В то время как Джойс, изнывая от тоски и горьких самоукоров, плыл по Каналу, в последний раз прощаясь с родиной, Ивонна в Фульминстере деятельно репетировала свою роль, готовясь к концерту, назначенному на следующий день. Она уже четыре дня гостила в Фульминстере у м-с Уинстэнлей и чувствовала себя немного не в своей тарелке среди безукоризненно приличного светского общества, в котором вождем и руководителем был каноник Чайзли.

И как раз в то время, как она силилась найти себя и усвоить себе манеры, соответствующие этому общественному раю, пришло письмо от Джойса с вестью о катастрофе и об его отъезде. И, улыбаясь канонику и его друзьям, она в то же время готова была плакать о Джойсе. Ее попытка разыграть добрую волшебницу не удалась; она была разочарована и огорчена. В душе ее были очень нежные чувства к Джойсу. Притом же, Африку она представляла себе ужасной страной, состоящей из пустынь, львов и свирепых, совершенно черных негров, которые ходят голыми. Если б ей удалось повидаться с Джойсом до его отъезда, она, быть может, убедила бы его не подвергать себя таким неудобствам и опасностям. И она с грустью думала об этом в те немногие свободные минуты, когда ей удавалось остаться одной.

Как мы уже говорили, Ивонна гостила у м-с Уинстэнлей. А м-с Уинстэнлей была первой дамой в Фульминстере, и дальней родственницей каноника Чайзли. Во всех отношениях это был образец безупречности. В делах брака она считалась оракулом: матери советовались с нею относительно щекотливых вопросов гражданского этикета. Всеми делами своего прихода ведала она же, и хотя у нее был свой собственный прекрасно устроенный дом, она вела хозяйство в ректорате и принимала на себя все обязанности хозяйки, когда кузен ее принимал гостей. Таким образом, во всех смыслах она была бесценным другом для каноника — его правой рукой, женщиной, которая умела делить с ним почет, придавая ему еще больше внушительности. Если б его попросили сочинить для нее эпитафию, он велел бы вырезать на камне: «Здесь покоится здравомыслящая женщина». А когда серьезный и солидный холостой мужчина сорока трех лет, в ответственной должности, судит так о женщине одних с ним лет и обо всем советуется с нею, результаты предвидеть нетрудно: кузина Эммелина была полной хозяйкой в ректорате. Правда, при этом она обнаруживала огромный такт, ибо, если у нее была особая добродетель, в которой она, так сказать, специализировалась, так это был такт, — но все же ее влияние было господствующим.

Когда каноник пришел к ней с просьбой пригласить к себе погостить Ивонну Латур, она изумленно подняла брови.

— Что это вы такое выдумали?

— Очень просто. Я не могу пригласить ее гостить у меня, и потому прошу вас пригласить ее.

— Неужто же вы хотите поместить у себя всех, кто будет участвовать в этом концерте?

— Конечно, нет. Подобная нелепость мне и в голову не приходила.

— В таком случае, зачем же делать исключение для мадам Латур? Ведь она даже не на первых ролях.

— Она очень хрупка и нуждается в комфорте. Если о ней не позаботиться, она, пожалуй, и вовсе не в состоянии будет петь. И потом, Эвелина, мне лично это было бы очень желательно. И я позволяю себе выразить вам это желание.

— Значит, вы с ней в большой дружбе?

— В большой дружбе.

Это сулило в будущем много неприятных осложнений. Ей вдруг кинулись в глаза слабые места в ее собственной позиции, которую она считала неприступной, и ей очень захотелось отказать. Она прикусила губы и посмотрела на свои отполированные ногти.

— Ну, полноте, ведь вы же здравомыслящая женщина, — помолчав, сказал каноник.

— Хорошо, я пошлю приглашение. Но примет ли она его?

— Об этом я уже позабочусь, — с живостью ответил он. — Я вам чрезвычайно обязан и признателен, кузина.

Она улыбнулась, пожала ему руку на прощанье и проводила его до дверей. Но, когда дверь затворилась за ним, топнула ногой и нетерпеливо забегала по комнате.

— Что же это такое? И он начинает валять дурака?

Она вскоре убедилась в этом. Не даром же она была здравомыслящей женщиной. Накануне концерта, сбор с которого должен был пойти на перестройку церкви старого аббатства, где каноник был ректором, он дал большой обед.

На обеде присутствовал епископ местной епархии, гостивший в ректорате, сэр Джошуа, и леди Сэнтайр, и вся высшая аристократия Фульминстера. И все же каноник чрезвычайно тактично и деликатно сумел создать впечатление, что обед этот устроен в честь мадам Латур. М-с Уинстэнлей навострила глаза и уши. Было, разумеется, много разговоров о предстоящем празднестве. Между прочим, на утреннем концерте должны были дать ораторию «Илия» с Ивонной Латур в партии контральто. Каноник заботливо расспрашивал ее о голосе и просиял, когда она, как всегда, мило и просто предложила спеть что-нибудь его гостям. И стоял за ее стулом, когда она пела, причем, как показалось м-с Уинстэнлей, глаза у него были преглупые.

Немного погодя к нему подошла молоденькая девушка, София Вильмингтон, и с очаровательным нахальством юности спросила:

— Почему вы нам не сказали, что она такая прелестная? Я по уши влюбилась в нее.

Каноник улыбнулся, поклонился и ответил такими необычайными словами:

— Милая Софи, вы почти так же обрадовали меня, как если бы признались в любви мне самому.

— Она такая милочка!

— Вот вам модель для медальона.

Мисс Вильмингтон очень мило рисовала головки для медальонов.

— О, мне трудно будет найти для нее надлежащие краски, но все-таки я попробую. А голос у нее такой прелестный! Для меня человек с таким талантом всегда кажется выше обыкновенных смертных. Вы видите, я готова обожать вашего ангела.

— Моего ангела?

Мисс Уинстэнлей, стоявшая неподалеку, беседуя с епископом об Энгадине, не пропустила ни одного слова из этого разговора. При последнем возгласе каноника она метнула на него быстрый взгляд и поймала минутное смущение и краску на его лице. Теперь для нее ясно, в чем дело, и почему ее родственник «валяет дурака».

Софи тем временем весело расхохоталась.

— Ах, да! Это, действительно, вышло забавно. Я имела в виду ангела в «Илие».

— Ах, вот что. Я и забыл об «Илие».

М-с Уинстэнлей решила вставить слово предостережения. Перед отъездом ей удалось обменяться несколькими словами с каноником.

— Надеюсь, вы идете не вслепую, а с открытыми глазами, Эверард, — шепнула она.

Он понял ее буквально и сделал большие глаза. Но она улыбнулась и коснулась рукой его рукава.

— Она очаровательна и все такое, с этим я вполне согласна. Но все же она не так проста, как кажется.

— Милая Эммелина, право… — начал он, выпрямляясь.

— Тише, милый друг, не обижайтесь. Вы так часто называли меня умной женщиной, что я и сама уверовала в свой ум. И вот послушайте совет умной женщины и осмотритесь, прежде чем прыгнуть.

— Я не имею привычки прыгать, Эммелина, — сухо сказал каноник.

М-с Уинстэнлей засмеялась, как будто чувство юмора было ей не чуждо; через несколько минут она уже везла Ивонну к себе домой в своем изящном бругэме.

А каноник, выполнив последний долг хозяина по отношению к своему высокопочтенному гостю, уселся в своем кабинете в большое кожаное кресло перед затопленным камином и закурил сигару. Слова Эммелины взволновали его. Вот неудобство иметь советчиком кузину — здравомыслящую женщину. Ее совет может избавить вас от напрасных сожалений, которых хватит на много месяцев, но уж, несомненно, доставит вам неприятную четверть часа. Одно из двух: или вы цените женщину и миритесь с такими неприятностями, или наоборот. До сих пор он не находил, к чему придраться в Эммелине. В своих суждениях она была непогрешима, и сознание этого было гак неприятно ему, что он дал погаснуть своей сигаре — новая докука. Кончилось тем, что он нетерпеливо поднялся с кресла, взял футляр со скрипкой, вынул из нее свою любимую Гварнери, с любовью завернутую в шелковый футляр, и под сурдинку, чтобы не обеспокоить спящего епископа, заиграл «В Господе обрящете покой» с большим вкусом и техническим совершенством.

Может быть, и хорошо, что м-с Уинстэнлей не слышала его игры.

Концерт начался в три часа. Зала новой ратуши была набита сверху донизу. Каноник Чайзли, стоя возле своего места в первом ряду, оглядывал залу, соединившую в себе весь цвет и сливки графства: ряды кресел и оркестра, уступами идущие, битком набитые хоры и ряд участников концерта впереди, среди которых выделялась своим изяществом и грацией миниатюрная фигурка Ивонны. И преисполнился гордости. Все это было делом его рук. Мечта, которую он лелеял много лет, близилась к осуществлению — наконец-то ему удастся пополнить фонд восстановления древнего аббатства. Вдобавок, вначале он проектировал лишь незначительный любительский концерт; теперь же он вырос в целое событие, которое будет отмечено рецензентами больших лондонских газет. Были у него и причины быть довольным, не имевшие ничего общего ни с эстетикой, ни с его профессией.

Ивонна чувствовала себя польщенной и счастливой. Польщенной — потому что приглашение участвовать в таком концерте было лестным. В ораториях даже и настоящему контральто обыкновенно уделяется не очень много места, а у нее было скорей меццо-сопрано, чем контральто. До сих пор в таких концертах ей приходилось довольствоваться мелкими партиями. Знай она, что «Илия» выбран именно потому, что это — единственная оратория, где партия контральто не только ей вполне по голосу, но и может поспорить по значительности с партией сопрано, она была бы еще больше польщена и в то же время призадумалась бы. А счастлива она была потому, что все были милы с ней и улыбались ей, в особенности Джеральдина Вайкери и Ванделер, тоже участники концерта. Ванделер был приглашен каноником для заглавной партии отчасти потому, что у него был, действительно, великолепный бас, отчасти чтобы угодить Ивонне. Джеральдина Вайкери случайно заменила более известное сопрано, отказавшееся в последнюю минуту. Ивонна ясно улыбалась Ванделеру. Он был ей симпатичен. О любви он больше не заикался, и Ивонна, всегда беспечная, почти забыла о его нежданном объяснении. К тому же, он опять ухаживал за Диной, чем Ивонна была довольна.

Дирижер стал на свое место и постучал палочкой по пульту. Говор в зале и нестройные звуки настраиваемых инструментов сменились безмолвием. Оркестр взял три аккорда; затем Ванделер запел вступление, потом шла увертюра, потом хор и, наконец, настал черед Ивонны. Пение было ее жизнью. Только первые ее нотки были неуверенными; дальше она пела, как птица, бессознательно и потому без всякой нервности. Во время пауз она была целиком поглощена музыкой, переходившей от отчаяния и самоотречения к откровению и обетованию; контрастирующие темы сменяли одна другую: трубный глас пророка, тема хора, напоминавшая рокот бурного моря, взволнованный, звучный голос вестника: «Слушай, Израиль, глаголет Господь», и спокойный, нежный голос ангела, вестника мира.

Каноник наслаждался вдвойне, как музыкант и как религиозный человек. Но была одна струна в его душе, которая откликалась только когда пела Ивонна, и трепетно вибрировала, как только начинал звучать ее голос. Он был так трогательно слаб в сравнении с мощным сопрано Джеральдины Вайкери и как будто так мал для этой огромной залы, но звук его был такой чистый, такой верный, так прелестны переливы, что каждая нотка была слышна и в последних рядах. Каноник позабыл, что ему сорок три года, отрешился от курьезной смеси житейской опытности и достоинства, присущего духовному лицу, из которых складывались все его суждения, и отождествил женщину с голосом, чистым, ангельским, неотразимо милым.

Он повернулся к своей соседке и с влажным блеском в глазах шепнул:

— Ну, что вы скажете?

— Огромный успех, Эверард.

— Я так рад!

— Вас можно поздравить от души.

— Благодарю, сердечно благодарю, Эммелина.

— «Илия» великолепен.

Он заглянул ей в лицо, но ничего не мог прочесть в этих спокойных серых глазах. И вдруг успокоился. «Здравомыслящая женщина» обнаружила такое отсутствие чутья, которое нельзя назвать иначе, как тупостью. Очень довольный, он погладил себя по колену. Но больше уже не пытался навести речь на Ивонну.

Вслед за последним громоподобным «аминь» водворилась тишина. Каноник, точно проснувшись, вскочил с места, чтобы спешить к Ивонне, но ему загородила дорогу толпа друзей, поздравлявших его. Когда ему, наконец, дали вздохнуть свободно, он повернулся и увидел, что она уже ушла в уборную переодеваться. Зала быстро пустела. М-с Уинстэнлей поджидала Ивонну, но та не шла — она заговорилась с Джеральдиной. Каноник томился нетерпением. Было уже не рано, а ему еще надо было отвезти домой епископа, чтобы он успел переодеться и вовремя поспеть на званый обед в одном высокопоставленном доме. Если он сейчас не увидит Ивонны, он уже не увидит ее до завтра. Наконец, она вышла из боковой двери и сошла с эстрады в сопровождении мисс Вайкери. Каноник помог им обеим спуститься, учтиво поблагодарил Джеральдину, которая прошла прямо к ожидавшей их группе и остался вдвоем с Ивонной.

В высоком меховом воротнике и крохотной меховой шапочке на пышных волосах она была очаровательна. Дурашливые мысли и слова роились в его солидной голове, но он не умел формулировать их.

— Надеюсь, вы не очень устали? — говорил он, с достоинством растягивая слова и идя рядом с нею.

— Не особенно. Голосовые связки немного устали, но это скоро пройдет. Ну что, не очень я плохо пела?

— Детка моя, — начал было каноник и вдруг запнулся.

— Я ужасно боялась, как бы не провалиться, — молвила она с ясной улыбкой. — Я ведь не крупная певица, вроде мисс Вайкери.

— Не говорите так, — запинаясь, выговорил он. — В вашем голосе есть чары, которых не может быть в ее пении.

— Так что вы вполне довольны мной? — Она смотрела на него с таким доверчивым простодушием, что по его несколько суровому лицу невольно расплывалась нежная улыбка. В этот миг перед ним как будто раскрылась вдруг ее душа.

— Вы словно дитя-ангел, который спрашивает, был ли он умницей.

— О, как вы мило и красиво это сказали! — весело вскричала Ивонна. — Теперь я знаю, что пела недурно. И знаете, петь такую партию, это почти все равно, что попасть на небо.

— Вы всех нас вознесли к себе туда.

Ивонна покраснела, обрадованная до глубины души искренностью похвалы. Из уст каноника Чайзли она была особенно лестной. Сколько силы и достоинства было в его широкоплечей фигуре, в его вдумчивом, с резкими чертами лице, в его серьезных, но в то же время добрых речах, что она невольно выделяла его из всех других мужчин, с которыми встречалась и относилась к нему с большим уважением, никогда не ставя его на одну доску с другими. Его общественное положение и духовный сан, равно как и его личность, ставили его в иную категорию, где фигурировали незабвенный отец Ивонны, Гладстон, и еще знаменитый врач-горловик, с которым она раз советовалась. И, говоря с ним, она подтягивалась и следила за собой, чтобы не сделать какого-нибудь промаха.

Каноник взглянул на своих друзей. Они оживленно беседовали между собой и, по-видимому, не торопились уходить. Поэтому он облокотился на эстраду и решил еще немного побыть с Ивонной.

— Берегите себя, не простудитесь, — сказал он, помолчав. — Сегодня, кажется, ужасная погода.

— Не бойтесь. К завтрашнему дню я буду здорова.

— Я думаю вовсе не о завтрашнем концерте, хотя, конечно, это было бы несчастье, если б вы захворали. Я беспокоюсь о вас самих. Ну, что, ваше горлышко отдохнуло?

— Не балуйте меня, каноник Чайзли. Я приучила себя выходить во всякую погоду. Приходится, знаете.

— Очень жаль, что приходится. Вы слишком хрупки.

— О, я сильнее, чем кажусь. Я двужильная, право.

Это вульгарное слово вышло у нее так мило, что каноник закинул голову и рассмеялся.

— Если б я имел власть над вами, я не позволил бы вам проделывать с собой такие эксперименты, — полушутя, полусерьезно молвил он.

— Вы и так для меня большой авторитет. Мне и в голову не пришло бы ослушаться вас.

Он нагнулся вперед, упираясь руками в эстраду позади и впился взором в ее лицо.

— Вы такого высокого мнения обо мне? — спросил он, понизив голос.

— Ну, разумеется, очень высокого, — невинно ответила Ивонна. — Разве вы не знаете?

Ответ был уже готов сорваться с его уст, но в это мгновение он случайно оглянулся и поймал насмешливый взгляд м-с Уинстэнлей. Его словно обдали холодным душем. Он провел рукой по своим уже седеющим бакенбардам и выпрямил стан.

— Надо идти, а то епископ ждет, — сказал он.

— А меня м-с Уинстэнлей.

Они присоединились к группе; Ивонна, как ребенок, радовалась поздравлениям и похвалам. Несколько минут спустя они расстались, и каноник повез домой епископа, на которого он взирал, сидя с ним рядом в кабриолете, с чувствами, вовсе не подобающими канонику.

Поздно вечером в этот день Ванделер зашел выкурить папиросу к мисс Вайкери, остановившейся в отеле. В качестве друзей Ивонны они были приглашены обедать к м-с Уинстэнлей. Ванделер был очарован ее любезностью и пел ей хвалы, преувеличивая, как истый кельт.

— А мне она не очень-то нравится, — молвила Джеральдина. — Что-то она не внушает мне доверия. Мне все кажется, что она свою улыбку снимает на ночь и кладет на ночной столик.

— Женщина о женщине никогда не скажет доброго слова.

— Ах, скажите! Вы, конечно, думаете, что она очень любит Ивонну?

— Ну, конечно. Я уверен, что она в эту самую минуту думает о том, какая она прелестная.

— В эту самую минуту она готова отравить Ивонну!

— Что вы такое говорите?! — Ванделер от изумления даже выронил спичку, которой собирался зажечь папироску. — Только женщина способна выдумать такие гадости. И зачем это ей нужно?

— Только мужчина способен дать усыпить вкусным обедом свой ум и свою наблюдательность. Но меня не проведешь. У меня глаза на месте. И рассуждаю я логично. Не смейте говорить, что у меня нет логики. Вы подумайте: до сих пор м-с Уинстэнлей, по-видимому, была первой дамой в этом захолустном городишке. А сейчас, кто первая?

— Конечно, вы, Джеральдина, оперная певица из Лондона.

Она не удостоила заметить его желание польстить.

— Не я, а Ивонна. Я уверена, что нынче вечером весь Фульминстер говорит о ней. А м-с Уинстэнлей завидует и мучается. Боже мой, как мужчины глупы! Да ведь весь этот праздник затеян с целью выдвинуть Ивонну. Это апофеоз Ивонны.

— Я бы сказал: канонизация Ивонны, — колко поправил Ванделер.

Выражение лица мисс Вайкери смягчилось.

— В конце концов, вы не так глупы, Ван.

— Я не в первый раз это слышу. Что ж, для нашей деточки это блестящая партия.

— Ну, что за вздор! Как вы злите меня.

— Почему же вздор? Это бросается в глаза.

— Ивонна способна отдать себя любому, кто начнет хныкать и молить об этом, и потом скажет мне: «Милочка, ему так хотелось этого». Но я не знаю мужчины, который бы стоил этого.

— В этом я согласен с вами, — молвил Ванделер.

Тем временем Ивонна укладывалась в постель, вовсе и не думая о том, что вызвало такое негодование ее подруги. Воспоминание о ее артистическом успехе и о щедрых похвалах каноника услаждало ее сон, но, если был мужчина, о котором она думала с нежностью, это был несчастный друг ее девичьих лет, который в это время, в темную осеннюю ночь, плыл по волнам в страну своего добровольного изгнания.