Это происходило в обширной комнате курзала при «Женевском Клубе». Из двух больших зеленых столов, помещавшихся там, один был не занят и не освещен, а другой, великолепно освещенный висевшими над ним сверху под зелеными абажурами электрическими лампами, был окружен изрядным количеством мужчин. За исключением коротких перерывов во время сдачи карт господствовала благопристойная тишина, прерываемая только стереотипными выражениями: карта, семь, девять, баккара, которые необходимы в процессе игры. Но когда игра кончалась, голоса поднимались; их покрывал резкий звук перламутровых фишек и звон золотой и серебряной монеты, когда крупье, помещавшийся в центре, против банкомета, подводил итоги проигрышам и выигрышам. Затем крупье возглашал:

«Сорок луи в банке, по двадцать на каждой стороне. Ставьте свои ставки, господа! На лошадь? Хорошо. Это лучше всего!»

А потом вновь водворялась тишина, пока игра не сыграна. Общество здесь было космополитическое: два или три пожилых женевца, несколько немцев и русских, два или три лица неопределенной национальности, смуглого еврейского типа, знакомого в Монте-Карло Aix les-Bains, говорящих одинаково свободно по-английски, французски и немецки, и несколько англичан и американцев. Среди последних находились Рейн и Гокмастер. Американец много выиграл. Когда очередь доходила до него, он получал, сравнительно со ставкой, в семь, девять и двенадцать раз больше, и перед ним лежала небольшая горка банкнотов, фишек и золота. На маленьком столике рядом с ним стоял большой стакан водки, смешанной с водой, который он в перерывы вновь наполнял из обыкновенного разделенного на градусы графина и кувшина холодной, как лед, воды. Лицо его горело, глаза неестественно блестели, и говорил он, когда лопатка крупье пододвигала к нему выигрыш, несколько многословно и возбужденно.

Рейн, игравший очень мало, не выигрывал и не проигрывал. Он сопровождал Гокмастера просто из желания развлечься, пробыть вне дома час или два перед сном. Натолкнула их на мысль зайти сюда веселая прогулка вдоль набережных от курзала и обратно. Но Рейн засел тут рядом с Гокмастером на несколько часов, заинтересовавшись игрой и удивительным счастьем своего спутника. Для здравомыслящего человека, любящего жизнь и интересующегося ее разнообразными проявлениями, в наблюдении за случайностями игорного стола есть нечто возбуждающее. Кажется, что сама фортуна является сюда и собственными руками поворачивает свое колесо. Великий мир на время как бы остается неподвижным и только этот маленький мирок подвержен ее случайностям.

Наконец, ему это надоело, и он стал убеждать Гокмастера уйти отсюда. Притом возрастающее возбуждение американца впервые обратило его внимание на количество выпитого им алкоголя.

— Я не прочь совершенно обобрать этих молодцов, — возразил Гокмастер.

— В таком случае, — заявил Рейн, поднимаясь, — я иду домой.

Тот схватил его за рукав.

— Еще полчаса.

— Нет. С меня хватит. Да и с вас тоже.

— В таком случае, до розыгрыша этого последнего банка.

Крупье заявил о новом банке… поставив его на аукцион:

"Банк сдается. Сколько предлагается за банк?"

— Я обожду одной вашей ставки, — сказал Рейн, идя на компромисс.

Стали поступать заявления на банк. Десять луидоров, двадцать, тридцать.

— Пятьдесят, — крикнул вдруг Гокмастер, опершись локтями на стол. Рейн хлопнул его по плечу.

— Это против нашего уговора.

— Сто, — крикнул жирный немец с другого конца стола, все время проигрывавший.

— Подождите, если вам охота потешиться, — заметил Гокмастер. — Двести.

Поднялся ропот. Игра в клубе редко бывает такая крупная. Это было слишком.

— Довольно, довольно, — заворчали женевцы. Остальные, однако, были захвачены возбуждением.

— Двести пятьдесят, — крикнул немец.

— Четыреста, — заявил Гокмастер.

— Пятьсот! — завопил немец.

— Банк может остаться за этим господином, — протянул Гокмастер. — А я пойду ва-банк.

А это значило, что он один играет против банкомета на всю сумму банка в 400 фунтов.

Наступила мертвая тишина. Немец, бледный и как-то осунувшийся, занял свое место. Ставки были разложены на столе. Крупье положил перед новым банкометом свежие колоды карт. Немец дрожащими пальцами отделил Гокмастеру и себе по две карты, сдав их по одной. Американец оставил свои карты на столе перед собою и поднял глаза на Рейна, который стоял позади его, также захваченный общим возбуждением.

— Если я проиграю, то ближайшим поездом возвращаюсь в Чикаго.

— Возьмите ваши карты, — проворчал нетерпеливый голос.

Гокмастер взял карты в руки, это были шестерка и четверка, составлявшие вместе десять, что, по правилам игры, согласно которым десять и кратное десяти в счет не идут, равно нулю.

— Одну карту? — спросил немец.

— Да.

Карта оказалась тузом. Капли пота выступили на лбу американца. Только чудо могло его спасти… если у банкомета окажутся десятки. Если очки на картах банкира за вычетом десятков составят число между двумя и девятью, Гокмастер проиграл. Банкомет открыл свои карты. Две королевы. Девять шансов против четырех были на стороне банкомета. Он медленно снял себе карту с колоды. Оказалась десятка бубен. И на этот раз бешеная удача всего вечера не изменила Гокмастеру: американец выиграл, несмотря на ничтожность своих шансов. В зале поднялся, как гроза после зловещего затишья, шум и возбуждение.

— Идемте, — проговорил решительно Рейн, увлекая своего приятеля к выходу.

— Я хотел бы наскочить еще на одного такого, — заметил Гокмастер, пошатываясь.

Свежий ночной воздух подействовал на него, как электрический удар. Он уставился на Рейна тяжелым и недоверчивым взором и бессмысленно расхохотался.

— Похоже на то, что я нализался, как сапожник.

Рейн был захвачен врасплох, сердит и испытывал чувство отвращения. Светские англичане ничего забавного не видят в пьянстве. Если бы он подозревал, что Гокмастер может напиться до состояния опьянения, он ушел бы из курзала гораздо раньше. Но неподвижное пребывание на одном месте и напряженное возбуждение игрока временно задержали влияние алкоголя. Теперь, однако, ничего с этим нельзя было поделать; пришлось взять этого пьяного господина под руку и отвести домой.

Скоро они очутились на набережной. Была великолепная лунная ночь. Озеро мирно дремало внизу; его светлая поверхность убегала от теней, отбрасываемых городом, и изредка слегка покрывалась рябью. Не видно было в этот час ни души. Возбужденная речь Гокмастера резко отдавалась в неподвижном воздухе. Как только он сообразил, что не в силах держаться на ногах, он вполне положился на поддержку товарища и, выкинув об этом заботу из головы, бегло говорил об игре, о своем выигрыше, о жалкой гримасе последнего партнера, когда раскрылась единственная карта, которая могла принести ему проигрыш. Тут он громко расхохотался.

— Бросьте, — крикнул Рейн довольно свирепо и толкнул его под локоть.

Гокмастер перестал смеяться и посмотрел своим потухшим взором.

— Похоже на то, что я пьян. Давайте, посидим немножко. Мои ноги отказываются служить.

Он боком качнулся по направлению к скамейке на набережной и потащил за собой Рейна. Последний, ничего не имея против того, чтобы хоть на несколько минут освободиться от подобного груза, согласился присесть. Быть может, пребывание на свежем воздухе несколько протрезвит его — настолько, по крайней мере, что даст ему закончить без посторонней помощи оставшуюся часть пути домой. Закурив свою пенковую трубку, Рейн отнесся философски к создавшемуся положению. Во всяком случае, сидеть тут под открытым небом у чарующего озера было не менее приятно и полезно, чем ворочаться в течение долгих тревожных часов в своей постели, в ожидании утра. На время он забыл про Гокмастера, разлегшегося рядом с ним с вытянутыми вперед ногами и с засунутыми в карманы руками. Мысли его, сосредоточенные на Екатерине, запутались в смеси воспоминаний, где сомнения перемежались с надеждами; они перебрались в Оксфорд с его колебаниями, вернулись в Женеву, к их первому разговору в Английском парке, к тем кратким мгновениям, когда они входили в такую интимную близость, к жару первого поцелуя и, наконец, остановились на том мраке, которым охватило его ее возбужденное состояние в этот вечер. Вздрогнув, он вспомнил американца, молчание которого внушало опасения.

— Послушайте! Не собираетесь ли вы тут заснуть?

— Все обстоит благополучно, милейший. Не беспокойтесь, — отозвался Гокмастер с пьяной важностью.

— Сидя, я, во всяком случае, чувствую себя великолепно. Я пока крепко ухватился за одну мысль и держусь за нее, как за борт парохода во время бури. Скажите, вы — друг мне, не так ли? Если вы сочтете меня грязным прохвостом, вы мне это скажете?

— Вы, мой друг, слишком много насосались водки, — заметил Рейн. — Это не очень способствует укреплению мыслей. Как бы там ни было, в следующий раз, когда захотите напиться, прошу вас проделать это не в моем присутствии.

— Совершенно верно, — сказал Гокмастер, качнувшись головой с зловещим видом в его сторону. — Вам противно, что я напился… и мне не меньше… но не в этом дело. У меня было такое ощущение, как будто в рот попал разжеванный конец сигары, и я пытался выполоскать это ощущение прочь. Но это не моя вина.

— Ладно, пусть так, — отозвался Рейн, улыбаясь. — Больше этого не делайте.

— Можете пойти на пари на свой последний доллар, что я этого больше не сделаю. Человек, который дважды имел дело в бракоразводном департаменте, заслуживает того, чтобы его пристрелили на месте.

Рейн удивился. Куда этот господин клонил свою речь?

— Видите ли, я думаю, что женился бы на ней после, — продолжал Гокмастер. — Но рудники, о которых я вам рассказывал, увлекли меня в Мексику. Но когда перед взорами человека блеснет миллион долларов, не может же он предаваться всяким благоглупостям, ухаживая за женщиной. Она может подождать, а доллары не ждут. Вот за эту мысль — рассказать вам все… как настоящему другу, я и ухватился.

— Вы мне завтра расскажете, — заявил Рейн, собираясь встать. — Идемте домой.

У него никакого желания не было выслушивать подробности прошлой жизни Гокмастера, рассказанные под пьяную руку. Но американец задержал его, положивши ему руку на плечо с интимной фамильярностью.

— Я хочу знать ваше мнение… я увлек ее от живого мужа и не женился на ней после развода, и когда увидал ее в этот вечер впервые после восьми лет…

Рейн вскочил на ноги, так как ужасная догадка мелькнула в его уме.

— Какого черта вы все говорите обиняками? Кого вы имеете в виду?

— Да, — произнес Гокмастер, меланхолически кивая головой. — Я думал, что поступил, как грязный прохвост. Вам противно?

Рейн схватил его за ворот и потряс.

— Ответьте на мой вопрос… кого имеете вы в виду?

— О! — сказал Гокмастер, — конечно, вы ведь не знаете. Да самую прелестную и красивую женщину из бывших там, ту, что сидела рядом с вами. Кажется, она была потрясена при виде меня.

Он тянул свой рассказ дальше. Но Рейн больше ничего не слышал. Голова его закружилась, на сердце стало тяжело. Его ценная пенковая трубка выпала из руки и, стукнувшись о скамейку, расколотая упала на землю. Но он этого не заметил. Все пылало перед ним в багрово-красном свете. Страшное отвращение к этой безжизненной подлой фигуре, растянувшейся перед ним, выросло в ненависть и гнев. Его пальцы дрожали от желания вновь схватить американца за ворот и вытряхнуть из него жизнь, как у крысы.

— Вы, скверный бездельник… выдаете ее постороннему человеку… Вы отвратительный пьяный бездельник!

Сдержав с большим трудом свое бешенство, он повернулся и пошел прочь со стиснутыми зубами. Он слышал голос американца, звавшего его, но продолжал свой путь.

— Алло! Четвинд! — кричал Гокмастер, с трудом ставши на ноги: — Четви… инд!

Он прошел, шатаясь, несколько шагов и затем грохнулся на тротуар. После нескольких тщетных усилий подняться, он оставил свои попытки и спокойно лежал.

Рейн успел пройти около пятидесяти ярдов. Он услышал, как тот упал. Вначале он почувствовал жестокое удовлетворение при мысли оставить его лежать здесь… возможно, на всю ночь. Но тут он внезапно вспомнил, к неудовольствию своему, что при Гокмастере находилась весьма значительная сумма денег в банкнотах и золоте. Предоставить его риску быть ограбленным и, быть может, убитым было невозможно. Он подавил свое отвращение и вернулся обратно.

— Вставайте!

— Э? Все обстоит благополучно. Я думаю заснуть.

Рейн поднял его на ноги, встряхнул, чтобы несколько протрезвить, и, взяв под руку, пошел с ним домой.

Этот человек был ему противен. Необходимость прижимать его близко к себе приводила в содрогание каждый нерв в отдельности и вызывала физическое отвращение. Рейн далеко не ласково обходился с ним в эту прогулку при свете луны. Американец, пока сидел на скамейке, говорил еще связно, но падение и покорное решение уснуть на мостовой в конец размягчили его ум; он совсем опьянел и произносил только нечленораздельные звуки. Иногда он препирался со своим покровителем из-за того, что тот так торопит его. Действительно, в своем страстном желании сбросить с себя этот кошмар, Рейн невольно пускал в ход свою большую силу и почти тащил его за собою.

Посреди моста Гокмастер тихо рассмеялся про себя.

— Подумать только, что я вновь ее увижу. Милая маленькая Китти…

Страшная волна отвращения залила сердце Рейна. Он злобно сжал этого человека.

— Черт вас возьми! Если вы еще раз упомянете ее имя, я сброшу вас в озеро.

— Это было бы жаль, — пробормотал американец прерывающимся шепотом. — Я не умею плавать.

Рейн ускорил свой шаг, так что продолжать говорить для американца стало физически невозможно. Среди охватившего его отвращения Рейну вспомнилось его последнее возвращение через этот мост домой. Тогда он также безрассудно торопился, стремясь как можно скорее добраться до пансиона. Ужасная ирония этого сопоставления пришибла его. Часы пробили два, когда они завернули на свою улицу. Гокмастер чувствовал себя безмятежно и дремал на ходу. Рейн прислонил его к стене в ожидании, пока консьерж откроет на его звонок. Дверь скоро открылась, и Рейн втащил американца по темной лестнице. Когда они дошли до комнаты последнего, он бесцеремонно втолкнул его и предоставил самому себе.

Только оставшись наедине, избавившись от тела этого господина, он более спокойно связал в одно всю историю. Сердце сжималось при мысли об этом. Его прекрасная чистая Екатерина отдалась этому пьяному бездельнику, разбила свою жизнь ради него… от этого сжималось сердце. Бывают такие моменты у человека, когда из жизни как будто вычеркивается вся поэзия, и она сплошь представляется гнусной прозой.