— Мои дорогие дети, я вам говорю, что мы поедем поездом, — заявила, топнув ногой, Клементина. — Я вовсе не намерена ради удобства шофера трястись столько времени обратно в Лондон.

Она уже достаточно насладилась удобствами тридцатипятисильного мотора и горела желанием скорее доставить Шейлу в Ромнэй-Плейс.

— Что касается вас, — добавила она, — то вы и так чересчур долго наслаждались обществом друг друга…

Единственное, что ее удерживало в Париже — это желание узнать, как далеко зашла дружба между Квистусом и ненравившейся ей леди. Разговор с недалекой леди Луизой скоро дал ей понять, что это было из новых симпатий. Клементина тщетно искала разгадки такой поражающей интимности. Она считала, что Квистус, как бы находящийся под ее покровительством, не сможет долго ей противостоять. Леди могла быть в высшей степени обаятельна, вращаться в высших кругах, но Клементина не доверяла ей; она была лукава и неискренна. Ее беседа выдавала скорее хорошую память, чем ум; у нее была еле заметная вульгарность, тщательно скрываемая хорошим воспитанием; она была недопустимым компаньоном для чувствительного и высокообразованного Квистуса. В ней было еще что-то, что сбивало Клементину с толку и в высшей степени возбуждало ее любопытство.

Клементина далеко не обладала совершенством и не искала его в мире. Как художник она требовала света и теней.

— Я вам не напишу портрета ангела, — говорила она, — за пятьдесят тысяч фунтов. Если же он придет ко мне пить чай, я прежде всего собью ему его крылья.

Оказывалось, что в Лене Фонтэн нельзя было отрицать присутствия света и теней. Но существует возмущающий и оскорбляющий художника фальшивый ракурс. Лена Фонтэн возмущала и оскорбляла чутье Клементины.

Клементина оглянулась на свое сердце. В нем было занято мало комнат, но в занятых жилец оставался навсегда. И теперь получилось такое ужасное положение. Она впустила его в самую лучшую комнату для гостей, а он вместо того, чтобы наслаждаться своим преимуществом, почти весь высунулся из окна, прислушиваясь к словам какой-то негодяйки. Разве мог кто-нибудь осудить ее, если она чувствовала непреоборимое желание тянуть его за фалды обратно.

Но так как никакого подходящего предлога не оказалось, она принуждена была на следующий день отправиться на Северный вокзал, чтобы продолжить свой путь в Лондон.

Квистус явился на вокзал с полными руками пакетов. Благодаря им он даже не мог снять шляпу и только улыбался, по уверению Томми, как рождественский дед.

Тут был большой букет орхидей для Клементины (удивительно необходимый для поездки из Парижа в Лондон), огромная бонбоньерка конфет для Этты; шерстяной баран, открывающий рот и поющий арию о драгоценностях из Фауста, для Шейлы и золотые часы для Томми.

Поющий баран доставил много удовольствия, как Шейле, так и станционным служащим. Целая толпа собралась посмотреть на имевшего вид ученого англичанина, показывающего барана открывшей ротик, похожей на цветок, девчурке. Даже носильщики забыли свои «Attention!» и останавливались с багажом перед невиданным зрелищем. Квистус только тогда заметил собравшихся зрителей, когда баран пропел свою последнюю ноту.

— Боже милостивый! — воскликнул он.

— Сделайте еще раз, — заставив улыбнуться окружающих, попросила своим звонким контральто Шейла.

— Ни за что на свете, моя дорогая. Томми, возьмите скорей от меня эту чертовщину. Дорогая, — продолжал он, беря Шейлу на руки, — я слишком хорошо знаю Томми, чтобы не предсказать, что следующие семь часов он будет не переставая заводить эту штуку.

Она успокоилась, рассматривая оставленное для них купе. За ними следовали Томми с бараном, Клементина и Этта.

— Этот младенец — настоящее чудо, — заявил Томми, — она завоюет чье угодно сердце.

Клементина, к которой он обратился с этим заявлением, пройдя молча несколько шагов, возразила:

— Я надеру вам уши, Томми, если еще раз услышу что-нибудь подобное.

Он был ошеломлен. Он отдал должную дань восхищения горячо любимому ею ребенку. Чего она еще хотела? Она прошла вперед, предоставив ему решать этот вопрос с Эттой, согласившейся, что Клементина последние два дня была в очень повышенном настроении духа. Как они не могли догадаться, что причина влажных глаз Клементины не имела ничего общего с увлечением Шейлы поющим бараном и ее желанием, чтобы ее нес Квистус? Они не могли даже представить себе действительную причину, одно предположение которой заставило бы их разразиться неудержимым хохотом. И как мог Томми догадаться, что эта фраза заставила ее переселить его из сказочной страны на землю? Что мог об этом знать Томми? Что знаем мы, мужчины, вообще о женщинах? Часто, воображая, что мы ходим по твердой земле, мы и не подозреваем, что на самом деле гуляем по краю пропасти. Мы ничего не знаем об их переживаниях и тайнах… Кто может разгадать Джиоконду? Во всяком случае, Леонардо да Винчи будет последним из них. Мы всегда знаем, как поступить в данном случае мужчине, но никогда нельзя предугадать то же самое со стороны женщины. Поэтому мы должны простить Томми, что его ошеломило заявление Клементины. Он решил искать защиты у Этты, возможно, попав из Сциллы в Харибду… Но пока что Харибда сидела и улыбалась, как самое невинное существо на свете.

Клементина и Квистус прогуливались по платформе, оставив всех своих троих детей в купе.

— Я надеюсь, что вы скоро вернетесь в Лондон? — заметила Клементина.

— Я думаю, — согласился Квистус. — После розыгрыша Гран-при Париж быстро опустеет.

— Попугай, — негодуя на утешительницу, подумала она, но ласково осведомилась: — Не все ли вам равно, пуст Париж или нет?

Он добродушно улыбнулся.

— Искренне говоря, абсолютно безразлично… Да… Мне нужно ехать домой.

— Конечно, вам придется приводить в порядок дела Хаммерслэя, но я надеюсь, что вы займете еще чем-нибудь свой ум.

— Я хочу приняться за систематический труд, — ответил он.

— Какого рода?

— Я думаю развить, — начал он каким-то оправдывающим тоном, — свою маленькую книгу «Домашнее искусство в эпоху неолита», в обширный научный трактат. Я годами собирал для этого материал и горю нетерпением начать.

— Начинайте завтра же, — посоветовала Клементина, — и когда вы почувствуете себя одиноким, приходите почитать его мне и Шейле.

Таким образом произошел неожиданный, непредвиденный союз между Клементиной и доисторическим человеком. Челюсти мертвецов бывают иногда хоть для чего-нибудь полезны.

— Все в вагон, — крикнул кондуктор.

— До свидания, дорогая Клементина, — сказал Квистус, — у нас была на этот раз памятная встреча.

— Да, это верно. Вы провожаете сейчас троих очень счастливых людей.

— Почему не четверых?

Но она криво усмехнулась и сказала:

— До свидания. Бог благословит вас и сохранит от зла, — добавила она, влезая в вагон.

Поезд тронулся под звуки арии о драгоценностях из Фауста, и Шейла посылала ему воздушные поцелуи. Он отвечал ей, пока ее бледное маленькое личико не исчезло. Затем он вернулся мыслями к Клементине.

— Самая лучшая, но и самая загадочная женщина в мире, — решил он.

Это являлось очень странным замечанием для человека, привыкшего к научной точности.

Не имея никакого понятия о загадочности, он отправился к оскорбленной им женщине, которая пригласила его завтракать вместе. Она радостно приветствовала его. Эта рыбная торговка, как она назвала в интимной беседе с леди Луизой Клементину, начала действовать ей на нервы. Даже теперь, когда она уехала, Квистус все еще оставался под ее влиянием. Ребенок был связующим звеном, и ей нужно было пустить в ход все свое обаяние, чтобы разорвать эти цепи.

После завтрака она имела серьезный разговор с Хьюкаби. Завтракавшая публика рассеялась группами по залам ресторана в Булонском лесу, и они оказались предоставленными друг другу. Их разговор в день отъезда Квистуса в Марсель имел большое влияние на их обоюдные отношения. Во время отсутствия Квистуса они стали друзьями и обменивались откровенностями. Хьюкаби убедил ее в своем намерении исправиться. Он рассказал ей свою жизнь. Он никогда не отказывался от работы, но она как-то странно бежала от алкоголика; он был учителем, журналистом, компилятором в Британском музее; он бросался всюду; он не имел предрассудков в финансовом отношении. Его знал голод. Лена Фонтэн содрогалась при мысли об ужасах, через которые он прошел. Теперь он добивался только чистоты душевной, телесной и окружающей среды. Она поняла. Она всегда имела материальную чистоту; но так же, как и он, должна была стремиться к чистоте своей жизни. Для него, для мужчины с природным стремлением к честному труду, это не представляло труда. Но какие горизонты могли открыться для нее, усталой женщины с разбитой душой? Она в свою очередь передала ему инциденты своей жизни, от которых он содрогнулся.

— Забудьте их, забудьте их… — посоветовал он.

Она горько улыбнулась.

— Что может быть хорошего для хищной птицы, решившей принять вид голубя?

— Она может, пока еще не поздно, выйти замуж, — возразил он.

— Выйти замуж! За кого? — Она не посмела доверить ему свои тайные надежды. Она не передала ему бывший у нее с Квистусом многознаменательный разговор. Но она была рада приезду Квистуса гораздо больше, чем предполагал Хьюкаби. И она была бесконечно счастлива, что может встретиться теперь с ним при нормальных условиях. Они прошли в сад, где нашли маленькую скамейку под деревьями.

— Сядем здесь, — сказала она. — Тут так прохладно и спокойно. Эта жизнь а ля кабаре начинает мне действовать на нервы. Я смертельно устала от всего этого…

Хьюкаби засмеялся.

— Эта новость мне нравится.

Она взяла у него сигаретку. Некоторое время оба молча курили.

— Как ваши дела? — спросила она.

— Огромными скачками идут вперед. Я становлюсь писакой. Я — виртуоз. Я счастлив. Труд — добродетель. Для меня настоящая добродетель отдаться труду.

— Какому труду?

— Я сотрудничаю вместе с нашим другом в его новой книге, — с легким оттенком хвастовства ответил Хьюкаби. — Отсюда мне может открыться возможность стать секретарем антропологического общества.

— Вам везет, — сказала Лена Фонтэн.

— А как ваши дела?

— Как всегда… Никто не нуждается в добродетели женщины…

— Кроме мужа, что я вам уже не раз предлагал.

— Кого же вы имеете на примете?

Он посмотрел на нее любующимся взглядом, она могла быть предметом желания любого мужчины.

— Ваш покорный собеседник не имеет никаких шансов? — шутливо осведомился он.

— Никаких, — засмеялась она.

— Вы простите мою дерзость, но, будучи галантным, я все-таки должен был предложить себя.

— Нет, — добродушно возразила она. — Вы не должны были этого делать. Если бы вы имели пять тысяч ежегодного дохода, я бы еще подумала, потому что вы мне не противны. Но так как вы их не имеете, то я в вас не нуждаюсь, как в муже, конечно.

Они засмеялись над ее шуткой. Внезапно она замолкла и нахмурилась.

— Евстас Хьюкаби, друг вы мне или нет? — спросила она, наклонившись к нему через стол.

Она хотела быть совершенно искренней с этим человеком, искания которого она только что оттолкнула. Но она забыла про великолепную красоту своих глаз и близость своего лица к его.

— Друг ли? — воскликнул он, кладя свою руку на ее. — Как вы могли усомниться в этом?

— Я могу поклясться!

— Догадываетесь вы, зачем я здесь остаюсь, как будто только теряю время?

— У меня были некоторые предположения, но мне самому они показались абсурдом.

— Какой абсурд?

— Квистус — муж?

— Да. Почему нет?

Он оставил ее руку и откинулся на стуле, теребя бороду.

— Он вам нравится?

— Да. Отчасти. И вполне искренно. Конечно, если вы предположите, что я безнадежно в него влюблена, то этого нет. Это было бы, действительно, абсурдом, и не в моем духе.

— Что вы этим приобретете?

Она сделала нетерпеливый жест.

— Дом… Мир… Счастье… Он состоятелен и даст мне необходимый комфорт. Я не могу жить в бедности. И затем, он будет хорошо со мной обращаться.

— А он, извините за грубость моего вопроса, что он приобретет?

— Я, прежде всего, все-таки леди, — возразила она, — и сумею вести солидно дом и, кроме того, я привлекательна, как женщина. Я пойду прямым путем, не уклоняясь в сторону…

— А если появится какой-нибудь дух прошлого?

— Мне везет. Я всегда выхожу сухой из воды.

Хьюкаби закурил новую папиросу.

— Он смотрит на вас, как на безупречного ангела чистоты, — сказал он. — Если он женится на вас с этим убеждением и впоследствии ему придется разочароваться, то заварится дьявольская каша. У него уже был такой случай… Я бы не хотел подвергнуть его второй раз подобному испытанию. Я его на вашем месте хотя бы немного просветил…

Она нервно подняла обе руки:

— О, нет, нет. Никогда женщина не должна этого делать. Из этого ничего не выйдет. Я останусь для него такой, какой он меня представляет, и постараюсь держаться на этой высоте. Поверьте мне, что это будет самым правильным. Единственной помехой будете вы.

— Я?

— Конечно. Вы сможете в любой момент выдать меня, вот почему я и спрашиваю, друг ли вы мне.

Хьюкаби в глубокой задумчивости дергал свою бороду. Он решил со времени своего возрождения быть честным по отношению к Квистусу. Но имел ли он право в данном случае препятствовать спасению женщины? Он терялся в решении этой задачи. Лена Фонтэн протянула ему через стол свою руку.

— Говорите, — сказала она.

Он взял ее руку и пожал.

— Я останусь вашим другом.

Она глазами поблагодарила его и встала.

— Нужно присоединиться к остальной компании, а то подумают, что у нас невероятный флирт.

Она заметила, что обращение с ней Квистуса в последующем значительно изменилось. Он стал еще предупредительнее по отношению к ней; выражал еще больше восхищения ее красотой и отдавал еще усиленнее дань ее изяществу. До его отъезда в Марсель ей легко было вызывать в нем безумие, сидящее в каждом мужчине. Достаточно было легкого изменения в голосе и выражения глаз, чтобы сделать его еще влюбленнее. Теперь это было труднее. Он не так легко поддавался ее кокетству. Он стал духовнее, идеальнее. Она должна была сложить свое оружие для другого, переменить разговор на более высокие темы.

На самом деле в Квистусе говорили угрызения совести за нанесенное оскорбление; он содрогался при мысли о своем желании влюбить в себя это восхитительное создание. Он не обратил внимания на то, что леди, казалось, с большой охотой поднимала брошенный платок. Решив не вводить ее больше в заблуждение, он тщательно следил за каждым своим словом и поступком.

Погода испортилась. Начались проливные дожди.

Метеоролог, сообщая о циклонах с Атлантического океана, предсказывал еще на некоторое время скверную погоду. Лена Фонтэн начала раздумывать. Париж летом, да еще в дождь — неподходящее место для флирта даже высшей пробы.

Приходится довольствоваться отелями и ресторанами для бесед на высокие темы. Но она великолепно знала элементарную аксиому отношений между полами, что надоевшая мужчине женщина — пропала. Высокие темы хороши, когда на них смотришь со стороны, а на деле мужчину нужно развлекать чем-нибудь иным. Она объявила свой ближайший отъезд из Парижа.

— Может быть, вы доставите мне и Хьюкаби честь сопровождать вас, — заметил Квистус, — хотя по всей вероятности мы окажемся лишними…

Она засмеялась.

— Когда вы слыхали, дорогой друг, что мужчина может быть лишним при путешествующей женщине? Одинокая женщина никогда так не одинока, как en voyage. Все сопровождаемые мужчинами женщины смотрят на нее с оттенком снисходительной жалости, как будто они говорят: «бедняжка, она не могла приобрести себе ни одного мужчины, чтобы позаботиться о себе». И тогда хочется царапаться…

— Действительно? — улыбнулся Квистус.

— Да, — засмеялась она. — У одинокой женщины есть с чем бороться, и особенно со злыми языками…

— Дорогая м-с Фонтэн, — удивился он, — неужели есть настолько злые языки, что говорят дурно даже о вас?

— Таких тысячи на этом свете. Кто знает, какие толки возбудила наша хотя бы невинная маленькая дружба?

Квистус вспыхнул.

— Я не сварлив по природе, — заявил он, — но изобью всякого, от кого услышу что-нибудь подобное.

— Вам придется, по всей вероятности, иметь дело с женщиной.

— В таком случае мне, наверное, удастся без насильственных мер убедить ее, что она позорит свой пол.

— Во всяком случае, я бы хотела иметь вас своим защитником, — взглянув на него, произнесла она.

— Я, вообще, понимаю слово «джентльмен» — возразил Квистус, — как защитник беспомощной женщины.

— Я хотела сказать — моим защитником, д-р Квистус, — увидев, что он не желает понять, сделала она ударение, — и, пожалуйста, не возражайте, иначе я упаду на пол.

Но он был слишком серьезен, чтобы улыбнуться на ее кокетство.

— М-с Фонтэн, — повторил он, — никто не осмелится сказать о вас что-нибудь дурное в моем присутствии.

Она встала.

— Благодарю вас, — впадая в его тон, серьезно сказала она, — благодарю вас. Я поеду с легким сердцем в Лондон.

И как мудрая женщина, она оборвала разговор и отправилась переодеваться к обеду.