Томми, позвонив на следующее утро у двери Клементины, был встречен не Элизой, а какой-то изящной барышней в черном платье, белом переднике и белом чепце на голове. На его вопрос, является ли она новой служанкой у леди, она ответила: «Qui, monsieur», и ввела его в гостиную. Он смиренно сел и стал ждать Клементину. Она вскоре вошла каким-то очаровательным видением, великолепно одетая, прекрасно причесанная, с руками, полными колец. Она повернулась перед ним:

— Нравится?

Томми взмолился:

— Клементина, дорогая, объясните мне, что значит вся эта игра, или я совсем сойду с ума.

— Я же вам говорила, что в один прекрасный день я стану леди. Этот день настал. Похожа я на леди?

— В том-то и чертовщина, — засмеялся он, — что вы похожи на эрцгерцогиню.

Они зашли за Эттой и встретились с Квистусом в Карльтоне. Завтракали они в большом веселом кабинете. Молодежь, удивленная переменой, происшедшей с Клементиной, совершенно растаяла. Она осталась великодушной, доброй Клементиной, но к ней прибавилось еще смеющееся, блестящее, радостное создание, о существовании которого они не подозревали. Квистус вернулся домой в полном восторге и окончательно сбитый с толку. Ни разу в жизни он еще не проводил два таких радостных часа.

С этих пор началось торжество Клементины Винг. С каждым днем это торжество возрастало.

Фейерверк — яркий блеск и затем тьма, был не в ее натуре. Она сожгла феникса с темным оперением, и из его пепла возник второй феникс ярких красок. Страдала она, как сама выразилась адски; во-первых, уже потому, что вновь оперившемуся фениксу нужно было иметь очень нежную чистую кожу. Она ворчала, но терпела для торжества не только одной Клементины, но и своего пола, и тех, кого она любила, и справедливости.

Она победила соперницу ее же оружием. Она, Клементина, избегаемая мужчинами, противопоставила себя профессиональной обольстительнице и выиграла битву. Она заставила противника бежать с поля сражения. Горячая, почти животная любовь к ребенку, бесконечная жалость к ставшему для нее дорогим человеку, пробудившаяся женственность, — были ее главным оружием. Было гораздо легче выдать ее с головой Квистусу. Но это очень скверно повлияло бы на него. Лучше было иметь свое знание постоянным оружием против нее и заставить ее уйти с дороги. В чем состоял триумф? В чем была слава? В том, что, несмотря на свою осведомленность, она, не прибегнув к ней, достигла результатов.

Торжество победы окрыляло все ее существо. То, что зародилось у Клементины-девушки, пробудилось затем, когда она купила красные тюльпаны, еще раз дало о себе знать в лунную ночь в Вьене и теперь могло свободно показать себя всему свету. К черту искусство! Что было искусство в сравнении с этой новой славой.

Это сделало ее на десять лет моложе. Это помолодило мужчину, для которого она начала всю игру. У нее была двойная победа — изгнание женщины и завоевание мужчины. Все у нее служило предлогом, чтобы не выпускать его из своего влияния. Шейла, поклонники, новый его портрет. Все, чем владели раньше в его сердце и мыслях другие, теперь она старалась заменить собой, чтобы на случай, если он встретится с м-с Фонтэн, ее влияние было бы талисманом для него. Дважды она еще выезжала в свет, чтобы открыто сразиться с соперницей.

Между этими двумя выездами у нее был разговор с Хьюкаби. Хьюкаби, старавшийся остаться лояльным по отношению к обеим сторонам, чувствовал себя неважно в нравственном отношении, он был в курсе дела благодаря хозяйничанью Клементины в доме Квистуса и откровенности отчаявшейся Лены Фонтэн. Его сердце истекало кровью за Лену Фонтэн. Она приходила к нему за сочувствием. Ни с кем в мире, кроме него, она не могла говорить откровенно. Она была в отчаянии. Эта ужасная женщина оскорбляла ее, издевалась над ней, восстановила против нее Квистуса. Он внезапно переменился к ней, избегал ее и, находясь в ее обществе, был, как всегда, вежлив и учтив, но избегал каких бы то ни было щекотливых тем.

О Динаре, на который она так рассчитывала, нечего было и думать. Он на ее глазах был приглашен в какой-то дом для сумасшедших, чтобы быть под постоянным надзором. Что ей делать? Сперва она хотела поговорить с ним, поставить ему на вид его поведение, упрекнуть в недостаточном внимании по отношению к ней. Затем испугалась, возможно, что это навсегда оттолкнет его от нее. Она горько плакала, как несчастная, обиженная женщина, а Хьюкаби стоял перед ней с носовым платком и зеркалом, чтобы можно было уничтожить следы слез.

Однажды Хьюкаби и Клементина встретились в передней дома на Руссель-Сквере.

— Вы виделись с тех пор с м-с Фонтэн? — осведомилась она.

Он ответил утвердительно.

— Ей, наверное, скверно приходится, — угрюмо заметила она.

— Она очень несчастна. Я же говорил вам, что для нее это было все — это было ее спасение.

Клементина подметила нотку глубокой жалости в его тоне и внимательно посмотрела на него своими проницательными глазами.

— Вас самих, кажется, очень заботит участь этой леди.

Хьюкаби в замешательстве посмотрел на нее и пожал плечами. Клементина была из тех женщин, которые считали искренность выше всего. Он сообщил ей свою тайну.

— Я люблю ее… Я сильно люблю ее… Я знаю, что это безумие, но ничего не могу поделать с собой…

— Имеете вы какие-нибудь сведения о финансовом положении леди… сколько она имеет ежегодно честным путем?

— Четыреста фунтов в год.

— А вы?

— Когда я получу назначение в Антропологическое общество, я буду иметь пятьсот фунтов.

— Девятьсот фунтов… Скажите, имеете вы понятие о минимуме ежегодного дохода, за который она согласилась бы быть спасенной?

— Нет, — ответил ошеломленный Хьюкаби.

— В таком случае сделайте это, — был ответ, — до свидания.

Ее второй выезд был к Квинсам. Леди Квинс уже на обеде у Квистуса просила ее быть у нее и прислала ей пригласительное письмо. Она держала свое приглашение в секрете, зная, что Квистус также приглашен и что весьма вероятен и приезд соперницы. Окруженная, приветствуемая, засыпанная комплиментами, она не сразу нашла м-с Фонтэн в большом красивом саду.

Наконец, она заметила ее рядом с Квистусом, на скамейке, полускрытой густым кустарником. Клементина немедленно постаралась избавить их от соседства друг с другом и с улыбкой направилась к ним. Квистус вскочил и глубоко вздохнул, как человек, открывший окно спальной в первый день своего пребывания в горах.

— Клементина! Я не подозревал, что вы приедете! Как чудесно! — он посмотрел на нее, стоявшую перед ним с летним зонтиком на плече. — Клементина и летний зонтик! Простите мою дерзость, — начал он, — но у вас самое хорошее платье, которое я когда-либо видел.

Это была баснословная вещь — разрисованный от руки муслин. Она засмеялась и повернулась к Фонтэн, старавшейся принять равнодушный вид в своем обыкновенном костюме.

— Он совершенствуется. Слыхали ли вы от него когда-нибудь раньше комплименты по поводу туалетов?

— Много раз, — солгала м-с Фонтэн.

— Очевидно тут сказывается ваше благотворное влияние, — возразила Клементина. Она обратилась к Квистусу: — Я сегодня утром видела Хьюкаби и сделала распоряжения для отправки книг и вещей в Молхэм. Он сделает все великолепно и вы будете избавлены от хлопот. Он великолепный малый.

— И незаменимый ассистент.

— Д-р Квистус сказал мне, что он ваш старый друг, м-с Фонтэн, — заметила Клементина. — Как жаль, что вас нельзя уговорить ехать в Молхэм.

— Вам нужен будет тогда еще один кавалер.

— Я приглашу еще одного драгуна, если вы сделаете мне честь приехать. Мне же достаточно будет и адмирала английского флота.

Подошедшая хозяйка увлекла с собой Квистуса. Обе женщины остались с глазу на глаз. Лена Фонтэн резко повернулась, раздраженная с побелевшими губами.

— С меня довольно! Я не намерена больше это терпеть. Я не позволю так над собой издеваться.

— Что же вы сделаете?

Лена Фонтэн сжала свои маленькие ручки. Что она могла сделать!

— Пойдемте, пойдемте, — сказала Клементина, — давайте говорить открыто, как рассудительные женщины, забыв личные счеты. Садитесь, между нами только один повод к вражде. Вы не можете отрицать, что великолепно его знаете. Отойдите. Бросьте об этом всякую мысль, и я оставлю вас в покое. Забудьте об этом! Вы видите, что я все равно вам этого не позволю!

— Вы меня оскорбляете! — полуистерически крикнула другая.

— Я знаю, — холодно возразила Клементина. — Я жестокая женщина. Всю жизнь была такой. Но делать жестокости все-таки иногда необходимо. Поэтому я повторяю: отойдите.

Лена взглянула на энергичное лицо и бросавшие искры глаза и ничего не сказала. Она знала, что не многого стоила для этого сурового существа. Она была совершенно подавлена. Торговка рыбой стала большой леди, диктовавшей свои условия и заставляла подчиниться. Она была даже не женщина, а какая-то непреоборимая сила.

Впервые Лена Фонтэн почувствовала себя побежденной. Ее лицо побледнело. Томность в глазах заменилась страхом. Ничего не говоря, она нервно мяла перчатку. Она была во власти победителя. Молчание продолжалось несколько минут. Затем сердце Клементины смягчилось. Обидеть ее, то же, что обидеть бабочку очень глупенькую, испуганную, пустую маленькую бабочку. Только бабочку!

— Дорогая, — кротко сказала она в конце концов, — я знаю, как тяжела жизнь одинокой, беззащитной женщины. Я знаю, что вы имеете основание ненавидеть меня за то, что я не хочу позволить вам сделать эту жизнь лучше и слаще. Но я думаю, что вскоре вы перестанете меня так ненавидеть. Я чертовка, как вы меня называете, а когда мне мешают, я становлюсь дьяволом. Но на самом деле я не очень скверная женщина. Я не оскорбляю вас, сделав такую глупость, как предложив нам быть друзьями, когда у вас явное желание убить меня. Но я прошу вас помнить, я слишком много страдала, чтобы говорить на ветер серьезные вещи, я прошу вас помнить, что если вы будете нуждаться в женщине-друге, вы всегда можете рассчитывать на меня. Я гораздо старше вас, — великодушно добавила она. — Мне тридцать шесть лет.

— О, Боже, — ударилась другая в слезы. — Мне тридцать семь.

— Не может быть, — возразила озадаченная Клементина, — вам никто не даст этих лет. — Она встала и дотронулась до плеча плачущей. — Во всяком случае, — добавила она, — у меня достаточно здравый смысл, чтобы быть вам полезной.

После чаю Клементина пошла проститься с хозяйкой и отправилась домой.

Враг был окончательно уничтожен; признание в своих летах — признание своего поражения. Победа досталась гораздо легче, чем она предполагала. Вернувшись домой, она с улыбкой взглянула на один из гардеробов, которым она принуждена была ввиду большого количества новых платьев заставить свою спальню. Для чего все эти безумные траты, лихорадочные приготовления, потраченные часы у лучших портных, у парикмахеров, массажистов… Для чего перемена всех привычек, образа жизни и речи… Для чего, когда конец оказывается таким простым. Стоило ли того? Клементина посмотрелась в зеркало. Она увидела счастливую женщину и засмеялась. Да, это стоило… Она выиграла гораздо больше, чем победу над бедной сестрой. В комнату вбежала Шейла.

— О, какая тетя красивая!

Она подозвала ребенка и обняла.

Все формальности, касающиеся дел Вилля Хаммерслэя, были закончены; личность матери Шейлы осталась загадкой. Ни в Лондоне, ни в Шанхае не нашли никаких документов о браке Хаммерслэя. В его бумагах не осталось никаких упоминаний о жене.

Наконец, за несколько дней до отъезда в Молхэм, Клементина сделала открытие.

От Хаммерслэя остался целый ассортимент костюмов, из какого-то кармана выпала пачка перевязанных тесьмой писем. Почерк был женский. Из нескольких замеченных слов она сейчас же заключила, что то были любовные письма. Клементина села на ящик и взвесила сверток на руке. Это была священная вещь, принадлежащая сердцу усопшего. Имела ли она право прочесть их? Но вскоре, по женской интуиции, она сообразила, что они могут заключать что-либо важное для их дальнейшей жизни. Она развязала пачку, принялась читать старые пожелтевшие страницы, и трагедия, роман, старый, как мир, развернулся перед ее глазами. Письма были написаны семь лет тому назад. Они были от одной неудачно вышедшей замуж женщины Норы Дуглод, безумно любившей Вилля Хаммерслэя. Клементина прочла одно из них. Вдруг она вскрикнула и вскочила. Она нашла в нем приписку к посвященной в эту тайну Анджеле Квистус. Чем дальше, тем чаще упоминалось имя Анджелы… Автор, как большинство женщин, не был в состоянии уничтожить любовные письма, держать же их дома он не мог; Анджела держала их в ящике своего бюро…

Клементина протелефонировала Квистусу с просьбой немедленно прийти.

Он явился через двадцать минут в тревоге.

— Случилось что-нибудь с Шейлой?

— Я нашла, кто ее мать, — ответила Клементина.

— Кто? — поспешно спросил он.

Она усадила его в кресло. Они были в гостиной.

— Некая Нора Дуглад… Я ее не помню.

Квистус, как бы отгоняя свои мысли, провел рукой по лицу.

— М-с Дуглад… — озабоченно повторил он. — М-с Дуглад…

— Подруга Анджелы, — добавила Клементина.

— Да. Школьная подруга. Они редко встречались. Я видел ее раз или два. Я не подозревал, что Хаммерслэй ее знает… Ее муж был негодяем… Он, кажется, даже бил ее… Я слыхал, что она бросила его…

— Для Вилля Хаммерслэя.

— Он давно умер… Спился… О-о-о! — он содрогнулся и закрыл лицо руками.

— Прочтите эти страницы, — сказала Клементина и вышла.

Она вернулась через десять минут. Он вскочил с кресла и схватил ее за руки. Его глаза были влажны и губы дрожали.

— Я нашел письмо Хаммерслэя в ящике Анджелы… Оно застряло внизу. Оно было для другой женщины, дорогая…

Его голос задрожал. Оно было для другой женщины… Она подвела его к дивану, села рядом с ним и взяла его за руку. Она была счастлива, что темное подозрение было снято с его совести.

С тех пор, как он ушел от нее с новой верой в человечество, связь между ними стала неразрывной. Квистус знал, что найдет в ней не только сочувствующую слушательницу, но и мудрый совет и понимание всех его начинаний, мыслей, надежд и трудов. Она была искренна. И он, как озябший, в теплой комнате грелся около личности Клементины, зная, что она сильна и постоянна, как греющий огонь. Он все чаще и чаще чувствовал необходимость в ней. В ней было то, чего не хватало в бесцветной, бесстрастной Анджеле. С выздоровлением новые впечатления заполнили его мозг и главным между ними было сознание, что Клементина и физически была прекрасна и желанна.

В продолжение всей летней идиллии в Молхэме Клементина продолжала носить оперение возродившегося феникса. Даже во время работы вместо прежних растрепанных причесок на ней был подаренный ей Томми красный шелковый платок. С переменой в хозяйке переменилось и отношение к ней окружающих, и присутствие Квистуса, Хьюкаби, адмирала, Пойнтера и Томми с товарищами делало жизнь разнообразнее и веселее.

Иногда происходили такие сценки:

К работающей Клементине являлась экономка:

— Пожалуйста, мадам, у нас скоро не будет вина.

Она с трудом отрывается от холста:

— Что же из этого?

— Джентльмены, мадам…

— Дайте им пива.

— Хорошо, мадам.

Немедленно она со смехом бросает кисть и идет в свой винный погреб. Для нее было удовольствием устроить как можно удобнее жизнь гостящих у нее мужчин. Этта и ее юные подруги как женщины могли сами о себе позаботиться. Но мужчины были совершенно беспомощны, особенно адмирал; почему-то она прежде всего жалела адмирала. Предметом особенных забот для нее был их стол. Она старалась угодить всем вкусам. Иногда она призывала Томми на совет. Но когда он придумывал для дяди какое-то невероятное кушанье, она заявляла ему, что он устраивает шутку из серьезных вещей и больше не спрашивала его советов.

Ее искусство, конечно, страдало, но Клементина не обращала на это внимания. Счастье доверившихся ей окружающих было важнее самого удачного накладывания красок на холст. Иногда, сидя во главе стола, она грезила, что они все ее дети, и ее губы складывались в новую улыбку. Ее счастливыми часами были те, которые она проводила наедине с Шейлой и Квистусом.

С тех пор, как подозрение исчезло, он любил ребенка с новой нежностью. Клементина знала это и оберегала от посторонних его отношения к девочке. Она любила делить с ним любовь ребенка. Вечерние часы посвящались Шейле. Клементина сидела рядом с ними на траве под кедром и слушала бесчисленные истории, рассказываемые Квистусом ребенку. В большинстве случаев они имели своим источником фольклор.

Но иногда Клементина подозревала и собственный вымысел автора.

— Вы их сами сочиняете, Ефраим?

Он сознавался с видом уличенного школьника.

— Мне все-таки страшно, что вы так обращаетесь с фольклором, — священной наукой. Это, по меньшей мере, безнравственно с вашей стороны.

Квистус провел рукой по мягким локонам.

— Что, — сказал он, — значат все науки в мире в сравнении с этой маленькой головкой?

Клементина приумолкла. Затем резко спросила:

— Вы тоже так думаете?

Он кивнул и мечтательно склонился над кудрявой головкой.

— Но что же случилось с принцессой и человеком Джу-Джу? — спросила Шейла, и Квистус принялся доканчивать свое безнравственное занятие.

Август сменился сентябрем, и сентябрь подходил к концу. Адмирал Канконнон с Эттой, все девушки и молодые люди, исключая Томми, уехали. Хьюкаби укладывал книги и вещи. Погода переменилась. Деревья были мокры от дождя, и листья начали падать. С реки подымался туман и закрывал все голубоватой прозрачной дымкой. Цветы в саду с умирающей грацией поникли головками. Птицы, даже дрозды, умолкли. Вместо кедра пришлось собираться в сумерках у камина. Идиллия кончилась… Звал Лондон…

Она долго сидела молча перед камином в гостиной, Шейла играла на полу между ними, занятая целой армией кукол. Никто из троих не заметил, как в комнату заползла ночь.

— Послезавтра, — нарушая тишину, сказала Клементина, следя за пламенем.

— Да, — повторил Квистус, — послезавтра.

— Вы найдете для Шейлы все приготовленным. Аткинс знает свое дело. — Аткинс была нянька. — Я уже видела каминную решетку в детской, которую переделывали… Вы не должны позволять Аткинс надоедать вам, она выбьется из рук… Как быстро пролетели эти три месяца…

— Я бы не взял ее к себе, — сказал Квистус, — если бы вы на этом не настаивали. Вы будете ужасно скучать по ней.

— То же будет с вами, когда настанет моя очередь, — возразила Клементина. — Зачем говорить вздор?

Она опять замолчала. Он взглянул на нее и при свете пламени, бросавшем светлые блики на ее лицо, увидел, что ее веки были опущены, губы горько сжаты и что-то упало, скользнув по щеке. И каждый раз, как он на нее взглядывал, он каждый раз видел катящиеся по лицу капли.

— Дядя Ефраим, — сказала, вставая и устраиваясь между его коленями, Шейла. — М-с Браун хочет купить спичек, а у меня их нет.

Он дал ей свою серебряную спичечницу, и Шейла спокойно вернулась к своей игре.

Клементина подавила рыданье.

— Дорогая, — сказал он наконец.

— Да?

— Почему нам не иметь ее постоянно с нами?

— То есть?.. — осведомилась после некоторой паузы Клементина, продолжая смотреть в огонь.

— Даже с ней я не могу наполнить свой пустой одинокий дом, свое пустое одинокое существование. Дорогая, — продолжал он, придвигая к ней свое кресло, — я не могу пережить ни одной мысли, ни одного впечатления, не подумав о вас. Вы стали необходимой частью моей жизни. Я знаю, что с моей стороны дерзко и предосудительно делать вам такого рода предложение.

— Вы еще никакого не сделали, — возразила Клементина.

— Дело в том, что я имею честь просить вашей руки…

Снова настало молчание. Впервые в жизни она боялась говорить, боялась выдать свое волнение. Она любила его. Она не отрицала этого факта. Это не была пылкая, романтическая страсть. Ее чувство было глубже и сильнее. Он был глубоко в ее сердце, как дитя, о котором она заботится, как мужчина, которого она любит. Когда она начала любить его? Она сама не знала. По всей вероятности, это началось в Марселе, когда он вернулся за ней, и они рука об руку гуляли по городу. Она знала, что он искренне нуждался в ней. Но он не сказал нужных слов, тех маленьких словечек, которые все объясняют.

— Достаточно ли вы любите меня, чтобы жениться на мне? — спросила она, наконец.

Он взглянул на Шейлу, раскладывавшую спички в ряды. Довольно затруднительно вести любовную беседу в присутствии третьего лица, будь то даже пятилетняя девочка.

— Очень, очень сильно, — тихо сказал он.

Клементина встала.

— Собирай свои игрушки, дорогая, пора идти спать.

Затем она встала сзади Квистуса и положила ему руку на плечо. Он поцеловал ее.

— Ну, — взглянул он на нее.

— Я вам сегодня же скажу, — ответила она, проведя рукой по его щеке.

Квистус быстро оделся и стал ждать ее. Клементина вскоре появилась в красном платье, которое она давно уже купила, но считала слишком ярким для себя. В волосах у нее были красные далии. Квистус взял обе ее руки, положил на свои плечи. Она стояла напротив него на расстоянии только своих обнаженных стройных рук и улыбалась ему.

— Ваш ответ, — сказал он.

— Скажите мне, — возразила она, — зачем я вам нужна?

— Ради вас самой, — крикнул он, тесно привлек к себе и поцеловал.

— Если бы вы этого не сказали, — немного погодя заметила она, — еще не знаю, какой я дала бы вам ответ. Во всяком случае, — добавила она, — он не был бы так поспешен.

Все его лицо просияло.

— Неужели вы думаете, дорогая, — сказал он, — что я не могу желать вас ради вас самой, ради вашей великой, чудесной души?

Она отвернулась в сторону и тихо сказала:

— Это желание всех женщин, Ефраим!

— Какое?

— Быть желаемой, — ответила Клементина.

Они сообщили Томми эту новость на следующий день. Они пошли с ним гулять и сказали ему ее без всяких подготовлений. Но он уже был подготовлен. Этта предсказывала это давно. Он пробормотал полагающиеся поздравления.

— А ваша живопись? немного погодя спросил он.

— К черту, — ответила Клементина. Она расхохоталась над его ужасом. — Искусство существует для семейных мужчин и холостых женщин. Мужчина может вкладывать душу в свои картины и в то же время принадлежать жене и семье. Женщина этого не может. Она должна выбирать между искусством, с одной стороны, и мужем с детьми — с другой. Это я говорю вам в поучение; я выбрала, как всякая женщина, имеющая кровь в венах, мужа и детей. Имейте в виду, что только женщины без крови выбирают искусство — не ошибитесь в этом. Иногда некоторые становятся на сторону мужа, но, не имея детей, снова отдаются искусству, и тогда муж получает суп с плавающей щетиной от кистей и холст вместо скатерти… Брр…

Она фыркнула по старой привычке, но Томми настаивал.

— Но вы же природный живописец, Клементина, большой художник… Это будет ужасной жертвой.

— Современная молодежь страшно надоедает мне, — возразила она. — Вы все думаете, что жареные жаворонки сами посыпятся вам в рот. Нет ни одной вещи в мире, которая не требовала бы жертвы. Великие люди, сделавши великие дела, заплатили за них большой ценой.

— Я не понимаю, к чему вы это мне говорите, — ответил Томми. — Несколько времени тому назад я не задумался пожертвовать земными благами ради искусства. Я не хочу хвалиться, но во всяком случае, это так.

— Я это знаю, — смягчилась Клементина, — иначе я с вами бы теперь не говорила. Вы художник, Томми, и вы понимаете, что я не могу жить без писания. Это в моей крови. Без кисти я не могу жить, как без зубной щетки. Все это будет теперь на втором плане. Я буду любительницей. Клементина Винг — портретистка — умерла. Вы можете перефразировать эпитафию: здесь лежит Клементина Винг — замужняя женщина. И, дорогой Томми, — кончила она растроганно, — вы можете добавить sic itur ad astra.

— Я буду надеяться, что вы будете счастливы, — сказал Томми.

На обратном пути она встретила почтальона. Она взяла у него письма. Томми получил свою драгоценную записочку от Этты. Хьюкаби явился за корреспонденцией своего патрона и поздравил ее со вступлением в брак. Она поблагодарила его и протянула ему письмо со штемпелем из Динара.

— Я указала вам путь, — сказала она. — Идите и творите так же.

Хьюкаби засмеялся.

— На днях.

Идиллия, которая, казалось, приходила к концу, на самом деле только началась. Они вернулись в Лондон. Шейла осталась пока у Клементины. Она спешно кончала оставшуюся у нее работу, а Квистус с ее помощью переделывал дом на Руссель-Сквэре. Стол из биллиардной был убран, и обширная светлая комната была обращена в студию. Томми, снабженный полномочиями от Клементины, принялся за столовую и вместо мрачной угрюмой комнаты превратил ее в восхитительный уголок.

В конце октября необычная пара обвенчалась, и Клементина вошла в дом своего мужа. Ребенок был усыновлен ими и своим щебетаньем наполнял радостью весь дом.

Однажды, ранней весной, Квистус вошел с письмом в руке в студию. Он был избран почетным членом Французской Академии, — высшая честь, которая может только пасть на ученого всего цивилизованного мира. Он пришел к ней поделиться радостью.

Он увидел задрапированный торс женщины без головы, держащей в руках с одной стороны Шейлу, с другой — одно из тех очаровательных кудрявых созданий, которыми прославился Мурильо. Увидев его, она сейчас сняла лист с мольберта и немного вызывающе посмотрела на него. Он подошел и, заметно тронутый, обнял ее.

— Дорогая, — сказал он, — я видел. Вы единственная женщина в мире, которая могла это сделать. Покажите мне. Я хочу также принять в этом участие, дорогая.

Она сдалась. Ей было бесконечно дорого его ласковое, деликатное отношение. Она снова поставила рисунок на мольберт. Он пододвинул стул, сел рядом с ней и забыл свое торжество ученого.

— Шейла ничего вышла?

Она поцеловала его.

— А другой?

— Точный портрет… Будет такой…

Она рассмеялась и сказала:

— Я думала недавно о Св. Павле. Он много говорил про славу. Помните? О славе небесных и земных творений. Ина слава солнцу, ина слава луне, ина слава звездам. Но есть одна слава, о которой он не упомянул.

— Какая, дорогая? — осведомился Квистус.

— Слава быть женщиной, — ответила Клементина.