Мы слыхали многое о человеке из старого завета по имени Иов. Мы знаем, что он был добродетелен, честен и богобоязнен: и тем не менее известно, что на него посыпались несчастье за несчастьем, которые кончились для него потерей всей семьи и страшной проказой. Я не говорю, что на доктора Квистуса посыпались столько же несчастий, как на Иова, но всегда на каждого человека, как Пелион на Оссу, может обрушиться несчастье.

Историю этих горестей можно передать только вкратце, потому что понадобилась бы целая хроника, чтобы передать все сложившееся и усложненное сцепление обстоятельств.

Квистус играл во всем только пассивную и отрицательную роль. Как и у Иова, гром ударил с ясного неба. Его нравственность была безукоризненна, положение обеспечено и счастье совершенно патриархально. Он никому в жизни не сделал зла и не имел никаких оснований бояться дьявола. Десятую, а может быть и большую часть своего состояния он отдавал на дела благотворительности, и не только не разглашал этого как фарисей, но и самому себе в этом не сознавался, по той простой причине, что, не подсчитывая своих доходов, не давал себе никакого отчета в расходах.

Вы едва ли нашли бы второго столь же бескорыстного и нетщеславного человека, как Ефраим Квистус. Несмотря на свою начитанность, ученость и обширные научные работы, он был на редкость кроток, учтив и скромен. Если вы с ним спорили, то вместо того, чтобы, как все люди, с жаром защищаться, он старался найти ошибку в своем аргументе.

Он всегда старался обесценить собственные труды и восхищался успехом других даже в его области. Его единственной слабостью, мешавшей ему достичь безупречности своего прототипа Иова, был его докторский диплом Гейдельбергского университета. Он подписывал свои научные статьи как Ефраим Квистус, доктор философии, и его коллеги, разбиравшие его по косточкам, обращались к нему, как к «доктору Квистусу». Он вступал во все ученые кружки и собрания как «доктор Квистус», и был несказанно счастлив, будучи кому-нибудь представлен под этим титулом. Отсюда был один только шаг, чтобы называть себя горничной и швейцару в знакомых домах «доктором Квистусом».

Спрашивается, каким образом в бессословном, равноправном обществе может появиться стряпчий, сам себя титулующий доктором. Это так же чуждо обычным представлениям о стряпчем, как если бы он принимал своих клиентов в стихаре. У стряпчего не должно быть титула, следовательно, не должно быть его и у Квистуса. В корпорации он являлся аномалией, подкидышем. Он был очень скверным стряпчим — было мнение судьи, высказанное им между другими такого же свойства вещами по поводу одного неприятного происшествия.

Это случилось уже после того, как Квистус скрылся с горизонта Клементины Винг, и его портрет уже висел в зале заседаний антропологического общества.

Нужно сказать, что Квистус был стряпчим не по собственной воле, а по наследству и из сыновей любви. Его отец имел старую обширную практику, и его горячим желанием было передать ее сыну. Отец умер внезапно, и сын только тогда пришел в себя, когда все акты были закончены, и он был введен в наследство.

Он мог только дезертировать, или объявить себя банкротом, или передать все дело адвокату. На все это у него не было ни малейшего желания. Он просмотрел для поверхностного ознакомления со своим делом несколько книг, но углубиться в механику закона у него не было никакой охоты. Он придавал больше значения кремневому оружию, которым дикари во время ссор пробивали друг другу головы, чем презренной бумаге, на которой устанавливало свои отношения настоящее поколение. Принимая наследство, он исполнил и заветное желание отца. Фирма «Квистус и сын» существовала уже сотню лет в Линкольн Инне, и старику хотелось, чтобы «Квистус и сын» остались бы там «in secula saculorum».

Будь отец жив, Ефраим бы еще над этим подумал, но теперь он считал себя обязанным свято исполнить его желание. Самым нелогичным было то, что у него не было даже финансового затруднения, заставившего бы его отдаться ненравившейся профессии. Он не только получил от родителей порядочное состояние, но был еще объявлен наследником своего престарелого дяди, старшего брата отца, владевшего большими имениями в Девоншире.

Теперь нужно было продолжать дело «Квистус и сын». Каким образом? Он посоветовался с доверенным клерком Марраблем, поступившим в контору еще мальчиком. Маррабль дал решение затруднявшего его вопроса, от которого сам в восторге потирал себе руки. Оно было великолепно. Гениально. Квистус приветствовал его, как Генрих VIII приветствовал предложение Кромвеля избавиться от королевы Екатерины. Решение состояло в том, что Маррабль на льготных началах входил с ним в компанию. Квистус подписал бумаги о компаньонстве, и для него потянулся ряд счастливых беззаботных лет.

Он иногда посещал контору, подписывал бумаги и принимал старинных клиентов, с которыми беседовал о беспокоившем их деле, пока они не успокаивались. Если же они нуждались не в успокоении, а в совете, он звонил и, как джин из бутылки, появлялся Маррабль.

Ничего не могло быть проще и плодотворнее такой работы. Клиенты не только получали полнейшее разъяснение своего дела, но и были польщены вниманием законного главы фирмы.

Вы скажете, что Квистус надувал народ, выдавая себя за стряпчего, что он не имел права на это звание. В таком случае покажите мне человека, который никогда не делал того, чего он не имел права делать. Вам придется указать или на непроходимого идиота или ангела, принявшего человеческую оболочку. У меня есть некоторое сомнение, что даже Иов перед своими испытаниями не был так добродетелен, как говорят.

Квистуса нельзя причислять ни к идиотам, ни к ангелам. Он просто был добродушным ученым, из любви к отцу попавшим в отчаянное и запутанное положение. Он не мог никого ни убить, ни пожелать над кем-нибудь господства.

Он был в договоре с дьяволом, скажете вы. Конечно, дьявол очень коварный нотариус, и Квистус мог бессознательно войти с ним в сделку. Во всяком случае дьявол имел хорошего помощника в лице компаньона мистера Самуэля Маррабля.

Однажды Квистус пришел в контору и нашел там вместо компаньона только письмо от него, что он уехал на неопределенное время за границу и адреса не дает. Квистус удивился. Но он совершенно растерялся, когда открыл вместе с клерком несгораемый шкаф. Проведя же час или два с вызванным по телефону присяжным счетоводом, впал в полное отчаяние.

Днем полиция заявила ему, что сделано распоряжение об аресте Самуэля Маррабля. В это время он узнал, что Самуэль Маррабль занимался всем тем, чем не должен заниматься стряпчий. Он присвоил себе вверенные капиталы; расстраивал заключенные контракты; подделывал счета и переводы; спекулировал без денег в предприятиях; и, в свою очередь, сделался жертвой компании, известной под названием «Геенна».

Он грабил вдов, сирот, фирмы, грабил безнаказанно много лет. Но коса нашла на камень, когда он попробовал ограбить «Геенну». Он бежал за границу.

Это был первый гром. Квистус увидел, что репутация «Квистус и Сын» пошатнулась, его собственное имя запятнано, он же — и это было худшее — обманут и ограблен человеком, в которого он свято верил.

Маррабль, которого он знал с 5 лет, с которым мальчиком посещал пантомимы, выставки и тому подобные зрелища; который исправлял его неверные шаги в дебрях закона; который стоял рядом с ним у постели умирающего отца; который был связан с ним во всех случаях жизни; в которого он верил, как ребенок в любовь матери, — Маррабль был не мошенником, действующим под влиянием минутного искушения, а бессовестным негодяем.

Неопровержимые доказательства были налицо, и закон начал свое дело. И в продолжение всех испытаний, наблюдая негодующие лица и слыша о вопиющих делах, несчастный думал только об одном. Как мог этот человек совершить такие вещи? Маррабль плакал над могилой его отца, и, обняв, увел его от нее. Маррабль же стоял рядом с ним у другой закрытой могилы — его жены, и с любовью утешал его. Даже в день бегства он завтракал вместе с Квистусом в «Савойе». Он шутил, смеялся и рассказал несколько анекдотов. Расставаясь, он сказал: «Увижу я вас еще сегодня в конторе? Нет? До свидания, Ефраим. Да благословит вас Бог».

Он улыбнулся и весело помахал рукой. Как мог человек, делящий с другим его слезы, симпатии, радости и неподкупную честность, в то же время предательски работать над его разорением? Все его знание доисторического человека не могло дать ему ответа на этот вопрос.

«И зачем так много людей похожи на Маррабля?» — говорил он себе.

И с этого времени он мрачно взирал на всех открыто смотрящих людей, потому что они были похожи на Маррабля.

Он счел своим долгом, так как семейная честь была в опасности, повидаться с Маттью Квистусом, старшим братом отца, главой семьи и владельцем больших поместий в Крокстоне, Девоншире и других местах. Старый джентльмен, насчитывавший около девяти десятков, принял его с почетом. Он решил в свою очередь оказать ему внимание, как человеку с видным положением в ученом мире. Вместо «мастер Ефраим», как его звали до сих пор, он был объявлен даже горничной и слуге «доктором Квистусом». Квистус, привыкший видеть в нем гордого родственника, готового на все за вопросы семейной чести, был очень обрадован этим неожиданным знаком внимания.

Старик, улыбаясь, выслушал рассказ племянника о несчастии и велел достать для него драгоценного вина пятьдесят четвертого года. Неопытность Ефраима заставила старика только с жалостью пожать плечами. Во всяком случае, он с участием отнесся к совершившемуся неприятному факту.

— Во всяком случае, это вам вскочит в копеечку, — сказал он.

— У меня огромные убытки. Придется годами их покрывать.

— Поддельные векселя? Хорошо, но я же не буду вечно жить. Хоть я не скоро умру… Избави Боже, — его старая рука жалобно поднялась. — Мой дед, ваш прадед, жил до ста четырех лет.

— Это будет гордостью и счастьем для всех ваших знакомых, — сказал Квистус, протягивая ему бокал, — если вы будете чемпионом долголетия.

— Дело требует больших расходов? — спросил старик.

— Сознаюсь, — ответил Квистус, — что я окажусь в затруднительном положении, если уплачу все обязательства из собственного кармана.

— Что же вы сами намереваетесь делать, когда закроете лавочку?

— Я весь отдамся своему любимому делу.

Старик кивнул и осушил бокал.

— Настоящее занятие для джентльмена, — одобрил он, — не то, что современная погоня за наживой.

Квистус был доволен. До сих пор дядя не смотрел на его антропологические занятия так благосклонно. Он прожил всю свою жизнь помещиком, занимаясь своими имениями, строя коттеджи, обрабатывая поля и охотясь с собаками. К знанию и науке он не питал никакого интереса. Тем более было приятно Квистусу, что его будущая цель жизни была им одобрена.

С этим настроением он вернулся в город.

Со времени катастрофы он видел от друзей и от дельцов только сочувствие. Началась его первая борьба с безжалостностью и бессердечностью света. И в этой борьбе, как святой Себастьян, он был между свидетелями совершенно одинок, и не было никакой надежды на чудесное спасение.

Для людей и консула не имело значения, что он был честным и добродетельным джентльменом, так и на палачей Себастьяна не подействовала его кротость и доброта. Он содрогался при каждом вопросе. Но они были в своем праве. Все они — и защитник, и прокурор, и обвинитель считали Квистуса счастливцем, потому что он не находился на скамье подсудимых. Не было случая подобной преступной небрежности. Он не знал этого; он не был осведомлен о том; этого он не мог предупредить, потому что ничего не понимал; тех документов он никогда не смотрел. Все, что приносил ему Маррабль для подписи — он подписывал не просматривая.

— Если бы мистер Маррабль принес вам для подписи чек на его имя на двадцать тысяч фунтов из вашего счета, вы бы его подписали? — спросил председатель.

— Конечно, — был ответ.

— Почему?

— Я бы не просмотрел его.

— Хорошо, но предположим, что подписывая, вы бы взглянули на него?

— Я бы решил, что деньги понадобились на нужды фирмы.

— В таком случае, — заметил судья, — я думаю, что людей, подобных вам, опасно держать на свободе.

Поднявшийся смех вызвал в сердце Квистуса ненависть к судьям.

— Можете вы чем-нибудь объяснить подобную преступную доверчивость? — спросил председатель.

— Мне в голову не приходило сомневаться в честности компаньона.

— Вы и в жизни придерживаетесь подобной детской веры в людскую добродетель?

— У меня не было причины держаться иных взглядов.

— Поздравляю вас, вы единственный стряпчий в этом роде.

Председатель продолжал:

— Предположим, к вам пришли два или три незнакомца, рассказали бы вам какую-нибудь историю и один из них попросил бы у вас сто фунтов — дали бы вы ему?

— У меня нет привычки иметь дело с какими-то незнакомцами, — сжимая губы, сказал Квистус.

— Определите, с какими же людьми вы не можете иметь ничего общего?

— С вами, — был ответ. Председатель покраснел.

Последовал взрыв смеха, к которому присоединился и судья.

— Свидетель, — заметил последний, — не так безумен, как он хочет показать, мистер Смистерс.

Единственный выпад Квистуса был направлен против самого себя. Взбешенный председатель так его замучил, что он почти без сознания сошел со свидетельской скамьи. Мертвенно бледный, со страданием в глазах и горькой складкой готового заплакать ребенка у губ, он остался до конца.

Разбирательство продолжалось. Не было никакого сомнения, что преступник не минует каторги. Судья обобщил все сказанное и наговорил таких вещей про Квистуса, что вконец загрязнил и очернил его чистую душу. Судьи вынесли вердикт, по которому шестидесятилетний Маррабль приговаривался к семи годам тюремного заключения. Квистус вышел из залы суда разбитым и ошеломленным. В коридоре его встретил Томми, взял под руку, вывел на улицу и посадил в кэб.

— Не нужно унывать, — сказал он молчаливому, бледному дяде. — Все будет опять хорошо. Сейчас вам нужно подкрепиться, хотя бы брэнди с водой.

Квистус слабо улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы.

Несколькими минутами позднее Томми привел в исполнение свой рецепт в столовой в Руссель-сквере, поставив торжественно на стол полный стакан.

— Вот! Это вас подкрепит. Ничего не может быть лучше этого.

Квистус пожал его руку.

— Вы хороший мальчик, Томми. Спасибо, что заботитесь обо мне. Теперь мне лучше.

— Я лучше останусь здесь. А то вы будете совсем один.

— У меня большой ящик оружия из долины Доргонии, — сказал Квистус. — Я берег его для сегодняшнего вечера, так что я не буду так одинок.

— Закажите хороший обед и выпейте бокал хорошего вина, — решил Томми и удалился.

Томми ворвался к Клементине с газетой во время ее обеда. Он был взбешен. Читала она отчет? Что она об этом думает? Как они смели говорить подобные вещи об уважаемом, честном джентльмене? И председателя, и судей нужно куда-нибудь закатать! Если бы он знал раньше, юный Палладин, то не задумался бы убить их в кругу их семьи. Теперь его жажда мести ограничилась уничтожением газеты, которую он швырнул на пол и растоптал.

— Чувствуете теперь себя лучше? — осведомилась молча слушавшая Клементина. — Тогда садитесь и поешьте.

Но Томми отказался от пищи. Он был слишком взволнован, чтобы есть. Его юный ум не мог примириться с несправедливостью. Он нуждался в сочувствии.

— Скажите, вы также находите это отвратительным?

— Иметь дело с законом всегда неприятно, — сказала Клементина, — нечего вам кипятиться. Передайте мне картофель.

Томми передал ей блюдо.

— Мне кажется, что вы жестоки, Клементина.

— Великолепно, — мрачно согласилась она. Она молчала, потому что в глубине сердца была согласна с судьей.