Сказка о любви, дружбе и бескорыстном служении обществу
Ужасный ящер брел к кают-компании, царапая чешуйчатым хвостом стальные обои главного коридора, когда кто-то окликнул его из боевого отсека.
— Так как насчет уничтожения Земли, учитель?
Ящер задумался.
— Земляне, — он почесал когтями лысое надкрылье, — не так уж безнадежны. Я встретил тут девушку. Она преподает французский. Мы говорили о любви, о дружбе, о бескорыстном служении обществу… Я думаю, у землян еще есть шанс. Вернемся сюда лет через двести. Как раз к тому времени я успею поужинать и буду совершенно свободен.
Летающая тарелка взмыла в воздух со дна безымянного болота и через пару-тройку секунд исчезла в безвоздушном пространстве, уйдя в гиперпрыжок где-то близ Юпитера.
* * *
— Только так их и отвадишь, — пробормотал разумный эллипсоид. — Учительница французского! В прошлый раз пришлось быть слепым мальчиком-музыкантом.
А этот добрый милиционер, который дежурит вместо прихворнувшего товарища? Вот он замечает, как в болото падает летающая тарелка, и бежит спасать пришельцев. Хотя и не умеет плавать. Ведь это был тоже я! Какая тонкая работа, какое мастерство!
— Однако и платят вам немало, — усмехнулся в свои тупые углы разумный ромб, сопровождавший эллипсоида.
— Немало, — согласился тот, — но какова, мой друг, альтернатива? Уничтожать ящеров на подходе к планете?
— Звучит заманчиво, — кивнул ромб.
— Десять тысяч монет один выстрел из пировинтовки.
Ромб прищелкнул диагоналями от удивления.
— А я согласен и на пять тысяч. К тому же через двести лет хвостатые снова сюда заявятся. Опять верные пять тысяч.
— Кстати, учитель, — не сдержал любопытства ромб, — а зачем нам эта планета?
— Только здесь мы сможем научиться бескорыстному служению обществу и собратьям — забытому, но прекрасному обычаю. Так говорил Великий Ноль.
К сожалению, я не знаю, что значат эти слова. Но я непременно узнаю. И, узнав, передам это знание тебе. Если ты, конечно, погасишь задолженность за обучение и внесешь залог за следующие учебные двести лет.
* * *
Они вернутся через двести лет, подумало безымянное болото, то что надо.
Как раз через двести лет я начну высыхать и превращаться в заболоченный луг.
Гибель близка. И вдруг — падение летающей тарелки.
Тут же образуется глубокая яма, можно сказать, кратер. Дожди заполняют воронку до краев. По берегам разрастается тростник. Вторая молодость болота. Новая жизнь. Вечная молодость, если уж на то пошло. Вечная жизнь.
Однако все это достается нелегко.
Геометриды как никогда близки к раскрытию тайны Великого Ноля. Снисходительности и всепрощению ящеров тоже есть предел.
Страшно подумать, что в следующий раз тарелка может приземлиться не на болоте, а в лесу или у дороги.
К счастью, манящие болотные огни светят так ярко и призывно, что межпланетное блюдце никогда не пролетает мимо.
Это и называется симбиозом.
Летающая тарелка, которая не может обойтись без лечебных грязевых ванн. И скромное безымянное болото… Сотни тысяч лет вместе…
Ради этой встречи болото скрывает в своих недрах камни с руническими письменами (тайное знание геометридов), а летающее блюдце терпит на своем борту нескладных ящеров, портящих когтями паркет в коридоре у кают-компании.
Это не любовь, не дружба, и даже совсем бескорыстными такие отношения назвать нельзя. Но зато они проверены временем. В них есть постоянство.
* * *
Снежнобородый старец друид выходит, потягиваясь и зевая, из пещеры.
В лучах рассветного солнца борода покрывается сверкающими каплями.
Через несколько минут друид молод и безбород, как и двести лет назад и за двести лет до того.
Это весна.
Это дыхание весны.
Это маленькие синие цветы на склоне холма.
И гудение пчел.
И шорох прибрежного тростника.
Что может пробудить друида и растопить его оковы?
Только жар любви. И тепло дружбы.
Ну, еще огонь ритуального костра, но в сырой, болотистой местности хороших дров не сыщешь.
Наконец — пламя из турбодюз летающего блюдца с двигателем в тысячу лошадиных сил.
Поэтому всякий раз, перед тем как отойти ко сну, друид чертит на камнях таинственные руны.
Именно их примет за запись всеобщего закона бескорыстия величайший из геометридов.
Это их, разглядев сквозь темную болотную воду, сочтет посадочными знаками космодрома пилот летающей тарелки разумных ящеров.
А сама тарелка не обратит на них никакого внимания — и зря!
Но так или иначе они сработают.
Ровно через двести лет, теплым весенним утром, друид — кстати, его зовут не Мерлин — проснется от рева двигателей летающего блюдца, продирающегося сквозь камыши.
Как всегда бывает в таких случаях, со всего размаху ударит по своему будильнику. Конечно же промажет.
И Земля содрогнется.