1. Начало войны: в плену иллюзий?

17 апреля 1942 г. в теплом и уютном помещении студии Ленинградской кинохроники собрались руководители города, чтобы в узком кругу обсудить подготовленный к показу документальный фильм «Оборона Ленинграда». Беспристрастные кадры кинохроники засвидетельствовали скорее смятение и беспокойство среди населения, нежели патриотический подъем в первый день войны. Не случайно, что Жданов с сожалением констатировал:

«Показан митинг, посвященный началу войны, а публика никак не реагирует. Нехорошо это, как будто не про нее писано, а оратор разрывается. Неправильно...»1

Реплика Жданова была вполне объяснима — видеть то, что творилось в городе 22 июня 1941 г. он не мог, поскольку война застала его на юге, где он проводил свой отпуск. Всплеск же патриотизма, который Жданов наблюдал по возвращении в Ленинград, действительно наводил на мысль о том, что ничего иного и быть не могло во время его отсутствия. Однако действительность была намного сложнее. Хотя к войне готовились и были уверены, что пятилетки стахановского труда не пропали даром, для простых людей война явилась «как снег на голову»: «может быть, мы и не доживем до нее», — надеялись ленинградцы2. Чуда, однако, не произошло.

Запись в дневнике известной русской художницы А. Остроумовой-Лебедевой, относящаяся к военному времени, начинается словами, которые отражали то же самое настроение — предчуствие неизбежности развязки, с одной стороны, и надежду на то, что войны удастся избежать, — с другой:

«Сегодня — речь Молотова. Началась война с Германией! Гитлер неожиданно и внезапно напал на СССР...  Итак, это давно нами ожидаемое нападение, свершилось! Бедная Россия, бедный наш героический народ!...»3

Население СССР, далекое от северо-западных границ страны, было убеждено, что страна превосходит Германию в военно-техническом отношении, что Красная Армия сможет разбить неприятеля. Довоенная пропаганда способствовала распространению «шапкозакидательских настроений». «Врага будем бить на его территории»,  — уверял своих читателей журнал «Большевик».

Печальный опыт финской кампании большинству населения СССР не был известен и всячески замалчивался. Поэтому не случайно Организационно-инструкторский отдел управления кадров ЦК ВКП(б) в информации «О ходе мобилизации и политических настроениях населения» подчеркивал высокий патриотический подъем населения. В течение 24—27 июня 1941 г. в ЦК ВКП(б) поступили сообщения 36 обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик о политических настроениях в связи с нападением фашистской Германии на СССР. Обкомы партии сообщали, что «мобилизация проходит организованно, в соответствии с намеченными планами. Настроение у мобилизованных бодрое и уверенное. Случаи уклонения от мобилизации единичны... В военкоматы и в райкомы партии поступает большое количество заявлений о добровольном зачислении в ряды Красной Армии. Имеется много фактов, когда девушки просятся на фронт... Обкомы отмечают, что митинги на фабриках и заводах, в колхозах и в учреждениях проходят с большим патриотическим подъемом. Рабочие принимают решения с просьбой перейти на 10—11 часовой рабочий день»4.

Такие же настроения были характерны и для части ленинградцев. По мнению одного из секретарей РК ВКП(б) Ленинграда, «в начале войны партактив и большинство трудящихся недооценили врага, надеялись на быструю победу»5. Однако в Ленинграде о недавних военных неудачах в ходе зимней войны широкие слои населения знали куда больше, чем в целом по стране, и с меньшим оптимизмом смотрели в будущее.

Патриотические настроения, объединившие на время большую часть населения в первые недели войны, вскоре несколько ослабли, дав выход наружу тому широкому спектру чувств и мыслей, который был в довоенном Ленинграде. Эти гетерогенные настроения в условиях нарастающего кризиса развивались чрезвычайно быстро, проявившись не только в чудесах героизма и стойкости, но и в появлении антисемитизма, пораженчества, а также пассивном ожидании развязки, что «все само собой образуется». Сближение СССР с Англией и США в первые недели войны воспринималось населением с большой настороженностью и не являлось существенным фактором в развитии настроений — война с Германией представлялась своего рода дуэлью, в которой «демократии» в лучшем случае будут играть роль честных секундантов.

В городе первые дни войны характеризовались появлением огромных очередей в магазинах. Люди скупали сахар, соль, спички, пытались создать запас продовольствия. Сберкассы также оказались переполнены. Посетители стремились продать госзаем 1928 г. и заложить заем 3-й пятилетки, а также забрать свои сбережения6. Аналогичные настроения были зафиксированы практически повсеместно. В упоминавшейся выше сводке говорилось о том, что «в первые дни после начала военных действий в торговой сети усилился спрос на продукты питания и промтовары, в связи с чем в магазинах образовались очереди. Наибольший спрос наблюдался на сахар, соль, спички, мыло, муку, крупы. В некоторых областях имели место значительное количество случаев пьянки среди населения. Некоторые обкомы сообщают об отдельных случаях антисоветских высказываний и поджогов»7.

О росте обеспокоенности населения свидетельствовали и анонимные письма, поступавшие на имя А.Жданова. В одном из них, датированном 27 июня 1941 г., выражалось недоумение по поводу молчания Сталина:

Тов. Жданов!

Надо прямо сказать, что такое извещение как мы находимся на войне это серьезное положение, репродукторы кричат не выключайте радио, но тошно делается, люди гибнут где-то, а у нас музыка гремит, а в магазинах кошмар, население делает запасы, у кого есть деньги, конечно, лучше бы вместо музыки дали внушение людям, чтобы не создавали паники. Я считаю, что надо милиции просто напросто гонять очереди, а то получается полная паника, в очередях можно услышать всевозможную провокацию, уже болтают, что Россию продали, что Сталин уже скрылся. Желательно Сталина услышать по радио (выделено нами — Н.Л.) Он пред. Совнар. Комиссаров должен выступить с обращением к народу о нашем прод. положении и т.д., а получается масса в панике, а правительство молчит, музыка гремит точно торжество какое. Я считаю необходимым чаще передавать по радио положение на фронтах, т.к. это интересует весь народ, а главное ждем выступления т. Сталина, где он? На трибуне мы его никогда не видели в Ленинграде, он что, боится своего народа, пусть к репродуктору подойдет, чтобы народ слышал голос того, о ком так много поется. 8

Несколько позже партийные информаторы и УНКВД с удовлетворением отмечали улучшение настроений в связи с выступлением Сталина по радио 3 июля 1941 г. Записи в дневниках рядовых ленинградцев также свидетельствовали об этом:

«Огромный подъем» у населения вызвала речь Сталина — «очень хорошая, спокойная и не скрывающая опасного положения нашей дорогой Родины»9.

Наряду с этим отмечались отдельные случаи «нездоровых» настроений среди партийного актива. Например, 26 июня 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП(б) был рассмотрен вопрос о распространении панических слухов секретарем парторганизации поликлиники 23 М.Самойловым, которые нашли свое выражение в «сообщении в РК непроверенных сведений и неприятии мер к устранению панических настроений». М.Самойлову был объявлен строгий выговор с предупреждением10.

Первые недели войны характеризовались патриотическим подъемом ленинградцев, стремлением внести личный вклад в разгром врага. Успешно проведенные мобилизационные мероприятия в городе, формирование многотысячной армии народного ополчения — все это свидетельствовало о желании защищать свою страну и город от вероломного нападения Германии. Случаи уклонения от мобилизации и нежелание идти в народное ополчение носили в целом единичный характер, хотя в ряде организаций Ленинграда были отмечены факты уклонения половины лиц призывного возраста от мобилизации11.

Документы партийных и правоохранительных органов почти не содержат свидетельств о каких-либо значительных негативных настроениях в связи с призывом в действующую армию, за исключением отдельных случаев проявления антисемитизма. Некоторые рабочие выражали радость по поводу призыва в армию евреев,занимавших «теплые»места на предприятиях (нормировщиков, кладовщиков и т. п.)12 Отмечалось также, что в некоторых учреждениях в начале июля были проявления панических настроений среди части еврейского населения, что, вероятно, было связано в значительной степени с появлением в городе первых немецких листовок, носивших ярко выраженный антисемитский характер.

Негативные настроения стали появляться несколько позднее — в августе, когда немецкая армия стремительно приближалась к Ленинграду. По данным начальника штаба охраны войскового тыла Ленинградского фронта полковника Дреева, с начала военных действий и по 19 декабря 1941 г. частями и органами ОВТ ЛФ, городской, областной милицией, железнодорожной милицией дорожного-транспортного отдела Октябрьской и Ленинградской железных дорог в тылу Ленинградского и ранее Северного фронта были задержаны 4738 человек, уклонившихся от призыва и мобилизации, причем основная масса задержанных приходилась на август—начало октября 1941 г.13

В июне—июле 1941 г. практически все без исключения мероприятия военных и партийных органов в Ленинграде в течение первого месяца войны находили положительный отклик у населения. Информаторы райкомов сообщали, что общее настроение рабочих здоровое, паники во время воздушых тревог не было 14. Тем не менее, партийные информаторы приводили примеры критики довоенных отношений СССР и Германии. В частности, рабочие говорили, что «не надо было давать немцам хлеб и нефть», т. к. сами голодали и плохо подготовились к войне и, как следствие, оказались застигнутыми врасплох15, что «зря кормили немцев — не русские люди нами управляют, а евреи, поэтому так и получилось»16. Уже в конце июня появились первые слухи о том, что «Красной Армии воевать нечем», что на фронте дела плохи и «Гитлера не удержать», что сам Гитлер обладает рядом выдающихся качеств17. Основные тревоги женщин Ленинграда были связаны с эвакуацией детей, которая далеко не всегда проводилась организованно.

Готовность стран Запада помочь СССР в войне с Германией в начальный период войны вызывала недоверие. 23 июня 1941 г. Остроумова-Лебедева отметила:

«...Утром была речь Черчилля. Англия обещает нам помогать деньгами и техникой. Мне, лично, их помощь кажется не очень существенной. Истощенный, утомленный народ. Да и многие примеры их помощи: Франция, Греция, Югославия... Неужели развязавшаяся война между нами и Гитлером вызвана коварной политикой Англии?... Неужели это есть результат... политики «коварного Альбиона»? Неужели это они натравили разъяренного дикого быка — Гитлера на нашу страну?»18

По инерции народ с сомнениями относился и к подписанному с Великобританией соглашению о совместных действиях в войне против Германии19.

Неизвестность и настороженность, характерные для первых дней войны, постепенно переросли в неуверенность. Ухудшение положения на фронте, введение карточек в середине июля 1941 г., отсутствие достоверной информации о развитии ситуации под Ленинградом и в целом в стране — все это способствовало распространению сомнений относительно способности отстоять Ленинград. Вместе с тем, среди части гражданского населения все еще сохранялось заблуждение относительно мощи Красной Армии, особенно ее технической оснащенности. В городе распространялись слухи, что бои за Псков и Остров показали, что «наша авиация куда лучше немецкой, а танки — не хуже»20.

В первой половине июля в городе получил распространение слух о том, что отступление Красной Армии связано с изменой маршала Тимошенко, «перешедшего к Гитлеру»21 . Однако уже 30 июля информаторы одного из райкомов Ленинграда отмечали, что «при призыве старших возрастов женщины вели себя особенно неспокойно»22.

Напряжение в городе стремительно нарастало. Отсутствие вразумительной официальной информации о событиях на фронте привело к заметному ухудшению настроения и росту недоверия по отношению к власти. Июльские записи Остроумовой изобилуют констатациями, звучащими как упрек: «...мы иногда по целым дням ничего не знаем», «... мы ничего не знаем. Доходят всякие слухи. Не всему можно верить, а официального ничего не сообщают», «....от нас все скрывают». 7 августа она высказалась очень определенно относительно уровня информированности своих соотечественников: «Мы одни только [ничего] не знаем — граждане СССР, наиболее заинтересованные в этом, а весь мир знает...»23 В конце августа Остроумова пришла к заключению, что «газеты так мало дают, что люди перестают ими интересоваться и читать. «Все равно ничего в ней не узнать!!», — так они говорят»24. Информационный вакуум быстро стал заполняться слухами, носителями которых зачастую были беженцы, а также материалами немецкой пропаганды, главным образом листовок, которые уже в середине июля попали в город.

 

2. Несостоявшаяся эвакуация: кто виноват?

Как много значило это слово для ленинградцев на протяжении всей битвы за город! Власть не предвидела, не убедила, не организовала, наконец, не заставила покинуть город тех, кто ничем ему помочь уже не мог — женщин, детей, стариков. Вопрос об эвакуации — один из наиболее серьезных для оценки способности власти принимать адекватные ситуации решения. Народ, по большому счету, был предоставлен сам себе — за исключением предприятий и учреждений, подлежавших обязательной эвакуации, а также «политически неблагонадежных» лиц — эвакуацией горожан всерьез не занимались.

На власти лежала ответственность и за своевременную и точную оценку ситуации и за элементарный просчет вариантов ее развития вокруг Ленинграда. В нашу задачу не входит выяснение того, что было сделано властью (об этом, кстати, достаточно подробно написали ленинградские историки), и что было возможно сделать в июле—августе 1941 г. Воспоминания тех, кому довелось эвакуироваться в первые месяцы войны, а также многочисленные документы из военных и партийных архивов свидетельствуют о плохой организации эвакуации и больших потерях, которые были понесены в результате этого мероприятия. Очевиден вопрос о том, а что было бы, если бы поток желающих уехать из Ленинграда был хотя бы вдвое больше? Какая судьба ожидала этих людей? В середине августа 1941 г., т. е. за три недели до начала блокады, повсеместно поднимались вопросы о том, «Уезжать ли? И куда? И как? И с чем, с какой перспективой в будущем? Как там в неизвестном месте прожить, оторванным от мужей, сыновей, которые остаются здесь?»25.

Эти вопросы были вполне естественны. В условиях крайне неравномерного развития СССР (две столицы, а остальное — нищая провинция) принять решение вернуться в деревню, из которой еще совсем недавно бежали, было чрезвычайно тяжело. Наблюдая за семьей академика Фаворского, Остроумова-Лебедева в середине июля 1941 г. задалась вопросом, который в равной степени мог быть отнесен ко многим ленинградцам, предпочитавшим уехать из города:

«Почему им непременно надо уезжать из Ленинграда? Они живут так, что у них рядом нет фабрик, вокзалов и военных объектов. Дом их хороший, крепкой постройки в четыре этажа, с подвалом. Какая паника! Какое безумие!»26

Действительно, вопрос о том, уезжать или не уезжать, волновал практически всех. Он во многом впервые разделил ленинградцев на тех, кто считал своим долгом остаться в городе и тех, кто стремился поскорее из него выбраться. Были, конечно, и те, кто оставался в городе по другим, далеким от патриотизма причинам. Одни не желали оставлять имущество, другие, как уже отмечалось, не верили в то, что где-то в другом месте в эвакуации им будет лучше. Третьи не хотели оставлять своих близких. И, наконец, некоторые ожидали прихода немцев как избавителей от большевизма27.

Тяготы возможного переезда пугали и останавливали пожилых, привыкших к размеренной жизни людей:

«Для меня выехать из дома, из города куда-то в пространство и в обезумевшей и приведенной в отчаяние массе людей — будет смертью, гибелью... Я предпочитаю умереть у себя от бомбы, от голода, но у себя и не страдать... при виде множества горя и несчастья окружающих, когда меня принудят броситься в этот поток» 28.

Подытоживая свои наблюдения, Остроумова записала:

«Женщины ехать не хотят. Их мужья или воюют или служат. Им надо ехать одним. Из сберкасс, если у кого есть деньги, получить больше 200 руб. нельзя. Запас продуктов сделать нельзя, т. к. все продается по карточкам. Я говорю про таких, у кого есть свободные деньги. А ведь сотни тысяч есть таких, у которых ничего нет, кроме того, что они получают за то, что их мужья на фронте. И надо признать — очень скромные суммы. Потом отовсюду приходят сведения, что в городах и селах все съедено и люди голодают. Много беженцев из Минска, Смоленска, Москвы, Пскова и т. д. понаехало на Волгу, на Урал... и все опустошено по линиям железных дорог»29.

Характерным было отношение женщин к эвакуации в середине августа, описанное Остроумовой в связи с собранием в Районном Совете в связи с эвакуацией и нежеланием «не одной сотни женщин» уезжать:

«...Им в Райсовете говорили: «Мы отнимем у вас продовольственные карточки». — «Пусть. Мы и без них проживем». — «Мы отнимем у вас паспорта и... лишим вас жилплощади». — «Пусть, мы все равно никуда не поедем». В конце концов, женщины разошлись, твердо решив не уезжать»30.

Таким образом, период неопределенности и нерешительности, характерный тем, что многие «хватаются за головы, мечутся, то хотят уехать, то остаются», завершился тем, что большая часть женщин, стариков и детей осталась в городе, отстояв у пассивной и озабоченной другими проблемами власти свое право на жизнь в Ленинграде, которая вскоре превратилась для них в кошмар.

Более взвешенно смотрели на будущее города представители еврейского населения, напуганные немецкими листовками и слухами о том, что творилось в Германии и в занятых нацистами странах. По свидетельству очевидцев, некоторыми из них овладела паника в связи с возможной расправой в случае прихода в город немцев. А.П. Остроумова-Лебедева еще 8 июля 1941 г. записала в своем дневнике, что сослуживцы ее знакомой («все евреи»)... «все бегут, куда-то устраиваются в отъезд. Все это делается втихомолку и с необыкновенной ловкостью и проворством»31.

Описывая настроения в городе в июле—августе 1941 г. как «чрезвычайно напряженное..., [когда] многие люди положительно в истерике», некоторые ленинградцы проявляли резкие антисемитские настроения.32

 

3. Август — начало сентября: в ожидании развязки

Стремительное приближение немцев к Ленинграду, общее ухудшение положения в городе при отсутствии разъяснения причин неудач на фронте привели во второй половине августа 1941 г. к довольно широкому распространению всевозможных слухов по поводу сложившейся ситуации и перспектив войны. Проблема состояла в том, что в праве знать ленинградцам отказывали, но одновременно требовали быть настоящими патриотами и гражданами своей родины. В условиях кризиса, который переживала советская пропаганда, возобладали, подчас, панические настроения.

Характерно, что логика поддавшейся панике части населения была весьма противоречивой. В различных вариантах среди рабочих повторялись тезисы о евреях и коммунистах как виновниках во всех бедах, обрушившихся на страну, об «обиде» красноармейцев-крестьян на советскую власть за насильственную коллективизацию, об измене и вредительстве военачальников. Подобные настроения захватили значительную часть горожан, о чем свидетельствует внимание партийных органов к этому явлению.

Достаточно быстро в городе стал распространяться антисемитизм, который вышел за рамки «кухонных разговоров» и записей в дневниках, а также отдельных высказываний в связи с мобилизацией. 5 августа 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП(б) отмечалось, что «проверкой сигналов, поступивших в РК, установлены проявляющиеся в последнее время среди трудящихся фабрики «Равенство» отдельные нездоровые антисемитские настроения вплоть до открытых выступлений некоторых работниц».

Отмечалось, что почва для таких настроений была создана «шкурными» поступками отдельных руководящих работников фабрики. Речь шла об эвакуации без согласования с парторганизацией и РК начальника утильцеха К. Заместитель директора по коммерческой части Ф. использовал служебное положение с целью эвакуации и устройства на работу в детский сад фабрики и своих родственников и знакомых. 30 июля в ответ на справедливую критику недовольных работников фабрики «допустил антипартийный выпад в отношении инструктора РК Сироткиной и и.о. секретаря партбюро фабрики Константинова, назвав их «фашистами и представителями пятой колонны». По итогам разбирательства бюро РК объявило Ф. строгий выговор, он был снят с должности33.

Политорганизатор одного из домохозяйств Кировского района Орлов отмечал, что в августе 1941 г. в подведомственном ему доме «среди населения получили широкое распространение антисемитские настроения», источником которых была член ВКП(б) Родионова. Она рассказывала подросткам антисемитские анекдоты, под влиянием которых они «побили мальчика-еврея»34.

Проблема антисемизма стала настолько серьезной, что заставила Жданова высказаться по этому вопросу 20 августа 1941 г. на ленинградском партактиве, посвященном задачам ВКП(б) в связи с обороной города. В свойственной ему манере Жданов заявил, что «...необходимо скрутить голову пятой колонне, которая пытается поднять ее, начинает шевелиться», что надо «...решительно покончить с профашистской агитацией насчет евреев. Это конек врага: бей жидов, спасай Россию! Бей евреев и коммунистов!» Далее он указал, что обычными методами работы правоохранительных органов обойтись нельзя, что формальностям мирного времени не должно быть места, что надо действовать «по-революционному, по-военному, действовать без промедления»35.

Примечательно, что в отличие от документов партийных органов, в спецсообщениях УНКВД ЛО довольно редко встречались упоминания о распространении антисемитизма. Это можно объяснить отчасти тем, что центральный аппарат НКВД не ставил перед региональными органами такой задачи, и антисемитские проявления сами по себе не рассматривались как «антисоветские». Лишь тогда, когда антисемитизм сомкнулся с агитацией против коммунистов, власть стала предпринимать усилия, направленные на борьбу с ним.

В итоге в специальном постановлении Кировского райкома ВКП(б) «Об антисоветских слухах, антисемитизме и мерах борьбы с ними», датированном 29 августа 1941 г., отмечались факты проявления антисемитизма среди рабочих Кировского завода, фабрики «Равенство», на ряде номерных заводов, а также в домохозяйствах, а перед партийными и правоохранительными органами, включая НКВД, была поставлена задача «вести беспощадную борьбу с дезорганизаторами тыла, распространителями ложных слухов, агитаторами антисемитизма»36.

В конце августа 1941 г. настроения населения продолжали ухудшаться. Заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского РК ВКП(б) вспоминал, что в домохозяйствах района женщины открыто начали вести агитацию, заявляя, что «всем коммунистам скоро будет конец», что с приходом немцев они помогут уничтожить коммунистов»37. По городу прокатилась очередная волна слухов. Широкое распространение получило мнение, что народ обманули, сказав, что есть запасы продовольствия на 10 лет; появилось много очевидцев «фашистского рая». «Часть этих очевидцев, — продолжает М.Протопопов, — просто изымали органы [НКВД]... Мы хорошо были осведомлены о том, что творится в домохозяйствах, наиболее отсталых мы убеждали»3 .

В некоторых домохозяйствах были разбиты и выброшены бюсты Ленина и Сталина. Упаднические настроения нашли некоторое распространение и среди коммунистов. В Кировский РК ВКП(б) обращались «несколько коммунистов» с просьбой изъять у них произведения Ленина и Сталина: «придут, мол, немцы и за такую литературу вешать будут»39. Аналогичные факты были отмечены в Ленинском РК ВКП(б). Партийные функционеры отмечали, что «хоть и при закрытых дверях, но задавали вопросы о том, когда можно уничтожить партбилет, уничтожать ли книги Ленина и по истории партии, справшивали, когда выдадут паспорта на другую фамилию, чтобы обеспечить переход на нелегальное положение»40.

Неуверенность и растерянность оставшихся в Ленинграде коммунистов и даже целых партийных организаций советской группы Дзержинского района после ухода основной части актива на фронт была характерной для этого периода обороны города41 . Пораженческие настроения захватили даже некоторых работников УНКВД, личные дела которых рассматривались на заседаниях бюро Дзержинского РК ВКП(б)42.

Война и быстро проявившаяся слабость власти привели к тому, что в августе 1941 г. произошел всплеск религиозных настроений. Политорганизаторы домохозяйств отмечали, что «буквально все кружки для писем были заполнены религиозными записками, которые действовали на людей», т.к. в них говорилось о необходимости переписать записку в девяти экземплярах для сохранения своей жизни43.

В конце августа малочисленные в то время пораженческие настроения по влиянием немецкой пропаганды приобрели вполне определенный характер — появились призывы к сдаче Ленинграда и превращения его в открытый город. Так, инструктор по информации Дзержинского РК ВКП(б) 22 августа 1941 г. сообщил в горком партии о том, что в районе трижды расклеивались объявления, в которых содержались призывы к женщинам с целью спасения детей идти в Смольный и просить, чтобы Ленинград объявили «свободным горо-дом»44. Рабочие Пролетарского завода вспоминали, что «жизнь становилась все хуже и хуже, немец подходил к Ленинграду, все наши пригороды были забраны, народ ходил панически настроенный, некоторые да и большинство ждали его как Христа. Рабочие говорили, что придет немец и перевешает всех коммунистов»45.

Несмотря на попытки властей исключить проникновение в город агитационных материалов противника, немецкие листовки читали, и пересказывали их содержание знакомым. В этой связи характерно, что обращение к ленинградцам К. Ворошилова 21 августа не произвело ожидаемого эффекта, скорее напротив, вызвало еще большие сомнения в способности власти отстоять город. Наряду с этим в городе распространились слухи об обращении немецкого командования к горожанам оставаться в городе и сохранять спокойствие. Ленинградцам обещали не бомбить город46.

Что же касается официальной информации, то она оставалась неудовлетворительной:

«Военные дела наши плохи, — писала в своем дневнике 21 августа 1941 г. Остроумова-Лебедева. — В какой мере? Не знаем. Из газет ничего понять нельзя, очень официально, расплывчато и уклончиво. По беженцам из окрестностей Ленинграда знаем, что в Гатчине наши власти приказали гражданам Гатчины выехать безоговорочно не позднее 24 часов. Из Первого Павловска (Слуцка)... тоже предложили жителям выезжать без обозначения срока. Так же и из г. Пушкина... Антисоветские настроения растут, что очень страшно в такое ответственное время и, конечно, крайне нежелательно. Это мне приносит Нюша от людей из очередей, утомленных долгими стояниями и страдающих мыслями о своих мужьях, сыновьях, братьях, погибающих на фронте»47.

Власть практически перестала заниматься разъяснительной работой, уступив это важнейшее поле борьбы противнику. Результатом явилось распространение всевозможных слухов, нарастание «стихийности», а не «сознательности» как доминанты настроений среди жителей города. Речь шла не об отсутствии газет, а их бессодержательности. Записи в дневнике Остроумовой подтверждают это:

23 августа: «...Газеты так мало дают, что люди перестают ею интересоваться и читать. «Все равно в ней ничего не узнать!» — так они говорят

24 августа: «...Мы граждане нашей страны, ничего, ничего не знаем. В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию... Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры. Тяжко!»

31 августа: «...Ничего мы не знаем, что делается в нашей стране. В газетах ничего нет...»

1 сентября: «...Мы ничего не знаем, что делается на фронте! Ничего!»48

Неблагоприятное воздействие на морально-психологическое состояние ленинградцев оказывало значительное количество дезертиров, которые вместе с беженцами являлись носителями негативных настроений и слухов.

Например, только с 16 по 22 августа в Ленинграде были задержаны 4300 человек, покинувших фронт, с 13 по 15 сентября — 1481, а за 16 сентября и первую половину 17 сентября — 2086 дезертиров49. Беженцы действительно привносили много дополнительной суеты и слухов в Ленинград. 20 августа Остроумова писала в своем дневнике:

«...В городе очень тревожно. Можно ожидать и было бы логично ожидать увидеть город пустынным, тихим, замеревшим. Ничуть не бывало! Улицы переполнены снующим во всех направлениях народом. Озабоченным, напряженным, но особенно хлопотливым и деятельным. Это все беженцы из окрестностей Ленинграда, из дачных мест, где много до сих пор народа жило и зимой, и из таких мест как Луга, Псков, Гатчина, Красное Село, Кингисепп и т. д.»50.

Наличие в городе значительного количества беженцев обусловило наличие дополнительных трудностей со снабжением города продовольствием. Действия властей, не предвидевших проблем, связанных с наплывом беженцев, вызывали сожаление и осуждение:

«Наши коммерческие магазины. — писала Остроумова, — осаждаются огромным количеством народа, жаждущего купить хлеба. Хлеба! Это все беженцы... Жаль, не ожидали такого наплыва покупателей на хлеб и потому не заготовили его достаточное количество, из-за чего около нас такие чудовищные очереди»51.

Закрытие коммерческих магазинов, являвшихся единственным легальным источников для приобретения продовольствия беженцами, означало еще большее ухудшение положения этой категории населения. Голод для беженцев начался намного раньше, чем для ленинградцев, борьба за жизнь с усугублением продовольственного положения принимала подчас самые чудовищные формы (вплоть до каннибализма). Но это было позже — в конце ноября—начале декабря 1941 г., а в начале сентября они представляли собой брошенную на произвол судьбы большую и неорганизованную массу людей:

«Бедные люди! Тяжело бывать на тех улицах и в тех кварталах, вблизи вокзалов, где они скапливаются тысячами. Вся душа переворачивается от этого потрясающего зрелища. Дети в повозках или на узлах, козы, коровы. Все шевелится, дышит, страдает. Все выбиты из колеи»52.

Еще до начала блокады партийные информаторы сообщали о наличии слухов относительно хорошего обращения немцев с жителями оккупированных районов — «покупают у населения яйца и кур», «хорошо относятся к пленным»53 . Одна из работниц Галошного завода со слов знакомой, бывшей на оккупированной территории, рассказывала о преимуществах жизни при немцах, а также об антисемитской пропаганде — «показывают кино, как русские стоят в очереди, а евреи идут с заднего хода»). Информатор РК Трегубов подчеркивал, что в большинстве случаев источниками слухов, разговоров и нездоровых настроений были прибывающие в город с фронта и главным образом вышедшие из окружения54. В начале сентября также высказывались скептические настроения в отношении военного обучения («берут одних инвалидов, да и оружия для них нет»), а также целесообразности проведения оборонных работ («немец все равно обойдет»).

Большой интерес к международным событиям, которые в довоенном Ленинграде скорее напоминали мечты и грезы, нежели имели какое-либо реальное значение, через два месяца войны практически полностью исчез, уступив место насущным вопросам борьбы за выживание. Ни союз с Англией, ни совместная операция с англичанами в Иране, должная убедить в искренности намерений союзников в совместной борьбе с Германией, не нашли соответствующего отклика у ленинградцев. По-прежнему по отношению к демократическим государствам доминировало недоверие. Остроумова записала в своем дневнике: «Не очень я доверяю Англии! Придется за дружбу с нею тяжко расплачиваться»55. Таким образом, на этом этапе внешний ресурс усиления борьбы с Германией не представлялся горожанам существенным. «.Кольцо все туже затягивается вокруг Ленинграда. Чувствуется большое напряжение. и среди коммунистов... Я не знаю, я могу ошибаться, но мне кажется, он [Ленинград] уже вполне окружен.», — записала в своем дневнике Остроумова 1 сентября56.

В конце августа—начале сентября 1941 г. ленинградское руководство оценивало ситуацию в городе как критическую. На случай сдачи города производилось минирование важнейших объектов, создавалось подполье.

В спешном порядке в конце августа 1941 г. в городе было произведено «изъятие контрреволюционного элемента»57 . Кроме того, в результате трех массовых облав с целью выявления дезертиров и лиц без прописки в Ленинграде и пригородах в период с 26 августа по 5 сентября 1941 г. было задержано 7328 человек58. Таким образом, к моменту блокады в городе с населением в 2 457 608 человек не должно было остаться политически неблагонадежных лиц.

 

4. Блокада. Нарастание внутреннего кризиса.

В течение наиболее трудного для ленинградцев периода войны — осени и первой блокадной зимы — проявились основные тенденции развития антисоветских настроений, а также их характер по отношению к власти, настоящему моменту и будущему. Мы располагаем достаточно полными статистическими данными относительно динамики изменения настроений, начиная с сентября 1941 г. Сразу же отметим, что она не совпадала с тем, как оценивали положение в городе сами ленинградцы и немецкая разведка.

Имеющиеся в нашем распоряжении документы УНКВД ЛО свидетельствуют о том, что пик народного недовольства пришелся на январь-февраль 1942 г., когда около 20% горожан обнаружили те или иные «негативные настроения и проявления» социально-экономического и политического характера, причем количество экономических преступлений, связанных с голодом, обычно втрое превосходившее число «контрреволюционных» преступлений, в этот период было примерно таким же.

В то же время, сами горожане, и это вполне естественно, говорили о том, что «все недовольны», что «98% процентов выступают за сдачу города немцам». СД также считала, что народ готов прекратить сопротивление, но партия и НКВД жестко контролируют ситуацию и надежды на спонтанное выступление масс против власти практически нет.

Отношение народа к власти в этот период, нашедшее свое отражение в сводках УНКВД и партийных органов разных уровней, в подавляющем большинстве случаев было очень схематичным. Не будет большим преувеличением сказать, что институциональные представления о власти были равны нулю: власть — это «они», которые опираются на НКВД и решают «нашу» судьбу. В зафиксированных агентурой НКВД и военной цензурой высказываниях нет ни одного упоминания о реальных институтах власти — о ГКО, Военном Совете фронта, ЦК, СНК, Верховном совете и т. п. Носители власти определялись не иначе как «главари»», «вожди»», «правители», «правительство»», «коммунисты и евреи»», «тов. Сталин»» (тов. Молотов), «вредитель» Попков и т. п. Основное назначение власти, по мнению части ленинградцев, состояло в обеспечении прожиточного минимума, прежде всего продовольственном снабжении. «Дайте хлеба!» — вот основное требование горожан в период блокады. Представления об идеальной власти также отражали естественный «материализм» того времени — «хлеб за 40 копеек», «народу все равно, какая власть будет, лишь бы кормили».

За исключением, пожалуй, представителей интеллигенции, в высказываниях ленинградцев очень редко встречались упоминания о политических и личных свободах. Идеальная власть в представлении интеллигенции — возврат к «старому» — к дореволюционному периоду (самоуправление, республика и т. п.) или к НЭПу. Характерно, что ни один из бывших противников Сталина не назывался в приводимых НКВД высказываниях в качестве альтернативы существующему руководству. В этом, вероятно, проявилась «деполитизация» масс после серии процессов 30-х гг. Среди способов воздействия на власть чаще всего назывались следущие: «сбунтоваться», «сделать забастовку», «громить магазины»», «собраться и идти к Смольному требовать хлеба и мира»», и т. п.

Традиционным инструментом влияния на власть было написание анонимных писем, содержавших наряду с угрозами, как правило, экономические требования — увеличение продовольственных норм и сокращение рабочего дня. Вместе с тем для подавляющего большинства горожан характерным была боязнь власти и желание спрятаться за спины других — «надо действовать организованно, всех не расстреляют». Эта боязнь, как уже отмечалось выше, проявилась и в характере писем, направлявшихся в Смольный.

В сентябре 1941 г. Сталин очень беспокоился относительно непопулярности партии и себя самого как ее лидера. Именно поэтому он считал необходимым пресечь контрреволюцию в самом зародыше. «Будучи революционером, Сталин знал каким образом подпольное движение начинается и как оно развивается дальше»60.

В Ленинграде УНКВД установило практически тотальный контроль за населением, выявляя и уничтожая в самом зародыше малейшие ростки потенциальной оппозиционности. Материалы УНКВД дают представление о динамике развития негативных настроений в городе. Количество антисоветских проявлений по мере приближения фронта из месяца в месяц увеличивалось.В конце сентября агентура УНКВД фиксировала по 150—170 антисоветских проявлений ежедневно, во второй декаде октября — 250, а в ноябре — уже 300—350.

Военная цензура также отмечала рост числа задержанной корреспонденции и различного рода негативных настроений, выраженных в письмах ленинградцев. Если в начале войны их доля составляла около 1,2%, то в августе — 1,5—1,7%, в октябре — 2— 2,5%, в ноябре — 3,5—4%, в декабре — 2,3—7%, а в январе — феврале 1942 г. — около 20%61. Все чаще в городе распространялись написанные ленинградцами листовки, направлялись анонимные письма в адрес руководителей военных, партийных и советских организаций, а также в редакции газет и радиокомитет. Если в начале войны это было редким явлением, то в ноябре 1941 г. их количество достигло 15 в день62.

Представление о количественной стороне активного протеста дают статистические данные органов внутренних дел. В справке УНКВД ЛО, составленной 25 октября 1941 г., указывалось, что с начала войны за «контрреволюционную деятельность» были арестованы 3374 человек. Кроме того, из числа лиц, изобличенных в антисоветской агитации, материалы на 466 человек были переданы для ведения следствия в органы прокуратуры63.

В период с 15 октября по 1 декабря 1941 г. число арестованных за «контрреволюционную деятельность» Управлением НКВД достигло 957 человек, в том числе была раскрыта 51 «контрреволюционная группа» общей численностью 148 человек. Несмотря на некоторый средний рост числа арестованных, можно с уверенностью говорить об отсутствии в Ленинграде осенью 1941 г. сколько-нибудь значительного организованного сопротивления власти. В среднем в каждой «группе» было менее трех человек, а более 800 арестованных никакими «органинизационными» узами связаны друг с другом не были.

За то же самое время УНКВД пресекло деятельность 160 преступных групп неполитического характера общей численностью 487 человек, которые занимались бандитизмом, хищениями и спекуляцией. Это почти втрое больше, нежели численность «контрреволюд-ционных» групп. Всего же за «экономические» преступления с 15 октября по 1 декабря 1941 г. были арестованы 2523 человека64. Таким образом, осенью 1941 г. на одного «политического» приходилось трое «неполитических», избравших для себя иной путь борьбы с голодом и трудностями блокады.

13 сентября 1941 г. УНКВД ЛО в спецсообщении, адресованном Военному Совету Ленфронта, упомянуло о проявлениях антисемитизма. Участники одной из раскрытых организаций рассылали «в адреса еврейского населения письма погромного характера», а инициаторы создания в домохозяйствах города «Домовых комитетов» намеревались собирать сведения о проживавших в домах коммунистах, комсомольцах и евреях, чтобы в случае занятия немцами Ленинграда передать им эти сведения65.

Критическая ситуация, сложившаяся вокруг Ленинграда 8 сентября 1941 г., а также неясные перспективы города породили в разных слоях общества всевозможные слухи о разногласиях между Сталиным и Ворошиловым по поводу возможности отстоять Ленинград. Речь шла о том, что Сталин, якобы, предлагал сдать Ленинград, а Ворошилов выступил против этого и даже ранил Сталина в руку. Более того, согласно тем же слухам, Сталин был арестован или уехал в Грузию. Сам факт широкого распространения слуха, в основе которого было предположение возможности не только несогласия командующего фронтом со Сталиным и ранения «отца народов», но даже ареста, свидетельствовал о начавшемся развенчании Сталина66.

Осознаваемое ленинградцами ухудшение военного положения, трудности с продовольственным снабжением вскоре дополнились новым тяжелым испытанием — бомбежками. «Было очень страшно, тяжко и невыносимо жутко»67 . «Летний период, когда я теперь его вспоминаю, кажется мне какой-то безобидной шуточной пародией, сентиментально идиллической инсценировкой быта в готовящемся к блокаде городе», — отметила одна из жительниц Ленинграда. Смех и шутки («бомбоубежище — бабоубежище») разом исчезли68.

Все чаще в разговорах и распространявшихся в городе слухах стали упоминать Гитлера. С его именем отождествлялось поведение немецкой армии в целом и авиации в частности («Гитлер бомбит», «Гитлер обещает» и т. п.) Например, перерывы в налетах немецкой авиации 12—13 сентября население объясняло тем, что у Гитлера будто бы были именины, и по этой причине немцы прервали бомбежки Ленинграда. «Сегодня в очередях распространился слух о том, что Гитлер сегодня именинник (точно лютеране справляют именины!) и что потому сегодня он бомбить не будет. Посмотрим!». На следующий день, 13 сентября, Остроумова отметила, что накануне вечером и ночью налетов на город действительно не было: «Или наши их к городу не пропустили, или праздновали именины Гитлера?»69

К середине сентября все острее стала чувствоваться нехватка продовольствия. Овощи практически закончились. Многие в панике от отсутствия продуктов, — отмечается в одном их дневников.

Недостаток информации способствовал тому, что в городе распространялось множество всевозможных слухов. «Кругом только слухи, слухи и слухи. Только стоит пойти в очередь, как наслышишься всяких страстей... Я ...избегаю помещать в мой дневник разные «сообщения из очередей». Но ведь правительство ни о чем нам не сообщает, касающееся Ленинграда и его окрестностей», — записала в дневник Остроумова 18—22 сентября70. Параллельно с этим, продолжал нарастать интерес к противнику. Это находило свое выражение в том, что, несмотря на жесткие меры, направленные на недопущение чтения немецких листовок, народ, тем не менее, ими интересовался и содержание пересказывал своим знакомым:

«...Вчера, когда наша Нюша ехала на Выборгскую сторону, ...немцы сбросили тысячу листовок. Она была в трамвае, который быстро шел, и потому не могла поймать листовку. Потом мы узнали, что в ней немцы предлагали выехать из Выборгского района на шесть километров, т.е. они решили сейчас бомбардировать фабрики и заводы Выборгского и Красногвардейского районов...» 71

Надежды патриотично настроенных горожан на спасение были связаны с 54-й армией (...«Ждем армию Кулика. Может, она нас спасет?! Говорят, немцев вокруг Ленинграда очень жалкий слой, если бы побольше вооружения, танков и самолетов, нашим красноармейцам ничего не стоило бы опрокинуть немцев»), а также в некоторой степени с помощью союзников. Однако население не рассчитывало получить сколько-нибудь полную и правдивую информацию о встрече совестких руководителей с представителями США и Англии, проходившей в Москве в конце сентября. Власть все больше и больше теряла в глазах своих сторонников в Ленинграде: «Что будет?!! Думай, не думай — все равно нам ничего не будет сообщено открыто и прямо. Мы ведь пешки! Должны будем довольствоваться сведениями и слухами, часто ошибочными и несправедливыми...»72

В сентябре 1941 г. материалы, полученные агентурно-оперативным путем, давали основание УНКВД утверждать, что «враждебная деятельность антисоветских и фашистских элементов» велась в направлении:

а) усиления подготовки к оккупации города, составления списков коммунистов, активных советских работников для выдачи немецким войскам,

б) разработки мероприятий по организации хозяйственно-экономической жизни города на капиталистических началах, привлечения к контрреволюционной деятельности антисоветски настроенной интеллигенции для помощи немцам в случае оккупации города,

в) распространения контрреволюционных листовок и анонимок, авторы которых, используя продовольственные трудности, начали призывать к организованным выступлениям»73.

Как уже отмечалось, весьма странным было то, что здесь и далее УНКВД в отличие от немецких разведорганов, а также самих Ленинградцев не придавало проявлениям антисемитизма особого значения, хотя всего двумя неделями ранее не кто иной, как Жданов, отмечал этот прискорбный факт. Лишь в 1944 г. в одном из спецсообщений есть упоминание об антисемитской агитации, проводившейся со второй половины сентября 1941 г., но и в этом случае Литейный был озабочен, скорее, не содержательной стороной, а тем, что в течение почти трех лет ему не удалось выйти на след организации, занимавшейся этой агитацией. В Ленинграде, начиная с 21 сентября 1941 г., было отмечено распространение антисоветских листовок, отпечатанных на пишущей машинке под копирку на полулисте чистой бумаге. Листовки содержали призыв к расправе над лицами еврейской национальности и исходили от якобы существующего в Ленинграде «ВСЕРОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА ВНУТРЕННЕГО ПОРЯДКА». Всего в городе обнаружено 28 листовок, из них 20 листовок в районе Невского проспекта /главным образом Куйбышевский район/ и 8 листовок в Приморском и Петроградском районах. Две листовки были обнаружены наклеенными на стенах домов, две на входных дверях театра им.Пушкина, остальные найдены в почтовых ящиках квартир.

Как мы уже отмечали, вероятно, власть либо уже не считала антисемитизм актуальной проблемой в связи с эвакуацией большей части еврейского населения и не желала отвлекать силы УНКВД и других правоохранительных органов для борьбы с этим явлением, либо намеренно переориентировали негативные настроения горожан с целью отвести угрозу непосредственно от самого режима.

Основания для беспокойства у власти действительно были — несмотря на удаление из города большей части потенциально опасных в политическом отношении лиц к началу блокады, за 12 дней сентября 1941 г. в Ленинграде органами УНКВД были ликвидировано семь групп, «ставивших перед собой задачу по оказанию помощи германским войскам в случае занятия ими города». В спецсообщении УНКВД указывалось, что группа русской молодежи (8 человек) изготовила на гектографе антисоветские листовки, призывавшие население к выступлению против власти. Группа учителей средних школ Выборгского и Кировского районов составляли и распространяли среди населения листовки с призывом к населению Ленинграда и бойцам Красной Армии о сдаче города немцам74.

Кроме того, значительное распространение получили слухи о хорошем обращении немцев с пленными и населением, оставшемся на оккупированной территории («немцы хорошо приняли, накормили и отпустили»). УНКВД отмечало, что высказывания вернувшихся из захваченных немцами районов практически не отличались от содержания листовок противника, сбрасывавшихся с самолетов. Агентурой УНКВД были отмечены случаи изменнических намерений. Например, бухгалтер расчетного отдела Кировского завода А., впоследствии арестованная органами УНКВД, заявила:

«...Немцы находятся в нескольких километрах от Ленинграда, т.е. в Лигово. Я собираюсь пробраться туда, чтобы дать знать немецким войскам, что ленинградцы ждут прихода немцев и всячески будут помогать немецким войскам завершить победу над Советским Союзом, т.к. нам все это уже надоело не только за период военного времени, а на протяжении всего существования советского строя, но только до сего времени не было удобного случая сделать измену советской власти. Одновременно попрошу передать через немецкие войска Гитлеру: «Чем можем, всем будем помогать Вам, господин Гитлер»7.

Во Фрунзенском и Кировском районах несколько домохозяек ходили по магазинам и уговаривали стоявших в очередях женщин идти на передовую и просить красноармейцев прекратить сопротивление. В Выборгском районе были арестованы домохозяйки К. и С., составившие обращение в Ленсовет с просьбой заключить перемирие с германским командованием, открыть фронт и эвакуировать из Ленинграда детей76.

Пораженческие настроения захватили и часть рабочих. В спецдонесении УНКВД от 27 сентября 1941 г. появились сведения о возникновении «брест-литовских» настроений, что в период нарастающего кризиса было весьма симптоматично. Урок 1918 г. о возможности достижения мира пусть даже ценой потери территории был усвоен населением хорошо. Это тема прочно заняла свое место в сводках партинформаторов и УНКВД, выдвигаясь в число наиболее актуальных в моменты очередного ухудшения положения (снижение норм выдачи продовольствия, неудачи на фронте и т. п.)77.

Очень отчетливо в сентябре 1941 г. проявились прогерманские настроения, нашедшие свое выражение в разговорах о том, что немцы «освободят от большевизма», «наведут порядок», «немцы — народ культурный» и т.п. Успехи вермахта начали быстро вытеснять представления о советской власти как власти сильной и стабильной. Готовность принять «нового хозяина» практически лишь только на том основании, что он оказался сильнее, может быть объяснена упоминавшейся выше особенностью поведения личности авторитарного типа. Информация партийных органов также свидетельствовала о росте интереса к фашизму и Гитлеру («Гитлер несет правду», «С приходом Гитлера хуже не будет» и др.)78.

Ленинградцы отмечали, что усиление бомбежек в первой половине октября привело к тому, что мобильность населения резко сократилась, народ редко покидал территорию своего района («что делается в других районах Ленинграда, мы не знаем»). По-прежнему сохранялись надежды на «удачи на северном фронте». Подтверждением обоснованности таких ожиданий было, по мнению ленинградцев, то, что противник увеличил интенсивность налетов на город в ответ на «начавшееся освобождение Ленинграда»79. Однако вскоре от таких радужных перспектив не осталось и следа.

Ситуация с продовольствием становилась катастрофической («Весь город ест темно-зеленые листья от капусты, и на суп и на второе и на чечевицу, у кого есть они в запасе. Хлеба 200 грамм еле хватает»). Но большинство населения прямо не обвиняло власть в неспособности обеспечить его продуктами. «Конечно, все сознают, что здесь не виновато правительство и хозяйственные учреждения, что мы в осажденном городе, что надо первым делом накормить армию, но от этого не легче»80. «Положение на фронте, как видно из передовой статьи «Правды», у нас очень тяжелое, а в связи с этим и положение Ленинграда и Москвы». Большинство населения, вероятно, сохраняло свои сомнения и страхи при себе81.

Настроение населения в середине октября определялись новыми поражениями Красной Армии под Москвой и наступлением настоящего голода, и это было только начало наступающего ада:

«Все ходят очень подавленные и угнетенные нашими неудачами на фронте. Все мрачны, молчаливы и... голодны... Говорят, что тучи голодных людей вымаливают кусочек хлеба у выходящих из булочной... Улицы Ленинграда полны снующим голодным людом. Перед кино тысячная толпа! Эта толпа берет билеты в кино, чтобы первым делом кинуться в буфет... Все прикрепляются к столовым, чтобы получать там суп. Все женщины сплошь бегают с бидонами в руках. Можно подумать, что в городе обилие молока, а его нет ни капли»82.

Вопрос об информировании населения о положении на фронте четко провел грань между властью и народом. Власть не снабжала народ должной информацией, но требовала от него гражданской сознательности. То, что отмечала Остроумова по этому вопросу 25 октября 1941 г., было характерно и для других горожан.

«... Я ничего не пишу о военных событиях, так как ничего не знаю, как и все остальные граждане СССР. ... Нас кормят деталями и подробностями, которые не обрисовывают событий реально и правдиво как они есть, а только затемняют сознательное отношение ко всему свершающемуся в нашей бедной стране»83.

В тот же день инструктор по информации сообщал в Московский райком и горком ВКП(б), что трудящиеся завода им. Карпова недовольны настолько, что высказывалась даже мысль о том, что если существующее положение сохранится, то народ восстанет 84.

С первых же дней блокады проявилась еще одна характерная черта оппозиционно настроенных ленинградцев — политическая пассивность и надежда на то, что «все само собой образуется», что кто-то другой должен начать действовать во имя спасения города и его населения. Как отмечалось в спецдонесении УНКВД ЛО № 9345, электромонтер завода «Русский дизель» П., впоследствии арестованный органами НКВД, говорил:

«Немцы в ближайшее время возьмут Ленинград. Наше правительство к этой войне было совершенно неподготовлено. Сейчас же нет никакой возможности, чтобы наладить производство и снабжать Красную Армию. Нужно, чтобы женщины высказывали возмущение тем, что Красная Армия не снабжена оружием, чтобы они поднимали вопрос о перемирии, даже позорном с отдачей Украины, Киева и Ленинграда».

Ряд рабочих высказывали пораженческие прогерманские настроения, критикуя при этом слабость советской власти. Переплетчик завода «Союз» Н. заявил, что

«...Немцы на днях войдут в Ленинград и у нас будет новый хозяин. Немецкая армия технически оснащена и вооружена лучше, чем наша. Руководители наши бежали из Ленинграда. Остался на своем посту только Ворошилов. Немцы разбрасывают листовки, в которых указывается, что сопротивление бесполезно, так как регулярные войска Красной Армии разбиты, нет оружия и некому руководить бойцами. Окопы, которые мы роем, немцы занимают и используют против нас».

Такое же мнение высказал рабочий коксо-газового завода И.:

«...Рабочим крупных заводов нужно взять в руки оружие и свергнуть советское правительство, чтобы оно не мучило народ. Ленинград все равно нам не удержать. Немцы ничего плохого нам не сделают. Мы их должны благодарить за то, что они нас освобождают. За 23 года большевики не сумели подготовиться к войне и ничего не сделали для народа»85.

О продолжавшемся «привыкании» к немцами свидетельствовали также документы партийных организаций. Появились заявления о том, что «немцев бояться нечего, им тоже нужна рабочая сила», что «скоро жидам и коммунистам устроят Варфоломеевскую ночь»86. Отдельные члены ВКП(б) высказывали недовольство тем, что до войны много средств было потрачено неэффективно (строительство домов Советов, большие премии артистам и т. п.), в результате чего к войне должным образом не подготовились. Более того, высказывалось мнение о том, что накануне войны «рабочий класс озлобили тем, что... многих посадили в тюрьму, коммунистов ни за что исключали из партии»87.

Немецкие спецслужбы не поспевали за стремительным развитием ситуации в Ленинграде и не оказывали существенной поддержки развитию оппозиционных настроений. Безусловно, пропаганда сдачи города велась постоянно и достаточно активно как через распространение листовок, так и через засылаемых в город агентов. Материалы СД свидетельствуют, что первые сообщения о положении в Ленинграде попали в сводки на имя шефа немецкой службы безопасности только в середине октября 1941 г., т. е. значительно позже, чем возникли объективные условия для развития недовольства в широких слоях населения Ленинграда. Следует отметить, что еще 9 августа 1941 г. четыре советских офицера-перебежчика из 16-й дивизии говорили немцам о необходимости предпринимать усилия для того, чтобы поднять рабочих Ленинграда на восстание. Военная разведка была более оперативна, начав снабжать информацией командование группы армий «Север» еще в середине сентября. Ее призывы организовать более масштабную пропагандистскую кампанию, адресованную защитникам и населению Ленинграда, содержались практически во всех донесениях88.

По мнению УНКВД ЛО, в октябре 1941 г. характер антисоветских настроений в основном сохранился:

а) Красная Армия к войне не подготовлена и в боях с противником несет больщие потери,

б) Ленинград необходимо сдать и не подвергать мирное население бомбардировкам и артобстрелу,

в) войну Советский Союз проиграет, поэтому надо заключить перемирие с Германией и прекратить войну89.

О том, что пораженческие настроения «не единичны», свидетельствовали и партийные информаторы90. Там, где власть была не в состоянии контролировать поведение населения, стихийно вспыхивали искры протеста. В записке в ГК рабочего оборонных работ 13-й сотни М.А. Гернштейна от 23 октября 1941 г. сообщалось о крайне низком уровне дисциплины и  уходе рабочих с трассы, «носящем ярко выраженный характер забастовки на плохое питание»91. Среди 6500 человек, занятых на работах, значительное распространение получили антисоветские и антисемитские настроения «особенно среди женщин». Их лейтмотивом был тезис о том, что «Гитлер порядок наведет» и «скорее бы конец». Характерной чертой настроений был их наступательный характер. Автор записки отмечал, что «наглость женщин перешла в психоз», а сама трасса «превратилась в место митинговщины и забастовок»92.

В целом, настроения населения, изменяясь в сторону недовольства властью, а в ряде случаев и к ее полному отрицанию, в политическом отношении все более теряли прежнюю аморфность. В сводке с одного из предприятий Ленинграда о настроениях рабочих приводились высказывания относительно происходящих событий и позиции власти. Так, по поводу сдачи Брянска в ткацком цеху одна из работниц с иронией заявила «что нам города, лишь бы Сталин был у нас». Другие работницы, недовольные очередями в столовую, по-видимому, уже не надеялись на способность советской власти решать возникающие проблемы, заявляя, что «послать бы фото с очередями Гитлеру»93. Эти два символа власти: старой слабеющей (Сталин) и возможной новой (Гитлер) — стали постоянно упоминаться в партийных информационных сводках. Причины неудач на фронте все более связывали с нежеланием красноармейцев воевать. Кроме того, все чаще, в том числе и среди коммунистов, велись разговоры о плохой подготовке к войне и «неправильной политике» в отношении рабочего класса накануне войны. Эти же настроения сохранились и в дальнейшем 94.

Одной из форм протеста горожан было распространение листовок. Их опускали в почтовые ящики, расклеивали на стенах домов, а также в бомбоубежищах. В большинстве своем они были написаны от руки, хотя встречались листовки, изготовленные печатным способом. Стиль и содержание этих документов свидетельствуют об их «народном» происхождении. Весьма широка была и «география» листковой агитации. Она не ограничивалась каким-либо одним районом, а охватывала практически весь город. Например, в ночь на 3 октября 1941 г. в Кировском районе было обнаружено 13 листовок «повстанческого» содержания. В ящике для писем в доме № 27 по Коломенской улице 1 октября была обнаружена изготовленная литографским способом листовка, озаглавленная «За что?» В доме № 13 по Малодетскосельскому проспекту также в ящике для писем была найдена листовка «погромно-террористического характера». В бомбоубежище дома № 33 по пр.Либкнехта была изъята написанная от руки листовка, призывавшая к сдаче Ленинграда и свержению советской власти. Листовка была подписана безграмотно, но политически весьма акцентированно — «Национальность русского народа»95.

В спецсообщении УНКВД отмечалось, что некоторые антисоветские листовки были написаны от имени групп и организаций, а в ряде случаев анонимные письма заканчивались приписками: «от бойцов Ленинградского фронта», «от матерей бойцов», от «Народного Комитета города»», домохозяек, рабочих заводов и т. д.96 Адресатами были не только «руководители партии и правительства». Анонимные письма с требованием прекращения сопротивления направлялись и в радиокомитет и морякам Балтийского флота97.

Вполне естественно, что военные успехи немцев пробуждали интерес к ним у населения. Советская власть слаба и может пасть не сегодня—завтра, а из города никак уже не выбраться. Что делать в этих условиях?

Заметки Остроумовой-Лебедевой отражали настроения большинства ленинградцев:

29 октября: «...Голод, страшный голод... И, кажется, нет выхода! Откуда ждать спасения?! Город обложен. Никакие эшелоны с продуктами не могут к нам проникнуть. И все же надежда меня не покидает».

11 ноября: «Бесконечное душевное утомление! И возникает в душе вопрос: «А когда придет твой черед? Все так безнадежно и не знаешь, когда же всему этому будет конец. Больше пяти миллионов жителей Ленинграда умирают, страдают и погибают от голода, боли и снарядов».

17 ноября:

«Я всем существом своим, умом, душой и сердцем сознаю, что нам сдавать немцам Ленинград нельзя! Нельзя! Лучше нам всем умереть! Погибнуть, но не сдаваться»98.

Ответы на вопрос о причинах страданий сводились не только к обвинениям немцев или собственной власти, но и самого народа. «Русский народ не даром терпит такие страсти и страдания, — повторяя наиболее распространенный тезис верующих людей, отмечала Остроумова. — Он за последние годы огрубел, озверел, распустил себя во всем, распоясался вовсю, забыв Бога, уничтожив его церкви, осквернив его алтари. Народ должен нести наказание и искупить свой грех великий. Это время наступило»99.

В конце ноября истощение и тяготы войны достигли той черты, за которой начинается стремительная радикализация настроений и, как следствие, поведения населения. Кривая зафиксированных УНКВД «негативных проявлений» быстро пошла вверх, неизменно стало расти число преступлений на почве голода, включая случаи каннибализма.

«Голод! Голод! Что делать? Как выжить? Толпы парней и подростков стоят у дверей хлебных ларьков и просят подать им хлебные довески. Как видно наша армия не имеет сил отогнать немцев от Ленинграда, ни прорвать фронт настолько, чтобы эшелоны с продуктами могли проникнуть в Ленинград. Видимо, на это нет надежды...»100.

Характерной приметой стали огромные очереди у магазинов, в которые выстраивались измученные горожане в 4—5 часов утра.

«Еще не было 5 часов утра... везде уже были длиннейшие очереди, которые стояли у закрытых пустых магазинов, совершенно не зная, будут ли привезены в этот день в данный магазин какие-нибудь продукты. Уже раздавали в очереди предварительные номерки. К 8-ми часам Нюша пришла домой с пустым мешком, но с сумкой, полной номерков. Все эти путешествия и стояние происходят в полной темноте. Люди мрачны, раздражены, измучены. Иногда мужчины в очереди нарушают порядок, прибегая к своей физической силе, пробиваясь вперед. Но это сравнительно редко. Наш народ — долготерпелив! ...Что делается на фронтах, даже около Ленинграда — мы не знаем. Мы ничего не знаем! Мы — скот. Мы прах, с которым не считаются!» 1101 .

Такой же уровень информированности был и у агитаторов РК, которые после одного из выступлений представителя горкома ВКП(б), спрашивали, кому принадлежат Пушкин и Тихвин и др.102 Сообщения о снижении продовольственного снабжения привело к еще большему ухудшению настроений. Хотя в сводках партинформаторов сообщалось о «здоровом, оптимистичном настроении большинства», в донесениях содержались признания того, что на отдельных предприятиях (например, на Ленмясокомбинате) «отдельные антисоветские выкрики и злорадство мешали проведению собраний» о продовольственном положении в Ленинграде. В одном из цехов завода «Скороход» задавали вопросы о «10-летних запасах», которые якобы были созданы на случай войны. Рабочие призвали обратить внимание на закрытые магазины, которые обслуживали представителей власти, на ошибки со своевременной эвакуацией женщин и детей103. Признание бессилия власти, чувство обреченности и мысли о смерти — все это было характерно для настроений конца ноября 1941 г.:

«...Население Петербурга, видимо, брошено на произвол судьбы, на вымирание от голода, холода, снарядов и бомб.... Счастье — это когда удалось достать какую-нибудь еду, но в магазинах пусто, « заведующие в них говорят, что и на продовольственных базах тоже пусто. Что дальше будет?!... Некоторые «готовы «уйти» и думают о самоубийстве»104.

Материалы УНКВД свидетельствуют о том, что негативные настроения захватили часть интеллигенции, которая, «. восхваляя фашизм, высказывается за изменение существующего строя, пытается доказывать, что наша печать тенденциозно освещает обращение немцев с населением в оккупированных районах». Для подтверждения этого тезиса составитель документа ссылался на высказывания ряда видных представителей интеллигенции, которые были уверены в неизбежности гибели советской власти как таковой:

«...Войну Россия, как национальное государство выиграет, но советскую власть проиграет 1105 . СССР оказался неспособным обороняться. После окончания войны, которая закончится поражением Германии, благодаря усилиям Америки и Англии, несомненно будет установлена какая-то форма буржуазной демократии. О социализме придется забыть надолго» (режиссер киностудии «Ленфильм» орденоносец Б.);

«...нужно отбросить представление о национал-социализме, которое годами распространялось советской агитацией. В национал-социализме есть умение подойти к подлинным демократическим интересам масс, в то время как так называемый советский демократизм по сути дела далек от народа и представляет собой пустую фразу» (заведующий информбюро сценарного отдела «Ленфильм» Л.).

«...Немцы все равно возьмут Ленинград. Пусть при немцах и хуже не будет, но только чтобы не было возврата к прежнему, а его, конечно, не будет. Не хозяйничать больше евреям» (конструктор завода им. Сталина Е., арестован).

Негативные настроения все большее развитие получали в среде рабочих. Так, например, рабочий завода им. 2-й Пятилетки Д. в беседе со своими товарищами говорил:

«Я ничего не имею против захвата немцами Ленинграда. Нас 20 лет угнетали и сейчас угнетают (выделено нами — Н.Л.). В случае сдачи Ленинграда положение рабочего класса будет лучше. Гитлер имеет поддержку среди населения захваченных им государств и областей».

Аналогичные идеи высказал слесарь завода «Пластмасс» К.:

«...Ленинград надо отдать. Что мы знаем о фашизме? Я вот знаю, как в Германии народ живет, а там фашизм. Мне коммунизма не надо. В защитники Ленинграда я не пойду, мне нечего защищать. Придет время — мы сами здесь порядок установим»106.

Разговоры о слабости Красной Армии, некомпетентности руководства и, как результат, неизбежности сдачи Ленинграда и поражения СССР в войне также были весьма распространены на заводах города. Агентура оперативных отделов и райотделов УНКВД доносила об усилении агитации среди рабочих за организацию восстания, уничтожение коммунистов и оказание практической помощи немцам, хотя, по-прежнему, приводимые в спецдонесениях УНКВД материалы свидетельствовали о выжидательной позиции недовольных властью.

Арестованный плотник завода № 189 С. среди рабочих заявлял, что «к восстанию готовы моряки Балтийского флота. Дело теперь только за рабочими...». В донесении УНКВД указывалось на то, что повстанческие настроения особенно усилились на судостроительных заводах Ленинграда, рабочие которых имели возможность общаться с моряками Балтфлота. Однако вновь обнаружилось то же настроение, что и в сентябре — ожидание прихода немцев, которые «наведут порядок»:

«... Я был на Балтийском заводе и кое с кем говорил. Там все говорят, скорей бы пришли немцы, навели порядок и разогнали бы всю эту свору (выделено нами — Н.Л.) Немецкие войска надо встречать. Для этого народ подберется, а мы этому делу должны помочь».

Контрольный мастер завода им. Марти С. в беседе с агентом заявил:

«... Народ доведен до отчаяния и достаточно искры, чтобы он поднялся (выделено нами — Н.Л.). Русский народ победит тогда, когда поймет, за что он борется, когда его борьбу возглавят новые люди».

Рабочий завода № 189 Г. неоднократно высказывался среди рабочих следуюшим образом:

«...советский строй не может существовать, так как он не ценит труд рабочих. Мне рассказывали, что во флоте сейчас много изменников. Гитлер установит у нас новый порядок и жить станет лучше (выделено нами — Н.Л.)»107.

По данным УНКВД, еще в конце октября 1941 г. стали распространяться слухи о якобы готовящемся в Ленинграде военном перевороте и наличии в Красной Армии заговорщической организации. Подобные настроения были отмечены среди рабочих «Пролетарской фабрики» № 1, завода «Красный треугольник» и ГЭС № 2. Так, например, рабочий ГЭС № 2 А. среди своего окружения заявлял, что «терпение рабочих скоро лопнет. Рабочий класс должен восстать108. 23 октября 1941 г. на заводе им. Карпова были зафиксированы «резкие антикоммунистические высказывания», в том числе мысль о том, что «если существующее положение сохранится, то народ восстанет»109.

Донесения партинформаторов в РК и ГК по своей сути совпадали со спецсообщениями органов НКВД, косвенно обосновывая необходимость самых жестких мер по сохранению контроля над населением города. РК партии признавали свою слабость и вынуждены были констатировать в постановлениях о состоянии массово-политической агитации на предприятиях, что из-под партийного влияния вышла часть рабочих, в результате чего проявлялись «отсталые настроения». Например, в Володарском районе речь шла о таких крупных предприятиях, как заводы им. Ленина, «Большевик», комбинат им. Тельмана и др. Кроме того, «значительная часть» рядовых коммунистов не выполняла устав партии, не вела повседневной борьбы с проявлениями отсталых настроений110.

Как и в приведенном ранее материале, к числу «отсталых настроений» были отнесены те, которые «выражали недовольство по поводу затруднений, связанных с войной». Однако их особеностью было то, что рабочие говорили о готовности «поднять народ», «поднять бунт» и т. п. в случае неспособности власти решать возникшие проблемы111.

В постановлении Володарского РК «О простое рабочих 2-го отделения цеха № 11 Невского химзавода» говорилось о том, что с 29 на 30 ноября 1941 г. рабочие прекратили работу в вечернюю смену из-за нехватки им обедов112. В случаях проявления «отдельных отсталых настроений» с их носителями проводилась «разъяснительная работа». Однако, по признанию партийных функционеров, «там, где беседы не помогали», на помощь парторганизациям приходили «органы»113. В этот же период УНКВД раскрыло несколько групп, которые готовились к проведению практических мероприятий по оказанию помощи немцам. Всего же к концу октября 1941 г. с начала войны, за «контрреволюционную деятельность были арестованы 3374 человека. Сопоставление этих цифр с довоенной статистикой безоговорочно свидетельствует о стремительном росте числа зафиксированных органами НКВД фактов проявления значительной частью населения активного недовольства создавшейся ситуацией и существующей системой власти в частности. Что же касается власти, она стремилась показать совпадение интересов народа и существующего режима, подчеркивая, что «война неумолима, что вопрос идет не только о жизни и смерти советской власти, но и о жизни каждого советского гражданина»114.

Германская служба безопасности и военная разведка также отмечали рост пораженческих настроений в Ленинграде, широкое распространение среди населения разговоров о бесполезности сопротивления и особенно выделяли молодежь, среди которой «началось формирование оппозиционных групп». Однако обсуждение ими вопроса о необходимости свержения советской власти еще не означало, по мнению немцев, того, что эти группы смогут в обозримом будущем перерасти в организации движения сопротивления — из-за отсутствия у них оружия11 .

Айнзатцгруппа А обращала внимание Берлина на распространение антисемитизма в Ленинграде и на рост недоверия горожан к советской прессе. Обе названные тенденции подкреплялись примерами — популярными среди населения анекдотами и высказываниями. Например, среди ленинградцев широкое распространение получило обсуждение «урока» антисемитизма, преподанного немцами русским военнопленным. Отношение к советской прессе и сообщениям о победах Красной Армии было проиллюстрировано расхожей в народе поговоркой : «Наши бьют, а немцы берут»116. На основании показаний военнопленных немецкая разведка подчеркивала, что в солдатской среде обсуждался вопрос о том, какую цену запросит немецкая сторона за мир — территорию или смену правительства.

В последующие две недели (конец октября — начало ноября) настроения ленинградцев,, по данным немецкой разведки, не претерпели существенных изменений. Как и ранее, наиболее активными противниками продолжения сопротивления были женщины. Немцы сообщали, что «километровые» очереди за продуктами по-прежнему являются главным очагом распространения всевозможных слухов:

«Открытое недовольство советским руководством является здесь обычным явлением несмотря на присутствие милиции. Брань и драки отнюдь не редкость. Особое озлобление народа вызывает тот факт, что руководящие партийные функционеры, как и ранее, снабжаются без ограничений из спецмагазинов. В очередях ругают красноармейцев и призывают их к тому, чтобы они повернули оружие против своих командиров, а не продолжали оказывать сопротивление»117.

Немецкая разведка подчеркивала, что «поступили новые подтверждения того, что почти половина рабочих большинства предприятий Ленинграда открыто выступает за сдачу Ленинграда», что рабочие проявляли большой интерес к немецким листовкам. В частности, сообщалось, что работники одного из ремонтных участков на Витебском вокзале во время перерыва передавали друг другу немецкие листовки и открыто обсуждали их. Когда же один из присутствующих при этом начальников пригрозил доносом, он был обруган и высмеян рабочими. Существенным в характеристике настроений рабочих было и то, что они не хотели допустить разрушения своих предприятий. Впоследствии это нашло свое подтверждение в рассуждениях периода «индивидуализации» — «я рабочий, Гитлеру тоже нужны рабочие, но рабочему надо где-то работать». Таким образом, инстинктивно рабочие были за сохранение заводов, и в этом их интерес расходился с интересом Москвы, готовой уничтожить важнейшие предприятия в случае сдачи Ленинграда. Равнодушие, усталость от войны и работ по укрепления города — вот наиболее характерные черты настроений ленинградцев по данным немецкой разведки118.

Выводы немецкой стороны о положении в городе во многом совпадали с данными УНКВД ЛО — обе спецслужбы отмечали, хотя каждая по-своему, рост недовольства среди ленинградцев, формирование оппозиционных групп среди всех слоев населения. Однако, и это вполне естественно, немецкая сторона была весьма ограничена в источниках информации. Анализ немецких документов показывает, что СД и абвер не располагали достоверными данными о настроениях в партии, а также в органах власти и управления. Например, в сообщении от 24 ноября 1941 г. СД сообщало в Берлин, что «правой рукой Жданова в обороне Ленинграда является председатель горисполкома Попков», а «руководителем НКВД является Герасимов»119.

В целом верно ориентируясь в тенденциях развития настроений в армии (СД и абвер получали информацию от военнопленных, перебежчиков, из многочисленных трофейных документов и материалов радиоперехвата), немецкие спецслужбы практически не обладали информацией о росте забастовочного движения и революционизировании гражданского населения. Это лишало немецкую пропаганду возможности более эффективно воздействовать на защитников и население Ленинграда120. Куда большее внимания немцы уделяли росту антисемитизма, который, как мы увидим позднее, так и не вылился в широкое движение.

 

5. Ноябрь 1941 г. «кризис назрел»

Недостаток продовольствия в Ленинграде в конце октября—начале ноября обусловил рост недовольства у части горожан, особенно у домохозяек. Эти настроения в основном сводились к тому, что:

а) при существующих нормах выдачи продуктов население обречено на гибель, так как честным путем никакие продукты приобрести нельзя;

б) при необеспеченности Ленинграда продовольствием дальнейшую борьбу за город надо прекратить;

в) рабочие должны организованно выступить и потребовать увеличения норм выдачи хлеба121.

Военная цензура также отмечала рост отрицательных настроений. Ленинградцы, описывая тяжелое положение с продовольствием в городе, указывали, что они начали употреблять в пищу листья, коренья и другие суррогаты122. Характерной приметой времени стало быстрое распространение «черного рынка» и спекуляции. На каждом из крупных рынков города (Клинском, Кузнечном, Октябрьском, Мальцевском и Сытном) ежедневно собирались более тысячи человек для приобретения продуктов. В связи с этим исполняющий обязанности директора горуправления рынками Кириллов 26 ноября 1941 г. обратился в отдел торговли горисполкома с предложением обсудить на заседании исполкома Ленгорсовета вопрос о легализации толкучек, которое было отвергнуто, несмотря на наличие серьезных доводов в его пользу123.

В связи с продовольственными трудностями участились случаи отправления анонимных писем в адрес руководящих партийных и советских органов. Будучи одной из характерных форм протеста в условиях тотального контроля за настроениями масс, анонимки получили достаточно широкое распространение в Ленинграде с октября 1941 г. Во-первых, это была одна из немногих возможностей вступить в контакт с властью и высказать свое отношение к происходящему (зачастую просто назвать вещи своими именами), будучи уверенным, что сразу не будешь арестован. Кроме того, представители власти, пребывая в состоянии растерянности и тревоги, сами не очень-то искали встреч с населением, опасаясь острых вопросов. Во-вторых, сама власть, привыкшая к получению «сигналов снизу», не могла отказаться от выработанной за многие годы привычки читать адресованные ей письма. Однако содержание анонимок расценивалось как «антисоветская агитация» и органы УНКВД вели поиск авторов этих писем.

Можно с уверенностью сказать, что было очень немного «штатных» анонимщиков, то есть тех, кто отправлял свои письма регулярно и по разным адресам. Таких авторов УНКВД достаточно быстро выявляло и репрессировало124. Как правило, авторами анонимок были достаточно образованные люди. Например, среди арестованных в ноябре—декабре 1941 г. были бывший научный сотрудник, инженер-проектировщик, пенсионер, телефонистка, учительница средней школы. Мы не располагаем исчерпывающей информацией обо всех вынесенных приговорах авторам анонимных писем, но отметим, что по делам, рассмотренным Военным трибуналом в ноябре 1941 г., были вынесены приговоры о расстреле125.

О чем же писали ленинградцы «отцам города» в конце октября 1941 г.? Главное и, пожалуй, единственное их требование состояло в необходимости увеличения норм выдачи продуктов. В противном случае говорилось о возможности восстания и забастовок. В ряде случаев «высказывались пораженческие настроения и террористические намерения в отношении руководителей партии и правительства». Некоторые авторы анонимок, считая единственным выходом из создавшегося положения сдачу города, как уже отмечалось, направляли свои письма в части Ленинградского фронта, призывая бойцов Красной Армии прекратить борьбу за Ленинград.

В спецсообщении, датированном 6 ноября 1941 г., УНКВД ЛО отмечало дальнейший количественный рост пораженческих настроений среди всех слоев населения. Указывалось, что «значительная часть лиц в своих оценках дальнейших перспектив войны считает, что войну с Германией Советский Союз проиграл и что Красная Армия не в силах организовать отпор врагу, что Ленинград и Москва будут сданы»126. Подобные настроения отражали попытки рабочих объяснить поведение бойцов на фронте в условиях постоянных поражений. Однако «простые» версии причин отступления Красной Армии (предательство комсостава) вытеснялись все более глубоким анализом ситуации. Партийные информаторы сообщали в ГК, что в ноябре 1941 г. на некоторых предприятиях появились заявления о том, что причиной быстрых успехов немцев является нежелание воевать «обманутых» советской властью рабочих и крестьян, которые были согнаны в колхозы, а их хозяйство разорено. Недовольство же рабочих объяснялось тем, что их очень сильно «прижали», стали судить за «21 минуту», настроили тюрем и лагерей и посадили в них сотни тысяч рабочих. Кроме того, партийное руководство «оторвалось от людей» («раньше до царя легче было дойти»)127. Тем не менее, по-прежнему общей чертой во всех зафиксированных агентурой НКВД высказываниях на эту тему была выжидательная позиция защитников и населения Ленинграда — многие надеялись, что либо город под напором немцев сам падет, либо же первыми против продолжения войны и режима выступят «другие» (красноармейцы, по мнению рабочих), и, наоборот, рабочие, по мнению солдат:

«Красноармейцы ждут, когда рабочие начнут восстание и сразу присоединятся к ним» (рабочий).

«Вы, рабочие, должны восстать против советской власти. Только плохо, что у вас нет оружия. Ну, да ничего — вы восстаньте без оружия, а мы, военные, вас поддержим»128.

Главные причины неизбежности поражения СССР оппозиционно настроенная часть горожан видела в том, что:

а) Красная Армия к войне с серьезным противником не подготовлена и не может противопоставить свою боевую технику немецкой,

б) Красная Армия деморализована отступлением и сдачей противнику большой территории и крупных городов,

в) помощь СССР со стороны Англии и Америки малоэффективна и положительных результатов в войне с Германией не дает129.

Приведенные в документе «некоторые характерные высказывания», должные, по мысли его составителя, подтвердить сделанные им выводы, раскрывают и другие (обусловленные не только техническим превосходством вермахта) причины пораженческих настроений в Красной Армии и в тылу, а также указывают на очень важные изменения, произошедшие в сознании людей. Наиболее существенными из них были: разочарование в деятельности правительства и росте недоверия к нему, отсутствие объединяющей идеи в войне с Германией (широкомасштабная пропагандистская кампания вокруг «отечественного» характера войны началась только после доклада Сталина, сделанного 7 ноября 1941 г.), объяснение военных неудач нежеланием крестьянства защищать советский/колхозный строй: «масса советских людей перестала верить правительству», «...у русских людей исчез идеал, за который можно было бы драться. Крестьянин не хочет драться за колхозы, так как колхозная идея провалилась и внутри крестьянина глубоко сидит собственник», «...наша армия во всех отношениях слабее немецкой», — таковы выдержки из донесения УНКВД130.

Накануне празднования 24-й годовщины Октябрьской революции среди населения распространилось мнение, что к 7 ноября 1941 г. война будет закончена взятием немцами Москвы и Ленинграда. Народ по-прежнему жил «по революционным часам» и с падением обеих столиц связывал будущее всей страны131. В условиях крайне ограниченных ресурсов это означало то, что проблемы Ленинграда в период битвы за Москву для советского руководства (Сталина) отошли на второй план, и город остался один на один с голодом и другими последствиями блокады. Это понимали и сами ленинградцы.

Помимо внешней причины развития пораженчества в Ленинграде (неудачи Красной Армии) существовал и внутренний, куда более опасный для местного руководства с точки зрения будушего самого города — голод. Сокращение норм выдачи продовольствия вызвало состояние общей депрессии. Однако если часть населения молча восприняла информацию и разъяснения власти о продовольственном положении, то другая (меньшая) начала открыто критиковать ее и те аргументы, которые приводились для сохранения оптимизма (в частности, заявления о том, что революционный Петроград переживал и более суровые врмена, например в,  1918—1919 гг.).

Партийные информаторы сообщали о том, что население Ленинграда, сравнивая ситуацию с 1919 г., отмечало, что ныне город блокирован, нет возможности где-нибудь взять продукты, что власть обанкротилась, будучи неспособной сдержать обещания о «10-летних» запасах продовольствия. На Ленмясокомбинате во время проведения собрания раздавались «отдельные антисоветские выкрики», мешавшие его проведению132. Раздражение проводимой партийными органами агитационно-разъяснительной работой все чаще проявлялось в среде рабочих133. Критические высказывания звучали не только в адрес местной власти (не сделаны своевременно запасы продовольствия, не эвакуированы женщины и дети), но и центра, который не проявлял должной активности по оказанию помощи Ленинграду, дал возможность немцам укрепиться на подступах к городу134.

К середине ноября 1941 г. недовольство достигло того предела, когда власть впервые оказалась перед лицом массового протеста. Его локализация, пресечение любых попыток выстроить горизонтальные связи «внизу» были по-прежнему необходимы, но недостаточны. Необходимо было также убедить население в том, что немцы ожидаемого мира и хлеба дать не могут, что именно они виновны в страданиях ленинградцев, что только бескомпромиссная борьба и новые жертвы могут обеспечить успех135.

Первая задача была и простая, и сложная. Простая, потому что кастовость советского общества и отсутствие неформальных контактов представителей разных социальных слоев оставались естественной преградой к объединению людей. Только партия формально связывала представителей разных социальных групп на уровне первичных организаций. Однако ее полное перерождение было маловероятным, хотя эрозия и там имела место. Профсоюзы также не могли выполнить роль связуюшего звена, поскольку утратили основное свое предназначение — защищать интересы представителей своей профессии задолго до начала войны. К тому же в условиях начавшейся блокады они практически перестали работать.

Интеллигенция, которая могла бы внести организуюшее начало в стихийно развивающееся недовольство народа, была раздроблена и не помышляла о своей прежней роли в обществе, роли оппозиции. Творческая интеллигенция (писатели) по-прежнему уповала на милость власти, напоминая ей слова Горького о том, что «писателей надо подкармливать» или же просто пользовалась в силу своей ангажированности некоторыми преимуществами нахождения рядом с властью136.

С другой стороны, голод был тем общим бедствием, которое могло очень быстро «навести мосты» между людьми в борьбе за выживание. Особенность момента состояла в том, что на фоне всеобщего озлобления масс (цитируя «характерные высказывания» о настроениях масс в сводке 6 ноября 1941 г., УНКВД приводило слова авторов писем, задержанных военной цензурой, о чрезвычайной степени озлобления людей, о том, что «никто не доволен», что «народ прямо кричит», «в массах такое озлобление, что трудно себе представить», что «на дыбы все встанут»)137 все большее количество людей начало осознавать, что худшее впереди, что рассчитывать на облегчение положения не приходится.

Одни предрекали неизбежность «голодного бунта черни, который будет поддержан «всеми», другие высказывали надежду на скорую победу немцев, которые не только накормят, но и разрешат частную торговлю, третьи, еше сохранив доверие к власти, требовали хлеба, угрожая при этом забастовкой или погромами магазинов. Примечательно, что подобные настроения высказывали не только рядовые домохозяйки, но и комсомольцы138.

В корреспонденции ленинградцев в той или иной форме ставился вопрос о смысле войны и страданий, которые выпали на их долю. «Защищая город, вы защищаете власть, а нас, ваших жен, матерей и дочерей своим упорством обрекаете на голодную смерть» — рефрен некоторых писем на фронт, а также анонимок, отправлявшихся от имени общественных организаций Кировского завода, «40 домохозяек Володарского района», женщин Ленинграда. Одно из них было адресовано на фронт:

«...Дорогие мужья и братья! Прекращайте борьбу и сдавайтесь. Вы там мучаетесь, а мы мучаемся здесь с детьми. Нет наших больше сил, мы на ногах не стоим от голода. Сдавайтесь, надоело жить в голодной, пропитанной кровью, стране»139.

Трудно сказать, какое дальнейшее развитие получили бы настроения, если бы не выступление Сталина 6 ноября 1941 г. После долгих месяцев молчания Сталин наконец-то обратился с речью к уже почти разуверившемуся в своих руководителях народу. Несомненно, это выступление дало людям надежду, успокоило сомневающихся и позволило власти выиграть столь необходимое ей время для того, чтобы полностью сконцентрировать все усилия на московском направлении.

По данным военной цензуры, следствием обращения Сталина к народу было то, что вдвое сократилось количество исходящей корреспонденции с негативными настроениями140. В спецсообщении УНКВД от 13 ноября 1941 г.141 отмечалось, что подавляющее большинство трудящихся Ленинграда, обсуждая доклад Сталина, указывало, что:

а) выступление т.Сталина подняло боевой дух ленинградцев, вселило в них непоколебимую веру в победу над врагом,

б) т. Сталин внес полную ясность в создавшейся обстановке войны, выбил почву у враждебных элементов, распространяющих ложные и провокационные слухи,

в) с большевистской прямотой т.Сталин вскрыл причины временных неудач Красной Армии и наметил пути для обеспечения разгрома немецко-фашистских войск,

г) реальная помощь со стороны Англии и Америки, открытие второго фронта против Германии ускорит гибель германского фашизма 142.

Доклад Сталина не у всех вызвал энтузиазм. Как отмечалось в спецсообщении УНКВД, «враждебно и пораженчески настроенные элементы подвергали его критике». По данным УНКВД, «антисоветские и политически неустойчивые элементы к речи товарища Сталина отнеслись отрицательно. Они выражают сомнение в правдоподобности приведенных в докладе фактов, заявляют, что доклад никаких новых реальных перспектив для успешного разгрома гитлеровской Германии не открывает»143.

В приведенных УНКВД высказываниях, охарактеризованных как «антисоветские», выражалось неверие в помощь Англии и Америки, которые «помогают только на словах, потому что ненавидят СССР», разлагающую роль «указников» (т. е. лиц, отбывавших наказание за нарушения трудовой дисциплины и призванных в армию), об ошибках довоенного периода, в том числе передаче Германии передовых военных технологий в самолетостроении и т. д.144 Подобные настроения преимущественно высказывались представителями интеллигенции. Наиболее резким было заявление заслуженного артиста республики Студенцова, который был вскоре арестован:

«Перед смертью не надышишься. Если бы в самый разгар его [Сталина] речи сверху прилетел бы гостинец в виде однотонной бомбы, финал был бы блестящим и наиболее приемлимым для всех. Сталин решил в последний раз потешить свое сердце аплодисментами»145.

Другие высказывания не носили столь яркого персонального характера, но, по сути, говорили о том же — банкротстве власти, не сумевшей подготовиться к войне:

«Чем речи говорить и обещать победу, лучше бы скорее сдались, зря народ губят и морят голодом. Надо прекратить войну — тогда и будет хорошо»;

«Войну надо кончать, потому что Советский Союз ослаб и не может усиливать авиацию и строить танки. Ошибка нашего правительства была в том, что до войны была создана Гитлеру возможность постепенно ослаблять нашу страну путем выкачивания продовольствия и ценных материалов»;

«Из выступления Сталина следует, что мы были абсолютно не подготовлены к войне. Собирались воевать со всем капиталистическим миром, а терпим поражение от одной Германии. Мы оказались профанами в военном деле»146;

«Это сплошная демагогия от начала до конца. За 24 года довести страну до краха и гибели и заявлять «Бейтесь до конца — победа будет за нами». Но у нас нет самолетов и танков, а у них их больше. Где логика? Это безумие. Отдать Украину, Белоруссию — лучшие центральные и южные районы — и сказать «Враг истощен, мы победим». О втором фронте я думаю, что он будет, но тогда, когда будет крах всей системы. Этого ждет Англия и Америка»147.

На неспособность Кремля своими силами решить задачу прорыва блокады Ленинграда указал и декан Ленгосуниверситета крупный советский историк профессор В.Мавродин, который отметил, что «главным» в докладе Сталина был вопрос о втором фронте:

«Без второго фронта вряд ли мы что-нибудь сделаем. Особенно это касается Ленинграда, где положение не улучшается, а ухудшается. Вокруг Ленинграда немцы создают второе кольцо осады. Если откроется второй фронт, то он явится единственным нашим спасением»148.

Таким образом, к первой декаде ноября 1941 г. практически все слои населения вышли за пределы простой рефлексии и стали анализировать причины военных неудач, в том числе и довоенную политику. Это было основой глубокого пересмотра отношения к власти, продолжившегося и в дальнейшем. Вместе с тем, критика власти была весьма ограниченной — обращает на себя внимание тот факт, что ни в одном из материалов УНКВД нет упоминаний о репрессиях против комсостава в 1937—1938 гг. как одной из важнейших причин поражений Красной Армии. Это сохраняло известный простор для маневра власти, которая неоднократно использовала склонность населения верить во всевозможные заговоры, «вредительство» и т. п.149

Пропасть между властью и народом за первые месяцы блокады стала еще больше. Свобода была ограничена максимально. Информации население практически никакой не получало, а обладание достоверной информацией — это способность самостоятельно принять решение и распорядиться своей судьбой. Власть ленинградцам (да и всему населению СССР) этой возможности не давала. Для простых людей власть оставалась чем-то сильным и аморфным, она как будто растворилась и проявляла себя лишь в решимости защищать город и в регулировании продовольственного снабжения. В общественном сознании отчетливо произошло разделение на «мы» (народ) и «они» (руководители), хотя четкого определения последних так никто не дал в своих «антисоветских» высказываниях, зафиксированных УНКВД. К «руководству» одни относили всех коммунистов, других — только аппарат, третьи — «начальство» всех рангов.

После 12 ноября 1941 г., когда произошло снижение норм выдачи продовольствия, настроения еще более ухудшились. Объяснения властей о том, что «в 1918 г. было намного хуже, что рабочие получали по 100 грамм хлеба и никаких обедов не давали, а город не отдали» никого убедить уже не могли. Партинформаторы сообщали, что собрания, на которых разъяснялась ситуация в связи с ухудшением снабжения населения продуктами питания, проходили «при полном молчании присутствующих, вопросов и выступлений нет»150. Вскоре недостаток продовольствия в Ленинграде и связанное с этим снижение норм выдачи вызвали новую волну отрицательных настроений среди населения. Сталинское слово не могло заменить людям хлеба. Обмана надежды хватило ровно на две недели.

В спецсообщении УНКВД ЛО от 6 декабря 1941 г. указывалось, что особенно усилились «пораженческие и профашистские настроения». В ноябре число отмеченных агентурой антисоветских проявлений с 200—250 в день в начале октября возросло до 300—350. Существенно выросло число писем, не пропущенных военной цензурой. Если в первые два месяца войны они составляли всего 1,2% всей корреспонденции, то в в конце ноября — уже 3,5—4%151.

Партийные органы отмечали, что «пока явления открытого недовольства носят единичный характер», но в огромных (до 2 тыс. человек) очередях, появляющихся уже в 3.30 утра, из-за неоправдавшихся ожиданий на получение продуктов происходит озлобление людей152. УНКВД выделило три категории антисоветских настроений в этот период:

1) Красной Армии не прорвать окружение Ленинграда, и население города погибнет от голода,

2) население дальше не в состоянии переносить продовольственные трудности и чтобы облегчить положение с продовольствием — Ленинград надо сдать немцам,

3) на оккупированной немцами территории население не испытывает голода, так как при занятии населенных пунктов немцы сразу же положительно решают продовольственный вопрос153.

Авторы отдельных корреспонденций высказывали жалобы на недостаток продуктов, обращались к бойцам с призывом бросить оружие и сдать Ленинград. Приведем несколько примеров подобных настроений:

«...Хлеба нам дают по 125 грамм. Я решила написать всю правду, хотя Вы правды и не любите. Все, что передают по радио о других странах, относится к нам»;

«...Все рабочие недовольны. Достаточно искры, чтобы разгорелось пламя. По-видимому, наши этого и хотят. Ну, что же? Хотят, так и получат, потому что голод не знает преград»154.

Но «искры»-то как раз и не было. Не было и нового толчка извне, который бы смог поколебать власть. Немецкая разведка констатировала, что вермахт спокойно готовился к зиме, не собираясь предпринимать активных действий против Ленинграда. Сами же немецкие спецслужбы созерцали и фиксировали происходящее в Ленинграде, время от времени давая рекомендации по улучшению пропаганды и оценивая эффективность мероприятий по распространению фальшивых продовольственных карточек155. СД практически полностью ориентировалась в своей деятельности на командование группы армий «Север». Так, в донесении от 21 ноября 1941 г. службы безопасности отмечалось, что «работы по подготовке к зиме команд айнзатцгруппы А в соответствии с подготовительными мероприятиями войск идут полным ходом и частично уже закончены. Так как вряд ли можно сделать какие-либо прогнозы о будущих военных операциях, невозможно прогнозировать и будущую работу передовых частей айнзатцгруппы А. По-видимому, в обозримом будущем военных операций с немецкой стороны ожидать не приходится»15.

В условиях существовашей в городе системы контроля за населением и его разобщенности только стопроцентная уверенность в успехе выступления против власти эту уверенность, в свою очередь, могли обеспечить победа немцев под Москвой или штурм Ленинграда) вывела бы на улицы запуганных и измученных людей, большинство из которых уже не верило в легитимность власти и ее способность управлять. Об идеологических основах власти сами руководители страны старались лишний раз не вспоминать, и вместо этого пытались опереться на идеи патриотизма и русского национализма. В еще большей степени это относилось к простым людям. В одном из дневников есть такая запись, относящаяся к концу ноября 1941 г.:

В конце 1941 г. настроения интеллигенции характеризовались некоторой раздвоенностью: с одной стороны, в условиях кризиса нарастали индивидуализм и критическое отношение к власти, а, с другой, — ее не покидало чувство вины и стыда за «мелочность» собственных переживаний и упреков. В этом смысле весьма типична запись Остроумовой 30 ноября 1941 г.:

«Сейчас идут горячие бои за сердце нашей родины!!!.... А мы маленькие люди думаем о том, чтобы спасти наши жизни! Мы — муравьи! Пигмеи!»158 .

Несмотря на эвакуацию большей части еврейского населения, антисемитизм по-прежнему присутствовал в городе. По данным немецкой разведки, полученным в результате допросов пленных офицеров и анализа трофейных документов, в городе в середине ноября численность еврейского населения составляла около 15—20 тыс. человек, однако, как отмечала СД, «влияние еврейства в самых разнообразных властных структурах определялась как более сильное, чем когда-либо»159. Речь шла, в том числе, и о сфере торговли. Военная разведка сообщала о росте открытых оскорблений евреев160. Бессилие горожан каким-либо образом улучшить свое положение и отдельные факты непатриотичного поведения лиц еврейской национальности провоцировали поиски виновных рядом с собой.

Поводом для новой волны антисемитизма была плохая организация торговли и распределения продуктов. Прямого совмещения антисемитизма и антикоммунизма, как того хотела немецкая пропаганда, ни в документах партийных органов и УНКВД о настроениях населения, ни в дневниках ленинградцев не было. Лишь в записях Остроумовой есть фрагмент, в котором именно эти две категории (евреи и коммунисты -«ответственные работники») были противопоставлены всем остальным161.

Антисемитизм не был идеологической основой разных форм протеста, которые все больше и больше выплескивались наружу. Авторы листовок и анонимных писем редко использовали антисемитизм как средство для объединения недовольных в борьбе против режима. Листовки носили весьма конкретный характер и содержали призыв улучшить продовольственное снабжение или заключить мир/перемирие. Но примеры антисемитских заявлений все же были. В конце ноября у одного из домов на Сенной площади была обнаружена написанная от руки листовка:

«...Домохозяйки, если вы хотите хлеба и мира, устраивайте бунты в очередях, разбивайте магазины и столовые, избивайте евреев завмагов, заведующих столовыми и директоров трестов.

«НАРОДНЫЙ КОМИТЕТ ГОРОДА»162.

В одном из весьма редких свидетельств инженера-еврея, пережившего блокаду и принявшего участие в проекте Гарвардского университета по изучению социальной системы СССР, отмечалось, что в условиях блокады он не ощущал себя изгоем. Более того, сам вопрос об антисемитизме в довоенное время и в годы войны, он счел неудачным, заявив, что в Советском Союзе в то время не было антагонизма между представителями разных национальностей. Проблему антисемитизма он свел к личному отношению Сталина к евреям:

«Национальная политика полностью зависит от Сталина и только от него. Если Сталин сегодня [1950 г.] скажет, что евреи пострадали от Гитлера и они заслуживают заботы, все будут восхвалять евреев в прессе. Но если он, напротив, заявит, что евреи — это космополиты, то евреев будут травить во всех газетах и на всех собраниях»163.

По его мнению, в армии во время войны сохранялась некоторая обособленность евреев, которая, однако, ни коим образом не влияла на их поведение в бою:

«В армии есть все еще кастовость... Евреи не пьют, не дерутся, не занимаются спортом... Но они воевали хорошо. Они воевали до конца, и за храбрость они удостоены многих медалей и орденов»164.

В роли «коллективного организатора и агитатора» масс в условиях блокады наиболее активная часть оппозиционно настроенного населения пыталась использовать листовки. Это было действительно опасное оружие. В отличие от большинства немецких листовок, «местные» листовки точнее отражали настроения населения, его желания и надежды. Они вызывали большее доверие (один из партийных функционеров отмечал, что «в ответ на немецкие листовки народ ругается, и в этой ругани имеется что-то хорошее»)165 и позволяли объединить недовольных, поскольку содержали понятные и отвечавшие данному конкретному моменту призывы. Кроме того, такие листовки достаточно сложно было обнаружить и выявить их распространителя. Например, попытки найти автора анонимных листовок, разбрасывавшихся рано утром под покровом темноты на территории Московского вокзала, продолжались в течение почти полутора лет, несмотря на то, что в операции по его обнаружению было задействовано огромное количество людей. К поиску были привлечены практически все службы — от наружного наблюдения до агентуры, военная цензура, химическая экспертиза и, конечно же, криминалисты, занимавшиеся сличением почерков. В расследовании этого дела Управление НКВД предстало весьма тяжеловесной организацией, которая, в конце концов, все же смогла выявить анонимщика166.

УНКВД отмечало, что существенно возросло количество распространявшихся среди населения анонимок и антисоветских листовок. Обращение к власти очень напоминало петиции к царю накануне Первой революции и отражало «гапоновский» период самосознания масс («Сталин, Жданов, «райкомы» все могут решить, могут дать хлеб, который якобы где-то скрывается от народа, но во всем виноваты отдельные чиновники, которые «нашего» горя не знают и, более того, на нем наживаются.) Были, однако, и другого рода письма — письма-ультиматумы, письма-требования167. Одно из них было адресовано Молотову:

«Мы, русские женщины, ставим Вас в известность тов. Молотов, что воевать с немцами мы больше не будем. Отзовем своих мужей, сыновей, братьев с фронта, сдадим все русские города немцам без боя, без сопротивления, ибо дальнейшее сопротивление бесполезное кровопролитие. Мы, русские женщины, всей душой стоим на стороне немцев. Это есть настоящая война цивилизации против варварства. Мы не верим больше Вашим законам. Долой коммунистов»168.

Анонимные письма отправлялись и в партийные органы. Как и ранее, в них содержалось требование обеспечить людей продовольствием. Рабочие по-прежнему верили в то, что ключ к решению проблемы продовольственного обеспечения находится в руках хозяев Смольного:

«...Мы, рабочие, просим прибавки хлеба, нам надо работать голодными по 12 часов и без выходных дней. Если не прибавите, то идем бастовать. Нам нужен хлеб, нужна воля, долой войну!»,

«...Дайте хлеба. Эту записку пишут сотни рабочих, чтобы дали хлеба, а иначе мы сделаем забастовку, поднимемся все, тогда узнаете, как морить рабочих голодом»169.

Документы УНКВД свидетельствуют о том, что в ноябре 1941 г. разобщенное и стихийное проявление недовольства вышло на новый уровень — в среде антисоветски настроенной части населения пришли к осознанию необходимости объединения усилий для совместной борьбы против власти, выработки методов этой борьбы, а также расширения круга противников сталинского режима.

На повестке дня стояли два главных вопроса: «С чего начать?» и «Как начать?» В среде «пораженцев» считали, что народ уже готов к выступлению и нужно еще небольшое усилие, чтобы «плотину» прорвало:

«Нужно кричать: «Долой войну! Долой голод!» и народ будет за нами. Нужно организовать сначала группу в сотню человек и начать действовать. [Надо] написать листовки с призывом к народу. Красная Армия будет с нами. Только начать бы (выделено нами — Н.Л.)»;

«Для переворота и активных действий нужна смелость. Я не задумаюсь пожертвовать своей жизнью, если это принесет пользу. Не задумаюсь взорвать Смольный, при условии, что там будут члены правительства. Необходимо создать организацию, объединить вокруг крупной фигуры всех недовольных»170.

Инженер Ленинградской конторы «Главинструмент» С., осужденный Военным трибуналом к расстрелу за ведение антисоветской агитации и подготовку восстания в Ленинграде, говорил:

«... Многие партийцы согласны с тем, что восстание — единственный выход из создавшегося положения, но пока все ждут, когда выступят заводы. Население города рано или поздно под влиянием голода поднимет восстание. Необходимо возглавить это движение и затем от имени масс можно говорить с немцами».

О том, что идея организованного выступления стала все больше овладевать массами, говорили зафиксированные агентурой УНКВД высказывания представителей самых разных слоев общества:

«... Наши верхи с нами никогда не считались и не будут считаться. Они будут делать все, что захотят, потому что мы не умеем выступать организованно, целым заводом или фабрикой, а выражаем недовольство поодиночке или маленькими кучками»171.

Наряду с этим все большее развитие получали настроения обреченности, фатализма, религиозности. В постановлении бюро Московского РК ВКП(б) от 17 ноября 1941 г. о состоянии работы на эвакопунктах отмечалось, что у населения стали развиваться «крайне нездоровые настроения», что «в отдельных комнатах развешаны иконы, жильцы отказывались слушать беседы на политические темы, отказывались от дежурств»172.

Служба безопасности СД отмечала, что во второй половине октября—начале ноября 1941 г. настроения населения не претерпели существенных изменений. Однако с начала ноября ухудшение продовольственного снабжения оказало заметное влияние на здоровье горожан, которые стали пухнуть от голода. Вместе с тем СД в который уже раз указывала, что пассивность немецкой армии активно использовалась советской стороной в пропагандистских целях. Широко муссируемая в ленинградских средствах массовой информации идея о том, что «немцы вовсе не хотят брать Ленинград», по мнению немецкой разведки, существенно снижала повстанческий потенциал горожан. При этом подчеркивалось, что серьезное озлобление у рабочих вызывали «стахановские» темпы на оборонных предприятиях, увеличение продолжительности рабочего дня до 12, а на некоторых заводах и до 14 часов173. Недовольство создавшимся положением проявлялось в «громкой ругани» власти в очередях, на которую милиция уже не обращала никакого внимания. Особое раздражение населения вызывал тот факт, что партийные функционеры по-прежнему снабжались из спецмагазинов и не знали тягот блокады. Немецкая разведка утверждала, что в конце ноября «среди рабочих многих заводов имеет место недовольство, причем около половины открыто выступает за сдачу города»174.

В конце ноября продовольственная тема по-прежнему оставалась самой актуальной. Четвертое по счету снижение норм отпуска хлеба, а также других видов продовольствия175 с сентября 1941 г. оказало крайне негативное воздействие на горожан.

Однако, несмотря на дальнейшее ухудшение снабжение города продовольствием и перебои в торговой сети, ленинградцы, по оценкам УНКВД, «выражали готовность стойко переносить выпавшие на их долю тяготы и лишения»176. Такой же точки зрения придерживались партинформаторы. 21 ноября 1941 г. в связи с оценкой настроений после снижения норм в одной из записок, направленных в горком ВКП(б) говорилось:

«В подавляющем большинстве трудящиеся со всей серьезностью относятся к переживаемым трудностям, правильно и трезво оценивают обстановку на фронте и в Ленинграде и понимают необходимость снижения норм... Настроение трудящихся района в основном здоровое; настроения упадка, уныния, неверия в силы командования разорвать кольцо блокады, разговоры о том, что люди начинают пухнуть с голода, а также антисоветские разговоры и вылазки имели место на отдельных предприятиях со стороны отдельных рабочих и работниц» (выделено нами — Н.Л.) 177 .

Тем не менее, на ряде предприятий и учреждений (например, в Эрмитаже) собрания о продовольственном и военном положении Ленинграда прошли при полном молчании присутствовавших, вопросов и выступлений не было178. Усталость от войны и неверие в способность существующей власти решить текущие проблемы нашла свое проявление в вопросах, которые задавали партийные агитаторы представителям РК и ГК партии 21 ноября 1941 г. в Ленинграде. Наиболее распространенными были следующие: «нет ли признаков второго фронта», «скоро ли снимут блокаду», «скоро ли изменится продовольственное положение» и др.179

Рабочих не убеждали сравнения с1918 г., высказывалось недоверие руководству Ленинграда («питается за счет рабочих»), а также страны («город брошен на произвол судьбы»). Основные вопросы, которые задавались представителям власти на собраниях, касались перспектив снятия блокады и улучшения продовольственного снабжения. Высказывались пожелания о необходимости установления рабочего контроля за работой столовых и магазинов180.

Среди рабочих еще большее распространение получили забастовочные настроения. Часть из них пришла к выводу, что только организованное выступление может оказать воздействие на власть и, с другой стороны, будет гарантией их (рабочих) безопасности. Однако по-прежнему большинство рабочих ограничивалось требованиями улучшить их продовольственное положение, требования политического характера звучали весьма редко. Отдельные рабочие отмечали, что коммунисты, настаивая на защите Ленинграда, борются прежде всего за собственную жизнь:

«... Мы терпим голод потому, что здесь засело много коммунистов. Им деваться некуда, и они не сдаются. Надо организованно всем до одного требовать — или пусть сдают город или снабдят нас как следует... » (контролер завода № 371 Х.);

«... Надо устроить свою войну, сбунтоваться и не работать» (работница фабрики «Рабочий» Г.);

«...Нам надо организованно бросить работу, всех не расстреляют. Все, что говорят про Гитлера, надо понимать наоборот» (работница фабрики «Рабочий» Ш.)181.

На целом ряде предприятий (завод им. Марти, завод № 190, артель «Ленкооптекстиль», Ленмолзавод и др.) отмечались случаи индивидуального и группового отказа от работы из-за плохого питания и истощения людей182.

26 ноября 1941 г. зав. оргинструкторским отделом горкома ВКП(б) Антюфеев проинформировал секретарей ГК ВКП(б) А.Жданова, А.Кузнецова, Я.Капустина и Н. Шумилова о новой волне панических слухов, ожидании дальнейшего ухудшения продовольственного положения и вследствие этого огромных очередях у продовольственных магазинов, которые появлялись в 3—4 часа ночи и насчитывали от 200 до 2000 человек183. Как это бывало уже не раз, власть восприняла высказывавшиеся населением предложения — вскоре последовало прикрепление ленинградцев к определенным магазинам, что избавило горожан от бессмысленного выстаивания в огромных очередях на морозе.

Секретарям Ленинградского горкома ВКП(б)

тов. ЖДАНОВУ, А.А.

тов. КУЗНЕЦОВУ, А.А.

тов.КАПУСТИНУ, Я.Ф.

тов.ШУМИЛОВУ, Н.Д.

ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА*.

В городе распространен слух, будто с 1-го декабря взрослому населению вместо хлеба будет выдаваться дуранда (жмыхи), а детям — галеты. Муссируются также слухи о том, что прорыв вражеского кольца блокады затягивается, а запасы продуктов в городе исчерпываются. В связи с этим в последние дни у продуктовых магазинов и у хлебо-булочных выстраиваются огромные очереди. Люди начинают скапливаться с 3—4 часов ночи и целый день стоят в ожидании каких-либо продуктов.

24 ноября, например, с 4-х часов ночи выстроилась очередь у магазина № 48 (уг. пр. Газа и пр. Огородникова). В течение дня сюда не было завезено никаких продуктов, но народ не расходился и 7 часам вечера здесь еще стояла очередь в 200 с лишним человек. Директор магазина тов. Пошибайлов не раз предупреждал людей о том, что никакие продукты сегодня не ожидаются, но очередь продолжала стоять.

Огромная очередь (человек 400-500) в этот же день выстроилась у магазина № 57 Ленинского района. Кто-то сказал, что здесь будут выдавать колбасу и вермишель. Когда директор начал уговаривать народ разойтись, так как никакой колбасы вообще не будет, а вермишели хватит только на 70 человек, поднялся большой шум. Раздавались выкрики:

— У вас вон какие рожи, нажрались за наш счет...

— Целый день ничего не ела, стою с 4-х часов утра...

— Не могу домой идти, там дети голодные...   и т. д.

В 7 часов вечера директор вынужден был закрыть двери магазина, чтобы прекратить лишнюю давку и толчею, но женщины начали стучать в дверь, с криком и плачем просили открыть .

25 ноября у молочного магазина № 2 Смольнинского района целый день стояла очередь в ожидании «чего-нибудь». Несмотря на тревогу, продолжавшуюся несколько часов, люди не расходились.

У Василеостровского универмага 25 ноября очередь начала выстраиваться с 3.30 ночи и достигла около 2000 человек. Сюда приехали из разных районов города, так как кто-то сказал, что здесь будет выдаваться сливочное масло. Но его не привезли. Женщины начали ругать директора. Одна ему заявила:

— Вам легко, у вас приготовлены самолеты, чтобы удрать из Ленинграда в случае чего, а нам здесь подыхать.

Другая кричала, что от рабочих скрывают, когда и какие продукты будут завезены, а «Сами» (предполагалась дирекция ) из-под полы раздают продукты знакомым и друзьям.

В магазинах на днях были вывешены выписки из решения Исполкома Ленгорсовета о выдаче взамен хлеба жиров, шоколада и т. д. Ссылаясь на это постановление, народ требует от директоров выдачи этих продуктов.

Работники торговли и многие трудящиеся предлагают организовать прикрепление населения к магазинам, а на некоторых оборонных предприятиях открыть лари для распределения продуктов рабочим, не имеющим возможности затрачивать времени на стояние в очереди.

Безнаказанно действуют на рынках Ленинграда спекулянты и перекупщики. За хлеб, за жмыхи, за папиросы и вино они приобретают ценные вещи: верхнюю одежду, обувь, часы и т.п. На Мальцевском, Сенном, Сытном и других рынках люди выносят все шубы, пальто, сапоги, часы, дрова, печки «буржуйки» и т. п.

Но за деньги никто ничего не продает. За мужское полупальто с меховым воротником просили буханку хлеба, зимняя меховая шапка продана за 200 грамм хлеба и 15 рублей наличными, за 400 грамм хлеба один купил кожаные перчатки, за глубокие резиновые галоши к валенкам просили килограмм хлеба или два килограмма дуранды, за две вязанки дров просили 300 грамм хлеба и т.д. Многие становятся жертвами жуликов. Так, на днях одна женщина отдала две бутылки шампанского за 2 кг манной крупы. Но впоследствии оказалось, что вместо крупы ей всучили какой-то состав, из которого делается клей.

Почти невозможно сейчас за деньги починить пару ботинок у частного сапожника, нанять пильщиков для распиловки дров, пригласить мастера для производства какого-нибудь мелкого ремонта в квартире. За все просят хлеб, сахар, крупу или водку.

Зав. Оргинструкторским отделом

горкома ВКП(б) (Антюфеев)

Инструктор (Клебанов)

В начале декабря жалобы относительно плохого питания и развитие заболеваний на почве недоедания, получили еще большее распространение. В городе были зафиксированы первые жертвы голодной смерти. В школах Ленинграда резко упала (до 40—50%) посещаемость занятий. Голод и продовольственное обеспечение надолго стали главным в жизни ленинградцев. Даже известие о нападении Японии на США не вызвало особого отклика у населения. Сотрудник Эрмитажа А.Н. Болдырев 9 декабря записал: «Вчера все было пронизано слухами о повышении хлебной нормы с 11-го числа. Это заслоняло даже толки о мировом событии — начале японо-американской войны. О ней одни говорят: это самый эффективный вид помощи англичан и американцев нам, ибо Япония собиралась броситься на нас, но ей помешали. Другие скорее озабочены вытекающими из этой войны возможным сокращением союзнической помощи нам»184.

Быстрыми темпами в городе росла смертность185. 3 декабря 1941 г. Остроумова записала в своем дневнике:

«Поражает количество покойников, которых везут по городу по всем направлениям...

Нюша по ошибке рано утром встала в очередь... за гробами, которая выстроилась уже в 4 утра перед похоронным трестом»186.

Это предопределило дальнейший рост упаднических и панических настроений среди домохозяек, которые тут же были зафиксированы агентурой НКВД, а также военной цензурой187:

«... Жить стало невозможно. Хлеба дают мало. Если такое положение затянется, то мы погибнем»;

«... Смерть от бомбы и снаряда теперь уже не страшна. Голод, который мы переносим,  значительно страшнее»;

«...Положение в Ленинграде ухудшается. Наверное скоро от голода подохнем. Люди опухают от голода и от слабости падают на улице. Лучше бы убили, чем переживать такой голод»188.

В первые дни декабря в связи с частичной эвакуацией населения в городе стали распространяться слухи о том, что она является подготовительным мероприятием к сдаче города немцам. Суть высказываний по этому вопросу сводилась к следующему:

а) блокаду Ленинграда Красной Армии не прорвать. Военные и советские органы из-за отсутствия продовольствия вынуждены сдать город;

б) из города эвакуируются в первую очередь руководящие работники и их семьи, а также части Красной Армии. Остальное население   эвакуироваться не будет;

в) подходящее время для эвакуации было упущено. Эвакуация проводится неорганизованно и неумело;

г) эвакуация из Ленинграда бессмысленна, поскольку в случае сдачи города пострадают только евреи и коммунисты, а немцы «несут хорошую жизнь»189.

В середине декабря УНКВД отмечало еще большее распространение «голодных» настроений. Люди полагали, что в случае сдачи города положение с продовольствием станет лучше, что голодать дальше не имеет никакого смысла, необходимо действовать организованно, устраивать бунты, погромы хлебных и продовольственных магазинов. Наряду с этим население не оставляло надежды на возможность вырваться из вымирающего города. Это нашло свое выражение в слухах о разрешении эвакуироваться из Ленинграда пешком по льду Ладожского озера. Ленинградцы чувствовали себя как в западне, не обладая никакой информацией о происходящих событиях и будучи не в состоянии принять какое-либо самостоятельное решение.

«Что у нас делается в Ленинграде, сколько уже сейчас умирает от голода людей? Сколько погибает от бомб? Сколько в городе пищевых продуктов? Что делается на фронтах вокруг Ленинграда — весь мир знает. Немцы — от своих шпионов, американцы и англичане — от своих, и только мы, мы, заинтересованные в этом люди, жертва осады — ничего не знаем!! Ничего! ... Наши газеты так составляются, что советские граждане ничего ни о чем не знают. Недавно Борис Абрамович Матусов написал своей сестре, оставшейся здесь в его квартире на Кирочной, письмо, в котором просит выслать ему конфет, так как в Казани их трудно получить!!»190.

Слухи о возможности покинуть город через Ладогу пешком вызвали негативные комментарии среди части населения. Они интепретировались как признание властью своей неспособности помочь ленинградцам уехать из города. 7 декабря Остроумова записала в дневнике:

«Безумная затея пешком в такой мороз отправить тысячи и тысячи людей из Ленинграда, видимо, осуществилась!! Может, каких-нибудь 10 процентов из всего количества эвакуируемых спасется. Вообще кошмар и массовое самоубийство!.. Гениальный жест!! История этого жеста не забудет»191.

Военная цензура отметила дальнейший рост отрицательных настроений. В течение первой декады декабря вдвое увеличилось число писем, в которых выражалось недовольство снижением норм выдачи хлеба и голодом192. Характеристика деятельности власти, а также ее определения (»главари», «вояки») стали более резкими, время от времени в сводках проскальзывали антисемитские высказывания. Традиционные патерналистские ожидания не оправдались:

«...Спасибо нашим главарям! Стыдно, что за такое короткое время войны и уже так нуждаемся. Мы провели себе радио, но тому, что говорят, не верим. О нас некому заботиться, мы погибли и победы нам не видать»;

«...Довоевались вояки — нет ни хлеба, ни табаку. Не дождешься, когда все это кончится. А в общем не жалеет народа наше правительство. Спрашивается, за что воюем?»

«...Вы все врете — и ты, и радио, и газеты. Мы перестали верить всему, верим только тому, что вокруг нас делается. У всех одно настроение, дали бы хотя бы чуть-чуть побольше пожрать, чтобы мы сами смогли свои ноги таскать. В общем воюйте, защищайте евреев, а Ваши семьи будут здесь подыхать», «...Наша жизнь — это ад. Ходим все опухшие от голода и находимся под непрерывным артиллерийским обстрелом. Вот до чего довели наши правители ленинградских рабочих. Нельзя этого простить никогда»193.

В некоторых письмах на фронт содержался призыв прекращать защищать власть, «заложниками» которой оказались ленинградцы:

«...Ваня, бросайте винтовки и не смейте больше защищать пока не дадут больше хлеба. Бросайте винтовки, переходите к немцу, у него хлеба много»;

«...Вы, бойцы, бросайте воевать, сдавайте город и приходите домой. Вы погибнете и ваши семьи погибнут от голода»;

«... У нас идут слухи от военных, которые говорят: «Пусть рабочие начнут бунт и мы начнем и сметем советскую власть, довольно мучить нас». Я уверена, что это будет, потому что ты себе представить не можешь, что здесь творится»194.

Вновь и вновь высказывалось мнение, что только восстание может изменить ситуацию к лучшему, что пришло время действовать195.

Отдельные рабочие говорили о необходимости обращения к Жданову с требованием улучшения снабжения города продовольствием или заключения сепаратного мира.

В третью пятидневку декабря УНКВД зафиксировало наличие «пораженческих и повстанческих» настроений в среде интеллигенции. Наряду с констатацией дальнейшего ухудшения положения в городе, ростом смертности, невниманием правительства к нуждам ленинградцев, все чаще предметом обсуждения и осуждения становилась сама власть, предрекались неизбежные перемены после окончания войны. В целом власть, по мнению ленинградцев, обанкротилась, и они стали искать выход.

С захватом Москвы и Ленинграда некоторые связывали надежды на начало «эпохи процветания страны» под руководством немцев, заявляя, что «большевики ничего не умеют организовать, они не способны к творческой работе», что «советская власть довела страну до разорения» (профессор Курбатов), «народ задавили налогами, займами, высокими ценами. Красноармейцы не хотят защищать власть коммунистов» (учительница Б.), что «рабочие ждут момента для выступления против советской власти». Будущее представлялось весьма туманным — под властью ли немцев, или даже после победы над ними, но без типично коммунистических методов управления экономикой. Распространенным было мнение, что после войны жизнь страны изменится, что введут новую экономическую политику и допустят частную инициативу в торговле и сельском хозяйстве. Колхозы если и оставят, то доведут их до минимума»196.

Выход из кризиса представлялся по-разному: самый «простой» был основан на уверенности в том, что немцы — «культурная нация», которая позаботится о завоеванном городе. Он состоял в том, чтобы сдать Ленинград. «Если советская власть слаба, то пусть города сдает, — заявлял один рабочих завода «Металлист». — При царе пирогов не хотели, а сейчас люди мрут как мухи»197. Созвучным было высказывание о том, что город должен капитулировать, т. к. попытки прорвать кольцо блокады ни к чему не привели. В противном случае «к 1 января все умрем с голода»198.

«Гапоновские» настроения, отражающие веру во власть и непонимание общей ситуации спродовольствием в стране нашли свое выражение в предложении «собраться рабочим и идти к Жданову и требовать улучшения снабжения или заключения мира» или «устроить демонстрацию под лозунгом «хлеба и мира».

Существовали и «корпоративные» попытки спастись. Например, писатели (Каролина-Введенская и др.) предлагали объединить усилия и воздействовать на власть через Союз писателей:

«...Чтобы не погибнуть от голода, нужно организованно действовать. Нужно написать в правление советских писателей заявление за подписью 30-40 человек. Пусть читают. Если мы сами не поднимем скандала, то завтра умрем с голоду»199.

В архивах отложились отдельные обращения представителей творческой интеллигенции к власти с просьбой помочь, и томительное ожидание этой помощи. 18 января 1942 г. в дневнике Остроумовой есть следующая запись: «От Жданова и Попкова до сих пор нет никакого ответа на письмо Корнилова, в котором он просит позаботиться обо мне...»200. Позднее, 25 марта 1942 г. та же Остроумова вновь записала:

«Как небрежно, недостойно ведут себя по отношению ко мне разные люди, которые могли бы облегчить во многом мою жизнь. Начиная со Жданова и Попкова. Петр Евгеньевич [Корнилов] им писал неоднократно. После долгого ожидания они прислали мне паек, но сравнительно очень скудный. И я думала, что хоть это я буду получать раз, два в месяц. Ничуть не бывало! Прислали один раз и на этом покончили»201.

Аналогичные настроения были и у других представителей интеллигенции, рассчитывавшей на то, что власть должна помочь именно им. «Иерархия потребления» в условиях голода еще более сузила круг «избранных». 3 февраля 1942 г. Л.Р. Коган, декан библиотечного факультета Библиотечного института им. Крупской, записал в своем дневнике: «...До сих пор нет ответа из Ленсовета. Когда надо — «избранник народа», а когда он болен и гибнет, никого это не трогает, и ему предоставляется подыхать по своему усмотрению. Всякие спасительные учреждения существуют только для узкого круга «своих». Так было, так, к горю, и остается пока что»202.

Наиболее радикальные настроения находили свое выражение в призыве отдельных представителей интеллигенции создать правительство взамен обанкротившейся власти. На заводе «Большевик» группа инженерно-технических работников намеревалась обратиться к населению города с воззванием о принятии активного участия в формировании «нового правительства», которое, по их мнению, способно было прийти к заключению мира203.

Однако доминирующим настроением была апатия. Об этом информировали Берлин немецкие спецслужбы204, о таких настроениях писали и сами ленинградцы: «...сейчас люди, может, от голода и слабости, больше остаются по своим углам, предаваясь судьбе и случаю»205. Все чаще в разговорах ленинградцев говорилось о самоубийстве как избавлении от ужаса блокады206.

События декабря 1941 г. обозначили новую веху в умонастроениях и поведении некоторой части горожан. Основными причинами этого были голод и высокая смерность. Немецкая разведка отмечала нарастание глубокого кризиса в Ленинграде. Артиллерийские обстрелы, вызвавшие рост жертв среди гражданского населения, а, главное, голод, который в середине декабря, по данным немцев, стал главной причиной смертности в городе, обусловили этот кризис207. Но успешное контрнаступление Красной Армии под Москвой, а также дипломатическая активность Англии, предъявившей ультиматум Финляндии, Венгрии и Румынии, вновь на несколько дней вдохнули надежду на возможное ослабление тягот в осажденном городе208. Однако вскоре стало ясно, что эти надеждам не суждено было сбыться. Наряду с этим появилось весьма важное новшество в традиционно патерналистских настроениях населения, в том числе и интеллигенции — место олицетворявшего слабую власть Сталина и быстро утратившего начавшую было расти в августе— октябре 1941 г. популярность Гитлера («похоже, немцам совсем не нужен Ленинград»)209, стали занимать союзники и идея превращения в международный открытый город под контролем США. Немногочисленные заявления Сталина и других представителей высшего руководства в СССР в первые месяцы войны в дневниках ленинградцев отражения практически не нашли. В то же самое время речь Рузвельта 9 декабря (как и многие последующие материалы о нем) нашла широкий отклик у ленинградцев. В одном из дневников отмечается:

«...не могу удержаться, чтобы не сделать нескольких выдержек... Как интересно будет жить по окончании войны, если она, действительно принесет нам новое устройство мира на началах справедливости и в целях блага всех народов, независимо от классовой принадлежности, национальности, веры!»210.

Настроения населения заметно ухудшилось по причине «несправедливости» в очередности эвакуации. Трагизм ситуации дополнялся отсутствием дров и отключением 6 декабря 1941 г. электричества. Пропаганда жертвенности и указание причины страданий — германского фашизма — стали отныне стержнем агитационной работы местной власти в Ленинграде211.

Характеризуя состояние власти в городе, немцы отмечали активную работу ВКП(б) по росту партийных рядов главным образом за счет молодежи и военнослужащих, продолжение проведения партийных собраний, а также еще большую активность органов НКВД, особенно по заброске агентов в занятые немцами районы.

Антинемецкая пропаганда среди населения имела определенный успех. Во второй декаде декабря впервые в дневниках ленинградцев появились упоминания о немцах, как «разбойниках-фашистах», «гуннах», «варварах» и т. п.212 Напротив, отношение к союзникам и их лидерам было у старшего поколения ленинградской интеллигенции уважительным. Это были те, кто, подобно выдающемуся музыканту М.М. Курбанову, доживая свой век в СССР, помнили и другие времена213. Практически во всех дневниках представителей этой группы есть вырезки или конспекты выступлений Рузвельта и Черчилля, передаваемых по линии ТАСС. Например, 25 декабря 1941 г. в одном из них приведены высказывания Рузвельта и Черчилля о мотивах участия их стран в войне, сделанные по поводу Рождества. Отрывки из выступлений руководителей союзников безусловно показывают симпатии автора дневника в отношении США и Великобритании, надежду на сотрудничество с ними в общей борьбе против фашизма и развитие дружественных отношений с ними после войны. В частности, из речи Рузвельта приведен следующий фрагмент:

«Мы приобщились с многими другими нациями и народами к великому делу.

Один из великих вождей стоит около меня. Он и его народ показали пример мужества и жертв во имя будущих поколений».

В выступлении Черчилля внимание привлекло его заявление о том, что «нас привела на поле боя не жадность, не вульгарное честолюбие и не дурное вожделение.»214.

Наряду с этим были и те, кто не верил в искренность заявлений лидеров США и Великобритании и подписанных с ними соглашений и ожидал от союзников подвоха. Такие взгляды разделяли представители «новой» советской интеллигенции, молодежь и большинство простых людей, находившихся под влиянием довоенной и военной советской пропаганды. Эти две тенденции сохранились до конца войны, определяя в конце концов доминирование первой категории над второй.

 

6. Надо что-то делать

Состояние ожидания сменилось осознанием необходимости действовать. Определенная часть населения убедилась в том, что «промедление смерти подобно» — каждый день уносил несколько тысяч человеческих жизней. По сути дела, ленинградцы оказались в своеобразной ловушке — возможность эвакуации в декабре 1941 г. была предоставлена очень незначительной по численности группе лиц, выход за пределы вражеского кольца в направлении линии фронта рассматривался как измена Родине215. Многокилометровый марафон через Ладогу был под силу лишь единицам. Помощи извне ждать не приходилось — все резервы были брошены на оборону Москвы.

В то время как большая часть населения по-прежнему молчаливо сносила тяготы, думая не о сопротивлении, а о том, как выжить сегодня и пережить завтрашний день, были те, кто направил свою «волю к жизни» против таких же страдающих людей. Голод вызвал появление ряда новых видов преступлений — хищение продовольственных карточек, грабеж с целью завладения теми же карточками или продуктами питания, нападения на магазины и булочные, убийства с целью употребления трупов в пищу. Часть рабочих и домохозяек призывала к проведению забастовок, погромам хлебных и продуктовых магазинов216.

Начиная с декабря 1941 г., УНКВД стало фиксировать случаи людоедства217. За первую декаду месяца было зафиксировано 9 случаев, за две последующие недели — еще 13, к 12 января 1942 г. в целом по городу было отмечено в общей сложности 77 случаев каннибализма, а за первую декаду февраля уже 311218. Это явление было хорошо известно жителям города, которые, по данным военной цензуры, неоднократно упоминали о нем в своих письмах. Наряду с резким увеличением случаев людоедства возросло число фактов использования в пищу незахороненных человеческих трупов. Все чаще совершались убийства и грабежи с целью завладения продуктами питания и карточками. За две недели января было зафиксировано 40 подобных преступлений. Людоедство квалифицировалось по аналогии с бандитизмом как особо опасное преступление против порядка управления. Расследованием этих дел занимался СПО219.

В общей сложности за декабрь 1941 г. в Ленинграде было ликвидировано 36 «контрреволюционных» групп. УНКВД арестовало 2210 человек, в том числе: за контрреволюционную деятельность — 344 человека, за спекуляцию, бандитизм, хищения соц. собственности — 1054 человека. Эта простая статистика показывает, что на одного, направившего свое недовольство против власти, приходилось трое, выбравших другой путь спасения220.

«Гапоновские» настроения по-прежнему были очень распространены. Их носители пытались воздействовать на власть, используя те же средства, что и ранее. В среде интеллигенции укрепилась идея организации демонстраций под лозунгом «хлеба и мира», написания коллективных обращений в Смольный и т. п.221Аналогичные настроения были зафиксированы информаторами РК в ряде научных учреждений города, где отдельные ученые и сотрудники открыто обвиняли руководство города в том, что в Ленинграде голод и холод, высказывались за поход к Смольному с требованием хлеба и мира222. Стали появляться новые планы организованного выступления против власти. Один из них состоял в том, чтобы с помощью подростков одновременно в разных районах города поднять на общую демонстрацию протеста голодный народ посредством распространения в очередях у булочных соответствующих листовок и плакатов223. Кроме того, в городе стали распространяться листовки и анонимные письма, содержавшие призыв к организованным действиям против власти. В некоторых листовках назначался день и место для организованных выступлений.

На заводе № 181 была обнаружена листовка, призывавшая к участию в забастовке и демонстрации, которая должна была состояться 16 декабря 1941 г. на площади Урицкого. 17 декабря 1941 г. на стене дома по Апраксину переулку была обнаружена листовка, которая призывала население собраться и идти к Смольному — требовать хлеба и мира. В тот же день на стене одного из домов по 9-й линии Васильевского острова была приклеена листовка с призывом к русскому народу «одуматься и не морить себя голодом».

В декабре органами УНКВД был изъят анонимный документ, адресованный «рабочим завода им. Марти». В этом документе содержался призыв к организации забастовок и выступлению против советской власти:

«Долой войну, долой этот строй, который уничтожает нашу жизнь. К 25 декабря надо восстать. На Кировском заводе уже бастовали, но рановато. До 23-го надо сговориться по цехам, а 24-го связаться цеху с цехом. 25-го утром к работе не приступать, но только всем организованно — одиночек расстреляют. Вперед рабочий класс, рви оковы рабства, не верь врагам»224.

В конце декабря — начале января 1942 г. на Московском вокзале были обнаружены листовки, которые, как впоследствии выяснилось, были написаны рабочим. Главным в них был призыв решительно действовать, преодолеть боязнь власти:

«Граждане! Долой власть, которая нас заставляет умирать с голода!»

«Граждане, громите склады и магазины, нас обворовывают подлецы, заставляя умирать с голода. Долой голод, мы еще живые люди, будьте решительны».

«Граждане, идите в райкомы, требуйте хлеба. Долой вождей». «Граждане! За что нас обманывают и не дают пищи. Долой райкомы. Открыть фронты и всем уйти из города! »

«Граждане! Войска уводят из города, а нас заставляют умирать с голода. Долой наших вождей!»225.

Недовольство условиями жизни в городе переросло в нелояльность по отношению к режиму и более того, в желание и готовность выступить против него. Это не могло не вызвать ответной реакции со стороны власти. «С целью пресечения в Ленинграде антисоветской деятельности» начальник УНКВД П.Кубаткин наметил проведение следующих мероприятий:

а) аресты активных участников вскрытых повстанческих формирований;

б)вербовка агентуры из повстанчески настроенной среды для внедрения через нее в активно действующие группы;

в)розыск авторов антисоветских листовок и анонимок, призывающих к организованным выступлениям против советской власти226.

Немецкая разведка также сообщала о нарастании недовольства в Ленинграде. Не без удовлетворения СД информировала свое руководство в Берлине о росте антисемитизма, о случаях нападений на женщин-евреек в очередях за хлебом и о пассивности милиции, которая предпочитала не вмешиваться. Отмечалось, что население со злорадством говорило о судьбе евреев в случае прихода немцев227. Сводки № 13 и 14 «Разведка Петербурга» службы безопасности соответственно от 24 декабря 1941 г. и 19 января 1942 г. содержали примеры, свидетельствовавшие о «нарастании антисемитизма, который проснулся в русских», об «открытом обсуждении еврейского вопроса», введении в повседневный обиход слова «жид», о «линчевании» евреев и т. п.228

Усталость и плохое продовольственное снабжение, по мнению СД, стали причинами роста забастовочных настроений на предприятиях города в декабре 1941 г. Увеличение норм выдачи хлеба в январе не привело к улучшению настроений, поскольку оно сопровождалось отменой выдачи ряда продуктов, которые до сих пор входили в рацион ленинградцев. Немцы отмечали, что «относительно будущего города господствующим настроением является пассивное отчаяние. Несмотря на все старания пропаганды вновь возбудить надежду на снятие блокады, преобладает общее убеждение, что советская власть уже не так сильна, чтобы изменить судьбу города. Напротив, достаточно распространенным является раздражение в отношении немцев, которые все не берут Ленинград. Однако с захватом Петербурга немцами более не связывается таких ожиданий, какие были осенью».

Появившаяся было надежда на то, что худшее позади, связанная с увеличением нормы выдачи хлеба с 25 декабря (после объявления об этом люди плакали, обнимались, поздравляли друг друга, благодарили вождей: «Будет и еще прибавка хлеба, ведь товарищ Сталин знает о нашем положении в Ленинграде», «он никуда из Москвы не уехал, он сам в кольце находится и нас спасает»229) вскоре исчезла в связи с тем, что карточки полностью не отоваривались.

Наряду с этим, даже после повышения норм выдачи хлеба УНКВД информировало Москву о наличии отрицательных настроений, очень точно поставивших «диагноз» и объяснивших реальные причины неудач. В частности, разговоры о победах (как и повышение норм) воспринималось как пропагандистская акция с целью подъема настроений, отсутствие хлеба «свидетельствует о нашей неорганизованности, о провале власти», об отсутствии настоящего патриотизма в рядах Красной Армии, а также талантливых полководцев, «как Тухачевский», которые «уничтожены». Будущее страны представлялось как неизбежна я эволюция в сторону западных демократий: «Через сближение в войне с демократическими странами у нас восторжествует буржуазная демократия»230.

Как уже отмечалось, в конце декабря—феврале 1942 г. происходил стремительный рост отрицательных настроений, достигших уровня 20%. Это была максимальная цифра, отражавшая количественную сторону зафиксированных органами НКВД негативных настроений за весь период блокады. В среде интеллигенции все чаще стали говорить о самоубийстве:

«...Не нужно ожидать медленной смерти от голода, а надо набраться мужества и покончить с собой. Никаких надежд на улучшение нет»231.

Положение настолько ухудшилось, что часть интеллигенции была убеждена в неизбежности того, что режим вскоре падет:

«...История не знает случая, чтобы город с миллионным населением пятый месяц находился в осадном положении. В Ленинграде от голода умирают тысячи людей, а руководители питаются прекрасно и не заботятся о населении. Уверен, что при помощи небольшой кучки людей произойдет переворот»232.

Сохранялась и «корпоративное» недовольство, связанные с плохим обеспечением города продовольствием («миновали времена академика Ольденбурга и Максима Горького, которые по-настоящему заботились об интеллигенции»). Важно, однако, отметить, что это недовольство стало все чаще носить политический характер233:

«Интеллигенция на своей спине испытала все прелести современного режима. Только бездушным отношением к научным работникам можно объяснить, что дворникам выдают норму хлеба больше, чем ученым. У нас единственная надежда на то, что война внесет изменения к лучшему»234.

 

7. Январь 1942 г.: митинг голодных ученых или бабий бунт?

Перебои в снабжении в конце декабря—первой половине января 1942 г. привели к новому всплеску недовольства. Наверное, в начале января у части населения еще оставались какие-то силы для давления на власть, поскольку позже у людей уже не было ни сил, ни возможностей общаться друг с другом — заводы встали, транспорт уже давно не работал, холодные ленинградские квартиры оставались единственным пристанищем для горожан. Пожалуй, лишь очереди за хлебом еще продолжали собирать народ, главным образом женщин, поскольку практически все взрослое мужское население к этому времени вымерло. Настроения в первой пятидневке января 1942 г. свидетельствовали о развитии негативных для власти тенденций: неверие прессе и власти в целом, желание окончания войны и ожидание немцев. Во всех «сценариях», нашедших свое отражение в сводках УНКВД, будущее представлялось «без коммунистов»:

«Кто умеет работать, тому все равно, какая власть. Если немцы придут, то всех не перевешают, повесят тех, кого надо»;

«После окончания войны советской власти не будет. Будет назначен президент по указанию Англии и Америки. Разрешат частную торговлю, колхозы ликвидируют»;

«В Германии не голодают. Служащие там обеспечены лучше, чем рабочие... Правды у нас нет. В сводках и газетах одно вранье»235.

Не выдерживали критики (особенно у пожилых людей) и слова о том, что голод в Петрограде 1918—1921 гг. был еще страшнее. Остроумова в связи с этим отмечала:

«Мы переживали с мужем голод в 1919-1921 гг. в Ленинграде. Но тогда ничего похожего на нынешний голод не было. Тогда все-таки что-то такое из продуктов просачивалось в город. Мешочники привозили из деревни мясо, муку, картофель и продавали из-под полы. А сейчас мы что видим?! Целых 10 дней от 20 декабря до 1 января 1942 г. не продавалось в городе из продуктов ни ... былинки. И вот абсолютно негде ничего достать, купить или обменять»236.

Аналогичные настроения нашли свое отражения в информационных сводках партийных органов, отмечавших, что, по мнению народа, «правительство не заботится» о нем, давит военным налогом. Мечта многих состояла в том, чтобы «отпустили бы...ту-да, где дадут работу и будут кормить»237. Особо подчеркивалось, что упадническим настроениям не давалось отпора со стороны ленинградцев. Например, 7 января 1942 г. информаторы сообщали, что в очереди в булочной одна из женщин, говоря о сообщениях по радио о мужестве жителей города, поставила вопрос о том, во что обходится это мужество, заявив, что «мужество кончается смертью«. Информаторы РК обратили внимание на то, что из очереди никто не возразил: »... молча слушали, брали хлеб и выходили из булочной»238.

Информаторы Володарского РК ВКП(б) отмечали, что «у части населения, особенно среди пожилых и старых женщин, было «настроение обреченности. Разговоры в очередях исключительно о покойниках и о продуктах. Причем о покойниках говорят как о чем-то неизбежном без тени жалобы»239.

В ряде случаев в том, что в магазинах не было продуктов, обвиняли не власть как систему, а отдельных завмагов и руководителей торговых организаций240. Ленинградцам ситуация казалась безвыходной, они чувствовали себя заложниками и жертвами большой политики руководителей Германии и СССР. При этом изначальный интерес к Гитлеру пошел на убыль, он стал олицетворением зла и несчастья для горожан.

«Две столкнулись воли — Гитлер и Сталин! Кто кого? Если Гитлеру достанется Ленинград, то это будет мертвый, вымерший город. В буквальном смысле слова... Как дальше жить? Что делать? Инстинкт жизни в человеке силен, он не слушается разума и человек под влиянием инстинкта цепляется за жизнь, придумывает всевозможные способы ее продолжения . Безумие Гитлера не знает границ, он посягнул на него (Петербург), а мы не можем город сдать! Не можем и не должны! Нам остается только умереть. Пусть Гитлер получит мертвый город, если нашей дорогой Красной Армии не удастся его отстоять241.

10—11 января 1942 г. в Ленинском, Московском, Кировском и Смольнинском районах отмечались факты, когда женщины, стоявшие в очередях, требовали от работников хлебных магазинов выдать им хлеб на несколько дней вперед. УНКВД приводило примеры поведения этих женщин после получения отказа в выдаче хлеба. В ряде случаев твердое «нет» спровоцировало ограбление магазинов, но был отмечен и весьма любопытный факт — в одной из булочных Кировского района раздосадованные женщины взялись за ножи, но грабить булочную не стали, а лишь подтвердили серьезность своего намерения взять хлеб вперед242.

Сомнения этих и многих других женщин в способности власти обеспечивать бесперебойное снабжение по установленным нормам вскоре полностью подтвердилось. По сообщениям УНКВД, в первой половине января в город, кроме муки, никакие продукты не поступали, а начавшийся 16 января завоз продовольствия также не позволял полностью отоваривать карточки243.

Чрезмерный оптимизм власти, связанный с необоснованным повышением норм выдачи хлеба в конце декабря, привел к тому, что неоправдавшиеся ожидания мультиплицировались и в виде бумеранга широкого недовольства и разочарования вернулись к тем, кто придумал «ободрить» народ. Недоверие к власти надолго стало одной из важнейших черт настроений широких масс. Вскоре потерпела неудачу и другая пропагандистская акция Смольного — беседа председателя Ленсовета Попкова с корреспондентом «Ленинградской правды» о продовольственном положении была воспринята большинством как «...пустой разговор, предназначенный для успокоения народа»244.

На общем фоне пессимизма и обреченности (многие в письмах прощались, отмечая, что это, наверное, «последнее письмо»)245 громко и резко звучали голоса, осуждавшие власть и призывавшие прекратить сопротивление.

Более четко, нежели раньше, прозвучала идея о том, что власть прежде всего ответственна перед народом, что она должна защищать его интересы и в случае невозможности сделать это ей следует позаботиться о спасении населения:

« ... Я обвиняю руководителей правительства за то, что они обрекли население Ленинграда на голодную смерть. Если руководители правительства не могли обеспечить Ленинграда продовольствием и топливом, организовать защиту от бомбардировок и артиллерийского обстрела, то нужно было отказаться от защиты города. Весной немцы перейдут в наступление и решат судьбу многострадального Ленинграда» (доцент Политехнического института Ш.);

«...Зря наши рабочие верят нашим руководителям. Руководители сыты и не знают, что население Ленинграда вымирает от голода. Нашим рабочим никогда не видеть такой хорошей жизни, как в других странах» (служащая столовой К.);

«...Наши руководители живут хорошо, а рабочие умирают от голода. Раньше говорили нам, что люди — это золотой фонд, который нужно беречь. На деле получается иное. Людей морят голодом. Сейчас этот золотой фонд тысячами вывозят и сваливают в яму, как падаль» (рабочий Пролетарского вагоно-ремонтного завода);

«...Наши руководители не заботятся о снабжении населения продовольствием. Хорошо живут только евреи, они пролезли во все торговые организации. Дальше так жить нельзя, нужно требовать прекращения войны, иначе мы погибнем» (мастер паровозо-ремонтного завода Л.);

«...Наши руководители довели народ до того, что люди стали убивать и есть своих детей, а мы, дураки, сидим и молчим. Народу нужно подниматься, пока все не умерли от голода. Пора кончать с этой войной» (домашняя хозяйка К.);

«...Брехня Попкова о продовольственном положении не зря напечатана в газете. Правды в ней, конечно, нет, но в печати она появилась своевременно, так как налеты на булочные приняли массовый характер. В газетах пишут, что наши руководители неустанно о нас заботятся, но в результате этой заботы смерть косит людей» (пенсионер Д.)246.

Если большинство по-прежнему безропотно сносило тяготы и лишения, то активная часть горожан видела выход в активных действиях. УНКВД отмечало, что в январе 1942 г. вновь отмечались случаи распространения листовок, призывавших к «голодной демонстрации». В отличие от прежних призывов идти к Смольному, появились призывы обратиться к армии, что было новым явлением в поисках выхода из создавшегося положения. В одном из домов на Васильевском острове в ящике для писем была обнаружена листовка, написанная от руки:

«Граждане!

Скоро будет пять месяцев, как мы находимся в железном кольце блокады. Наши войска не в силах прорвать кольцо, а правительство, упорствуя, оказывает бессмысленное сопротивление германским войскам. Ленинград стал местом смерти. Люди стали умирать на улицах. Наше правительство народ не жалеет. Все мы умрем голодной смертью, если не возьмемся сами за свое освобождение.

Выходите все на голодную демонстрацию на площадь Урицкого 22 января 1942 г. к 10 ч. утра, откуда пойдем просить наши войска прекратить сопротивление Не бойтесь! Наши войска — это наши отцы, братья и сыновья. Стрелять они в нас не будут. Не бойтесь также ничтожного НКВД, который не в силах остановить голодную массу людей. Голод будет нашим народным вождем!

Пусть каждый, прочитавший это воззвание, напишет 10 таких же и опустит по домашним почтовым ящикам соседних домов. Распространяйте листовки быстрей!»247.

Еще более радикальная листовка была написана задержанным органами НКВД инженером Стрегло. В ней прямо ставился вопрос о виновниках массовой гибели ленинградцев и содержался призыв к горожанам брать власть в свои руки:

«Трудящиеся Ленинграда! Смерть нависла над Ленинградом, ежедневно умирают 2—3 тысячи человек. Кто в этом виноват? Виновата советская власть и большевики. Сейчас нас уверяют, что блокада будет прорвана и нормы продовольствия увеличат, но это окажется ложью, как и все оказалось ложью, в чем нас уверяла советская власть. Захватывайте руководство жизнью города, спасайте себя и родину, иначе вас ждет смерть»248.

По-прежнему сильны были и «гапоновские» настроения. В некоторых пригородах (г.Ораниенбаум и пос. Б.Ижора) население пыталось созвать общее собрание с целью выбора делегатов для посылки их к Жданову с тем, чтобы увеличили нормы выдачи хлеба249.

Интенсивность и однотипность антисоветских проявлений в Ленинграде в декабре—январе 1942 г. вызывали серьезное беспокойство органов НКВД. Опасаясь более всего организованного выступления населения Ленинграда, органы УНКВД особое внимание уделяли той части общества, которая потенциально могла стать организующей силой протеста — интеллигенции, особенно старой профессуре. В декабре 1941 г. от нескольких агентов КРО были получены данные о существовании в Ленинграде среди профессорско-преподавательского состава ВУЗов и инженерно-технических работников промпредприятий ряда антисоветских организаций и групп, которые, «рассчитывая на поражение СССР в войне, вели подрывную работу, готовились к встрече немцев в Ленинграде и оказанию им помощи в борьбе против советской власти». На основе этих данных были заведены два агентурных дела («Ученые» — группа профессоров ЛГУ и др. ВУЗов, «Пауки» — антисоветская организация «Комитета общественного спасения»)250.

В январе 1942 г. УНКВД отмечало, что «несмотря на кажущуюся разобщенность групп, характерной особенностью для них являлось применение одинаковых форм и методов подрывной работы». То ли нервы не выдержали, то ли сказалась природа тайной полиции, но был сделан вывод о том, что в городе существует «подпольный центр контрреволюционной организации, который руководит всей вражеской работой антисоветских групп».

«Агентурной разработкой» было установлено, что в Университете, Институте точной механики и оптики, Политехническом институте, Лесотехнической академии и других высших учебных заведениях активно действовали антисоветские группы, которые среди интеллигенции вели пораженческую агитацию, готовились к встрече немцев и оказанию им практической помощи, изготовляли листовки, призывали к голодным бунтам, к организованным выступлениям против советской власти.

На основании показаний ряда арестованных и агентурных материалов были арестованы 35 человек (в основном профессора), входивших в «Комитет общественного спасения», а также выстроена более или менее стройная «программа» «центра». Она «предполагала» создание органов местного самоуправления, работающих под контролем немцев, многообразие форм собственности в экономике, помощь частному сектору в виде кредитов и налоговых льгот, опора на середняка в деревне. Компартия, Советы и карательные органы «подлежат физическому уничтожению, в лучшем случае заключению в концлагеря и обречению на медленную смерть» (как будто писалось «с себя» — те же меры «социальной защиты»)251.

Немецкая разведка, подводя итог своим наблюдениям над ситуацией в Ленинграде, характеризовала ее как «уже катастрофическую» и ухудшаюшуюся с каждой неделей при этом отмечалось, что «не следует ожидать, что официальная советская сторона из всего этого сделает соответствующие выводы. Несмотря на отдельные факты сопротивления (в Ленинграде), нельзя рассчитывать на организованное восстание, которое только и может привести к изменению ситуации. Город прочно находится в руках Советов»252.

Призывы к действиям или попытки что-либо предпринять для улучшения положения не доминировали в осажденном Ленинграде. Большинство населения оставалось законопослушным и не помышляло о борьбе с режимом253, хотя общее настроение людей неизменно продолжало ухудшаться.Отдельные рядовые коммунисты в знак протеста высказывали намерение выйти из ВКП(б) и не нести далее груз ответственности за проводимую в стране политику поскольку «...ни одна страна не доводила своего народа до такого голода, как у нас при советской власти»254. Страдание, одиночество, обреченность, апатия, чувство горечи за свой город, ожидание смерти-избавительницы от ужаса блокады — вот наиболее характерные настроения ленинградцев в конце января 1942 г., отмеченные военной цензурой255.

Начавший было в декабре набирать силу и конкретные формы спонтанный протест, носивший в ряде случаев ярко выраженный антикоммунистический характер, продержался весь январь и первую половину февраля256, а затем пошел на спад, хотя и марте еще был довольно значительным257. Причинами спада были жесткие репрессивные действия НКВД, а также чрезвычайное ослабление людей в результате голода. Сил на борьбу с режимом уже не было258. Данные за январь свидетельствуют о стабильно высоком уровне арестованных за антисоветскую деятельность (около 20 человек в день), который, в отличие от предыдущего и последующих периодов, практически совпадал с уровнем преступлений экономического характера (таблица 1).

Таблица 1.259

В течение третьей пятидневки января характер антисоветских настроений не изменился:

1) Ленинград нужно сдать немцам;

2) немцы в этой войне проявляют гуманность, а советское правительство издевается над народом и морит голодом жителей Ленинграда;

3) продовольственное положение тяжелое... Придется его добывать воровством или организацией бунтов;

4) чем так снабжать население продуктами, лучше никак не снабжать, тогда советская власть сразу избавится от населения260.

В четвертой пятидневке января к «характерным высказываниям» УНКВД отнесло недоумение ленинградцев по поводу бездействия умирающих тысячами людей.

«О чем только думают люди. Умирают голодной смертью и не восстают против ленинградских правителей...» .

В конце января — начале февраля сводки УНКВД изобилуют критическими высказываниями в адрес местной власти.

«Город придется сдать немцам, так как голода, который мы переносим, до конца не выдержать. Дело дойдет до того, что народ потребует сдачи города» (инженер Г., Окт.ж.д.).

«Вся партийная головка в Ленинграде показала себя несостоятельной, неспособной провести те или иные мероприятия, как это умел делать Кодацкий. На Ладоге гибнет масса продовольствия, а доставить его и распределить среди населения не могут» (профессор Политехн. института В.).

«У нас отняли все. Мы не имеем ни хлеба, ни воды, ни тепла, ни света. Дикари имели пищу, огонь и воду, а мы и этого не имеем. Надо же было довести до такого состояния город» (мастер завода им. Марти С.).

«Видимо, Ленинград брошен нашими руководителями на произвол судьбы. Они, очевидно, жертвуют Ленинградом, лишь бы уцелела советская власть» (инженер завода «Севкабель» П.).

«Ленинградские руководители за время войны ни разу не выступили перед народом, в то время как Рузвельт и Черчилль часто выступают. Никогда ни одно правительство не доводило народ до такого тяжелого состояния, как у нас. Настанет время и народ поймет весь ужас своего положения» (научн. сотрудник С.).

«Прибавка хлеба 50 грамм — насмешка над народом. От голода люди мрут как мухи. Все, что сейчас творится, является вредительством, рассчитанным на то, чтобы уморить голодом население» (служащая Института усоверш. врачей Р.)261.

Из вновь заведенных агентурных дел «показательными» было названо дело «Активисты» о группе профессоров Университета и Института им. Покровского (Платонов, Никифоров и Гуля), которая намеревалась «организовать митинг голодающих ученых Ленинграда с целью обращения за помощью к правительствам Англии и Америки»262.

УНКВД сообщало, что главной темой разговоров в городе по-прежнему являлось продовольствие. При этом, как и раньше, общее содержание высказываний сводилось к тому, что население обречено на голодную смерть, что Москва «забыла» про Ленинград, что ленинградское руководство дискредитировало себя. Изредка звучали голоса о необходимости сдачи города немцам или бегстве из Ленинграда с целью спасения от ужаса блокады, об организации забастовок, голодных бунтов, написании коллективных петиций в адрес местного руководства. Отчаявшиеся люди, тем не менее, даже самый крайний способ выхода из блокады — смерть — связывали с властью, ее правом распоряжаться их судьбой. Эта новая трагическая нотка добавилась к общему настроению обреченности и покорности, которые доминировали в январской корреспонденции:

«...Положение в Ленинграде катастрофическое. Население города вымирает. Со стороны нашего правительства было бы честнее, если бы всех ленинградцев расстреляли. Это лучше, чем медленная смерть от голода»;

« ...Чем так снабжать население продуктами, лучше никак не снабжать, тогда советская власть сразу избавится от населения. В городе умирают тысячи людей, но об этом не пишут в газетах и говорить нельзя»;

«...Не понимаю, что у нас за люди. Умирают без протеста, вместо того, чтобы устраивать бунты»;

«...Несчастные ленинградцы, они переносят голод молча и умирают. Приходится удивляться, что такой ужас многие переносят без ропота»263.

Партинформаторы приводили примеры настроений, свидетельствовавших о подавленности и безысходности. В сводках за 22 и 29 января типичными были названы высказывания :

«.. есть нечего, народ мрет как мухи. Когда же будет конец?»;

«... живем только сводками, а есть нечего»; «... в победе не сомневаемся, но не дожить».

Однако наряду с пассивной констатацией сложившейся ситуации были отмечены и весьма резкие высказывания в отношении власти, хотя они были весьма аморфны («...правили 24 года, вот и доправились»). Вновь и вновь звучали предположения о вредительстве, отсутствии заботы о народе, «издевательстве над народом», «умышленном создании нездоровых настроений», а также невнимании Москвы к проблемам Ленинграда 264.

Немецкая разведка также отмечала, что в целом авторитет органов власти еще более упал. Это относилось, правда, в основном к «несущественным» бытовым вопросам — несанкционированному слому на дрова домов и заборов. Вместе с тем, указывалось, что население города с недоверием относилось к советской пропаганде, пытавшейся убедить горожан в том, что февраль является «решающим» в их судьбе и что блокада вскоре будет прорвана. Напротив, по мнению СД, психологическая ситуация в городе характеризовалась озлоблением ленинградцев в отношении немцев: « Они (немцы) сидят в своих бункерах сытые и в тепле и заставляют нас тут дохнуть с голода». СД отмечала, что население больше не рассчитывает на улучшение положения от своего правительства, а свои надежды связывает исключительно с немцами. Ожидается, что с наступлением весны и потеплением немцы начнут активные операции на фронте265.

В конце января 1942 г. недовольство становилось все более и более адресным и сводилось к обвинению правительства и руководства Ленинграда в том, что они (а не немцы!) обрекли население города на голодную смерть, будучи неспособными обеспечить доставку и распределение продуктов. Такие настроения захватили представителей практически всех слоев общества — интеллигенцию, рабочих, домохозяек, пенсионеров и даже группу руководящих работников завода «Большевик»266. Практически все циркулировавшие в то время слухи носили критический по отношению к местной власти характер.

«.Начинается массовый бред. Кругом говорят, что в Ленинград привезена масса продуктов, что базы завалены. Говорят — нет способов доставлять продукты по районным магазинам. Другие говорят, что на базах идет хищение. Третьи — что это вредительство, что здесь действуют германские шпионы»267.

Часть населения, по-прежнему интересующаяся политикой, видела «злую руку» шпионов и вредителей в отсутствии информации. 3 февраля Л.Р. Коган записал в своем дневнике:

«...Радио не работает, газет не приносят... Как жить без политической информации? Что это все? Головотяпство или дело врагов? Сводит пальцы. Писать не могу» 68.

Стрх за собственную жизнь и жизнь своих близких приобрел новй оттенок. Случаи людоедства и слухи о том, что «крадут детй»269 разрушали остатки коммунитарного сознания: «Страшно и утко! — записала в своем дневнике Остроумова. — Вот этого я не предвидела в то время, когда решала никуда из Ленинграда не уезжать»270.

В феврале эти настроения переросли в уверенность в том, что голод в Ленинграде явился результатом «вредительской» деятельности председателя Ленсовета Попкова. Наиболее широкое распространение эти слухи получили 11 февраля 1942 г. в день выдачи населению хлеба по увеличенной норме, хотя еще 10 февраля Л. Коган отметил в своем дневнике, что утром распространились слухи о снятии Попкова, а к вечеру — «о замене его Л.М. Кагановичем!»271. Партинформаторы также сообщали об этом.

«Вот сняли Попкова, приехал т.Микоян и сразу навел порядок, а то Попков только хорошо говорил по радио, а на деле вредил»272.

Вся палитра чувств ленинградцев к Попкову (и власти) нашла свое отражение в спецсообщении УНКВД от 12 февраля 1942 г. В нем отмечалось, что за последние три дня среди населения Ленинграда широко распространились слухи о снятии с работы председателя Исполкома Ленгорсовета Попкова и предании его суду за вредительскую деятельность273.

Трудно сказать, где возник этот слух, но очевидно, почему он получил такое широкое распространение. Вероятно, народ жаждал мщения за перенесенные страдания и лишения, искал и нашел простое объяснение причин голода. Попков как олицетворение власти получил по заслугам — «снят», «арестован», «расстрелян». Этот слух был своего рода народным приговором власти, а степень его распространения — показателем отношения в целом не только к человеку, но институту, который он представлял. Вместе с тем, режим может сколь угодно часто менять отдельных функционеров, выпуская пар народного недовольства и спокойно существовать, не меняясь по сути. Если бы слух не родился в народе, власти следовало его распространить, чтобы использовать кого-нибудь в качестве громоотвода. Поразительно, однако, что немцев, организовавших блокаду и голод, народ винил куда меньше, чем советскую власть.

Следует отметить также и то, что не все поддались столь легкому объяснению продовольственного кризиса. УНКВД отметило высказывание санитарного врача Р., расходившегося в своей оценке доминировавших в Ленинграде настроений и оценок Попкова: «В Ленинграде идут разговоры о том, что Попкова сняли с работы как вредителя. Я этим разговорам не верю, так как вину за все перенесенные населением несчастья, стараются свалить на кого угодно»274. Совершенно очевидно, однако, что слух был на руку власти и московской и ленинградской. Персонифицированная вина отдельного руководителя отвела народное недовольство от всей системы в целом. Как и раньше, был найден «козел отпущения». Действительно, в связи с увеличением норм выдачи продовольствия настроения населения несколько улучшились. В спецсообщении 11 февраля 1942 г. УНКВД приводило ряд примеров положительной реакции населения на это событие — люди вновь заговорили о «заботе правительства, которое любит свой народ». Самими ленинградцами эта прибавка хлеба расценивалась как результат успехов Красной Армии и некоторые рассматривали ее как «начало перелома»275.

Письма, прошедшие через военную цензуру, также свидетельствовали о том, что население города с радостью восприняло известие об увеличении нормы выдачи хлеба. И все же отдельные люди удивлялись наивности сограждан:

«...Сегодня по радио несколько раз сообщали о такой мизерной прибавке хлеба. Некоторые радуются, что им прибавили хлеба, не думая о том, что от голода погибли десятки тысяч людей. Неужели народ не понимает, до чего нас довели коммунисты?... » (механик завода им. Энгельса Т.)276.

Положение в городе продолжало оставаться крайне сложным.

Статистические материалы УНКВД показывают, что за первую половину февраля 1942 г. за различные «контрреволюционные» преступления были арестованы почти столько же ленинградцев, сколько за весь январь 1942 г.277 Кроме того, резко возросло количество случаев употребления в пищу трупов. По мнению УНКВД, отрицательные настроения сводились к тому, что:

1) блокаду Ленинграда не прорвать, население погибнет от голода и эпидемий;

2) обещания руководителей местной власти об улучшении продовольственного положения остаются нереализованными; никаких надежд на улучшение питания нет;

3) государство забыло про Ленинград и обрекло его население на голодную смерть.

Отстутствие активного сопротивления объяснялось, главным образом, слабостью людей и страхом перед властью, недовольство которой, тем не менее, было общим:

«...Люди в городе мрут как мухи, но народ молчит. Это молчание не признак стойкости людей, а объясняется тем, что народ запуган» (рабочий завода «Красная заря» К.);

«...Удивляюсь, что в городе пока обходится дело без голодных бунтов. Очевидно, это объясняется физической слабостью людей. Население потеряло доверие к Советской власти... » (режиссер киностудии «Ленфильм» Ц.);

«...Только в такой варварской стране как наша и только при таком правительстве стало возможным положение, когда люди мрут от голода и некоторые доходят даже до того, что едят покойников. Сидящие в Смольном сыты и могут кричать о победах» (преподаватель средней школы М.);

«...Тяжелое время, которое мы сейчас переживаем, у рабочего класса надолго оставит плохие воспоминания о советской власти. В большой смертности населения виновата советская власть» (слесарь Октябрьской железной дороги Б.);

«...Надоела беспринципность нашего правительства. Нас все время кормят обещаниями об улучшении нашего положения, но улучшения нет и десятки тысяч людей умирают от голода. Чем так жить — лучше допустить превращение нашей страны в колонию Германии» (гл. инженер завода «Буревестник» С.)278.

По наблюдению О. Синакевич, в то время в поведении людей появились существенные изменения. Характерными стали резкость, нетерпеливость и нетерпимость в суждениях279. Пессимистические настроения поддерживались и в связи с военными неудачами союзников, что, естественно, не давало надежды на скорое открытие второго фронта в Европе. Более того, существовали опасения относительно возможности втягивания СССР в войну против Японии. В частности, назначение послом США в Советский Союз адмирала Стэнли воспринималось частью населения как намерение американского руководства усилить военную составляющую отношений с СССР. Достаточно низко оценивалась боеспособность английской армии и ее руководство:

«Англичане оставили Сингапур. Вояки! А писали о нем, как о восточном Гибралтаре... Мало государственной мудрости в том, чтобы сдать всю Малайю, Сингапур, Филиппины и, вероятно, Голландскую Индию, а потом все это отвоевывать. Надолго все это. Но дать Японии завоевать всю Азию, конечно, нельзя, это угрожало бы нам. Считаю, что наше участие в этой войне неизбежно раньше или позже. Но если уж так, то надо бы в тот момент, который нужен именно нам, а не Англии и СП1А...»280.

Особых надежд на скорое открытие второго фронта не было, поскольку союзники «воюют деньгами и материалами, а не своими людьми, не своей кровью»281.

 

8. Вторая половина февраля 1942 г.: развенчание власти

Произошедшее с 11 февраля 1942 г. незначительное повышение норм выдачи хлеба все же вызвало подъем настроений у ленинградцев. Однако некоторая часть населения оценивала ситуацию в городе как безнадежную, считая, что:

а)увеличение нормы выдачи хлеба является недостаточным и запоздалым мероприятием и не спасет население от вымирания,

б)на почве истощения, а также из-за отсутствия в городе необходимых жилищно-бытовых условий весной могут вспыхнуть эпидемии.

Кроме того (это не нашло своего отражения в констатирующей части приводимого спецсообщения УНКВД), едва ли не две трети всех приводимых в нем высказываний содержали критику партийных и советских органов Ленинграда:

«...Пора партийным и советским руководителям опомниться и сделать так, чтобы прекратилось вымирание населения города. После беседы Попкова о продовольственном положении города прошел уже месяц, а особого улучшения незаметно, если не считать незаметной прибавки хлеба» (служащий завода им.Свердлова С.);

«... В Ленинграде у руководства стоят бездарные люди, которые виноваты в гибели народа от голода. О писателях нет никакой заботы. Население Ленинграда ненавидит Попкова, и женщины готовы его растерзать» (писатель Груздев А.И.)282.

«...Количество населения Ленинграда уменьшилось на одну треть. Люди продолжают умирать от голода, а ленинградские руководители не обращают на это внимания.  Они считают,  что чем больше умрет людей, тем легче обеспечить продовольствием оставшихся в живых» (служащая конторы «Ленмостстрой» Э.);

«...Правительство не создало запасов продовольствия в Ленинграде, а это привело к голоду и большой смертности среди населения. Руководители обеспечили только себя, а о народе не думали и теперь не думают. Положение населения улучшит только приход немцев»283.

Один из старых членов партии мастер завода им.Калинина Я. раскаивался в том, что, будучи членом ВКП(б), был всего лишь инструментом проводившейся политики:

«...Правительство заявляло, что у нас имеются запасы продовольствия на несколько лет, а на деле оказалось, что не могли заготовить даже сушеной воблы, которой раньше печи топили. Я уже давно в рядах партии и раньше искренне выступал за проведение различных мероприятий, но теперь я понял, что врал народу».

По данным военной цензуры, отрицательные настроения на почве продовольственных затруднений в исходящей из Ленинграда корреспонденции составляли 18%, что было несколько меньше, чем в январе. В целом содержание задержанных писем совпадало с тем, на что обратила внимание агентура УНКВД. Авторы писем отмечали, что положение в Ленинграде остается таким же напряженным, как и до увеличения нормы выдачи хлеба. Кроме того, высказывались опасения, что весной в городе могут вспыхнуть эпидемии. В ряде писем содержались упоминания о случаях людоедства, хотя во второй декаде февраля их количество уменьшилось вдвое по сравнению с началом месяца.

«...Мы, вероятно, больше не увидимся. Нет у меня надежды на жизнь. Уже едят человеческое мясо, которое выменивают на рынке. Дела идут не на улучшение, а на ухудшение».

«...Весной у нас будет полная зараза, потому что везде валяются покойники. Этих покойников некоторые режут и едят. Что мы едим, у вас поросенок есть не будет — из столярного клея варим студень. У меня ноги и лицо распухли. Если не уеду отсюда, то в конце февраля помру».

«...Наша жизнь — это организованное убийство гражданского населения голодом. Город стал кладбищем и навозной кучей. Все нечистоты выливаются на улицу. Мы лишены самых примитивных удобств в жизни, в нас еле-еле держится жизнь, мы все больны».

«...Ленинград обречен на смерть. Когда начнет таять снег, то будет гулять тиф и люди будут падать как мухи. В городе света нет, воды нет, дров нет, трамваи не ходят, во дворах полная зараза».

«...Остаться в Ленинграде — это равносильно смерти. Меня пугает оттепель весной — когда начнет таять, то начнутся всевозможные болезни, самые здоровые люди будут умирать, если сейчас не возьмутся как следует за Ленинград, за очистку его от покойников и грязи»284.

В течение долгих и мучительных месяцев весны, когда ежемесячно от голода по-прежнему умирали десятки тысяч людей, население ожидало дальнейшего ухудшения положения в связи с прекращением функционирования «дороги жизни» и возможным распространением эпидемий и штурмом города. На фоне пораженческих настроений новое развитие получил процесс «привыкания» к немцам как будущим хозяевам города («немцы — народ культурный», «на оккупированной территории люди живут полноценной жизнью, и хлеб стоит 40 копеек» и т. п.). Естественно, сама гипотетическая возможность взятия города немцами стимулировала процесс индивидуализации людей. Если одни были намерены до конца оказывать сопротивление противнику, то другие в кругу своих знакомых начали подчеркнутое отделение себя не только из общей массы, но и от власти. «Я не коммунист и не еврей, я — Иванов и умею делать свое дело», — заявляли отдельные представители интеллигенции и рабочие. В значительной степени развитию подобных настроений способствовало то, что власть за первый год войны дискредитировала себя в глазах ленинградцев. С другой стороны, лишь единицы обсуждали вопросы об изменениях, которые ждут страну после окончания войны. Важно отметить, что разговоры на эту тему были зафиксированы УНКВД задолго до появления так называемого Смоленского манифеста РОА, в котором в общих чертах излагалась «программа» политических преобразований в будущей России.

Антисемитизм, получивший быстрое распространение в первые месяцы войны, пошел на убыль и находился, по мнению немецкой службы безопасности, в «состоянии застоя»285. Причинами этого, по мнению немцев, были отчасти успешные попытки властей улучшить продовольственное положение в городе, отчасти — общее безразличие и равнодушие населения, которое открыто обсуждало только продовольственный вопрос, к политическим вопросам.

Подводя итог своим наблюдениям относительно настроений ленинградцев,  немецкая разведка указывала, что «в общем и целом население равнодушно к вопросу о том, окажется ли город в руках немцев или Советам удастся его спасти. Существует, однако, надежда на то, что с потеплением начнутся новые военные операции, которые должны изменить невыносимое положение». Оценивая деятельность органов власти в Ленинграде, СД указывала, что период депрессии и дезорганизации, достигший своей высшей точки в декабре 1941—январе 1942 г., власти уже удалось преодолеть286.

 

9. Март—декабрь 1942 г.: общая характеристика настроений

Продолжавшаяся блокада, голод, условия города-фронта по-прежнему определяли настроения ленинградцев. Оптимизм первых недель войны давно сменился пессимизмом, который отчетливо проявился уже в сентябре 1941 г. Личный опыт людей, переживших первую блокадную зиму, превратил этот пессимизм почти в безысходность. Один за одним разрушились мифы — о непобедимой Красной Армии, о мудром правительстве, которое заботится о народе, и, наконец, о себе самих.

Горечь поражений и личных утрат, беспомощность власти в решении самых насущных вопросов жизнеобеспечения города, обрекшей одних на смерть, других на невиданные ранее преступления, «ложь во спасение» газет и радио — все это привело к тому, что война не только не сблизила ленинградцев с властью, а наоборот, отдалила. «Мы и «они» лишь иногда приближались друг к другу, но вскоре опять расходились — дальше, чем прежде. Регулярные репрессивные акции органов НКВД, полностью контролировавших ситуацию в едва живом городе, делали практически нереальным какое-либо организованное выступление против власти. Именно на военные месяцы 1941 г. и первую блокадную зиму пришлось 80% всех осужденных УНКВД за контреволюци-онные преступления в годы войны288.

Можно с уверенностью сказать, что ни малейшей угрозы выступления «пятой колонны» со второй половины марта 1942 г. в Ленинграде не существовало. Город был «очищен» не только от «политически неблагонадежных, но и тех, кто в той или иной форме проявлял нелояльность по отношению к режиму. Смерть основной части мужского населения оставляла лишь гипотетическую возможность стихийного «бабьего» бунта.

Несмотря на то, что потенциал выступлений против власти с окончанием первой блокадной зимы был практически исчерпан и УНКВД получило возможность переориентироваться в своей деятельности внутри города главным образом на борьбу со спекуляцией и хищениями, проблемы в отношениях власти и народа по-прежнему сохранялись. УНКВД заявляло о необходимости специальных мероприятий для преодоления негативных тенденций и совместных действий с партийными органами289.

Основой для сохранения кризиса было, во-первых, тяжелое продовольственное положение в Ленинграде, тяготы и лишения, связанные с блокадой в целом, усталость от войны и желание скорейшего ее окончания, во-вторых, общее ухудшениее ситуации на фронте, в-третьих, личный опыт ленинградцев, убедившихся в бессилии власти решать самые насущные проблемы горожан, которые говорили о себе: «... в условиях Ленинграда у нас выработалась привычка ко всему относиться критически»290 — к сообщениям Со-винформбюро, обещаниям руководителей государства, т. е. к власти и ее институтам. Более того, произошел значительный рост самосознания людей, которые в своих оценках ситуации и прогнозах оказались намного прозорливее власти. Люди отнюдь не были «оловянными солдатиками» и их, порой чисто марксистский, подход к анализу ситуации, заслуживает особого внимания (например, при всем желании получить любую помощь извне для облегчения собственного положения, население трезво оценивало шансы на открытие второго фронта в 1942 г. и в большинстве своем не надеялось на чудо). В целом, сознание ленинградцев вышло далеко за рамки официальной советской пропаганды. Даже выступления Сталина подвергались теперь критическому анализу. В таких условиях заключение сепаратного мира или же обретение городом особого статуса представлялось многим лучшим выходом из создавшейся ситуации.

Отношение к власти оставалось прежним: выражалось недоверие прессе, руководителям (мало выступают и боятся открытого общения с народом)291, фактическое обвинение их в трусости («сидят на чемоданах»), оторванности от интересов простых людей («воюет партия, а не народ»), довольно ироничное отношение к Сталину (накануне речи Сталина делались прогнозы относительно того, как он будет оправдываться — обвинять союзников или призывать принести новые жертвы?).

Причина неудач на фронте объяснялись недовольством крестьянства колхозами, бездарностью командиров («умеют только водку пить и ухаживать за девушками»), косвенно — системой (везде хаос, беспорядок, за один год довели страну до такого состояния, к которому в первую мировую шли 4 года и т. п.)292.

Проблема будущего страны решалась однозначно — советской власти в ее прежнем виде не бывать. При этом обсуждались лишь две возможности — установление строя по типу западных демократий или же немецкая диктатура. При этом представители интеллигенции говорили о первом варианте, а рабочие и домохозяйки — о втором, желая установления «порядка». Правда, упоминался и промежуточный вариант — существование двух Россий — до Урала и за ним, что неминуемо привело бы к «исходу» населения из советской в «белую» часть страны 293 .

После прорыва блокады и победы под Сталинградом, когда стала более вероятной перспектива сохранения режима, нежели его падение, оптимальной формой восстановления разрушенного хозяйства назывался возврат к НЭПу — «золотому веку» сохранившей себя советской власти. Естественно, никаких идеологем с НЭПом не связывали, просто помнили и любили это «рыжее» время, позволившее очень быстро залечить раны гражданской войны и восстановить экономику 294.

Одной из наиболее часто упоминавшихся в сводках УНКВД в разделе «негативные настроения» была тема о необходимости заключения сепаратного мира с Германией. Общим фоном для этого было неверие в возможность победы и сомнения в целесообразности продолжения борьбы (Германией захвачена огромная территория, на нее работает вся Европа, нам никто не помогает и не хочет помогать. К тому же война ведется в «интересах Англии». Нужен мир на «любых условиях»)295.

Не менее популярной у населения города была идея предоставления Ленинграду особого статуса.Слухи о ведущихся якобы переговорах по этому вопросу распространились сразу же после окончания блокадной зимы («вольный город», «международный город», «передача нейтральной державе»)296. В сознании горожан произошло обособление Ленинграда от остальной части Союза, его судьба могла быть решена отдельно от судьбы страны.

Март: счастливы, что вас здесь нет...

...Счастливы, что вас здесь нет и вы не видите и не переживаете того, что переживает сейчас население Ленинграда. Каждый прожитый день это не день, а целая история, незабываемая на всю жизнь.  Трудно передать все, что видишь и чувствуешь.  Трупы и гробы уже не производят никакого впечатления.

Из письма, задержанного военной цензурой

Действительно, население СССР не знало того, что происходило в Ленинграде. Письма, которые приходили в город, подтверждают это. Например, Л. Коган отметил в своем дневнике в конце февраля 1942 г., что его знакомый получил письмо от жены из Саратова. Она выражала намерение вернуться в Ленинград, т. к. «со всей Волги продовольствие сейчас направляется в Ленинград, и там [на Волге] стало туго»297.

Что же касается настроений горожан, то весна не внесла каких-либо существенных изменений, в городе по-прежнему было голодно. Время от времени высказывалось недовольство поведением союзников, которые не спешили с открытием второго фронта и не были готовы «делать все, что нужно» для общей победы, в том числе рисковать жизнями своих солдат298.

«Не верю ни одному слову всех наших новых союзников, включая поляков. Но... дипломатия есть дипломатия! Черчилль и Рузвельт — ягнята демократии! — видят во сне Японию, сокрушенную...Индией, Китаем и нами. Для них наша кровушка дешевая!»299.

С весны 1942 г. изменилась тональность спецсообщений УНКВД. Их констатирующая часть стала лаконичной, характерные для 1941— начала 1942 гг. фразы о «профашистской» пораженческой деятельности «отдельных антисоветски настроенных элементов» исчезли, хотя, как мы увидим далее, многие зафиксированные агентурой УНКВД высказывания по своей сути были пораженческими.

В сообщениях УНКВД о продовольственном снабжении и связанных с этим настроениях основное внимание стало уделяться не столько вопросам оценки морально-политической обстановки в городе, сколько фиксированию смертности среди гражданского населения, выявлению и пресечению преступной деятельности на почве продовольственных трудностей. Эти проблемы и раньше находили отражение в материалах УНКВД, однако второй год войны ознаменовал собой некоторую корректировку в деятельности тайной полиции Ленинграда — стабилизация продовольственного снабжения с марта 1942 г. и связанное с этим некоторое улучшение настроений в городе позволили органам государственной безопасности постепе-нено переключиться на более активную борьбу с разного рода расхитителями продовольствия, спекулянтами и т. п.

Несмотря на полное отоваривание продовольственных карточек в марте 1942 г., немедленного и резкого улучшения настроений не произошло. В первой мартовской сводке 1942 г. отмечалось, что в Ленинграде по-прежнему достаточно распространены пораженческие настроения, которые сводились к тому, что:

а) Красной Армии кольцо блокады не прорвать, весной из-за трудностей подвоза продуктов продовольственное положение вновь ухудшится;

б) выдаваемых продуктов недостаточно, смертность сохраняется на прежнем уровне. Город надо сдать, потому что весной его немцы все равно захватят.

Лейтмотивом многих высказываний была усталость от войны и желание прекратить бессмысленные, как многим казалось, мучения. Корреспонденция, прошедшая через военную цензуру, свидетельствовала об ужасных страданиях, которые выпали на долю ленинградцев300.

Как мы уже отмечали, война многое и очень быстро изменяла в людях. Февральские представления о том, что голод был результатом «вредительства Попкова» уже в марте сменились осознанием того, что дело даже не только в длительной блокаде, а в отсутствии запасов продуктов в целом во всей стране. Часть населения отмечала, что голод в СССР есть прямой результат политики коллективизации. В этом была одна из причин нежелания некоторой части горожан эвакуироваться из Ленинграда («если эвакуироваться, то только к немцам»). В большинстве зафиксированных агентурой УНКВД высказываний виновником голода называлось советское руководство:

«...Наше правительство и ленинградские руководители бросили нас на произвол судьбы... С продовольствием везде плохо. Весь скот уже забит на мясо. Политика коллективизации сельского хозяйства потерпела крах» (инженер Ленинградского электротехнического института П.);

«...Это наши руководители виноваты в том, что на Украине погибло от голода 12 миллионов человек. Они виноваты в том, что много людей умерло от голода в Ленинграде... Оставаться в Ленинграде можно только при условии, если сюда придут немцы» (учительница средней школы М.)301.

Несмотря на некоторое сокращение смертности в марте (в феврале в среднем в сутки умирали 3200—3400 человек, а в в первую декаду марта 2700—2800 человек в сутки), настроение населения по данным Военной цензуры оставалось таким же, как и раньше:

«...Живу я в городе смерти, люди мрут как от чумы. Из нашей группы не осталось в живых ни одного парня. Сама я еле жива, жду такой же участи. Очень тяжело сознавать, что не сегодня так завтра погибнешь. Сейчас одна мечта — набить чем-нибудь желудок»;

«...Нечеловеческая и мучительная голодная жизнь. От грязи все обовшивели. Нам кажется, что Ленинград нашими вождями брошен на произвол судьбы»;

«Не верь тому, кто говорит, что ленинградцы держатся стойко и чувствуют себя хорошо, несмотря на трудности. На самом деле ленинградцы падают от голода... Мужчины и подростки все вымерли, остались одни почти женщины. Пока блокаду прорывают, Ленинград пустой будет»;

«...Не верь никаким слухам о «санаторном питании». Мы уже утратили всякие надежды на избавление от голода...»;

«...Такого кошмара еще не было в истории. Люди грязные и худые бродят по улицам. Умирали без боя и много еще умрет — не вынести»302.

Опасения по поводу перспектив продовольственного снабжения Ленинграда в связи с прекращением функционирования «дороги жизни» отмечались органами УНКВД вплоть до конца марта 1942 г.303 Продовольственные трудности и общая усталость обусловили появление новой версии выхода Ленинграда из войны — в городе распространились слухи о том, что советское правительство якобы ведет переговоры о передаче Ленинграда Англии или нейтральным странам:

«...Скоро Ленинград сдадут в аренду англичанам. Англичан Ленинград интересует как портовый город. Когда здесь будут хозяевами англичане, жизнь будет замечательной».

«...Предполагается объявить Ленинград вольным городом. Поэтому многих эвакуируют и наводят в городе чистоту и порядок...»304.

Осознание бесперспективности нахождения в блокированном городе породили у подавляющего большинства желание уехать из него. Партийные информаторы сообщали, что «сейчас у населения наблюдается большая тяга эвакуироваться из Ленинграда». Володарский РК отмечал, что рабочие завода им.Кагановича сами просят их эвакуировать или командировать на другие заводы вглубь страны305 .

Отношение населения к эвакуации из Ленинграда немцев и финнов весной 1942 г. могло быть своего рода лакмусовой бумажкой для определения эффективности проводившейся властью в течение долгого времени активной пропаганды по повышению бдительности, выявлению возможных пособников противника, воспитанию ненависти к противнику. Архивные материалы не дают возможности привести статистические данные о реакции ленинградцев на это мероприятие — органы НКВД сообщали о «понимании» подавляющим большинством горожан принимаемых мер. Однако на деле речь шла, скорее, о безучастном отношении к происходившей высылке потенциально нелояльных. В ряде же случаев высылка немцев и финнов объяснялась с антисемитских позиций — «это проделки евреев с целью завладеть лучшими квартирами». Таким же образом трактовалось и появление критических замечаний со стороны рабочих о «нарушении национальной политики и национального равенства», а также «несправедливости» в отношении тех, чьи мужья и сыновья были призваны в РККА306. Таким образом, продолжала работать «мина замедленного действия» — декларативные заявления самой демократичной в мире Конституции давали основания для критики подавляющего большинства проводившихся властью политических мероприятий.

Хотя открытой критики непосредственно Сталина ленинградцами в документах УНКВД и дошедших до нас дневниках практически нет, однако материалов, которы звучали укором советскому лидеру, оставалось достаточно. Во-первых, это заявления, в которых выражалось негативное отношение к политике государства в целом, начиная, пожалуй, с коллективизации и, заканчивая неспособностью власти обеспечить Ленинград продовольствием. Во-вторых, это положительная оценка деятельности политиков других стран, деятельность которых традиционно советской пропагандой подавалась или в негативном свете, или в лучшем случае нейтрально. Речь идет, прежде всего, о Рузвельте и Черчилле. Применительно к последнему, например, отмечалось его огромное мужество как лидера нации взять на себя ответственность за военные неудачи английской армии и способность заявить об этом «всемирно, все-народно»307, не создавая при этом никаких «теорий» и «стратегических планов», объясняющих причины поражений. В-третьих, признание населением того, что немцы по-прежнему сильны и одна из их сильных сторон — дисциплина и организованность, чего напрочь были лишены советские органы власти и управления на всех уровнях.

Немецкая разведка оценивала настроения населения Ленинграда как «очень противоречивое». С одной стороны, улучшение снабжения, снижение смертности, усиленная пропаганда и сообщения о победах оказывали воздействие на горожан, но, с другой стороны, с приходом весны связывались самые мрачные ожидания — народ говорил об ухудшении снабжения и голоде. В целом же, СД полагала, что население Ленинграда «по-прежнему готово защищать город»308.

Во второй декаде апреля среди лиц, получавших продукты по категории служащих и иждивенцев, выражались сомнения относительно возможности прорыва блокады и выживания309. Значительное распространение получили слухи о ведении секретных переговоров с Германией о заключении мира310, а также придании Ленинграду нового «международного» статуса под контролем союзников311. Таким образом, место слабой советской и неоправдавшей надежд некоторой части населения немецкой власти постепенно стали занимать «буржуазные демократии», хотя говорить о полном доверии к ним населения, конечно же, нельзя. Более того, появление подобных слухов означало лишь начало формирования новой тенденции, которая, как обнаружилось вскоре, доминирующей отнюдь не стала.

Накануне праздника 1-го мая УНКВД зафиксировало подъем настроения среди ленинградцев. Основной причиной этого было то, что в конце апреля все категории населения дополнительно получили «праздничный набор», состоявший из мяса, рыбы, сыра, табака, сухофруктов, чая и даже водки. В спецсообщении своему наркому Л.Берии УНКВД ЛО рапортовало, что «трудящиеся Ленинграда, отмечая бесперебойную выдачу продуктов и полное отоваривание карточек в апреле месяце, выражают благодарность партии и правительству»312.

В мае отрицательные настроения на почве продовольственного снабжения были зафиксированы главным образом среди домохозяек, получавших продукты по иждивенческим карточкам. Они говорили о несправедливости при распределении продовольствия, поскольку не по своей вине попали под сокращение и не работали. Некоторые выражали недовольство тем, что существовавшая система распределения обрекала иждивенцев на голодную смерть — кроме того, что продуктов выдавали недостаточно, в городе практически не было столовых, где бы иждивенец мог свободно получить еду. По-прежнему в городе сохранялись пораженческие настроения и сомнения в возможности снятия блокады:

«Дальше так жить невозможно. Народ голодает и терпит лишения. В Ленинграде тысячи людей погибли от голода только потому, что не хотят признавать своего бессилия в войне с немцами и не ставят вопрос о заключении мира»313.

По данным УНКВД, в связи с улучшением продовольственного положения в июне по сравнению с маем на треть сократилась смертность. Кроме того, резко сократилось число случаев употребления в пищу человеческого мяса. Если в мае за эти преступления было арестовано 226 чел., то в июне — 56314.

«Иерархия потребления» оставалось наиболее значимой в блокадном Ленинграде в формировании межличностных, межгрупповых и иных отношений. Весной горожанам стало очевидно, что далеко не все страдали от жесточайшего голода в зимние месяцы 1941—1942 гг. В городе было достаточно много «упитанных, рубенсовского характера молодых женщин с цветущими телами, с румяными физиономиями». В дополнение к «аппаратам», которые, по мнению некоторых представителей интеллигенции, потребляли всю помощь, поступавшую в Ленинград от колхозников и из других регионов, добавились работники торговой сферы, общепита и «детских очагов», которые набивали себе карманы посредством воровства и спекуляции315.

Более того, в существовавшей в городе «иерархии потребления», часть населения видело политику, направленную на принуждение горожан к эвакуации. Отнесенные к 3-й категории лица «не нужны [власти] и представляют лишние рты в Ленинграде, и чтобы избавиться от них, паек 3-й категории очень уместен». Населению фактически не оставалось выбора, кроме как стремиться быстрее уезжать из города. Забегая вперед отметим, что, по мнению горожан, в конце августа 1942 г.власти вновь использовали нормирование продовольствия как инструмент поощрения эвакуации некоторой части населения:

«И это сделано очень деликатно, без шума и всяких сообщений. Третья категория ничего почти не получает. А кто под третьей категорией находится? — Пенсионеры, иждивенцы, вообще старый нерабочий народ, большей частью немощный и осажденному городу ненужный.Их надо заставить выехать из осажденного города, а как? А заставить их поголодать. Последствия такие: кто сможет, тот выедет, а кто не сможет или не захочет уехать, тот смиренно и тихо умрет, т. е. эвакуируется на тот свет»316.

Пассивность немцев на ленинградском фронте и продолжение страданий населения привели к появлению неприязненных настроений как к «старой» власти (советской), так и потенциальной новой— немецкой. Тезис о том, что «во всем виноваты Сталин и Гитлер», стал весьма распространенным в начале лета 1942 г.317, что означало выход за пределы традиционного поведения личности авторитарного типа, характерной чертой которой был патернализм и желание подчиниться сильному. Поведение союзников также не давало оснований рассчитывать на них как на гарантов благополучия, стабильности и порядка. По-прежнему одним из наиболее общих был тезис о ненадежности Англии и США как союзников СССР318. Даже заключение договоров о союзе с Англией и США значительной частью населения воспринимались как «новая кабала» с целью «втравить» СССР в войну с Японией или, в лучшем случае, не более чем очередной пропагандистский ход. Высказывались предположения о наличии «неопубликованных условий» договора, содержащих изменение советской конституции, а также сожаление о невозможности теперь заключить сепаратный мир с Германией319.

В этих условиях вполне естественным было развенчание культа вождей, рост религиозности населения, веры в судьбу и т. д. Среди наиболее опасных настроений зимы 1941—1942 гг. наряду с написанием листовок антисоветского содержания, проявлений антисемитизма, «колоссальное распространение получили различные религиозные слухи.320. Весьма характерным в этом смысле было противопоставление, сделанное одной из домохозяек в диалоге с информатором РК ВКП(б) Шуваловой в октябре 1941 г.: »Почему т. Сталин знает, что в 1942 г. мы победим? Разве он Бог, что все знает?»321.

В целом на настроения населения огромное влияние оказывали события на фронте. Вынужденные сообщения Совинформбюро о неудачах на юге неизменно приводили к росту «упаднических» настроений, а иногда и их «возобладанию». Всеобщее огорчение вызвало сообщение о падении Севастополя. В связи со сдачей Новороссийска имели место разговоры о том, что «скоро придется заключить позорный мир», что «летом отдали больше, чем отвоевали зимой» и т. д. Кроме того, рабочие выражали недовольство чрезмерно кратким освещением военных событий на фронте322.

Важной мерой, направленной на стабилизацию продовольственного положения в городе в условиях блокады, было решение Военного Совета Ленинградского фронта от 5 июля 1942 г. об эвакуации из города несамодеятельного населения — инвалидов, женщин, имевших двух и более и детей, а также рабочих, инженерно-технических работников и служащих, которые не могли быть использованы в промышленности и городском хозяйстве. Партийные информаторы сообщали, что «у абсолютного большинства граждан, прибывших на эвакопункты, видна большая тяга к выезду из Ленинграда323. К началу августа из города были эвакуированы 303 718 человек и численность оставшегося населения составляла 807 288 человек, в том числе взрослых — 662 361 чел., детей — 144 927 чел. Завоз продовольствия позволил создать в городе запасы муки и крупы на 2,5—3 месяца324.

Отношения с союзниками в условиях отсутствия второго фронта после подписания договоров с Англией и Америкой вызывали у населения скорее раздражение, нежели заряжали оптимизмом. Далеко неоднозначную реакцию вызвал, например, визит в Москву британского премьера Черчилля в августе 1942 г.325 В августе—начале сентября главным объектом недовольства населения Ленинграда стала работа столовых и магазинов. Военная цензура только за 10 дней зафиксировала 10 820 случаев, когда ленинградцы указывали в письмах на то, что работники торговых и снабженческих организаций расхищали продукты питания и занимались спекуляцией. В среднем на 70 человек, проживавших тогда в городе, приходилось 1 сообщение. В приведенных УНКВД примерах вновь появились проявления антисемитизма326 .

Материалы УНКВД дают возможность воссоздать картину медленного выхода из глубокого кризиса, обусловленного голодом. К сентябрю 1942 г., уровень смертности в городе приблизился к довоенному, практически прекратились случаи людоедства, существенно сократилось количество нападений на граждан с целью завладения продовольственными карточками и продуктами. Это вовсе не означало того, что жизнь в городе нормализовалась. 16 октября 1942 г. Остроумова записала в своем дневнике, что «ужасная кругом идет борьба за жизнь, за существование. Голод, холод и темнота. Пока голода нет, так как еще не съедены все овощи. Но цены очень высокие... Страшный холод. Откуда взять дров?»327

Еще одним несчастьем для горожан был произвол управдомов, которые в связи с улучшением контроля в сфере распределения продуктов уже не имели возможности пользоваться карточками умерших и «обратили свое благосклонное внимание на жителей своих домов и обращаются с ними как в своей крепостной вотчине», осуществляя поборы мануфактурой, продуктами и т. п. «Кого я не вижу — все стонут и жалуются как на величайшее зло — на управдома». Справедливости ради надо отметить, что Остроумова указывала на «счастливые исключения» среди управдомов. Она писала, что «есть просто герои, особенно женщины, по энергии, настойчивости и самопожертвованию. Но таких мало»328. Объективно для городской и тем более центральной власти смещение объекта недовольства населения было фактом положительным, поскольку речь шла о бытовых вещах, по преимуществу личного характера.

УНКВД продолжало твердо держать руку на пульсе жизни города — критические высказывания, замечания, печатные материалы антисоветского характера фиксировались самым тщательным образом. На основании сообщений агентуры и перлюстрации писем составлялись донесения о реакции ленинградцев на важнейшие политические события. В частности, краткие ответы Сталина московско-мукорреспонденту Ассошиэйтед Пресс в 3 октября 1942 г. воспринимались значительной частью населения как поиск предлога для заключения сепаратного мира с Германией, выражение неверия в искренность союзников и их намерение открыть второй фронт, а также «очередной» провал сталинской внешней политики329. Публикация в «Правде» статьи о бегстве Гесса в Англию и призыв СССР предать его суду международного трибунала также вызывала волну откликов горожан, часть из которых выражала сомнение в желании союзников (прежде всего Англии) воевать против Германии330.

Введение единоначалия в армии поддержала большая часть населения, хотя, по мнению некоторых, это являлось проявлением метаний власти и банкротства одного из важнейших институтов партии331 .

Наступление второй зимы в условиях блокады не сулило ленинградцам перемен к лучшему — Красная Армия терпела неудачи на Волге, а на помощь извне особенно рассчитывать не приходилось. Начавшиеся боевые действия союзников в Северной Африке лишь оптимисты считали открытием второго фронта332 . Не внес никаких изменений в настроения горожан и доклад Сталина, посвященный очередной годовщине революции. Население отмечало, что практически ни одно из обещаний власти, сделанных в первомайском приказе Сталина, не было выполнено333 .

Немецкая разведка, так же как и УНКВД, изменила формат спецсообщений, отправляемых в Берлин айнзатцгруппами. С 1 мая 1942 г. ннформация о Ленинграде стала намного скупее. Она помещалась в раздел «Meldungen aus den unbesitzten Gebieten der UdSSR» (сообщения из незанятых территорий СССР). Начиная с 10 апреля и до конца июля 1942 г. в документах СД нет упоминаний о Ленинграде, интерес к которому, по всей видимости, заметно упал.

24 июля немецкая служба безопасности информировала о последних событиях в блокированном Ленинграде, обращая особое внимание на значительное снижение смертности весной и летом, усилия властей по очистке города, широкое привлечение женщин и девушек-подростков к различного рода работам (строительство защитных сооружений, зачисление в подразделения гражданской обороны, госпитали, учреждения связи и т. д.). Отмечая эффективность советской власти, немецкая разведка сообщала, что ей «удалось крепко держать население в своих руках»:

«В настоящее время население представляет собой массу, преданную большевизму. Наличие скрытой усталости от войны не может, поколебать уверенности в Советской власти»334.

18 сентября 1942 г. немецкая разведка сообщала о проведении эвакуации в соответствии с приказом Военного Совета Ленфронта. Особое внимание в сентябрьском донесении в Берлин было уделено характеристике настроений в Ленинграде. В частности, подчеркивалось, что провал попыток прорвать блокаду силами 2-й ударной армии и 10 месяцев осады способствовали распространению среди населения общей депрессии. Однако умелое использование советской пропагандой идеи открытия второго фронта позволило удерживать настроение населения на приемлемом для советского режима уровне. В заключении донесения указывалось, что успехи вермахта на юге окажут «соответствующее воздействие» на население, и наступит новое разочарование в несбывшихся надеждах, созданных советской пропагандой335.

16 октября 1942 г. СД предоставила наиболее развернутое сообщение о положении в Ленинграде за весь период блокады, выделив несколько периодов в изменении настроений населения. Вновь было отмечено, что наиболее благоприятный момент для взятия Ленинграда (осень—начало зимы 1941 г.) был упущен. Настроения населения в начале осени 1942 г. характеризовались тем, что после относительно длительного периода улучшения морально-политического состояния ленинградцев, основанного на нормализации продовольственного снабжения, а также националистической пропаганде, кривая настроений снова пошла вниз. Главной причиной этого был страх перед перспективой пережить еще одну зиму в условиях блокады336. Даже сообщения об успехах под Сталинградом не внесли перелома в настроения ленинградцев. Наметившийся их подъем в условиях продолжающейся блокады и начавшегося переосвидетельствования мужчин в возрасте 18—55 лет вновь сменился унынием и ростом числа «нездоровых» разговоров337.

 

10. 1943 г.: новый «патриотический» курс Сталина и настроения населения

По прошествии полутора лет войны население с нетерпением ждало любых признаков ее окончания и надеялось на перемены, в том числе и в политической сфере. Два фактора — положение на фронте и продовольственное обеспечение — оказывали решающее влияние на развитие политических настроений в этот период. Несмотря на то, что перебоев со снабжением продуктами питания с 1943 г. в Ленинграде уже не было, УНКВД по-прежнему фиксировало случаи совершения преступлений с целью завладения продовольственными карточками, спекуляции, хищений338. Смертность в апреле 1943 г. была в 4 раза выше довоенного уровня.

Часть населения (главным образом интеллигенция) с огромным вниманием следила также за сообщениями радио о появлении и деятельности комитета «Свободная Германия» (который, кстати, по мнению советского руководства, был не более чем пропагандистским ходом)339, о внутриполитических событиях в Италии и отставке Муссолини, о предложении союзников итальянскому народу сложить оружие и т. п. Столь желанный выход Италии из войны воспринимался как «начало конца войны». Слухи о капитуляции Италии вызвали радость, которая, впрочем, всего через несколько дней сменилась разочарованием, «что вышло не так, как поступить, казалось, разумнее всего. Италия хочет продолжать войну. Может, Италия бессильна предпринимать что-либо помимо Гитлера.»340.

На общем фоне усталости от войны и желания скорейшего мира341, разговоры о которых неизменно фиксировали органы НКВД в Ленинграде, заметное влияние на настроения ленинградцев оказали прорыв блокады и успехи Красной Армии под Сталинградом342, а также инициативы Кремля, которые были направлены на укрепление русского национализма, расширение социально-политической базы режима и дальнейшее улучшение отношений с союзниками. В связи с прорывом блокады многие полагали, что сразу же улучшится жизнь и, главным образом, питание. Когда же этого не случилось, произошло некоторое ухудшение настроений, а также рост беспокойства в связи с проводившейся весной мобилизацией мужчин и женщин343.

Введение новых знаков различия в армии, сближение с русской православной церковью, роспуск Коминтерна и изменение гимна еще больше укрепило у населения уверенность в том, что режим эволюционизирует в сторону от коммунизма и после войны «будет все по-другому». Предугадывая дальнейшие шаги власти, население в январе 1943 г. отмечало, что с введением новых знаков различия «опять все возвращается к старому», что, «вероятно, скоро в церковь будем ходить, так как она помогает Красной Армии»344.

Личный опыт ленинградцев и усиленная пропаганда ненависти к противнику привели к глубоким изменениям настроений даже у старых представителей петербургской интеллигенции. Отношение не только к немцам, но и многим общечеловеческим («буржуазным») ценностям претерпело существенную трансформацию. Отстояв Ленинград в жестокой борьбе с врагом, ленинградцы, тем не менее, восприняли его лексикон, употребляя понятия «кровь», «раса» в том же значении, что и немцы:

«Какая всемирная трагедия! Какой грандиозный пожар зажег по всему миру немецкий дьявол — сатана Гитлер со своими приспешниками... Нам, ленинградцам, пришлось многому научиться, многое переоценить и многие понятия выбросить из головы как хлам, как ненужный балласт.

Милосердие, всепрощение, гуманность — вон! Это все сентиментальность. Злоба, месть, уничтожение врага — вот наши главные импульсы. О человечности надо забыть. Надо помнить все чудовищные страдания нашего народа, гибель миллионов людей нам близких по духу, по крови, по расе»345.

При сохранившемся недоверии к советской пропаганде, все же наметились некоторые изменения и в отношении населения Ленинграда к политике немцев на оккупированной территории. 12 апреля 1943 г. сообщалось о реакции населения на сообщения ЧГК о расследовании злодеяний фашистов на советской территории. В связи с этим рабочий Кировского завода Р. сказал:

«Трудно было поверить всему тому, что писалось о зверствах немцев. Иногда я думал, что эти сообщения преувеличены. Но вот недавно я получил письмо от сестры из Калининской области, которая описывает, как фашисты издевались над мирным населением... Мы должны жестоко отплатить им за все...»346.

Рассуждая о последствиях голода, Остроумова отмечала, что, по мнению врачей, оставшиеся в живых женщины «чрезвычайно жестоко пострадали в самом своем сокровенном — женщины потеряли способность к деторождению. И это очень тяжко отразится на народе, на расе.»347.

Индивидуализм, столь распространенный как факт и тенденция развития отношений в обществе в условиях голода и лишений, интеллектуально стал преодолеваться, хотя, естественно, продолжал господствовать в обыденной жизни:

«Все серьезны, озабочены своим делом»; «воруют чудовищно, без меры. Ужасающая гнусность и моральное разложение кругом. Крадут и вывозят казенное добро из Ленинграда на «большую землю», чтобы обеспечить там своих «заек». Такие не погибнут, а будут как грязная пена в котле кипеть на поверхности»348.

Объединяющей людей идеей стало мессианство русского народа, который должен спасти мир от фашизма. Локальный патриотизм ленинградцев, о котором впоследствии писал А. Верт, стал постепенно отходить на второй план в сознании людей. Вскоре после прорыва блокады Остроумова записала в своем дневнике:

«... Если Ленинград погибнет как город, как погиб Сталинград... все равно — Россия не погибнет... Это уже видно!...Если ленинградцы погибнут при обстреле и бомбежке города. то у нас есть глубокое сознание, что русский народ жив и будет жить!. Он жив, он будет жить, процветать и развиваться. Да здравствует русский народ!»349

Ровно через год, в первые январские дни 1944 г. в связи со сброшенными немцами листовками, в которых Ленинграду предрекалась судьба разрушенного Сталинграда, Остроумова вновь подчеркнула:

«Да что мы?! Что наш родной город! Это только деталь в грандиозном ходе событий, развернувшихся в чудовищной войне. В наши кошмарно-незабываемые дни решается судьба всего человечества, судьба мировой культуры и цивилизации! И я верю, что наш народ и наша партия дадут народам всего мира те твердые законы взаимоотношений между людьми, которые принесут всем-всем счастье и радость жизни, равноправие и свободу!»350.

Сколь созвучны были эти мысли тому, что сказал впоследствии Сталин в своем знаменитом тосте, поднятом «за русский народ»! А в то время «у всех» отмечалось «удивительное равнодушие к смерти, к гибели.».

Основной причиной «нового курса», по мнению населения, было давление союзников. Отношения СССР с Америкой и Англией на протяжении последующих лет войны были одним из решающих факторов колебаний настроений. Достаточно тонко разыгрывая эту «карту», власть старалась не провоцировать рост симпатий в адрес союзников. Роль союзников во внутренней пропаганде в СССР была достаточно четко определена еще в первые месяцы войны — быть козлами отпущения в случае неудач Красной Армии («не открывают второй фронт»») и одновременно, служить средством мобилизации («подождите немного, нам помогут»).

Разрыв отношений с правительством Сикорского весной 1943 г. вызвал у «значительной части рабочих, служащих и интеллигенции» Ленинграда беспокойство в связи с возможным кризисом с союзниками, особенно Англией, и даже их объединением с Германией против Советского Союза.30 апреля 1943 г. после политинформации на фабрике им. Урицкого по поводу разрыва дипломатических отношений с правительством Польши были заданы вопросы о том, почему Англия («если там находится Сикорский») не возражает против разрыва дипломатических отношений с Польшей, а также, не вызван ли разрыв дипломатических отношений требованием Сикорского вернуть Польше Западную Украину и Западную Белоруссию351.

24 мая 1943 г. партийные информаторы сообщали, что роспуск Коминтерна явился большой неожиданностью для трудящихся. Многие говорили, что если бы их накануне спросили о возможности роспуска Коминтерна, то они ответили бы отрицательно.

«Некоторые считают, [что] это решение способствует открытию второго фронта, консолидации сил союзников... Имелись рассуждения о том, что роспуск КИ есть исключительно результат давления союзников взамен на их помощь»352.

Отмечались факты того, что «некоторые неверно разъясняли, а порой извращали исторический смысл происходящих политических событий... в частности Постановление Президиума ИККИ о роспуске Коминтерна»353.

28 мая 1943 г. на партийных собраниях задавались вопросы в связи с роспуском КИ и перспективами мировой революции. УНКВД также отмечало, что «в значительном большинстве» роспуск Коминтерна население связывало с отношениями с союзниками, а именно с »нажимом Америки и Англии». Население полагало, что будущее будет связано с восстановлением демократии, формированием правительства из представителей различных партий («диктатура пролетарита порядочно надоела нам»). Отказ от идеи мировой революции означал неизбежность возврата к капитализму, поскольку «в одной стране социализм построить невозможно»354.

Летом партинформаторы сообщали, что «по сравнению с прошлым годом общее настроение значительно изменилось в лучшую сторону. Народ бодрый, жизнерадостный»355. Однако говорить об улучшении настроений можно было лишь в смысле едва наметившейся тенденции — и в это более спокойное время происходили колебания настроений значительных слоев населения. Причины этих колебаний были те же, что и ранее: обстрелы города, нехватка питания, проводимые властью мероприятия (например, займы), которые традиционно вызывали всплеск недовольства, невнимание к нуждам населения, особенно семьям фронтовиков, а также изменение продовольственных норм.

УНКВД ЛО отмечало, что только 31 мая 1943 г. в процессе обработки исходящей из Ленинграда гражданской корреспонденции было зарегистировано 43 документа, авторы которых, бухгалтерско-счетные работники, выразили недовольство и упаднические настроения. Эти «документы с резко-упадническими настроениями конфискованы»356. Перевод служащих на 2-ю категорию «равносилен медленной смерти», «вот вам и прорвана блокада».

«Я больше не могу жить... я с ума схожу, сижу и плачу, нет сил. От этой жизни рождаются такие мысли, что готова на себя руки наложить...Это медленная смерть, лучше сразу покончить с жизнью. Как все надоело. Кругом должна, зарплата маленькая, вычеты большие. Нет сил больше бороться за свое существование».

Проведение второго военного займа 1943 г. вызвало понимание у большей части ленинградцев, которые отмечали, что деньги необходимы для скорейшего окончания войны. Однако оппоненты этой точки зрения достаточно аргументированно обосновывали свою позицию:

«Полученные займом деньги не будут стоить того скрытого недовольства, которое имеется среди населения, а безденежье создает предпосылки для вздорожания цен и еще большего порицания действия власти» (зав.издательства Академкниги в Ленинграде З.);

«энтузиазм — искусственый. Попробуй не подпишись. За два года войны в методах работы ничего не изменилось. Как было «добровольно-принудительно», так и осталось»;

«...ужас нашего положения заключается в том, что после войны поборы будут еще больше»;

«Для меня непонятна вся это политика с займами. Наши деньги мотают без толку. Сейчас чехословацкой армии отпускают большие средства, раньше польскую кормили, вооружали, а она взяла да и уехала. Все это потому, что деньги не берегут и дают без разбору несуществующим правительствам»357.

Население высказывало недовольство рабочим законодательством («скоро будем работать по 24 часа»), «неправильным» устройством всего хозяйства («народ работал всегда усиленно, а вопросы одежды и питания за время советской власти не были разрешены, в стране дороговизна. Деревня разута и раздета»), призывом в армию «необученной» молодежи, а также односторонним освещением хода войны. Все это по-прежнему фиксировалось районными органами НКВД. Присутствовали и сравнения со «старым режимом». Например, среди населения весьма популярной была частушка:

«Был Николашка дурачок — ели калач за пятачок, а теперь большевики — нет ни соли, ни муки»358.

В июле 1943 г. материалы военной цензуры показали, что за последнее время участились случаи, когда родственники военнослужащих в своих письмах жаловались последним на нечуткое и бюрократическое обращение некоторых учреждений г.Ленинграда (проживание в сырой, негодной для жилья комнате; не дают дров инвалиду; волокита с выдачей ордеров для получения приемлемого жилья и т. д.). В связи с этим начальник УНКГБ. Кубаткин в письме А.Кузнецову и П. Попкову предложил дать указания районным советам депутатов трудящихся о необходимости усиления контроля за работой по оказанию помощи семьям военнослужащих со стороны районных учреждений и организаций359.

В справке от 13 сентября 1943 г. на имя А.А.Кузнецова приводились подробные данные о задержанной корреспонденции из Ленинграда и частей фронта. В 1 1036 документах (или 43,8% общего числа отрицательных проявлений) отмечались сообщения об артиллерийских обстрелах Ленинграда, имевших место в августе 1943 г. Авторы этих писем указывали характер разрушений в городе, а также сообщали о жертвах среди населения. Данные сообщения по сравнению с июлем 1943 г. увеличились на 20,2%.

В 6199 сообщениях содержались указания на нехватку питания в августе 1943 г. Это составило 30,2% всех отрицательных проявлений, что на 13% было меньше, чем в июле 1943 г. Граждане в основном выражали недовольство недостаточностью норм питания, жаловались на замену отдельных видов продуктов другими, менее питательными, (например, замена мяса рыбой и растительной колбасой, замена масла сыром и яичным порошком и т. д.).

На достаточно высоком уровне оставались упаднические и пессимистические настроения (224 письма или 1,3%). Ленинградцы писали о безнадежности в улучшении положения города-фронта. По сравнению с июлем эти настроения увеличились на 0,45%.

Около 9% всех отрицательных сообщений касались тяжелых бытовых и материальных условий горожан (всего 1744 письма). В них шла речь о неподготовленности жилищ к зиме и о низком уровне жизни авторов писем360.

Несмотря на то, что в связи с успехами Красной Армии под Курском из сводок УНКВД и партийных органов почти полностью исчезли упоминания о наличии прогерманских настроений, это не означало того, что автоматически выросло доверие к советскому режиму и проводимым им мероприятиям. Органы госбезопасности фиксировали время от времени не только «отдельные» антисоветские проявления, но и случаи массового протеста, являвшиеся чрезвычайным происшествием.

Однако УНКГБ не всегда оценивало такие события как антисоветскую деятельность. 20 сентября 1943 г. оно направило А. Жданову и А. Кузнецову спецсообщение, в котором излагались обстоятельства организованного отказа от работы 18 сентября 1943 г. 24 работниц шинного цеха Ленинградского шиноремонтного завода. Этот конфликт был представлен не как конфликт власти и народа, а как конфликт между нерадивым директором предприятия, который не использовал потенциал власти, и «отдельными» политически неустойчивыми работницами.

В отличие от практики 1941 — 1942 гг., когда любое выражение протеста немедленно и жестоко каралось, Управление НКГБ ограничилось профилактическими беседами и информированием партийных органов о происшествии — не судить же всех 24 работниц, да и ситуация на фронте допускала «либерализм» в тылу. Наконец, ответственность за происшествие должны были нести и руководители завода, а это неизбежно подняло бы уровень происшествия и его, в конце концов, «спустили на тормозах»361.

Резкое сближение режима с Русской православной церковью значительная часть населения объясняла давлением, которое оказывали на СССР союзники. Интеллигенция точно оценила политический смысл маневра Сталина как шаг, направленный на консолидацию общества в ходе войны, а также выбивающий один из козырей немецкой пропаганды. Что же касается молодежи, то она оказалась дезориентированной, поскольку выросла в богоборческом государстве.

Представители церкви восприняли прием Сталиным митрополитов с большой надеждой, как стратегическую перемену «всерьез и надолго». Однако Сталину удалось сохранить и даже несколько усилить раскол между т.н. тихоновцами и обновленцами, чего можно было бы, вероятно, легко избежать362.

Осенью 1943 г. ленинградцы отмечали сближение позиций с союзниками по вопросу об отношении к немцам в связи с сообщениями советских СМИ об их жестокостях и зверствах в отношении советских людей.

«В немецком вандализме теперь удостоверились и англичане и американцы. Они последние могли не верить нашим сообщениям, думая, что мы преувеличиваем в своих показаниях, сгущаем краски. Теперь, на их глазах, в Италии, немцы показывают свой звериный облик. Нет, немцев надо так раздавить, чтобы они и впредь не могли бы возродиться много, много лет!!»363

После Тегеранской конференции имели место отдельные высказывания недоверия к союзникам в ряде учреждений и на предприятиях города. Например, в Московском районе они были зафиксированы в райкоммунотделе, ремстройконторе, 18-й поликлинике364.

В ноябре 1943 г. в связи с докладом Сталина о 26-й годовщине Октябрьской революции и проводимой разъяснительной работой отмечалось, что «не все секретари парторганизаций серьезно прочли доклад Сталина. Так, 12 ноября в артели «Обувь» секретарь парторганизации Лабутина дала в корне неверное толкование слов Сталина о том, что немцам, возможно, придется объявить еще одну тотальную мобилизацию, которая приведет к тотальному крушению Германии. Лабутина же «пояснила», что речь шла об СССР365. В этой оговорке не было ничего удивительного — народ предельно устал и ему казалось, что резервы борьбы уже давно исчерпаны.

Органы НКГБ сообщали, что политические настроения всех слоев населения здоровые и лишь со стороны отдельных лиц отмечались факты антисоветских проявлений. В начале января 1944 г. партинформаторы сообщали об откликах населения на введение нового гимна — они были неоднозначными. Большая его часть восприняла замену гимна как «правильный шаг», поскольку «Интернационал» не отражал «сути переживаемой эпохи». Рабочие Кировского завода подчеркивали, что «пора уже славить свою Родину и своих вождей». Однако было мнение, что слова старого гимна «сильнее и выразительнее», что новый гимн придется скоро менять, т. к. «захватчиков скоро не будет»366.

Более того, у многих этот шаг вызвал недоумение («вот тебе и пролетарии всех стран, соединяйтесь, вот тебе и коммунизм»), который, как и переименование улиц и площадей367 , объяснялся все тем же давлением союзников, которое, в конце концов, приведет к падению коммунизма:

«войну выиграют Америка и Англия; советский строй будет ликвидирован, так как «два медведя в одной берлоге не уживутся»;

«Победит капитализм, так как при мировом социализме все будет разрушено, как это было у нас, и все умрут с голода».

Неуверенность в будущем предопределяла нежелание вступать в партию, «так как война еще не кончилась»368. Вновь повторялись идеи о неизбежных переменах после войны: Прибалтика, Западная Белорусия и Украина отойдут; деревня будет развиваться по американскому пути через фермерство; для восстановления нужны деньги, следовательно, будет введен НЭП369.

В декабре 1943 г. в ряде школ Ленинграда были зафиксированы случаи использования нацистской символики. Так, 1 декабря 1943 г. на воротах школы № 83 Петроградского района (ул. проф. Попова, 15/17) инспектором Петроградского РОНО Пятницкой была обнаружена листовка, написанная от руки фиолетовыми чернилами на листке ученической тетради, с изображенным в нижней части листка знаком фашистской свастики. По своему содержанию и форме она напоминала немецкие листовки-пропуска, которые в течение многих месяцев сбрасывались над городом:

«Приказ.

Ребята, рвите книги, тетради и убегайте с уроков.

Рвите плакаты, газеты и все, что висит на улицах.

Да здравствует свобода!

Пионеры! Рвите свои галстуки.

Пропуск. В партию свободы действителен».

Три листовки аналогичного содержания были обнаружены на стенах самой школы № 83 и две в расположенном рядом детском доме № 41370.

15 декабря секретари Кировского и Фрунзенского райкомов Ефремов и Иванов обратились к А.А.Кузнецову с запиской, в которой сообщали о «серьезном положении в связи с активизацией преступных элементов», вследствие чего в 206-й школе учащиеся 8-10 классов почти не учились, среди них было распространено приветствие «Хайль!» с поднятием правой руки «по-гитлеровски, ими распевался фашистский гимн» и т. д. Ефремов и Иванов отмечали, что «из-за недостатка средств» они не могли проверить эти материалы, но ввиду их важности считали необходимым довести до сведения Кузнецова371. Подобное использование символики противника в условиях города-фронта подростками, конечно же, не представляло серьезной опасности для режима и было скорее, проявлением «протестных» особенностей молодежи, ставшей свидетелями замены советских символов.

 

11. Настроения населения после снятия блокады, 1944—1945 гг.

Настроения населения в Ленинграде в 1944 г. определялись успехами Красной Армии, большой интенсивностью внешнеполитических событий, имевших непосредственное отношение к Ленинграду (перемирие с Финляндией), значительным ростом интереса к религии, которая во многих случаях выступала в качестве заменителя нонкоформистской политической деятельности, а также возвращением в Ленинград из эвакуации и бывших оккупированных районов Ленобласти тех, кто жил в городе до войны.

Количество осужденных за политические преступления в городе резко сократилось. По данным УНКГБ, за 9 месяцев 1944 г. в Ленинграде к судебной ответственности были привлечены 4796 человек, в том числе 42 человека за политические преступления и 4764 — за уголовные373. По сравнению с отдельными месяцами зимы 1941— 1942 гг., когда эта пропорция находилась в диапазоне от одного к одному до одного к трем, можно сказать, что власть в значительной степени преодолела свою боязнь политического протеста со стороны горожан. Это, конечно же, не означало того, что она ослабила контроль — он, как и ранее, осуществлялся органами госбезопасности и другими правоохранительными институтами, а также партией.

По-прежнему определяющее влияние на настроение населения оказывали трудности, связанные с продолжавшейся войной. Весной 1944 г. сообщалось о том, что в связи с простоем предприятий и оплатой в размере 50 процентов возникло недовольство среди рабочих, поскольку «не обеспечивался прожиточный минимум» их семей374. Бывшие работники Торгового порта, вернувшиеся из партизанских отрядов, говорили, что «на нашем пайке жить голодно», что «в тылу у немцев было лучше»375. Подобные настроения поддерживались родственниками лиц, находившихся на оккупированной территории или же в партизанских отрядах. Свидетельства очевидцев о том, что «не все немцы такие, как их изображают в прессе», поступали в город в письмах с бывшей оккупированной территории. В конце мая—начале июня 1944 г. были зафиксированы «нездоровые настроения» прибывших из освобожденных районов. Подростки отказывались работать на заводе Резиновой обуви, продавали свои продовольственные карточки, а также заявляли, что «у немцев лучше» и «немцы больше дают». Чтобы предотворатить продажу карточек, девочкам были даны рационные карточки, но все же несколько человек сбежали с завода376.

Заочный спор о том, когда жизнь была лучше — при немцах или при советской власти — не прекращался в течение всего 1944 г. Иногда его провоцировала сама власть. В справке УНКГБ от 14 ноября 1944 г. сообщалось о реакции на извещение отдела торговли Ленгорсовета, опубликованного в «Ленинградской правде» 3 и 4 ноября. Речь шла о выдаче к празднику 10 грамм лаврового листа и 10 грамм перца. В связи с этим были зафиксированы следующие высказывания:

«...У немцев жить плохо только по словам нашего радио, а на самом деле у нас хуже. Вот дали к празднику перцу с водкой, пей да закусывай» (работница завода ВАРЗ Е.);

« ...Вот обрадовали к празднику, объявили перец и лавровый лист. Населению нужны не слова, а дела. Какой же это праздник» (продавщица магазина Окт. района К.);

«...Ждали, ждали мы выдачу, а объявили нам перец и лист лавровый, а вот как с нас сдирать — то задумываются — то заем, то лотерея» (санитарка госпиталя № 103 С.);

По данным УНКП, с 4 по 8 ноября 1944 г. было зафиксировано более 30 случаев подобных высказываний, в связи с чем начальник УНКГБ предложил «на будущее время продажу таких продуктов как перец и лавровый лист производить без объявления об этом в печати»377.

В отчете за 1944 г. Московского РК ВКП(б) сообщалось о том, что группа работниц закройно-вырубочного цеха фабрики «Скороход» вела разговоры о хорошей жизни при немцах в Ленинградской области, которые были прекращены только после вмешательства агитатора Фомичева, предъявившего письмо одной из работниц цеха о зверствах немцев по отношению к ее родственникам в Ленинградской области378.

Тем не менее уровень жизни в Ленинграде оставался настолько низким, что это нашло отражение в широко распространенном среди молодежи анекдоте, относительно того, кому можно попасть в Ленинград: «корова и лошадь попасть в Ленинград не могут, въезд может быть разрешен только ослу». Информация о таких настроениях была направлена в горком ВКП(б)379.

Кроме того, в условиях возвращения ранее эвакуированных и многочисленных трудностей, связанных с этим, в городе вновь появились проявления антисемитизма в форме многочисленных разговоров о том, что желающие вернуться в город представители еврейского населения могут без проблем «по блату» устроиться там, где они захотят380.

Продвижение Красной Армии на Запад и отношения со странами Центральной и Восточной Европы неизменно вызывали множество разговоров и суждений. Партинформаторы районов во всех своих сообщениях в Смольный отмечали «большой интерес к вопросам текущего момента, международного и военного положения»381. Табу на обсуждение внутриполитических вопросов приводило к тому, что вопросы внешней политики вызывали повышенный интерес. За критическое отношение к «внешней политике» никого не сажали. Вопросы, которые задавались на встречах с лекторами и партинформаторами, показывают, что рабочие интересовались не только Финляндией и вторым фронтом, но и «далекими странами» — Болгарией, Румынией, Францией, Турцией и Китаем382.

Пришли победы, и стали забываться прежние обиды на власть. Быстро восстанавливалась утраченная некогда вера в будущее и великодержавное сознание, и, соответственно, изменялось представление о Сталине, который стал идеальным выразителем советской державности — появились разговоры о будущем, о послевоенном устройстве мира, новой роли России в мировой политике. В откликах населения на выступление Сталина, посвященное XXVII годовщине Октябрьской революции, его называли « самой яркой фигурой нынешней эпохи»:

«Когда лет через 50 историки будут рассматривать настоящий период, то, безусловно, самой яркой фигурой эпохи будет Сталин. Россия теперь выступает как страна, наводящая порядок в Европе (чл.-корр. АН, профессор Л.П.К.)383.

Часть горожан была недовольна мягкими условиями договора о перемирии, предложенного Финляндии, видя в этом давление на СССР со стороны союзников. Рабочие ст. Пассажирская Варшавского узла после беседы об отношениях с Финляндией в связи с отказом последней от условий перемирия пожелали «более активно ее бомбить», а после разгрома финских войск «установить там такой же порядок и государственный строй как в прибалтийских республиках»384. Рабочих интересовало будущее Румынии (мы ее освободили, а «кому отойдет освобожденная земля?»)385.

В отличие от партийных информаторов, сообщавших о реакции рабочих на события международной жизни, УНКВД фиксировало в основном настроения интеллигенции, которая в большинстве своем, тоже не поддерживала чрезмерно «либеральной» политики Кремля в отношении Финляндии386.

В конце 1944 г. интеллигенция Ленинграда заговорила о новой роли СССР в международных отношениях, о Японии, которая впервые была названа агрессором, а также о будущем Германии. Общим для этих настроений было то, что все говорили не только о военных, но и дипломатических победах СССР:

«...Итоги истекшего года поразительны. Хотя военные задачи еще занимают первое место, но все больше привлекается внимание к послевоенному устройству. Мы выиграли сражение не только на полях битвы, но в и в кабинетах дипломатов. С нами сейчас считаются все страны и все политические деятели» (доктор педаг.наук., проф. Б.Г.А.) ;

«Если не говорить о чисто военных итогах истекшего года, то другой главной нашей победой является то, что мы стали в центре внимания всего мира. Интерес и симпатии к СССР никогда не были так велики, как сейчас. В отношении Италии, Франции, Югославии, Болгарии восторжествовала наша точка зрения — это показывает в какой степени сейчас считаются с нашим мнением. Характерно, что в Америке один из главных предвыборных вопросов — это вопрос об отношении к СССР. Прямолинейная политика Рузвельта в этом вопросе поможет ему быть избранным значительным большинством голосов» (директор ФТИ АН СССР, проф. П.И.К.);

«Никаких намеков на раздел, на уничтожение государства. Наоборот, за Германией будут, по-видимому, сохранены ее права на самостоятельность настолько, что может возникнуть опасность новой агрессии с ее стороны» ( засл. артист театра им. Пушкина Я.О.М.)387.

Несмотря на то, что большая часть интеллигенции восприняла сообщение об установившемся «между нами и нашими союзниками единодушии и согласии» как «очень серьезное и убедительное», в конце 1944 г. население по-прежнему волновал вопрос о будущих отношениях СССР с ними. Партагитаторов справшивали: «Будет ли Советский Союз воевать с Великобританией и США после победы над Германией?388.

Итоги Ялтинской конференции развеяли многие из существовавших опасений, еще более укрепив авторитет Сталина и породив уверенность в том, что отношения с союзниками будут развиваться в конструктивном ключе. В то же самое время очевидной для многих стала неизбежность войны с Японией, особенно после денонсации пакта о нейтралитете389.

Рассуждения населения о странах-противниках СССР в войне весьма любопытны. Во-первых, не было однозначно негативного отношения ко всем странам, входившим в прогерманский блок. Некоторые союзники Берлина сами подчас воспринимались как жертвы нацизма. Во-вторых, несмотря на активно проводимую советской пропагандой кампанию по разжиганию ненависти к немцам, при, в целом, негативном к ним отношении, выделялись те, кто, по мнению ленинградцев, нес большую ответственность за совершенные преступления. В-третьих, представления о психологическом типе немцев влияли на выбор жесткого и бескомпромиссного к ним отношения после войны, который разделяла и власть.

Сближение с церковью: обманутые ожидания

Если бы большевики всегда так относились к церкви как теперь, то весь бы народ на руках носил бы их и боготворил. Русскому народу немного надо. Ему только сохрани его обычаи и он за это самое — жизнь свою отдаст за тебя. А все же спасибо Советской власти.

Нынче у нас действительно пасха. Еще бы хоть по одному колоколу повесили.

Б.П.Аксенов, кладовщик завода «Большевик», 1945

В течение 1944 г. партийные информаторы и УНКВД неоднократно отмечали резко возросшее распространение религиозных настроений среди различных категорий населения. В ряде сводок сообщалось о рассылке в городе анонимных писем религиозного содержания, которые были очень широко распространены в городе еще осенью 1941 г.:

« Аминь. Господи помилуй нас грешных от всякого зла, для победы над врагом. Кто прочтет эту молитву и они должны обойти весь мир и раздать 9 записей, тот через два дня получит большую радость, а кто оставит без внимания получит большое горе» (орфография и стиль не изменены)390.

Накануне снятия блокады информаторы сообщали, что среди части населения имели место «религиозные высказывания», сводящиеся к тому, что перелом в войне наступил из-за «союза с Богом» и того, что «вся церковь стала молиться за Красную Армию»391. Уверенность в новой роли церкви заходила у части населения так далеко, что агитаторам задавались вопросы об оплате государством труда священников, о предоставлении им права участвовать в выборах в Советы, а также о помощи государства в восстановлении церквей392.

В конце июня 1944 г. религиозные настроения проявлялись даже среди учителей, особенно пожилого возраста, которые заявляли, что «теперь советское правительство работает вместе с церковными организациями», что «ни о какой антирелигиозной пропаганде не может быть и речи», что «очень многие вновь начали ходить в церковь, и в этом нет ничего плохого»393.

В декабре 1944 г. в Кировском районе, в котором не было действующих церквей, через почтовые ящики и рабочих вновь стали распространяться записки религиозного характера:

«... Господи, пошли победу, а врагу поражение. Эта молитва должна облететь весь мир и тогда будет победа. Кто эту бумагу у себя обнаружит, должен ее 10 раз переписать и раздать другим. Кто это сделает — получит большую радость, а кто нет — получит большое горе» 394.

В середине 1944 г. на заседании партактива признавалось, что в условиях войны часть населения пришла к убеждению, что коммунизм и религия вполне могут уживаться друг с другом, что «скоро наступит пора, [когда] и коммунистам можно будет ходить в церковь». Более того, изменение политики советского государства в вопросе отношений с церковью были восприняты частью коммунистов «всерьез и надолго», поскольку «духовенство стало другим, «революционным», в отличие от 1918 — 1920 гг., когда оно было реакционным»395.

Разрешение проведения крестных ходов и ночного богослужения при праздновании православной Пасхи было с «удовлетворением» встречено верующими: «Спасибо товарищу Сталину за то, что пошел навстречу верующему народу. Одно только желаем ему — здоровья и благоденствия»396.

Однако рост религиозности, вполне естественный в период войны, а также активизация деятельности служителей культа вызвали резко негативную реакцию на Литейном. Причинами тому были не только многолетний опыт по искорененению инакомыслия в любой форме, но и наличие неопровержимых доказательств сотрудничества значительной части православных священников с противником на оккупированной территории Ленинградской области.

В январе 1945 г. в справке зам.начальника УНКГБ ЛО подполковника госбезопасности Швыркова «О состоянии работы культурно-просветительных учреждений и зрелищных предприятий Ленинграда и деятельности церковников» на имя А.А.Кузнецова отмечалось, что «в результате слабой деятельности культурно-просветительных учреждений и недостатков в постановке политико-воспитательной работы за последнее время заметно увеличилась посещаемость церквей». К слову, в спецсообщении ни словом не упоминалась «новая» политика Кремля в отношении церкви.

Что же вызвало беспокойство органов госбезопасности? В документе отмечалось, что по сравнению с прошлым годом посещение церкви в воскресенье возросло почти в три раза и составляет около 17 тысяч человек. В среднем в течение недели в церквях бывает 23— 25 тысяч человек. Свыше 10% среди них составляет молодежь, что вчетверо превосходило довоенный уровень.Проверкой УНКГБ было установлено, что за 3—4 ноября 1944 г. Никольский собор, Волковскую кладбищенскую и Большеохтинскую церкви посетили в общей сложности около 4 тыс. человек.За эти же дни в восьми культурно-просветительных и зрелищных предприятиях и учреждениях, находящихся в районах расположения этих церквей, побывали 5238 человек. Таким образом, всего чуть более половины населения района наблюдения предпочитало «светские» мероприятия религиозным.

Укором в адрес советских и партийных органов звучали слова о том, что «помещения всех действующих в городе церквей ежегодно ремонтируются... Все церкви остеклены, электрофицированы, отапливаются и имеют достаточный запас топлива, в то время как учреждения культпросвета пребывают в запустении».

Из восьми действовавших в городе церквей пять проводили службу ежедневно, причем каждая из них имела свой хор, постоянный или любительский, к участию в которых привлекались известные артисты. Так, из 120 певчих, занятых в церковных хорах, было 40 артистов. В их числе были заслуженные артисты республики Атлантов, Куклин и Нечаев, руководитель пионерской самодеятельности Смольнинского района Соболев, артист радиокомитета Жулин, артист Музкомедии Артамонов и др.

В 1944 г. среди молодежи города было зафиксировано восемь случаев подачи заявлений о желании стать священниками.

УНКГБ отметило также увеличение количества крещения детей в церкви, особенно с середины 1944 г. По данным ЗАГС'а, за десять месяцев 1944 г. в городе родились 15213 чел. За это же время, по имевшимся в УНКГБ данным, были крещены свыше 6 тыс. человек, значительную часть которых составляли дети в возрасте от 2 до 5 лет.

Случаи крещения были отмечены и со стороны взрослых, чаще всего молодежи. Например, в сентябре 1944 г. в Коломяжской церкви крестилась Н., 23 лет, военнослужащая, объяснившая это своим давнишним желанием. Были известны случаи соблюдения и других церковных обрядов молодежью. В Никольском соборе в присутствии семи офицеров флота венчался лейтенант КБФ. В августе 1944 г. священник Поляков с разрешения главврача больницы им. Куйбышева причащал больного в Красном уголке больницы397.

Особое внимание УНКГБ обращало на «материалы, устанавливающие факты прямого использования враждебными элементами легальных возможностей церкви в антисоветских целях», приводя следующие высказывания одного из работников епархиального управления, зафиксированные агентурой:

«... Сейчас мало молиться, нужно принять участие в управлении государством, советская власть отделила церковь от государства, а мы обязаны соединить церковь и государство. Это можно сделать тогда, когда на местах будут не просто старые священники, ничего не смыслящие в политике и в управлении, а люди умные, энергичные.

Церковь надо перестроить так, чтобы она смогла иметь колоссальное влияние на массы, а, следовательно, и на государство. Сделать так, чтобы наиболее правильный ответ и совет исходил от священника и его единомышленников. Тогда прихожане и не только прихожане, постепенно привыкнут видеть в священнике их пастыря, советника и даже старшего товарища и отца. Не становиться сразу же в оппозицию к мероприятиям правительства, а умно растолковать и объяснять их...

Необходимо самым тщательным образом изучать историю партии, конституцию и все остальные материалы, относящиеся к текущей политике с тем, чтобы быть всегда в курсе мероприятий партии и правительства, уметь по-своему толковать те или иные решения, чтобы в нужный момент можно было оружие советской власти направить против самой же власти...

Кого нужно брать в семинарию? Людей обязательно с высшим образованием, не моложе, но и не старше 40—45 лет. Лучше всего интеллигенцию, людей материально нуждающихся, так или иначе обиженных государством. Установить им стипендию в 3000 руб. в месяц и меньше всего учить богословию» (работник епархиального управления)398.

Другие примеры, содержавшиеся в спецсообщении, свидетельствовали о росте интереса к церкви и даже намерении использовать ее в политических целях:

«... В собор сегодня по моему приглашению приходили студентки, мои ученицы. Им страшно все понравилось. Сейчас для молодежи должны быть предоставлены все заботы в церкви. Важно привлечь молодежь к церкви, она ничего не знает о религии, но имеет хотя бы порыв к Богу, остальное все придет в будущем» (Н.С. Л., преподаватель фельдшерской школы);

«...Мое мнение — церковь должна быть во враждебном состоянии с безбожным государством церковь должна нести людям мир и правду, а государство наше держится только на лжи и обмане, роль церкви сдержать их» (А. Ф. К., чл. ВКП(б), служащий палаты мер и весов);

«...Я хожу в церковь, и это мне более интересно. В церкви многие меня знают, хотя бы из молодежи., беседуем, иногда поверяют мне свои мнения и не только религиозного характера, а и больше того, свои воззрения на жизнь, на действительность. У меня даже явилась мысль создать организацию... и подготовить ее для общественной работы под знаком религии, раз религии предоставляется свобода» (Г. Р. В., инвалид Отечественной войны, студент института строительных инженеров);

«...Хотя в институте я и недавно, но замечателен большой сдвиг в сторону религии. Те, которые были совершенно неверующие, начинают заговаривать о религии или молчать, когда видят даже проявление ее, а большинство начинает стыдиться, что не посещают церковь или мало в нее ходят. Сейчас можно не только открыто говорить о своей вере, но и разъяснять сладость молитвы и удовольствие быть в храме и многим другим» (Н. И .Е., студентка медицинского института);

«...Я верующий и я знаю и хочу, чтобы мои надежды оправдались, чтобы духовенство помогло русскому народу избавться от коммунизма. Я надеюсь, Вы, духовенство благословите нас на подвиг для спасения Родины» (В. И. Б., директор Тярлевского депо пожарной охраны)399.

 

12. Победа и после

Информация органов госбезопасности о реакции населения на важнейшие события 1945 г. проливает свет не только на динамику развития настроений, но и в ряде случаев дает возможность ретроспективной оценки поведения горожан. Это касается, прежде всего, повторявшихся событий, таких, как, например, проведение государственных займов, когда ленинградцы вольно или невольно сравнивали свое отношение к ним в разные периоды блокады.

В 1945 г. УНКВД отметило «патриотический подъем» трудящихся Ленинграда в связи с решеним правительства о выпуске очередного 4-го государственного военного займа и их готовность отдать свои средства на окончание войны с Германией, а также на восстановление разрушенного народного хозяйства. Примечательно, что среди приведенных «характерных высказываний», должных, по мнению составителей документа, подтвердить «патриотический подъем» (заем победы, необходимость скорейшего окончания войны и восстановления), были названы мотивы, которые на самом деле свидетельствовали о существовании других настроений.

Во-первых, уже в военное время выявилось наличие довольно негативного отношения к союзникам — часть интеллигенции, предвидя сложные переговоры о послевоенном устройстве, полагала нецелесообразным ослаблять свои переговорные позиции, беря взаймы у союзников. Во-вторых, и это вполне естественно, лейтмотивом многих комментариев о займе было негативное к ним отношение в период войны и, одновременно, безвыходность положения (с правительством бесполезно спорить, лучше сразу отдать свои деньги). В-третьих, сам факт проведения займов интерпретировался как неспособность или нежелание (по внешнеполитическим причинам) государства изыскивать необходимые средства за рубежом («на нас сейчас смотрит весь мир» и т. д.).

«...Как бы ни было сейчас нам трудно сейчас, но лучше провести у себя заем, чем занимать средства в Англии и Америке» (профессор Института усовершенствования врачей М.А.Мухаринский).

«Заем прошел легко и дружно. Люди у нас так привыкли к этому, что перестали даже смущаться и возражать. Впрочем, за время войны убедительность и необходимость займа стали так красноречивы, что доходят до самых отсталых людей» (засл. артист республики В.Я Сафронов).

«Война кончается. Пусть наши деньги помогут неимущим получить кров, одежду, пищу. Никогда, кажется, я не подписывалась на заем с такой охотой, как сейчас» (член СП, поэтесса Л.Попова).

Наряду с этим были зафиксированы «отрицательные высказывания», суть которых сводилась к необходимости возложения бремени по восстановлению разрушенного хозяйства на побежденную Германию, а на собственный народ, столь сильно пострадавший в период войны, принудительный характер и чрезмерность сумм подписки на заем.

«Опять надо подписываться на заем и это несмотря на то, что наши войска в Германии и нам досталось там столько богатства. Опять снимут с нас последнюю шкуру»;

«Начали нас опять раздевать. Вместо того, чтобы после снятия блокады облегчить наше положение, вытягивают последние жилы»;

«Наша страна без займов жить не может. Никакой нам передышки не дают с этими займами. Хочешь-не хочешь, а все равно подписывайся»;

«Правительство наше могло бы снизить сумму займа, ведь и так рабочим сейчас тяжело. Военный налог очень большой и получать приходится гроши»;

«У нас в отношении займа говорят одно, а делают другое. Ведь объявили, что желательна подписка на оклад, а на самом деле на оклад не подписывают — требуют подписываться больше. И так делается везде»400.

УНКВД отмечало, что высказывания по поводу победы носили исключительно патриотический характер401. Успех захватил и не оставил равнодушным никого — даже недовольных режимом. Заслуги лидера превозносились до небес, вклад же народа, естественно, преуменьшался. Победа, действительно, списала все. Характерными высказываниями, отмеченными агентурой, были следующие:

«Германия поставлена на колени. Россия победила сильнейшего врага. Только такая личность, как товарищ Сталин, могла обеспечить нам победу. Я преклоняюсь перед его гениальностью, перед его историческими делами. Он навеки вошел в историю человечества как великий освободитель, мир обязан ему спасением цивилизации от фашизма». В других высказываниях подчеркивалось, что «мы все ему обязаны», что «только один Сталин предсказал этот исход в самом начале войны», что «кое-кто не верил этому, я также не являюсь исключением. Теперь все понимают, как прав был Сталин...»402.

Аналогичные настроения были отмечены военной цензурой. Народ радовался, ликовал, отмечая не только заслуги Сталина, но и Красной Армии. Гордость за свою страну, решившую исход войны, нашла отражение во многих высказываниях. Это противопоставление СССР и союзников было весьма симптоматичным.

«Войну выиграли, прежде всего, мы — наша Красная Армия. Наш Маршал хозяин Берлина. Наш Маршал подписывает акт капитуляции. Наше положение среди мировых держав настолько прочно, что нельзя в истории найти примера для сравнения.».

«... Все страны, в том числе Англия и Америка убедились, что сильнее советского государства в мире не существует»403.

Однако главным было установление долгожданного мира. В одном из писем были такие слова:

« Конец войны, наступило мирное время. Вы только вдумайтесь в эти слова — МИРНОЕ ВРЕМЯ. Поздравляю с великим праздником»404.

Мессианство русского народа, его особая судьба быть в авангарде исторического процесса, а также преимущества советской системы — вот наиболее распространенные темы записей в дневниках в связи с победой.

«Итак, этот страшный бред кончился...Машина смерти остановилась. История встала за нас. Если у нас были в прошлом обиды на нее, если в голову закрадывалась порой мысль, что история — слепая, ни в чем не заинтересованная стихийная сила, не знающая разницы между добром и злом, то теперь все эти подозрения должны отпасть. Мы можем смело и гордо смотреть в будущее. Наше дело правое. История встала за нас — и победа за нами.

Мы победили, потому что 27 лет назад наши рабочие во главе с Лениным, Сталиным и партией большевиков совершили Великую Октябрьскую революцию. Мы победили потому, что вышли на путь больших всемирно-исторических задач. Мы победили потому, что наше русское дело издавна было делом всечеловеческого значения, а не делом расы или нации.

Мы никогда не кричали: «Россия превыше всего!» (как немцы больше 100 лет кричали о своей Германии), но мы взяли историю в свои руки — ввели ее в свой дом, жизнь, в свой быт, в каждое свое слово, в самое сердце.   Победа   — за нами, и будущее — тоже за нами!»405.

Но уже в начале июня 1945 г. военная цензура отметила, что среди массы положительных откликов в связи с победой, было зафиксировано 72 высказывания отрицательного характера. Народ ждал облегчения, передышки после окончания войны, но это не произошло. Накопившаяся за 4 года усталость проявилась в ухудшении настроений. Народ дал волю своим эмоциям, аявляя что «...только и и слышишь «Давай, давай еще больше», что «все идет по-старому» [по- военному], никакого отдыха нет, «замучили, ни одного выходного дня не было», что война кончена только на фронте и настала «другая — трудовая», которая неизвестно сколько продлится — год или два... поскольку с фронтов никто не возвращается, «нет никаких перспектив»406.

Успехи советской делегации на Потсдамской мирной конференции еще более укрепили авторитет Сталина и способствовали возрождению его культа и, напротив, повергли в отчаяние тех, кто рассчитывал на перемены в СССР под давлением союзников. Союзники (прежде всего США) сами нуждались в поддержке Сталина и уступили его давлению407.

 

13. Выборы в Верховный Совет

Как ленинградцы усвоили «уроки блокады» и войны в целом? Попытались ли они на тайных выборах выразить те сомнения, которые возникли у них в тяжелейшие дни голодной зимы 1941— 1942 гг.? Материалы органов госбезопасности не дают однозначного ответа на этот вопрос, хотя важнейшими тенденциями названы высокий патриотический подъем и укрепление авторитета Сталина.

«...Ученые будут активно участвовать в выборах в Верховный Совет.

Мы еще раз должны продемонстрировать всему миру наше единство. Мы всегда будем помнить, что под руководством нашей партии, под руководством товарища Сталина наша страна разгромила врагов и достигла невиданных успехов. Это мы будем помнить и при выборах в Верховный Совет, отдавая свои голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Мы должны учесть, что за этими выборами следит весь мир и не только официальные круги, но и народы всех стран.

Я много бывал за границей и знаю, как интересуют выборы наших друзей и наших врагов»

(Блинов И.А. профессор Технологического института им. Молотова)409.

В несколько иной тональности прозвучало высказывание другого профессора, радостно отметившего, что наконец-то интеллигенция перестала быть чуждым элементом и займет подобающее ей место (хотя об этом на официальном уровне говорилось еще в середине 1930-х гг. и в тексте конституции 1936 г.):

«... В эти выборы будет много выставлено кандидатур от интеллигенции. Еще Ленин предупреждал, что интеллигенция России сыграет выдающуюся роль в управлении страной. На первых порах существования советской власти кое-кто из представителей интеллигенции пытался отмежеваться от революции и даже помешать ей. Поэтому у рабочих были сомнения и недоверие к нашим людям науки. С годами эта подозрительность изгладилась, так как мы практически доказали, что судьбы страны нам также дороги, как и рабочим... ( здесь и далее выделено нами — Н.Л.) (Поварнин К.И., профессор Института усовершенствования врачей).

Достаточно емко отношение к местному руководству и политике правительства в целом изложил еще один профессор, доктор мед. наук. Любопытны его суждения относительно понятия «демократия», тождественного следованию в фарватере интересов СССР.

«...Мне очень понравился доклад Секретаря Ленинградского Обкома ВКП(б) товарища Кузнецова. В нем ясно определена программа восстановления и развития народного хозяйства Ленинграда. Избиратели могут сами видеть, как будет выглядеть их жизнь через несколько лет. Товарищ Кузнецов ничего не скрывает и ничего не обещает. У нас правительство никогда не скрывает от народа трудностей. Это не лейбористы, которые обманным путем завоевали большинство при выборах.

У нас выборы пройдут показательно не только для населения Советского Союза, но и для всех подлинно демократических стран: Югославии, Болгарии, Венгрии, Польши. Эти страны учатся у нас, как нужно строить социалистический строй, чтобы он отвечал требованиям народа... (Эпштейн Г.А., профессор травматологического института)410.

Наряду с этими высказываниями были отмечены заявления, квалифицировавшиеся как «дискредитация советской демократии, Сталинской конституции и избирательной системы». Внимательное же прочтение наводит на мысль о поиске альтернативы существующей системе руководства. По крайней мере, идея реализации демократии через сосуществование различных политических партий, достаточно отчетлива в ряде приводимых ниже цитат. Характерно, что в зафиксированных агентурой суждениях не было никакого упоминания о пережитом в годы войны, о накопленной обиде на «власть» и т.п. Однако, критика существующей системы дана очень убедительно и полно. Война не перевоспитала противников режима, напротив, выкристаллизовала сомнения и особенно в районах Ленобласти, находившихся во власти немцев, способствовала возникновению целого слоя «инакомыслящих».

«...У нас не может быть речи о свободных демократических выборах. Конституция СССР является бумажкой, и на деле она никому ничего не гарантирует и не дает.

Когда нет свободных легальных различных партий в России, тогда нет и свободных выборов, нет борьбы за кандидатов различных политических течений и партий.

Одна партия коммунистов выставляет только угодных ей кандидатов, своих членов или их сторонников, которые задарены различными орденами и пайками, званиями и машинами. Попробуй потребовать организации в России других партий или выставить кандидата, который не будет поддерживать политику коммунистов... Вас бросят в тюрьму и вы подохнете на каторге» (Я. В. Н., профессор авиационного института);

«...Никаких свободных выборов у нас не может быть и нет. Они также совсем не тайные и не добровольные. Все это фальсификация и сплошной обман, начиная с выдвижения кандидатов и кончая голосованием... Скажите, разве масса назначает кандидатов? Это только по газетам так, на самом же деле их сверху назначают коммунисты и заставляют народ выдвигать их». (Т. Б. С., артист, подготавливается к аресту);

«...Предстоящие выборы в Верховный Совет ничего нового в политическую и экономическую жизнь страны не внесут, и народ ничего нового не увидит.

Все понимают, что советская система государственного строя основана на личной диктатуре, а все остальные — пешки, которые безропотно готовы делать все, что прикажут, на что намекнут (К. Н. Ф., зав.книгох-ранилищем Ленгосуниверситета, подготавливается к аресту)411.

Неоправдавшиеся ожидания отдельных верующих на реальное сотрудничество власти с церковью также было отмечено агентурой:

«Положение церкви — нелегальное. На церковь смотрят как на дойную корову и выкачивают из нее всеми способами деньги. Церковь не имеет никакой защиты от государства, ее можно как угодно обирать и теснить. Я считаю, что сейчас надо не терять времени... Нам обязательно надо внести в советы своих людей — верующих, беспартийных, духовенство.

Мне не понятно, почему духовная власть — патриарх и епископы — не принимают никаких мер, чтобы организовать свое общество, например, Михаила Архангела и от этого общества выдвинуть своих кандидатов»412.

В заключение отметим, что проведенное исследование позволяет сделать следующие выводы. Политические настроения населения Ленинграда в 1941—1942 гг. менялись достаточно быстро в связи со стремительным развитием событий на фронте и постоянным ухудшением положения горожан. От массовой лояльности к власти в начальный период войны они изменились в сторону общего недовольства ею осенью — зимой 1941—1942 гг., при этом значительная часть горожан (не менее 20 процентов) выражала резко негативное отношение по поводу сложившейся ситуации.

Качественная сторона настроений также заметно менялась. От аморфных обвинений власти в неспособности решать сиюминутные проблемы жителей города, «гапоновских настроений», боязни власти в течение нескольких месяцев был сделан рывок к достаточно глубокому анализу причин неудач, критическому отношению к происходящему, развитию возможных форм протеста (распространение листовок, апелляция к войскам, организация забастовок и демонстраций, т.е. проведение организованных акций).

Слабая и неэффективная власть теряла авторитет у горожан, уступая в их сознании место во многом идеализированной «будущей» немецкой власти. Немцы, впрочем, не проявляли особой активности.

В течение военных месяцев 1941 г. происходило отдаление народа от власти и даже их противопоставление, нашедшее свое выражение в попытках бороться с существующим режимом. Это борьба носила спонтанный и большей частью неорганизованный характер. В среднем в военные месяцы 1941 г. в городе за антисоветскую деятельность в день расстреливали 10—15 человек, в то время как в отдельные дни число умиравших от голода ленинградцев составляло до 10 тыс. человек. Число неполитических преступлений, связанных с голодом, также существенно возросло. Количество осужденных за грабежи, бандитизм и убийства было в три раза больше, нежели «политических». Ситуация нормализовалась только к 1944 г., когда количество «политических преступлений» стало незначительным.

После первой блокадной зимы реальной угрозы какого-либо сопротивления в Ленинграде не было, хотя недовольство властью сохранялось. Представления об идеальной власти определялись текущим моментом — население готово было принять ту власть, которая дала бы хлеб и мир и «порядок».Очевидно, что советская власть в то время ни хлеба, ни мира дать не могла. Решающую роль в обеспечении устойчивости власти сыграли органы НКВД, не позволявшие развиваться оппозиционным настроениям и перерастать в организованные действия масс.

Первая блокадная зима оставила в памяти ленинградцев мрачные воспоминания. На совещании актива домохозяйств Кировского района по сбору материалов по истории периода войны отмечалось, что «ярких фактов, на которых могло бы учиться молодое поколение, активисты привели мало». Напротив, доминировала тема смерти413.

Постепенное улучшение продовольственного снабжения, а также успех на фронте в последующие годы привели к относительной стабилизации настроений. Однако память о первой блокадной зиме не исчезла, а трансформировалась в глубокое неприятие режима со стороны части населения, включая представителей рабочих, служащих, интеллигенции и даже элиты. Эти настроения, оставаясь гетерогенными, как и в довоенные годы, отражали, во-первых, необходимость отказа от системы колхозов, во-вторых, либерализации экономической деятельности по модели НЭПа, в-третьих, смягчении рабочего законодательства, в-четвертых, допущении свободы совести, наконец, в-пятых, тесных отношений с союзниками после войны.

Патерналистский подход к власти не претерпел существенных изменений. Слабость власти, а также многочисленные уступки, на которые она пошла с целью расширения социальной опоры в годы войны, породили в обществе ожидания глубоких политических перемен. Победоносный завершающий этап войны, а также успехи СССР на дипломатической арене, укрепив авторитет Сталина, не сняли, тем не менее, вопроса о необходимости реформ.

1РЦХИДНИ. Ф.77. Оп.1. Д.771. Л.7.

2Российская национальная библиотека (далее — РНБ). Рукописный отдел. Фонд 1007 (Унковская Софья Алексеевна). Моя жизнь. Воспоминания учительницы. Д.8 (1931—1942 гг.). Л. 41.

3Там же. Фонд 1015 (Анна Петровна Остроумова-Лебедева). Ед. Хр. 57. Л.8об.

4См.: Известия ЦК КПСС. 1990. № 6. С.210—211, а также телеграммы из отдельных областей и городов. — Там же. С. 200—208.

5ЦГАИПД СПб. Ф.4000. Оп.10. Д.1095. Л.3.

6Там же. Ф.4. Оп.3. Д.355. Л.28; Ф.408. Оп.1. Д.1114. Л.31.

7Известия ЦК КПСС. 1990. № 6. С.211—212.

8ЦГАИПД СПб. Ф.24. Оп.2г. Д.326. Л. 14.

9РНБ. Ф. 1015. Д.57. Л. 14.

10ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.1128. Л.1.

11Там же. Ф.408. Оп.2. Д.377. Л.86; об аналогичных настроениях в Москве см. John Barber. Popular Reactions in Moscow to the German Invasion of June 22, 1941. Soviet Union, 18, Nos.1—3 (1991), pp.5—18.

12Там же.

13Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.19. Д.1.Л.31.Подробнее о результатах мобилизации в Ленинграде см. Ленинград в осаде. С.131. Что же касается общей ситуации в стране, то по имеющимся в ГАРФ отчетным данным в начальный период войны дезертирство из армии и уклонение от призыва носили массовый характер. — См. Кривошеев Г.Ф. О дезертирстве в Красной Армии//Военно-исторический журнал. 2001. .№ 6. С.94.

14ЦГАИПД СПб.Ф.4.Оп.3. Д.353. Л.1—18.

15Там же. Д.350. Л.15.

16Там же. Ф.408. Оп.1. Д.1115. Л.31.

17Там же. Л.17; Д.352. Л.14; д. 357. Л.2—3.

18Там же. Д. 57. Л.11, 14об-15.

19Там же. 408. Оп.1. Д. 357. Л.25; Ф.409. Оп.2. Д.294. Лл.46—47.

20Там же. С. 21об.

21Там же. Л.22.

22Там же. Ф.415. Оп.2. Д.1124. Л.22.

23РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.35об.

24Там же. Л.57об.

25Там же. Л.48.

26Там же. Л.22.

27Там же. Л.24—25об. См. также дневник Л.Осиповой (приложение 4).

28Там же. Л.44.

29Там же. Л.44об.

30Там же. Л.45.

31Там же. Ф.1015. Д.57. Л.20. Что же касалось ее самой, Остроумова предпочитала полагаться на то, что есть. и на судьбу: «Что со мной будет? Как сложится жизнь — мои последние годы? Если завод эвакуируют, кто мне будет платить пенсию? На что я буду жить? Кто будет содержать машину и моего шофера? Но я спокойна, что будет, то будет...» — Там же. Л.22.

32В наиболее резкой форме «бытовой антисемитизм» был выражен Остроумовой, отметившей, что «особую агитацию [в пользу эвакуации] и истеричность вносят евреи, которые по натуре своей, в большинстве случаев, страшные трусы и необыкновенные ловкачи в уклонении от призыва на фронт. А если уже никак нельзя было этого избегнуть, то отыскивают себе места в канцеляриях штаба, в обозе и т.д.Также многие из них избегают трудовую повинность, уклоняются копать окопы и в то время, когда все отпуска прекращены, они живут дома в отпуску». — Там же. Л.22.

33ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.3. Д.25. Л.6—7.

34Там же. Ф.25. Оп.10. Д.324. Л.16—16об.

35Ломагин Н.А. Настроения защитников и населения Ленинграда в период обороны города, 1941—1942. В кн.: Ленинградская эпопея. Организация обороны и население города (Ред. коллегия Ковальчук В.М., Ломагин Н.А., Шишкин В.А.). СПб: Приложение к альманаху «Слова и звуки». С.211—212.

36Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. Л. 212.

37ЦГАИПД. Ф.4000. Оп.10. Д.1380. Л.4.

38Там же. Л.16 об.

39Там же. Л.17.

40Там же. Д.771. Л.4.

41Там же. Ф.408. Оп.2.Д.51. Л.60.

42Там же. Д.16. Л.7-8.

43Там же. Ф.25. Оп.10. Д.325. Л.16об.

44Там же. Ф.408. Оп.2. Д.39. Л.7.

45Там же. Д.1131. Л.38об.

46Там же. Л.53 об.

47РНБ. Ф. 1015. Д.57. Л.53—54.

48Там же. Л.57об., 58об., 70об.

49Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.213.

50РНБ.Д.57. Л.52.

51Там же. Л.55.

52Там же. Л.69.

53ЦГАИПД. Ф.409. Оп.2. Д.294. Л.97.

54Там же. Л.101.

55РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.61 об.

56Там же. Л.70.

57Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.213.

58Там же.

59W.A. Harriman. Stalin at War, p.41.

60Ibid. Р.41.

61Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.215, 225, 231, 234.

62Там же. О характере и количестве писем на имя Жданова за ноябрь

1941 г. см. Ленинград в осаде. С. 468—469.

63Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С. 219.

64Там же. С. 228.

65Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.11. Т.1. Д. 4. Л.2.

66ЦГАИПД СПб. Ф.409. Оп.2. Д. 294. Л.101.

67РНБ. Ф.1015. Д.57. Л. 73—75об.

68Там же. Ф.163. Д.311. Л.11.

69Там же. Ф.1015. Д.57. Л. 80—80об.

70Там же. Л. 86, 92.

71Там же. Л. 85.

72Там же. Л.101 об.

73Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С. 214.

74Архив УФСБ ЛО. Ф.21. Оп.12. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.1—5.

75Там же. Л.13.

76Там же. Л.13—14.

77ЦГАИПД СПб. Ф.409. Оп.3. Д.2. Л.104—106.

78Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.214.

79РНБ. Ф.1015. Д.57. Л. 104.

80Там же. Л.115—115об.

81В одном из дневников указывалось: «Я не говорю о моих опасениях. Во-первых, потому, что могу быть неправа, ошибаться, и, во-вторых, зачем мои, может быть пессимистические настроения передавать другим».

82РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.120, 125.

83Там же Л. 129об.

84ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.216. Л.59.

85Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.38. Т.1. Д.10. Л.20—21.

86ЦГАИПД Спб. Ф.415. Оп.2. Д.13. Л.44.

87Там же.

88См. Приложение «СД и НКВД».

89Ломагин Н.А. Ленинград в осаде. С.215.

90ЦГАИПД СПб. Ф.408. Оп.2. Д.39. Л.13.

91Там же. Ф.409. Оп.3. Д.2. Л.94.

92Там же. Л.95.

93Там же. Ф.415. Оп.2. Д.216. Л.59.

94Там же. Л. 59, 73.

95Там же. Ф.24. Оп. 2в. Д.4819. Л.25.

96Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12.Оп.2.. Д.4.Л.6—8.

97Там же. П.н.11.Т.1. Д.4. Л.61—62.

98РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.132, 134 об.

99Там же. Л.139 об.

100Там же.

101Там же. Л.142—142 об.

102ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.216. Л.81.

103Там же.Л.75, 81.

104РНБ.Ф.1015. Д.57. Л.143, 146.

105Здесь и далее курсив мой — Н.Л.

106Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.217.

107Там же. С.218—219.

108Там же. С.220.

109ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.216. Л.59.

110Там же. Ф.5. Оп.3. Д.20—24. Л.73.

111Там же. Л.97,99,101.

112Там же. Д. 30—33. Л. 65—66.

113Там же. Д.114. Л.74.

114Там же. Ф.415. Оп.2. Д.1124. Д.9 об.

115См. приложение (СД и НКВД), документ № 30.

116Там же.

117Там же, документ № 33.

118Там же, документ № 35.

119Там же, документ № 33.

120Именно по этой причине, Л. Гуре, написавшему книгу о блокаде на основе немецких трофейных документов, не удалось обнаружить свидетельств протеста со стороны горожан осенью и зимой 1941—1942 гг.

121Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.221.

122Там же.

123Основными доводами в пользу такого решения были следующие: 1) репрессии не в состоянии остановить развитие «черного рынка», 2) необходимо контролировать качество продуктов, обмениваемых на толкучках во избежание отравлений, 3) легализация толкучек на колхозных рынках существенно облегчит борьбу милиции со спекуляцией и позволит взимать с клиентов толкучек комиссионный сбор. — См.: Ленинград в осаде. С.196—197.

124Однако были случаи, когда авторов анонимных писем не удавалось обнаружить в течение многих месяцев. В Приложении приводится спецсообщение УНКВД ЛО о поисках рабочего-анонимщика, которого в оперативных документах называли «Бунтовщиком», в течение почти полутора лет.

125Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.4. Л.63—64.

126Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.219.

127ЦГАИПД СПб Ф.4. Оп.3. Д.352. .Л.31—32.

128Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.4. Л.23—24.

129Там же. Л.20-21.

130Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.219—220.

131Там же. С.221.

132ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.216. Л.74—75.

133Там же. Л.83.

134Там же. Л.79—81.

135РЦХИДНИ. Ф.77.Оп.1. Д.925. Л.38.

136Хотя дополнительное литерное питание категории «А» получало всего несколько представителей творческой интеллигенции, литерное питание по категории «Б» (гр.1) получало уже несколько десятков, а категории «Б» (гр.2) и обеденные карточки — более двух с половиной тысяч человек. — ЦГАИПД СПб. Ф.24. Оп.2в. Д.6545. Л.83, 93, 110.

137Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.12. Л.18.

138Там же.

139Там же. Л.19—20.

140Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.222.

141Несколько ранее, 10 ноября 1941 г. в НКВД СССР было направлено несколько отличавшееся спецсообщение. — См. Приложение (настроения), документ № 1.

142Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.223.

143Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.38. Т.1. Д.10. Л.33.

144Там же. Л.33—35, 46—48.

145Там же. Л.33.

146Там же. Л.47.

147Там же. Л.48.

148Там же. Л.46.

149Наиболее ярким примером подобных настроений был охвативший в феврале 1942 г. практически весь город слух о снятии с должности и расстреле председателя Ленгорисполкома Попкова, о котором пойдет речь ниже.

150ЦГАИПД СПб. Ф.408. Оп.2. Д.38. Л.25.

151Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.58, 60.

152ЦГАИПД СПб. Ф.4. Оп.3. Д.354. Л.49.

153Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12.Оп.2. П.н.38.Т.1.Д.10. Л.52.

154Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С. 226.

155См. Приложение (СД и НКВД), документы №№23, 24.

156Там же, документ № 32.

157Там же. Ф.163. Д.311. Л.1об.

158РНБ.Ф.1015. Д.57. Л.148-148 об.

159Приложение (СД и НКВД), документ №33.

160Там же. Документы № 19, 23, 24, 25 и др.

161РНБ.Ф.1015. Д.57. Л.147об.—148.

162Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.63.

163Harvard University Refugee Interview Project. «B» Schedule. # 260. Интервьюируемый — мужчина, 40—45 лет, закончил Технологический институт, инженер. Примечательна характеристика, которую ему дали после интервью: «Очень-очень просоветски настроен. У меня было ощущение, что передо мной сидит член коммунистической партии...Наиболее интересный продукт советской системы образования. Это был первый еврей, которого мне пришлось интервьюировать. На вопрос, почему другие евреи не приходят для беседы, он ответил, что они боятся и только по прибытии в США (интервью проводились в Западной Европе и многие перемещенные лица ожидали решения своей судьбы от американских властей — Н.Л.). примут участие в проекте в той степени, в которой это нам необходимо». На вопрос «есть ли сейчас антисемитизм в СССР?» (1950 г. — Н.Л.) он ответил утвердительно». — Harvard Project on the Soviet Social System.  Volume XIV. «A» Schedule. N 260. P.2, 3, 28, 36.

164Harvard Project on the Soviet Social System. Volume XIV. «A» Schedule. N 260. P.29, 36.

165ЦГАИПД СПб.Ф.417. Оп.3. Д.72. Л.8.

166Архив УФСБ. Ф.21/12. Оп.2. П.н.31. Д.5. Л.146—150.

167Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.226—227.

168Архив УФСБ ЛО. Ф.21. Оп.12. Д.4. Л.79.

169Там же. С.229—230.

170Там же. Д.4. Л.45—50.

171Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С. 227.

172ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.13. Д.13. Л.77.

173См. Приложение (СД и НКВД), документ № 36.

174Там же. Документ № 33.

175В сентябре и октябре нормы были снижены: 1) по крупе — рабочим и ИТР с 2000 до 1500 гр в месяц, служащим — с 1500 до 1000 гр, иждивенцам — с 1000 до 600 гр.; 2) по мясу — рабочим и ИТР с 2200 до 1500 гр в месяц, служащим — с 1200 до 800 гр, иждивенцам с 600 до 400 гр; 3) по сахару и конд. изделиям — служащим с 1200 до 1000 гр в месяц, иждивенцам — с 1000 до 800 гр. — ЦГАИПД СПб. Ф.24. Оп.2в. Д.6955. Л.73.

176Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.229.

177ЦГАИПД СПб. Ф.409. Оп.3. Д.2. Л.107.

178Там же. Ф.408. Оп.2. Д.39. Л.25.

179Там же. Ф.415. Оп.2. Д.1124. Л.11.

180ЦГАИПД СПб. Ф.409. Оп.3. Д.2. Л.110—112.

181Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.12. Л.47.

182Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.229.

183Ознакомившись с документом и сделав на нем пометки, А. Жданов вынес резолюцию: «т. Кузнецову и т. Попкову. Не следует ли т. Попкову дать в печати беседу по этим вопросам?», что и было вскоре председателем Ленгорисполкома сделано на страницах «Ленинградской правды». *Подчеркивания в тексте сделаны А. Ждановым. — ЦГАИПД СПб. Ф.24. Оп.2в. Д.4819. Л.108—110.

184Болдырев А.Н. Осадная Запись (Блокадный дневник). Подготовили к печати В.С. Гарбузова и И.М. Стеблин-Каменский. СПб: Европейский Дом, 1998. С.25.

185Приложение (СД и НКВД), документы №№ 56, 57, 60, 61.

186РНБ. Ф.1015. Д.57.Л.151—151об.

187Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.230.

188Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.12. Л.67.

189Там же. П.н.38. Т.1. Д.10.Л.70—74.

190РНБ. Ф.1015. Д.57. Л. 155—155об.

191Там же. Л.154об.—155

192Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.231.

193Там же.

194Там же.

195Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.4. Л.72.

196Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.233.

197ЦГАИПД СПб. Ф.408. Оп.2. Д.39. Л.25.

198Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12.Оп.2. П.н.38. Т.1. Д.10. Л.67.

199Там же. Оп.2. Д.4. Л.73.

200РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.173.

201Там же. Д.58. Л.16.

202Там же. Ф.1035. Д.1. Л.4.

203Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.4. Л.76—77.

204Приложение (СД и НКВД), документы №№ 25, 39 и др.

205РНБ. Ф.1015. Д. 57. Л.159.

206Приложение (СД и НКВД), документ № 63.

207Там же. Документ № 38.

208РНБ. Ф.163. Д.311. Л.55.

209Приложение (СД и НКВД), документ № 36.

210РНБ. Ф.163. Д.311. Л.58.

211Немецкая служба безопасности отметила некоторые изменения в официальной советской пропаганде — появление новых лозунгов — «Смерть немецким оккупантам» и «Мы отдаем наши жизни за нашу Родину».

212РНБ. Ф.1015. Д.57. Лл.158, 162.

213В дневнике М. Курбанова есть характерная запись, сделанная А.П. Боткиной, женой известного медика С.С. Боткина, дочерью создателя Третьяковской галереи П.М. Третьякова: «Помните ли, Михаил Михайлович, все, что мы переживали в течение сорока лет, <...> слушая Глазунова и Вагнера, Баха и Равеля; а иногда сидя друг против друга и беседуя, когда Вы с блестящими глазами и подчеркивающими все слова движениями пальцев, говорили — в 1898 г. — о красотах Раймонды, а в 1939 г. — о Турбиных <...> Помните ли? Конечно, да. И я тоже». — РНБ. Ф.406. Оп. 1. Д. 62 (Курбанов Михаил Михайлович. Биографический альбом). Л.102.

214РНБ. Ф.163. Д.311. Л.74.

215Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.44. Д.3. Л.38б.

216Там же. Д.4. Л.72.

217Приложение (СД и НКВД), документы №№ 57, 60 и др.

218Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.234.

219Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2 Д.12. Л.99. Приговор Военного Трибунала за убийство с целью использовать в пищу труп был один — расстрел. — Ленинград в осаде. С. 421—422.

220Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. — Д.4. Л.82.

221Там же. Д.4. Л.70—73.

222ЦГАИПД. Ф.4. Оп.3. Д.355. Л.115.

223Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2 Д.4. Л.76.

224Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.233.

225Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.31. Д.5. Л.146.

226Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С.234.

227Приложение (СД и НКВД), документ № 39.

228Ломагин Н.А. Борьба Коммунистической партии с фашистской пропагандой в период битвы за Ленинград (1941—январь 1944 гг.) На материалах Ленинградской партийной организации, политорганов Ленфронта и Краснознаменного Балтийского Флота. Рукопись канд. дисс. (для служебного пользования). Л., ЛГУ, 1989. С.131—132.

229Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.12.Л.114.

230Там же. Л.79.

231Там же. Л.115—116.

232Там же. Л.116.

233Там же. Л.117—118.

234Приложение (СД и НКВД), документ № 64.

235Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.38. Т.1. Д.10. Л.81.

236РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.169об.

237ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.257. Л.3.

238Там же.

239Там же. Ф.5. Оп.3. Д.124. Л.9—10.

240Там же. Л.10.

241РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.170об., 172.

242Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2..Д.12.Л.124.

243Там же. Л.137.

244Там же. Л.138.

245Там же. Л.119.

246Там же.Л.138—139. Приложение (СД и НКВД), документ № 64.

247Ломагин Н. А. Ленинградская эпопея. С.235.

248Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.10.Л.149.

249Там же. Д.10. Л.147.

250В воспоминаниях сына Л. Берии есть упоминание о том, что «Комитет общественного спасения» был придуман НКВД на случай взятия города немцами. Подтвердить или опровергнуть это мы не можем, но тот факт, что один из «организаторов» «Комитета» профессор Н.С.Кошляков после войны был близок с семьей Берии, дает основание предположить, что в городе могла быть агентура, с которой работали сотрудники центрального аппарата, а не местные органы госбезопасности. После смерти Сталина, «члены группы», осужденные в 1942 г. по ст. 58 как «участники контрреволюционной организации, ориентированной на поражение СССР в войне с фашистской Германией» были реабилитированы. — Ленинград в осаде. С.599.

251Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. Д.4. Л.101—113.

252Приложение (СД и НКВД), документ № 39.

253Соотношение активных противников режима, расстрелянных по приговорам ВТ, к смертности в городе зимой 1941—1942 гг. колебалось в пределах от 1:200 до 1:1000.

254Архив УФСБ. Ф.21/12. Оп.2. Д.4.Л.118.

255Ленинградская эпопея. С.235—236.

256За период с 1 января по 15 февраля 1942 г. «за контреволюционные преступления» в Ленинграде было арестовано 958 человек», что составляло в среднем около 20 человек в день, т.е. столько же, сколько приходилось в среднем на январские дни. — Архив УФСБ ЛО. Ф21/12. Оп.2. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.95.

257За первую половину марта «за контрреволюционную деятельность» было арестовано 240 человек. — Там же. Л.97.

258Роберт Диркс, проанализировав реакцию населения в двух десятках случаев массового голода в XIX-XX вв., согласившись с тем, что эмоциальное состояние людей в период голода всегда нестабильно, пришел к выводу, что для всех были характерны три последовательно сменявшие друга друга типа поведения: тревога, сопровождающаяся сверхактивной деятельностью и взаимопомощью. В этой период нарастает вероятность политического протеста и даже революции; сопротивление, характерными чертами которого является стремление не тратить энергию, эрозия социальных связей, «атомизации» общества, нарастание эгоизма и конфликтов, наконец, апатия. Для последнего типа характерны не только прекращение борьбы с режимом (этого может и не быть вообще), но и, прежде всего, прекращение усилий по поддержанию своих ближайших родственников. — Robert Dirks. Social Responces During Severe Food Shortages and Famine. Current Antropology, Volume 21, Issue 1 (Feb.,1980). P.23—32.

259Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.38. Т.1. Д.10 Л.83, 89, 91, 92. Там же. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.88.

260Там же. Л.88.

261Там же. Л.91—93.

262Там же. Л.92. В апреле 1942 г. СПО УНКВД направил в Москву спецсообщение, в котором говорилось о намерении организовать митинг ученых, «являвшийся одной из форм подрывной деятельности участников существующей в Ленинграде фашистской организации». Л. Берия поставил в известность об этом А.А.Жданова. В результате расследования было обнаружено, что агентура СПО спровоцировала отдельных представителей ленинградской интеллигенции на антисоветские высказывания, в результате чего были произведены аресты ряда театральных и научных работников города. Партком УНКВД и бюро Дзержинского РК ВКП(б) 12 мая и 17 июня 1942 г. соответственно рассмотрели на своих заседаниях этот факт и вынесли взыскания виновным. — ЦГАИПД СПб. Ф.408. Оп.2. Д.184. Л.41,45.

263Ломагин Н.А. Ленинградская эпопея. С. 237.

264ЦГАИПД СПб. Ф.5. Оп.3. Д.124. Л.21, 22, 25, 27.

265Приложение (СД и НКВД), документ № 40.

266Три члена ВКП(б) были арестованы за то, что «среди своего окружения подвергали контрреволюционной критике политику партии и правительства в области обороны, клеветали на Красную Армию, высказывали пораженческие настроения». — Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.89.

267РНБ. Ф.1015. Д.57. Л.177—177об.

268Там же. Ф.1035. Д.1. (Дневник 1942 г. Ч.1. Ленинград — Ессентуки. 1 февраля — 30 апреля 1942 г). Л. 2.

269Там же. Ф.1015. Д.57. Л.177об, 180 об.

270Там же. Л.181.

271Там же. Ф.1035. Д.1. Л.7об.

272ЦГАИПД Спб. Ф.5. Оп.3. Д.124. Л.35.

273Приложение (СД и НКВД), документ № 66.

274Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.38. Т.1. Д.10. Л.97.

275Там же. П.н.19. Д.12. Л.188.

276Там же. Л.191; см. также Приложение, документ 67.

277Там же. Ф.21/12. Оп.2. П.н.11. Т.1. Д.4. Л.95.

278Там же. П.н.9. Д.12. Л.167—169.

279РНБ. Ф.163. Д.311.Тетрадь 2. Л.17.

280Там же. Ф.1035. Д.1. Л.10—10об.

281Там же. Л.26об.

282В 1945 г. кандидатура А.И. Груздева рассматривалась в качестве возможного свидетеля на Нюрнбергском процессе, но была отведена. — Приложение (политический контроль), документ № 34.

283Там же, документ № 67 .

284См. Приложение № 3.

285Там же, документ № 43.

286Там же, документ № 43.

287Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.19. Д.12. 244.

288Ленинград в осаде. С.453.

289Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.19. Д.12. Л.221—222.

290Там же. Л.206.

291Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.19. Д.12. Л.135 об.

292Там же. Л.104, 135об., 215, 255.

293Там же. Л.220 об., 281.

294Там же. Л.281.

295Там же. Л. 104, 106, 112, 117, 133, 226 231.

296Там же. Л.111—112, 117об., 119.

297РНБ. Ф. 1035. Д.1. Л.19.

298РНБ. Ф.1035. Д.1. Л.29—29об.

299Там же. Л.41.

300Приложение (СД и НКВД), документ № 68.

301Там же, документ № 69.

302Там же.

303Там же, документ № 70.

304Приложение (СД и НКВД), документ № 71.

305ЦГАИПД СПб. Ф.5. Оп.3. Д.124. Л.54.

306ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.257. Л.25.

307РНБ. Ф.1015. Д.58. Л.2.

308Приложение (СД и НКВД)), документ № 44.

309Там же, документ № 72.

310Приложение (настроения), документ № 3.

311Там же, документ № 4.

312Приложение (СД и НКВД), документ № 74.

313Там же.

314Там же, документ № 76.

315РНБ. Ф.1015. Д.58. Л.2, 31—33. Приложение (СД и НКВД), документ № 79.

316РНБ. Ф.1015. Д.58. Л.33, 81. Приложение (СД и НКВД), документ № 75.

317ЦГАИПД СПб. Ф. 415. Оп.2. Д.257. Л.57.

318Там же. Л.63—64, 86.

319Приложение (настроения), документы №№ 5—7.

320ЦГАИПД СПб. Ф.25. Оп.10. Д.324. Л.4об.

321Там же. Л.137.

322Там же. Л.78, 113, 128.

323Там же. Ф.408. Оп.2. Д.162. Л.66.

324Приложение (СД и НКВД), документ № 78.

325Приложение (настроения), документ № 8.

326Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.19. Д.12. Л.261, 317.

327РНБ. Ф.1015. Д.58. Л.91—92.

328Там же. Л.93.

329Приложение (настроения), документ № 9.

330Там же, документ № 11.

331Там же, документ № 10.

332Там же, документ № 13.

333Приложение (настроения), документ № 12.

334Приложение (СД и НКВД), документ № 45.

335Там же, документ № 46.

336Там же, документ № 47.

337ЦГАИПД Спб. Ф.415. Оп.2. Д. 257. Л. 157, 172.

338Приложение (СД и НКВД), документы №№ 84—87.

339В беседе с английским послом А.К.Керром 26 июля 1943 г. В.М. Молотов заявил, что «комитет «Свободная Германия» — пропагандистский комитет. Наши разведчики считают, что этот комитет полезен с точки зрения увеличения врагов Гитлера в германском народе. Мы же считаем, что чем больше будет врагов у Гитлера, тем полезнее будет для союзников». — СССР и германский вопрос. 1941—1949: Документы из Архива внешней политики Российской Федерации. В 2-х тт. — Т.1. 22 июня 1941 г. — 8 мая 1945 г./ Сост. Г.П.Кынин и Й. Лауфер. — М.: Междунар.отношения, 1996. С.227.

340РНБ. Д.59. Л. 109, 117, 122.

341В течение января — августа 1943 г. заявления о том, что нужен мир «пускай даже ценой уступок», «мир на любых условиях», «скорейший мир». — ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.3. Д.196. Л.5—6.

342В одном из спецсообщений УНКВД указывалось, что успех под Сталинградом вызвал спад интереса к действиям союзников. — Приложение (настроения), документ № 14.

343ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.3. Д.535. Л.13, 39.

344Там же. Ф.5. Оп.3. Д.238. Л.6.

345РНБ. Ф.1015. Д.58. Лл. 174—175.

346ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.3. Д.535. Л.42. В 1944—1945 гг. под воздействием очевидцев оккупации, прибывших в Ленинград, настроения в связи с политикой немцев (главным образом, в сравнении с положением в самом городе) неоднократно менялись.

347РНБ. Ф. 1015. 58. Л.9.

348Там же. Д.59. Л.47—48.

349Там же. Л. 6—7.

350Там же.Д.59. Л.179.

351ЦГАИПД СПБ. Ф.4. Оп.3. Д.632. Л.11. См. также Приложение (настроения), документ № 2.

352ЦГАИПД СПб. Ф.5. Оп.3. Д.238. Л.72об.—73.

353Там же. Д.158—162. Л.77.

354Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2.П.н.31. Д.5. Л.61—62. См. также Приложение (настроения), документ № 15.

355ЦГАИПД СПб. Ф.5. Оп.3. Д.238. Л.91.

356Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.31. Д.5. Л.2—4.

357Там же. Л.9—10

358ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.3. Д.196. Л.9—11.

359Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.31. Д.5. Л.25.

360Там же. Л.76

361Приложение (настроения), документ № 21.

362Там же, документы №№18—20.

363РНБ. Ф.1015. Д.59. Л.153—154.

364ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.1125. Л.8.

365Там же. Ф.1816. Оп.3. Д.234. Л.5.

366Там же. Ф.417. Оп.4. Д.75. Л.1—1об.

367Там же. Л.7—7об.

368Там же. Оп.3. Д.265. Л.24—25.

369Там же. Л.29.

370Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.31. Д.5. Л.134.

371ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.3. Д.265. Л.156—156об.

372Чему свидетели мы были...Переписка бывших царских дипломатов 1934-1940. Сборник документов в двух книгах. Ред. коллегия Е.М.Примаков и др. Книга вторая:1938-1940. Москва: Гея, 1998. С.588-589.

373Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12.Оп.2. П.н.47. Д.5. Л.240.

374ЦГАИПД СПб. Ф.413. Оп.3. Д.46. Л.93—94. В конце марта 1944 г. рубрика «вражеская агитация» в информационных сводках райкомов партии содержала отдельные высказывания, анекдоты и т. д. Передача английских песен по радио интерпретировалась как шаг, «дабы не  обидеть союзников», а «незавершенность вопроса с Финляндией» — как зависимость от союзников, и прежде всего США. Имели место рассказы о хорошей жизни на оккупированной немцами территории.

375Там же. Ф.417. Оп.4. Д.75. Л.26.

376ЦГАИПД СПб. Ф.413. Оп.3. Д.1777. Л.19.

377Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.47. Д.5. Л.229.

378ЦГАИПД СПб. Ф.415. Оп.2. Д.1127. Л.10.

379ЦГАИПД СПб. Ф.413. Оп.3. Д.1777. Л.29.

380Там же. Ф.417. Оп.4. Д.75. Л.26.

381Сводки на уровне районов составлялись с периодичностью в две недели. Их особенностью было то, что все мало-мальски отличающиеся от официальной линии высказывания членов партии фиксировались и направлялись в Смольный. В этом проявлялась боязнь руководителей среднего звена малейших проявлений нелояльности в районе. О самых незначительных событиях «на всякий случай» сразу же сообщалось в ГК. Например, 25 марта в ГК сообщалось о «вражеской вылазке» на фабрике «Большевичка», выразившейся в срыве объявления открытого партсобрания по вопросу о революционной бдительности. — ЦГАИПД СПб. Ф.413. Оп.3. Д.1777. Л.21.

382ЦГАИПД СПб. Ф.413. Оп.3. Д.46. Л.8, 11об., 25.

383Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.47. Д.5. Л.227.

384ЦГАИПД СПб. Ф.409. Оп.3. Д.1806. Л.5, 25.

385Там же. Ф.413. Оп.3. Д.46. Л.33.

386Приложение (настроения), документы №№ 22—26.

387Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.47. Д.5. Л.228.

388ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.4. Д.75. Л.115.

389Приложение (настроения), документы №№ 27—28.

390ЦГАИПД СПб. Ф.417. Оп.4. Д.75. Л.6, 39.

391Там же. Л.7.

392Там же. Ф.417. Оп.4. Д.75. Л.26.

393Там же. Л.62.

394Там же. Л.128.

395Там же. Д.16. Л.16.

396Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.47. Д.5. Л.174.

397Там же. П.н.57.Д.5.Л.35—36.

398Там же. Л.36.

399Там же. Л.37—38.

400Там же. Л.167—170.

401Приложение (настроения), документ № 29.

402Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н. 57. Д.5. Л.181—182.

403Там же. Л.182.

404Там же. Л.183.

405РНБ. Отдел рукописей. Фонд 552 (Островский А.Г.). Д. 82 (Заметки Бориса Михайловича Эйхенбаума о победе над Германией, 1945 г.). Л.1—1об.

406Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н. 57. Д.5. Л.218—220.

407Приложение (настроения), документ № 30.

408Большевик. Февраль 1946. № 3. С.10.

409Архив УФСБ ЛО. Ф.21/12. Оп.2. П.н.56. Д.1. Л.471.

410Там же. П.н.57. Д.5. Л.471—472.

411Там же. Л.473—473.

412Там же. Л.474.

413ЦГАИПД СПб.Ф.25. Оп.10. Д.3256. Л.4об.