Глава I. Бал в Кремле

– Ваше императорское величество, прибыла новая депеша.

– Откуда?

– Из Томска.

– Телеграфная линия прерывается за Томском?

– Связь прервана со вчерашнего дня.

– Прикажите слать телеграммы в Томск каждый час, генерал. И пусть меня держат в курсе.

– Да, государь, – ответил генерал Кусов.

Этот разговор происходил в два часа ночи, когда великолепный бал, который давали в Новом дворце, был в полном разгаре.

Оркестры Преображенского и Павловского полков не переставая играли свои польки, мазурки, экосезы и вальсы, причем только избранные, лучшие из лучших в их репертуаре. Танцующие пары множились, заполняя бесконечные анфилады залов этого дворца, на несколько футов превосходящего высотой старинный Теремной дворец, свидетель стольких ужасных драм старины, разбуженное эхо которых в ту ночь подпевало мелодиям кадрилей.

Впрочем, у фельдмаршала двора нашлось немало помощников, разделяющих с ним его многочисленные обязанности. Великие князья со своими адъютантами, дежурные камергеры, офицеры дворцовой охраны надзирали за порядком танцевальных фигур. Великие княгини, все в бриллиантах, и пышно разодетые придворные дамы доблестно подавали пример женам высших военных и гражданских чинов древней «белокаменной столицы». Вот почему взгляду наблюдателя представилось неописуемое зрелище, когда зазвучал полонез и приглашенные всех рангов попарно заняли свои места в этой размеренным шагом шествующей веренице – действе, на торжествах подобного рода обретающем значение официального, державного танца. Тесное множество длинных платьев с кружевными оборками и обвешанных орденами мундиров при свете доброй сотни люстр, усиленном отражениями от неисчислимых зеркал, – это было ослепительно.

К тому же Георгиевский зал, один из красивейших в Новом дворце, служил достойным фоном для такого впечатляющего шествия высокопоставленных господ и разряженных дам. Свод этого зала, богатая золоченая лепнина которого была уже тронута патиной времени, мягко сиял сверкающими разводами позолоты. Парчовые занавеси на окнах и дверных проемах, ниспадая пышными складками, алели, играли переливами жарких оттенков. На краях тяжелой ткани они дробились и отдавали фиолетовым.

Свет, пронизывающий залы, пробивался сквозь проемы окон, увенчанные полукруглыми арками. Его приглушали слегка запотевшие стекла; при взгляде извне он походил на отблески пожара, своими резкими всполохами разрывающие ночную темень, которая уже несколько часов окутывала весь мерцающий дворец. Неудивительно, что такой контраст привлекал внимание тех гостей, кого танцы не манили. Остановившись у оконных амбразур, они вглядывались во мрак, но не могли различить ничего, кроме нескольких церковных куполов, проступающих там и сям огромными силуэтами, странными среди окружающей тьмы. Внизу, под фигурными балконами, они различали также многочисленных безмолвных часовых, которые бродили там с ружьями, горизонтально лежащими на плече, в островерхих касках, увенчанных языками пламени, – так прихотливо отражался свет, падающий сверху, из дворцовых окон. Еще они слышали шаги патрулей, отбивающие такт на каменных плитах мостовой, может быть, четче, чем ноги танцующих на салонном паркете. Время от времени к ним долетал и крик часового, повторяясь от поста к посту, а порой голос трубы, не вторившей аккордам оркестра, нарушающий общую гармонию своими пронзительно ясными звуками.

Еще ниже, перед фасадом, громоздились бесформенной массой, темнея в широких конусообразных пучках света, падающего из окон Нового дворца, суда, что спускались вниз по течению реки, воды которой, пестрые от бликов мигающего света нескольких маяков, лизали основания каменных набережных.

Главное действующее лицо на этом празднестве, тот, кто, собственно, и устроил его, к кому генерал Кусов обращался, как обращаются только к монархам, был в простом мундире офицера егерского гвардейского полка. С его стороны это было не позерством, а привычкой человека, равнодушного к изысканной роскоши. Его одежда создавала контраст с великолепными костюмами, изобилующими вокруг. Он почти всегда показывался именно в таком виде, окруженный эскортом грузин, казаков, лезгин в сверкающих мундирах кавказских эскадронов.

Этот высокий мужчина со спокойным приветливым лицом, сейчас отуманенным заботой, переходил от одной группы приглашенных к другой, но говорил мало идаже, казалось, не обращал внимания ни на остроты молодых гостей, ни на более серьезные речи высокопоставленных сановников и членов дипломатического корпуса, представителей великих европейских держав. Среди этих проницательных политиков нашлось двое или трое профессиональных физиономистов, убежденных, что заметили на лице хозяина бала признаки беспокойства, причина которого от них ускользала, однако ни один не позволил себе спросить, что его тревожит. Во всяком случае, сам офицер егерской гвардии явно не хотел, чтобы его тайные заботы хоть сколько-нибудь омрачили празднество, а коль скоро он являлся одним из тех редких монархов, которым почти все вокруг привыкли повиноваться даже в мыслях, в веселье бала не возникло даже мимолетной заминки.

Между тем генерал Кусов ожидал, что офицер, которому он только что вручил депешу из Томска, прикажет ему удалиться. Но тот хранил молчание. Он взял телеграмму, прочел ее, и лицо потемнело еще заметнее. Его рука даже потянулась невольно к эфесу шпаги, потом к глазам, он на мгновение прикрыл их ладонью. Казалось, яркий свет тяготил его, он словно бы искал темноты, которая помогла бы без помех заглянуть в себя.

– Таким образом, – заговорил он наконец, увлекая генерала Кусова в оконную нишу, – со вчерашнего дня у нас нет сообщения с великим князем, моим братом?

– Связь потеряна, государь, и есть основания опасаться, что скоро телеграммы из Сибири больше не смогут приходить.

– Однако войска Амурского, Якутского, а также и Забайкальского округов получили приказ немедленно двинуться к Иркутску?

– Этот приказ содержался в той последней телеграмме, которую нам удалось отослать за Байкал.

– После вторжения у нас все еще сохраняется связь с Енисейской, Омской, Семипалатинской и Тобольской губерниями?

– Да, государь, наши депеши туда доходят, и доподлинно известно, что в настоящее время кочевники бухарцы еще не перешли за Иртыш и за Обь.

– А об Иване Огарове, этом изменнике, никаких вестей?

– Никаких, – ответил генерал Кусов. – Начальник полиции не берется утверждать суверенностью, перешел он границу или нет.

– Пусть его приметы немедленно разошлют в Нижний Новгород, Пермь, Екатеринбург, Касимов, Тюмень, Ишим, Омск, Колывань, Томск и во все телеграфные пункты, сообщение с которыми еще не прервано!

– Приказания вашего величества будут исполнены незамедлительно, – ответил генерал Кусов.

– Но все это должно оставаться тайной!

С тем генерал, выразив собеседнику почтительную преданность, откланялся, смешался с толпой и вскоре покинул салон, стараясь, чтобы его уход никем не был замечен. Офицер же, с минуту постояв в задумчивости, вновь очутился в окружении военных и политиков, которые, образуя всевозможные группы, толпились в салонах. На лице его снова появилось безмятежное выражение, утраченное так ненадолго.

Впрочем, обстоятельства, которых касался недавний торопливый обмен репликами, не являлись таким секретом, как были склонны полагать офицер егерской гвардии и генерал Кусов. Правда, открыто, в официальной обстановке, о них не говорили – такая словоохотливость «наверху» не поощрялась, – однако кое-кто из высокопоставленных персон был более или менее точно информирован о событиях на границах. Однако, как бы то ни было, об этих предметах, известных им, возможно, лишь приблизительно и не о осуждаемых даже среди членов дипломатического корпуса, беседовали, понизив голос, два человека, чье особое положение на этом приеме в Большом Кремлевском дворце не подчеркивалось ни мундирами, ни орденами. И похоже, они-то располагали довольно точными сведениями.

Как, каким путем, благодаря какой житейской ловкости эти двое простых смертных могли проведать то, о чем столько других лиц, включая самых важных персон, разве что догадывались? Загадка! Уж не одарены ли они пророческим даром или мистической способностью ясновидения? Не обладают ли эти люди особым чутьем, позволяющим рассмотреть то, что совершается за пределами, коими ограничено обычное человеческое восприятие? Или настолько обостренным нюхом, что мгновенно нападают на след самых секретных новостей? Чего доброго, благодаря такой привычке, ставшей второй натурой, эти двое регулярно подпитываются самой свежей информацией, потому-то все их существо трансформировалось, обретя столь неслыханные свойства? Заманчиво допустить, что такое возможно!

То были двое мужчин, один англичанин, другой француз, оба сухощавые, рослые, но один черноволос, как свойственно южанам, обитателям Прованса, другой рыж– сразу видно, джентльмен из Ланкастера. Этот последний, классический англо-нормандский тип, чопорный, холодный флегматик, скупой на слова, сдержанный в движениях, казалось, мог сделать жест или проронить фразу лишь тогда, когда в нем слабела некая пружина, действующая с механической регулярностью. Его партнер, тип галло-романский, напротив, живой, стремительный, высказывал свои мысли не только словами: в его речах, помимо уст, участвовали глаза и руки. Он выражал себя множеством различных способов, тогда как его визави располагал лишь одним, впечатанным в его мозг и отныне неизменным.

Столь очевидное несходство легко заметил бы даже самый поверхностный наблюдатель, но истинный физиономист, присмотревшись к этой парочке иностранцев поближе, не пропустил бы и более глубокий, можно сказать, физиологический контраст. Он мог бы сказать, что там, где француз «смотрит во все глаза», англичанин «обращается в слух».

И в самом деле, оптический прибор первого был чрезвычайно изощрен в процессе использования. Чувствительность его роговицы, по-видимому, не уступала мгновенной реакции тех ловкачей, что узнают карту, едва мелькнувшую перед их глазами при снятии колоды, или примечают крап, для всех прочих невидимый. Короче, этот француз был в высочайшей степени одарен тем, что называют «зрительной памятью».

Англичанина же, по всей видимости, отличала особенная тяга к тому, чтобы слышать и понимать. Стоило звуку чьего-либо голоса коснуться его барабанной перепонки, и он запоминал его на веки вечные, могузнать из тысячи, хоть десять лет пройдет, хоть все двадцать. Разумеется, его уши были лишены возможности двигаться, как у животных, чьи ушные раковины приспособлены для прослушивания обширных пространств. Но поскольку ученые отмечают, что человеческие уши не совсем, а только «почти» неподвижны, мы вправе утверждать, что вышеназванный англичанин умел их и торчком ставить, и прижимать, и поворачивать в разные стороны в своем стремлении улавливать звуки, действуя способом, хоть самую малость, но доступным наблюдению натуралиста.

Здесь уместно добавить, что подобная безукоризненность зрения и слуха служила этим двоим бесценным подспорьем в их профессиональной деятельности, поскольку англичанин служил корреспондентом «Дейли телеграф», а француз… Впрочем, он предпочитал умалчивать о том, с какой газетой или газетами сотрудничает. Когда его об этом спрашивали, он отделывался шуткой, что-де является корреспондентом своей кузины Мадлен. По существу этот француз при всем своем бросающемся в глаза легкомыслии был в высшей степени проницательным человеком и большим хитрецом. Все время болтая о чем придется, порой немного глуповато, невпопад, он, тем не менее, никогда не выбалтывал лишнего, да, может, затем и тарахтел, чтобы надежнее скрыть свое стремление выведать побольше. Сама его словоохотливость служила своеобразной формой молчания, так что он, чего доброго, был еще более замкнутым, чем его собрат из «Дейли телеграф».

И если они оба присутствовали в Кремлевском дворце на балу в ночь с 15 на 16-го июля, то именно в качестве журналистов, призванных расширить кругозор своих читателей посредством описания сего торжества.

Само собой разумеется, что обоих весьма воодушевляла их миссия. Этот мир был им по вкусу, им нравилось с хищным проворством хорьков устремляться по следу самых невероятных новостей, ничто не могло ни устрашить их, ни обескуражить, они обладали несокрушимым хладнокровием и подлинной отвагой профессионалов. Истинные жокеи в этой гонке с препятствиями, неутомимые охотники за информацией, они перемахивали через изгороди, переплывали реки, перепрыгивали через скамейки на стадионе либо в театре с бесподобным азартом чистокровных скакунов, которые жаждут прийти к финишу первыми или умереть!

К тому же их газеты не скупились при оплате – это по сей день вернейший залог быстрого получения самой надежной и проверенной информации. Следует еще прибавить к чести этих двоих, что ни тот, ни другой сроду не подглядывали и не подслушивали секретов личной жизни. Свои способности они пускали в ход лишь тогда, когда на карту были поставлены политические или социальные интересы. Короче, они занимались тем, что с некоторых пор зовется «развернутым репортажем на политическую или военную тему».

Однако, познакомившись с ними ближе, мы убедимся, что оба имели свою, по большей части весьма оригинальную манеру – оценивать события и особенно их последствия. Каждый из них демонстрировал «собственный взгляд на вещи». Но в конечном счете, коль скоро они не руководствовались принципом «за что платят, то и благо» и ни в коем случае себя не щадили, осуждать их за это было бы дурным тоном.

Французского журналиста звали Альсид Жоливе, английского – Гарри Блаунт. Они впервые встретились только что, на этом празднестве в Новом дворце, которое обоим поручили описать для их газет. Несходство характеров да вдобавок профессиональное соперничество отнюдь не должны были способствовать их взаимной симпатии. И все же они не избегали общения, скорее даже стремились взаимно прощупать друг друга на предмет последних новостей. Помимо всего прочего, это были охотники, промышляющие на одной территории, пользуясь одними и теми же средствами. То, чего не хватало одному, мог удачно раздобыть другой, так что даже их интересы требовали, чтобы они ладили между собой и не упускали друг друга из виду.

Итак, в тот вечер оба были начеку: в воздухе носилось что-то настораживающее.

«Будь это лишь стая уток, стрельнуть все-таки стоит!» – сказал себе Альсид Жоливе.

Таковы были причины, внушившие двум журналистам намерение потолковать между собой во время бала, и они, двигаясь к цели отчасти на ощупь, приблизились друг к другу вскоре после того, как генерал Кусов удалился.

– Какой очаровательный маленький праздник, не правда ли, сударь? – с любезной улыбкой заметил Альсид Жоливе, полагая, что уместно начать беседу с этой в высшей степени французской фразы.

– Я уже телеграфировал, что он блистателен! – холодно ответил Гарри Блаунт, используя это слово, существующее специально для того, чтобы выражать восхищение гражданина Соединенного Королевства.

– Тем не менее, – продолжал Альсид Жоливе, – я был вынужден заметить моей кузине…

– Вашей кузине? – удивленно пробормотал Гарри Блаунт, перебивая своего коллегу.

– Да, – усмехнулся Альсид Жоливе, – моей кузине Мадлен. Это с ней я обмениваюсь корреспонденцией! Она так любит быстро получать доброкачественную информацию, моя кузина!.. Вот я и счел себя обязанным сообщить ей, что во время этого торжества некое облако, казалось, омрачало чело монарха.

– Ну, а по-моему, его чело сияет, – возразил Гарри Блаунт, желая, по-видимому, скрыть свои соображения на этот счет.

– И вы, разумеется, заставите его «сиять» на страницах «Дейли телеграф».

– Несомненно.

– А помните, господин Блаунт, что случилось в 1812 году в поместье Закрет?

– Помню, сударь, посколькуятам был, – ответил английский репортер.

– В таком случае, – продолжал Альсид Жоливе, – вы не забыли, как в разгаре торжества, устроенного в его честь, императору Александру сообщили, что Наполеон с французским авангардом форсировал Неман. Однако император не ушел с праздника и, несмотря на крайнюю серьезность известия, которое могло стоить ему империи, ничем не выдал своей обеспокоенности…

– Так же только что поступил наш радушный хозяин, когда генерал Кусов доложил ему, что оборвана телеграфная связь на границе с Иркутской губернией.

– Ах, значит, вам известна такая подробность?

– Да, я осведомлен.

– Что до меня, мне ли об этом не знать! Ко мне последняя депеша дошла только из Нижнеудинска, – сказал Альсид Жоливе таким тоном, будто это обстоятельство вызывало у него чувство странного удовлетворения.

– А мои добираются только до Красноярска, – откликнулся Гарри Блаунт с тем же выражением.

– Выходит, вы знаете и о том, что в Николаевск посланы приказы войскам?

– Да, сударь, как и то, что казачьим частям в Тобольской губернии отправлено по телеграфу распоряжение сосредоточиться.

– Совершенно верно, господин Блаунт, я также осведомлен об этих мерах. И можете не сомневаться: моя любезная кузина завтра же узнает на сей счет кое-что любопытное!

– Могу сказать то же о читателях «Дейли телеграф», господин Жоливе.

– То-то же! Как посмотришь, что происходит вокруг…

– И как послушаешь, что говорят…

– Интересная кампания предстоит, господин Блаунт!

– Не премину последить за ней, господин Жоливе.

– В таком случае нам еще, может быть, предстоит столкнуться на почве куда менее надежной, чем паркет этого салона.

– Менее надежной – да, но…

– Но и менее скользкой! – откликнулся Альсид Жоливе, подхватывая своего коллегу в момент, когда тот сделал было шаг в сторону, но потерял равновесие.

На том журналисты и расстались, в общем довольные, поскольку каждый выяснил, что другой его не обскакал. В этой игре они действительно пока оставались на равных.

В этот момент двери, ведущие в большой салон, распахнулись и открыли взглядам несколько широких, дивно сервированных столов, в изобилии уставленных посудой из золота и дорогого фарфора. На столе, установленном в центре зала и предназначенном для членов царской семьи и дипломатического корпуса, красовался невообразимо драгоценный дорман – центральное блюдо великолепного сервиза на сотни кувертов, изготовленного на лондонской фабрике. Сей шедевр ювелирного искусства весь блистал и искрился в свете люстр – мануфактуры Севра никогда еще не выпускали ничего, равного ему.

Теперь гости Нового дворца начали стекаться в пиршественные залы.

А генерал Кусов, только что вновь появившийся здесь, тем временем торопливо подошел к офицеру егерской гвардии.

– Ну, что? – с живостью, как и в прошлый раз, обернулся к нему последний.

– Депеши достигают Томска, государь. Далее связь обрывается.

– Курьера ко мне! Немедленно!

Покинув большой салон, офицер направился в соседние, угловые покои дворца. Там находился рабочий кабинет, очень скромно обставленный мебелью из мореного дуба. На стенах висели картины, в том числе несколько полотен Ораса Берне.

Резким движением, будто ему не хватало воздуха, офицер распахнул окно, потом вышел на широкий балкон подышать свежим воздухом прекрасной июльской ночи.

Перед его взором, омытая потоком лунного сияния, круглилась мощная крепостная стена, окружая два собора, три дворца и арсенал. Крепость обступали три огромных квартала, каждый из которых можно было бы считать отдельным городом, да они так и назывались: Белый город, Красный город и Китай-город. Эти были европейский, татарский и китайский кварталы, над которыми высились башни, колокольни, минареты, три сотни церквей с зелеными куполами, увенчанными серебряным крестом. На поверхности неширокой извилистой реки тут и там сверкали блики – отражение лучей луны. Все это вместе взятое складывалось в живописную мозаику разнообразно окрашенных домов – гигантскую, в десять лье шириной.

Это была река Москва, называемая, как и сам город, крепость звалась Кремлем, а офицер в мундире егерской гвардии, который, скрестив руки на груди и задумчиво хмурясь, рассеянно внимал шуму, разносившемуся над центром старого города из Нового дворца, был не кто иной, как царь.

 

Глава II. Нашествие

Если царь так внезапно покинул залы Нового дворца в момент, когда празднество, которое он давал высшим гражданским и военным чинам и самым важным сановникам Москвы, было в самом разгаре, причиной тому были весьма тревожные события, происходящие в это время за Уральской грядой. Сомнений больше не было: свирепое нашествие грозило упразднить русскую автономию на территории сибирских губерний.

Азиатская часть России, она же Сибирь, занимает пространство в пятьсот шестьдесят тысяч лье и насчитывает около двух миллионов жителей. Она простирается от Уральских гор, отделяющих ее от русской части Европы, до побережья Тихого океана. С юга она граничит с Туркестаном и Китайской империей, но это не слишком четкая граница. На севере Сибирь омывается Ледовитым океаном от Карского моря до Берингова пролива. Она делится на губернии и округа: Тобольскую, Енисейскую губернию, Сибирскую губернию с центром в Иркутске и отдельным якутским округом, Степной край с центром в Омске, Якутский, – имеет крупные порты Охотский и Камчатский и недавно подчиненные московским властям земли в Киргизии и на Чукотке.

Этот гигантский степной край на географической карте простирается на сто десять градусов вширь, он служит местом изгнания тех, кого обрекают на ссылку царские указы, и сюда же депортируют преступников.

Наместниками верховной власти царя в этом обширном крае являются два главных губернатора. Резиденция одного находится в Иркутске, другого – в Тобольске: первый из названных городов – столица восточной Сибири, второй – западной. Эти две Сибири разделяет приток Енисея – река Чуна.

Ни одна железная дорога еще не бороздит эти бескрайние равнины, среди которых попадаются в высшей степени плодородные участки. И бесценные копи, благодаря которым сибирская земля в глубине еще богаче, чем на поверхности, не обслуживаются никаким рельсовым путем. Здесь путешествуют в тарантасе или в телеге летом, а зимой – на санях.

Единственная связь между пределами восточной и западной Сибири – электрическая – это проводдлиной восемь тысяч верст (8,536 километров: верста составляет 1,067 километров). За Уральским хребтом эта линия проходит через Екатеринбург, Касимов, Тюмень, Ишим, Омск, Колывань, Томск, Красноярск, Нижний Удинск, Иркутск, Нерчинск, Албазин, Благовещенск, Орловское, Александровское, Николаевск. За одно слово, пересылаемое по телеграфу в самый отдаленный пункт его досягаемости, платят шесть рублей девятнадцать копеек, что составляет около 27 франков: рубль (серебряный) стоит 3 франка 75 сантимов, а копейка (медная) – 4 сантима. От Иркутска, как предполагается, протянется боковая линия до Кяхты, расположенной на границе с монгольскими землями, а оттуда можно будет за две недели по цене 30 копеек за слово посылать депеши в Пекин.

И этот самый провод, связывающий Екатеринбург с Николаевском, был перерезан, сначала перед Томском, а спустя несколько часов – между Томском и Колыванью. Вот почему царь ответил на сообщение, вторично переданное ему генералом Кусовым, лишь только этими четырьмя словами: «Курьера ко мне! Немедленно!»

Несколько минут царь простоял неподвижно у окна своего кабинета. Но вот секретари снова распахнули двери, и на пороге возник обер-полицмейстер.

– Входи, генерал, – произнес царь отрывисто, – и расскажи мне все, что тебе известно об Иване Огарове.

– Это крайне опасный человек, государь, – ответил обер-полицмейстер.

– Он в чине полковника?

– Да, ваше величество.

– Толковый офицер?

– Чрезвычайно умный, но с неукротимым нравом. В своем безумном честолюбии он не останавливается ни переднем. Дослужившись до полковника, очертя голову ввязался в тайный заговор, был разжалован его высочеством великим князем и сослан в Сибирь.

– Когда?

– Два года тому назад. После полугодового изгнания помилован вашим величеством и возвращен из Сибири.

– Но разве он туда не вернулся?

– Да, государь, вернулся, на сей раз добровольно, – докладывал оберполицмейстер. И добавил, слегка понизив голос: – Были же времена, государь, когда, попав в Сибирь, оттуда не возвращались!

– Пока я жив, Сибирь будет местом, откуда можно вернуться!

Царь имел право произнести эти слова с подлинной гордостью, ибо благодаря своему великодушию не раз доказывал, что русское правосудие умеет прощать.

Обер-полицмейстер промолчал, но было очевидно, что он не сторонник такихполумер. По его мнению, если уж человек, кем бы он ни был, однажды перешел Уральский хребет в сопровождении жандармов, ему больше никогда не следует переходить через него назад. А коль скоро при новом царствовании все стало по-другому, обер-полицмейстер от всей души об этом сожалел! Как можно? Больше не приговаривать к пожизненным срокам ни за какие преступления, кроме тех, что относятся к ведению обычного права! Допускать, чтобы политические ссыльные возвращались из Тобольска, Якутска, Иркутска?! Сказать по правде, обер-полицмейстер, привыкший к суровости самодержавных указов, встарь не предполагавших никаких послаблений, не мог смириться с новой манерой правления! Но он помалкивал, полагая, что царь снова начнет расспрашивать его.

Вопросы и вправду не заставили себя ждать.

– Перед своим возвращением из Сибири Иван Огаров объехал несколько сибирских губерний, не так ли? – спросил царь. – Истинная цель этого вояжа остается неизвестной?

– Но, так или иначе, он вернулся.

– И с этого момента полиция потеряла его след?

– Увы, государь. Ведь приговоренный только тогда и становится по-настоящему опасным, когда его помилуют.

Царь нахмурился. Пожалуй, обер-полицмейстер мог опасаться, что зашел слишком далеко, хотя его упрямство в приверженности своим идеям по меньшей мере не уступало безграничной преданности монарху. Но царь, пренебрегая такими косвенными упреками в адрес своей внутренней политики, продолжал задавать один за другим лаконичные вопросы:

– Где Иван Огаров появлялся в последнее время?

– В Пермской губернии.

– В каком городе?

– В самой Перми.

– Что он там делал?

– По видимости, бездельничал. В его поведении не замечено ничего подозрительного.

– Он не находился под особым полицейским надзором?

– Нет, государь.

– Когда он уехал из Перми?

– В начале марта.

– И куда направился?

– Неизвестно.

– Значит, о том, что с ним происходит, с тех самых пор нет никаких сведений?

– Никто этого не знает, увы.

– Увы, это я знаю! – отвечал царь. – Есть анонимные осведомители, чьи донесения доставляются мне, не проходя через полицейское ведомство. А если к тому же принять во внимание события, ныне происходящие за Уралом, есть все причины полагать, что эти донесения точны!

– Вы хотите сказать, государь, что Иван Огаров приложил руку к подготовке набега азиатов?

– Да, генерал, я сообщу тебе то, чего ты не знаешь. Покинув Пермскую губернию, Иван Огаров перешел через Уральский хребет. Он устремился в Сибирь, в киргизские степи, и там попытался, притом не без успеха, взбунтовать местные кочевые племена. Затем он направился на юг, достигнув независимого Туркестана. Там, в Бухарском, Кокандском и Кундузском ханствах, он нашел вождей, готовых двинуть свои орды на сибирские земли. Его цель – спровоцировать захват азиатами владений российской империи за Уралом. Движение, подстрекаемое им, готовилось тайно, теперь же оно обрушилось на нас, как удар молнии. Сообщение между западной и восточной Сибирью прервано! К тому же Иван Огаров, побуждаемый жаждой мести, намерен покуситься на жизнь моего брата!

При этих словах царь взволновался, быстрыми шагами заходил по комнате. Обер-полицмейстер ничего не ответил, однако про себя подумал, что во времена правления тех российских императоров, которые никогда не миловали ссыльных, Иван Огаров не смог бы осуществить подобный план.

Мгновения текли, а они все хранили молчание. Затем, когда царь рухнул в кресло, обер-полицмейстер приблизился к нему и спросил:

– Ваше величество, приказы как можно скорее отразить это нашествие, разумеется, уже отданы?

– Да, – отвечал царь. – Последняя депеша, посланная в Нижнеудинск, должна привести в движение войска Енисейской, Иркутской, Якутской губерний, Амурского и Байкальского округов. В то же время полки Перми и Нижнего Новгорода и пограничные казачьи части форсированным маршем двигаются к Уральским горам. Но, кнесчастью, пройдет несколько недель, прежде чем они окажутся лицом к лицу с колоннами азиатов!

– И его высочество великий князь, брат вашего величества, находясь в Иркутской губернии, больше не имеет прямой связи с Москвой?

– Да.

– Но он должен знать из последних депеш, какие меры принимает ваше величество, он предупрежден, что следует ждать подкрепления из ближайшей губернии, из Иркутска?

– Это ему известно, – вздохнул царь, – но он не знает, что Иван Огаров одновременно с ролью бунтовщика вздумал сыграть роль предателя, и этот предатель – его жестокий личный враг. Ведь именно великому князю Огаров обязан тем, что впервые попал в немилость. И что хуже всего, мой брат не знает его в лицо. Так вот: план Ивана Огарова состоит в том, чтобы, пробравшись в Иркутск под чужим именем, предложить великому князю свои услуги. Он вотрется к нему в доверие, азиаты тем временем осадят Иркутск, и тогда Огаров сдаст им город вместе с моим братом. Следовательно, его жизнь под прямой угрозой. Вот о чем я узнал из донесений, вот чего не знает великий князь. Надо, чтобы он это узнал!

– Что ж, государь, здесь нужен курьер. Сметливый, отважный…

– Я жду его.

– И пусть он поспешит, – прибавил обер-полицмейстер, – ибо, государь, позвольте заметить, что земля сибирская более любой другой подвержена опасности мятежа!

– Не хочешь ли ты сказать, генерал, что изгнанники способны примкнуть к завоевателям? – вскричал царь, выведенный из себя подобным наветом со стороны обер-полицмейстера.

– Пусть ваше величество меня извинит! – пролепетал тот. Весьма вероятно, что именно эта мысль точила его беспокойный, подозрительный ум.

– Я верю, что у изгнанников больше патриотизма! – заявил царь.

– В Сибири есть и другие приговоренные, не только политические, – напомнил обер-полицмейстер.

– Уголовные преступники? О генерал, этих я предоставляю тебе! Это отбросы человечества. Они не принадлежат ни одной стране. Но восстание, вернее нашествие, направлено не против императора, а против России, против той отчизны, которую изгнанники еще надеются увидеть снова… и они увидят ее!.. Нет, русский никогда не объединится с азиатом, чтобы ослабить мощь Москвы хотя бы на один час!

Царь имел основания верить в патриотизм тех, кого он из политических соображений держал во временной ссылке. Милосердие, составлявшее основу его правосудия всюду, где он имел возможность самолично его творить, и существенные послабления, которые он ввел в практику исполнения указов, некогда столь ужасающую, сами по себе служили гарантией того, что он не ошибается. Но даже без такого существенного подспорья, каким стало бы для захватчиков содействие ссыльных, угроза оставалась весьма серьезной, так как можно было опасаться, что к нападающим примкнет большая часть киргизского населения.

Оно разделялось на три орды – большую, малую и среднюю – и насчитывало четыреста тысяч «шатров», то есть около двух миллионов душ. Туда входили различные племена: одни считались независимыми, другие признавали над собой власть – кто России, кто Хивинского, Кокандского или Бухарского ханства, иначе говоря, самых свирепых из правителей Туркестана. Средняя, самая богатая, орда была вместе с тем и самой терпимой, ее стоянки занимали все пространство между Сары-Су, Иртышом и верхним течением Ишима, озерами Якши-Янгис и Аксакалбарби. Большая орда занимала область, расположенную к востоку от той, где хозяйничала средняя, и простиралась до пределов Омской и Тобольской губерний. Так что в случае, если поднимутся киргизы, это и было бы захватом азиатской России, что чревато незамедлительным отделением Сибири, по крайней мере, ее территорий к востоку от Енисея.

Сказать по правде, эти киргизы – новички в военном деле: им привычнее ночные грабежи да нападения на караваны, чем солдатская служба. Недаром господин Левчин говорит, что «сомкнутым строем или каре из обученной пехоты можно противостоять десятикратно превосходящей массе киргизов, а одной пушки хватит, чтобы разметать их неисчислимое множество».

Оно бы и так, да надо ведь еще, чтобы это самое каре обученной пехоты вовремя поспело в мятежный край и чтобы орудия покинули артиллерийские парки русских губерний, до которых две-три тысячи верст… К тому же, помимо прямого тракта, соединяющего Екатеринбург и Иркутск, надо двигаться степями, нередко заболоченными. Дороги там трудно проходимы, уж наверняка не одну неделю пришлось бы ждать, пока русские войска смогут оттеснить азиатские орды.

Омск – организационный военный центр западной Сибири, призванный удерживать киргизское население на почтительном расстоянии. Там проходит граница обитания этих кочевников, покоренных лишь отчасти, и эта граница не раз нарушалась. В военном министерстве полагали, и весьма резонно, что ныне Омск находится под большой угрозой. Рубежи военных поселений, то есть казачьи посты, расставленные от Омска до Семипалатинска, наверняка уже подвергались атакам то здесь, то там. Можно было опасаться, что «властительные ханы», управители киргизских уездов, добровольно или под давлением примут сторону восставших, таких же мусульман, как они, и к ненависти, рожденной порабощением, прибавится давняя рознь между греческой и магометанской религией.

Ведь и впрямь властители Туркестана, особенно Бухарского, Кокандского и Кундузского ханств, давно стремились силой или убеждением освободить киргизские орды от московского гнета.

Тут следует сказать несколько слов об этих самых азиатах.

В основном они принадлежат к двум различным расам – кавказской и татаро-монгольской. Первая, по определению Абеля де Ремюза, «отвечает европейским представлениям о человеческой красоте, поскольку все народности той части земного шара имеют единое происхождение», в обиходе всех азиатов этой расы называют турками, а корни у них персидские.

Чисто монгольским типом внешности отличаются собственно монголы, а также маньчжуры и тибетцы.

Азиаты, в ту пору представлявшие угрозу для российской империи, принадлежали к кавказской расе, обитали же преимущественно в пределах Туркестана. Это обширная страна, разделенная на несколько государств, управляемых ханами (отсюда и название «ханства»). Наиболее значительные из ханств – Бухарское, Хивинское, Кокандское, Кундузское, но есть и другие, помельче.

В эпоху, о которой идет речь, самым грозным и влиятельным из них было Бухарское ханство. У России уже несколько раз случались столкновения с его правителями, которые, исходя из личных интересов и желая заманить киргизов под свое ярмо, поддерживали их стремление избавиться от гнета Москвы. Нынешний правитель Феофар-хан в этом отношении следовал по стопам предшественников.

Бухарское ханство расположено между тридцать седьмой и сорок первой параллелью, а если считать с востока на запад – между шестьдесят первым и шестьдесят седьмым градусом долготы, таким образом, его площадь – около десяти тысяч квадратных лье.

На этих землях обитает два миллиона пятьсот тысяч жителей, имеется шестидесятитысячная армия, которая в военное время увеличивается втрое, и тридцатитысячная кавалерия. Недра той страны богаты, она славится разнообразием продуктов растительного и животного происхождения, к тому же ее территория увеличилась благодаря присоединению земель Балха, Андхоя и Меймане. В ее пределах девятнадцать больших городов. Столица, Бухара, опоясана стеной, у которой более восьми тысяч углов и по бокам башни. Этот город знаменит, прославлен Авиценной и другими учеными X века, он считается научным центром мусульманского мира и входит в десятку самых почитаемых городов Средней Азии. Самарканд защищен чрезвычайно мощной цитаделью, в этом городе находятся гробница Тамерлана и знаменитый дворец, где хранится тот голубой камень, к которому должен приходить каждый новый хан, чтобы сесть на него, знаменуя этим свое восшествие на трон. Карши со своей тройной линией укреплений построен в оазисе среди болота, кишащего ящерицами и черепахами, этот город почитай что неприступен. Чарджоу может выставить на свою защиту около двадцати тысяч человек. Наконец, Ката-Курган, Нурата, Джизах, Пайкенд, Каракул и прочие составляют крепкий ансамбль городов, который трудно уничтожить. Это Бухарское ханство, защищаемое своими горами, отделенное от прочего мира степями, поистине грозный противник, и России придется противопоставить его натиску весьма значительные силы.

В этой части Азии тогда все решал честолюбивый и свирепый Феофар. Поддерживаемый другими ханами, особенно Кокандским и Кундузским, тиранами воинственными, жестокими и большими любителями грабежа, весьма расположенными потешить свои варварские инстинкты участием в этом предприятии, он заручился также помощью племенных вождей центральной Азии и сам встал во главе нашествия, душой которого был Иван Огаров. Побуждаемый своим неистовым честолюбием и мстительной злобой, этот изменник взял на себя задачу – придать наступлению вполне осмысленный вид и, в частности, перекрыть главный сибирский тракт. Сказать по правде, он был настоящим безумцем, если верил, что в самом деле сможет отхватить кусок владений Москвы! И вот эмир (такой титул присвоили себе бухарские ханы), подстрекаемый таким человеком, двинул свои орды в пределы Российской империи. Они наводнили Семипалатинскую губернию – казакам, оборонявшим ее малым числом, пришлось отступить. Двигаясь дальше, захватчики миновали озеро Балхаш, по пути увлекая за собой местное киргизское население. Грабя, опустошая жилища, вербуя в свои ряды тех, кто покорялся им, иуводя как пленников тех, кто сопротивлялся, азиатское воинство двигалось от селения к селению, сопровождаемое громоздким обозом восточного властителя, который можно назвать передвижным домом: хан вез с собой своихжен и рабов – бесстыдная дерзость современного Чингисхана.

Где-то он находится в настоящий момент? Куда успели дойти его воины в час, когда весть о вторжении достигла Москвы? А русские войска, в какой из уголков Сибири их завело отступление? Ни малейшей возможности выяснить это. Сообщение прервано. Перерезан ли провод между Томском и Колыванью кем-то из вражеских разведчиков, или эмир добрался до окрестностей Енисейска? Может быть, вся южная часть западной Сибири уже в огне? Или вспыхнувший мятеж перекинулся и в восточную часть? На эти вопросы никто не мог ответить. Электрический ток – единственный посланец, которому нипочем ни суровая зима, ни жаркое лето, ни стужи не боящийся, ни зноя, несущийся к цели неудержимо, как молния, – больше не мог распространяться по сибирской степи, и невозможно было предупредить великого князя, запертого в Иркутске, об опасности, которой грозило ему предательство Ивана Огарова.

Теперь заменить телеграф мог только курьер. Этому человеку потребуется некоторое время, чтобы одолеть пять тысяч двести верст, отделяющие Москву от Иркутска. Ачтобы прорваться сквозь ряды бунтовщиков и захватчиков, ему еще придется проявить отвагу и ум, можно сказать, сверхчеловеческие. Но у кого есть голова и сердце, тот многое может!

«Найду ли я такую голову и такое сердце?» – спрашивал себя царь.

 

Глава III. Михаил Строгов

Дверь императорского кабинета вскоре открылась, секретарь доложил о прибытии генерала Кусова. Едва увидев его, царь с живостью спросил:

– А курьер?

– Он здесь, государь, – отвечал генерал.

– Ты нашел такого, какой нам нужен?

– Осмелюсь сказать вашему величеству, что я за него отвечаю.

– Он нес службу при дворе?

– Да, государь.

– Ты его знаешь?

– Мы лично знакомы, он не раз успешно выполнял труднейшие поручения.

– За границей?

– Именно в Сибири.

– А сам он откуда?

– Из Омска. Сибиряк.

– У него достаточно хладнокровия, ума, храбрости?

– Да, государь, у него есть все, что нужно, чтобы преуспеть там, где другие, вероятно, потерпели бы неудачу.

– Сколько ему лет?

– Тридцать.

– Это крепкий мужчина?

– Государь, он способен выносить холод, голод, жажду, изнеможение в самых крайних пределах, доступных человеку.

– Значит, у него тело из стали?

– Да, государь.

– А сердце?

– Сердце золотое.

– Его имя?

– Михаил Строгов.

– Он готов отправиться в дорогу?

– Да. Он в караульной зале, ждет приказаний вашего величества.

– Позовите его, – сказал царь.

Не прошло и минуты, как фельдъегерь Михаил Строгов вошел в кабинет императора.

Михаил Строгов был высок ростом, мускулист, широкоплеч, с мощной грудью. Его волевое лицо могло служить воплощением лучшихчерт центральноевропейской расы.

Все мышцы его тела, хорошо вылепленные, пружинистые, как нельзя более подходили для силовых упражнений. Этого пригожего, уверенного и статного малого, крепко стоящего на ногах, не легко было бы сдвинуть с места помимо его воли: казалось, подошвы обеих его ног срослись с почвой, будто корни пустили. Его крупную, почти квадратную широколобую голову венчала густейшая кудрявая шевелюра; когда он надевал излюбленный русскими головной убор – папаху, – пряди волос кольцами выбивались из-под нее. Обычно бледное лицо его менялось только при учащенном сердцебиении: тогда кровь, быстрее бегущая по жилам, приливала к щекам. Взор его синих глаз был прям, чистосердечен и невозмутим, они ясно блестели под крутыми дугами слегка нахмуренных бровей, рисунок которых говорил о высокой отваге, той, которую физиолог назвал бы «безгневной отвагой героев». У него был крепкий нос с широкими ноздрями и правильно очерченный рот, только губы чуть выдавались, что свойственно натурам добросердечным и великодушным.

По своей природе Михаил Строгов был человеком энергичным, из тех, кто быстро принимает решения, не грызет ногти, мучаясь колебаниями, не чешет затылок, предаваясь сомнению, и вообще на месте топтаться не склонен. Сдержанный в речах и движениях, он умел, как солдат, замирать навытяжку перед вышестоящим, но когда он шагал, его походка, редкостная четкость каждого жеста свидетельствовали о том, как ему вольготно, сколько в нем уверенности, живой силы духа и воли. О таком человеке пословица говорит, что он умеет «поймать удачу за хвост» – грубоватое выражение, зато в немногих словах схвачена самая суть.

На Строгове был элегантный мундир, похожий на полевую униформу офицера конных егерей: сапоги со шпорами, панталоны в обтяжку, но не так туго, как лосины, гусарская венгерка, отороченная мехом и украшенная по темному фону желтыми сутажами. Георгиевский крест и несколько медалей сверкали на его широкой груди.

Михаил Строгов принадлежал к особому корпусу царских курьеров – элитному подразделению, в котором имел чин офицера. По его манере держаться, по лицу, по общему впечатлению от его персоны очень ясно чувствовалось (и царь не преминул это заметить), что это бравый служака, созданный, чтобы исполнять приказы. Таким образом, он был в избытке наделен одним из особенно ценимых на Руси достоинств, которое, по замечанию знаменитого романиста Тургенева, может возвести своего обладателя на самые высокие ступени имперской карьерной лестницы.

И действительно, ежели смертный способен довести до успешного конца путешествие из Москвы в Иркутск через бескрайние пространства, наводненные захватчиками, преодолеть все мыслимые препятствия, вынести все испытания, подстерегающие его, этот смертный не кто иной, как Михаил Строгов.

Ктому же было одно обстоятельство, весьма благоприятное для победного завершения его планов: Михаил Строгов великолепно знал край, который должен был пересечь, владел местными наречиями – не только потому, что уже бывал там, но и потому, что родился в Сибири.

Его отец, Петр Строгов, старик, умерший десять лет назад, некогда жил в Омске – городе, давшем название целой губернии, а Марфа Строгова, мать Михаила, обитала в их родовом доме и поныне. Там, среди диких степей Омской и Тобольской губерний, грозный сибирский охотник воспитал своего сына Михаила, держа его, по народному выражению, «в ежовых рукавицах». По основному роду своих занятий Петр Строгов был именно охотником. Зимой и летом, в палящий зной и стужу, подчас доходившую более чем до минус пятидесяти, он бродил по негостеприимных равнинным тропам, продирался сквозь заросли лиственниц и берез, рыскал по хвойным лесам, расставляя капканы, подстерегая с ружьем мелкую живность, а с крупной дичью расправляясь посредством рогатины и ножа. С этим последним оружием он ходил ни больше ни меньше как на сибирского медведя, опасного хищного зверя, по размерам не уступающего своим собратьям с полярных морей. Петр Строгов добыл более тридцати девяти медведей, так можно сказать, коль скоро и сороковой пал от его руки, а ведь известно, что, если верить русским охотничьим байкам, многим звероловам удача сопутствовала вплоть до тридцать девятого медведя, но сороковой оказывался для них роковым!

Так вот, Петр Строгов преодолел зловещий рубеж, даже царапины от сорокового не получил. С того дня его одиннадцатилетний сын Михаил неизменно сопровождал родителя, носил за ним рогатину, при необходимости бросался ему на помощь, вооруженный лишь ножом. В четырнадцать лет Михаил Строгов уложил своего первого медведя – сам, один, и это бы еще ничего, но потом, содрав с гигантского зверя шкуру, мальчик вынужден был протащить ее несколько верст до отчего дома, что говорит о незаурядной силе ребенка-богатыря.

Такая жизнь пошла ему впрок: достигнув зрелости, он обрел способность выносить все: холод, жару, голод, жажду, усталость. Своей железной закалкой он сравнялся с якутами, жителями заполярных равнин. Он мог не есть целые сутки, не спать по десять ночей подряд, находить укрытие среди бескрайней степи, где другие коченеют на ветру. Одаренный чрезвычайно тонким чутьем, особым инстинктом, что позволяет индейцу-делавару не сбиться с пути на занесенной снегом равнине, когда непроглядный туман скрывает горизонт, он умудрялся не заблудиться даже в тех краях, где на многие сутки воцаряется полярная ночь. Он находил дорогу в случаях, когда другие теряются и понятия не имеют, куда направить свои стопы. Михаил овладел всеми секретами своего отца. Научился руководствоваться почти неразличимыми приметами: расположением ледяных сосулек и тоненьких древесных побегов, свечением, чуть брезжащим вдали за горизонтом, звериными следами, едва примявшими лесную траву, невнятными звуками, долетающими по воздуху невесть откуда, дальними зарницами, полетом птиц в тумане – множеством деталей, которые оборачиваются тысячей путеводных вех для того, кто умеет распознавать их. В снегах севера он закалился не хуже, чем сирийцы закаляют в воде дамасскую сталь. Генерал Кусов сказал о нем, что здоровье у него железное, а сердце золотое, и обе эти характеристики были одинаково справедливы.

Единственной страстной привязанностью Михаила Строгова была любовь к матери, старой Марфе, которая ни за что не желала покинуть родной дом Строговыхв Омске, на берегу Иртыша, где она столько лет прожила со своим мужем-охотником. Когда сын расставался с ней, у него сердце разрывалось, но он дал слово возвращаться всякий раз, как только представится возможность, и всегда свято соблюдал это обещание.

Было решено, что когда Михаилу Строгову исполнится двадцать лет, он поступит на службу в корпус царских курьеров, находящийся в личном распоряжении императора всея Руси. Молодой сибиряк, храбрый, сообразительный, рьяный, образцового поведения, сначала воспользовался поводом особо выделиться при поездке на Кавказ, в этот опасный край, взбаламученный несколькими повторными восстаниями Шамиля, затем, позже, проявил себя при исполнении важной миссии, ради которой его занесло в Петропавловск-Камчатский, на восточную оконечность азиатских владений России. Во время этих продолжительных поездок он проявил свои великолепные достоинства – самообладание, осмотрительность, отвагу, которые принесли ему одобрение и покровительство его начальников, и он быстро пошел в гору.

Что касается отпусков, какими его награждали по праву после тех многотрудных поручений и путешествий в дальние края, он никогда не упускал случая посвятить их своей престарелой матушке, даже если от родного дома его отделяли тысячи верст, а зимняя погода делала дороги непроезжими. Но теперь в первый раз все складывалось так, что Михаилу Строгову, вернувшемуся с юга империи, где он немало потрудился, уже три года – три столетия! – не удавалось повидать старую Марфу! Через несколько дней ему должны были предоставить положенный по регламенту отпуск, он уже готовился отбыть в Омск, когда грянули события, о которых шла речь. Тут-то Михаила Строгова и привели в царские покои, а он и понятия не имел, чего ждет от него император.

Не произнося ни слова, не обращаясь к нему, царь некоторое время рассматривал своего фельдъегеря, устремив на него проницательный взор, между тем как Михаил Строгов хранил абсолютную неподвижность.

Потом царь, удовлетворенный этим осмотром, повернулся к письменному столу и, знаком приказав обер-полицмейстеру сесть, вполголоса стал диктовать ему письмо, содержавшее всего несколько строк.

Когда письмо было закончено, царь чрезвычайно внимательно перечитал его, затем расписался, причем вставил перед подписью слова «Быть по сему» – своего рода священную формулу, традиционно завершающую послания российских императоров.

Письмо было вложено в конверт и скреплено печатью с имперским гербом.

Затем царь встал и приказал Михаилу Строгову подойти.

Тот приблизился на несколько шагов и опять застыл, готовый отвечать.

Самодержец снова пристально, глаза в глаза, посмотрел на него. Спросил отрывисто:

– Как тебя зовут?

– Михаил Строгов, государь.

– В каком ты чине?

– Капитан фельдъегерей вашего величества.

– Ты хорошо знаешь Сибирь?

– Я сибиряк.

– Где родился?

– В Омске.

– У тебя есть там родные?

– Да, государь.

– Кто именно?

– Моя престарелая мать.

Царь на мгновение прервал расспросы, затем, показывая на конверт, который держал в руке, сказал:

– Вот письмо, которое я поручаю тебе, Михаил Строгов. Ты передашь его великому князю, моему брату, в собственные руки. Только ему – никому другому.

– Я передам его, государь.

– Великий князь в Иркутске.

– Я отправлюсь в Иркутск.

– Но тебе придется пересечь страну, объятую мятежом, подвергшуюся нашествию азиатов. Захватчики заинтересованы в том, чтобы перехватить это письмо.

– Я сумею этого избежать.

– Особенно берегись изменника Ивана Огарова. Он может встретиться на твоем пути.

– Я буду остерегаться его.

– Твой путь пролегает через Омск?

– Да, ваше величество.

– Если навестишь свою мать, есть риск, что будешь узнан. Ты не должен видеться с ней!

Михаил на миг заколебался, но тут же овладел собой:

– Я не увижусь с ней.

– Поклянись, что никакая сила не вынудит тебя признаться, кто ты таков и куда направляешься!

– Клянусь!

– Михаил Строгов, – произнес тогда царь, протягивая молодому посланцу конверт, – возьми же это письмо, от которого зависит спасение всей Сибири и, быть может, жизнь великого князя, моего брата.

– Письмо будет вручено его высочеству великому князю.

– Стало быть, ты проберешься в Иркутск наперекор всему?

– Проберусь, если меня не убьют.

– Мне нужно, чтобы ты выжил!

– Я выживу и доставлю письмо, – отвечал Михаил Строгов. Казалось, царю пришлась по душе спокойная, скромная уверенность, с какой держался молодой фельдъегерь.

– Ступай же, Михаил Строгов, – произнес он, – во имя Бога, во имя России, ради моего брата и ради меня – иди!

И посланец, по-военному отдав честь, покинул кабинет императора. Еще несколько мгновений, и он вышел из Нового дворца.

– Что ж, генерал, думаю, ты сделал удачный выбор, – сказал царь.

– Полагаю, что так, государь, – отвечал генерал Кусов. – Ваше величество может не сомневаться: Михаил Строгов сделает все, что в человеческих силах.

– Да, верно: это тот человек, которого мы искали! – промолвил император.

 

Глава IV. Из Москвы в Нижний Новгород

Расстояние от Москвы до Иркутска, которое должен был одолеть Михаил Строгов, составляло пять тысяч двести верст. Когда между Уралом и восточной Сибирью еще не установилась телеграфная связь, депеши из столицы доставляли курьеры. Даже самым проворным из них для того, чтобы из Москвы добраться до Иркутска, требовалось восемнадцать дней. Но такие случаи были исключением, обычно же путь через азиатские владения России занимал от месяца до пяти недель, притом что в распоряжение царских посланцев предоставлялись все возможные транспортные средства.

Как человек, не боящийся мороза и снега, Михаил Строгов предпочел бы совершить такую поездку в суровую зимнюю пору, тогда можно было бы устроить так, чтобы весь путь проделать на санях. При этом препятствия, неизбежные при всех прочих способах передвижения по этим бескрайним степям, были бы в значительной степени сглажены снежными заносами. Не было бы нужды переправляться через ручьи, болота, реки. Повсюду простиралась бы заледеневшая равнина, снежная скатерть, по которой сани могли бы скользить легко и быстро. Разумеется, кое-какие природные явления и в эту пору опасны, такие, к примеру, как вечный непроглядный туман, трескучий мороз, нескончаемые жестокие метели, чьи вихри порой заносят и погребают под снегом целые караваны. Случается также, что волки, гонимые голодом, тысячными стаями высыпают на равнину. Но все же лучше бы подвергнуться таким опасностям, зато уж быть уверенным, что захватчики-азиаты предпочитают отсиживаться в городах, их грабители не рыщут по заснеженной степи, да и передвижение их войск невозможно. Да, зимой Михаилу Строгову было бы легче исполнить задуманное. Но ему не дано было выбирать ни дня, ни часа. Как бы ни складывались обстоятельства, он должен принять их как данность и отправляться в дорогу.

Стало быть, такова ситуация. Ясно понимая это, Михаил Строгов готовился встретить испытания лицом к лицу.

Прежде всего, он более не мог рассчитывать на преимущества, обычно предоставляемые царским курьерам. Напротив, никто не должен был даже заподозрить, что он путешествует в этом качестве. Край захвачен неприятелем, там кишат шпионы. Если его узнают, миссия сорвется. Поэтому генерал Кусов, хоть и вручил ему изрядную сумму денег, которой должно хватить, чтобы хоть отчасти облегчить поездку, но не дал письменного приказа с волшебной, как «Сезам, откройся!», пометкой, что податель сего состоит на императорской службе. На сей раз на руках у него лишь заурядная подорожная.

Этот документ был выправлен на имя Николая Корпанова, купца, жителя Иркутска. Он давал купцу Корпанову возможность в случае необходимости обзавестись одним или двумя спутниками и сверх того содержал особую пометку, позволяющую продолжить путь, даже если московское правительство запретит прочим своим подданным выезжать из европейской России в Сибирь.

По сути подорожная – не что иное, как разрешение менять лошадей на почтовых станциях, однако Михаил Строгов имел право пользоваться ею лишь в той мере, в какой это не было сопряжено с риском выдать себя, иначе говоря, его подорожная действовала только до Урала. Из этого следовало, что как только он оставит позади горную область и окажется в Сибири, больше не должен вести себя на почтовых станциях, как власть имущий: претендовать на то, чтобы лошадей ему давали незамедлительно, в обход всех прочих, а также реквизировать транспортные средства для личного пользования. Михаил Строгов не вправе забывать: отныне он не курьер, а просто торговец Николай Корпанов и как таковой обязан безропотно подвергаться всем случайным невзгодам, характерным для обычной поездки.

Двигаться к цели, оставаясь незамеченным, более или менее быстро, но двигаться – такими должны быть его действия.

Тридцать лет назад сановного вояжера должны были сопровождать не менее двух сотен верховых казаков, столько же пехотинцев, двадцать пять всадников-башкир, триста верблюдов, четыреста лошадей, двадцать пять повозок, два небольших челна и две пушки. Такой эскорт считался необходимым для путешествия по Сибири.

А он, Михаил Строгов, не имел в своем распоряжении ни пушек, ни всадников, ни пехотинцев, ни запасных скакунов. Он поедет в повозке или верхом, если будет возможность, а потребуется идти пешком – что ж, пойдет на своих двоих.

Первые тысяча четыреста верст (1493 километра), отделяющих Москву от Урала, не сулили особых трудностей. Царский посланец мог смело рассчитывать на железную дорогу, почтовые кареты, пароходы, перекладных лошадей, доступных каждому путешественнику.

Итак, в то же утро 16 июля, лишенный своего мундира и всех аксессуаров, надев простой русский наряд – приталенный, по мужицкому обычаю подпоясанный кафтан, просторные штаны, сапоги, прихваченные под коленом ремешками, – Строгов отправился на вокзал с намерением уехать первым же поездом. Оружия при нем не было, по крайней мере, на первый взгляд, однако за поясом он прятал револьвер, а в кармане – широкий тесак, напоминающий одновременно кинжал и ятаган: именно таким сибирский охотник вспарывает брюхо медведю, не испортив его ценную шкуру.

На московском вокзале толпилось довольно много пассажиров. Железнодорожные вокзалы России – в высшей степени людные места, там много и тех, кто собирается уезжать, и провожающих, и просто зевак. Это своего рода рассадник новостей и слухов.

Поезд, в который сел Михаил Строгов, должен был доставить его в Нижний Новгород. В ту эпоху там заканчивался рельсовый путь, который, как предполагалось, соединит Москву и Санкт-Петербург и продолжится на восток до самой границы. Пока же это была дорога длиной примерно в четыреста верст (426 километров), которые поезд проходил часов за десять. Михаилу, как только он прибудет в Нижний Новгород, предстояло в зависимости от обстоятельств выбрать либо путь по суше, либо пароходом по Волге, чтобы как можно скорее достигнуть Уральского хребта.

Итак, он пристроился в уголке, как солидный торговец, в меру озабоченный своими делами, который намерен скоротать время, малость вздремнув. Тем не менее, поскольку Михаил находился в вагоне не один, спал он разве что вполглаза, а слушал в оба уха.

Слухи о киргизском мятеже и бухарском нашествии и вправду уже начали просачиваться, не без того. Пассажиры, его случайные соседи по вагону, толковали об этом, но с оглядкой.

Как и большинство тех, кто ехал этим поездом, они были купцами, направлялись на знаменитую нижегородскую ярмарку. Естественно, что здесь собралась самая смешанная публика: евреи, турки, казаки, русские, грузины, калмыки и прочие, но почти все говорили по-русски.

Итак, завязался спор о тревожных событиях, происходящих по ту сторону Уральского хребта. Торговцы, похоже, опасались, как бы русское правительство не ввело ограничительные меры, от которых наверняка пострадает коммерция, особенно в областях, граничащих с Сибирью.

Следует отметить, что эти эгоисты рассматривали войну, то есть подавление бунта и борьбу с нашествием, не иначе как с точки зрения своих интересов, оказавшихся под угрозой. Случись здесь самый обычный солдат в мундире – ведь известно, как велико значение мундира на Руси, – одного этого наверняка хватило бы, чтобы заставить купцов придержать языки. Но в вагоне, который занимал Михаил Строгов, ничто не указывало на присутствие военного, царского фельдъегеря, и он, обязанный сохранять инкогнито, ничем себя не выдал.

Таким образом, он просто слушал.

– Говорят, чая могут не подвезти, ведь его доставляют караванным путем, – вздохнул торговец, в котором по широкому, несколько потертому коричневому балахону и шапке, отделанной каракулем, можно было узнать перса.

– О, насчет чая бояться нечего, тут спада не будет, – отозвался щуплый хмурый пожилой еврей. – Те запасы, что везут на нижегородскую ярмарку, легко переправить кружным путем, через запад. К несчастью, о бухарских коврах этого не скажешь!

– Как? Вы, значит, ожидаете транспорта из Бухары? – спросил перс.

– Нет, из Самарканда, это еще рискованней! Посудите сами, можно ли рассчитывать на благополучный провоз товара по стране, которую ханы взбаламутили от Хивы до самой китайской границы?

– Что ж! – отозвался перс. – Если ковры не прибудут, полагаю, вам и пошлины не платить!

– А прибыль?! – вскричал еврей. – Ее вы ни во что не ставите?

– Вы правы, – заметил третий пассажир, – риск, что товары из центральной Азии не попадут на ярмарку, очень велик, это касается и ковров из Самарканда, и шерсти, и жиров, и восточных шалей.

– Э, папаша, вы бы поосторожнее! – насмешливо фыркнул русский пассажир. – Ваши шали жутко засалятся, если смешать их с жирами!

– Вам бы только зубы скалить! – сердито буркнул торговец, отнюдь не склонный шутить подобными вещами.

– Бросьте! Если рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом, разве это поможет делу? – отозвался тот. – Нет, таким манером не изменить ни порядка вещей, ни спроса на товары!

– Сразу видно, что вы не торгуете! – проворчал щуплый еврей.

– Ваша правда, почтенный потомок Авраама! Я не торгую ни хмелем, ни гагачьим пухом, ни медом, ни воском, ни конопляным семенем, ни солониной, ни икрой, ни древесиной, ни шерстью, ни лентами, ни пенькой, ни льном, ни сафьяном, ни пушниной…

– Однако вы все это покупаете? – спросил перс, прерывая этот бесконечный перечень.

– Как можно меньше и только для собственного употребления, – отвечал тот, подмигивая.

– Шутник! – сказал персу еврей.

– Или соглядатай! – понизив голос, добавил перс. – Будем осторожны, лучше не болтать лишнего. В такие времена с полицией шутки плохи, а в дороге никогда не знаешь, с кем едешь!

В другом углу вагона о меркантильных предметах говорили несколько меньше, а о нашествии и его прискорбных последствиях – чуть больше.

– Сибирских лошадей реквизируют, – сказал один пассажир, – и сообщение между различными среднеазиатскими областями будет очень затруднено.

– А правда, – спросил его сосед, – что киргизы «средней орды» примкнули к нашествию?

– Так говорят, – ответил собеседник шепотом, – но кто в этой стране может похвастаться, будто знает что-либо наверняка?

– Я слышал, что войска группируются на границе с Сибирью. Донские казаки уже собрались на Волге, их пошлют против мятежных киргизов.

– Если киргизы спустились по течению Иртыша, дорога на Иркутск, должно быть, стала опасной! – вздохнул сосед. – К тому же вчера я хотел было послать телеграмму в Красноярск, так она не дошла. Скоро азиатское войско, чего доброго, отсечет от России всю восточную Сибирь!

– В общем, дорогой мой, – продолжал первый собеседник, – эти купцы правы, что опасаются за свои товары и сделки. За реквизицией лошадей последуют реквизиции судов, экипажей, всех средств передвижения. Доведут до того, что на всем пространстве империи нельзя будет шагу ступить.

– Боюсь, нижегородская ярмарка нынче завершится не с таким блеском, как начиналась! – заметил его сосед, качая головой. – Однако безопасность и неделимость имперских владений превыше всего, а торговля – не более чем торговля!

Итак, в этом вагоне все частные разговоры вертелись вокруг одной темы. Да и в других вагонах поезда происходило то же самое. Но внимательный наблюдатель заметил бы, что собеседники проявляли крайнюю осторожность, выбирая выражения. Если они порой и отваживались сослаться на какие-то факты, то никогда не заходили так далеко, чтобы предрекать либо оценивать намерения московских властей.

Столь любопытное обстоятельство со всей определенностью отметил один из пассажиров головного вагона поезда. Этот человек – по-видимому, иностранец – во все глаза смотрел вокруг, задавал попутчикам уйму вопросов, хотя ответы получал весьма уклончивые. Он поминутно высовывался в окно, стекло которого держал опущенным, к вящему неудовольствию других пассажиров, и не упускал из виду ни одной мелочи в пейзаже, проплывающем справой стороны по ходу поезда. Спрашивало названияхдаже самых незначительных населенных пунктов, выяснял, каковы интересы тамошних жителей, чем они торгуют, что производят, сколько их, какова там средняя смертность в зависимости от пола и тому подобное. Все эти сведения он записывал в тетрадку, уже полную всевозможных заметок.

Это был не кто иной, как журналист Альсид Жоливе, задававший столько несущественных вопросов в надежде, что среди ответов на них мелькнет что-нибудь, способное заинтересовать «кузину». Но поскольку его, само собой, принимали за соглядатая, никто при нем не проронил ни слова, имеющего отношение к злободневным событиям.

Поэтому, убедившись в невозможности выведать что-либо о нашествии, он записал в тетрадку: «Попутчики абсолютно замкнуты. Чрезвычайно скупы на высказывания о вопросах политики».

В то время как Альсид Жоливе дотошно запечатлевал на бумаге свои путевые впечатления, его собрат, с той же целью занявший место в том же поезде, предавался аналогичным трудам, наблюдая за происходящим в другом вагоне. Явившись поутру на московский вокзал, они там не встретились, следовательно, ни один из них не ведал, что другой тоже отправился в путь с намерением посетить театр военныхдействий.

Разница ихположения была только в одном: немногословный, но держащий ухо востро Гарри Блаунт не вызывал у своих попутчиков такого недоверия, как Альсид Жоливе. Никто не принимал его за глаз и ухо полиции, соседи без стеснения болтали при нем, позволяя себе заходить в этих речах дальше, чем должна была бы позволять их естественная осторожность. Таким образом, корреспондент «Дейли телеграф» уже отдавал себе отчет, до какой степени происходящие события тревожат этих купцов, спешащих на нижегородскую ярмарку, и насколько пострадает торговля со Средней Азией из-за трудностей с доставкой товаров.

Поэтому он без колебаний внес в свою тетрадку следующее как нельзя более справедливое наблюдение: «Пассажиры крайне обеспокоены. Война наустаху всех, и рассуждают они так вольно, что остается лишь удивляться подобной свободе здесь, между Волгой и Вислой!»

Читатели «Дейли телеграф» будут проинформированы не хуже, чем «кузина» Альсида Жоливе!

Ктомуже, поскольку Гарри Блаунт сидел слева походу поезда и созерцал довольно пересеченный рельеф местности через левое окно, не потрудившись взглянуть в правое, откуда открывается равнина, он не преминул добавить с чисто британской самоуверенностью: «Между Москвой и Владимиром простирается холмистая местность».

Вместе с тем было очевидно, что русское правительство в предвидении серьезных потрясений принимало кое-какие суровые меры даже в центральных областях империи. Хотя мятеж не достигал Урала, но в той части волжского побережья, которая соседствовала с землями киргизов, можно было опасаться нежелательных влияний.

Ведь полиция и в самом деле все никак не могла напасть на след Ивана Огарова. Где он, этот предатель, призвавший в страну чужеземцев, чтобы расквитаться за личные обиды? Присоединился к Феофар-хану? Или пытается спровоцировать волнения в Нижегородской губернии, где в это время года сосредоточено столько самой разношерстной публики? Может, он шныряет среди всех этих персов, армян, калмыков, наводнивших ярмарку, снюхался со шпионами, которым поручено разжечь мятеж? Все предположения выглядели одинаково возможными, особенно в такой стране, как Россия.

Ведь эта обширная империя площадью в двенадцать миллионов квадратных километров не может быть такой этнически однородной, как государства Западной Европы. Между различными народностями, населяющими ее, волей-неволей возникают, мягко говоря, недоразумения. Русская территория в Европе, Азии, Америке простирается от пятнадцатого градуса восточной долготы до сто тридцать третьего западной, то есть охватывает около двухсот градусов (это примерно 2500 лье), и от тридцать восьмой параллели на юге до восемьдесят первой на севере, что составляет сорок три градуса (1000 лье). В государстве насчитывается более семидесяти миллионов жителей, здесь говорят натрехдесяткахязыков. Славянская раса, несомненно, доминирует, но она, помимо русских, включает поляков, литовцев, курляндцев. Если прибавить сюда финнов, эстонцев, лапландцев, марийцев, чувашей, пермяков, немцев, греков, татар, кавказские племена, монгольские орды, калмыков, самоедов, камчадалов, алеутов, станет понятно, насколько трудно сохранять единство такого огромного государства. Это может быть не иначе как делом времени, плодом долгих усилий разумного правления.

Как бы то ни было, Ивану Огарову до сей поры удавалось успешно ускользать от розыска, и весьма вероятно, что он уже присоединился к воинству захватчиков. Но на каждой станции, где останавливался поезд, появлялись полицейские, инспектировали вагоны, вынуждали пассажиров подвергаться самому тщательному досмотру, поскольку они согласно распоряжению обер-полицмейстера разыскивали Ивана Огарова. Власти всерьез полагали, будто им известно, что сей изменник еще не мог покинуть пределы европейской России. Если проезжий человек показался подозрительным, его тащили объясняться в полицейский участок, поезд же тем временем уходил, причем судьба опоздавшего никого не заботила.

Русская полиция весьма категорична, возражать ей, что-то доказывать абсолютно бесполезно. Ее сотрудники носят воинские чины, вот они и действуют по-военному. К тому же попробуй не подчинись безропотно приказам, что даются от имени монарха, облеченного правом ставить во главе своих указов следующую формулу: «Божиею милостию, Мы, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Карельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая». Воистину могущественный правитель, тот, чья эмблема – двуглавый орел со скипетром и державой, обвитые орденской цепью Святого Андрея Первозванного и увенчанные царской короной, – окружена гербами Новгорода, Владимира, Киева, Казани, Астрахани и Сибири!

Что касается Михаила Строгова, он, будучи под непосредственным управлением верховной власти, тем самым был избавлен от каких бы то ни было полицейских мероприятий.

На станции города Владимир поезд постоял несколько минут, которых корреспонденту «Дейли телеграф», по всей видимости, хватило, чтобы создать об этой столице старой Руси исчерпывающее впечатление, как с духовной, так и с материальной точки зрения.

В поезд на владимирском вокзале вошли еще несколько пассажиров. Среди прочих в дверях вагона, где ехал Строгов, появилась юная девушка.

Место напротив царского фельдъегеря оставалось свободным. Девушка села, поставив рядом с собой скромный саквояж, красный, кожаный. По-видимому, он составлял весь ее багаж. Затем, опустив глаза, даже не взглянув на случайных попутчиков, она приготовилась вытерпеть поездку, которая займет еще несколько часов.

Михаил не мог отказать себе в удовольствии рассмотреть новую соседку повнимательней. Поскольку ее место располагалось так, что она ехала спиной кдвижению поезда, ондаже предложил уступить ей свое (возможно, она предпочтет его), но незнакомка лишь поблагодарила его легким поклоном, означавшим молчаливый отказ.

Девушке было лет шестнадцать-семнадцать. Ее лицо, поистине очаровательное, представляло собой славянский тип во всей его немного суровой чистоте, обещавший, что в будущем, когда годы придадут этим чертам зрелую законченность, она станет скорее прекрасной, нежели хорошенькой. На голове у нее было что-то вроде косынки, из-под которой выбивались, пленяя своим изобилием, светлые золотистые волосы. Бархатный взор ее карих глаз поражал бесконечной нежностью. Щеки у нее были бледные, чуть впалые, нос прямой, очертания рта изящные; но хотя было заметно, что это лицо не лишено подвижности, казалось, девушка давно разучилась улыбаться.

Юная путешественница была высока ростом и, насколько можно судить о фигуре, скрываемой широкой, очень простой накидкой, стройна. Хотя это была пока еще «совсем юная барышня» в полном смысле слова, ее высокий, отменно развитый лоб и четкие линии подбородка говорили о большой внутренней силе – подробность, которая отнюдь не укрылась от Строгова. Похоже, эта девушка много выстрадала, да и будущее явно не рисовалось ей в радужных красках. Тем не менее было заметно: она уже знает, что такое борьба, и полна решимости не склоняться перед житейскими невзгодами. Должно быть, ее воля упорна и жизнестойка, а спокойствие таково, что не подведет, пожалуй, и там, где мужчине впору потерять самообладание и заколебаться.

Таково было впечатление, с первого взгляда производимое этой девушкой. Михаил Строгов, сам наделенный сильным, энергичным характером, не мог не заинтересоваться при виде такого лица. Стараясь не докучать незнакомке слишком назойливым вниманием, он принялся украдкой присматриваться к ней.

Наряд юной путешественницы был хоть и прост, но безукоризненно чист. Легко можно было догадаться, что она не богата, но найти в ее одежде приметы хотя бы малейшей небрежности не удавалось. Весь ее багаж состоял из запертого на замок кожаного саквояжа, который она, не найдя для него места, держала на коленях.

На ее плечах была длинная темная накидка без рукавов, стянутая у горла голубой тесьмой. Под ней виднелись короткая юбка тоже темного цвета и подол платья, достающего до щиколоток, с едва заметным узором понизу. Маленькие ножки были обуты в полуботинки из хорошо выделанной кожи на довольно толстой подошве – по-видимому, она выбрала такие в расчете на долгое путешествие.

По некоторым деталям костюма Михаил Строгов определил, что он сшит на ливонский манер, и решил, что его попутчица, должно быть, родом с берегов Балтики.

Куда может направляться одна-одинешенька девушка ее лет? Ведь в ее возрасте покровительство отца или матери, защита брата, можно сказать, не только желательны, но и необходимы. Она, верно, уже проделала долгий путь, если и вправду прибыла из западных областей страны? Какова ее цель – всего лишь Нижний Новгород, или ее путь лежит дальше на восток, как знать, может быть, и за Урал? Встретит ли ее на вокзале какой-нибудь родственник либо друг? Или, что кажется более вероятным, выйдя из поезда, она и в городе окажется такой же одинокой, как здесь, в вагоне, где никому, по всей видимости, нет до нее дела? Похоже на то.

В самом деле, манера держаться, присущая юной путешественнице, весьма наглядно выдавала навыки, какие складываются у человека в одиночестве. То, как она вошла в вагон и расположилась там, готовясь кдолгой дороге, без суеты, стараясь никого не потревожить, никому не помешать, говорило о привычке быть одной и полагаться лишь на себя.

Михаил с интересом разглядывал незнакомку, но, сам будучи человеком замкнутым, не пытался найти повод, чтобы заговорить с ней, хотя до прибытия в Нижний Новгород оставалось еще несколько часов.

Только один раз, когда сосед девушки, тот самый торговец, что так неосторожно смешал жиры и шали, задремав, стал покачивать своей большой головой, клонясь то вправо, то влево и угрожая навалиться ей на плечо, Строгов разбудил его и довольно резко дал понять, что надлежит держать себя более подобающим образом.

Будучи по натуре грубияном, торговец было заворчал что-то про «всяких, которые лезут, куда не просят», но Михаил посмотрел на него так выразительно, что у того пропала охота протестовать: он свесился на противоположную сторону и снова заснул, более не докучая юной путешественнице своим обременительным качанием.

Она на мгновение вскинула глаза на молодого человека, и в этом взгляде он прочел скромную, молчаливую благодарность.

Вскоре Михаилу Строгову представился повод более определенно оценить характер этой девушки. Верст за двенадцать до Нижнего Новгорода на крутом повороте рельсового пути вагон вдруг очень резко тряхнуло, потом он покатился дальше уже по инерции и ехал так с минуту.

Пассажиры, многие из которых попадали при этом толчке на пол или даже покатились кубарем, подняли крик, в вагоне воцарилась отчаянная суматоха – таково было первое следствие происшествия. Можно было опасаться серьезной катастрофы. Поэтому еще прежде, чем поезд остановился, двери вагона распахнулись, перепуганные пассажиры стали выпрыгивать наружу, в панике ища спасения.

Михаил Строгов прежде всего подумал о соседке, но в то время как прочие пассажиры ринулись к выходу, вопя и толкаясь, девушка преспокойно осталась на своем месте, разве что слегка побледнела.

Незнакомка ждала, что будет дальше. Михаил тоже ждал.

Она и не подумала бежать из вагона. Даже пальцем не шевельнула.

Итак, оба сохранили полнейшую невозмутимость.

«Вот это характер!» – втайне подивился Строгов.

Между тем вскоре выяснилось, что опасности и в помине нет. Оказалось, произошел обрыв бандажа багажного вагона, что и вызвало сначала сильный толчок, а затем остановку поезда. Но еще немного, и он мог сойти с рельсов, рухнуть в овраг с высокой насыпи. Происшествие это стало причиной часовой задержки. Наконец путь расчистили, поезд тронулся и в половине девятого вечера прибыл на нижегородский вокзал.

Прежде, чем кто-либо успел выйти из вагона, в дверях появились полицейские и принялись проверять пассажиров.

Михаил Строгов предъявил им свою подорожную на имя Николая Корпанова и, следовательно, не ожидал никаких осложнений.

Что касается остальных пассажиров, все они ехали в Нижний Новгород и тоже, на свое счастье, не вызвали у инспекторов никаких подозрений.

Девушка же предъявила не паспорт, коль скоро паспорта в России больше не обязательны, а особое разрешение на проезд, причем в таком конверте, вид которого наводил на мысль, что это документ специального назначения.

Инспектор прочитал его очень внимательно. Затем, пристально оглядев ту, чьи приметы там содержались, спросил:

– Ты из Риги?

– Да, – отвечала девушка.

– И едешь в Иркутск?

– Да.

– По какой дороге?

– Через Пермь.

– Хорошо, – сказал инспектор. – Не забудь завизировать свое разрешение в полицейской управе Нижнего Новгорода.

Девушка утвердительно кивнула.

Слушая эти вопросы и ее ответы, Строгов испытывал жалость пополам с изумлением. Как? Такая юная девушка одна отправляется в далекую Сибирь, и это теперь, когда к обычным опасностям подобного путешествия присоединились все невзгоды, какие только может сулить край, охваченный восстанием и занятый неприятелем! Как она туда доберется? Что с ней будет?..

Когда инспектор покончил с проверкой, двери вагона распахнулись. Однако прежде чем Михаил успел сделать хоть шаг в ее сторону, юная ливонка, сойдя с поезда первой, исчезла в толпе, наводнившей вокзальный перрон.

 

Глава V. Распоряжение из двух пунктов

Нижний Новгород расположен на слиянии Волги и Оки и является центром одноименной губернии. Здесь Михаил должен был расстаться с железной дорогой, которая в ту эпоху не шла дальше этого города. Таким образом, по мере того как наш герой продолжал свой путь, транспортные средства, коими он мог воспользоваться, становились все менее быстрыми и надежными.

В обычное время Нижний Новгород насчитывал не более тридцати пяти тысяч жителей, но тогда он вмещал более трехсот тысяч, то есть численность его обитателей возросла вдесятеро. Таким приростом населения город был обязан знаменитой ярмарке, которая в течение трех недель в нем разворачивалась. Прежде местом таких состязаний торгового люда служил Макарьев, но начиная с 1817 года ярмарку перенесли в Нижний.

Итак, город, обычно довольно унылый, в эти недели оживлялся неимоверно. Коммерсанты около десятка различных национальностей Европы и Азии братались здесь, сплоченные узами деловых сношений.

Михаил Строгов вышел из вокзала, когда час был уже довольно поздний, но в обеих частях города, разделенных руслом Волги, все еще было довольно людно. На том берегу, что повыше, на обрывистой скале высилась одна из тех крепостей, которые на Руси зовутся «кремлями»: она была призвана оборонять город от неприятеля.

Если бы у Михаила Строгова возникла нужда задержаться в Нижнем Новгороде, ему не так легко было бы отыскать гостиницу или хотя бы мало-мальски сносный постоялый двор. Нигде не осталось свободных мест, все забито. Между тем ему не представлялось возможности продолжить путь немедленно, сначала следовало найти подходящий волжский пароход. Волей-неволей надо было расспросить местных жителей, не найдется ли хоть какой-нибудь ночлег. Но поскольку Строгов хотел перво-наперво выяснить точное время отправления, он обратился в контору компании, чьи пароходы курсировали между Нижним Новгородом и Пермью. Там он, к немалой своей досаде, узнал, что «Кавказ» – так назывался пароход – отплывает в Пермь лишь завтра в полдень. Семнадцать часов ожидания! Для человека, который должен спешить, это несносно. Тем не менее оставалось только смириться. Что он и сделал, ибо никогда не выходил из себя попусту.

К тому же при создавшихся обстоятельствах никакая карета, телега или тарантас, берлина или почтовый возок, равно как и скакун, не доставили бы его скорее нив Пермь, нив Казань. А значит, разумнее подождать парохода: коль скоро это самое быстрое средство передвижения, оно должно помочь царскому посланцу наверстать потерянное время.

Итак, Михаил Строгов отправился бродить по городу, без особой спешки ища какой ни на есть постоялый двор, где бы можно было переночевать. Но эта надобность была не столь насущной, и если бы не голод, начавший его донимать, он, вероятно, так и проблуждал бы по улицам до утра. Ему требовалась не столько постель, где бы соснуть, сколько возможность перекусить. Что ж, он обрел и то, и другое под вывеской «Град Константинополь».

Хозяин этого постоялого двора выделил ему довольно сносную комнату, правда, меблированную скудно, однако в ее убранстве не были забыты икона Пречистой Девы и портреты каких-то святых, обрамленные раззолоченной тканью. Строгову тотчас подали утку, фаршированную рубленым мясом с острыми пряностями и вязнущую в густой сметане, ячменный хлеб, простоквашу, сахарную пудру, смешанную с корицей, и жбан кваса (разновидность пива, весьма ценимая в России). Этого было более чем достаточно, чтобы восстановить силы. Итак, он их восстановил, тем более, что сосед по столу, будучи раскольником из секты «староверов», дал обет воздержания: он отверг картошку, сбросив ее со своей тарелки, и даже сахара в чай не положил.

Покончив с ужином, Строгов, вместо того чтобы отправиться в свою комнату, вышел, сам не зная зачем, и снова принялся бродить по городу. Однако, хотя долгие июльские сумерки еще не сменились полной темнотой, улицы мало-помалу опустели: все спешили вернуться к себе домой.

Отчего же Михаил не лег просто-напросто спать, как пристало бы после целого дня, проведенного в дороге? Уж не помышлял ли он о той молоденькой ливонке, которая несколько часов была его попутчицей? Да, не имея более разумного занятия, он думал о ней. Может быть, его тревожила мысль, что она, затерянная в этом шумном городе, рискует, что ее кто-нибудь оскорбит? Да, он опасался этого. И не без причин. Так что же, он надеялся встретить ее и, если потребуется, защитить? Нет… Подобная встреча была маловероятна, что до роли защитника… по какому, собственно, праву?

«Одна, – говорил он себе, – одна среди этого кочевого народца! И ведь нынешние опасности – ничто в сравнении с теми, что подстерегают ее в будущем! Только подумать: Сибирь! Иркутск! Туже попытку, на которую я иду во имя России и царя, она намерена предпринять ради… Ради кого? Или чего? Ей выдано разрешение на эту поездку! В край, охваченный восстанием! Что она будет делать среди степей, где рыщут азиатские банды?»

На миг приостановившись посреди дороги, Михаил принялся размышлять: «Замысел этой поездки наверняка вознику нее еще до нашествия! Она даже, может быть, понятия не имеет, что там сейчас творится!.. Хотя нет, эти купцы при ней толковали о волнениях в Сибири… и не похоже, чтобы она удивилась… Даже не спрашивала ни о чем, не просила объяснений… Стало быть, она все знала! И, зная, шла на это… Бедная девочка!.. Значит, побуждения, толкающие ее на такой шаг, поистине могущественны! Но, как бы она ни была отважна, – а что она именно такова, нет сомнения, – дорога истощит ее силы и, даже не говоря о риске и препятствиях, ей этого путешествия просто не выдержать!.. Она ни за что не доберется до Иркутска!»

Между тем Строгов продолжал брести наудачу, куда глаза глядят. Впрочем, он прекрасно знал город, так что заблудиться не мог.

Прошагав так около часа, он присел на скамейку, стоявшую под стеной большого невзрачного деревянного строения, которое возвышалось среди многих подобных по краям весьма обширной площади. Минут пять он сидел там, когда внезапно чья-то крепкая рука опустилась ему на плечо.

– Что ты здесь делаешь? – грубо спросил рослый субъект, подошедший незаметно.

– Отдыхаю, – сказал Михаил.

– Уж не думаешь ли ты провести всю ночь на этой скамейке? – не отставал тот.

– Если пожелаю, то да, – ответил Строгов тоном несколько более вызывающим, нежели пристало бы простому торговцу, каким ему надлежало быть.

– Ну-ка дай посмотреть на тебя! – сказал неизвестный.

Строгов вспомнил, что, прежде всего, надо быть осторожным, и инстинктивно отскочил в сторону, буркнув:

– Нечего на меня смотреть!

Хладнокровие тотчас вернулось к нему, ион прикинул, что лучше держать собеседника на расстоянии шагов в десять.

Теперь, приглядевшись, он подумал, что, скорее всего, имеет дело с одним из тех цыган, каких встречаешь на любой ярмарке, но ни физический, ни духовный контакт с ними особых приятностей не сулит. Внимательнее всмотрелся в темноту, которая уже порядком сгустилась, и действительно заметил возле дома просторную повозку, передвижное жилище, обычное для этого кочевого племени. Цыгане в России кишат повсюду, где можно раздобыть хоть несколько копеек.

Мужчина тем временем сделал два-три шага вперед, готовясь приняться за Михаила Строгова вплотную, но тут дверь дома отворилась. Женщина, почти неразличимая в потемках, проворно выскочила оттуда и окликнула цыгана. По ее наречию, довольно грубому, в ней угадывалась сибирячка отчасти монгольского происхождения.

– Еще одна ищейка! – сказала она. – Шныряют, вынюхивают… Брось его, пошли ужинать. Плюшка готова!

Строгов не сдержал улыбки, услышав, каким определением она его наградила – это его-то, на дух не переносившего полицейских соглядатаев!

Однако цыган на том же языке, каким пользовалась женщина, хотя акцент у него был совсем другой, произнес фразу, означавшую примерно следующее:

– Твоя правда, Сангарра! К тому же завтра нас здесь не будет!

– Завтра? – переспросила женщина вполголоса с некоторым удивлением.

– Да, Сангарра, завтра, – ответил цыган. – Царь-батюшка сам пошлет нас туда… туда, куда нам надо!

И оба вошли в дом, тщательно заперев за собой дверь.

«Ладно! – сказал себе Михаил Строгов. – Но если эти цыгане хотят, чтобы их речей никто не понимал, я бы им посоветовал при мне объясняться на каком-нибудь другом языке!»

Будучи уроженцем Сибири и проведя детство среди ее просторов, он, о чем уже упоминалось, понимал почти все наречия, на каких говорили от Северного Ледовитого океана до знойных туркестанских степей. Впрочем, он не потрудился вдуматься в точный смысл слов, которыми обменялись цыган и его подруга. С какой стати это могло его интересовать?

Время было уже очень позднее, и он решил вернуться на постоялый двор, чтобы немного отдохнуть. На обратном пути он все время шел берегом Волги, следуя за течением реки, воды которой были не видны за темной массой бесчисленных судов. По расположению речного русла Строгов определил место, куда только что забрел. Это скопление повозок и наскоро сколоченных дощатых строений заполоняло ту самую громадную площадь, где, что ни год, разворачивался главный нижегородский рынок. Это объясняло, почему именно туда стекаются ярмарочные фигляры и цыгане со всех концов света.

Спустя час Михаил Строгов уже забылся сном, хотя и несколько беспокойным, на одной из тех русских постелей, которые кажутся иностранцам такими жесткими, и на следующий день, 17 июля, проснулся, только когда совсем рассвело.

Пять часов, которые еще предстояло провести в Нижнем, казались ему вечностью. Чем занять себя это время, если не блуждать, как накануне, по улицам города? Как только он покончит с завтраком, упакует свои пожитки и завизирует подорожную в полицейском участке, у него останется лишь одно дело – уехать. Но как человек, привыкший вставать вместе с солнцем, он все же вылез из кровати, оделся, тщательно упрятал конверт с имперским гербом поглубже в потайной карман, который имелся на талии за подкладкой кафтана, поверху плотно перехваченного поясом, потом завязал свой дорожный мешок и укрепил его у себя за спиной. Проделав все это и не собираясь больше возвращаться в «Град Константинополь», он расплатился и покинул постоялый двор, а позавтракать решил на берегу Волги, возле пристани.

Во избежание каких-либо неожиданностей Строгов сначала отправился в контору пароходной компании, чтобы удостовериться, что «Кавказ» не преминет отплыть в назначенный срок. Тогда же ему впервые пришло на ум, что коль скоро юная ливонка, видимо, направляется в Пермь, весьма возможно, она тоже намерена взойти на борт «Кавказа». В этом случае они с Михаилом вновь окажутся попутчиками.

Верхняя часть города, расположенная на холме, со своим кремлем, имеющим две версты в окружности и похожим на московский, в те годы так опустела, что казалась покинутой. Даже губернатор больше не жил там. Но насколько безжизненным выглядел город на холме, настолько же кипуч был тот, что в низине.

Перейдя реку по понтонному мосту, охраняемому конными казаками, Строгов попал на то самое место, где накануне наткнулся на что-то вроде цыганского табора. Вся огромная Нижегородская ярмарка, с которой не могла бы соперничать даже Лейпцигская, раскинулась не в самом городе, а чуть в сторонке, у окраины. На широкой равнине за Волгой высился временный дворец генерал-губернатора: именно здесь, согласно установленному порядку, сей властительный сановник обитал все время, пока не заканчивалась ярмарка, за которой в силу разнородности собравшейся там публики был необходим неусыпный ежеминутный надзор.

Равнина эта была сплошь в дощатых строениях, расположенных аккуратными рядами таким образом, чтобы между ними оставалось достаточно пространства и толпа могла циркулировать, не создавая заторов. Отдельные скопления этих временных построек всевозможных размеров и форм образовывали торговые ряды, где покупателям предлагались те или иные разновидности товара. Здесь были ряды металлических, деревянных, шерстяных изделий, ряды пушнины, тканей, сушеной рыбы и пр. Некоторые сооружения потребовали немалой фантазии по части выбора строительных материалов: одни были сложены, к примеру, из чайных брикетов, другие – из кусков солонины, то есть из образцов товара, который предлагали покупателям его владельцы. Оригинальный рекламный прием, даром что не американский!

Солнце стояло уже очень высоко над торговыми рядами, этими импровизированными аллеями. Ведь оно в то утро взошло из-за горизонта еще до четырех часов, поэтому публики успело набраться много. Русские, сибиряки, немцы, казаки, тюрки всякого рода, персы, грузины, греки, подданные Оттоманской империи, индусы, китайцы, невероятная смесь европейцев и азиатов – все болтали, спорили, ораторствовали, жульничали. Казалось, на этой площади сосредоточилось все, что продается и покупается. Носильщики, лошади, верблюды, ослы, лодки, коляски – все, что может послужить для перевозки товаров, было собрано на этой ярмарочной площади. Пушнина, драгоценные камни, индийский кашемир, турецкие ковры, оружие с Кавказа, ткани из Исфагана и Смирны, броня из Тифлиса, чаи, доставленные сюда караванами, бронзовые изделия из Европы, швейцарские часы, лионские шелка и бархат, английский хлопок, детали для изготовления карет, фрукты, овощи, минералы с Уральских гор, малахит, ляпис-лазурь, духи и благовония, лекарственные растения, древесина, смолы, корабельные снасти, рога, тыквы, арбузы и многое еще – все, что производится в Европе и Америке, в Индии, Китае, Персии, на побережьях Каспийского и Черного морей, сосредоточилось в этой точке земного шара.

Здесь царило возбуждение, все двигалось, производя такую сутолоку и гам, которые не описать. Простолюдины из местных вели себя весьма вызывающе, но и чужестранцы им не уступали. Среди них встречались купцы из Средней Азии, потратившие год, чтобы перевезти свой товар через бескрайние равнины иуберечь его в пути, а теперь вынужденные еще год возвращаться, прежде чем смогут вновь увидеть родную лавку. В конечном счете, эта нижегородская ярмарка – настолько важное событие, что общая стоимость заключаемых на ней сделок – не менее ста миллионов рублей (то есть около трехсот девяноста трех миллионов франков).

Стоит отметить и еще одно: на площадях этого импровизированного города, в проходах между его кварталами (торговыми рядами) собираются шуты всех мастей: фокусники, бродячие акробаты, способные оглушить грохотом своих оркестров и воплями, какими они сзывают публику поглазеть на их балаганные трюки. Цыгане из разных краев, с гор и равнин, гадают прохожим простофилям, поток которых не иссякает, суля им всякие блага и удачи. На Руси цыганами зовут потомков древних коптов, они распевают самые колоритные песни, привлекая зевак необыкновенно своеобразными танцами. Здесь же комедианты из бродячих трупп разыгрывают драмы Шекспира, приспособленные к запросам зрителей, которые толпами сбегаются на их представления. По длинным проходам между рядами разгуливают ходебщики с медведями, их четвероногие эквилибристы ведут себя очень вольно. Попадаются и целые зверинцы, сотрясаемые резкими криками их обитателей, которых дрессировщики подстегивают ударами кнута или заостренными палками. Наконец, в самом центре громадной площади, окруженный толпой в четыре ряда наивных почитателей, горланит «хор волжских речников»: рассевшись на земле, словно на скамьях своего баркаса, они делают вид, будто гребут, а их дирижер, истинный рулевой этого воображаемого судна, знай размахивает палочкой!

А вот еще обычай, диковинный и милый: над всей этой толпой взмывает стая птиц, выпущенных из клеток, в которых их сюда привезли! Следуя традиции, на Нижегородской ярмарке, соблюдаемой очень ревностно, их тюремщики всего за несколько копеек выкупа, внесенного чьей-нибудь милосердной рукой, открывали дверцы узилищ, и пленницы сотнями выпархивали на свободу, радостно щебеча…

Так выглядела эта равнина, такой она должна была оставаться в течение полутора месяцев – прославленная Нижегородская ярмарка обычно длится именно столько. По окончании этого оглушительного периода великий гомон вдруг затихает, словно по мановению волшебной палочки: верхний город вновь обретает свое значение административного центра, нижний впадает в будничную монотонную спячку, и от этого гигантского наплыва торгового люда со всей Европы и Средней Азии не остается ни единого продавца, еще готового предложить какой ни на есть товар, и ни единого покупателя, склонного что-либо приобрести.

Здесь следует заметить, что на сей раз Франция и Англия доставили на большую Нижегородскую ярмарку два достойнейших образца современной цивилизации. То были мсье Альсид Жоливе и мистер Гарри Блаунт.

В самом деле, оба корреспондента в угоду своим читателям прибыли сюда за новыми впечатлениями и сумели наилучшим образом использовать те несколько часов, которые им пришлось здесь потратить, поскольку в дальнейшем им тоже предстояло продолжить свое путешествие на борту «Кавказа».

Они встретились на ярмарке, причем ни тот, ни другой особенно не удивился, ведь обоими владел охотничий инстинкт, вот они и взяли один и тот же след. Однако разговаривать они на сей раз не стали, только поздоровались, причем довольно холодно.

К тому же Альсид Жоливе, оптимист по натуре, видимо, нашел, что все идет достаточно сносно, а поскольку счастливый случай послал ему ужин и ночлег, он внес в свою тетрадку несколько благосклонных и предельно честных замечаний относительно Нижнего Новгорода.

Гарри Блаунт, напротив, тщетно искал, где бы перекусить, и спать ему пришлось под открытым небом. Поэтому он взирал на вещи под другим углом зрения и замышлял статью, призванную испепелить, подобно удару молнии, этот город, где хозяева постоялых дворов не пускают на порог путешественников, хотя эти несчастные готовы позволить содрать с себя три шкуры «как морально, так и материально»!

Михаил Строгов, засунув одну руку в карман, а в другой держа длинную трубку с черешневым мундштуком, выглядел как нельзя более равнодушным, но то была лишь поза. Внимательный физиономист заметил бы, как напряжены мышцы его надбровий, и мигом бы догадался, что этот человек, можно сказать, грызет удила от нетерпения.

Около двух часов он бродил по городу, и все улицы неизменно приводили его на рыночную площадь. Прохаживаясь там, прислушиваясь к разговорам, он замечал немалую обеспокоенность среди купцов, прибывших сюда из пограничных с Азией областей. Было очевидно, что их коммерческие операции изрядно страдали от происходящего. Пускай фигляры, акробаты и эквилибристы все также поднимали ужасный шум перед своими палатками, это было в порядке вещей, ведь им, беднягам, терять нечего, они в торговых предприятиях не участвуют. А вот купцы колебались, не зная, стоит ли связываться с перевозкой товаров по Средней Азии, взбудораженной военной экспедицией ханов.

Был и другой признак неблагополучия, который трудно не заметить. В России, куда ни глянь, вечно попадаются на глаза военные мундиры. Солдаты охотно смешиваются с толпой, тем паче в Нижнем Новгороде в дни ярмарки, где многочисленные казаки с пиками на плечах обычно помогают полицейским агентам поддерживать порядок в этом трехтысячном скопище иноземцев.

Так вот, в этот день на ярмарке не было видно военных – ни казаков, ни прочих. Судя по всему, им было приказано не покидать казарм в предвидении приказа о немедленном выступлении.

Между тем, если солдаты в городе не показывались, об офицерах этого не скажешь. Еще со вчерашнего дня из дворца генерал-губернатора то идело выскакивали адъютанты, разбегаясь во всех направлениях. Таким образом, возникло необычное оживление, которое можно было объяснить только важностью происходящих событий. По дорогам губернии, ведущим как во Владимир, так и в сторону Уральских гор, сновали нарочные. Между Москвой и Санкт-Петербургом шел непрерывный обмен телеграфными депешами. Очевидно, положение Нижнего Новгорода, находящегося недалеко от сибирской границы, требовало серьезных мер предосторожности. Нельзя же забывать, что в XIV веке город был дважды захвачен предками тех самых азиатов, которых безрассудное властолюбие Феофар-хана завело в киргизские степи.

Другой высокопоставленный сановник, обер-полицмейстер, был озабочен не менее генерал-губернатора. Его подчиненные и он сам буквально с ног сбивались, стараясь поддержать порядок, рассматривая получаемые жалобы, следя за исполнением правил и начальственных предписаний. Конторы государственного ведомства, открытые денно и нощно, без конца осаждали просители, как из числа горожан, так и иностранцы, гости из Азии и Европы.

Случилось так, что Михаил Строгов находился именно на центральной площади, когда распространился слух, будто обер-полицмейстера только что через курьера вызвали во дворец генерал-губернатора. Говорили, что причиной такого срочного приглашения являлась важная депеша, прибывшая из Москвы.

Итак, обер-полицмейстер отправился в губернаторский дворец, и тотчас, словно по какому-то общему наитию, молва разнесла новое известие: мол, будут приниматься строжайшие меры, выходящие за все мыслимые пределы, абсолютно непредвиденные.

Строгов прислушивался к этим разговорам, чтобы при необходимости воспользоваться полученными сведениями.

– Ярмарку закроют! – крикнул кто-то.

– Нижегородский полк только что получил приказ выступить! – откликнулся другой.

– Говорят, неприятель угрожает Томску!

– Вон идет начальник полиции! – вдруг раздалось отовсюду.

Оглушительный гомон разом поднялся со всех сторон, потом он мало-помалу стих и наступила абсолютная тишина. Всеми овладело предчувствие, что сейчас от властей последует какое-то важное сообщение.

Начальник полиции с группой своих сослуживцев только что вышел из дворца генерал-губернатора. Его сопровождал отряд казаков, они расчищали себе дорогу в толпе, щедро раздавая мощные тумаки, принимаемые со смирением.

Выйдя на середину площади, где его мог видеть каждый, с депешей в руках, начальник полиции громким голосом прочел следующую декларацию:

– Распоряжение губернатора Нижнего Новгорода. Пункт первый: всем русским подданным запрещается покидать губернию с какой бы то ни было целью. Пункт второй: всем инородцам азиатского происхождения покинуть губернию в двадцать четыре часа.

 

Глава VI. Брат и сестра

Эти меры, крайне неприятные с точки зрения многих частных интересов, учитывая сложившееся положение, были абсолютно оправданы.

«Всем русским подданным запрещается покидать губернию» – итак, если Иван Огаров еще здесь, это помешает ему присоединиться к Феофархану или, по крайней мере, создаст для него большие затруднения: стало быть, есть надежда, что предводитель азиатского воинства лишится столь грозного помощника.

«Всем инородцам азиатского происхождения покинуть губернию в двадцать четыре часа» – значит, можно одновременно избавиться от торговцев, нахлынувших сюда из Средней Азии, а заодно от разношерстных цыган, также привлеченных ярмаркой и находящихся в более или менее тесной связи с азиатскими и монгольскими народностями. Здесь что ни человек, то шпион, так что их выдворение при сложившейся ситуации, разумеется, необходимо.

Однако нетрудно представить, что такие два пункта обрушились на Нижний, неизбежно оказавшийся под ударом больше, нежели любой другой город, подобно двум молниям.

Выходило так, что русские подданные, приехавшие сюда по торговым делам из Сибири, лишались, по крайней мере, на время, возможности вернуться домой. Запрет, сформулированный в первом пункте распоряжения, был категоричен, он не допускал исключений. Всякие частные интересы должны были отступить перед государственными соображениями.

Что до второго пункта, приказ о выдворении звучал столь же безапелляционно. Он, правда, касался не всех иностранцев, а лишь уроженцев Азии, но последним не оставалось иного выхода, как упаковать свои едва распакованные товары и пуститься в дальнюю дорогу, которую они только что прошли. А всем этим бродячим гимнастам, которых собралось множество, чтобы добраться до ближайшей границы, предстояло одолеть около тысячи верст. Краткий срок, для этого назначенный, сущая беда в их положении!

Поэтому такая необычная мера сперва вызвала ропот протеста и крики отчаяния, но присутствие казаков и полицейских агентов мигом усмирило страсти. И почти мгновенно на этой огромной равнине началось то, что можно назвать предотъездными хлопотами. Тенты, натянутые перед лавками, свертывались, бродячие труппы разбредались кто куда, танцы и пение прекратились, крики продавцов, выхваляющих свой товар, умолкли, костры погасли, исчезли натянутые канаты, по которым разгуливали эквилибристы, и старые одышливые клячи, выведенные из стойла, впрягались в оглобли. Полицейские и солдаты с нагайками и дубинками поторапливали тех, кто медлил, безо всякого стеснения валили наземь цыганские шатры, не дожидаясь, пока их бедные обитатели выберутся наружу. Надо полагать, именно под воздействием столь решительных мер нижегородская ярмарочная площадь опустела еще до наступления вечера, и взамен гомона огромного рынка здесь воцарилось безмолвие пустыни.

И надо еще вспомнить, коль скоро такое ужесточение мер было вызвано необходимостью, что всем этим кочевникам, первым, самым непосредственным жертвам приказа о выдворении, даже в сибирские степи не разрешалось уйти, им надо было со всехногулепетывать на южное побережье Каспийского моря, куда-нибудь в Персию, в Турцию или в степи Туркестана. Мимо постов, расставленных на реке Урал, им не пройти, как и через горы, служащие продолжением границы с Сибирью, которой является эта река. Следовательно, они были вынуждены пройти тысячи верст, прежде чем смогут ступить на свободную землю.

В тот самый момент, когда начальник полиции дочитал приказ, в памяти Михаила Строгова само собой всплыло совпадение, теперь поразившее его.

«Экая странность! – подумал он. – Нет ли связи между этим распоряжением о выдворении всех чужеземцев родом из Азии и тем, о чем нынче ночью перемолвились цыган с цыганкой? Царь-батюшка сам пошлет нас туда, куда нам надо!» – так сказал тот старик. Но «Царь-батюшка» – это ведь император! В народе его иначе и не называют! Как эти цыгане могли предугадать распоряжение, направленное против них, откуда они узнали о нем заранее? И куда это им надо? Подозрительная публика! А между тем мне кажется, губернаторский приказ им скорее на руку, чем во вред!»

Но это рассуждение, бесспорно справедливое, было тут же вытеснено другой мыслью, появление которой изгнало из сознания Михаила все прочие. Он позабыл и цыган, и их подозрительные речи, и странное совпадение их смысла с прочитанным только что приказом. Внезапно его настигло воспоминание о юной ливонке, и у него вырвалось словно бы против воли:

– Бедное дитя! Теперь ей до Сибири уж никак не добраться!

И верно, ведь девушка приехала из Риги, она была ливонкой, следовательно, русской, и значит, ей теперь запрещено покидать территорию губернии. Это разрешение на проезд, которое ей выдали до введения новых чрезвычайных мер, теперь, судя по всему, недействительно. Перед ней только что безжалостно закрыли все пути в Сибирь, и каковы бы ни были побуждения, заставившие ее стремиться в Иркутск, отныне ей запрещен туда доступ.

Эта мысль живо овладела Михаилом. Ему пришло на ум, сперва туманно, вскользь, что он, пожалуй, мог бы, ничем не повредив своей важной миссии, предложить храброй девушке помощь. Такая идея ему понравилась. Сознавая, скольким опасностям он бросает вызов, – он, сильный, предприимчивый мужчина, – Михаил не мог не понимать, что для юной девушки риск еще гораздо больше. Коль скоро она направляется в Иркутск той же дорогой, что и он, ей, как и ему, придется прокладывать путь сквозь орды захватчиков. А если к тому же, что весьма вероятно, у нее при себе лишь та сумма денег, что необходима для такого путешествия в обычных условиях, как она сможет достичь своей цели в обстоятельствах, когда это станет не только еще опаснее, но и много дороже?

«Что ж! – сказал он себе. – Раз она едет в Пермь, мы почти наверняка еще встретимся. Тогда я в пути смогу приглядывать за ней так, чтобы она этого не заметила, а поскольку она, видимо, спешит в Иркутск не меньше моего, это меня нисколько не задержит».

Однако этот замысел привел его к другим соображениям. До сих пор Строгов думал лишь о том, что, пожалуй, есть шанс оказать услугу, сделать доброе дело. Теперь же в его мозгу зародилась новая идея, и вопрос представился ему под иным углом зрения.

«По существу, – размышлял он, – я, чего доброго, нуждаюсь в ней даже больше, чем она во мне. Ее присутствие могло бы оказаться для меня небесполезным, развеять всякие подозрения на мой счет. В мужчине, скачущем в одиночку по степи, легче угадать царева посланца. Если же, напротив, со мной была бы молодая девушка, я в глазах каждого куда больше походил бы на Николая Корпанова из моей подорожной. Значит, надо устроить так, чтобы она меня сопровождала! Выходит, я должен отыскать ее любой ценой! Трудно поверить, что со вчерашнего дня она успела раздобыть экипаж и выехать из Нижнего. Итак, поищем ее, и да поможет мне Бог!»

Когда Михаил Строгов покидал ярмарочную площадь, суматоха, воцарившаяся там из-за торопливого исполнения предписанных мер, дошла до предела. Жалобы и протесты изгоняемых чужеземцев, крики полицейских агентов и казаков, которые грубо их подгоняли, – все это сливалось в неописуемый шум. Девушка, которую искал Михаил, не могла здесь находиться.

Было девять часов утра. Пароход же отправлялся только в полдень. Следовательно, у Строгова оставалось около двух часов на поиски той, кого он хотел сделать своей спутницей в этой поездке.

Он вновь переправился через Волгу, обошел кварталы другого берега, где толпа была не такой густой. Можно сказать, он прочесывал улицы одну задругой, и на холме, ив низине. Он заходил в церкви – естественное прибежище всех страждущих. Но нигде он не встречал юной ливонки.

«Все равно! – твердил он про себя. – Она не могла так быстро уехать из города. Продолжим поиски!»

Так Михаил Строгов пробродил два часа. Шагал не останавливаясь, не чувствуя усталости, повинуясь властному чувству, более не позволявшему тратить время на раздумья. Однако все было напрасно.

Внезапно ему пришло в голову, что девушка, может быть, и не знает о губернаторском распоряжении – маловероятное обстоятельство, ведь это было подобно удару молнии: когда такое случается, слышат все вокруг. Как незнакомка, по-видимому, заинтересованная в том, чтобы не упускать малейших известий, приходящих из Сибири, могла не знать о мерах, принятых губернатором и наносящих такой удар по ее планам?

Но, в конце концов, если девушка ничего не знает, она через несколько часов придет на пристань. Тут-то какие-нибудь жестокосердные полицейские и объявят ей, что проезд запрещен! Михаилу надо было любой ценой увидеться с ней раньше, тогда благодаря ему она избежит этого тягостного положения.

Однако поиски по-прежнему оставались тщетными, и вскоре он потерял всякую надежду отыскать ливонку.

Было уже одиннадцать часов. Строгов подумал, что надо предъявить свою подорожную в полицейском участке. При любыхдругих обстоятельствах это было бы ни к чему, да и теперь запреты не могли распространяться на него, на то в его подорожной была предусмотрена особая отметка, но он хотел полностью увериться, что его выезду из города не грозят никакие помехи. Значит, Михаилу Строгову надо было снова переправиться на другой берег Волги, туда, где находился полицейский участок.

Там он увидел большое стечение народа, ведь иноземцы, хоть и получили приказ срочно покинуть город, тем не менее, были обязаны подвергнуться некоторым предварительным формальностям. Без подобной предосторожности какой-нибудь русский, более или менее запятнавший себя содействием захватчикам-азиатам, мог бы, переодевшись, скрыть свое истинное лицо и пересечь границу, а приказ губернатора был призван помешать этому. Так что, хоть вас и высылали, вам при этом еще требовалось получить позволение уехать.

Итак, во дворе перед полицейским участком толпились фокусники, цыгане, купцы из Персии, Турции, Индии, Китая, Туркестана.

При этом все спешили, ведь в этой толпе высылаемых каждому требовалось какое-то транспортное средство, но кто опоздает, тот очень рискует, что ему не хватит места, тогда он лишится возможности покинуть город до истечения указанного срока, а это было чревато жестокими гонениями со стороны губернской полиции.

Благодаря крепости своих локтей Строгов смог пробиться сквозь толпу. Однако войти в контору и протолкаться к окошечку служащего оказалось гораздо труднее. Но все же пара нужных слов, сказанных на ухо полицейскому инспектору, и несколько вовремя сунутых ему рублей оказались достаточно могущественным средством, чтобы расчистить дорогу к цели.

Служитель провел его в зал ожидания и отправился на поиски более высокого чина, которому полагалось разрешать такие вопросы. Таким образом, Михаил смог бы незамедлительно урегулировать свои отношения с полицией и быть свободным в дальнейших передвижениях.

В ожидании этого Строгов оглянулся вокруг. И что же он увидел?

Невдалеке, уже не столько сидя, сколько упав на скамейку, в состоянии немого отчаяния застыла девушка. Он с трудом смог разглядеть ее лицо, только профиль вырисовывался на фоне стены.

Михаил не ошибся, это была она. Та самая юная ливонка. Он ее сразу узнал.

Понятия не имея о распоряжении губернатора, она явилась в полицейский участок, чтобы завизировать свое разрешение на проезд!.. И ей отказали! Раньше она, несомненно, заручилась бы правом поехать в Иркутск, но распоряжение было категорическим, оно аннулировало все прежние разрешения. Теперь дорога в Сибирь была для нее закрыта.

Михаил Строгов подошел к незнакомке. Он был в восторге от того, что наконец нашел ее.

Она мельком взглянула на него, узнала недавнего попутчика, и слабая мимолетная улыбка осветила ее лицо. Девушка встала и подобно утопающему, инстинктивно цепляющемуся за обломок кораблекрушения, шагнула ему навстречу, словно прося участия…

В этот момент полицейский, подойдя, тронул Строгова за плечо.

– Начальник полиции ждет вас, – сказал он.

– Хорошо, – ответил тот.

И, не сказав ни слова той, кого так искал еще со вчерашнего дня, не успокоив незнакомку даже жестом, который мог бы скомпрометировать и его, и ее, он последовал за служителем, проталкиваясь сквозь густое скопление народа.

Когда единственный человек, на чью помощь она могла надеяться, исчез из виду, юная ливонка снова без сил опустилась на скамью. Не прошло и трех минут, как Михаил Строгов, сопровождаемый все тем же полицейским, снова появился в зале. Он держал в руке подорожную, открывавшую ему путь в Сибирь.

Подойдя кдевушке, он протянул ей руку, тихонько окликнув:

– Сестрица…

Она поняла! Быстро встала, будто охваченная внезапным воодушевлением, не позволяющим колебаться.

– Сестрица, – повторил Строгов, – нам разрешили продолжить путь в Иркутск. Ты идешь?

– Пойдем, братец, – отвечала девушка, беря его за руку.

Из полицейского участка они вышли вдвоем.

 

Глава VII. Вниз по Волге

Незадолго до полудня звон пароходного колокола привлек на волжскую пристань толпу народа – и тех, кто уезжал, итех, кто хотел уехать. Давление в котлах «Кавказа» уже было достаточно высоким. Над судовой трубой вился теперь лишь легкий дымок, зато из выхлопных клапанов и трубок вырывались белоснежные клубы пара.

Полиция, само собой, зорко наблюдала за отправлением «Кавказа», проявляя беспощадность к пассажирам, не имеющим права покинуть город.

Многочисленные группы казаков расхаживали по пристани взад-вперед, готовые оказать вооруженную поддержку полицейским агентам, но необходимости в их вмешательстве не возникало, сопротивления никто не оказывал.

В назначенный час судовой колокол в последний раз подал голос, отдали швартовы, мощные колеса парохода забарабанили по воде своими широкими лопастями, и «Кавказ» быстрым ходом двинулся вперед между двумя городами, вкупе образующими Нижний Новгород.

Михаил Строгов с юной ливонкой отчалили на борту «Кавказа». Погрузиться на пароход им никто не мешал. Как мы помним, подорожная на имя Николая Корпанова была оформлена так, что давала этому купцу возможность отправиться в Сибирь с сопровождающими. Итак, брат и сестра путешествовали под покровительством имперской полиции.

Усевшись на корме, оба смотрели, как удаляется город, столь глубоко потрясенный губернаторским приказом.

Михаил не сказал девушке ничего. И ни о чем ее не расспрашивал. Ждал, что она заговорит сама, если сочтет нужным. Она так спешила покинуть город, пленницей которого ей пришлось бы остаться, если в ее судьбу не вмешался бы нежданный покровитель. Она молчала, но ее взгляд красноречиво выражал признательность.

Волга («Ра» у античных авторов) считается самой большой из европейских рек, ее длина – не менее четырех тысяч верст (4300 километров). Ее воды, в верхнем течении довольно мутные, становятся особенно обильными у Нижнего Новгорода, где сливаются с быстрыми водами Оки – притока, берущего начало в центральных областях России.

Всю совокупность рек и каналов этой страны не без оснований сравнивали с гигантским деревом, ветви которого дотягиваются до самых отдаленных частей империи. Волга же служит стволом этой ветвистой кроны, а корни – те семь десятков рукавов, на которые река делится перед впадением в Каспийское море. Река пригодна для навигации начиная со Ржева, города в Тверской губернии, то есть судоходна на большей части своего течения.

Суда пароходной компании, курсирующие между Пермью и Нижним Новгородом, довольно быстро проходят расстояние в триста пятьдесят верст (373 километра) от Нижнего до Казани. Правда, на этом отрезке пути они идут вниз по течению Волги, что прибавляет к их собственной скорости около двух миль в час. Однако когда пароходы доходят до устья Камы, расположенного чуть дальше Казани, им приходится продолжать путь до Перми уже не вниз по великой реке, а вверх против течения ее притока. Таким образом, наступает расплата, и какова бы ни была мощность «Кавказа», ему не сделать больше шестнадцати верст в час. С учетом часовой стоянки в Казани путь из Нижнего Новгорода в Пермь должен занять примерно шестьдесят – шестьдесят два часа.

Впрочем, этот пароход был очень хорошо оборудован, его пассажирам в зависимости от их ранга и средств предоставлялись на выбор три разграниченных между собой класса. Михаил Строгов снял две отдельные каюты первого класса, чтобы его юная спутница, когда пожелает, могла уединиться, отправившись к себе в каюту.

Пароход был до отказа заполнен пассажирами всех сословий. Кое-кто из купцов-азиатов счел за благо покинуть Нижний как можно скорее. В той части «Кавказа», что предназначалась для пассажиров первого класса, можно было встретить армян в длиннополых одеяниях с головами, увенчанными чем-то вроде митры, евреев, узнаваемых по коническим шапочкам, богатых китайцев в традиционных синих, черных и фиолетовых широченных балахонах с разрезами спереди и сзади, поверх которых надевались вторые, с широкими рукавами, напоминавшие поповские рясы. Были там и турки, до сих пор носящие свои национальные тюрбаны, индусы в квадратных колпаках, перепоясанные простой веревкой, хотя некоторые из них, те, что зовутся «шикарпури», держат в своих руках всю караванную торговлю Средней Азии, и наконец, торговцы из Туркестана в расшитых нагрудниках и сапогах, украшенных многоцветным сутажем. Товарами всех этих купцов были забиты трюм и палуба; им, должно быть, пришлось изрядно потратиться на транспортировку, так как по правилам на каждого полагалось не более двадцати фунтов багажа.

На носу «Кавказа» пассажиров собралось особенно много, не только чужеземцев, но и тех русских, кому не запрещалось вернуться в свои родные города, находящиеся в пределах губернии.

Там были мужики с картузами и шапками на голове, в рубахах в мелкую клетку и широких кафтанах. Встречались и местные поволжские простолюдины, их легко было отличить по синим штанам, заправленным в сапоги, льняным розовым рубашкам, перепоясанным веревкой, плоским картузам или фетровым кепкам. Женщины, носившие хлопчатобумажные платья в цветочек, яркие переднички и косынки с алым узором, попадались, как правило, среди пассажиров третьего класса: этим, едущим домой, к счастью, можно было не беспокоиться о том, что предстоит долгий обратный путь. Та часть палубы, где они ютились, была до отказа забита народом. Поэтому пассажиры с кормовой части судна избегали соваться туда, в разношерстную толкучку тех, кому полагалось тесниться у палубных люков.

Тем временем «Кавказ», во всю мочь работая лопастями, двигался меж двух волжских берегов. Навстречу ползло множество судов, груженных всевозможными товарами: буксиры тащили их вверх по течению – в Нижний Новгород. Затем потянулись плоты из бревен, длинные, словно бесконечные пряди водорослей Саргассова моря в Атлантическом океане, а также баржи, утопленные в воду по самый планшир, перегруженные настолько, что впору пойти ко дну. А ведь все это теперь стало бесполезным, коль скоро ярмарку, едва успевшую открыться, только что грубо разогнали.

Над берегами Волги, о которые билась волна, поднимаемая проходящим пароходом, взлетали, испуская оглушительные крики, целые тучидикихуток. Чуть дальше, на иссохших равнинах, местами поросших ольхой, ивами и осинами, там и сям паслись темно-рыжие коровы, темнели коричневые стада баранов или многочисленные скопища свиней с их белыми и черными поросятами. Иногда появлялись и поля, засеянные худосочной рожью или гречихой, они тянулись вдаль чуть не до горизонта – прибрежные земли были частично возделаны, но, в конечном счете, никаких примечательных ландшафтов не наблюдалось. Если бы какому-нибудь рисовальщику вздумалось искать среди этих однообразных пейзажей живописное местечко, его карандаш остался бы без дела, так и не обнаружив ничего, что достойно запечатления.

Прошло уже два часа с момента отплытия «Кавказа», когда юная ливонка обратилась к Михаилу Строгову:

– Ты едешь в Иркутск, братец?

– Да, сестрица, – отвечал молодой человек. – У нас обоих одна дорога. Стало быть, где я пройду, пройдешь и ты.

– Завтра я тебе расскажу, братец, почему я с берегов Балтики отправилась аж за Уральские горы.

– Я тебя ни о чем не спрашиваю, сестра.

– Ты все узнаешь, – сказала девушка, и горькая усмешка тронула ее губы. – Не пристало сестре что-либо скрывать от брата. Но сегодня не смогу… Я вконец разбита от усталости и отчаяния!

– Хочешь пойти к себе в каюту и отдохнуть? – спросил Михаил Строгов.

– Да, да… а завтра…

– Ступай же…

Он не закончил фразу, вдруг заколебавшись, словно хотел назвать свою спутницу по имени, которого еще не знал.

– Надя, – произнесла она, протягивая ему руку.

– Иди, Надя, – отвечал Михаил, – и без всяких церемоний располагай своим братом – Николаем Корпановым.

С тем и проводил девушку в расположенную на корме каюту, снятую специально для нее.

Вернувшись на палубу, Михаил Строгов стал жадно прислушиваться к разговорам, ведь иная новость могла бы внезапно изменить его планы. Он смешался с толпой, переходил от одной группы пассажиров к другой, держал ухо востро, но сам в беседах не участвовал. Впрочем, если бы кто-то случайно обратился к нему с расспросами и пришлось бы отвечать, он выдал бы себя за купца Николая Корпанова, который рассчитывает на борту «Кавказа» достигнуть Уральских гор. Ведь было отнюдь не желательно, чтобы кто-нибудь догадался о его особом разрешении, позволяющем отправиться в Сибирь.

Естественно, что чужестранцы, пассажиры парохода, ни о чем другом не говорили, как только о событиях дня, губернаторском приказе и его последствиях. Эти бедняги, едва пережившие тяготы пути из Средней Азии, а теперь вынужденные туда вернуться, если не выражали во весь голос свой гнев и отчаяние, то исключительно потому, что опасались. Их удерживал страх перед русскими властями, смешанный с почтением. Ведь, чего доброго, вдруг на борт «Кавказа» тайком проник какой-нибудь полицейский инспектор, которому поручено надзирать за пассажирами. Так что лучше держать язык за зубами: выдворение все же предпочтительнее, чем заключение в крепость. Поэтому торговцы, собираясь группами, либо помалкивали, либо обменивались столь осторожными замечаниями, из которых не вытянешь каких-либо полезных сведений.

Да, здесь Строгову не перепало ничего интересного. Он даже не раз замечал, что говорящие замолкают при его приближении, ведь никто его не знал. Зато вскоре до его слуха донесся громкий голос: видно, его обладатель мало заботился о том, услышит его кто или нет. Говорил он весело, по-русски, но с иностранным акцентом. Его более сдержанный собеседник отвечал на том же языке, но и для него русский явно не был родным.

– Как?! – воскликнул первый. – Неужели я встречаю на этой посудине вас, любезный мой собрат, вас, с кем я беседовал на имперском празднестве в Москве, кого мельком видел в Нижнем Новгороде?

– Да, это я, – сухо обронил второй.

– По правде сказать, не ожидал, что вы так сразу устремитесь по моим следам, наступая на пятки!

– Я не следую за вами, сударь. Я вам предшествую!

– Предшествуете? Вот еще! Сойдемся на том, что мы шагаем в ряд, единым фронтом, как солдаты на параде, и, если вам угодно, могли бы, по крайности, пока согласиться, что ни один не обскакал другого!

– Совсем напротив. Я обгоню вас.

– Это мы еще посмотрим, когда окажемся на театре военныхдействий. Но до тех пор – какого черта? Давайте останемся просто попутчиками. У нас еще будет время стать соперниками!

– Врагами.

– Врагами, идет! Вы, дорогой собрат, чрезвычайно точно выражаетесь, это меня восхищает. С вами, по крайней мере, знаешь, что к чему.

– А корень зла в чем?

– Ни в чем, все в порядке. Я лишь просил бы у вас позволения, в свою очередь, уточнить наши взаимоотношения.

– Уточняйте.

– Вы направляетесь в Пермь, как и я?

– Как и вы.

– А из Перми, по всей вероятности, в Екатеринбург, поскольку это лучший, самый надежный путь, чтобы перейти через Уральские горы?

– Возможно.

– Как только перейдем хребет, мы окажемся в Сибири, то есть в краю, который подвергся нашествию.

– Мы там будем!

– И тогда, но только тогда, настанет момент сказать: «Каждый за себя, и Бог за…»

– Бог за меня!

– За вас одного? Прекрасно! Но поскольку впереди у нас неделя нейтралитета, а новости наверняка не посыплются на нас по дороге, будем друзьями до того момента, когда снова станем соперниками.

– Врагами.

– Да! Врагами, это точно! Но до тех пор давайте действовать заодно, незачем грызть друг друга! Впрочем, я вам гарантирую, что оставлю при себе все то, что смогу увидеть…

– А я – все то, что смогу услышать.

– Так договорились?

– Договорились.

– Вашу руку!

– Вот она.

И растопыренная пятерня первого собеседника ухватила, сжала и крепко потрясла два пальца, флегматично протянутые вторым.

– Кстати, – продолжал первый, – мне сегодня утром, в десять часов семнадцать минут, удалось передать моей кузине по телеграфу текст распоряжения новгородского губернатора.

– А я отправил его в «Дейли телеграф» в десять тринадцать.

– Браво, господин Блаунт.

– Более чем превосходно, господин Жоливе.

– Долг платежом красен!

– Единоборство предстоит трудное.

– Однако мы попытаем счастья!

Произнеся эти слова, французский корреспондент дружески раскланялся с английским, который ответил ему коротким кивком, вложив в это приветствие всю британскую чопорность.

Губернаторское распоряжение не коснулось этих охотников за новостями, ведь они не были ни русскими, ни иностранцами азиатского происхождения. Поэтому они уехали из Нижнего Новгорода, причем одновременно: обоих гнал вперед один и тот же инстинкт. А значит, естественно и то, что они воспользовались одним средством транспорта и, направляясь в сибирские степи, избрали один и тот же путь. Кем бы они друг друга ни считали – друзьями, врагами или просто попутчиками, им оставалась еще неделя до того дня, когда «начнется охота». И тогда верх возьмет тот, кто ловчее! Альсид Жоливе первым бросил противнику вызов, и Гарри Блаунт, каким бы он ни был хладнокровным, принял его.

Между тем в тот день, за ужином, француз, неизменно открытый и даже немного болтливый, и англичанин, вечно замкнутый, надутый, выпивающий всегда за одним и тем же столиком настоящее «Клико» (по шести рублей за бутылку!), усердно и со свежими силами исполняли роль добрых соседей.

Послушав, как Альсид Жоливе и Гарри Блаунт беседуют друг с другом, Михаил Строгов сказал себе: «Вот два любопытных и нескромных субъекта, с которыми мне, по всей вероятности, еще придется встречаться в дороге. Похоже, осторожность велит держать их на расстоянии».

Юная ливонка к ужину не вышла. Она спала у себя в каюте, и Михаил не хотел, чтобы ее будили. Итак, наступил вечер, а она так и не появилась на палубе «Кавказа».

Долгие летние сумерки принесли прохладу, о которой пассажиры, истомленные знойным днем, так тосковали. Время шло, а большинству не хотелось расходиться по салонам и каютам. Раскинувшись на скамейках, они понемножку с наслаждением впивали свежий ветерок, создаваемый движением парохода. Небо, в это время года и на этой широте едва успевающее потемнеть за краткий промежуток между вечерней и утренней зарей, оставляло земле достаточно света, чтобы рулевой мог преспокойно лавировать среди множества судов, идущих вниз и вверх по Волге.

Тем не менее месяц, показавшийся на небосклоне между одиннадцатью и двумя часами ночи, едва успел народиться, сияние его тоненького серпа не могло разогнать ночную тьму. Почти все пассажиры к тому времени спали, и тишину нарушал только шум лопастей, с равномерными интервалами бьющихся о воду.

Непонятное беспокойство мешало Строгову заснуть. Он бродил взад-вперед по палубе, но в основном держался кормы. Правда, один раз ему случилось пройти мимо машинного отделения и оказаться таким образом в той части судна, что предназначалась для пассажиров второго и третьего класса.

Они спали там не только на скамьях, но и на кипах товара, на тюках, а то и просто на дощатом настиле палубы, вповалку. Стояли только вахтенные матросы на полубаке. Два сильных фонаря, зеленый и красный, отбрасывали справа и слева косые лучи на борта судна.

Требовалась известная осторожность, чтобы не наступать на спящих, привольно развалившихся то здесь, то там. По большей части это были мужики, привычные спать на жестком – палуба, должно быть, вполне заменяла им ложе. Однако нет сомнения, что, разбуженные толчком сапога, они весьма неодобрительно восприняли бы подобную неуклюжесть.

Сознавая это, Михаил Строгов был внимателен, старался никого не потревожить. Прохаживаясь по палубе, он не имел иной цели, кроме как прогнать сонливость, он и в носовую часть парохода забрел только затем, чтобы хоть немного продлить прогулку.

Так он и оказался на носу, уже и на полубак поднялся по трапу, как вдруг совсем рядом услышал голоса. И тотчас замер. Похоже, переговаривались в группе пассажиров, укутанных шалями и одеялами, – в потемках было невозможно различить их лица. Только когда из трубы парохода порой вместо клубов дыма вырывались языки красноватого пламени, сгрудившихся пассажиров, казалось, окатывало каскадом искр, словно тысячи блесток вспыхивали разом, попав в луч света.

Строгов побрел дальше, но внезапно до его слуха более отчетливо донеслись несколько слов на том же странном наречии, которое ему довелось слышать ночью на ярмарочной площади.

Михаил инстинктивно прислушался. Он стоял в тени полубака, его не могли заметить. Но и он не мог увидеть тех, кто говорил. Приходилось полагаться только на слух, и он навострил уши.

Первые фразы, которыми обменивались те двое, были незначительными – по крайней мере, такими они показались ему. Но они дали возможность Строгову безошибочно узнать их – то были голоса женщины и мужчины, которые он слышал тогда в Нижнем. Убедившись в этом, он еще больше насторожился. Ведь и впрямь эти цыгане, обрывок разговора которых он тогда уловил, ныне выдворены также, как и все их соплеменники. Если после этого они оказались на борту «Кавказа», здесь нет ничего удивительного.

Что ж, теперь он их дослушает. Это решение окрепло, когда он явственно расслышал вопрос и ответ, прозвучавшие на том же варварском наречии:

– Говорят, из Москвы в Иркутск послали курьера?

– Говорить-то говорят, Сангарра, да только прибудет он или слишком поздно, или никогда!

При этих словах, столь очевидно касавшихся его, Михаил невольно содрогнулся. Он попытался выяснить, точно ли мужчина и женщина, которых он только что слышал, были теми, кого он подозревал, но это ему не удалось, было слишком темно.

Минуты не прошло, как Михаил Строгов, никем не замеченный, проскользнул на корму и там сел в сторонке, обхватив голову руками. Глядя на него, можно было подумать, что он задремал.

Но он не спал. Даже и не думал. Он напряженно и с немалой тревогой размышлял:

– Кто мог проведать о моей поездке? И кто заинтересован в том, чтобы это знать?

 

Глава VIII. Вверх по Каме

На следующий день, 18 июля, в шесть часов сорок минут утра, «Кавказ» причалил к Казанской пристани, расположенной в семи верстах (7,5 км) от города.

Казань расположена на слиянии двух рек – Волги и Казанки. Это большой город, главный в губернии, здесь находятся одновременно резиденция православного архиепископа и университет. Население этой губернии разнородно: здесь обитают черемисы, мордва, чуваши, вогулы, башкиры, татары – последние в наибольшей степени сохраняют характерные азиатские черты.

Хотя от пристани до города далековато, на ней все же собралась изрядная толпа. Люди пришли сюда за новостями. Поскольку здешний губернатор издал распоряжение, идентичное нижегородскому, на пристани было много татар в кафтанах с коротким рукавом и остроконечных шапках с широкими полями, напоминающими традиционный головной убор балаганного Пьеро. Другие кутались в просторные плащи, а на головах носили маленькие круглые шапочки, делавшие их похожими на польских евреев. Женщины щеголяли в нарядах, расшитых на груди поддельными драгоценными камнями, их головы были увенчаны диадемами в форме полумесяца. Вся эта публика сбивалась в группы и оживленно переговаривалась.

Среди толпы мелькали полицейские офицеры и несколько казаков с пиками, они поддерживали порядок и одинаково энергично помыкали как пассажирами, покидающими «Кавказ», так и теми, кто всходил на борт, но перво-наперво тщательно осматривали путешественников обеих категорий. Это были, с одной стороны, азиаты, настигнутые распоряжением о высылке, с другой – несколько мужицких семейств, которые высаживались в Казани.

Михаил Строгов довольно равнодушно наблюдал за этой суетой, характерной для любой пристани, к которой только что причалил пароход. «Кавказ» должен был сделать в Казани часовую остановку – это время требовалось, чтобы пополнить запасы горючего.

О том, чтобы сойти на берег, Строгов ни минуты не помышлял. Ему не хотелось оставлять юную ливонку на судне одну, а она между тем все еще не показывалась на палубе.

Что касается обоих журналистов, эти поднялись с рассветом, как и положено любому рьяному охотнику. Они, напротив, спустились на берег и смешались с толпой, каждый особняком. Михаил приметил с одной стороны Гарри Блаунта с тетрадкой в руках: он то ли срисовывал каких-то типов, то ли записывал свои наблюдения, между тем как с другой стороны шнырял Альсид Жоливе, ограничиваясь разговорами, полностью доверившись своей памяти, не способной ничего забыть.

Вдоль всей восточной границы европейской России ходили слухи, что восстание, как и вторжение, приобретает внушительный размах. Сношения между Сибирью и центром империи уже были крайне затруднены. Об этом Михаил Строгов, не покидая «Кавказа», смог узнать из разговоров новоприбывших пассажиров.

Особого беспокойства эти толки у негоне вызвали, он только почувствовал острую потребность скорее оказаться по ту сторону Уральского хребта, чтобы самому судить о том, насколько положение серьезно, и получить возможность подготовиться ко всяким случайностям. Возможно, он даже попросил бы какого-нибудь пассажира из местных, казанских, растолковать ему, что, собственно, происходит. Но тут ему внезапно пришлось отвлечься на другое.

Именно сейчас среди путников, что сошли с «Кавказа», Строгов узнал тех самых, кого накануне встретил на ярмарочной площади Нижнего. Там, на борту парохода, были и старый цыган, и женщина, принявшая Михаила за ищейку. С ними и, несомненно, под их предводительством на берег сошли десятка два танцовщиц и певиц лет пятнадцати – двадцати в нищенских покрывалах, наброшенных поверх юбок с блестками.

Эти ткани, переливающиеся в первых лучах рассвета, напомнили Михаилу о том диковинном эффекте, который он наблюдал ночью. Вот, оказывается, что так сверкало в темноте, когда пароходная труба извергала пламя, – эти самые цыганские блестки.

«По-видимому, – сказал он себе, – их табор днем теснился под палубой, а ночью забивался под полубак. Выходит, они стремились как можно меньше быть на людях? А ведь это совсем не в обычае их племени!»

Теперь Михаил больше не сомневался, что слова, непосредственно касавшиеся его, раздались оттуда, из этой группы, черневшей в темноте, но сверкавшей при свете бортовых огней, и говорили о нем именно этот старый цыган и женщина, которую он звал азиатским именем Сангарра.

В момент, когда цыганский табор покидал судно, чтобы более не возвращаться, Строгов невольно посторонился, отошел подальше, к своей каюте. Старый цыган был там, держался смирно, что не слишком вязалось с природной дерзостью, свойственной его сородичам. Казалось, он старается не столько привлечь к себе внимание, сколько, напротив, не попадаться никому на глаза. Его убогая шляпа, выцветшая от солнца всех широт, была так низко надвинута, что почти скрывала морщинистое лицо. Сутулая спина горбилась под ветхим рубищем, в которое он плотно закутался, несмотря на летний зной. Под этим жалким одеянием было мудрено разобрать, какого он роста и телосложения.

Среди юных танцовщиц попадались замечательные красотки, и все они были ярко выраженными представительницами своего племени. Цыганки, как правило, обольстительны, недаром многие знатные русские баре, по части эксцентричности всегда готовые потягаться с англичанами, без колебания выбирали себе в жены этих бродяжек.

Одна из них мурлыкала песенку со странным ритмом, ее начало можно перевести так:

Смешливая девчонка, наверное, допела песню до конца, но Михаил больше не слушал.

Дело в том, что ему почудилось, будто цыганка Сангарра разглядывает его как-то особенно пристально, будто хочет неизгладимо запечатлеть в памяти его черты.

Затем, помедлив несколько секунд, Сангарра сошла на берег последней, между тем как старик и его табор уже покинули «Кавказ».

«Какая наглая! – подумал Строгов. – Уж не узнала ли она во мне прохожего, которого в Нижнем приняла за соглядатая? У этих чертовых цыган зрение, каку кошек! Они и в темноте видят, как днем, а эта ктомуже могла бы смекнуть…»

Он едва не бросился вдогонку за Сангаррой и ее табором, но сдержал себя, подумав: «Нет, только без необдуманных выходок! Задержав этого старого предсказателя удач и его банду, я рискую тем самым раскрыть свое инкогнито. Ктомуже с парохода они сошли, такчто границу Сибири перейдут тогда, когда я буду уже далеко от Урала. Они, понятное дело, могут двинуться из Казани в Ишим, но эта дорога добра не сулит, к тому же тарантас, запряженный славными сибирскими лошадками, всегда обгонит цыганскую колымагу! Ну же, брат Корпанов, уймись, хватит кипятиться!»

Впрочем, старый цыган и Сангарра уже скрылись в толпе.

Казань по праву слывет «вратами Азии»: этот город признан средоточием торговых путей, ведущих в Сибирь и Бухару, а все потому, что отсюда начинаются две дороги, ведущие за Урал. Но Строгов выбрал, не без серьезных оснований, одну – ту, что проходит через Пермь, Екатеринбург и Тюмень. Этот большой почтовый тракт, хорошо обеспеченный станциями, существующими на государственные средства, тянется и далее через Ишим до самого Иркутска.

Правда, вторая дорога – та, о которой Михаил только что вспоминал, – не поворачивает к Перми, хоть это и небольшой крюк, а ведет из Казани в Ишим прямиком, проходя через Елабугу, Мензелинск, Бирск, Златоуст, которые еще на европейской территории, затем, уже в Сибири, – через Челябинск, Шадринск и Курган. Может быть, она немного короче другой, но это преимущество сводится на нет из-за отсутствия почтовых станций, скверного состояния дороги, а также потому, что деревни там встречаются редко. Поэтому Михаила Строгова можно было бы только похвалить за сделанный им разумный выбор, и если бы, что весьма вероятно, эти цыгане отправились второй дорогой, у него были все шансы добраться до Ишима раньше них.

Час спустя колокол на носу «Кавказа» зазвонил, созывая пассажиров, прежних и вновь прибывших. Было семь часов утра. Погрузка горючего завершилась. Металлические крышки пароходных котлов содрогались под напором пара. Судно готовилось отчалить.

Путешественники, ехавшие из Казани в Пермь, уже заняли свои места на борту.

Тут Михаил Строгов заметил, что из двух иностранных журналистов на пароход вернулся лишь один – Гарри Блаунт.

Похоже, Альсид Жоливе не успеет к отплытию?

Однако в ту секунду, когда отдали швартовы, француз все-таки появился. Он мчался со всех ног. Пароход был переполнен, и даже сходни уже лежали, убранные, на пристани, но Альсида Жоливе такой малостью не смутишь: с ловкостью циркача он перепрыгнул с причала на борт «Кавказа», чуть ли не в объятия собрата по перу.

– Яуждумал, судно уйдет без вас, – с кисло-сладкой миной промолвил последний.

– Ба! – вскричал Альсид Жоливе. – Я бы вас настиг, даже если бы для этого пришлось нанять судно на средства моей кузины или гнать на почтовых, платя за лошадь и за каждую версту двадцать копеек. Что вы хотите? От пристани до телеграфа далеченько!

– Вы успели побывать на телеграфе? – Гарри Блаунт поджал губы, отчего они стали еще тоньше.

– Я был там! – ответил Альсид Жоливе, сияя самой любезной улыбкой.

– Связь все еще достигает Колывани?

– Об этом я ничего не знаю, но могу вас уверить, что, к примеру, между Казанью и Парижем связь есть!

– Вы отправили депешу… вашей кузине?

– Притом вдохновенную!

– Значит, вы что-то узнали?..

– Ну, папочка, как выражаются русские, я же хороший мальчик, – отвечал Альсид Жоливе. – Я ничего не могу от вас скрывать. Азиаты во главе с Феофар-ханом прошли Семипалатинск и двигаются вниз по течению Иртыша. Можете извлечь из этого пользу для себя!

Как? Столь важная новость, и Гарри Блаунт ее не знал, а его соперник, по всей видимости, вытянул ее из какого-нибудь казанского жителя, чтобы тотчас передать в Париж! Английскую газету обогнали! Что ж, Гарри Блаунт, не прибавив ни слова, заложил руки за спину, удалился на корму и там сел.

Около десяти часов утра юнаяливонка вышла из своей каюты на палубу. Михаил Строгов шагнул навстречу, протянул ей руку и повел девушку в носовую часть палубы «Кавказа».

– Гляди, сестра, – сказал он.

Действительно, ландшафт заслуживал, чтобы его рассмотрели повнимательней.

«Кавказ» в этот момент приближался к месту слияния Волги и Камы. Здесь пароходу предстояло покинуть русло великой реки, по течению которой было пройдено более четырехсот верст, чтобы продолжать путь теперь уже вверх, на четыреста шестьдесят верст (490 километров) по другой, тоже не маленькой реке.

В этом месте воды двух рек, несколько различные по цвету, смешивались, и Кама оказывала левому берегу примерно туже услугу, какую Ока оказывает правому, протекая через Нижний Новгород, иначе говоря, несколько очищала его своими прозрачными водами.

Кама здесь разливается во всю ширь, и ее лесистые берега очаровательны. Несколько парусов, оживляя картину, белели на фоне ее прекрасных вод, испещренных солнечными бликами. Берега поросли осинами, ольхой, а кое-где и высокими дубами, вершины которых вдали на горизонте образовывали плавную линию, несколько размытую в ослепительном сиянии полудня, так что очертания дальнего леса порой сливались с небесной синевой.

Но юная ливонка, казалось, не замечала этих красот природы, не способных даже на краткий миг отвлечь девушку от ее мыслей. Она не видела перед собой ничего, кроме цели, к которой стремилась. Кама была для нее лишь дорогой, по которой проще до этой цели добраться. Глядя на восток, она словно бы старалась пронзить взглядом неподатливое пространство, лежащее за горизонтом, и глаза ее в эти мгновения загорались странным огнем.

Когда спутник взял ее за руку, Надя помолчала, не отнимая руки, потом повернулась к нему и спросила:

– Сколько верст отсюда до Москвы?

– Девятьсот!

– Девятьсот из семи тысяч! – прошептала девушка.

Как раз наступило время завтрака: судовой колокол забренчал, возвещая об этом. Надя последовала за Строговым в ресторан, но не притронулась к закускам, которые подавались там как отдельное блюдо – икра, селедка, порезанная мелкими ломтиками, ржаная водка с анисом, призванная подстегивать аппетит, как принято во всех странах Севера, хоть в России, хоть в Швеции или Норвегии. Надя вообще ела мало, возможно, по привычке бедной девушки, чьи средства весьма ограничены. Поэтому Михаил Строгов счел своим долгом удовлетвориться тем же меню, каким ограничивается его спутница, то есть небольшим куском так называемой кулебяки – это нечто вроде пирога с яичными желтками, рисом и мясным фаршем, с красной капустой, фаршированной икрой («икра» – это русское кушанье, состоящее из соленых яиц рыбы осетра). Он также решил ограничиться чаем в качестве единственного напитка.

Таким образом, трапеза не была ни продолжительной, ни дорогой. Не прошло и двадцати минут с тех пор, как Михаил и Надя сели за стол, а оба уже встали и снова вышли на палубу «Кавказа».

Они уселись на корме, и девушка, понизив голос, как человек, желающий, чтобы никто, кроме собеседника, его не услышал, без дальнейших предисловий заговорила:

– Брат, – сказала она, – я дочь ссыльного. Меня зовут Надя Федорова. Моя мать умерла в Риге, еще и месяца не прошло, и я еду в Иркутск, чтобы разделить с отцом его изгнание.

– Я и сам еду в Иркутск, – отвечал Михаил Строгов, – и считаю для себя честью, ниспосланной свыше, вручить Надю Федорову, целую и невредимую, ее отцу.

– Спасибо, брат! – отвечала Надя.

Тогда Михаил добавил, что выправил себе специальную подорожную для проезда по Сибири, а потому со стороны русских властей в этой поездке можно не бояться никаких препон.

Лишних вопросов Надя не задавала. В самой судьбой посланной встрече с этим простым и добрым молодым человеком она видела только одно: средство, помогающее осилить путь, ведущий ее к отцу.

– У меня было разрешение, дающее право уехать в Иркутск, но губернатор Нижнего Новгорода отменил его своим распоряжением. Без тебя, брат, мне бы не выбраться из Нижнего, где ты меня нашел. А там я бы наверняка умерла!

– Но ты же одна, Надя! – не выдержал Михаил. – Как ты решилась одна скитаться по степям Сибири?

– Брат, это мой долг.

– Разве ты не знала, что край охвачен восстанием и подвергся нашествию? Ведь это сделало его дороги почти непроходимыми!

– Уезжая из Риги, я еще не знала о нашествии азиатов, – отвечала юнаяливонка. – Эта весть дошла до меня только в Москве!

– И ты наперекор всему продолжила путь?

– Это мой долг.

В этих словах сосредоточилась вся суть характера отважной девушки. Надя никогда не колебалась, совершая то, что считала своим долгом.

Потом она рассказала о своем отце, Василии Федорове. Он был известным врачом, уважаемым в Риге. С успехом занимался своей профессией, был счастлив ив кругу семьи. Но было установлено, что он имеет сношения с заграничным тайным обществом, и он получил приказ отправиться в изгнание в Иркутск. Жандармы, вручив ему этот приказ, тотчас же увели его и, не дав отсрочки, препроводили в Сибирь.

Василий Федоров успел только обнять жену, уже тогда тяжело больную, и дочь, которой, возможно, предстояло вскоре остаться без всякой поддержки. С тем он и уехал, проливая слезы об этих двух созданиях, которых любил.

Вот уже два года как он живет в столице восточной Сибири, где может продолжать, правда, почти бесплатно, медицинскую практику. Тем не менее он, пожалуй, был бы счастлив настолько, насколько это возможно для изгнанника, если бы жена и дочь были рядом. Но госпожа Федорова была уже слишком слаба, чтобы покинуть Ригу. Через двадцать месяцев после мужнина отъезда она скончалась на руках у дочери, оставив ее на свете одну и почти без средств. Тогда-то Надя Федорова испросила у русского правительства разрешения уехать к отцу в Иркутск и легко получила его. Она ему написала, что выезжает. Ей с трудом удалось наскрести денег на такое долгое путешествие, и все же она решилась на него без колебаний. Она сделает все, что в ее силах!.. Господь довершит остальное.

А «Кавказ» тем временем шел вверх по течению реки. Настала ночь, и воздух наполнился сладостной прохладой. Из пароходной трубы вырывались тысячи мерцающих искр от жарко пылавших в топке сосновых поленьев, и к плеску воды, рассекаемой форштевнем судна, примешивался вой волков, рыщущих во мраке по правому берегу Камы.

 

Глава IX. День и ночь в тарантасе

На следующий день, 18 июля, «Кавказ» остановился у причала в Перми – это был последний пункт, до которого доходили по Каме подобные суда.

Губерния, главным городом которой является Пермь, – одна из обширнейших в русской империи, притом она не только простирается до Уральского хребта, но и захватывает часть территории Сибири. Мраморные и соляные копи, залежи золота и платины, угольные шахты – все это разрабатывается здесь с большим размахом. Можно было бы ожидать, что благодаря стольким преимуществам Пермь станет первоклассным городом, ан нет: она весьма непрезентабельна. Очень грязна, дороги там ужасно вязкие, и никаких заманчивых возможностей. Тем, кто приезжает в Сибирь из России, такое отсутствие комфорта довольно безразлично, они привозят с собой из центральных губерний все, что им нужно. А вот те, кто после длинного изнурительного пути добираются сюда из Средней Азии, не возражали бы, если бы первый европейский город империи, расположенный на азиатской границе, снабжался получше.

Здесь, в Перми, путешественники перепродают свои экипажи, повозки и телеги, более или менее пострадавшие от долгой езды по сибирским равнинам. Те же, кто из Европы направляется в Азию, покупают здесь коляски летом, сани зимой, чтобы на долгие месяцы двинуться в путь по бескрайним степям.

Михаил Строгов уже составил четкий план своего путешествия, теперь оставалось только осуществить его.

Всего удобнее было бы воспользоваться почтовой каретой, так они скорее бы преодолели Уральские горы, но эта служба при сложившихся обстоятельствах не могла надежно работать. Вот почему Строгов, желая двигаться как можно быстрее и ни от кого не зависеть, не стал нанимать почтовую карету. Он благоразумно предпочел купить экипаж и ехать от станции к станции, пуская в ход добавочные взносы «на водку», весьма ободряющие почтовых кучеров, которых в этой стране именуют ямщиками.

К несчастью, вследствие мер, принятых против иноземцев азиатского происхождения, многие путешественники второпях выехали из Перми, а следовательно, раздобыть здесь какое-либо средство передвижения стало чрезвычайно трудно. Поэтому Михаилу Строгову придется довольствоваться хламом, от которого другие отказались. Что до прочего, царский посланец, коль скоро он пока еще находился не в Сибири, мог без опасений предъявлять свою подорожную, чтобы станционные смотрители запрягали лошадей в его колымагу без очереди. Но позже, как только они окажутся за пределами европейской России, фельдъегерь сможет рассчитывать лишь на власть рубля.

Но в какого рода транспортное средство впрягать коней? В телегу или в тарантас?

Телегой называется не что иное, как обыкновенная открытая повозка на четырех колесах, изготовляемая целиком из дерева. Колеса, оси, гвозди, кузов, оглобли – на все это идет древесина пород, произрастающих по соседству, а скрепляются разные части, из которых состоит телега, просто при помощи грубых веревок. Невозможно представить ничего более примитивного и менее комфортабельного, однако в случае нежелательного дорожного происшествия и починить телегу легче всего. Коль скоро на границе европейской и азиатской России дубы не редкость, тележные оси запросто растут в лесу. Именно телега служит для той необычной разновидности почтовых перевозок, что называется «на перекладных» – для такой езды любая дорога хороша. Подчас, надо признать, веревки, скрепляющие это устройство, лопаются, тогда задняя часть телеги увязает в какой-нибудь колее, между тем как передняя подкатывает к очередной станции на паре оставшихся колес, но и такой исход принято считать удовлетворительным.

Михаилу Строгову волей-неволей пришлось бы воспользоваться телегой, если бы не редкая удача – он раздобыл тарантас.

Сказать, что это последнее достижение прогресса в области конструирования экипажей, трудно. Рессор у тарантаса нет, как и у телеги, и за недостатком металла дерева в нем тоже предостаточно, но насаженные на концы осей четыре колеса, расстояние между которыми восемь – девять футов, обеспечивают ему некоторую устойчивость на тряских, зачастую ухабистыхдорогах. Брызговик защищает пассажиров тарантаса от дорожной грязи, а плотный кожаный чехол, способный и откидываться, и закрываться почти герметично, делает поездку не столь нестерпимой в пору сильной жары и бешеных летних шквалов. К тому же тарантас довольно прочен, чинить его так же легко, как телегу, и, с другой стороны, он менее подвержен опасности бросить свою заднюю часть в беде посреди большой дороги.

Впрочем, только ценой упорнейших изысканий Михаилу Строгову удалось найти этот тарантас, и очень вероятно, что второго он бы не нашел, даже обшарив всю Пермь. Тем не менее он для проформы оспаривал цену, торговался отчаянно, чтобы не выйти из роли Николая Корпанова, обыкновенного иркутского купца.

Надя следовала за своим спутником все то время, пока он метался по городу в поисках транспортного средства. При всей разности их целей обоим одинаково не терпелось добиться своего, а для этого надо было отправиться как можно скорее. Такчто они, можно сказать, были воодушевлены единым волевым порывом.

– Сестрица, – сказал Михаил, – я бы желал найти для тебя более удобный экипаж.

– И ты говоришь это мне, братец? Мне, которая, если потребуется, и пешком бы пошла, только бы увидеть отца?!

– Я не сомневаюсь в твоей храбрости, Надя. Но есть же такие неудобства, каких женщине не выдержать.

– Я выдержу их, каковы бы они ни были, – возразила девушка. – Если услышишь жалобу из моих уст, брось меня на дороге и продолжай свой путь один!

Спустя полчаса благодаря предъявлению подорожной в тарантас были впряжены три невзрачные лошадки. Эти животные, покрытые длинной шерстью, смахивают на медведей, разве что лапы подлиннее. Они малорослы, но горячи, это особая сибирская порода.

Возница, то есть ямщик, запряг их так: одну, самую крупную, поставил между двумя длинными оглоблями, на передних концах которых имелся некий обруч, по-здешнему «дуга», обвешанный кисточками и колокольчиками, а двухдругих просто-напросто привязал к подножкам тарантаса веревками. Сверх того никакой иной сбруи, и вместо поводьев – простые веревки.

Багажа не было ни у Михаила Строгова, ни у юной ливонки. Срочность миссии одного, требующая предельной спешки, и более чем скромные средства другой не позволили им обременять себя пожитками. При подобных обстоятельствах это было их счастьем, поскольку тарантас мог вместить одно из двух – либо багаж, либо пассажиров. Он был рассчитан строго на двух персон, не считая ямщика, да и тому требовались чудеса эквилибристики, чтобы удержаться на своем узеньком сидении.

Ямщики, впрочем, сменяются на каждой станции. Тот, которому довелось управлять тарантасом на первом этапе, был сибиряк, подобно своим лошадкам, такой же лохматый, как они, но над лбом его длинные волосы были обрезаны покороче, отчего физиономия казалась квадратной. На нем была шапка с заломленными «ушами», перепоясанная красным поясом накидка с капюшоном и расшитыми отворотами, вдобавок плотно застегнутая на пуговицы с имперскими гербами.

Явившись со своей упряжкой, он перво-наперво устремил инквизиторский взгляд на путников и их тарантас. И никакого багажа? Куда к черту они его подевали? Сразу видать: голодранцы. Ямщик скорчил весьма красноречивую мину и пробормотал, мало заботясь о том, услышат его или нет:

– Вороны, ясное дело: шесть копеек верста!

– Ну уж нет, орлы! – откликнулся Михаил Строгов, прекрасно понимающий ямщицкий жаргон. – Орлы, понял? За версту девять копеек, а на водку – сверх того!

Ответом ему было веселое щелканье кнута. На языке русских почтовых кучеров «вороной» называется путешественник, который или скуп, или из местных, тех, кто ездит на деревенских сменных лошадях, платя не более двух-трех копеек за версту. «Орел» же, напротив, пассажир, который не жмется, платит щедро да еще и на водку дает. Поэтому ворона не может претендовать на то, чтобы ее прокатили с таким ветерком, как царственную птицу.

Надя и Михаил незамедлительно уселись в тарантас. Они захватили с собой и упрятали про запас в ящик немного провизии, так, чтобы было не громоздко, но позволяло в случае задержки дотянуть до очередной почтовой станции. Этидомики обставлены с большим удобством, государство послеживает за их пристойным содержанием.

Жара стояла нестерпимая, поэтому кожаный навес тарантаса был откинут. В полдень три лошадки рванули с места, и путешественники в облаке пыли покатили прочь из Перми.

Способ, каким ямщик поддерживал в своей тройке должную резвость, наверняка поразил бы любого путешественника при условии, что тот, не будучи ни русским, ни сибиряком, к подобному образу действий не приучен. В самом деле, коренник, задававший темп езды, будучи лишь немного крупнее своих собратьев, держался непреклонно: сколько бы дорога ни менялась, а она то шла под откос, то забирала в горку, он шел все тем же размашистым равномерным аллюром, безупречно сохраняя изначальную скорость. Две другие лошади, казалось, не знали иного хода, кроме галопа, бесились и выделывали множество забавных фортелей. Впрочем, ямщик их не бил. В крайнем случае, пытался припугнуть, очень громко щелкая кнутом. Зато когда они вели себя как кроткие, сознательные животные, сколько умилительных слов он им расточал, даже имена святых шли в ход! Веревочки, служившие поводьями, не производили на этих животных, почитай что закусивших удила, ни малейшего впечатления, зато слова «Направо!» и «Налево!», выкрикиваемые особым гортанным голосом, действовали лучше, чем любая уздечка. Зато какими любезными определениями ямщик награждал их за это!

– Н-но, мои горлинки! – покрикивал он. – Н-но, милашки, ласточки мои! Летите, голубятки! Смелей, братишка-левый! Тяни, папуля-правый!

Но если ход замедлялся, также щедро сыпались оскорбительные выражения, и чувствительные животные, казалось, угадывали их смысл!

– Да пошевеливайся, чертова улитка! Ну погоди, слизняк! Я тебя живо выпотрошу, черепаха, чтоб тебе в аду гореть!

Что бы ни говорить о такой манере управления лошадьми, требующей от ямщика не столько крепких рук, сколько луженой глотки, тарантас бойко катил по дороге, пожирая от двенадцати до четырнадцати верст в час.

Михаил Строгов привык к такого рода поездкам и к подобному транспорту. Ни тряска, ни колдобины его не тяготили. Он знал, что русская упряжка все одолеет – камни, рытвины, болотины, поваленные деревья, овражки, бороздящие тракт. Но его спутница без привычки рисковала пораниться, так сильно швыряло тарантас. Однако она не жаловалась.

В первые минуты поездки Надя, мчась с такой скоростью по колдобинам, молчала. Потом, одержимая одной неотступной мыслью, сказала:

– Я посчитала, брат: от Перми до Екатеринбурга триста верст. Я не ошиблась?

– Ты права, Надя, – ответил Михаил, – а когда мы доберемся до Екатеринбурга, мы окажемся у подножия Уральских гор, причем по ту сторону их.

– А сколько нужно времени, чтобы проехать через горы?

– Двое суток, раз мы едем день и ночь. Надя, я так говорю потому, – добавил он, – что не должен останавливаться ни на минуту. Я спешу в Иркутск, мне нельзя отдыхать.

– Я не задержу тебя, брат, нет, ни на час. Мы будем ехать день и ночь.

– Что ж, Надя, в таком случае, если азиатское нашествие не преградит нам дорогу, мы доберемся за двадцать дней, не больше!

– Ты уже проделывал этот путь?

– Несколько раз.

– Зимой это было бы быстрее и легче, правда?

– Да. Главное, что быстрее. Ноты бы очень страдала от холода и снежных заносов!

– Какая разница? Зима – подруга русского человека.

– Да, Надя, но какой стойкий темперамент нужен, чтобы выстоять в такой дружбе! Я часто видел, как в сибирских степях температура опускалась ниже минус сорока! Несмотря на то, что на мне была одежда из шкуры северного оленя (ее называют «дохой», она очень легкая и в то же время совсем не пропускает холода), я чувствовал, что у меня стынет кровь, все члены коченеют, ноги в тройных шерстяных носках отмерзают! Я видел, как кони, впряженные в мои сани, покрывались ледяной коркой, у них ноздри так леденели, что дыхание спирало! Я видел, как водка в моей дорожной фляге превращалась в камень, такой твердый, что ножом не отколупнуть! Но мои сани неслись как ураган! На занесенной снегом равнине, сколько хватало глаз, все гладко, бело и ни единого препятствия! Больше никаких рек, нет нужды искать переправу! Никаких озер, через которые не перебраться без какого ни на есть судна! Повсюду твердый лед, дорога свободна, быстрота обеспечена! Но ценой каких мучений, Надя! Об этом знают лишь те, кто не вернулся, и метель быстро накрыла снежной пеленой их трупы!

– Но ты-то все же вернулся, брат, – сказала Надя.

– Да, но я сибиряк по рождению, я привык к этим жестоким испытаниям с детских лет, когда ходил с отцом на охоту. Но когда ты, Надя, говоришь мне, что зима тебя не остановила бы, ты отправилась бы одна и готова бороться со всеми ужасами сибирского ненастья, я так и вижу тебя заплутавшей в снежной круговерти, падающей, чтобы больше не встать!

– Сколько раз ты пересекал сибирские степи в зимнюю пору? – спросила юная ливонка.

– Три раза, Надя. По дороге в Омск.

– А что тебе было нужно в Омске?

– Увидеть мою мать, она ждала меня!

– Ну, а я спешу в Иркутск, где меня ждет отец! Моя мать умерла, ядолжна передать ему ее последнее «прости!». Ты сам видишь, брат: ничто не могло бы помешать мне поехать!

– Ты смелое дитя, Надя, – сказал Михаил Строгов, – и сам Господь ведет тебя к цели!

Весь день тарантас мчался вперед под водительством ямщиков, сменявшихся на каждой станции. Горные орлы могли не опасаться, что эти «орлы» с большой дороги посрамят их царственное имя. Высокая цена, которую путники платили за каждую лошадь, и щедро раздаваемые чаевые производили особенное впечатление. Вероятно, станционные смотрители находили странным, что после публикации чрезвычайного распоряжения властей этим брату и сестре разрешается свободно колесить по Сибири, хотя оба, по-видимому, русские, а всем их соотечественникам въезд за Урал закрыт. Но их документы были в порядке и давали им право ехать дальше. Поэтому верстовые столбы быстро мелькали перед глазами пассажиров тарантаса, а он несся вперед, оставляя их позади.

Впрочем, Михаил Строгов и Надя были не единственными путниками, следовавшими из Перми в Екатеринбург. Уже на первых почтовых станциях царский курьер узнал, что некий экипаж опережает его. Но поскольку лошадей хватало и на его долю, это сообщение Строгова не заботило.

Несколько остановок, сделанных за тот день, давали отдых разве что тарантасу – пассажиры использовали их исключительно затем, чтобы перекусить. На почтовых станциях есть где и остановиться, и поесть. К тому же, где мало станций, там любая крестьянская изба встречает путников так же гостеприимно. В этих селениях, за редкими исключениями похожих друг на друга как домиками, так и белой церквушкой с зеленым куполом, проезжий может стучаться во все двери. Любая для него откроется, с улыбкой выйдет мужик и протянет гостю руку. С ним поделятся хлебом-солью, раздуют огонь в «самоваре», и пришелец почувствует себя как дома. Семья незамедлительно потеснится, чтобы освободить ему место. Чужак, стоит ему прийти, всем становится родней. Ведь он «послан Богом».

Вечером, когда подъехали к очередной станции, Михаил, побуждаемый чем-то вроде инстинкта, спросил станционного смотрителя, давно ли здесь проезжал тот экипаж, что опережает его.

– Два часа назад, батюшка, – отвечал смотритель.

– А что это, небось, берлина?

– Нет, телега.

– Сколько пассажиров?

– Двое.

– И что, быстро едут?

– Орлы!

– Вот как… Запрягайте поживее!

Поскольку решили не задерживаться ни на один час, Михаил и Надя ехали всю ночь.

Погода держалась по-прежнему хорошая, однако было душновато, мало-помалу стала ощущаться наэлектризованность атмосферы. Солнце сияло вовсю, ни одно облачко не умеряло сверкания его лучей, но казалось, будто от земли поднимается что-то вроде горячего пара. Можно было опасаться, как бы в горах не разразилась гроза, а здешние грозы ужасны. Строгов, наученный заблаговременно распознавать атмосферные явления, предчувствовал, что скоро начнется буйство стихий, и был всерьез озабочен.

Ночь прошла без происшествий. Надя сумела подремать в тарантасе несколько часов, несмотря на тряску. Кожаный полог был наполовину откинут, это позволяло путникам урвать глоток-другой свежего воздуха, которого жаждали их легкие, истомленные удушающим зноем.

Михаил всю ночь бодрствовал, не доверяя ямщикам, которые не прочь вздремнуть на своем сиденье. Ни один час благодаря его бдительности не был потерян впустую ни на почтовых станциях, ни в дороге.

Назавтра, 20 июля, около восьми часов утра, на востоке впервые проступили очертания Уральских гор. Однако эта важнейшая горная цепь, отделяющая европейскую Россию от Сибири, находилась пока так далеко, что нечего было и думать достигнуть ее до наступления вечера. Значит, переезжать через горы волей-неволей придется на следующую ночь.

Весь этот день небо оставалось неизменно пасмурным, благодаря чему жара стала чуть более терпимой, но все в природе чрезвычайно настойчиво предвещало грозу. При подобных условиях, наверное, разумнее было бы не соваться в горы глубокой ночью, да Михаил Строгов так бы и поступил, если бы ему было позволено помедлить. Но когда на последней станции ямщик обратил его внимание на вспышки молний и отдаленный гром, что прокатывался над горным массивом, фельдъегерь только спросил:

– Телега все еще там, впереди?

– Да.

– На сколько она теперь нас опережает?

– Примерно на час.

– Вперед, а если к завтрашнему утру поспеем в Екатеринбург, на водку дам втрое!

 

Глава X. Гроза в Уральских горах

Уральские горы тянутся между Европой и Азией приблизительно на три тысячи верст (3200 километров). Это название – «Урал» – пришло из татарского языка, русские еще называют этот хребет «Поясом», по существу это одно и то же: Урал по-русски значит «пояс». Начинаясь от побережья Ледовитого океана, эта горная цепь угасает, дотянувшись до Каспия.

Такова была преграда, которую Строгов должен был преодолеть, чтобы попасть в Сибирь, и, как уже говорилось, он благоразумно выбрал для этого дорогу, ведущую из Перми в Екатеринбург, расположенный на восточном склоне Уральских гор. Эта дорога была и легче, и безопаснее, недаром она служила для всех торговых сношений со Средней Азией.

Ночи должно было хватить, чтобы проехать через этот горный массив, если в пути не произойдет какая-либо неприятность. К несчастью, первые раскаты грома предвещали грозу, а учитывая чрезвычайно напряженное состояние атмосферы, следовало ожидать, что она будет кошмарной. В воздухе накопилось столько электричества, что без мощнейшей разрядки не обойтись.

Михаил позаботился, чтобы его юная спутница была устроена как можно удобнее. Кожаный полог, который легко могло сорвать шквалом, закрепили понадежнее посредством канатов, которые переплетались и поверху, и в задней части повозки. Упряжь на лошадях тоже проверили, а в качестве дополнительной предосторожности буртики ступиц набили соломой, чтобы и колеса держались понадежнее, и толчки, которых трудно избежать в ночной темноте, стали полегче. Наконец, передняя и задняя ось, соединенные с кузовом тарантаса простыми колышками, были скреплены между собой поперечным деревянным брусом на болтах и гайках. Этот брус играл роль того подвесного S-образного шкворня, что соединяет переднюю и заднюю оси берлины.

Надя заняла свое место в глубине кузова, Михаил уселся рядом. Перед пологом, до предела опущенным, болтались две кожаные занавески, призванные хотя бы отчасти защитить путников от дождя и порывов ветра.

Слева от ямщицкого сидения были приделаны два больших фонаря, они отбрасывали вкось бледные лучи, вряд ли способные толком освещать дорогу. Но они все же давали знать, где находится тарантас, и могли если не рассеять мрак, то, по крайней мере, предотвратить столкновение сдругим экипажем.

Как видим, все меры предосторожности были приняты, что отнюдь не мешало в предвидении столь грозной ночи.

– Мы готовы, Надя, – сказал Михаил.

– Едем, – ответила девушка.

Отдали приказ ямщику, и тарантас покатил вверх по первому горному склону из тех, что предстояло одолеть, проезжая через Урал.

Было восемь вечера, и солнце клонилось к закату. Но вокруг уже темнело, несмотря на то, что в здешних широтах летом смеркается долго. Громадные клубы густого тумана, казалось, делали низким небесный свод, но при этом ни ветерка – тучи пока нависали неподвижно. Однако если они выглядели таковыми относительно линии горизонта, то от зенита к надиру картина менялась: расстояние, отделявшее это клубящееся скопление от земли, заметно сокращалось. Некоторые из этих клубов испускали фосфоресцирующее свечение и на взгляд казались основанием облачных арок, составлявших от четверти до шестой части окружности. И все это снижалось, опускалось к земле, вместе с тем непрестанно расширяясь: чудилось, будто тяжелая масса туч вот-вот расплющит гору, и ее не станет, как если бы невиданной силы ураган снес ее до основания. Адорога вела вверх, прямо к этим раздутым тучам, таким невероятно густым, словно они уже почти достигли плотного состояния. Еще немного, и тучи поглотят тракт, так что если к тому моменту они не разразятся дождем, тарантас в таком непроглядном тумане просто не сможет двигаться дальше, не рискуя сорваться в какую-нибудь пропасть.

А между тем Уральская горная цепь невысока. Ее высочайшая вершина, и та не превышает пяти тысяч футов. О вечных снегах даже говорить нечего: те, которыми сибирская зима окутывает эти горы, без остатка тают под летним солнцем. Трава, деревья, кустарник встречаются здесь на любой высоте. То же можно сказать о железных и медных рудниках, о разработках месторождений драгоценных камней, а все это требует большого стечения рабочих. Вот почему особые поселения, которые у русских называются «заводами», встречаются здесь достаточно часто, и тракт, проложенный бесконечной чередой путников, довольно удобен для почтовых карет.

Но то, что в хорошую погоду и при свете дня дается легко, становится тягостным и опасным, когда разбушевавшиеся стихии против воли втягивают путников в свое бешеное противоборство.

Михаил Строгов знал, притом не понаслышке, и уже на своем опыте испытал, что такое гроза в горах, и не без причин считал сие атмосферное явление не менее страшным, чем свирепые метели, которые зимой с неописуемой яростью бушуют на просторах Сибири.

Когда они с Надей тронулись в путь, дождя еще не было. Строгов откинул кожаные занавески, защищавшие внутренность тарантаса, и смотрел вперед, озирая местность, простиравшуюся по обе стороны дороги. Шаткий свет фонарей тарантаса населял это пустынное пространство фантастическими силуэтами…

Надя, сидевшая неподвижно со скрещенными на груди руками, тоже смотрела, но не наклонялась вперед, тогда как ее спутник, наполовину высунувшись из кузова, во все глаза, словно вопрошая о чем-то, вглядывался во все, что творилось на земле и небе.

Абсолютное безмолвие царило вокруг, но этот покой таил угрозу. Воздух был недвижим. Казалось, полузадушенная природа перестала дышать, ее легкие – эти угрюмые тяжелые тучи, – впав по какой-то причине в мертвящую апатию, больше не могут исполнять свое предназначение. Тишину нарушали только поскрипывание дорожной гальки под колесами экипажа, потрескивание его деревянного каркаса, стонущий скрежет осей, жаркое дыхание разгоряченных лошадей, которым не хватало воздуха, да цоканье их железных подков, высекавших искры из подвернувшихся камешков.

Притом тракт словно вымер. В эту ночь, не сулившую добра, на узких дорогах горного Урала тарантасу не встречались ни пеший, ни конный, ни какой бы то ни было транспорт. Ни костра, разожженного среди леса угольщиком, ни лагеря шахтеров в карьерах, где ведутся разработки, ни лачуги, затерянной в перелеске. Требовались поистине серьезные причины, исключающие медлительность и сомнения, чтобы при таких условиях затеять путешествие через горы. Но Строгов не колебался. Он не мог себе этого позволить, да к тому же был один вопрос, тревоживший его чем дальше, тем острее: что это за путешественники, чью телегу его тарантас все не может догнать? Какие такие высшие соображения вынуждают ихдействовать столь безрассудно?

Какое-то время он, скрывая растущее беспокойство, провел за своими наблюдениями. Около одиннадцати молнии начали бороздить небо, и это более не прекращалось. В их стремительных вспышках то появлялись, то исчезали силуэты могучих сосен, скопления которых чернели там и сям по сторонам дороги. Потом, когда тарантас скатывался к ее обочине, пламя, что вспыхивало в тучах, стало высвечивать глубокие пропасти, что разверзались у самых колес. Время от времени более гулкий стук колес указывал, что они едут через мост из плохо оструганных досок, переброшенный через какую-нибудь расщелину; тогда казалось, что гром гремит не над головой, а под ногами. К тому же все пространство вокруг вскоре наполнилось монотонным гулом, казавшимся особенно зловещим оттого, что он словно бы достигал до самого неба. С этими разнородными шумами сливались крики и междометия, то льстивые, то ругательные, которыми ямщик осыпал своих бедных лошадей, утомленных, кажется, больше духотой, чем трудной дорогой. Даже колокольчики, заливавшиеся под дугой, больше не могли их приободрить, и ноги у них порой подгибались.

– В котором часу мы доберемся до перевала? – спросил Строгов у ямщика.

– К часу ночи… если мы вообще туда доберемся! – ответил тот, качая головой.

– Скажи-ка, друг, тебя ведь не впервые в горах застигла гроза? Верно?

– Да уж не впервые, но дал бы Бог, чтобы эта не стала для меня последней!

– Боишься, значит?

– Не то чтобы боюсь, а только я тебе говорил и повторяю: это твоя ошибка, нельзя было ехать.

– Я бы сделал еще худшую ошибку, если бы остался.

– Ну же, вперед, голубушки мои! – откликнулся ямщик тоном человека, который знает, что он здесь не для того, чтобы спорить, его дело повиноваться.

В этот момент вдали послышался странный звук, будто сама земля задрожала. Как если бы воздух, доселе неподвижный, пронизали тысячи резких, пронзительных свистков. За слепящей вспышкой молнии почти тотчас последовал страшный удар грома. В свете этой молнии Михаил Строгов увидел громадную сосну, которая корчилась на горной вершине. Ветер забушевал, но пока только в верхних слоях воздуха. Раздался сухой треск – некоторые деревья, старые или со слабыми корнями, не смогли устоять перед первыми порывами урагана. Лавина переломанных стволов, грозно обрушившись со скал, прокатилась через дорогу и свалилась в бездну слева, в двух сотнях шагов от тарантаса.

Лошади разом остановились.

– Ну же, мои хорошенькие голубки! – вопил ямщик, щелкая кнутом под раскаты грома.

Михаил Строгов взял Надю за руку.

– Ты спишь, сестра? – спросил он.

– Нет, брат.

– Будь готова ко всему. Вот она, гроза!

– Я готова!

Строгов едва успел закрыть кожаные занавески тарантаса.

Шквал налетел с быстротой молнии.

Ямщик, соскочив со своего сидения, прыгнул на шею коренника, пытаясь удержать лошадей, так как сейчас огромная опасность угрожала всейупряжке.

Дело в том, что тарантас, теперь неподвижный, застыл у поворота дороги, на которой неистовствовал ураган. Значит, надо было противостоять ему в лоб, ведь иначе, стоит только уклониться в сторону, тарантас неизбежно опрокинется, рухнет в глубокую пропасть, что слева от дороги. Лошади вставали на дыбы, силясь противостоять порывам урагана, и вознице никак не удавалось их успокоить. Ласковые эпитеты сыпались из его уст вперемешку с оскорбительной бранью, но ничего не помогало. Несчастные животные, ослепленные электрическими разрядами, перепуганные нескончаемым грохотом грома, похожим на пушечную пальбу, чего доброго, порвут постромки и убегут. Ямщик потерял контроль над своей упряжкой.

И тут на помощь подоспел Михаил Строгов, одним прыжком выскочив из тарантаса. Наделенный недюжинной силой, он хоть и не без труда, сумел обуздать ошалевших лошадей.

Однако ураган неистовствовал все сильнее. Дорога в этом месте расширяется, образуя подобие воронки, затягивающей туда шквал, подобно раструбу вентиляционного рукава на пароходе. В то же время сверху, с откоса, покатился камнепад заодно с лавиной изломанных древесных скалов.

– Нам нельзя здесь оставаться, – сказал Михаил Строгов.

– Мы таки здесь не останемся! – завопил ямщик в ужасе изо всех сил, каменея от напряжения, сопротивляясь чудовищному напору воздушных масс. – Ураган с нами вот-вот управится! Отправит под горку самой короткой дорогой!

– Займись правой пристяжной, трус! – отвечал Михаил Строгов. – Левую я беру на себя!

Его речь была прервана новым шквалом. И ему, и кучеру пришлось склониться до самой земли, иначе ветер просто опрокинул бы их. Но экипаж наперекор всем усилиям людей и лошадей, которых они вынуждали противостоять буре, все же откатился назад на несколько метров, и если бы не поваленное дерево, остановившее его, наверняка скатился бы с дороги.

– Не бойся, Надя! – крикнул Михаил.

– Я не боюсь, – заверила его юная ливонка, и в ее голосе он не услышал ни малейшего волнения.

Грохотание громов на миг затихло, и жуткий шквал, просвистев у поворота дороги, унесся в ущелье.

– Хочешь повернуть назад? – спросил ямщик.

– Нет, надо ехать! Пройти этот поворот! Там, выше, мы будем под защитой склона!

– Но лошади упрямятся!

– Поступай, как я: силой тащи их вперед!

– Шквалы будут повторяться!

– Ты намерен слушаться?

– Как тебе приспичило!

– Не мне. Это приказ Царя-батюшки! – отвечал Михаил Строгов, впервые вспомнив, как действует на людей всесильное теперь на двух частях света упоминание об императоре.

– Ну, вперед, ласточки мои! – закричал ямщик, таща за собой правую пристяжную, в то время как Строгов также волок левую.

Лошади, понуждаемые так настойчиво, мучаясь иупираясь, волей-неволей продолжили путь. Бросаться в разные стороны пристяжные теперь не могли, и коренник, которого больше не дергали туда-сюда, держался середины дороги. Но люди и животные, двигаясь против ураганного ветра, когда делали три шага вперед, всякий раз были вынуждены сделать один, а то и два шага назад. Они поскальзывались, падали, вставали. При таких условиях экипаж того гляди рисковал сломаться. Если бы полог не был основательно закреплен, тарантас был бы ободран первым же порывом ветра.

Михаил Строгов с ямщиком потратили больше двух часов, чтобы одолеть этот отрезок дороги длиной не более чем с полверсты, по которому ураганный ветер, загнанный в ущелье, хлестал прямо как кнутом. Опасность там была не только в ярости бури, ополчившейся на упряжку и обоих возниц, но, главное, в камнепадах и поломанных деревьях, что валились на них с горного склона.

Внезапно при очередной вспышке молнии они увидели, что очередная такая лавина с возрастающей скоростью катится прямо на них.

У ямщика вырвался крик ужаса.

Строгов что есть силы огрел лошадей кнутом в надежде сдвинуть упряжку с места, но животные уперлись.

А ведь хватило бы нескольких шагов, и лавина прокатились бы у них за спиной!..

За какую-то долю секунды Михаил, словно воочию, увидел, какой конец сейчас придет тарантасу, как его спутница будет раздавлена! И понял: ему уже не успеть вырвать ее из экипажа живой!

И тут он прыгнул назад, уперся спиной в ось, широко расставил ноги и сверхчеловеческим усилием, на какое мог быть способен лишь в столь отчаянной ситуации, сдвинул таки тяжелый экипаж на несколько футов.

Огромная глыба, пролетая, задела грудь молодого человека, аж дыхание перехватило, будто это было пушечное ядро, а камень врезался в кремнистую дорогу с такой силой, что от удара сверкнули искры.

– Брат! – в ужасе вскрикнула Надя, при свете молнии увидевшая эту сцену.

– Надя, – отозвался Михаил, – Надя, ничего не бойся!

– Если я испугалась, то не за себя!

– С нами Бог, сестра!

– Со мной-то уж наверняка, брат, – сказала она, и шепотом добавила: – Ведь он послал мне встречу с тобой…

Усилие Михаила Строгова, сдвинувшего тарантас с места, не пропало даром. Оно дало обезумевшим лошадям необходимый толчок, снова направивший их на верный путь. Влекомые, с позволения сказать, Строговым и ямщиком, они вышли на узкий перешеек, ориентированный по оси «север-юг», где упряжка была лучше защищена от прямых атак урагана. Справа возвышался горный откос, образующий подобие углубленного укрытия, то был выступ гигантской скалы, расположенной в самом сердце бури. Сюда ее вихри прорваться не могли, место было сравнительно укромным, между тем как вокруг бушевал циклон, противостоять которому не по силам ни людям, ни животным.

И впрямь какое уж тут противостояние, если несколько дубов, чьи вершины поднимались над гребнем скалы, в мгновение ока были обезглавлены, словно громадный серп срезал их ветви и листья, подравняв точь-в-точь по краю обрыва?

Гроза неистовствовала в полную силу. Молнии сверкали, наполняя ущелье своим мерцающим светом, гром грохотал неумолчно. Земля содрогалась под этими яростными ударами, дрожала так, словно весь Уральский горный массив трясло в лихорадке.

К великому счастью, тарантас удалось, так сказать, упрятать в расщелину, куда шквалы прорывались лишь на излете. Но он все-таки не был защищен достаточно надежно: некоторые ураганные вихри, наталкиваясь на выступы скалы и закручиваясь, порой наносили ему жестокие удары. Тогда он, шатаясь, врезался в каменную стену, рискуя разлететься на тысячу обломков.

Наде пришлось выйти из тарантаса. Михаил Строгов, оглядевшись при свете фонарей, отыскал впадину, выдолбленную кайлом какого-то шахтера, и девушка забилась туда в ожидании, когда можно будет продолжить путь.

И тут– это произошло в час ночи – пошел дождь. На путешественников, кроме порывов урагана, обрушились потоки ливня, которые вскоре достигли чрезвычайной мощи, однако не пригасили огненных сполохов, охвативших небо. При подобных обстоятельствах двинуться дальше стало совершенно невозможно.

Таким образом, сколь бы Михаила Строгова ни мучило нетерпение – а оно, как мы догадываемся, было огромно, – он был вынужден подождать, пока бесчинство стихий не угомонится хоть отчасти. К тому же достигнув перевала, через который проходит дорога из Перми в Екатеринбург, он мог теперь лишь спускаться вниз по склонам уральской гряды, а в подобных обстоятельствах спуск по дороге, изрытой промоинами тысяч ручьев, стекающих с гор, среди ливневых потоков и ураганных смерчей означал бы настоящую игру со смертью, путь, ведущий в бездну.

– Промедление очень некстати, – сказал тогда Михаил, – но это, безусловно, единственная возможность избежать еще больших задержек. Неистовство этой грозы позволяет надеяться, что долгой она не будет. Около трех начнет светать, а когда солнце взойдет, спуск, на который мы не можем отважиться в темноте, станет если не легким, то хотя бы возможным.

– Так подождем, брат, – отвечала Надя, – но только если ты откладываешь спуск не затем, чтобы избавить меня от риска или усталости!

– Надя, я знаю, ты решила не отступать ни переднем, но я, подвергая опасности нас обоих, рискую чем-то большим, чем моя жизнь, и даже большим, чем твоя: если мы погибнем, я не исполню возложенной на меня задачи, того долга, который важнее всего!

– Долг… – прошептала Надя.

В это мгновение небо разорвала молния такой силы, что, казалось, она даже ливень вмиг высушила. Тотчас грянул сухой удар грома. Воздух наполнился сернистым, почти удушающим запахом, и всего в двадцати шагах от тарантаса, словно гигантский факел, разом вспыхнули несколько близко стоящих больших сосен, подожженных электрическим разрядом.

Ямщик, сбитый с ног, словно чем-то ударенный, вскочил, к счастью, невредимый.

Потом, когда последний отголосок грома затих в ущелье, Михаил Строгов почувствовал, что рука Нади крепко сжимает его ладонь. Девушка прошептала ему в самое ухо:

– Кричат! Брат, слушай!

 

Глава XI. Путники в беде

Действительно, при этом кратком затишье до них донеслись крики – они звучали с дороги: кричавший, видимо, находился невдалеке от расщелины, где нашел убежище тарантас.

Это походило на безнадежный призыв путника, попавшего в беду.

Михаил Строгов насторожился, вслушиваясь. Ямщик тоже слушал, но качал головой, словно ему казалось немыслимым откликнуться на этот зов.

– Путники зовут на помощь! – воскликнула Надя.

– На нас пусть не рассчитывают! – буркнул ямщик.

– Это еще почему? – возмутился Михаил. – Разве мы не должны сделать для них то же, что они бы сделали в подобном случае для нас?

– Но вы же не станете рисковать экипажем и лошадьми!..

– Я пойду пешком, – заявил Строгов.

– Я пойду с тобой, брат, – сказала юная ливонка.

– Нет, останься, Надя. С тобой побудет ямщик. Я не хочу оставлять его одного…

– Хорошо, – ответила Надя.

– Что бы ни случилось, не выходи из этого укрытия!

– Ты найдешь меня здесь.

Михаил Строгов пожал руку своей спутнице и, обойдя выступ склона, исчез в темноте.

– Твой брат делает большую ошибку, – сказал ямщик.

– Он прав, – возразила Надя просто.

Тем временем Михаил Строгов быстро шел вперед по дороге. Он очень спешил на помощь тем, кто издавал столь отчаянные крики, но его подстегивало и нетерпеливое желание узнать, кто такие эти путешественники, которым гроза не помешала отправиться в горы. Ведь он не сомневался, что это те самые, чья телега все время опережала его тарантас.

Дождь перестал, но ураган еще усилился. Крики, приносимые порывами ветра, становились все отчетливее. С того места, где Михаил оставил Надю, уже нельзя было ничего разглядеть. Дорога петляла, и вспышки молнии озаряли только выступ склона, заслоняющий ее извив. Шквалы, с разгона врезаясь в горный массив, образовывали бешеные завихрения, сквозь которые трудно пробиться, – это требовало от Строгова при всей его незаурядной силе огромного напряжения.

Вскоре стало очевидно, что путники, чьи крики он слышал, уже совсем близко. Хотя увидеть их Михаил еще не мог, то ли потому, что буря отшвырнула их в сторону от тракта, то ли из-за темноты, но их слова он теперь различал явственно.

И вот что он, к некоторому своему удивлению, услышал:

– Тупица! Ты вернешься или нет?

– Дай только добраться до ближайшей станции! Я уж позабочусь, чтобы тебя отодрали кнутом!

– Ты меня слышишь, чертов кучер? Эй! Где ты там?

– Вот, значит, как в этой стране возят пассажиров!

– А эта развалина, которую они называют телегой!

– Эй! Трижды скотина! Удрал! Ему, похоже, плевать, что он бросил нас посреди дороги!

– Так поступить со мной! С аккредитованным репортером! С англичанином! Я пожалуюсь в канцелярию посольства, добьюсь, чтобы его повесили!

Было очевидно, что говоривший так разъярен не на шутку. Однако Михаилу Строгову вдруг почудилось, что второй собеседник воспринимает происходящее и собственную участь по-другому. Тому порукой были неожиданный посреди подобной сцены взрыв хохота и последовавшие за ним слова:

– Ладно же! Нет, решительно, это сущая умора!

– Вы осмеливаетесь смеяться? – отозвался весьма едкий голос гражданина Соединенного Королевства.

– Да, дорогой собрат, разумеется! И от всей души, притом это лучшее, что я могу сделать! Советую вам поступать также! Право слово, смешнее быть не может, такого никто не видал!

В то же мгновение сильнейший удар грома наполнил ущелье несусветным грохотом, а горное эхо многократно умножило этот без того ужасающий звук. Но потом, когда заглох последний громовый раскат, веселый голос послышался снова:

– Да, невероятная потеха! Вот уж воистину такое никогда бы не произошло во Франции!

– Ив Англии! – откликнулся британец.

Тут Михаил Строгов при ярком свете молнии увидел посреди дороги, шагах в двадцати, двух путешественников, сидевших рядом на задней скамейке странной повозки, похоже, глубоко завязнувшей в какой-то колее.

Он подошел к ним, причем один продолжал смеяться, а другой сердито бурчать. Теперь Михаил их узнал: это были те два газетчика, что плыли с ним на «Кавказе» всю дорогу от Нижнего Новгорода до Перми.

– Эй! Здравствуйте, сударь! – закричал француз. – Весьма рад вас видеть в подобных обстоятельствах! Позвольте представить вам моего близкого врага – господина Блаунта!

Английский репортер отвесил поклон и, вероятно, собирался, в свою очередь, согласно канонам учтивости представить своего коллегу Альсида Жоливе, но Михаил Строгов остановил его:

– В этом нет надобности, господа: мы с вами знакомы. Нам уже довелось плыть вместе по Волге.

– А!.. Хорошо! Прекрасно! Итак, господин…?

– Николай Корпанов, купец из Иркутска, – ответил Михаил Строгов. – Может быть, вы поведаете мне, какое приключение, столь прискорбное в глазах одного и забавное для другого, случилось с вами обоими?

– Посудите сами, господин Корпанов! – отвечал Альсид Жоливе. – Только представьте: наш возница умчался вместе с передком своей адской повозки, бросив нас посреди дороги в отломанной задней половине этого нелепого экипажа! На двоих нам осталась худшая половина телеги и ни кучера, ни лошадей! Не правда ли, это абсолютно, непомерно смешно?

– Здесь нет ровным счетом ничего смешного! – отрезал англичанин.

– Да полно, коллега! Вы совершенно не умеете смотреть на вещи с положительной стороны!

– А как нам теперь продолжать путь, позвольте вас спросить? – проворчал Гарри Блаунт.

– Нет ничего проще! – отвечал Альсид Жоливе. – Вы впрягаетесь в то, что осталось от нашей кареты, я берусь за поводья, словно настоящий ямщик, называю вас моим голубком, и вы пускаетесь рысью, как подобает почтовому коню!

– Господин Жоливе, – процедил англичанин, – эта шутка переходит все границы, и я…

– Не беспокойтесь, коллега. Когда вы запыхаетесь, мы поменяемся местами, и если я не покачу вас вперед с адским ветерком, вы будете вправе обзывать меня сопящей улиткой и полудохлой черепахой!

Альсид Жоливе болтал так добродушно, что Михаил Строгов не смог удержаться от улыбки.

– Господа, – сказал он, – есть способ получше. Мы сейчас на самом перевале Уральского хребта, это значит, что дальше нам останется только спускаться вниз по горному склону. Мой экипаж там, за пятьсот шагов отсюда. Я одолжу вам одну из своих лошадей, ее можно запрячь в то, что осталось от вашей телеги, и если не произойдет какой-нибудь аварии, завтра мы все вместе прибудем в Екатеринбург.

– Господин Корпанов, – вскричал Альсид Жоливе, – вот предложение, исходящее от великодушного сердца!

– Должен прибавить, сударь, – отвечал Строгов, – что если я не предлагаю вам места в моем тарантасе, то лишь по одной причине: там их всего два, и эти места занимаем мы с сестрой.

– Сударь, тут не о чем говорить! – засмеялся Альсид Жоливе. – Мы с коллегой, с вашей лошадью и остатком своей полутелеги доскачем до самого края света!

– Мы принимаем ваше любезное предложение, сударь, – заключил Гарри Блаунт. – Что до этого ямщика!..

– О, уверяю вас, с ним такое не впервые стряслось! – сказал Михаил Строгов.

– Но тогда почему он не вернулся? Ведь этот несчастный паршивец прекрасно знает, что мы остались на дороге!

– Он-то? Да он понятия об этом не имеет!

– Как? Этот славный малый не знает, что его телега раскололась надвое?

– Именно так. Он с самым чистым сердцем доставит первую половину в Екатеринбург!

– Говорил же я вам, коллега, что весь этот случай – чистая умора! – восхитился Альсид Жоливе.

– Итак, господа, если вы хотите следовать за мной, – продолжал Михаил Строгов, – пойдемте к моему экипажу, а затем…

– Но как быть с телегой? – напомнил англичанин.

– Да не бойтесь, мой дорогой Блаунт, она не упорхнет! – закричал Альсид Жоливе. – Она так плотно вросла в землю, что если ее здесь оставят, к будущей весне она выпустит листочки!

– Идемте же, господа, – поторопил Михаил Строгов, – и вытащим сюда тарантас.

Француз и англичанин встали с задней скамейки, ставшей теперь заодно и передней, и пошли вслед за Михаилом.

На ходу Альсид Жоливе по своему обыкновению продолжал благодушно болтать – видно, никакие невзгоды не могли испортить ему настроение.

– Право же, господин Корпанов, – сказал он Михаилу Строгову, – вы нас выручаете из знатной переделки!

– Сударь, – возразил тот, – я делаю только то, что всякий сделал бы на моем месте. Если бы путники не помогали друг другу, осталось бы только перегородить все дороги!

– Долг платежом красен, сударь. Если вы далеко заедете в этих степях, возможно, мы еще встретимся, и тогда…

Хотя Альсид Жоливе не задавал Строгову прямого вопроса о том, куда он направляется, но тот, не желая вызвать подозрение, что он скрытничает, тотчас отозвался:

– Я еду в Омск, господа.

– А мы с господином Блаунтом, – продолжал Альсид Жоливе, – катим куда глаза глядят. Туда, где попадем еще, может, на какой-нибудь бал, а если и нет, новость ту или другую уж наверняка поймаем.

– В областях, охваченных нашествием? – спросил Михаил Строгов чуть торопливее, чем следовало.

– Именно так, господин Корпанов. Да, вас мы там вряд ли встретим!

– Ваша правда, господа, – ответил Строгов. – Я не большой охотник до ружейной стрельбы, не хочу, чтобы меня пырнули пикой, и вообще при своем мирном нраве не лезу туда, где дерутся.

– Это огорчительно, сударь, весьма огорчительно. Нет, в самом деле, мы можем только сожалеть, что расстанемся с вами так скоро! Но когда мы покинем Екатеринбург, может быть, наша счастливая звезда пожелает, чтобы мы еще немного, хоть несколько дней, попутешествовали вместе?

– Значит, и выдержите путь в Омск? – поинтересовался Строгов, на миг призадумавшись.

– Да мы сами ничего пока об этом не знаем, – ответил Альсид Жоливе, – но наверняка двинемся прямиком в Ишим, а когда окажемся там, будем действовать по обстоятельствам.

– Что ж, господа, – сказал Михаил Строгов, – до Ишима мы доедем сообща.

Он, разумеется, предпочел бы путешествовать один, но если попытаться отделаться от попутчиков, это может показаться подозрительным. К тому же, если Альсид Жоливе и его собрат намерены задержаться в Ишиме, не сразу ехать в Омск, отчего не проделать этот отрезок пути вместе с ними, это ведь не сулит осложнений?

– Хорошо, договорились, – произнес он. – Едем вместе.

И помолчав, самым равнодушным тоном спросил:

– У вас есть мало-мальски надежные сведения о том, где сейчас могут находиться захватчики?

– Черт возьми, сударь, нам известно только то, о чем говорили в Перми, – ответил Альсид Жоливе. – Войска Феофар-хана наводнили всю Семипалатинскую губернию и вот уже несколько дней продвигаются форсированным маршем вниз по течению Иртыша. Так что вам надо спешить, если хотите попасть в Омск раньше них.

– Да, верно, – отозвался Михаил Строгов.

– Поговаривали еще, будто полковнику Огарову удалось посредством переодевания изменить свою наружность и перейти границу, а теперь он не замедлит присоединиться к предводителю азиатов в самом центре восставшего края.

– Но как такие вещи становятся известны? – спросил Строгов, которого эти новости, более или менее правдоподобные, касались напрямую.

– Э, также, как достоянием молвы становится все, – ответил Альсид Жоливе. – Это носится в воздухе.

– И у вас есть серьезные основания думать, что полковник Огаров в Сибири?

– Я даже слышал, что он наверняка выбрал дорогу из Казани в Екатеринбург.

– А, так вы это знали, господин Жоливе? – сказал Гарри Блаунт, выведенный из своего немого оцепенения фразой французского репортера.

– Знал, – усмехнулся Альсид Жоливе.

– А о том, что он, по всей вероятности, переоделся цыганом, вы тоже проведали? – продолжал Гарри Блаунт.

– Цыганом?! – вскрикнул Строгов, это у него вырвалось невольно: он вспомнил двух цыган в Нижнем Новгороде, плавание на «Кавказе», высадку в Казани…

– Я знал достаточно, чтобы написать об этом моей кузине, – с улыбкой заметил Альсид Жоливе.

– Видно, в Казани вы времени даром не теряли! – сухо обронил англичанин.

– Воистину так, дорогой коллега. Пока «Кавказ» загружался всем необходимым, я поступал по примеру «Кавказа»!

Михаил Строгов больше не слушал ехидных реплик Гарри Блаунта и Альсида Жоливе, которые продолжали препираться между собой. Ондумал отой цыганской труппе, о старом цыгане, лица которого не смог разглядеть, о странной женщине, что была с ним, о пристальном настораживающем взгляде, который она бросила на него. Строгов пытался мысленно сопоставить все детали этой встречи, как вдруг невдалеке послышался выстрел.

– Ах! Господа, вперед! – закричал Михаил.

«Смотри-ка! Для почтенного торговца, готового бежать от ружейной пальбы, он что-то слишком резво мчится туда, где ее слышит!» – сказал себе Альсид Жоливе.

И вместе с Гарри Блаунтом, который тоже был не из тех, кто плетется в хвосте, он устремился следом за Строговым.

Минуты не прошло, как все трое уже подбегали к выступу скалы, за которым у поворота дороги был спрятан тарантас.

Группа сосен, подожженных молнией, все еще пылала. Дорога была пустынна. Но Михаил Строгов не мог ошибиться: выстрел был, и прозвучал он именно отсюда.

Внезапно послышался грозный рев, и тут же за каменной стенкой раздался еще один выстрел.

– Медведь! – закричал Строгов, мгновенно узнав этот рев, которого он бы ни с чем не перепутал. – Надя! Надя!

И, рванув из-за пояса тесак, Михаил в два огромных прыжка обогнул горный отрог, за которым девушка обещала ждать его.

Сосны, пожираемые огнем от основания стволов до крон, образовали гигантский факел, который ярко освещал эту сцену.

В тот миг, когда Михаил Строгов поравнялся с тарантасом, он увидел прямо перед собой огромный черный силуэт. Это был медведь весьма крупных размеров. Буря выгнала его из лесных чащ, покрывающих склоны Уральских гор, и он в поисках убежища пришел к этой расселине, где наверняка было его привычное логово, которое теперь заняла Надя.

Обе пристяжные, напуганные появлением гигантского зверя, порвали поводья и бросились бежать, а ямщик, испугавшись за своих лошадей, думать забыл, что оставляет девушку один на один с медведем, и кинулся за ними вдогонку.

Храбрая Надя не потеряла самообладания. Когда зверь, заметивший ее не сразу, напал на оставшегося в упряжке коренника, девушка вышла из расселины, где она пряталась, подбежала к экипажу, схватила один из револьверов Строгова и, смело шагнув к медведю, выстрелила в упор.

Легко раненный в плечо, зверь повернулся кдевушке, которая поначалу попробовала убегать от него, кружась вокруг тарантаса, между тем как лошадь пыталась порвать упряжь. Но ведь если потеряешь лошадей в горах, их уж не найти, поездке конец. Сообразив это, Надя повернулась к медведю и в то самое мгновение, когда лапы зверя должны были обрушиться на нее, с поразительным хладнокровием выстрелила вторично.

Это и был второй выстрел, который только что грянул в двух шагах от Михаила Строгова. Но он уже был рядом. Прыжок – и он оказался между медведем и девушкой. Одно-единственное движение руки сверху вниз, и гигантский зверь рухнул наземь бездыханный с брюхом, пропоротым от горла до паха. То был отменный образчик знаменитого удара сибирских зверобоев, рассчитанный на то, чтобы не попортить медвежью шкуру, за которую можно получить хорошие деньги.

– Ты не ранена, сестра? – Михаил бросился к девушке.

– Нет, брат, – ответила Надя.

Тут подоспели и два журналиста.

Альсид Жоливе обхватил коренника за шею, а весил он, надо думать, основательно, коль скоро емуудалось удержать животное. При этом и француз, и его собрат по перу yen ели увидеть стремительный маневр Михаила Строгова.

– Черт возьми! – вскричал Альсид Жоливе. – Для простого негоцианта вы изумительно орудуете тесаком, господин Корпанов!

– Даже более чем изумительно, – обронил Гарри Блаунт.

– Нам здесь, в Сибири, приходится учиться всему понемножку, господа, – объяснил Михаил Строгов.

Тут Альсид Жоливе глянул на молодого человека повнимательней.

Сейчас, при ярком свете, с окровавленным тесаком в руке, с самым решительным видом попирая стопой поверженного медведя, он являл собой картину, на которую стоило посмотреть.

«А верзила-то внушительный!» – сказал себе журналист.

Затем он почтительно, со шляпой в руке приблизился и приветствовал барышню.

Надя ответила легким поклоном.

Тогда Альсид Жоливе повернулся к своему спутнику:

– Сестра не уступит брату! Будь я медведем, не стал бы связываться с этой опасной и очаровательной парочкой!

Гарри Блаунт, прямой, как пика, снял шляпу, но держался на некоторой дистанции. Свойственная ему чопорность особенно бросалась в глаза на фоне сугубой непринужденности собрата.

Тут появился и ямщик, которому удалось-таки изловить своих лошадок. Прежде всего он с большим сожалением оглядел распростертого на земле великолепного зверя, которого придется оставить на растерзание хищным птицам, потом занялся ремонтом упряжи.

Михаил Строгов объяснил ему, в какое положение попали два путешественника, и предложил свой план уступить им одну из трех лошадей.

– Как тебе угодно, – проворчал ямщик. – Только это получатся уже два экипажа вместо одного…

– Хорошо, мой друг, – вмешался Альсид Жоливе, поняв намек. – Тебе и заплатят вдвое.

– Но, мои голубочки! – рявкнул ямщик.

Надя уже уселась в тарантас, а Михаил Строгов и его спутники последовали за ним пешком.

Было три часа ночи. Буря к тому времени начала затихать, шквалы обрушивалась на дорогу уже с меньшей яростью, двигаться вперед становилось все легче.

При первых лучах зари тарантас поравнялся с остатками телеги, колеса которой успели основательно, по самую ступицу, завязнуть в грязи. Было совершенно очевидно, что лошадке придется здорово поднатужиться, чтобы вытащить их оттуда.

Одну из пристяжных выпрягли из тарантаса и с помощью веревок привязали к останкам телеги. Оба журналиста уселись на единственную скамью этого оригинального экипажа, и обе упряжки двинулись в путь. Впрочем, коль скоро им оставалось лишь спускаться по склонам Уральских гор, это особых трудностей не сулило.

Через шесть часов два экипажа прибыли в Екатеринбург, они так и ехали друг за дружкой, и никакой неприятный инцидент не омрачил заключительного этапа их поездки.

Первым, кого узрели журналисты на пороге почтовой станции, был их ямщик, казалось, ожидавший их.

Сей почтенный русский имел физиономию в высшей степени добродушную. Безо всякого смущения, сияя улыбкой, он поспешил навстречу своим седокам и, протянув руку, потребовал обещанные чаевые.

Приверженность к истине велит нам не утаить и того, что гнев Гарри Блаунта явил пример истинно британской мощи. Если бы ямщик не успел благоразумно отпрянуть, ему пришлось бы получить «на водку» удар кулака, посланный прямо в его физиономию согласно всем правилам бокса.

Альсид Жоливе, свидетель этой сцены, корчился от хохота, может быть даже, он в жизни так не смеялся.

– Но у него тоже есть свои резоны, у этого бедняги! – кричал француз. – Мой дорогой собрат, заметьте: он в своем праве! Чем он виноват, если мы не нашли средства последовать за ним?

Тут он вытащил из кармана несколько копеек и протянул их ямщику со словами:

– Держи, друг! Если ты и не заработал их, то не по своей вине!

Этим он только усугубил раздражение Гарри Блаунта, который собрался было обрушиться на станционного смотрителя и подать на него в суд.

– Судебный процесс в России?! – закричал Альсид Жоливе. – Но, коллега, если здешний порядок вещей не претерпел существенных изменений, вы не доживете до окончания юридической волокиты! Неужели вы не слышали о том, какая история приключилась с одной русской кормилицей, которая хотела взыскать с родителей своего выкормыша плату за двенадцать месяцев кормления грудью?

– Ничего об этом не слышал, – ответил Гарри Блаунт.

– А, так вы, следовательно, не знаете и того, кем стал этот выкормыш, когда был изречен вердикт, согласно которому он выиграл дело?

– И кем же он стал? Уж просветите, будьте так любезны!

– Гусарским полковником в гвардии!

При этом сообщении все покатились со смеху.

Альсид Жоливе, вдохновленный успехом своей реплики, достал из кармана тетрадку и, ухмыляясь, вписал туда следующее замечание, достойное того, чтобы войти в толковый словарь Московского царства:

«Телега – русский экипаж, четырехколесный при отправлении, но к месту назначения прибывающий двухколесным!»

 

Глава XII. Провокация

Екатеринбург, если смотреть с географической точки зрения, – азиатский город, поскольку он расположен по ту сторону Уральских гор, на их самых восточных склонах. Тем не менее он принадлежит к Пермской губернии, следовательно, причисляется к одной из больших областей европейской России. Такое административное вторжение, по-видимому, должно иметь какие-то основания. Это как если бы русские челюсти вцепились в кусок Сибири да так и не разжались.

Ни у Михаила Строгова, ни у двоих иностранных репортеров не должно было возникнуть трудностей с подыскиванием средств передвижения в таком значительном городе, основанном еще в 1723 году. В Екатеринбурге был воздвигнут первый во всей империи Монетный двор, здесь сконцентрированы главные службы управления шахт. Таким образом, этот город являет собой важный промышленный центр края, изобилующего металлургическими фабриками и прочими разработками, в том числе здесь добывают золото и платину.

В описываемую эпоху население Екатеринбурга весьма увеличилось. Сибиряки и приезжие из европейской России во множестве нахлынули сюда, спасаясь от грозящего им нашествия. Они бежали из областей, уже захваченных ордами Феофар-хана, и особенно из киргизских степей, что простираются от юго-западного берега Иртыша до границ Туркестана.

Таким образом, если транспортные средства, на которых можно добраться до Екатеринбурга, стали редкостью, то в городе, напротив, скопилось множество тех, на которых можно было отсюда выехать. При создавшихся обстоятельствах и впрямь мало находилось желающих пуститься наудачу по сибирским дорогам.

Из этого следует, что Гарри Блаунту и Альсиду Жоливе не стоило большого труда заменить достославную полутелегу, которую они худо-бедно дотащили в Екатеринбург, целой телегой. Что до Михаила Строгова, принадлежащий ему тарантас не слишком пострадал от поездки через Урал. Оставалось только запрячь в него тройку добрых коней и скакать дальше по Иркутскому тракту.

Эта дорога сулила довольно ощутимые тяготы до самой Тюмени и даже до Ново-Заимской: на этом отрезке она тянется по довольно причудливой пересеченной местности, недаром именно здесь берут свое начало первые горы Уральской гряды. Зато дальше, за Ново-Заимской, простирается бескрайняя степь на тысячу семьсот верст (1815 километров) вплоть до окрестностей Красноярска.

Как известно, оба газетчика направлялись в Ишим, то есть их цель находилась в шестистах тридцати верстах от Екатеринбурга. Там они должны были навести справки о происходящем, а уж потом пуститься колесить по захваченному ордами региону, то ли вдвоем, то ли порознь, повинуясь своему охотничьему инстинкту, который наведет их на тот или иной след.

Однако эта самая дорога, ведущая из Екатеринбурга в Ишим, шла затем к Иркутску, так что Михаил Строгов мог продолжать свой путь только по ней. Однако он, не гонясь за новостями и, напротив, желая по возможности избегать местности, опустошенной захватчиками, был полон решимости нигде не задерживаться.

Поэтому он сказал своим новоявленным попутчикам:

– Господа, я бы с большим удовольствием проехал часть пути вместе с вами, но должен предупредить, что я очень спешу в Омск. Там нас с сестрой ждет наша матушка. А кто знает, успеем ли мы добраться до города прежде, чем туда ворвется ханское воинство! Поэтомуя не собираюсь задерживаться на станциях дольше, нежели это необходимо, чтобы сменить лошадей. Я буду ехать днем и ночью!

– Мы намерены действовать так же, – промолвил Гарри Блаунт.

– Идет, – кивнул Строгов. – Но если так, не теряйте ни секунды. Наймите или купите повозку, которая…

– Которая, – перебил Альсид Жоливе, – соблаговолит прибыть в Ишим не своей передней частью, а в полном составе.

Спустя полчаса проворный француз нашел, впрочем, без труда, тарантас, примерно такой же, как у Михаила Строгова, и они с коллегой тотчас уселись в него.

Михаил и Надя расположились в своем экипаже, и в полдень обе упряжки вместе покинули Екатеринбург.

Наконец-то Надя добралась до Сибири, передней – долгая дорога, ведущая в Иркутск! Какие мысли это должно было вызвать у юной ливонки? Три резвых лошадки везли ее по этой земле изгнания, где ее отец был осужден жить, может быть, долго, в такой дали от родного края! Но она едва замечала эти степи, что разворачивались у нее перед глазами, вмиг исчезая, как только ее взглядулетал за горизонт, в ту даль, где ей мерещилось родное лицо изгнанника! Она ни вочто не всматривалась, проносясь со скоростью пятнадцать верст в час по западной Сибири, по местности, столь отличной от Сибири восточной. В самом деле: здесь мало возделанных полей, почва бедна, по крайней мере, если иметь в виду поверхность, ведь ее недра, напротив, изобилуют железом, медью, платиной и золотом. Поэтому промышленные предприятия здесь видишь повсюду, а сельскохозяйственные поселения редки. Где взять руки, чтобы обрабатывать землю, засевать нивы, собирать урожай, когда выгоднее взбалтывать почву взрывами или кайлом? Здесь крестьянина сменяет рудокоп. Кирка орудует повсюду, а штыковой лопаты нигде не сыскать.

И все же порой мысли Нади, покинув далекие окрестности озера Байкал, возвращались к той ситуации, которую она в настоящий момент переживала. Образ отца слегка затуманивался, и она видела перед собой своего великодушного спутника, сначала в поезде, идущем во Владимир, где волей провидения им довелось впервые увидеть друг друга. Она вспоминала его предупредительность при первой встрече, его приход в нижегородский полицейский участок, простоту и сердечность его обращения с ней, когда он назвал ее сестрой, его заботливость во время плавания по Волге и, наконец, все то, что он сделал в ту страшную грозовую ночь, спасая ей жизнь и рискуя своей!

Итак, Надя думала о Михаиле. Она благодарила Бога за то, что послал ей в пути такого отважного покровителя, великодушного и скромного друга.

Рядом с ним, под его охраной она чувствовала себя в безопасности. Настоящий брат, и тот не мог бы быть лучше! Ее больше не пугали никакие препятствия, она теперь не сомневалась, что достигнет цели.

Что до Михаила Строгова, он мало говорил, но много думал. Со своей стороны он тоже благодарил Бога за встречу с Надей и в то же время за такое средство маскировки своей подлинной личности и доброго дела, которое ему предстояло исполнить. Спокойное бесстрашие этой девушки не могло не импонировать его отважной душе. Ей бы следовало быть ему настоящей сестрой, разве не жаль, что это не так? Он испытывал к своей прекрасной и героической спутнице такое уважение, такую восхищенную приязнь! Он чувствовал, что в ее груди бьется одно из тех редких и чистых сердец, на которые можно положиться.

И все же с тех пор, как Строгов ступил на сибирскую землю, его подстерегали реальные опасности. Если те два журналиста не ошибались, если Иван Огаров вправду перешел границу, Михаилу надо было действовать чрезвычайно осторожно. Обстоятельства изменились, ведь теперь в сибирских губерниях наверняка кишатханские шпионы. Если его инкогнито разоблачено, если стало известно, что он царский посланец, под угрозой его миссия и, вероятно, сама жизнь! Теперь Строгов чувствовал, что бремя ответственности все тяжелее давит на его плечи.

Вот какое настроение царило в первом экипаже, но что творилось в это время во втором? Да ничего мало-мальски примечательного. Альсид Жоливе сыпал фразами, Гарри Блаунт отвечал отрывистыми междометиями. Каждый смотрел на вещи по-своему и делал заметки, посвященные тем или иным путевым впечатлениям, впрочем, почти одинаковым, поскольку эпизоды первых дней их поездки по западной Сибири не блистали особым разнообразием.

На каждой станции журналисты выходили из своего экипажа и присоединялись к Михаилу Строгову. Надя выходила из тарантаса лишь в том случае, если на почтовой станции предполагалась какая-либо трапеза. Когда же надо было позавтракать или пообедать, она садилась за стол со всеми, но держалась очень замкнуто, почти не участвуя в общем разговоре.

Альсид Жоливе неустанно оказывал юной ливонке знаки внимания, впрочем, никогда не выходя за рамки безукоризненной почтительности. Он находил девушку очаровательной. Его восхищала та молчаливая энергия, что исходила от нее наперекор всем тяготам столь изнурительно жесткого путешествия.

Эти вынужденные задержки доставляли Михаилу Строгову довольно сомнительное удовольствие. Поэтому на каждой станции он только и делал, что поторапливал отъезд, докучал станционным смотрителям, подгонял ямщиков, чтобы поживей запрягали. Итак, наскоро перекусив – слишком наскоро, по мнению Гарри Блаунта, который был основательным, методичным едоком, – путники ехали дальше, причем журналисты тоже мчались с ветерком, как орлы, ведь платили они по-королевски или, как выражался Альсид Жоливе, «в манере русских орлов». (Русская золотая монета оценивается в пять рублей, рубль – денежная единица, равная ста копейкам, то есть трем франкам и девяноста двум сантимам).

Само собой разумеется, что Гарри Блаунт ничуть не пытался угодить девушке. Это была одна из тех немногих тем, на которые он не желал дискутировать со своим приятелем. Сей почтенный джентльмен не имел обыкновения заниматься двумя делами одновременно.

И вот однажды Альсид Жоливе спросил его, сколько лет может быть юной ливонке.

– Какой именно юной ливонке? – пресерьезно спросил тот, полуприкрыв глаза.

– Черт возьми, кому же, какие сестре Николая Корпанова?

– Это его сестра?

– Нет, его бабушка! – проворчал Альсид Жоливе, возмущенный таким безразличием. – Сколько вы ей дадите?

– Если бы я присутствовал при ее появлении на свет, я бы это знал! – сухо ответил Гарри Блаунт, всем своим видом показывая, что затронутая тема его нимало не интересует.

Местность, по которой в то время катили два тарантаса, была почти ненаселенной. Погода стояла хорошая, солнечная, но при некоторой облачности, и зной был не столь нестерпимым. Будь их экипажи устроены поудобнее, пассажирам вообще не на что было бы сетовать. Что до скорости, она была восхитительна, впрочем, русские почтовые берлины, как правило, отличаются быстрой ездой.

Но если край, что простирался вокруг, казался покинутым, эта его пустынность объяснялась нынешним тревожным положением. В полях почти не видно было тех сибирских крестьян, с бледными, суровыми лицами, которых одна известная путешественница очень метко сравнила с кастильцами, хотя последние более высокомерны. Там и сям виднелись деревни, уже покинутые жителями, – признак, явственно указывающий на то, что ханское воинство уже близко. Местные обитатели со своими стадами овец, с верблюдами и лошадьми ушли, пережидают напасть где-то среди северных равнин. Несколько кочевых киргизских племен, сохранивших верность властям империи, со своими шатрами тоже перебрались за Иртыш и за Обь, подальше от грабителей-захватчиков.

К счастью, почтовая служба работала по-прежнему четко. Также, как телеграф: связь с теми пунктами, куда еще дотягивались неповрежденные провода, поддерживалась исправно. Станционные смотрители согласно установленным правилам на всех станциях снабжали проезжающих свежими лошадьми. И телеграфисты, сидя у своих окошечек на каждой станции, тоже отсылали все депеши, которые им поручали, задерживая их только тогда, когда следовало уступить очередь срочной телеграмме государственной важности. Поэтому Гарри Блаунт и Альсид Жоливе широко пользовались возможностями телеграфа.

Таким образом, до сих пор путешествие Михаила Строгова происходило в удовлетворительных условиях. Царский курьер был избавлен от каких-либо задержек и был уверен, что если удастся обогнуть Красноярск, занятый передовыми частями Феофар-хана, он наверняка успеет в Иркутск раньше захватчиков и потратит на это минимум времени.

Назавтра после того дня, когда два тарантаса выехали из Екатеринбурга, они, проехав двести двадцать верст, в семь часов утра достигли маленького городка Тугулыма без каких-либо достойных упоминания событий.

Там путники потратили полчаса на завтрак. Затем снова устремились вперед со скоростью, объяснить которую можно только известным числом добавочных копеек, обещанных за нее ямщикам.

Кчасу того же дня, 22 июля, тарантасы, оставив позади еще шестьдесят верст, прибыли в Тюмень.

Население этого города, где обычно проживают десять тысяч человек, теперь удвоилось. Тюмень – первый промышленный центр, созданный русскими в Сибири, он примечателен своими прекрасными металлургическими заводами и мастерской, где льют колокола, но такого многолюдства здесь никогда еще не видывали.

Оба репортера тотчас пустились на поиски новостей. Те, что приносили беглецы с театра военных действий, не радовали.

Молва среди прочего утверждала, что войска Феофар-хана быстро приближаются к долине Ишима и их предводитель вот-вот встретится с полковником Иваном Огаровым, если уже не встретился. Из этого естественным образом следовало, что тогда наступление на восточную Сибирь развернется весьма активно.

Что до русских войск, их следовало призвать в основном из губерний европейской России, они были еще слишком далеко, чтобы дать отпор нашествию. Тем не менее казаки Тобольской губернии форсированным маршем двигались к Томску в надежде преградить путь азиатским колоннам.

К восьми вечера два тарантаса одолели еще семьдесят пять верст и подъехали к Ялуторовску.

Быстро перепрягли коней и, выехав из города, на пароме переправились через реку Тобол. Ее течение, очень спокойное, сделало эту задачу легкой, но на пути их ждали еще несколько переправ в условиях, возможно, куда менее благоприятных.

В полночь, проскакав еще пятьдесят пять верст (58 с половиной километров), добрались до городка Новая Заимка, миновав, наконец, слегка пересеченную лесистую местность, – последние предгорья Урала.

Здесь по-настоящему начиналось то, что называют сибирской степью, которая простирается до Красноярска. Это бескрайняя равнина, что-то вроде травянистой огромной пустыни, по краям которой, очерченным четким, как циркулем, кругом, небо сливается с землей. Среди этой степи взгляду не на чем остановиться, нигде ни пригорка, лишь мелькают телеграфные столбы, расставленные вдоль дороги, их провода дрожат на ветру, как струны арфы. Даже сама дорога неразличима, если посмотреть издали, с равнин: лишь по облачку легкой пыли, что взвивается из-под колес тарантасов, можно определить, где она проходит. Если бы не эта беловатая лента, которая тянется вдаль, насколько хватает глаз, можно было бы поверить, что здесь и вправду пустыня.

По степи Михаил Строгов и его спутники мчались с еще большей скоростью, чем раньше. Лошади, подгоняемые ямщиком, не встречая на своем пути ни малейших препятствий, буквально пожирали пространство. Тарантасы прямой дорогой неслись к Ишиму, туда, где оба корреспондента должны были задержаться, если какое-либо непредвиденное событие не изменит их планы.

От Новой Заимки до Ишима было около двух сотен верст. К завтрашнему вечеру, часам к восьми, путники могли и должны были одолеть это расстояние при условии, что не будут терять ни минуты. По разумению ямщиков, их пассажиры если и не являлись знатными барами или важными сановниками, то были вполне того достойны, судя по щедрости, с которой они раздавали чаевые.

Назавтра, 23 июля, оба тарантаса действительно оказались не более чем в тридцати верстах от Ишима.

В этот момент Михаил Строгов заметил впереди на дороге экипаж, едва различимый в клубах пыли: он ехал в том же направлении. Поскольку лошади, запряженные в тарантас Строгова, не такустали и бежали быстрее, он должен был вскоре догнать неизвестный экипаж.

То была почтовая берлина, а не тарантас или телега. Она вся запылилась, видно, проделала уже долгий путь. Возница лупил своих лошадей что было сил, только ударами да бранью заставляя скакать галопом. Было очевидно, что эта берлина не проезжала через Новую Заимку: на Иркутский тракт она выехала не иначе, как поколесив какими-то затерянными степными дорожками.

При виде этой берлины, несущейся в сторону Ишима, у Михаила Строгова и его спутников возникла одна и та же мысль: надо ее обогнать, поспеть на станцию раньше, прежде всего затем, чтобы обеспечить себе смену лошадей, ведь свободных может не хватить на всех. Поэтому они сказали своим ямщикам убедительное слово, и скоро тарантасы нагнали берлину с ее замученными конями.

Первым поравнялся с ней тарантас Строгова.

В это мгновение в окошке берлины показалась чья-то голова.

Лица Михаил рассмотреть не успел, оно лишь мелькнуло перед его глазами. Зато, как ни быстро это произошло, он вполне явственно расслышал властный окрик, обращенный к нему:

– Остановитесь!

Никто и не подумал подчиниться. Напротив, берлину вскоре обогнали оба тарантаса.

Тут началась гонка, настоящее состязание в скорости. Лошади, везущие берлину, взбудораженные появлением других упряжек и их скачкой, нашли в себе силы, чтобы не отстать, продержаться хоть несколько минут. И вот три экипажа скрылись в облаках пыли. Из этих пыльных беловатых туч вырывалось резкое, как выстрелы, щелканье кнута, смешанное с возбужденными криками и гневными восклицаниями.

Тем не менее первенство оставалось за Михаилом Строговым и его спутниками, а оно могло дорогого стоить, если бы оказалось, что на почтовой станции мало лошадей. Снабдить упряжками два экипажа, по крайней мере за краткий срок, – это уже могло стать для станционного смотрителя трудной задачей.

Через полчаса берлина отстала, превратилась в точку, едва различимую в степной дали, на горизонте.

Было восемь часов вечера, когда два тарантаса подкатили к почтовой станции, расположенной на въезде в Ишим.

Вести о ханском нашествии приходили все тревожнее. Авангард вражеских войск непосредственно угрожал городу, властям которого еще два дня назад пришлось эвакуироваться в Тобольск. В Ишиме не осталось больше ни одного чиновника, ни единого солдата.

Прибыв на станцию, Михаил Строгов потребовал лошадей – сию же минуту. С его стороны было очень предусмотрительно обогнать берлину. Здесь только три лошади годились для того, чтобы немедленно запрячь их. Все прочие недавно вернулись после длинных перегонов и нуждались в отдыхе. Станционный смотритель приказал запрягать.

Оба журналиста считали, что им стоит задержаться в Ишиме, поэтому не заботились о незамедлительном отъезде и приказали отвести их экипаж в сарай.

Спустя десять минут после прибытия на станцию Михаилу Строгову доложили, что его тарантас готов к отправлению.

– Отлично, – кивнул он.

Затем, подойдя к двум журналистам, сказал:

– Господа, коль скоро вы остаетесь в Ишиме, нам пришло время расстаться.

– Как, господин Корпанов? – удивился Альсид Жоливе. – Вы ни одного часа не проведете в Ишиме?

– Нет, сударь, я даже хочу покинуть станцию раньше, чем прибудет эта берлина, которую мы обскакали.

– Значит, вы боитесь, как бы тот вояжер не вздумал оспаривать у вас почтовых лошадей?

– Я более всего стремлюсь избегать любых осложнений.

– В таком случае, господин Корпанов, – сказал Альсид Жоливе, – нам остается лишь еще раз поблагодарить вас за услугу, которую вы нам оказали, а также за удовольствие, доставленное возможностью путешествовать в вашем обществе.

– К тому же не исключено, что мы в один прекрасный день еще встретимся в Омске, – прибавил Гарри Блаунт.

– Это действительно возможно, – ответил Михаил, – ведь я туда и направляюсь.

– Что ж, счастливого пути, господин Корпанов, – произнес тогда Альсид Жоливе. – И храни вас Боже от телег.

Оба журналиста протянули Строгову руку, предвкушая самое сердечное рукопожатие, когда снаружи послышался шум подъезжающего экипажа.

Почти тотчас дверь почтовой станции резко распахнулась. Вошел мужчина.

Это был пассажир берлины, субъект лет сорока с выправкой военного, рослый, мощный, широкоплечий, с волевым лицом. Его густые усы и рыжие бакенбарды сливались воедино, почти совсем закрывая нижнюю половину лица. На нем был мундир без знаков отличия. Кавалерийская сабля болталась у него на поясе, а в руке он держал хлыст с короткой рукояткой.

– Лошадей! – распорядился он властно, тоном человека, привыкшего отдавать приказания.

– У меня больше нет свободных лошадей, – ответил станционный смотритель с поклоном.

– Они нужны мне сейчас же.

– Это невозможно.

– А что же это за лошади, которых я видел у ворот? Их только что впрягли в тарантас!

– Они принадлежат вот этому проезжему, – отвечал станционный смотритель, указывая на Михаила Строгова.

– Пусть их выпрягут! – не допускающим возражений тоном потребовал неизвестный.

Тут Михаил Строгов сделал шаг вперед.

– Этих лошадей нанял я, – сказал он.

– Велика важность! Они мне нужны. Ну! Живо! Я не намерен терять время зря!

– Я тоже, – отвечал Михаил Строгов, стараясь сохранять спокойствие, хотя это давалось ему не без труда.

Надя стояла рядом с ним, тоже спокойная, но втайне встревоженная этой сценой, которой лучше бы избежать.

– Хватит болтать! – наседал проезжий.

Затем, подойдя к станционному смотрителю, прикрикнул, сопроводив свои слова угрожающим жестом:

– Пусть лошадей выпрягут из этого тарантаса и впрягут в мою берлину!

Станционный смотритель в крайней растерянности, не зная, кого слушать, посмотрел на Строгова, который имел неоспоримое право воспротивиться несправедливым требованиям неизвестного.

Михаил на мгновение заколебался. Он не хотел пускать в ход свою подорожную, которая привлекла бы к нему излишнее внимание, но также не хотел, уступив своих лошадей, задержаться в пути. Вместе с тем и затевать ссору, которая могла бы повредить его миссии, тоже казалось нежелательным.

Оба журналиста не сводили с него глаз, они были готовы его поддержать, если он обратится к ним за помощью.

– Мои лошади останутся при моем экипаже, – сказал Михаил Строгов, но голоса не повысил, не позволил себе вызывающего тона, который не подобает простому торговцу из Иркутска.

Тогда неизвестный подошел вплотную и тяжело, грубо опустил руку Михаилу на плечо.

– Вон ты как! – прорычал он. – Ты отказываешься уступить мне своих лошадей?

– Да, – отвечал Строгов.

– Что ж, они достанутся тому из нас, кто сможет уехать! Защищайся, потому что я тебя не пощажу!

С этими словами он стремительно выхватил из ножен свою саблю и встал в боевую позицию.

Надя бросилась вперед, заслонив собой Михаила.

Гарри Блаунт и Альсид Жоливе придвинулись ближе к ним.

– Драться я не стану, – просто сказал Михаил Строгов и, чтобы вернее сдержаться, скрестил руки на груди.

– Ты не желаешь драться?

– Не желаю.

– Даже после этого? – закричал неизвестный.

И прежде, чем кто-либо успел его остановить, он ударил Строгова в плечо рукояткой своего хлыста.

От такого оскорбления Михаил Строгов побледнел как смерть. Его руки с раскрытыми ладонями дернулись вверх, будто он хотел разорвать грубияна на куски. Но величайшим усилием воли он овладел собой. Дуэль – это хуже, чем опоздание, это то, что может оказаться полным провалом его миссии!.. Уж лучше потерять несколько часов!.. Да! Но проглотить оскорбление…

– Теперь ты будешь драться, трус? – повторил незнакомец, дополняя оскорбительный жест словесной грубостью.

– Нет! – ответил Михаил Строгов, не двигаясь, но в упор глядя незнакомцу в глаза.

– Лошадей! Сию минуту! – приказал тот. И вышел из комнаты.

Станционный смотритель торопливо последовал за ним, но не преминул пожать плечами и смерить Михаила Строгова неодобрительным взглядом.

Впечатление, которое эта стычка произвела на журналистов, тоже было явно не в пользу Строгова. Их разочарование бросалось в глаза. Этот крепкий молодой человек позволил, чтобы его безнаказанно ударили, и не потребовал удовлетворения! Итак, они ограничились тем, что откланялись и удалились, причем Альсид Жоливе сказал Гарри Блаунту:

– Не ожидал я такого от парня, который так ловко вспарывает животы уральским медведям! Выходит, это правда, что у храбрости есть свое время и место? В голове не укладывается! После этого впору поверить, будто мы здесь чего-то не понимаем потому, что никогда не были крепостными рабами!

Вскоре послышались стук колес и щелканье кнута – это берлина, запряженная лошадьми тарантаса, стремительно отъехала от почтовой станции.

Невозмутимая Надя и Михаил, которого все еще трясло, остались в станционной зале ожидания одни.

Царский фельдъегерь все еще сидел неподвижно со скрещенными на груди руками. Его можно было принять за статую. Только краска выступила на его мужественном, обычно бледном лице, и вряд ли это была краска стыда.

Надя же ни минуты не сомневалась, что только чрезвычайные причины могли заставить такого человека вытерпеть подобное унижение.

А потому она первая подошла к нему, как некогда он подошел к ней в новгородском полицейском участке, и сказала:

– Твою руку, брат!

И в то же мгновение ее тонкий пальчик почти материнским движением смахнул слезу, выступившую на ресницах ее спутника.

 

Глава XIII. Долг превыше всего

Надя догадывалась, что всеми поступками Михаила Строгова управляет тайная пружина, что по какой-то неведомой причине он себе не принадлежит, не вправе распоряжаться собой, что в создавшихся обстоятельствах он именно поэтому принес такую героическую жертву – безропотно перенес смертельное оскорбление.

При всем том Надя не просила у Строгова никаких объяснений. Разве, протягивая ему руку, она не отвечала заранее на все то, что он мог бы ей сказать?

Весь тот вечер молодой человек хранил молчание. Станционный смотритель не мог предоставить им свежих лошадей ранее завтрашнего утра, так что им придется провести здесь целую ночь. Итак, Надя должна была воспользоваться этим, чтобы отдохнуть, и комната уже была для нее приготовлена.

Девушка безусловно предпочла бы не оставлять своего спутника одного, но она почувствовала, что он нуждается в одиночестве, и собралась уйти в предназначенную ей комнату.

Однако она не могла уйти, не простившись, не сказав ни слова. Тихонько, почти шепотом, окликнула:

– Брат…

Но Михаил Строгов жестом остановил ее. Тяжкий вздох вырвался из груди девушки, и она вышла из залы.

Михаил ложиться не стал. Он бы не смог заснуть даже на час. Он чувствовал боль в плече, в том месте, которого коснулся хлыст проезжего грубияна, как будто там остался ожог.

Он сотворил вечернюю молитву, а потом еще пробормотал еле слышно:

– За родину и государя!

Но все же он испытывал непоборимую потребность узнать, кто был тот человек, что ударил его, откуда он взялся, куда спешил. Что до его лица, эти черты так глубоко отпечатались у него в памяти, что он не мог опасаться их забыть.

Строгов послал за станционным смотрителем.

Тот, сибиряк старого закала, тотчас явился и, глядя на молодого человека чуть свысока, ждал вопросов.

– Ты здешний? – осведомился Михаил.

– Да.

– Тебе знаком тот человек, что забрал моих лошадей?

– Нет.

– Ты его никогда прежде не видел?

– Никогда.

– Как думаешь, кто этот человек?

– Барин, который умеет добиться, чтобы его слушались!

Взгляд Михаила Строгова, словно кинжал, вонзился в сердце сибиряка, но станционный смотритель глаз не отвел.

– Ты смеешь меня осуждать? – выкрикнул Михаил.

– Да, – отвечал сибиряк. – Потому как есть вещи, которых и простому купцу негоже терпеть, надобно ответить!

– Такие вещи, как удар хлыста?

– Такие самые, молодой человек. Мне и по годам, и по силам тебе это сказать!

Михаил Строгов подошел к станционному смотрителю, положил ему на плечи две могучие руки и произнес исключительно спокойно:

– Ступай-ка отсюда, мой друг. Ступай, не то я тебя убью!

На сей раз смотритель понял его.

– Так-то мне больше по душе, – буркнул он.

И удалился, не прибавив ни слова.

Назавтра, 24 июля, в восемь часов утра, тарантас был запряжен тройкой сильных лошадей. Михаил Строгов и Надя сели в него, и город Ишим, оставивший у обоих такое ужасное воспоминание, вскоре исчез за поворотом дороги.

На всех станциях, где они останавливались в тот день, Михаил Строгов справлялся о берлине и неизменно убеждался, что она по-прежнему катит к Иркутску, опережая его, и неизвестный путник, торопясь так же, как он, мчит по степи, не теряя ни минуты.

В четыре часа дня, проехав семьдесят пять верст до станции Абатское, они должны были переправиться через реку Ишим, один из главных притоков Иртыша.

Эта задача оказалась несколько труднее, чем переправа через Тобол. У Ишима в этих местах и впрямь довольно быстрое течение. Зимой все реки и ручьи сибирской степи покрываются льдом толщиной в несколько футов, тогда по ним так удобно проезжать, что их можно даже не заметить, ведь русло скрывается под пышным снеговым ковром, эта белая пелена любой водоем равняет со степью, но летом путников на переправе могут ждать большие трудности.

И действительно: чтобы перебраться через Ишим, понадобилось два часа, это вывело Михаила Строгова из терпения. Он был расстроен тем сильнее, что паромщики сообщили ему отнюдь не ободряющие вести насчет ханского нашествия.

Если верить молве, какие-то лазутчики Феофар-хана уже появлялись на берегах Ишима в нижнем его течении, в южной части Тобольской губернии.

Омск находился в большой опасности. Ходили слухи, будто на границе кочевья больших киргизских орд состоялся сговор между сибирскими воинскими частями и людьми ханов, что совсем не на пользу русским, позиции которых в том краю очень слабы. Потому-то эти войска отступают, следовательно, и крестьянам губернии остается только уносить ноги. Рассказывали о жутких зверствах, творимых захватчиками, о грабежах, кражах, поджогах, убийствах. Такова азиатская манера вести войну. Вот жители и разбегаются во все концы при приближении авангарда Феофар-хана. А коль скоро и городки, и деревни пустели, Михаил Строгов больше всего боялся, что у него начнутся затруднения с транспортными средствами. Поэтому он отчаянно стремился попасть в Омск как можно скорее. Может быть, проехав этот город, он сумеет опередить ханских лазутчиков, что движутся вниз по долине Иртыша, и тогда дорога на Иркутск окажется свободна.

Именно в том месте, где тарантас и его пассажиры переправлялись через реку, заканчивалась «Ишимская оборонительная линия», как на языке военных зовется цепь сторожевых вышек или малых фортов, что тянется от южной границы Сибири верст на четыреста (427 километров) в глубь страны. Встарь эти малые форты были заняты казачьими частями, оборонявшими край как от киргизов, так и от любыхдругих опасных пришельцев. Но от фортов, покинутых с той поры, как московское правительство сочло, что все эти орды окончательно и бесповоротно покорены, не было никакой пользы именно теперь, когда они могли бы так пригодиться! Впрочем, по большей части форты эти были дотла сожжены, дым от их пожаров, поднимавшийся за горизонтом, на который указывали Михаилу Строгову паромщики, свидетельствовал о том, что неприятельский авангард близок.

Как только паром переправил тарантас и упряжку на правый берег Ишима, скачка по степи возобновилась со всей возможной скоростью.

Было семь часов вечера. День выдался очень пасмурный, несколько раз выпадали дожди с грозами, они прибили дорожную пыль, благодаря чему ехать стало лучше.

После того что случилось на почтовой станции в Ишиме, Михаил Строгов замкнулся, все больше молчал. Тем не менее он по-прежнему заботливо старался оберегать Надю от тягот этой гонки без остановок и передышек, хотя девушка не жаловалась. Она бы хотела одного: чтобы у лошадей, запряженных в тарантас, выросли крылья. Внутренний голос упорно твердил ей, что ее спутник спешит в Иркутск еще больше, чем она. Но сколько еще верст до цели!

Приходила ей на ум и мысль, что если ханские войска захватили Омск, матери Михаила Строгова угрожает опасность, которая должна безмерно тревожить ее сына, и, может быть, этого одного довольно, чтобы объяснить его нетерпение: он просто хочет скорее оказаться рядом с ней.

Итак, наступил момент, когда Надя решила, что должна поговорить с ним о старой Марфе, о том, какой одинокой она, возможно, чувствует себя сейчас, когда вокруг разыгрываются столь грозные события.

– Ты не получал никаких вестей о своей матери после вторжения? – спросила она.

– Нет, Надя. Последнее письмо, которое она мне прислала, написано два месяца назад, но вести, которые оно принесло, для меня отрадны. Марфа сильная и храбрая женщина, истинная сибирячка. Наперекор своему возрасту она сохраняет всю свойственную ей силу духа. Страдания ее не сломят.

– Я непременно увижу ее, брат, – сказала Надя с живостью. – Ты зовешь меня сестрой, ведь это значит, что я дочь Марфы!

И, поскольку Михаил ни слова не ответил, она добавила:

– А может быть, твоя мать покинула Омск?

– Да, это возможно, Надя, – вздохнул Строгов. – Я даже надеюсь, что она в Тобольске. Старая Марфа ненавидит завоевателей. Она всегда прекрасно знала степь и ничего не боялась. Мне хотелось бы думать, что она взяла посох и пустилась в путь берегом Иртыша. В здешних краях не сыщешь уголка, который не был бы ей знаком. Сколько раз она обошла эти места вместе со стариком отцом, да и сам я еще ребенком сколько раз сопровождал их в скитаниях по сибирским безлюдным равнинам! Да, я надеюсь, что мама не осталась в Омске!

– И когда же ты увидишь ее?

– Я ее увижу… на обратном пути.

– Но все-таки, если твоя мать в Омске, ты ведь хоть на час зайдешь к ней, чтобы ее обнять?

– Не зайду!

– Ты ее не увидишь?

– Нет, Надя! – отрезал Михаил, его грудь тяжко вздымалась, он чувствовал, что не в силах больше отвечать на вопросы девушки.

– Ты сказал «нет»? Ах, брат, но если твоя мать в Омске, по какой причине ты можешь уклониться от встречи с ней?

– Причина? Ты спрашиваешь о причине, Надя? – воскликнул Михаил таким мучительно изменившимся голосом, что девушка содрогнулась. – Да та же самая причина, что вынудила меня быть таким до низости терпеливым, когда тот мерзавец…

Горло перехватило: он не смог закончить фразу.

– Успокойся, брат, – произнесла Надя самым нежным голосом. – Я знаю лишь одно, вернее, не знаю, а чувствую. Сейчас всеми твоими поступками управляет одно побуждение – святой долг, если может быть что-то священнее тех уз, что привязывают сына к его матери!

Она умолкла и с той минуты избегала в разговоре любых тем, как-либо затрагивающих особое положение, в котором находился Михаил. Здесь был секрет, требующий уважения. И она его уважала.

На следующий день, 25 июля, в три часа ночи, тарантас, отъехав на сто двадцать верст от переправы через Ишим, подкатил к почтовой станции Тюкалинск.

Лошадей сменили быстро. Но здесь впервые заартачился ямщик, стоило некоторого труда убедить его ехать. Он утверждал, что ханские части рыщут по степи с целью грабежа: проезжающие, лошади и экипажи для них – знатная добыча.

Победить упрямство ямщика Строгову удалось лишь с помощью звонкой монеты, поскольку и в этом случае, как во многих других, он не пожелал пускать в ход свою подорожную. Последний указ, переданный сюда по телеграфу, был уже известен во всех областях Сибири, и русский путешественник, в виде исключения избавленный от необходимости повиноваться его предписаниям, тем самым привлек бы всеобщее внимание, а именно этого царев посланец должен был всячески избегать. Что до колебаний ямщика, может, хитрая бестия, приметив нетерпение проезжающего, вздумал сыграть на этом? Или, напротив, он имел весьма существенные причины опасаться, что дело обернется худо, это ведь тоже возможно?

Наконец тарантас двинулся в путь, да так быстро, что к трем часам дня, одолев расстояние в восемьдесят верст, подъехал к станции Чернолучье, а потом, через час, был уже на берегу Иртыша. До Омска оставалось не больше двадцати верст.

Иртыш – широкая река, одна из главных водных артерий Сибири. Зарождаясь в Алтайских горах, он несет свои воды по просторам Азии, тяготея к северному направлению, но не напрямую, а вкось, с юго-востока на северо-запад, и впадает в Обь, проделав для этого путь длиной около семи тысяч верст.

В это время года, когда все реки сибирского бассейна особенно полноводны, уровень воды в Иртыше был чрезвычайно высок. Вследствие этого течение, питаемое множеством разлившихся ручейков и притоков, превратилось чуть ли не в бурный поток, что сделало переправу довольно трудной. Пловец, даже самый искусный, не справился бы с этой задачей, и, даже пользуясь паромом, путники подвергались известному риску.

Но этот риск, как и все прочие опасности, даже на миг не мог остановить Михаила Строгова и Надю, полных решимости преодолеть все препятствия, каковы бы они ни были.

Тем не менее Михаил предложил своей юной спутнице сперва переправить на другой берег тарантас и упряжку, поскольку боялся, что паром под такой тяжестью станет менее устойчивым. Потом он намеревался вернуться за девушкой. Надя отказалась. Это стоило бы лишнего часа, а она не желала, чтобы забота о ее безопасности стала причиной промедления.

Погрузка на паром не обошлась без трудностей, так как берега были полузатоплены: не удавалось пристать достаточно вплотную. Но, попотев с полчаса, паромщик все же взгромоздил на паром тарантас и тройку лошадей. Затем туда же погрузились Михаил Строгов, Надя и ямщик, и паром отчалил.

В первые минуты все шло хорошо. Буйство Иртыша здесь усмирял расположенный выше по течению длинный мыс, он вдавался в реку, образуя водоворот, не мешавший ходу парома. Его направляли два паромщика, очень ловко орудуя длинными баграми. Но по мере того, как они приближались к стремнине, глубина реки увеличивалась, багры насилу доставали до дна, и вскоре паромщикам стало трудно находить опору. Теперь над поверхностью воды оставались только концы багров длиной меньше фута, это делало усилия паромщиков изнурительно тяжелыми и все же недостаточными.

Михаил и Надя сидели на корме, как всегда, поглощенные опасением, не случилось бы какой задержки, и с некоторым беспокойством наблюдали за маневрами паромщиков.

– Не зевай! – крикнул один из них своему товарищу.

Поводом для такого предостережения стал чрезвычайно стремительный разворот парома, который вдруг поменял направление. Течение подхватило его и быстро понесло. Итак, речь шла о том, чтобы, с толком используя багры, заставить паром двигаться не по течению, а наискось. Вот почему паромщики, упирая концы своих багров в выемки, цепочка которых предусмотрительно выдолблена у нижней кромки посудины, сумели развернуть паром, и он мало-помалу все же стал приближаться к правому берегу.

Конечно, можно было заранее без труда прикинуть, что он его достигнет верст на пять-шесть ниже по течению, но это не имело большого значения, лишь бы люди и животные без досадных происшествий высадились на сушу.

Два паромщика, рыжие мужики, к тому же ободренные обещанием щедрой платы, впрочем, не сомневались, что переправа через Иртыш, как ни тяжела, им по плечу.

Но в их расчеты не входило событие, предвидеть которое они не могли, а между тем обстоятельства повернулись так, что все их старания, вся сноровка оказались бессильными.

Паром находился на самой стремнине, отделенный от обоих берегов приблизительно равным расстоянием, и двигался вниз по реке со скоростью две версты в час, когда Михаил Строгов, вскочив на ноги, стал напряженно всматриваться во что-то, происходившее выше по течению.

Он увидел там несколько лодок, приближавшихся с большой скоростью. Этому способствовали и быстрота течения, и работа гребцов, ибо лодки были снабжены веслами.

Внезапно лицо Строгова исказилось, и у него вырвалось невнятное восклицание.

– Что там? – спросила девушка.

Но прежде чем Михаил успел ей ответить, один из паромщиков закричал, и в его голосе явственно послышался ужас:

– Татары! Татары!

Так в народе называли ханских воинов.

Он не ошибся: лодки, идущие вниз по Иртышу, были полны солдат. Через несколько минут они должны были нагнать паром, слишком перегруженный, чтобы удрать от них.

Перепуганные насмерть паромщики с воплями отчаяния побросали свои багры.

– Смелей, друзья! – закричал Михаил Строгов. – Даю пятьдесят рублей, если доберемся до правого берега раньше, чем они приплывут!

Воодушевленные таким призывом, паромщики возобновили маневры, продолжали направлять свою посудину под углом к течению, но вскоре стало очевидно, что абордажа не избежать.

Но, может, захватчики проплывут мимо, не тронут их? Нет, маловероятно! Напротив, следует опасаться худшего: это же грабители!

– Не бойся, Надя, – сказал Михаил. – Но будь готова ко всему!

– Я готова, – отвечала она.

– Даже броситься в реку, когда я скажу?

– Когда ты скажешь.

– Доверься мне, Надя!

– Хорошо.

До неприятельских лодок оставалось не более ста футов. На них к Омску плыл передовой отряд бухарских воинов-разведчиков.

Парому, чтобы достигнуть берега, надо было еще пройти расстояние, равное его удвоенной длине. Паромщики выбивались из сил. Михаил Строгав присоединился к ним: схватил багор, орудовал им со сверхчеловеческой силой. Если бы удалось вытащить тарантас на сушу и пустить коней в галоп, был бы хоть какой-то шанс спастись от преследователей, ведь у них-то лошадей нет.

Сколько усилий, и все напрасно!

– Сарынь на кичку! – закричали солдаты с первой лодки.

Михаил Строгов узнал этот боевой клич азиатских пиратов, отвечать на который полагалось не иначе, как только падая ниц.

Коль скоро ни паромщики, ни он сам не подчинились, грянул мощный залп, и две лошади рухнули мертвыми.

В то же мгновение паром сильно тряхнуло. Лодки налетели на него с кормы.

– Надя, пора! – крикнул Михаил Строгов, готовясь прыгнуть за борт. Когда он, раненный пикой, бросился в воду, девушка хотела последовать за ним. Но течение вмиг отнесло его в сторону, его рука на миг забилась над водой и исчезла.

У Нади вырвался крик, она рванулась было вслед за Строговым, но была схвачена, ее подняли на руки и пересадили в лодку.

Через мгновение паромщиков прикончили ударами пик, паром поплыл, никем не управляемый, как придется, а захватчики продолжили свой путь вниз по течению Иртыша.

 

Глава XIV. Мать и сын

Омск официально признан столицей западной Сибири. Между тем это не самый значительный город губернии, обязанной ему своим названием, ведь Томски многолюднее, и импозантнее. Но резиденция генерал-губернатора всей первой половины азиатской России расположена именно в Омске.

Строго говоря, Омск состоит из двух отдельных городов: в одном обитают исключительно представители власти и чиновники, другой населен преимущественно сибирскими купцами, хотя торговым центром все же не является.

В этом городе насчитывалось от двенадцати до тринадцати тысяч жителей. Для его обороны имелась крепость с бастионами по бокам, но укрепления там земляные, это если и защита, то крайне недостаточная. Поэтому нападающие, прекрасно о том осведомленные, попытавшись взять его приступом, за несколько дней осады добились своего.

Гарнизон Омска, численность которого не превышала двух тысяч человек, оборонялся храбро. Однако, слабея под натиском войск эмира, защитники мало-помалу оставляли купеческие кварталы, волей-неволей ища убежища в «верхнем городе».

Там укрылись и сам генерал-губернатор, и его офицеры, и солдаты. Они превратили эти кварталы Омска в подобие цитадели, соорудив бойницы в жилых домах и церквах, и закрепились в таком импровизированном «кремле», держались стойко, как ни мало было надежды, что помощь подоспеет вовремя. В самом деле, неприятельские войска, сплавляясь по Иртышу, что ни день, получали свежее подкрепление. Было и еще одно обстоятельство, того хуже: их действиями управлял офицер, предавший свою страну, но наделенный большим воинским талантом и при любых обстоятельствах не теряющий своей дерзкой отваги.

Это был полковник Иван Огаров.

Чрезвычайно опасный в качестве одного из предводителей им же спровоцированного нашествия, Иван Огаров располагал большим воинским опытом и познаниями. Будучи уроженцем Азии, он любил всяческие хитрости, засады и подвохи, ему нравилось их измышлять, он не брезговал никакими средствами, когда хотел выведать чей-либо секрет или расставить кому-то сети. Коварный от природы, он охотно прибегал к самой низменной маскировке, при случае мог нарядиться и нищим, вообще превосходно умел менять как свою внешность, так и повадки. К тому же он был жесток, при необходимости мог сыграть и роль палача. В его лице Феофар-хан имел достойного пособника в этой дикарской войне.

Итак, когда Михаил Строгов подъезжал к берегу Иртыша, Иван Огаров уже хозяйничал в Омске и вел осаду «верхнего города» тем упорнее, что ему не терпелось поскорее отправиться в Томск, где как раз сконцентрировалась большая часть ханской армии.

Томск и впрямь уже несколько дней находился во власти Феофар-хана, и он, овладев центральной Сибирью, именно отсюда собирался двинуть войска на Иркутск.

А Иркутск и являлся истинной целью Ивана Огарова.

Этот предатель задумал под фальшивым именем подольститься к великому князю, снискать его доверие, а когда придет час, выдать захватчикам и город, и самого князя.

Прибрав к рукам такой город и такого заложника, захватчики смогут получить и всю Сибирь.

Итак, его преследовали, царь о его намерениях знал; именно в том, чтобы помешать его игре, состояла важная миссия, порученная Михаилу Строгову. Оттого и были так строги указания, которые получил царский посланец, обязанный неузнанным проехать через захваченную территорию.

До сих пор он исполнял свою миссию с безукоризненной точностью, но сможет ли он теперь продолжать и завершить ее?

Рана, полученная Строговым, не была смертельной. Проплыв подводой, он достиг правого берега, никем незамеченный, и упал без чувств в зарослях камыша.

Придя в себя, он обнаружил, что находится в лачуге мужика, который подобрал его и о нем позаботился; этому человеку он был обязан тем, что остался жив. Но сколько времени он пробыл под кровом этого славного сибиряка? Об этом он понятия не имел. Однако, когда Михаил открыл глаза, увидел склоненную над ним добрую бородатую физиономию, глядевшую на него с сочувствием, он собрался было спросить, где очутился, но мужик, предупреждая его вопрос, сказал:

– Не разговаривай, батенька, молчи! Слаб ты еще. Я тебе сам расскажу про все, что случилось с тех пор, как я тебя притащил в свою халупу.

Тут мужик описал Михаилу все перипетии схватки, свидетелем которой он стал: нападение лодок с захватчиками на паром, ограбление тарантаса, расправу с паромщиками!..

Но Строгов его не слушал. Протянув руку к своему кафтану, он нащупал письмо императора, по-прежнему спрятанное на груди.

Он вздохнул с облегчением, но это было еще не все.

– Со мной была девушка! – сказал он.

– Они ее не убили! – поспешил заверить мужик, прочитав в глазах своего гостя, что парень вне себя от тревоги. – Посадили к себе в лодку и дальше поплыли вниз по Иртышу! Еще одна пленница вдобавок к другим, они их всех свозят в Томск!

Ответить на это Михаил Строгов не смог. Молча прижал руку к сердцу, силясь унять его бешеный стук.

Но наперекор любым испытаниям всеми его помыслами повелевало чувство долга.

– Где я? – спросил он.

На правом берегу Иртыша, всего в пяти верстах от Омска, – отвечал мужик.

– Это какую же рану я получил, что она меня так сразила? Огнестрельную?

– Да нет, пикой треснули по голове, теперь шрам останется, – сказал мужик. – Полежишь, батенька, денька три-четыре да можно и снова в путь. Ты в реку упал, но татары там шарить не стали, и твой кошель остался у тебя в кармане.

Михаил протянул мужику руку. Потом внезапно, сделав над собой усилие, привстал:

– Приятель, сколько дней я у тебя здесь пролежал?

– Три дня.

– Три дня потеряно!

– Да ты же все время был без сознания!

– Можешь продать мне лошадь?

– Хочешь уехать?

– Сейчас же.

– У меня, батенька, ни коня нет, ни повозки! Где татары прошли, там ничего не остается!

– Что ж, пойду в Омск пешком, поищу лошадь там…

– Еще несколько часов покоя, и ты смог бы идти, но пока…

– Ни единого часа!

– Тогда ступай! – вздохнул мужик, поняв, что противиться воле гостя бессмысленно. Но прибавил: – Я тебя сам провожу. К тому же в Омске русских все еще много, может, и сумеешь пробраться незаметно.

– Друг, – сказал Строгов, – да наградит тебя Господь за все, что ты для меня сделал!

– Награда? На этом свете ее ждут одни полоумные, – отвечал мужик. И вот Михаил Строгов вышел из избы. Шагнул разок-другой и ощутил дурноту, такую, что упал бы, если бы мужик не поддержал. Но свежий воздух его в два счета взбодрил. Теперь он оценил последствия удара по голове, который ему нанесли, но плотная меховая папаха, к счастью, смягчила его. Не таким человеком был Михаил, поражавший всех своей энергией, чтобы обессилеть от подобной малости! Перед ним маячила единственная цель – далекий Иркутск, куда он должен успеть. Но прежде ему следовало добраться до Омска, чтобы оттуда отправиться дальше. Без задержек.

«Господи, сохрани маму и Надю! – прошептал он. – Сейчас я не вправе думать о них!»

Вскоре Михаил Строгов с мужиком подошли к городу и, хотя нижние торговые кварталы были заняты неприятельским войском, проникли туда без помех. Земляной вал был разрушен в нескольких местах, везде виднелись бреши, через которые в город нахлынули мародеры, шедшие по пятам за полчищами Феофар-хана. На улицах и площадях Омска кишели его солдаты, однако было заметно, что некая железная рука навязала им дисциплину, довольно непривычную для них. В самом деле: они не шатались поодиночке, но только вооруженными группами, способными дать отпор любой агрессии.

На главной площади, превращенной в военный лагерь, охраняемый множеством часовых, в четком порядке раскинули бивуак две тысячи человек. Лошади, привязанные к колышкам, но сплошь оседланные, были готовы выступить по первому знаку командующего. Для этой азиатской кавалерии Омск мог быть не более чем временной стоянкой: им наверняка не терпелось доскакать до тучных равнин восточной Сибири, там города богаче, нивы плодороднее, а стало быть, и грабеж прибыльней.

Выше, над торговыми кварталами, уступами по склону поднимался «верхний город», который Ивану Огарову пока не удавалось захватить, несмотря на многочисленные атаки, мощные, но храбро отражаемые. Надето зубчатыми стенами развевался державный флаг России.

С чувством законной гордости Михаил Строгов и его провожатый воздали ему молчаливую дань почтения.

Михаил и сам хорошо знал Омск, теперь же, следуя за проводником, он успешно избегал слишком людныхулиц. Не то чтобы он мог опасаться быть узнанным: во всем городе одна лишь старушка мать могла назвать его настоящим именем. Но он поклялся не видеться с ней, итак, он ее не увидит. К тому же – он всем сердцем этого желал – она, может быть, укрылась в каком-нибудь тихом уголке среди степи.

К счастью, мужик был знаком со здешним станционным смотрителем, который, по его словам, не откажется сдать в наем или продать экипаж и лошадей, если ему хорошо заплатить. Оставалась одна трудность – как выехать из города, но и эта задача Строгова облегчалась благодаря проломам в земляном валу.

Стало быть, мужик повел своего гостя прямехонько на почтовую станцию. Но когда они шагали по какой-то узкой улочке, Михаил вдруг остановился и резко отскочил в сторону, спрятавшись за выступ стены.

– Ты чего это? – спросил мужик, крайне изумленный таким внезапным прыжком.

– Молчи! – торопливо прошептал Строгов, прижимая палец к губам.

В этот момент с главной площади на ту самую улочку, по которой пробирались Михаил со своим спутником, выехал отряд ханской кавалерии. Всадников было десятка два, а впереди шагал офицер в очень простом мундире. Хотя его быстрый взгляд зорко оглядывал все вокруг, Строгова он заметить не успел, очень уж проворно тот ускользнул в укрытие.

Крупным аллюром отряд проскакал по тесной улочке. Ни офицер, ни его эскорт местных жителей не опасались. Эти несчастные едва успевали расступаться при их приближении. Раздалось несколько полупридушенных вскриков, на которые верховые незамедлительно отвечали ударом пики.

Когда отряд скрылся из виду, Михаил Строгов спросил, повернувшись к мужику:

– Кто был этот офицер?

И лицо его, когда он произносил эти слова, стало бледным, каку мертвеца.

– Это Иван Огаров, – ответил сибиряк, поневоле понизив голос: горло перехватило от ненависти.

– Он?! – вскричал Строгов. В этом коротком слове вырвалась наружу вся ярость, с которой он не смог совладать.

В офицере он мгновенно узнал того проезжего, что ударил его на почтовой станции в Ишиме!

Сила озарения, пронизавшего ум Михаила, была такова, что этот проезжий, виденный лишь мельком, в то же время напомнил ему старого цыгана, чьи слова он подслушал на ярмарочной площади в Нижнем.

Михаил Строгов не ошибся. Это был один и тот же человек. Именно в цыганском наряде полковник Огаров, смешавшись с бродячей труппой Сангарры, смог беспрепятственно покинуть Нижегородскую губернию, куда он отправился затем, чтобы подыскать среди чужеземцев, во множестве нахлынувших из Средней Азии, сообщников, которых хотел привлечь к исполнению своего дьявольского замысла. Сангарра и ее цыгане являлись его платными шпионами и были ему абсолютно преданы. Да, это он ночью на ярмарочной площади произнес странную фразу, смысл которой Михаил смог понять только теперь, это он плыл на «Кавказе» со всей своей цыганской бандой, и, наконец, по дороге, ведущей из Казани через Уральские горы и Ишим, добрался до Омска, где ныне распоряжается как полновластный хозяин.

Прошло не больше трех дней с тех пор, как Иван Огаров прибыл в Омск. Если бы не их злосчастная встреча в Ишиме и не происшествие, на трое суток задержавшее Строгова в избе на берегу Иртыша, он наверняка обогнал бы Огарова на пути в Иркутск!

И кто знает, скольких бедствий можно было бы избежать в будущем!

Как бы то ни было, теперь Строгов более, чем когда-либо, должен был избегать этого человека, не попадаться ему на глаза. Но уж когда придет время встретиться с ним лицом к лицу, Михаил такого момента не упустит, будь его враг хоть правителем всей Сибири!

А пока они с мужиком продолжили свой путь и пришли в конце концов на почтовую станцию. Кактолько стемнеет, не составит труда выбраться из Омска через один из проломов в земляном валу. Что до покупки какого-нибудь экипажа взамен тарантаса, это оказалось невозможным. Ни купить, ни нанять – их попросту не было. Но зачем теперь Строгову экипаж? Разве ему не предстояло, увы, отныне путешествовать одному? А значит, достаточно лошади, и раздобыть ее, к великому счастью, удалось. Это было выносливое животное, способное выдержать долгую скачку, а уж такой опытный наездник, как Михаил Строгов, сумеет наилучшим образом ею воспользоваться.

Заплатить за лошадь пришлось дорого, зато спустя несколько минут он уже смог бы отправиться в путь.

Но было только четыре часа дня. Пришлось дожидаться ночи, чтобы незамеченным миновать городские укрепления. Не желая маячить на улицах Омска, Михаил остался на почтовой станции, заодно заказал себе чего-нибудь поесть.

В зале ожидания было многолюдно. Как обычно на русских станциях, здесь толпились встревоженные жители в надежде узнать новости. Толковали о скором прибытии московских частей – не в Омск, а в Томск, туда, мол, царь послал солдат, чтобы отвоевать городу полчищ Феофар-хана.

Михаил Строгов внимательно прислушивался ко всему, но сам в разговоры не вмешивался.

Внезапный крик заставил его вздрогнуть – крик, пронизавший его до глубины души, всего одно слово, но оно, можно сказать, обожгло его слух:

– Сын!

Его мать, старая Марфа, стояла перед ним! Она улыбалась ему, а сама вся дрожала! Она протягивала к нему руки!..

Строгов вскочил с места. Он хотел броситься к ней…

Мысль о долге, да и о серьезной опасности, которую могла навлечь на его мать и на него самого эта отчаянно несвоевременная встреча, остановила его порыв. Его самообладание было столь велико, что ни один мускул не дрогнул на его лице.

Двадцать человек собрались в этом зале. Среди них могли быть шпионы. И разве в городе не знали, что сын Марфы Строговой принадлежит к корпусу государевых фельдъегерей?

Молодой человек застыл на месте.

– Миша! – воскликнула его мать.

– Кто вы, сударыня? – насилу выговорил, вернее, пролепетал Михаил.

– О чем ты? Как это кто я? Сынок, да что с тобой? Ты собственную маму не узнаешь?

– Вы обознались! – холодно ответил Строгов. – Очевидно, вас ввело в заблуждение случайное сходство…

Старая Марфа подошла вплотную и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

– Ты не сын Петра и Марфы Строговых?

Как хотелось Михаилу заключить ее в свои объятия! Он отдал бы жизнь за это право… Но если бы он это сделал, это был бы конец всему – ему, ей, его миссии, данной клятве! Ценой огромного усилия овладев собой, он зажмурился, чтобы не видеть неописуемой тревоги, исказившей дорогое лицо его матери, и спрятал руки за спину, пряча их от ее протянутых к нему трепещущих рук.

– Я, право слово, не пойму, о чем вы толкуете, добрая женщина, – произнес он, отступая на несколько шагов.

– Миша! – снова закричала старая мать.

– Я вовсе не Михаил! И никогда не был вашим сыном! Меня зовут Николай Корпанов, я купец из Иркутска!

И он, резко повернувшись, вышел из зала, но успел в последний раз услышать, как раздался за его спиной горестный зов:

– Сынок! Сынок!

Силы едва не покинули Михаила Строгова, но все же он ушел. Он не видел, как его мать упала на скамью, почти лишившись чувств. Но когда станционный смотритель подбежал к ней, чтобы помочь, старуха встала сама. В голове внезапно прояснилось. Чтобы ее сын отрекся от нее – нет, это невозможно! Чтобы она ошиблась, приняла за него кого-то другого, – этого тоже не может быть. Она только что видела своего сына, это был он, и если он ее не узнал, значит, не захотел, не должен был узнавать ее, какая-то ужасно серьезная причина заставила его так поступить! И тогда, вытесняя все нежные материнские чувства, ее настигла одна страшная мысль: «Уж не погубила ли я его, сама того не желая?»

– Видно, я совсем помешалась! – сказала она тем, кто обступил ее и стал расспрашивать. – Мои глаза меня обманули! Этот молодой человек не мой сын! У него и голос совсем другой! Хватит, не будем больше об этом говорить! Кончится тем, что он мне повсюду будет мерещиться.

Десяти минут не прошло, как на почтовую станцию заявился офицер из войска ханов:

– Марфа Строгова? – спросил он.

– Это я, – отвечала старая женщина спокойно, и лицо ее было настолько безмятежно, что свидетели только что разыгравшейся сцены не узнавали ее.

– Идем, – приказал офицер.

Уверенным шагом Марфа Строгова вышла из зала ожидания и последовала за ним.

Спустя несколько минут ее уже доставили на бивуак посреди площади к самому Ивану Огарову, которому о недавней сцене было тотчас доложено во всех деталях.

Охваченный обоснованными подозрениями, он пожелал самолично допросить старую сибирячку.

– Как тебя зовут? – жестким тоном спросил он.

– Марфа Строгова.

– У тебя есть сын?

– Да.

– Он царский фельдъегерь?

– Да.

– Где он?

– В Москве.

– И ты не получаешь от него вестей?

– Не получаю.

– Давно?

– Уже два месяца.

– Так что же это за парень, которого ты называла сыном на почтовой станции, всего несколько минут назад?

– Какой-то молодой сибиряк. Я обозналась, – отвечала Марфа Строгова. – Это со мной уже второй раз: с тех пор, как город заполонили чужаки, мне все мерещится, будто навстречу идет мой сын! Куда ни гляну, везде его вижу!

– Значит, тот парень не Михаил Строгов?

– Нет, это был не он.

– А знаешь, старуха, я ведь могу приказать, чтобы тебя пытали, пока ты правду не скажешь!

– Я сказала правду, сколько ни пытай, у меня других слов нет.

– Тот сибиряк не был Михаилом Строговым? – во второй раз спросил Иван Огаров.

– Нет, это не он, – повторила Марфа Строгова. – Я ни за какие блага на свете не отреклась бы от сына, данного мне Богом, неужто вам это невдомек?

Иван Огаров злобно смотрел на старую женщину, так открыто бросившую ему вызов. Он был уверен, что она не ошиблась, узнав в молодом сибиряке своего сына. Следовательно, если сначала сын не признал своей матери, а потом и она, в свою очередь, его не признала, у них должны быть для этого самые веские причины.

Итак, теперьу Ивана Огаровауже не осталось сомнений, что самозваный Николай Корпанов на самом деле Михаил Строгов, царский посланец, который скрывается под фальшивым именем и прибыл с сюда миссией, крайне важно выяснить, какой. Поэтому он распорядился немедленно послать за ним погоню. Затем, повернувшись к Марфе Строговой, сказал:

– Пусть эту женщину доставят в Томск.

А когда солдаты грубо потащили ее за собой, добавил сквозь зубы:

– Будет время, я сумею заставить эту старую ведьму говорить!

 

Глава XV. Барабинское болото

Большой удачей оказалось для Михаила Строгова, что он так поспешно покинул почтовую станцию. Приказы Ивана Огарова были тотчас переданы страже, все выходы из города оказались под надзором, приметы Строгова сообщили всем станционным смотрителям, чтобы лишить его возможности выехать из Омска. Но он к тому времени успел пробраться наружу через брешь в укреплениях, его конь уже скакал по степи и, коль скоро его сразу не догнали, у него были шансы ускользнуть.

Строгов покинул Омск 29 июля в восемь вечера. Этот город находится примерно на полдороге между Москвой и Иркутском, куда ему следовало добраться не позже, чем за десять дней, если он хотел опередить наступление ханских войск. По-видимому, злополучная встреча с матерью положила конец его инкогнито. Иван Огаров больше не мог сомневаться в том, что царский курьер только что миновал Омск и сейчас направляется в Иркутск. Депеши, что он везет, должно быть, чрезвычайной важности. Михаил Строгов понимал, что для его поимки будет сделано все, что только возможно.

Одного он не знал и знать не мог – того, что Марфа Строгова в руках Ивана Огарова, она, может случиться, заплатит даже жизнью за порыв, которого не смогла сдержать, внезапно увидев своего сына! Его счастье, что он об этом не знал! Смог бы он выдержать это новое испытание?

Итак, Михаил погонял коня, передавая животному пожиравшее его лихорадочное нетерпение, требуя лишь одного – быстрее довезти его до следующей станции, где можно будет заменить его на упряжку порезвее.

К полуночи он одолел семьдесят верст, потом остановился на станции Куликово. Но там, как он и боялся, не нашлось ни лошадей, ни экипажей. Какие-то ханские отряды проехали по большому сибирскому тракту. Все было разворовано или реквизировано, как в селениях, так и на почтовых станциях. Михаилу Строгову едва удалось разжиться какой ни на есть пищей для себя и кормом для своей лошади.

Выходит, ему необходимо поберечь этого коня, ведь неизвестно, как и когда удастся его заменить. Но все-таки, желая оказаться как можно дальше от всадников, которых Иван Огаров наверняка пустил по его следу, Михаил решил ехать дальше. Итак, час отдыха – и он снова скакал по степи.

До сих пор состояние атмосферы, к счастью, благоприятствовало путешествию государева курьера. Температура держалась сносная. Темноту ночи, в эту пору очень короткой, освещало бледное сияние луны, пробиваясь сквозь легкую облачную пелену, что позволяло видеть, куда едешь. К тому же Михаил Строгов, превосходно знающий дорогу, двигался вперед уверенно, без колебаний. Наперекор осаждавшим его мучительным мыслям он сохранял полнейшую ясность рассудка и так рвался к своей цели, будто уже видел ее на горизонте. Если он и останавливался ненадолго на каком-нибудь перекрестке дорог, то лишь затем, чтобы дать своему коню отдышаться. Тогда он спрыгивал наземь, чтобы животному хоть на несколько минут стало легче, и прикладывал ухо к земле, прислушиваясь, не раздастся ли топот мчащейся по степи погони. Не заметив ничего подозрительного, он продолжал свой путь, все вперед и вперед.

Ах! Если бы этот сибирский край накрыла полярная ночь, длящаяся месяцами непроглядная темень! Он готов был пожелать ее – потемки сулили бы ему больше шансов пересечь равнину.

В девять часов утра 30 июля Михаил Строгов миновал станцию Труновскую и устремился дальше по болотам, ибо в этой части Барабинской степи местность заболочена.

Здесь, на пространстве в триста верст, путника могли ожидать крайне серьезные препоны, чинимые самой природой. Он это знал, но знал также, что все преодолеет.

Обширные Барабинские болота тянутся с севера на юг между шестидесятой и пятьдесят второй параллелью, здесь скапливаются все те массы дождевой воды, которые не находят путей, чтобы стечь в Обь или в Иртыш. Почва этой огромной низменности сплошь глинистая, а следовательно, настолько не пропускает влаги, что вода застаивается здесь, делая местность в теплое время года почти непроезжей.

Тем не менее дорога на Иркутск проходит именно здесь, среди болот, прудов, озер, трясин, под лучами солнца исходящих болезнетворными испарениями, которые густым облаком налегают на тракт. Путников это чрезвычайно утомляет, а подчас и грозит большими бедами.

Зимой, когда стужа сковывает все, что было жидким, замораживая гнилостные миазмы, а снег выравнивает степь, сани легко и без помех могут скользить по затвердевшей ледяной корке Барабинских болот. В такую пору и охотники весьма часто навещают эти богатые дичью места, гоняясь за куницами, соболями и дорогими лисами, чей мех так высоко ценится. Но летом болота становятся топкими, зловонными, а когда уровень воды слишком высок, то и вовсе непроходимыми.

Михаил Строгов гнал своего коня по этой торфянистой равнине, уже не поросшей, как на предыдущих участках пути, степной полуобщипанной травкой, которой преимущественно и питаются громадные сибирские стада. Местность больше не выглядела бескрайней равниной, она походила скорее на огромный, но чахлый лес, непроходимое царство древовидной растительности.

Трава там росла лишь на пригорках, зато вымахивая футов на пять-шесть. Собственно то были болотные растения, которым влажность вкупе с летней жарой давала возможность неимоверно разрастаться. В основном – камыши и сусак, они образовывали непролазные заросли, непроходимые, запутанные сетчатые заграждения, среди которых пестрели многочисленные цветы, замечательные по яркости красок; особенно блистательно смотрелись ирисы и водяные лилии, аромат которых смешивался со зловонием разогретой грязи, исходящей паром в лучах солнца.

Скача меж этих камышовых и сусаковых стен, Михаил Строгов был теперь невидим с болот, по обе стороны подступающих к дороге. Высоченные тростники поднимались у него над головой, и о том, где проезжает всадник, можно было догадаться лишь по крикливым тучам водяных птиц, при его приближении взмывающих в небеса с дорожных обочин.

Тем не менее дорога была четко проложена. Она то тянулась прямой линией сквозь заросли болотных растений, то огибала извилистые берега больших прудов, иные из которых, насчитывая по нескольку верст как в длину, так и в ширину, заслуживали скорее названия озер. В некоторых местах, где обогнуть скопления застойных вод не представлялось возможным, путь шел не то чтобы по мостам, но по тряским настилам, полуутопленным в толстых слоях глины. Брусья, из которых они были сложены, несмотря на все предосторожности, дрожали, словно утлая доска, переброшенная через пропасть. Местами подобные настилы тянулись на расстояние в двести-триста шагов, и не раз случалось, что у пассажиров или, по крайней мере, пассажирок проезжавших здесь тарантасов возникали симптомы, смахивающие на морскую болезнь.

Под копытами лошади Строгова настил проминался, обретая твердость, – конь и всадник вкупе весили немало, и Михаил продолжал ехать без остановки, перемахивая через провалы там, где брусья прогнили, но как бы резво ни бежала лошадь, ни ей, ни всаднику не дано было избежать укусов двукрылой мошкары, изобилующей в этом болотистом краю.

Когда приходит нужда пересечь Барабинские болота в летнее время, путники обзаводятся масками из конского волоса, их приделывают к кольчуге, туго сплетенной из металлической нити, она предохраняет голову и плечи. Однако, несмотря на все предосторожности, мало комуудается выбраться из этих болот иначе, чем в красных пятнах, покрывающих лицо, руки и шею. Здесь сам воздух словно бы испещрен острыми иглами, и нетрудно понять, что даже рыцарские доспехи не защищают от жала этих двукрылых. Это ужасающая местность, где человек выживает в жестокой борьбе с долгоножками, комарами, москитами, слепнями и даже с мириадами микроскопических насекомых, не видных невооруженным глазом, но если рассмотреть этих тварей невозможно, зато нельзя не чувствовать их бесчисленных нестерпимых укусов, к которым даже самые закаленные сибирские охотники никогда не могли привыкнуть.

Лошадь Михаила, доведенная этими ядовитыми двукрылыми до исступления, дергалась и прыгала так, словно тысячи шпор вонзались ей в бока. Потом животное, охваченное безумной яростью, закусив удила, понеслось галопом, промахивало версту за верстой со скоростью экспресса, хлестало себя хвостом по бокам, ища в этой бешеной скачке облегчения своих мук.

Только очень искусный наездник, каким был Строгов, мог удержаться в седле при таком поведении лошади, всех этих внезапных остановках и диких прыжках, которые она делала, пытаясь увернуться от атак мошкары. Что касается Михаила, он уже стал, можно сказать, нечувствительным к физической боли под властью единственного желания – любой ценой достигнуть цели: словно под воздействием стойкой анестезии, он в этой сумасшедшей гонке видел лишь одно – желанную скорость.

Кто бы поверил, что эта часть Барабинской степи, где в жаркое время года создается столь нездоровая атмосфера, может стать приютом для какого-либо населения?

Тем не менее это так. Изредка то тут, то там среди зарослей гигантского камыша мелькали какие-то хижины. Мужчины, женщины, дети, старики в одежде из кожи животных, с лицами, скрытыми под масками из пропитанных смолой пузырей, пасли стада чахлых овец, но чтобы уберечь этих животных от нападения насекомых, окуривали их дымом очагов, где круглые сутки горят сырые дрова, их подбрасывают в огонь днем и ночью, так что едкий дым медленно распространялся над всем громадным болотом.

Когда Михаил Строгов почувствовал, что его конь, сраженный усталостью, готов упасть, он остановился возле одной из этих жалких лачуг, и там, забыв о собственной усталости, сам по обычаю сибиряков обтер искусанную шкуру несчастного животного разогретым жиром. Потом Михаил задал ему хорошую порцию корма. И только после того, как конь был хорошо вычищен и сытно накормлен, он постарался восстановить свои силы, съев несколько ломтей хлеба и кусков мяса и запив все это квасом. Час, в крайнем случае два часа спустя, он продолжил свою нескончаемую скачку, снова галопом помчавшись по дороге, ведущей в Иркутск.

Таким манером Михаил Строгов, покинув станцию Труновскую, проскакал девяносто верст и, казалось, совсем не чувствуя усталости, 30 июля к четырем часам дня прибыл в Чулым.

Волей-неволей пора было предоставить коню ночь передышки. Храброе животное больше не могло продолжать путь без отдыха. В Чулыме, как и нигде больше, он не нашел никаких транспортных средств. По тем же причинам, что и в предыдущих городках и поселках, здесь не осталось ни лошадей, ни экипажей.

Чулым, маленький город, до которого еще не добрались ханские войска, почти совсем опустел, ведь с юга захватить его было легче легкого, дай с севера он был не лучшим образом защищен. Поэтому почтовая станция, полицейский участок, особняк администрации по распоряжению высшего начальства были покинуты, и чиновники с одной стороны, а жители, имеющие средства бежать отсюда, с другой, заблаговременно перебрались в Камск, в центр Барабинской степи.

Итак, Михаил должен был смириться с необходимостью провести ночь в Чулыме, чтобы позволить своему коню отдохнуть часов двенадцать. Он помнил указания, полученные в Москве: проехать через Сибирь инкогнито, как можно быстрее добраться до Иркутска, однако не ставить под удар конечный успех путешествия во имя скорости. Следовательно, он должен довольствоваться тем единственным средством передвижения, которое ему осталось.

На следующий день Строгов покинул Чулым в то же самое время, когда пришло известие, что в десяти верстах от городка на Барабинской дороге замечен первый отряд ханских разведчиков. Михаил снова устремился вперед, дальше по заболоченным пространствам. Дорога была ровной, что облегчало путь, но она очень уж петляла, и это удлиняло его. Однако не было никакой возможности его сократить, сойдя с тракта, чтобы двигаться к цели напрямую, – через трясины, заросли и пруды не пройти.

Через двое суток, первого августа в полдень, проскакав сто двадцать верст, Михаил Строгов прибыл в поселок Спасское, а к двум добрался до Покровского, где пришлось остановиться. Его лошадь, в последний раз отдыхавшая в Чулыме, была измотана и не способна сделать больше ни шагу. Здесь ради этой вынужденной передышки Строгов провел остаток дня и всю следующую ночь, но, отправившись в путь наутро, по-прежнему вскачь по полузатопленной равнине, к четырем часам дня второго августа он одолел семьдесят пять верст и достиг Камска.

Местность изменилась. Этот Камск – маленький город, похожий на островок, обжитой, чистый и здоровый посреди непригодного кжизни края. Он находится в самом сердце Барабинских болот. Почва здесь осушена посредством каналов, отводящих излишек влаги в Томь, русло этой реки, притока Иртыша, проходит через Камск, благодаря чему зловонное болото здесь превращено в богатейшее пастбище. Но все эти усовершенствования пока не обеспечили полной победы над лихорадкой, которая осенней порой делает пребывание в этом городе небезопасным. Тем не менее окрестные обитатели именно здесь ищут убежища от малярийных миазмов, когда весь край оказывается в их полной власти.

Несмотря на нашествие ханского воинства, Камск еще не опустел, жители городка не спешили разбегаться. Вероятно, они считали себя защищенными здесь, в самом центре Барабинских болот, или, по крайней мере, думали, что успеют убежать, если окажутся под непосредственной угрозой.

Как бы Михаилу Строгову ни хотелось узнать какие-либо свежие новости, здесь на это надежды не было. Скорее уж к нему обратилось бы с вопросами городское начальство, если бы проведало, кем на самом деле является мнимый иркутский торговец. Ведь Камск по самому своему расположению, казалось, поистине находился вне общей сибирской жизни и постигших ее тяжких испытаний.

Впрочем, Михаил никому, или почти никому, не показывался на глаза. Оставаться неузнанным для него теперь уже было мало, он хотел стать невидимым. Прошлый опыт сделал его предельно осторожным, заставляя чем дальше, тем больше опасаться как за настоящее, так и за будущее. Поэтому царский посланец держался особняком и, отнюдь не склонный бродить по улицам городка, не желал даже носа высовывать с постоялого двора, где он остановился.

В Камске Строгов мог бы найти экипаж, а следовательно, и более удобный способ путешествовать, возможность отказаться, наконец, от скачки верхом, ведь он уже проехал так от самого Омска. Но по зрелом размышлении он побоялся, что покупка тарантаса привлечет к нему внимание. Он ведь не пересек линии, ныне разделившей Сибирь на свободную территорию и земли, оккупированные ханами. Эта линия проходила примерно по долине Иртыша, и пока он здесь, было бы рискованно давать повод для подозрений.

К тому же, чтобы завершить трудный переходчерез Барабинские болота, удирая от всадников, посланных за ним в погоню, в случае прямой угрозы желательно, если потребуется, иметь возможность юркнуть в густые заросли камыша, а для этого лошадь, несомненно, лучше экипажа. Оставив позади Томск или даже Красноярск, оказавшись в каком-нибудь значительном центре западной Сибири, Михаил сможет подумать, что ему больше подойдет, но это будет позже, пока пусть все остается как было.

Что до коня, у Михаила и в мыслях не было сменить его на другого. Они с этим храбрым животным были созданы друг для друга. Михаил знал, сколько можно из него выжать. Большая удача, что он в Омске купил этого коня: тот добрый мужик, что привел его тогда к станционному смотрителю, оказал ему неоценимую услугу. К тому же если Михаил уже привязался к своему коню, то и последний, похоже, мало-помалу приноровился к тяготам этого путешествия. При условии, что ему предоставят несколько часов роздыху, всадник мог надеяться, что этот скакун вынесет его за пределы захваченной неприятелем территории.

Итак, тот вечер и ночь со второго августа на третье Михаил Строгов провел на мало посещаемом, укрытом от назойливых любопытных взглядов постоялом дворе у въезда в город.

Позаботившись, чтобы его конь получил все, в чем нуждался, Михаил лег, разбитый усталостью, но сон его был неспокоен, он то и дело просыпался. Слишком много воспоминаний и тревог одновременно осаждали его. Образы старухи-матери и юной отчаянной спутницы, которых он оставил позади, беззащитных, поочередно являлись ему, подчас смешиваясь, сливаясь в единую мучительную заботу.

Потом его мысли возвращались к поручению, которое он поклялся исполнить. То, что он повидал со времени своего отъезда из Москвы, представлялось ему все более серьезным. Нашествие вместе с волнениями местных племен приобрело чрезвычайно угрожающий размах, а участие во всем этом Ивана Огарова делало ситуацию еще более опасной. При взгляде на конверт с императорской печатью – письмо, несомненно, содержавшее в себе секрет исцеления от стольких невзгод, спасения всего этого истерзанного войной края, – Михаил Строгов ощущал нечто подобное яростному желанию промчаться над этой степью на крыльях орла, только бы скорее достигнуть Иркутска, обернуться ураганом, сметающим на своем пути все препятствия, чтобы со скоростью сто верст в час пронестись по воздуху и наконец предстать перед великим князем со словами: «Ваше высочество, вот послание от его величества государя!»

На следующее утро, в шесть часов, Строгов отправился в путь с намерением проскакать за этот день восемьдесят верст (85 километров), отделяющих Камск от поселка под названием Убинск. В радиусе двадцати верст от города он снова оказался среди Барабинских болот, здесь их больше никто не осушал, и почва, проминаясь под лошадиным копытом, часто сочилась влагой. Дорога на этом участке была трудно различима, но благодаря своей предельной осторожности Строгов ехал без каких-либо неприятных сюрпризов.

Добравшись до Убинска, он позволил своей лошади отдыхать всю ночь, так как назавтра хотел без передышки проскакать сотню верст от Убинска до Икульского. Итак, он выехал на рассвете, но на его беду почва Барабинских болот становилась чем дальше, тем отвратительней.

Дело в том, что между Убинском и Комаковым с месяц назад прошли на редкость обильные проливные дожди, вода застоялась в здешней узкой низинке, и образовалась непроходимая впадина. Бесконечная череда топей, огромных луж и озер более не прерывалась. Одно из этих озер, достаточно значительное, чтобы быть отмеченным на географических картах под китайским названием Чанг, пришлось обогнуть, сделав крюк на двадцать с гаком верст по крайне тяжелой дороге. Отсюда задержки, с которыми Михаил Строгов при всем своем нетерпении ничего не мог поделать. Впрочем, он зато порадовался, как правильно рассудил, не взяв в Камске экипажа: лошадь могла пройти там, где не проедет никакая повозка.

В девять часов вечера Строгов прибыл в Икульское, где остановился на всю ночь. До этого селения, затерянного среди Барабинского болота, вести о войне абсолютно не доходили. Эта часть провинции, волей самой природы расположенная на развилке между двумя путями, по которым ханские колонны двигались одна к Омску, другая к Томску, до сих пор была избавлена от ужасов нашествия.

Однако естественные дорожные трудности теперь должны были стать полегче, ведь, если не будет непредвиденных задержек, с завтрашнего дня Строгов выберется из Барабинских болот. Тогда он вновь окажется на проезжей дороге, ему бы только одолеть еще сто двадцать пять верст (133 километра) до Колывани.

Прибыв в этот крупный город, он окажется ровно на таком же расстоянии от Томска. Тогда можно будет навести справки, обдумать ситуацию, после чего он, весьма возможно, решит объехать стороной этот город, который, если молва не лжет, находится в руках Феофар-хана.

Но если поселки, вроде, к примеру, Икульского или Каргинска, через которые он проезжал на следующий день, оставались относительно спокойными благодаря своему расположению среди Барабинских болот, где ханским войскам было бы трудновато развернуть наступление, разве не следовало опасаться, что на более плодородных и благополучных берегах Оби Строгову хоть больше и не грозят физические препоны, зато поджидают угрозы, исходящие от людей? Ведь именно этого следовало ожидать. Как бы то ни было, если потребуется, он без колебаний свернет с Иркутского тракта. Тогда, продолжая путь по степи, он, разумеется, рискует остаться без всякой поддержки. В самом деле, там же больше не будет ни торных дорог, ни городов, ни селений. В крайнем случае могут встретиться на пути одинокие фермы или просто хижины бедняков, наверняка гостеприимных, но едва сводящих концы с концами, у них припасами не разживешься. И все-таки Строгов спешил вперед, не зная сомнений.

Наконец, около половины четвертого, миновав станцию Каргатск, Строгов оставил позади последние Барабинские низины, и под копытами его коня снова зазвенела сухая, твердая земля Сибири.

Он выехал из Москвы пятнадцатого июля. Стало быть, если включить в расчеты семьдесят с гаком часов, проведенных в хижине на берегу Иртыша, сегодня, пятого августа, истекал двадцать один день с момента его отправления.

До Иркутска ему еще предстояло проехать одну тысячу пятьсот верст.

 

Глава XVI. Последнее усилие

Не напрасно Михаил Строгов боялся какой-нибудь дурной встречи на этих равнинах, простирающихся за пределами Барабинской низменности. Одного взгляда на поля, истоптанные лошадиными копытами, хватало понять, что ханские полчища прошли здесь, и что это варвары, о которых можно сказать, как и о турках: «Там, где прошел турок, трава никогда не вырастет!»

Стало быть, пересекать эту местность Михаилу Строгову приходилось не иначе, как с бесконечными предосторожностями. Клубы дыма над горизонтом возвещали о том, что поселки и хижины еще горят. Их запалили авангардные части или вся армия ханов уже достигла последних рубежей провинции? Находится ли Феофар-хан собственной персоной уже в Енисейской губернии? Этого Михаил Строгов не знал и не мог ни на что решиться, пока ничего не выяснит на этот счет. Неужели край настолько опустошен, что он не найдет ни одного сибиряка, которого можно было бы расспросить?

Михаил проскакал две версты по абсолютно безлюдной дороге. Он озирался, высматривал то справа, то слева какой-нибудь дом, не покинутый жителями. Однако все дома, в которые он заходил, были пусты.

Вдруг между деревьями он приметил догорающую хижину, над которой еще курился дымок. Приблизившись, он увидел в нескольких шагах от гибнущего дома старика, окруженного плачущими детьми. Женщина, еще молодая, наверное, его дочь и мать этих малышей, стоя на коленях, безумными глазами смотрела на эту картину опустошения. Она кормила грудью младенца, ему всего несколько месяцев, а у нее скоро не станет молока… Вокруг этой семьи все было разрушено, этих людей обрекли на полную нищету.

Михаил Строгов подошел к старику, спросил напрямик:

– Ты сможешь ответить на мои вопросы?

– Говори, – обронил старик.

– Татары прошли здесь?

– Да, и поэтому мой дом в огне!

– Это был отряд или армия?

– Армия. Посмотри на наши поля: сколько хватает глаз, все опустошено!

– Войском командует эмир?

– Он самый, потому и вода в Оби стала красной!

– И Феофар-хан вошел в Томск?

– Да.

– А не знаешь, Колывань тоже захвачена?

– Нет, ведь она еще не горит!

– Спасибо, друг. Могу я сделать что-нибудь для тебя и твоих?

– Ничего.

– До свидания.

– Прощай.

И Михаил Строгов, положив двадцать пять рублей на колени несчастной женщине, у которой не нашлось сил даже поблагодарить его, тронул своего коня, и тот возобновил свой так ненадолго прерванный бег.

Теперь Строгову было ясно одно: он во что бы то ни стало должен объехать Томск стороной. Следует спешить в Колывань, где захватчиков пока еще нет: он туда доберется, это возможно. Но следовало подкрепиться перед долгой дорогой. А потом свернуть с иркутского тракта, переправиться через Обь, затем обогнуть Томск – иного решения быть не могло.

Определив таким образом свой новый маршрут, Михаил не должен был больше ни одной минуты тратить на сомнения. Он и не колебался: пустил своего коня быстрым равномерным аллюром по дороге, ведущей прямиком на левый берег Оби, до которой еще сорок верст. Найдет ли он паром, чтобы переправиться, или захватчики разрушили все речные суда и ему придется добираться до другого берега вплавь? Там видно будет.

Что касается его коня, к тому времени вконец изнуренного, Михаил Строгов спрашивал себя, останутся ли у него хоть какие-то силы после такого пути. Придется подыскать ему замену в Кдлывани. Он чувствовал, что ему скоро будет не хватать этого бедного животного. Итак, Колывань должна стать началом нового этапа его путешествия, ведь оттуда оно продолжится в иныхусловиях. Когда опустошенный край останется позади, его будут ждать еще большие трудности, но если успешно миновать Томск, он сможет опять выехать на иркутский тракт и продолжить путь по Енисейской провинции, еще не разоренной нашествием. Так он должен добраться до цели за несколько дней.

После довольно жаркого дня наступила ночь. К полуночи глубокая темнота накрыла степь. На закате ветер стих, и кругом воцарился нерушимый покой. Лишь топот конских копыт раздавался на пустынной дороге да порой голос всадника, что подбадривал его. В столь густых потемках требовалось все время быть начеку, чтобы не сбиться с дороги, по сторонам которой часто встречались пруды и ручейки, впадающие в Обь.

Итак, Строгов ехал как можно быстрее, однако соблюдал определенную осторожность. При этом он полагался не только на зоркость своих глаз, умевших видеть в темноте, но и на ум своего коня, поскольку знал, что тот вправду очень разумен.

И вот в момент, когда Строгов, соскочив на землю, старался поточнее рассмотреть, в каком направлении идет дорога, ему вдруг почудилось, что с запада доносится невнятный гул. Это походило на дальний стук копыт по сухой твердой земле. Да, сомнения больше не было. Позади, за одну-две версты отсюда конские копыта отбивали на дороге четкий ритм.

Михаил приложил ухо к земле на самой середине дороги и вслушался как можно внимательнее.

«Это отряд кавалерии из Омска, – подумал он. – Скачут быстро, топот все громче. Русские? Или люди хана?»

Он послушал еще.

«Да, – сказал себе, – всадники скачут крупной рысью! Не пройдет и десяти минут, как они будут здесь! Моему коню их не обогнать. Если это русские, присоединюсь к ним. А если враги, надо от них ускользнуть! Но как? Где спрячешься в этой степи?»

Оглядевшись вокруг, Михаил, наделенный исключительно острым зрением, различил впереди, в сотне шагов слева от дороги смутно проступающую в ночи темную массу.

«Это какие-то заросли, – подумал он. – Спрятаться в них, может, и рискованно, если всадники вздумают там пошарить, меня схватят. Но выбора нет! Вот они! Они уже здесь!»

Не прошло и минуты, как Строгов, ведя своего коня за уздечку, вступил в маленький лиственничный лесок, примыкающий к дороге. По обеим ее сторонам других деревьев не было, она проходила между прудами и оврагами, по краям которых рос карликовый кустарник – зарослиутесника и вереска. Таким образом, проехать там было абсолютно невозможно, отряд волей-неволей должен был проскакать мимо этого леска, раз он держал путь к Иркутску.

Михаил Строгов метнулся было в глубь леса, прячась за лиственницами, но успел сделать всего каких-нибудь сорок шагов и наткнулся на ручей, который замыкал эту чащу, образуя полукружную преграду.

Однако темень была такой густой, что Михаил мог не опасаться, что его заметят, по крайней мере, если этот лесок не станут тщательно обшаривать. Поэтому он отвел своего коня к самому берегу ручья и привязал к дереву, а сам вернулся на опушку и, прильнув к земле, стал вслушиваться, пытаясь распознать, с кем имеет дело.

Едва онуспел залечь под лиственницами, как увидел довольно странный свет, от которого отделились и замелькали тут и там среди темноты какие-то сверкающие точки.

«Факелы!» – понял он.

И отпрянул стремительно, какдикарь, нырнул туда, где заросли были гуще.

Шаг лошадей замедлялся по мере приближения к лесу. Выходит, эти всадники освещали дорогу, желая осмотреть ее малейшие повороты?

Михаилу Строгову следовало опасаться этого, и он инстинктивно отступил еще дальше, вплотную к речке, готовый прыгнуть в нее, если потребуется.

Поравнявшись с зарослями, отряд остановился. Всадники сошли с коней. Их было с полсотни. Человекдесять с факелами, их свет довольно широкой полосой озарял дорогу и ее обочины.

По некоторым признакам Михаил сообразил, что ему неожиданно повезло: они и не думали обыскивать заросли, просто выбрали это место для бивуака, чтобы дать отдых лошадям, а людям – возможность перекусить.

Действительно, лошадей разнуздали, они принялись щипать травку, которая покрывала землю густым ковром. Всадники же разлеглись на обочине дороги, стали делить между собой провизию, извлекая ее из своих вещевых мешков.

Сохраняя все присущее ему хладнокровие, Михаил Строгов подполз поближе, прячась в высокой траве. Он хотел посмотреть, что там происходит, а потом и послушать.

Это был отряд, прибывший из Омска. Он состоял из всадников-узбеков, народности, составлявшей большинство в ханских войсках. По типу внешности они приближаются к монголам. Это хорошо сложенные люди выше среднего роста, но черты их лиц грубы и дики, на головаху них «талпаки», это нечто вроде черных папах из овчины, они носят желтые сапоги на высоких каблуках, остроносые, наподобие средневековых башмаков. Их кафтаны из некрашеного хлопка, подбитые ватой, были туго перепоясаны кожаными поясами, обшитыми красным сутажом. Для самозащиты им служили щиты, а для нападения – кривые сабли, длинные тесаки и ружья, притороченные к седлу. На плечаху них были фетровые накидки ярких тонов.

Лошади узбекской породы, которые вольно паслись на лесной опушке, происходили из тех же краев, что и всадники. При свете факелов, ярко горевших под сенью лиственниц, их было ясно видно. Эти животные, ростом немного меньше тех, что особо ценятся на востоке, обладали, однако, недюжинной силой: выносливые скакуны, они не ведали иного аллюра, кроме галопа.

Этот отряд возглавлял пенджа-баши (так зовется командир, которому подчиняются пятьдесят человек), под его началом находились дег-баши, командиры каждой десятки. Двоих из всех офицеров отличало то, что они носили каски и полукольчугу; маленькие трубы, притороченные к их седлам, служили отличительным знаком их ранга.

Пенджа-баши должен был дать отдых своим людям, утомленным долгой скачкой. Он болтал со вторым офицером, причем оба курили самокрутки из листьев конопли, на основе которой производят наркотик, широко употреблявшийся у азиатов, и бродили взад-вперед по лесу, так что Михаил Строгов, оставаясь незамеченным, мог слышать их разговор и понимал его, поскольку знал это азиатское наречие.

Первые же услышанные им слова до крайности насторожили Строгова. И немудрено, ведь речь шла о нем.

– Этот курьер не мог настолько опередить нас, – сказал пенджабаши, – а с другой стороны, никак невозможно, чтобы он проехал подругой дороге, не через Барабинские болота.

– Кто знает, не остался ли он в Омске? – отвечал дег-баши. – Может, все еще прячется где-нибудь в городе?

– Вот это бы и вправду было желательно! Тогда и полковнику Огарову нечего бояться, что депеши, которые, видимо, везет этот курьер, дойдут по назначению!

– Говорят, он из местных, сибиряк, – продолжал дег-баши. – Если ему эти края хорошо знакомы, он мог и свернуть с иркутского тракта на время, чтобы потом снова туда выехать!

– Но тогда мы его опередим, – отозвался пенджа-баши, – ведь из Омска мы выехали меньше чем за час после него, скачем во весь дух по самой короткой дороге, а кони у нас быстрые. Стало быть, или он застрял в Омске, или доберется до Томска после нас, тогда мы перекроем ему дорогу. Так или иначе, Иркутска ему не видать.

– А та сибирячка – крепкая старуха! Явно, она его мамаша, – напомнил дег-баши.

При этих словах сердце у Строгова заколотилось так, будто вот-вот разорвется.

– Да, – отозвался пенджа-баши, – она уперлась, твердит, что этот якобы купец не ее сын. Да только Огарова не проведешь, полковник говорит, мол, когда время придет, он сумеет заставить старую ведьму заговорить.

Сколько слов, а для Михаила каждое – как удар кинжала! Итак, его инкогнито разоблачено, врагам известно, что он посланец царя! Отряд кавалерии, посланный за ним в погоню, не преминет преградить ему дорогу! И – вот она, самая страшная мука! – мать в руках захватчиков; этот зверь Огаров хвастается, что развяжет ей язык, когда пожелает!

Михаил Строгов прекрасно знал, что отважная сибирячка не проговорится, но она заплатит за это жизнью!..

Казалось, он не мог бы ненавидеть Ивана Огарова больше, чем ненавидел до этой минуты, и все же волна новой ярости захлестнула все его существо. Негодяй, предавший свою страну, теперь угрожал пыткой его матери!

Офицеры между тем продолжали разговор, и, насколько мог расслышать Михаил, речь шла о том, что в окрестностях Колывани неминуемо произойдет столкновение между русскими частями, идущими с севера, и ханским войском. Маленький двухтысячный корпус русских, замеченный в нижнем течении Оби, форсированным маршем движется к Томску. Если сведения верны, этот корпус будет неминуемо уничтожен превосходящими силами Феофар-хана, и тогда весь иркутский тракт окажется во власти захватчиков.

Из слов пенджа-баши Михаил Строгов также узнал, что за его голову назначена цена, велено взять его живым или мертвым.

Итак, было необходимо сейчас же обогнать узбекских всадников, прежде них вырваться на дорогу к Иркутску, переправиться через Обь, чтобы река стала преградой между ним и преследователями. Но для этого бежать следовало раньше, чем они свернут свой бивуак. Приняв это решение, Михаил Строгов тотчас приготовился его исполнить.

В самом деле, не мог же их привал продолжаться долго, пенджа-баши не собирался давать своим людям передышку более чем на час, хотя они тоже с самого Омска не меняли своих коней на свежих, лошади у них должны были устать не меньше, чем у Строгова, и по той же причине.

Итак, ему нельзя терять ни минуты. Уже час ночи, надо воспользоваться темнотой, которую скоро прогонит заря, и выбраться из этого леска на дорогу. Но хотя ночь благоприятствовала такому замыслу, успех бегства казался крайне маловероятным. Ни в чем не желая полагаться на авось, Михаил дал себе несколько минут на размышление, взвесил все за и против, чтобы не промахнуться в столь важной игре.

Из расположения места действия следовало, что ему не удастся прокрасться позади зарослей замкнутых полукругом лиственниц, по отношению к которому дорога была прочерчена, как стягивавшая дугу хорда. Речка, ограничивающая этот полукруг, была не только глубокой, но довольно широкой и очень грязной. Высокий густой утесник делал подход к ней абсолютно невозможным. К тому же чувствовалось, что дно под этой мутной водой вязкое, там не найдешь твердой опоры. Да и по ту сторону речки заросший кустарником берег куда как мало годился для маневров, каких требует поспешное бегство. Строгов не успеет еще и шагу ступить, как подвергнется беспощадному преследованию, его в два счета окружат и он окажется в руках неприятельских всадников.

Оставался лишь один возможный путь – по большой дороге. Надо попробовать выбраться на нее, обогнуть лесную опушку, не привлекая внимания, оторваться от погони хоть на четверть версты, прежде чем заметят, выжать из своего коня все, на что он способен, даже если вследствие такой траты сил и энергии животное рухнет замертво, достигнуть берега Оби, а там уж пересечь эту широкую реку хоть на пароме, хоть вплавь, если другого способа не найдется, – вот какая попытка предстояла Михаилу Строгову.

Перед лицом опасности его силы и мужество возросли. На карту были поставлены его жизнь, его миссия, честь отечества, а возможно, и спасение его матери. Места колебаниям не оставалось, и он принялся за дело.

Теперь нельзя было терять ни мгновения. Среди отдыхающих кавалеристов уже начиналось движение. Кое-кто уже прохаживался по лесной опушке у самой дорожной насыпи. Другие еще лежали поддеревьями, но их лошади уже мало-помалу сбивались в кучу, сходились к центру леска.

Поначалу у Михаила Строгова мелькнула мысль, не позаимствовать ли одну из этих лошадей, но он здраво рассудил, что они наверняка также измотаны, как его собственная. А значит, лучше довериться животному, в котором не сомневаешься, столько раз сослужившему тебе добрую службу. Этого славного коня, спрятанного за высокими кустами вереска, узбеки так и не заметили. Впрочем, они и не заходили в самую глубь леса.

Строгов прополз среди травы к своему лежавшему на земле скакуну. Потрепал его по холке, тихо произнес несколько слов и сумел сделать так, чтобы конь встал бесшумно.

К этому времени произошло поистине благоприятное стечение обстоятельств: факелы, догорев дотла, погасли, а темнота все еще была достаточно непроглядной, по крайней мере, там, под сенью лиственниц.

Снова взнуздав коня, укрепив подпругу седла, проверив крепления стремян, он тихонько потянул за повод. Впрочем, умное животное, казалось, смекнуло, что от него требуется, и послушно следовало за хозяином, не издав даже самого тихого ржания.

Тем не менее, несколькоузбекскихлошадей подняли головы и стали мало-помалу продвигаться к опушке. В правой руке Михаил Строгов сжимал револьвер, готовый размозжить голову первому же вражескому всаднику, если тот приблизится. Но, к счастью, сигнал побудки еще не прозвучал, и Строгову удалось пробраться в ту часть леса, где он справа образовал угол, достигающий дороги.

Чтобы проскользнуть незамеченным, Михаил рассчитывал как можно дольше не садиться в седло, сделать это лишь за поворотом дороги, до которого оставалось две сотни шагов. Но когда он поравнялся с опушкой, лошадь одного из узбеков на беду учуяла их, заржала и потрусила к дороге.

Хозяин бросился следом, чтобы удержать ее, но заметил чужой силуэт, смутно проступивший при первых проблесках рассвета, и крикнул:

– Тревога!

Услышав его, все, кто был на бивуаке, разом повскакивали и ринулись к дороге.

Михаилу Строгову ничего не оставалось, как только пришпорить своего коня, пустив его в галоп.

Оба офицера, командующие отрядом, вырвались вперед, побуждая своих людей властными выкриками, но Строгов был уже в седле.

В это мгновение грянул выстрел, и он почувствовал, что пуля пробила его плащ. Не поворачивая головы, не отвечая, вонзил шпоры в бока лошади, одним прыжком вымахнул на опушку и, нахлестывая коня, помчался в сторону Оби.

Лошади узбеков были расседланы, стало быть, он сможет немного опередить всадников, но отряд не замедлит устремиться в погоню! Так и есть: двух минут не прошло с того момента, как он выехал из леска, а позади уже раздавался топот нескольких лошадей, и он мало-помалу нарастал.

Начинало светать, теперь взгляд уже мог различать не только самые близкие предметы.

Оглянувшись, Строгов увидел всадника, который быстро приближался. Это былдег-баши. Офицер великолепно держался в седле и, опережая отряд, грозил вот-вот настигнуть беглеца.

Не останавливаясь, Михаил направил на него свой револьвер, не дрогнувшей рукой прицелился и спустил курок. Пораженный в грудь, узбек рухнул наземь.

Однако другие всадники следовали за ним вплотную и, не задерживаясь возле упавшего офицера, продолжали пришпоривать коней, подбадривая себя криками. Расстояние, отделявшее их от Михаила Строгова, мало-помалу сокращалось.

Тем не менее последнему в течение получаса удавалось оставаться вне пределов досягаемости их оружия. Но он чувствовал, что его конь слабеет, ежесекундно ждал, что измученное животное упадет, наткнувшись на какое-нибудь препятствие, и больше не встанет.

Стало уже довольно светло, хотя солнце еще не показалось над горизонтом. Не более чем в двух верстах равнину пересекала бледная полоса, обрамленная несколькими довольно редко растущими деревьями. Это была Обь, река, текущая с юго-запада на северо-восток, ее поверхность почти на одном уровне со степью, так что, можно сказать, сама степь и является ее долиной.

Несколько раз в Михаила стреляли, но ни одна пуля его не зацепила. И также несколько раз ему приходилось пускать в ход свой револьвер, если кто-то из всадников оказывался слишком близко. Тогда очередной узбек валился на землю, а его товарищи разражались яростными криками.

Однако это преследование не могло закончиться иначе, чем бедой для Строгова. Его конь терял последние силы, тем не менее емуудалось дотянуть до самого берега реки, все еще выигрывая эту скачку.

К этому моменту узбекский отряд был всего в полусотне шагов от беглеца.

На Оби, абсолютно пустынной, нигде не было ни парома, ни судна – переправиться не на чем.

– Смелей, дружище! – крикнул Михаил коню. – Ну же! Последнее усилие!

И он бросился в реку, а она в этом месте шириной с полверсты.

Одолеть течение, очень сильное, было чрезвычайно трудно. Ноги его лошади не доставали до дна, так что эту воду, стремительную, как горный поток, надо было пересечь без опоры, вплавь. Рискнуть на такую попытку – это со стороны Михаила Строгова было чудом отваги.

Всадники остались на берегу, не решаясь броситься в реку.

Но в этот момент пенджа-баши схватил ружье и старательно прицелился в беглеца, который уже достиг стремнины. Грянул выстрел, и конь Строгова, сраженный в бок, канул на дно под своим хозяином.

Тот быстро освободился от стремян, как только скакун исчез с поверхности реки. И поплыл наудачу под градом пуль. Ему удалось достигнуть правого берега, заросшего тростником, и он укрылся в этих зарослях.

 

Глава XVII. Стихи и песни

Итак, Строгов был в сравнительной безопасности. Но, как бы то ни было, положение все еще оставалось ужасным. Теперь, когда благородное животное, так верно служившее ему, нашло свою смерть в водах реки, как он сможет продолжать свой путь? Он остался на своих двоих, без еды, в стране, разоренной завоевателями, преследуемый разведчиками эмира, а до цели все еще довольно далеко.

– Клянусь небесами, я дойду! – воскликнул он вслух, отвечая на все доводы, подсказываемые упадком духа, на миг постигшим его. – Господь хранит святую Русь!

Михаил Строгов был сейчас вне досягаемости узбекских кавалеристов. Они не рискнули вслед за ним переплыть реку, к тому же они наверняка считают, что он утонул, ведь он у них на глазах исчез под водой, а когда он выбирался на правый берег Оби, они уже не могли его видеть.

Пробираясь среди гигантских береговых камышей, Михаил сумел выбраться на всхолмленную часть берега. Впрочем, это удалось ему не без труда, поскольку наносы густой тины, возникшие здесь в пору разлива реки, превратили берег в трясину, почти непролазную.

Ступив наконец на твердую почву, Михаил Строгов сосредоточился на том, что ему надлежало сделать. Прежде всего он хотел обогнуть Томск, занятый войсками ханов. Тем не менее ему надо было добраться до какого-нибудь селения или почтовой станции, где можно раздобыть лошадь. Как только она у него будет, он свернет с горной дороги, не станет выезжать на иркутский тракт раньше, чем в окрестностях Красноярска. Если поспешить, он надеялся найти там еще свободную дорогу, по которой сможет направиться на юго-восток, в сторону озера Байкал.

Для начала Строгов должен был определить, где он находится.

В двух верстах впереди, если идти по течению Оби, виднелся маленький, живописный город, ступенями поднимающийся по пологому склону невысокого холма. Несколько церквей с куполами в византийском стиле, зелеными и золотыми, вырисовывались на сером фоне пасмурного неба.

Это была Колывань, где находили приют сановники и служилые люди из Камска и других городов, на лето бегущие сюда от нездорового климата Барабинских болот. Если верить новостям, которые смог узнать царский посланец, этот город пока еще не в руках захватчиков. Ханские войска, разделенные на две колонны, двинулись влево на Омск и вправо на Томск, пренебрегая местностью, что оказалась посередине.

У Михаила Строгова сложился план, простой и логичный: добраться до Колывани прежде узбекских всадников, которые пока что двигались по левому берегу Оби. Там, даже если придется заплатить десятикратную цену, он купит одежду, лошадь, выедет на иркутский тракт и поскачет по южной степи.

Было три часа ночи. Окрестности Колывани, безмятежно спокойные, казались абсолютно безлюдными, покинутыми. Вероятно, жители сельской местности, боясь нашествия, противостоять которому не могли, бежали на север, ближе к Енисейску.

И вот Строгов решительно зашагал в сторону Колывани, как вдруг вдали послышались ружейные выстрелы.

Он остановился и ясно различил раскатистый гул, сотрясающий воздушные пласты, и на его фоне короткий сухой треск, природа которого угадывалась безошибочно.

«Пушка! – сказал он себе. – И ружейная пальба! Значит, тот маленький русский корпус нарвался-таки на шахскую армию! Ах! Господи, сделай так, чтобы я добрался до Колывани раньше их!»

Строговне ошибся. Вскоре стрельба мало-помалу стала отчетливей, и позади, слева от Колывани, над горизонтом показались большие беловатые клубы, но не обычного дыма, а того, что сопровождает залпы артиллерии.

Узбекские всадники на левом берегу Оби остановились и ждали, чем кончится бой.

С их стороны Михаилу Строгову было нечего опасаться. Он еще быстрее зашагал к городу.

Тем временем пальба усилилась и заметно приближалась. Это был уже не смутный дальний гул, а отчетливая череда пушечных залпов. В то же время дым, подхваченный ветром, поднимался к небу, и стало даже очевидно, что сражающиеся быстро продвигаются к югу. По-видимому, Колывань подвергнется нападению с севера. Но защищают ее русские или пытаются отвоевать у солдат Феофар-хана? Оттого, что выяснить это не представлялось возможным, Строгова охватила растерянность.

До Колывани оставалось уже полверсты, не больше, когда длинная огненная струя сверкнула среди городскихдомов, и церковная колокольня рухнула вниз в вихре огня и пыли.

Стало быть, теперь бой шел уже в самой Колывани? Михаил должен был прийти к этому выводу, но если так, очевидно, ханские войска сражаются с русскими на улицах города. Подходит ли такой момент для того, чтобы искать там приюта? Нет ли риска, что Строгова там схватят, удастся ли ему улизнуть из Колывани, как раньше из Омска?

Он мысленно перебирал все эти возможности. Заколебавшись, даже приостановился. Не лучше ли дойти, пусть и на своих двоих, до какого-нибудь поселка вроде, к примеру, Дьячинска, и там за любую цену раздобыть лошадь?

Подумав, что это единственное решение, которое сейчас разумно принять, Михаил тотчас свернул в сторону от реки и направился уже не прямо к Колывани, а так, чтобы обойти город справа.

Стрельба к этому времени уже стала до крайности ожесточенной. Вскоре у противоположной, левой части города, вспыхнуло пламя. Весь тот квартал Колывани был охвачен пожаром.

Михаил стремительно шел, почти бежал по степи, стараясь найти укрытие под какими-нибудь деревьями, благо они встречались то здесь, то там. И тут справа появился отряд всадников. Стало очевидно, что продолжать бежать в этом направлении невозможно. Всадники во весь опор неслись к городу, и у него почти не было надежды избежать встречи с ними. Но вдруг на глаза ему попалась рощица – несколько тесно растущихдеревьев и под ними одинокий дом, до которого он мог добежать прежде, чем его заметят.

Добежать, спрятаться там, попросить, а если надо, то и без спросу взять какой-нибудь еды для подкрепления сил, ведь он изнурен усталостью и голодом! У Михаила не было другого выхода. Он кинулся к этому дому, до него было с полверсты, вряд ли больше. Приблизившись, он понял, что перед ним телеграфная контора. Оттуда тянулись три провода, один на запад, другой на восток, третий к Кдлывани.

Учитывая положение вещей, контора, скорее всего, покинута, но в конце концов так или сяк, там все же можно было спрятаться и, если потребуется, дождаться ночи, чтобы впотьмах продолжить путь по степи, где шныряют ханские лазутчики.

Не медля ни секунды, Михаил Строгов подбежал к двери дома и с силой толкнул ее.

В зале, где происходят прием и отсылка телеграфных сообщений, находился всего один человек. Это был телеграфист, спокойный, флегматичный, равнодушный ко всему, что происходило вне этих стен. Верный своим служебным обязанностям, он сидел на положенном месте у окошечка, ожидая посетителей, которым могут потребоваться его услуги.

Михаил бросился к нему, срывающимся от усталости голосом насилу выговорил:

– Что происходит? Вам что-нибудь известно?

– Ничего, – телеграфист, улыбаясь, пожал плечами.

– Это русские с татарами там дерутся?

– Говорят, вроде так.

– Но кто берет верх?

– Понятия не имею.

Столько благодушия в такой кошмарной обстановке, эта невозмутимость, если не безразличие – трудно было поверить, что подобное возможно.

– А линия не оборвана? – спросил Михаил Строгов.

– Между Колыванью и Красноярском оборвана, но связь с европейской Россией еще работает.

– Правительственная?

– Если в ней возникает надобность, то да. И частная работает, если платят. Десять копеек за слово. Так что вам угодно, сударь?

Строгов собрался было объяснить чудаковатому телеграфисту, что никакой депеши он отправлять не собирается, ему бы кусок хлеба да глоток воды, но в этот момент дверь резко распахнулась.

Подумав, что сюда ворвались его преследователи, Михаил чуть в окно не сиганул, но вошли всего два человека, как нельзя более непохожие на ханских воинов.

Один из нихдержал в руке депешу, писаную карандашом. Обогнав своего спутника, он первым ринулся к окошечку бесстрастного телеграфиста.

В этих двоих Строгов с изумлением, которого трудно не понять, узнал тех, о ком давно не вспоминал, не думал когда-либо увидеть их снова. То были корреспонденты Гарри Блаунт и Альсид Жоливе, ныне уже не только попутчики, но и соперники, враги, ведь теперь каждый охотился за новостями на театре военных действий.

Они покинули Ишим всего через несколько часов после отъезда Михаила, ехали той же дорогой и если опередили его, то лишь потому, что он потерял трое суток, когда отлеживался в мужицкой избе на берегу Иртыша.

Теперь они стали свидетелями битвы русских с шахскими войсками на подступах к Кдлывани, а когда бой завязался уже и на улицах города, помчались в телеграфную контору, каждый хотел оспорить у другого первенство, раньше него отправить в Европу свою депешу, повествующую о последних событиях.

Строгов отступил в темный угол, откуда мог, оставаясь незамеченным, все видеть и слышать. Теперь-то он наверняка узнает столь важные для него новости и поймет, надо ли ему заходить в Кдлывань или нет.

Гарри Блаунт, как более собранный из двоих, захватил окошечко первым и протянул телеграфисту свою депешу, между тем как Альсид Жоливе, против своего обыкновения оставшись не удел, нетерпеливо топтался у него за спиной.

– Десять копеек за слово, – объявил телеграфист.

Гарри Блаунт выложил на столик пачку рублевых купюр, на которую его собрат покосился с некоторым удивлением.

– Хорошо, – сказал телеграфист.

И с величайшим, просто невиданным спокойствием начал передавать депешу следующего содержания:

«Лондон, «Дейли телеграф», из Кдлывани Омской губернии в Сибири, 6 августа. Стычка русских и ханских войск…»

Поскольку это читалось вслух, Михаил Строгов прослушал все, что английский корреспондент передавал своей газете.

«Русские части отступили с большими потерями, ханские войска в тот же день овладели Кдлыванью…» – этой фразой заканчивалась депеша.

– Теперь моя очередь! – воскликнул Альсид Жоливе, спеша отправить свою депешу, адресованную его кузине из Монмартрского предместья.

Но английскому газетчику это совсем не улыбалось, он не собирался уступать окошечко, предпочитая располагать им постоянно, чтобы передавать новости по мере их поступления. Поэтому он не сдвинулся с места.

– Но вы же закончили!

– Нет, не закончил, – просто отвечал Гарри Блаунт.

И он продолжал строчить слово за словом, передавая затем написанное телеграфисту, который спокойный голосом читал:

«В начале сотворил Бог небо и землю…»

Это были стихи из Библии, Гарри Блаунт передавал их по телеграфу, только бы выиграть время, не уступить место своему сопернику. Может быть, его газете это обойдется в несколько тысяч рублей, зато эта газета первой получит информацию о событиях. А Франция подождет!

Можно понять бешенство Альсида Жоливе, хотя при других обстоятельствах он признал бы это удачной военной хитростью. Но сейчас он даже попытался заставить телеграфиста принять его депешу раньше, чем писанину его собрата.

– Господин в своем праве, – спокойно осадил его телеграфист, указывая на Гарри Блаунта и одаряя его любезной улыбкой.

И продолжал исправно передавать «Дейли телеграф» первые стихи священной книги.

Пока он работал, Гарри Блаунт невозмутимо подошел к окну и, приставив к глазам бинокль, наблюдал за тем, что творилось в окрестностях Кдлывани, намереваясь дополнить свои сообщения.

Несколько мгновений спустя он снова занял свое место у окошка и добавил к своей телеграмме следующее:

«Две церкви охвачены огнем. Похоже, огонь распространяется вправо. Земля же безвидна и пуста, и тьма над бездною…»

Альсида Жоливе охватило простое и свирепое желание придушить достопочтенного корреспондента «Дейли телеграф».

Он снова воззвал к телеграфисту, но тот, по-прежнему бесстрастный, отвечал:

– Это его право, сударь, это его право… по десять копеек за слово.

И он отправил в Англию следующее известие, сообщенное Гарри Блаунтом:

«Русские жители бегут из города. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет…»

Альсид Жоливе буквально лопался от ярости.

Тем временем Гарри Блаунт вернулся к окну, но на сей раз замешкался, несомненно, потому, что был захвачен спектаклем, который разыгрывался перед его глазами, и наблюдал за ним чуть дольше. Поэтому, когда телеграфист закончил передавать третий библейский стих, Альсид Жоливе бесшумно метнулся к окошечку и также, как ранее его собрат, деликатно выложил на столик очень приличную пачку рублей, а телеграфисту вручил депешу, которую тот стал громким голосом читать:

«Мадлен Жоливе, 10, Монмартрское предместье, (Париж). Из Кдлывани, Омской губернии, Сибирь, 6 августа. Русские сражаются. Ожесточенная погоня ханской кавалерии…»

А когда Гарри Блаунт оглянулся, он услышал, как коллега дополняет свое сообщение, насмешливо напевая:

Находя неприличным смешивать священное и мирское, как дерзнул его собрат, Альсид Жоливе ответил на стихи из Библии игривым припевом Беранже.

– Гм! – обронил Гарри Блаунт.

– Вот так! – откликнулся Альсид Жоливе.

Тем временем положение в Кдлывани и вокруг становилось все тяжелее. Шум боя приближался, стрельба теперь гремела оглушительно.

Внезапно телеграфную контору сильно тряхнуло.

Бомба влетела в помещение, проломив стену и подняв тучу пыли.

Альсид Жоливе в этот момент строчил на листке следующие строки:

но тут, недописав, бросился к бомбе, схватил ее обеими руками, швырнул в окно прежде, чем та взорвалась, и тотчас прыгнул назад к окошку. Все это было для него делом одной секунды. Что до боевого припаса, он взорвался снаружи, секунд через пять.

Тем временем Альсид Жоливе как нельзя более хладнокровно начертал в своей телеграмме:

«Шестидюймовый снаряд пробил стену телеграфной конторы. Ждем других того же калибра…»

У Строгова больше не было сомнений: русских из Колывани вытеснили. Итак, ему не оставалось ничего иного, кроме как пуститься в путь по южной степи.

Но тут совсем близко от телеграфной конторы вспыхнула ожесточенная перестрелка, и оконные стекла вылетели под градом пуль.

Гарри Блаунтупал, раненный в плечо.

Альсид Жоливе в тот же миг принялся строчить дополнение к своей депеше: «Корреспондент «Дейли телеграф» Гарри Блаунт, находясь рядом со мной, пал, сраженный осколком стены…», но бесстрастный телеграфист со своим обычным безоблачным спокойствием сообщил ему:

– Сударь, линия оборвана.

Оставив свое окошко, он, как ни в чем не бывало, взял свою шляпу, смахнул с нее пыль и, не переставая улыбаться, вышел через маленькую заднюю дверь, которой Михаил Строгов не заметил.

Тут в контору ввалились ханские солдаты, и ни Михаилу, ни газетчикам не удалось унести ноги.

Альсид Жоливе со своей бесполезной депешей в руках бросился к распростертому на полу Гарри Блаунту и, повинуясь порыву своего храброго сердца, взвалил его себе на плечо, собираясь удирать с этой ношей… Но было поздно!

Оба иностранца попали в плен, и Михаил Строгов, внезапно настигнутый врагами в момент, когда хотел выпрыгнуть в окно, тоже попал в руки ханских солдат!

 

Глава I. В лагере неприятеля

Если отправиться пешком от Кдлывани, прошагать весь день, достигнуть поселка Дьячинска, затем пройти еще несколько верст, впереди раскинется широкая равнина, среди которой то здесь, то там возвышаются большие деревья, в основном сосны и кедры.

Эту часть степи в теплое время года обычно занимают сибирские пастухи, здесь достаточно корма для их многочисленных стад. Но сейчас напрасно было бы искать там хотя бы одного из этих кочующих жителей. Вместе с тем равнина отнюдь не стала пустынной. Напротив, на ней царило необычайное оживление.

В самом деле, именно здесь захватчики поставили свои шатры: это сам Феофар-хан, свирепый бухарский эмир, раскинул свой лагерь, туда на следующий день, 7 августа, и доставили пленных, взятых в Кдлывани после истребления маленького русского корпуса. От этих двух тысяч, угодивших в клещи между двумя неприятельскими колоннами, пришедшими из Омска и Томска, осталось не более нескольких сотен солдат. Итак, дела обернулись худо, имперская власть по эту сторону Урала, похоже, была упразднена, по крайности временно, ведь русские не преминут рано или поздно вытеснить отсюда эти орды захватчиков. Но в итоге нашествие достигло центра Сибири и, поскольку край восстал, сможет распространяться хоть на западные провинции, хоть на восток. Иркутск уже напрочь отрезан от Европы, прервана всякая связь. Если войска сберегав Амура и с дальних концов Иркутской губернии не подоспеют вовремя, чтобы защитить эту столицу азиатской России, она, охраняемая недостаточной военной силой, попадет в руки врагов и прежде, чем ее отвоюют обратно, великий князь, брат императора, падет жертвой мстительности Ивана Огарова.

Что же случилось с Михаилом Строговым? Раздавлен ли он наконец тяжестью стольких испытаний? Признал ли себя побежденным? Ведь от самого Ишима неудачи непрестанно преследовали, снова и снова одолевали его. Считает ли он, что эта партия проиграна, его миссия сорвалась, выполнить поручение уже невозможно?

Но Михаил Строгав был из тех, кто не сдается, не отступает, пока смерть не остановит. А он был жив, даже не ранен, письмо императора по-прежнему оставалось при нем, и его инкогнито было в силе. Он рассчитывал затеряться в толпе пленных, которых захватчики, словно презренный скот, в огромном количестве гнали в Томск, а между тем, направляясь туда, он одновременно приближался и к Иркутску. И, наконец, он все еще опережал Ивана Огарова.

«Я прорвусь!» – твердил он про себя.

После того, что случилось в Кдлывани, все его силы сосредоточились на единственной мысли: вырваться на свободу! Но как ускользнуть от солдат эмира? Он ждал удобного момента, а там видно будет.

Лагерь Феофара являл собой впечатляющее зрелище. Множество шатров, кожаных, фетровых, шелковых, сверкали и переливались в лучах солнца. Высокие пышные султаны, венчавшие их конусообразные кровли, покачивались среди разноцветных вымпелов, флажков и штандартов. Самые богатые шатры принадлежали первым сановникам ханства. О высоком ранге этих военачальников свидетельствовал особый флаг, украшенный конским хвостом. Его древко разветвлялось на пучок затейливо оплетенных красных и белых палочек. Вся равнина до самого горизонта была испещрена тысячами этих азиатских шатров (такую юрту узбеки называли «караой»), привезенных сюда на спинах верблюдов.

Солдат в лагере насчитывалось тысяч сто пятьдесят, не меньше: здесь были и пехотинцы, и кавалеристы, объединяемые общим названием «аламаны». Среди них особенно выделялись представители основных народностей Туркестана, прежде всего таджики – белокожие, высокие, с правильными чертами лица, черноглазые и черноволосые, они составляли большую часть этой армии. Кокандское и Кундузское ханства набрали из них войско, почти равное бухарскому. Затем к таджикам подметались представители других народностей Туркестана, обитающих по соседству с ними. То были узбеки, низкорослые, рыжебородые, вроде тех, что устроили погоню за Михаилом Строговым. А еще киргизы с лицами плоскими, каку калмыков, в кольчугах: у одних были копья, у других лук и стрелы, произведенные в Азии, третьи вооружились саблями, ружьями с фитилем и «чаканом» – небольшим топориком на коротком топорище, наносящим по большей части смертельные раны. Были здесь и монголы, люди среднего роста с черными волосами, заплетенными в косу, падающую на спину. Монголы круглолицы, смуглы, с глубоко посаженными живыми глазами, борода у них растет редкая, на них синяя одежда из хлопчатобумажной чесучи, отделанная черным плюшем и перетянутая кожаным поясом с серебряной пряжкой, и сапоги с ярким сутажом, на них высокие шелковые шапки, обшитые мехом стремя лентами, развевающимися у них за спиной. И наконец, можно было увидеть там афганцев с коричневой кожей, арабов, народ примитивный, но принадлежащий к прекрасной семитской расе, и тюркоязычных кочевников с их раскосыми глазами, словно бы лишенными век, – всех эмир завербовал под свое знамя, знамя поджигателей и разбойников.

Помимо этих свободных солдат, здесь насчитывалось и некоторое число солдат-рабов, преимущественно персов, под командованием офицера того же происхождения, а в армии Феофар-хана воины рабского происхождения ценились никак не ниже свободных.

К этому перечню следовало добавить евреев, которых использовали здесь в качестве прислуги, – в одежде, подпоясанной веревкой, в небольшой шапочке из темного сукна на голове вместо тюрбана, ношение которого им запрещено. Заслуживают упоминания также «каландары»: это группа в несколько сот человек, что-то вроде благочестивых дервишей в изодранной одежде, поверх которой наброшена шкура леопарда. Если хватит фантазии, чтобы вообразить себе подобную гигантскую смесь различных народностей и племен, можно составить почти исчерпывающее представление о том, что подразумевалось под обобщающим наименованием воинства ханов.

С полсотни тысяч таких солдат имели лошадей, отличающихся таким же разнообразием, как их владельцы. Хвосты этих животных были завязаны узлом, а крупы покрыты шелковой сетчатой попоной, их связывали десятками посредством двух параллельно идущих веревок. Среди них выделялись лошади туркменской породы, тонконогие, с продолговатым телом, блестящей шкурой и благородным экстерьером. Были там и выносливые узбекские лошадки, и кокандские, способные заодно с всадником везти на себе пару шатров и полный набор кухонной посуды, а еще киргизские в светлых попонах, пришедшие сюда с берегов реки Эмбы, где их ловят арканом, этим азиатским лассо, не говоря о полукровках, рожденных от смешения этих пород и обладающих высокими достоинствами.

В общем и целом, животные здесь насчитывались тысячами. Малорослые, но стройные длинношерстные двугорбые верблюды, чья густая грива ниспадает на шею, послушные и легче, чем одногорбые дромадеры, привыкающие ходить в упряжке, также получаемые от скрещивания дромадеров с бактрианами одногорбые «нары» огненно-рыжей масти, чья шерсть завивается колечками, а еще ослы, скотина крепкая, работящая, чье мясо к тому же весьма ценится азиатами и составляет часть их рациона.

Пышные рощицы кедров и сосен отбрасывали на всю эту мешанину людей и животных, на огромное скопище шатров свою свежую тень, сквозь которую здесь и там пробивались солнечные лучи. Ничего не могло быть живописнее, чем эта картина, на которую самый смелый колорист извел бы все краски своей палитры.

Когда пленных, захваченных в Кдлывани, привели к шатрам Феофара и важных сановников ханства, над лагерем гремели барабаны, звенели трубы. Этим звукам, которые сами по себе достаточно внушительны, вторил треск ружейной пальбы и еще более грозный гром четырех– и шестидюймовых пушек, из которых состояла артиллерия эмира.

Лагерь Феофара был оборудован абсолютно по-военному. Все, что могло бы напомнить о мирном жилье – гаремы самого властителя и его приближенных, – осталось в Томске, находившемся ныне в руках захватчиков.

После того как этот лагерь отслужит свое и будет свернут, именно Томск собирались сделать резиденцией эмира до той поры, пока он не переберется оттуда в Иркутск – столицу восточной Сибири.

Увенчанный пышными плюмажами, развевавшимися на ветру, подобно веерам, шатер Феофара, задрапированный широкими полотнищами сверкающей шелковистой ткани, которая свисала с витых шнуров, украшенных тканой золотой бахромой, возвышался над всеми соседними шатрами. Это пышное сооружение красовалось в центре обширной поляны в окружении великолепных берез и громадных сосен. Перед этим шатром на лакированном столе, инкрустированном драгоценными камнями, лежал раскрытый Коран, священная книга, чьи страницы представляли собою тончайшие золотые пластинки с изящной гравировкой. А вверху развевался четырехцветный флаг с эмирским гербом.

Ближе к краям поляны полукругом располагались шатры важных бухарских сановников. Здесь обитали главный конюший, имеющий право следовать за конем эмира вплоть до самого дворца, старший сокольничий, держатель эмирской печати, главнокомандующий от артиллерии, верховный советник, коего правитель удостоивает своего поцелуя и дозволяет появляться перед ним с развязанным поясом, «шейх-аль-ислам», глава всех улемов, представитель священнослужителей, «верховный кази», наделенный полномочиями в отсутствие эмира разрешать все споры, возникающие между военными, и, наконец, главный астролог, чьей важной обязанностью является всякий раз, когда шах соберется куда-нибудь отправиться, вопрошать звезды о том, благополучно ли будет сие начинание.

Когда пленников привели в лагерь, эмир пребывал у себя в шатре. Он не показался. И это было, несомненно, к лучшему. Любое его слово или жест могли быть не иначе как сигналом к какой-нибудь кровавой расправе. Но он окопался в своем уединении, составляющем один из атрибутов величия восточных правителей. Тот, кто не мелькает перед глазами, внушает восхищение и, главное, боязливый трепет.

Что касается пленных, им предстояло томиться взаперти в каком-нибудь огороженном загоне и, подвергаясь дурному обращению и всем капризам погоды, почти без пищи, ждать, когда Феофару заблагорассудится заняться ими.

Самым послушным, если и не самым терпеливым из всех, был, разумеется, Михаил Строгов. Безропотно позволил, чтобы его вели, ведь шел-то он при этом туда, куда хотел, притом в условиях такой безопасности, на какую свободным никак не мог бы рассчитывать на дороге из Колывани в Томск. Убежать до прибытия в город значило бы рисковать угодить в лапы рыщущих по степи эмирских разведчиков. Восточная граница территории, оккупированной ханскими войсками, не заходила дальше восемьдесят второго меридиана, проходящего через Томск. Следовательно, если Михаилу Строгову удастся пересечь этот меридиан, он сможет рассчитывать, что окажется вне вражеской зоны, беспрепятственно переправится через Енисей и доберется до Красноярска прежде, чем Феофар-хан завладеет этой провинцией.

«Мне бы только попасть в Томск, – твердил он себе, стараясь унять порывы нетерпения, совладать с которыми было подчас трудно, – там уж минутное дело – прорваться через аванпосты. Надо выиграть у Феофара и Огарова двенадцать часов, всего-то двенадцать, мне этого хватит, чтобы обогнать их в Иркутске!»

Чего Михаил Строгов и вправду боялся больше всего, так это присутствия в ханском лагере Ивана Огарова, а он должен был там присутствовать. Кроме опасения быть узнанным, срабатывал какой-то инстинкт, нашептывавший ему, что этот предатель – его главный противник, которого важнее всего опередить. Михаил также понимал, что слияние частей полковника Огарова с войском Феофара существенно усилит захватчиков: кактолько это объединение произойдет, они всей массой обрушатся на главный город восточной Сибири. Таким образом, все беды, каких можно было ожидать, угрожали именно с этой стороны. Поэтому он ежеминутно прислушивался, не раздадутся ли какие-нибудь фанфары, возвещающие о прибытии союзника эмира.

К этой мысли добавлялись тревога о матери и воспоминания о Наде: одну захватили в Омске, другую умыкнули на лодке посреди Иртыша. Теперь она, без сомнения, тоже в плену, как и Марфа Строгова! А он ничего не мог для них сделать! Сужденоли ему когда-нибудь вновь ихувидеть? Он не осмеливался думать об этом, но сердце страшно щемило.

Гарри Блаунта и Альсида Жоливе доставили в лагерь эмира одновременно с Михаилом Строговым. Их недавний попутчик, взятый заодно с ними в телеграфной конторе, знал, что они заперты в том же загоне, охраняемом целой оравой часовых, но общения с ними не искал. Для него, по крайней мере, сейчас, мало значило то, какое мнение о нем должно было сложиться у них после той стычки в Ишиме, на почтовой станции. К тому же он предпочитал быть один, чтобы, если представится случай, и действовать в одиночку. Поэтому он держался от них в стороне.

Альсид Жоливе с той минуты, когда его собрат, только что стоявший рядом, свалился на пол, непрестанно расточал ему свои заботы. Гарри Блаунт всю дорогу от Колывани до лагеря, то есть несколько часов пути, брел, опираясь на руку своего соперника. Поначалу он пробовал ссылаться на свой статус британского подданного, но убедился, что оттого никакого проку, когда имеешь дело с этими варварами, которые ни на что не реагируют, кроме сабельных ударов и уколов пикой. Итак, пока корреспонденту «Дейли телеграф» пришлось разделить общую участь, даже если позже он и не преминет потребовать сатисфакции за подобное обращение. Но тем не менее этот путь дался газетчику очень тяжело, ведь рана сильно болела, и без поддержки Альсида Жоливе ему бы, пожалуй, до лагеря не дойти.

Что до Альсида Жоливе, его практический склад ума всегда оставался при нем, и он пустил все средства, бывшие в его распоряжении, чтобы физически и морально подбодрить коллегу. Как только он убедился, что их заперли в загоне всерьез и надолго, его первой заботой было осмотреть рану Гарри Блаунта. Очень ловко сняв с него куртку, он убедился, что плечо лишь слегка задето осколком взорванной стены.

– Это ничего, – заверил он. – Простая царапина! После двух-трех перевязок, дорогой собрат, ее и видно не будет!

– Но откуда возьмутся эти перевязки? – проворчал Гарри Блаунт.

– Я сам буду их вам делать!

– Так вы немножко врач?

– Все французы немножко врачи!

Подтверждая это заявление, Альсид Жоливе разорвал свой платок, из одного куска нащипал корпии, из другого наделал тампонов, зачерпнул воды из пруда, вырытого посредине загона, обмыл рану, которая, к великому счастью, была пустяковой, и очень умело замотал плечо Гарри Блаунта мокрой тряпкой.

– Я вас лечу водой, – разглагольствовал он. – Сия жидкость, помимо всего прочего, являет собой самое действенное успокаивающее средство из всех известных, при лечении ран она просто неоценима, ныне этот способ врачевания в наибольшем ходу. Медицина потратила на это открытие шесть тысяч лет! Да! Ровно шесть тысяч, это круглая цифра!

– Я признателен вам, господин Жоливе, – ответил Гарри Блаунт, вытягиваясь на ложе из палой листвы, которое его спутник устроил ему в тени березы.

– Вот еще! Не за что! На моем месте вы сделали бы то же самое!

– Ну, этого я не знаю, – несколько наивно отвечал Гарри Блаунт.

– Шутник! Вот еще! Все англичане великодушны!

– Это несомненно, но что касается французов…

– Да ладно вам, французы добры, они даже глупы, если угодно! Но их оправдывает то, что они французы! Однако хватит, не будем больше говорить об этом и даже ни о чем вообще, уж поверьте мне. Вам необходим абсолютный покой.

Но у Гарри Блаунта не было ни малейшего желания молчать. Если раненому и стоило подумать об отдыхе, то корреспондент «Дейли телеграф» был не из тех, кто прислушивается к голосу благоразумия.

– Господин Жоливе, – спросил он, – как вы считаете, наши последние депеши успели пересечь русскую границу?

– Почему бы и нет? – ответил Альсид Жоливе. – В настоящий момент могу вас уверить, что моя благословенная кузина знает, что за дела творились в Колывани!

– В скольких экземплярах она распространяет эти депеши, ваша кузина? – полюбопытствовал Гарри Блаунт, впервые так прямо задав коллеге свой вопрос.

– Хорошенькое дело! – Альсид Жоливе рассмеялся. – Моя кузина – очень скромная особа, которая не любит, чтобы о ней судачили. Она пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что мысль о ней не дает вам уснуть, когда вы так нуждаетесь в отдыхе!

– Я не хочу спать, – отвечал англичанин. – Что думает ваша кузина об этих делах, которые творятся в России?

– По ее мнению, похоже на то, что сейчас они приняли скверный оборот. Но не беда! Московское правительство могущественно, его не может по-настоящемуустрашить нашествие варваров, Сибирь от него никуда не денется.

– Чрезмерная самонадеянность погубила немало империй! – возразил Гарри Блаунт, не свободный от некоторой «английской» ревности относительно русских притязаний на Среднюю Азию.

– Ох, не будем говорить о политике! – воскликнул Альсид Жоливе. – Медицина этого не рекомендует! Нет ничего более вредоносного при ранениях в плечо… По крайней мере, если от этих разговоров вас не клонит в сон!

– Тогда поговорим о том, что нам делать, – предложил Гарри Блаунт. – Господин Жоливе, я решительно не намерен оставаться в плену у этих мерзавцев.

– Черт возьми, я тоже!

– Мы сбежим при первом удобном случае?

– Да, если не найдется другого средства вернуть нам свободу.

– А вы знаете другое? – Гарри Блаунт пристально посмотрел приятелю в лицо.

– Разумеется! Мы же не вояки, мы держим нейтралитет, мы вправе жаловаться!

– Кому? Этой скотине Феофар-хану?

– Нет, он нас не поймет, – отвечал Альсид Жоливе. – А вот его ближайший сподвижник Иван Огаров – другое дело.

– Он же прохвост!

– Без сомнения, однако этот прохвост – русский. Он знает, что с правами человека шутки плохи, да ему и смысла нет нас задерживать, даже напротив. Только мне как-то противно просить о чем-то этого господина!

– К тому же этого господина нет в лагере, по крайней мере, я его здесь не видел! – заметил Гарри Блаунт.

– Он появится. Иначе и быть не может. Он должен присоединиться к эмиру. Сейчас Сибирь разделена на две части, Феофар наверняка только его и ждет, чтобы двинуться на Иркутск.

– А когда вырвемся на свободу, что будем делать?

– Продолжим нашу кампанию, будем следовать за ханскими войсками до подходящего момента или решающего события, позволяющего перейти на противоположную сторону. Выходить из игры нельзя, какого дьявола?! Мы же только начали! Вам, коллега, уже посчастливилось получить ранение на службе «Дейли телеграф», в то время как я ничего еще не получил, служа моей кузине… Ну, то-то же! – пробормотал Альсид Жоливе. – Вот он и уснул! Несколько часов сна и свежих водных компрессов – вот и все, что нужно, чтобы поставить англичанина на ноги. Эти люди сделаны из железа!

И пока Гарри Блаунт спал, Альсид Жоливе бодрствовал рядом с ним. Он достал свою тетрадку и строчил в нее заметки, к тому же он преисполнился решимости поделиться ими со своим собратом, к огромному удовольствию читателей «Дейли телеграф». Пережитое связало их накрепко. Больше не было смысла завидовать друг другу.

Таким образом, то, что больше всего страшило Михаила Строгова, стало предметом самого горячего желания обоих журналистов. Прибытие Ивана Огарова, видимо, и впрямь могло пойти им на пользу, ведь как только будет установлено, что они иностранные журналисты, их, скорее всего, отпустят. Сподвижник эмира сумеет вразумить его, хоть Феофар и привык считать журналистов обычными шпионами. Вот и вышло, что интересы Альсида Жоливе и Гарри Блаунта пришли в прямое противоречие с целями Михаила Строгова. Последний эту ситуацию хорошо понимал, что стало для него еще одной причиной избегать всякого сближения с бывшими попутчиками. Он принимал все меры, чтобы не попасться им на глаза.

Прошло четыре дня, но за это время положение вещей нисколько не изменилось. До пленников не доходило никаких слухов о том, что лагерь эмира снимается с места. Их бдительно стерегли. Не было никакой возможности пересечь кордон пехотинцев и всадников, день и ночь карауливших загон. Что до еды, которую им выделяли, ее едва хватало. Дважды в сутки им бросали кусок козьей требухи, испеченной на углях, или сыра, называемого «курт», который делается из кислого овечьего молока и вымачивается в молоке верблюдицы, каковое обычно зовут кумысом. И это было все. В довершение тягот резко испортилась погода. Начались крупные атмосферные пертурбации, порождающие шквалы вперемешку с ливнями. Несчастные, не имея где укрыться, были вынуждены выносить эту непогоду, которая угрожала здоровью, а ждать облегчения страданий было неоткуда. Некоторые раненые, женщины, дети умирали, и пленникам приходилось самим хоронить трупы: стража отказывала даже в могилах.

В эту пору тяжких испытаний Альсид Жоливе и Михаил Строгов, каждый со своей стороны, буквально разрывались на части. Они старались помочь всем, кому только могли. Травмированные меньше прочих, сильные, крепкие, они были наделены большей, по сравнению с другими, сопротивляемостью и могли принести пользу страдающим, готовым отчаяться товарищам по несчастью своими советами и заботой.

Но сколько так может продолжаться? Возможно, Феофар-хан, удовлетворившись своими первыми успехами, намерен повременить с походом на Иркутск? Это вызывало опасение, ведь он ничего не предпринимал. И вот утром двенадцатого августа совершилось событие, которого так желали Альсид Жоливе и Гарри Блаунт и так боялся Михаил Строгов. Внезапно запели трубы, загрохотали барабаны, им стала вторить ружейная пальба… Огромное облако пыли заклубилось над дорогой, ведущей из Кдлывани.

Иван Огаров в сопровождении нескольких тысяч военных вступил в лагерь эмира.

 

Глава II. Образ действий Альсида Жоливе

Да, это в полном составе прибыл армейский корпус, который Иван Огаров привел под начало эмира. Его пехота и кавалерия были частью войска, осаждавшего Омск. Не сумев справиться с «верхним городом», где, как мы помним, под защитой гарнизона укрылся губернатор, Иван Огаров решил махнуть рукой, не тянуть ради этого с завоеванием восточной Сибири. Итак, он оставил в Омске довольно значительный гарнизон, а свои орды повел к Томску. По пути обеспечил подкрепление завоевателям Кдлывани и вот теперь присоединился к армии Феофара.

Солдаты Ивана Огарова остановились на подступах к лагерю. Они не получали приказа раскинуть бивуак. Было очевидно, что их предводитель не намерен задерживаться, он хочет идти вперед и в самый кратчайший срок достигнуть Томска, большого города, по его замыслу, естественно, предназначенного стать центром будущих операций.

Заодно со своими солдатами Иван Огаров пригнал сюда конвой русских пленных, взятых в Омске и Колывани. Этих несчастных не отправили в загон, и так уже слишком тесный для тех, кого там держали. Их оставили возле аванпостов, без крова, почти без пищи. Какую участь Феофар-хан готовил злополучным невольникам? Погонят ли их в Томск, или им уготована какая-нибудь кровавая казнь, что в обычае у азиатских тиранов? Это было тайной склонного к причудам эмира.

Проходя через Омск и Кдлывань, это воинство обзавелось сопровождением: за ним тащилась толпа попрошаек, мародеров, торговцев, цыган, обычно составляющая арьергард армии, выступившей в поход. Вся эта публика промышляла тем, чем ей удавалось разжиться на землях, по которым они проходили, и после них там уже мало что оставалось для других любителей пограбить. Итак, необходимость гнала их вперед хотя бы уже потому, что надо же добывать пропитание для экспедиционной армии. Вся местность между Ишимом и Обью была вконец опустошена, уже ничего не выжмешь. Захватчики оставляли после себя пустыню, по которой русским придется двигаться не иначе как с большими трудностями.

Среди цыган, что сошлись сюда из западных провинций, находилась и бродячая труппа, вместе с которой Михаил Строгов доплыл до Перми. Была там и Сангарра. Эта шпионка-дикарка, на жизнь и смерть преданная Ивану Огарову, не покинула своего господина. Мы их уже видели вдвоем в Нижнем Новгороде, когда они готовили свой заговор. После того какпересекли Урал, они расстались, но только на несколько дней. Иван Огаров быстро достиг Ишима, в то время как Сангарра со своей труппой двинулась к Омску по пути, расположенному южнее.

Нетрудно понять, какую огромную помощь оказала Огарову эта женщина. Через своих цыган, проникающих в любые уголки, она чего только не узнавала, чтобы все передать ему. В результате Иван Огаров был в курсе всего, что происходило даже в самом сердце захваченных провинций. Сто пар широко раскрытых глаз и настороженныхушей всегда были к его услугам. Впрочем, и он со своей стороны, не скупясь, оплачивал все эти донесения, из которых извлекал очень много полезного для себя.

Сангарра некогда была замешана в одном крайне серьезном деле, но русский офицер вызволил ее из беды. Она не забывала, чем обязана ему, и была предана своему спасителю душой и телом. Когда Иван Огаров встал на путь измены, онживо сообразил, сколько пользы сможет принести емутакая союзница. Что бы он ей ни приказал, Сангарра все исполняла. Непостижимый инстинкт, еще более могущественный, чем чувство благодарности, побуждал ее стать рабой предателя, к которому она привязалась с первыхже дней его сибирского изгнания. Наперсница и сообщница, не имеющая ни родины, ни семьи, Сангарра охотно поставила свою бродяжью жизнь на службу захватчикам, которых Иван Огаров натравил на Сибирь. Кчрезвычайному коварству, естественному для ее племени, в натуре Сангарры добавлялась яростная энергия, не знающая ни милости, ни прощения. Эта дикарка была бы достойна разделять с апачем его вигвам или с островитянином Андаманского архипелага его хижину.

Со времени прибытия в Омск, где она со своими цыганками присоединилась к Ивану Огарову, Сангарра его больше не покидала. Обстоятельства, при которых он столкнулся с Михаилом Строговым и Марфой, были ей известны. Знала она и о его опасениях, связанных с царским посланцем, и разделяла их. Коль скоро Марфа Строгова в плену, эта женщина сумеет ее пытать со всей изощренностью самых свирепых краснокожих, только бы выведать ее секрет. Но время, когда Ивану Огарову понадобилось бы вырвать у старой сибирячки ее тайну, еще не пришло. Сангарра должна была подождать, и она ждала, не спуская глаз с той, которая не подозревала, что за ней шпионят, не знала, что ее малейший жест, любое слово день и ночь находятся под надзором. Цыганка особенно чутко вслушивалась, не сорвется ли сует Марфы слово «сын», но до сих пор невозмутимое спокойствие старухи расстраивало ее замыслы.

А между тем при первых же звуках труб главнокомандующий от артиллерии и старший конюший выехали с блестящим эскортом узбекской кавалерии, чтобы с почетом встретить Ивана Огарова на подступах к лагерю.

Как только он предстал перед ними, они оказали ему высочайшие почести и пригласили посетить в их сопровождении шатер Феофар-хана.

Полковник Огаров, как всегда, невозмутимый, на любезности важных сановников, присланных, чтобы встретить его, отвечал холодно. Он был одет очень просто, но все еще не без дерзкой бравады продолжал носить мундир русского офицера.

В тот момент, когда он хлестнул коня, побуждая его перескочить через ограду лагеря, Сангарра, пройдя среди всадников эскорта, подошла к Огарову и замерла перед ним неподвижно.

– Ничего? – спросил он.

– Ничего.

– Будь терпеливой.

– Но время, когда ты заставишь старуху говорить, уже близко?

– Оно приближается, Сангарра.

– И когда же старуха заговорит?

– Когда прибудем в Томск.

– Скоро?

– Через три дня.

В больших черных глазах Сангарры сверкнул необычный огонь, и она удалилась спокойным, ровным шагом.

Огаров стиснул коленями бока коня и, сопровождаемый штабными офицерами из числа подданных эмира, поскакал к шатру Феофар-хана. Последний уже ждал своего сподвижника. Совет, состоящий из хранителя печати, улема и нескольких высокопоставленных сановников, занял свои места в шатре.

Спрыгнув с коня, Огаров вошел и предстал перед эмиром.

Феофар-хан был мужчиной лет сорока, рослым, с довольно бледным лицом, хранящим свирепое выражение, и злыми глазами. Черная борода, завитая мелкими кольцами, спускалась ему на грудь. В своем воинственном наряде, в кольчуге из золота и серебра, с перевязью, сверкающей драгоценными камнями, с кривой саблей в ножнах, инкрустированных так же роскошно, как ятаган, в сапогах с золотыми шпорами и шлеме с бриллиантовым султаном, искрящимся, как сноп огней, Феофар представлял собой скорее странное, чем внушительное зрелище, – этакая пародия на Сарданапала, абсолютный властитель, по своей прихоти играющий жизнью и достоянием подданных, тиран, чье могущество не имеет пределов, получивший у себя в Бухаре как особую привилегию звание эмира.

В тот момент, когда появился Иван Огаров, важные сановники восседали на подушках с золотыми фестонами, но Феофар поднялся с пышного дивана в глубине шатра, выстланного мягким, толстым бухарским ковром.

Эмир подошел к Огарову и удостоил его поцелуя, в значении которого сомневаться не приходилось. Сие лобзание ставило эмирского сподвижника на первое место в совете, на время вознося его даже выше улема.

Затем Феофар промолвил:

– Я не намерен задавать тебе вопросы. Просто говори, Иван. Здесь ты найдешь уши, как нельзя более расположенные услышать тебя.

Огаров свободно изъяснялся на родном языке эмира, вплетая в свою речь пышные обороты, характерные для восточной манеры выражаться.

– О владыка, сейчас не время для долгих речей. Тебе ведомо, что я совершил, встав во главе твоих войск. Долины Ишима и Иртыша теперь в нашей власти, твои всадники могут купать своих коней в водах этих рек, отныне принадлежащих тебе. Киргизские орды восстали по слову Феофархана, и главный сибирский тракт от Ишима до Томска в твоих руках. Итак, ты волен послать свои войска как на восток, где восходит солнце, так и на запад, где оно садится.

– Что, если я пойду вслед за солнцем? – вопросил эмир, который слушал очень внимательно, хотя по его лицу никак нельзя было угадать, что у него на уме.

– Вслед за солнцем – это значит в сторону Европы, дабы поскорее завоевать сибирские провинции от Тобольска до Урала.

– А если я двинусь навстречу сему факелу небес?

– Тогда заодно с Иркутском ты подчинишь своей власти богатейшие области центра Сибири.

– Но как быть с армиями петербургского султана? – спросил Феофархан, наделяя этим диковинным титулом императора всея Руси.

– Они не страшны тебе ни на западе, ни на востоке, – заверил Иван Огаров. – Вторжение произошло так внезапно, что Иркутск или Тобольск, словно созревший плод, упадет тебе в руки прежде, чем они подоспеют на помощь. Царские войска были раздавлены под Кдлыванью, так будет везде, где твои воины сразятся с безмозглыми солдатами Запада.

Помолчав с минуту, эмир спросил:

– А что подсказывает тебе твоя преданность нашему делу?

– По-моему, – с живостью отвечал Иван Огаров, – надобно идти навстречу солнцу! Напитать наших коней травой восточных степей! Овладеть Иркутском, столицей восточных провинций, а заодно взять такого заложника, который один стоит целого края. Надо, чтобы в наши руки попал если не сам царь, то великий князь, его брат.

Это и было главной целью, к которой стремился Иван Огаров. Послушав его речи, можно было принять этого человека за одного из свирепых последователей Степана Разина, прославленного разбойника, в XVIII столетии опустошавшего юг России. Захватить великого князя, беспощадно расправиться с ним – только это могло в полной мере утолить его ненависть! Одновременно взятие Иркутска привело бы к тому, что вся восточная Сибирь тотчас попала бы под ханскую власть.

– Так мы и поступим, Иван, – отвечал Феофар.

– Каковы будут твои наказы, мой повелитель?

– Сегодня же перевести нашу штаб-квартиру в Томск.

Иван Огаров откланялся и, сопровождаемый старшим сокольничим, удалился, чтобы позаботиться об исполнении эмирского приказа.

Он совсем было собрался вскочить в седло и скакать на аванпосты, когда неподалеку, в той части лагеря, где держали пленных, послышался какой-то шум. Раздались крики, грянули два-три ружейных выстрела. Что там происходит? Попытка бунта или побега, которую надлежит немедленно подавить?

Вместе со старшим сокольничим Иван Огаров направился туда, но успел сделать лишь несколько шагов: почти тотчас перед ним возникли, вырвавшись из общей массы, два человека, которых солдаты не сумели удержать.

Сокольничий, не нуждаясь в дополнительной информации, сделал жест, равносильный приказу умертвить обоих, и головы пленников скатились бы наземь, если бы Иван Огаров не произнес каких-то слов, остановивших уже занесенную над ними саблю.

Русский мигом смекнул, что это иностранцы, и велел подвести их к нему.

Это были Гарри Блаунт и Альсид Жоливе.

С того момента, когда полковник Огаров появился в лагере, они добивались, чтобы их отвели к нему. Солдаты отказывались. Отсюда потасовка, попытка к бегству, выстрелы, к счастью, ни одного из журналистов не задевшие, но их казнь не заставила бы себя ждать, если бы не вмешательство эмирского союзника.

Последний с минуту разглядывал пленников, которые показались ему абсолютно незнакомыми. А между тем они были свидетелями той сцены на почтовой станции в Ишиме, когда Иван Огаров ударил Михаила Строгова. Но разъяренный проезжающий тогда не обратил внимания на тех, кто был в соседней комнате.

Однако Гарри Блаунт и Альсид Жоливе, напротив, сразу его узнали, и француз шепнул спутнику:

– Смотрите-ка! Полковник Огаров и грубиян из Ишима – одно и то же лицо!

Затем прибавил, по-прежнему на ухо приятелю:

– Изложите-ка наше дело, Блаунт. Вы окажете мне услугу. Этот русский полковник в стане эмира мне противен, я не могу побороть презрения, и если даже моя голова благодаря ему останется на плечах, глаза бы не глядели на его физиономию!

Говоря так, Альсид Жоливе всем своим видом выражал полнейшее и притом высокомерное равнодушие.

Понял ли Иван Огаров, что поведение пленника для него оскорбительно? Если и так, он этого ничем не проявил.

– Кто вы такие, господа? – осведомился он по-русски, хоть и очень холодно, но обходясь без своей обычной грубости.

– Корреспонденты двух газет, английской и французской, – коротко отрекомендовался Гарри Блаунт.

– У вас, несомненно, есть документы, подтверждающие это и удостоверяющие вашу личность?

– Вот бумаги, свидетельствующие о наших полномочиях. Они выданы нам в России английским и французским консульствами.

Полковник Огаров взял грамоты, которые протягивал ему Гарри Блаунт, и внимательно их прочитал. Потом осведомился:

– Вы просите разрешения наблюдать за нашими военными действиями здесь, в Сибири?

– Мы просим лишь, чтобы нам вернули свободу, – сухо отвечал английский газетчик.

– Вы свободны, господа, – сказал Иван Огаров. – Мне будет любопытно почитать ваши репортажи в «Дейли телеграф».

– Сударь, – отозвался англичанин, демонстрируя самую непробиваемую флегму, – это вам обойдется в шесть пенсов на номер, не считая почтовых расходов.

И, сообщив это, Гарри Блаунт повернулся к своему спутнику, казалось, вполне одобрявшему подобный ответ.

Иван Огаров и глазом не моргнул. Дал шпоры коню и, сопровождаемый эскортом, вскоре исчез в облаках пыли.

– Ну-с, господин Жоливе, как вам нравится полковник Иван Огаров, генерал-аншеф ханского воинства? – полюбопытствовал Гарри Блаунт.

– Меня, дорогой собрат, – сулыбкой откликнулся Альсид Жоливе, – особенно впечатлил эффектный жест, который сделал этот сокольничий, приказывая снести нам головы!

Как бы там ни было и какие бы мотивы ни побудили Ивана Огарова так обойтись с двумя журналистами, оба оказались на свободе и могли сколько угодно рыскать по театру военных действий. Они отнюдь не собирались выходить из игры. Антипатия, которую они ранее испытывали друг к другу, сменилась самой сердечной дружбой. Испытания сблизили их, теперь им и в голову не могло прийти расстаться. Мелочное соперничество отныне и навсегда стало между ними невозможным. Гарри Блаунт не мог забыть, чем он обязан своему спутнику, который никоим образом не старался ему об этом напоминать, да ив конечном счете их сближение, облегчая для обоих сочинение репортажей, должно было послужить на пользу читателям.

– А теперь, – сказал Гарри Блаунт, – что мы станем делать со своей свободой?

– Злоупотреблять ею, черт возьми! – отвечал Альсид Жоливе. – Преспокойно отправимся в Томск, посмотрим, что там делается.

– До того момента, надеюсь, очень близкого, когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь русскому корпусу?

– Ваша правда, мой дорогой Блаунт! Не стоит уж слишком татаризироваться! Это еще куда ни шло для тех, кого к цивилизации приобщает армейская служба, но нам-то нельзя не понимать, что народы Средней Азии в этом нашествии могут только потерять, но ничего не выиграют. Русские сумеют вытеснить их отсюда, это лишь вопрос времени!

Между тем прибытие Ивана Огарова, который только что освободил Альсида Жоливе и Гарри Блаунта, для Михаила Строгова было, напротив, серьезной угрозой. Если случай столкнет царева фельдъегеря с полковником Огаровым, последний наверняка узнает в нем проезжего, с которым он так грубо обошелся на почтовой станции в Ишиме. И хотя Строгов не ответил на оскорбление так, как сделал бы при любых других обстоятельствах, он все же привлечет к себе внимание, что затруднит осуществление его планов.

Таков был отрицательный результат появления Огарова. Впрочем, так или иначе, счастливым следствием его прибытия стал приказ сегодня же сняться с места и перенести штаб-квартиру в Томск.

Это было осуществлением самого страстного желания Михаила Строгова. Ведь он, как нам известно, хотел попасть в Томск, смешавшись с толпой пленников, то есть не рискуя попасть в лапы разведчиков, которыми кишели окрестности этого большого города. Однако с тех пор, как здесь находился Иван Огаров и возникла опасность быть узнанным, Строгов поневоле задумался, не лучше ли, отказавшись от первоначального замысла, попробовать сбежать по дороге.

На этом последнем решении Михаилу и пришлось остановиться, отбросив сомнения, когда он узнал, что Феофар-хан и Иван Огаров уже выехали и во главе нескольких тысяч кавалеристов держат путь к городу.

«Что ж, – сказал он себе, – с побегом я подожду, по крайней мере, если не представится какой-нибудь исключительно удобный повод. На подступах к Томску по эту сторону меня подстерегает множество неприятных неожиданностей, но по другую сторону, за городом, шансов будет становиться все больше, ведь я через несколько часов проберусь сквозь те эмирские посты, которые дальше всего выдвинуты к востоку. Еще три дня потерпеть, а дальше – да поможет мне Бог!»

Да, путь по степи, который предстояло проделать пленникам под надзором многочисленного отряда эмирских солдат, должен был быть именно трехдневным. Им надо было пройти полтораста верст, отделяющих лагерь от города. Для караульных, которые ни в чем не нуждались, это легко, но каково несчастным, ослабевшим от лишений? На этом отрезке сибирской дороги они оставят не один труп!

В два часа пополудни 12 августа на небе не было ни облачка. Стояла сильная жара. Торчи-баши (военный предводитель войска Феофар-хана), дал приказ отправляться.

Альсид Жоливе и Гарри Блаунт, купив лошадей, уже скакали по дороге, ведущей к Томску, где по логике вещей должны были сойтись все главные действующие лица этой истории.

Среди пленниц, которых Иван Огаров привел в лагерь эмира, была одна старуха, которую лишь ее молчаливость уже явственно выделяла из массы тех, кто разделял ее участь. Из ее уст никто не слышал ни единой жалобы. Она казалась статуей, символизирующей скорбь. Эту женщину, почти всегда хранящую неподвижность, стерегли усерднее, чем любую другую: за ней все время наблюдала цыганка Сангарра, хотя старухе, казалось, то ли невдомек, то ли безразлична ее слежка. Несмотря на преклонный возраст, ей приходилось идти пешком в процессии пленниц, никаких послаблений в тяготах пути она не получала.

Зато по милости провидения рядом с ней оказалось смелое и милосердное создание, будто созданное затем, чтобы понимать и поддерживать ее. Среди ее несчастных товарок эта девушка, поразительно красивая и спокойная, ни в чем не уступающая старой сибирячке, похоже, взяла на себя задачу заботиться о ней. Эти пленницы не обменялись ни одним словом, но девушка всегда оказывалась рядом со старой женщиной, когда той могла понадобиться помощь. Поначалу безмолвная заботливость незнакомки вызывала у старухи недоверие. Но мало-помалу на редкость прямой взгляд девушки, ее сдержанность и таинственная симпатия, зародившаяся между ними в их общей беде, победили высокомерную холодность Марфы Строговой. Таким образом Надя – ибо это была она – смогла, сама того не зная, возвратить матери заботы, которые она получала от ее сына. Природная доброта вдвойне воодушевляла ее. Посвятив себя служению ей, Надя нашла применение своей молодости и очарованию в том, чтобы покровительствовать старой узнице. В толпе несчастных, озлобленных страданиями, эти две молчаливые женщины, из которых одна казалась бабушкой, другая внучкой, внушали всем что-то похожее на благоговение.

Надю, после того как на переправе через Иртыш ее умыкнули шахские разведчики на лодках, препроводили в Омск. Там ее держали как пленницу наравне с прочими женщинами, которыхуспели захватить люди Ивана Огарова, в том числе и с Марфой Строговой.

Не будь Надя так сильна духом, она была бы сломлена двойным ударом, обрушившимся на нее. То, что ее поездка прервана, а Михаил Строгов убит, привело ее в отчаяние, но одновременно и возмутило. После столькихусилий, так счастливо приближавших ее к отцу, долгожданная встреча с ним отдалилась, быть может, навсегда, и в довершение всех печалей она лишилась бесстрашного спутника, которого сам Господь, казалось, послал ей на пути, чтобы привести к цели. Надя в одну минуту потеряла все. Образ Михаила Строгова, на ее глазах исчезнувшего в водах Иртыша, получив удар пики, неотступно преследовал девушку. Могли такой человек погибнуть подобным образом? Для кого Бог приберегает свои чудеса, если путь праведного и храброго, ведомого каким-то несомненно благородным предназначением, прерван из-за ничтожной случайности? Порой в ее душе гнев превозмогал скорбь. В памяти всплывала сцена оскорбления, которому ее спутник подвергся на почтовой станции в Ишиме и так странно его стерпел. У Нади вся кровь закипала при этом воспоминании.

«Кто отомстит за его гибель, если он сам уже не может постоять за себя?» – думала она.

И в глубине ее юного, девичьего сердца рождался крик: «Господи, дай мне сделать это!»

Если бы Михаил Строгов хоть доверил ей перед смертью свой секрет, тогда бы она, даром что женщина, почти дитя, могла привести к благому концу дело этого брата, которого Бог напрасно послал ей, если так скоро собирался отнять!..

Погруженная в эти мысли, Надя, понятное дело, оставалась словно бесчувственной ко всему, даже к тяготам плена.

Именно в те дни случай свел ее с Марфой Строговой, хоть она даже на миг не заподозрила, кто перед ней. Да и как Надя могла вообразить, что эта старая женщина, такая же пленница, как она сама, – мать ее спутника, которого она знала не иначе как купца Николая Корпанова? И откуда Марфа узнала бы, какие узы благодарности связывают эту юную незнакомку с ее сыном?

Поначалу Надю привлекло в Марфе Строговой что-то вроде какого-то сходства в манере держаться в этих условиях, в которых каждая из них переносила тяготы своего положения. Стоическое безразличие к физическим страданиям их повседневной жизни, презрение старой женщины к телесным невзгодам – источником всего этого для Марфы могли быть только душевные муки, равные ее собственным. Так думала Надя, и она не ошибалась. Итак, ею овладело инстинктивное сочувствие тем мучениям, которых Марфа никому не показывала, вначале Надю оттого и потянуло к ней. Этот способ противостоять беде импонировал гордойдуше девушки. Она не предлагала старухе свою помощь, а просто оказывала ее. Марфа же не давала понять, что принимает либо отвергает ее услуги. На техучасткахдороги, где идти было особенно трудно, девушка шла с ней рядом, поддерживая ее. Когда раздавали еду, старуха не двигалась с места, и Надя делила с ней свою скудную порцию. Так и тянулось для той и другой это мучительное путешествие. Благодаря своей юной спутнице Марфа смогла на своих ногах следовать за солдатами, которые конвоировали толпу пленниц, иначе бы ее привязали к седлу подобно многим другим бедняжкам, которых так и проволокли по этому скорбному пути.

– Награди тебя Бог, дочка, за все, чем ты помогаешь мне, старухе! – промолвила однажды Марфа Строгова, и это были первые слова, за несколько дней сказанные между этими двумя несчастными.

За эти дни, которые показались им долгими, как столетия, старуха и девушка, как легко предположить, должны были разговориться и поведать друг другу о своих печалях. Но Марфа Строгова из более чем понятной осторожности помалкивала, разве что обронит как можно короче словцо-другое, причем только о себе самой. Ни единого упоминания о сыне, о той злополучной встрече лицом к лицу.

Надя тоже долгое время была если не совсем нема, то по крайности очень скупа на слова, считая их бесполезными. Но все-таки однажды, чувствуя, какая передней простая и высокая душа, девушка не выдержала муки, переполнявшей ее сердце, и рассказала, ничего не утаив, обо всем, что она пережила со дня отъезда из Владимира до гибели Николая Корпанова. То, что она говорила об этом молодом купце, своем спутнике, живо заинтересовало старую сибирячку.

– Николай Корпанов? – переспросила она. – Расскажи-ка мне еще про этого Николая! Среди нынешней молодежи я знаю только одного человека, который не удивил бы меня, если бы вел себя так! А Николай Корпанов – его настоящее имя? Ты в этом уверена, дочка?

– С какой стати он солгал бы мне? – удивилась Надя. – Он, ни в чем ни разу меня не обманувший?

И все-таки Марфа, взволнованная чем-то похожим на предчувствие, продолжала задавать Наде вопрос за вопросом:

– Ты говоришь, он был неустрашим, моя девочка? И твой рассказ доказывает, что так и было!

– Да, он не знал страха, – отвечала Надя.

«Совсем, как мой сын», – твердила про себя Марфа Строгова.

И начинала снова:

– Ты еще говоришь, никакие преграды не могли его остановить, да? Он ничему не удивлялся и при всей своей силе был таким нежным, что ты словно обрела в нем не только брата, но и сестру, и что он заботился о тебе, как мать?

– Да, да! – вздохнула Надя. – Брат, сестра, мать – он был для меня всем!

– И сверх того львом, всегда готовым тебя защитить?

– Лев, правда! – отвечала девушка. – Да, он лев, настоящий герой!

«Мой сын! – думала старая сибирячка. – Мой сын!»

– И, тем не менее, ты говоришь, что он вынес страшное оскорбление тогда, в Ишиме, на почтовой станции? И не дал отпора?

– Это правда… – Надя опустила голову.

– Не дал отпора, – повторила Марфа Строгова, содрогнувшись.

– Матушка! – вскричала Надя. – Не осуждайте его, матушка! Здесь скрыта какая-то тайна, тайна, которой теперь уже никто не узнает, одному Богу дано о том судить!

– А ты-то сама? – Марфа подняла глаза и вгляделась в лицо Нади, будто желая проникнуть в самую глубину ее души. – Разве ты не презирала его, этого Николая Корпанова, в час унижения?

– Я им восхищалась, хоть и не понимала его! – отвечала девушка. – Никогда еще он не казался мне настолько достойным уважения! Я так чувствовала!

Старая женщина помолчала, затем спросила:

– Он был крупный?

– Да, очень большой.

– И пригожий, верно? Ну, дочка, скажи!

– Он был очень красив, – пробормотала Надя, краснея до корней волос.

– Это был мой сын! Говорю тебе, это он! – закричала старуха, обнимая Надю.

– Твой сын? – повторила Надя, совершенно ошеломленная. – Твой сын?

– Ну же, давай доберемся до сути, деточка! – сказала Марфа. – У твоего спутника, твоего друга и покровителя была мать! Не говорил ли он тебе о своей матери?

– О своей матери? Да, он часто говорил о ней, как и я говорила ему о своем отце. Всегда ее вспоминал. Он обожал ее!

– Надя, Надя! Все, что ты рассказываешь, точь-в-точь история моего сына! – прошептала старуха. И добавила в неудержимом порыве: – Но разве он не должен был повидаться с ней проездом через Омск? С этой матерью, которую он, по твоим словам, так любил?

– Нет, – отвечала Надя. – Он не должен был.

– Нет? – закричала Марфа. – Ты смеешь говорить мне это?

– Да, но я еще не успела тебе объяснить, что по не известным мне причинам, которые, видимо, превыше всего, Николай Корпанов должен был, насколько я поняла, пересечь Сибирь в полном секрете. Это был для него вопрос жизни и смерти, нет, даже больше – вопрос долга и чести.

– Долг, твоя правда, – сказала старая сибирячка. – Он всевластен, это одна из тех вещей, ради которых жертвуют всем. Во имя исполнения долга отказываются от всего, даже от счастья обнять, возможно, в последний раз свою старую маму! То, чего ты не знала, Надя, да я и сама не ведала до последней минуты, все это мне теперь ясно! Ты помогла мне это понять! Но светом, которым ты озарила потемки, где блуждала моя душа, я с тобой поделиться не могу. Раз мой сын сам не открыл тебе свою тайну, мне тоже подобает ее сохранить! Прости меня, Надя! Ты сделала для меня доброе дело, а я не могу ответить тебе тем же!

– Матушка, я вас ни о чем не спрашиваю, – успокоила ее Надя.

Теперь старая сибирячка нашла объяснение всему, вплоть до немыслимого поведения ее сына по отношению к ней тогда в Омске, на постоялом дворе, где они столкнулись при свидетелях. Сомнения больше не было: спутником Нади являлся не кто иной, как Михаил, обязанный любой ценой скрывать, что он послан государем с какой-то секретной миссией, важной депешей, чтобы доставить которую, необходимо пересечь охваченный нашествием край.

«Ах, мой храбрый мальчик! – думала Марфа Строгова. – Нет! Я тебя не предам, никакие пытки никогда не вырвуту меня признание, что это тебя я видела в Омске!»

Она могла бы единым словом вознаградить Надю за всю ее преданность по отношению к ней. Достаточно было лишь сообщить девушке, что ее спутник Николай Корпанов, а вернее, Михаил Строгов не погиб в водах Иртыша, ведь Марфа встретила его через несколько дней после того случая, она говорила с ним!

Но старая женщина сдержалась, умолчала об этом, сказала только:

– Деточка, не теряй надежды! Беды не вечно будут преследовать тебя! Ты снова увидишь своего отца, такое у меня предчувствие. А может, и тот, кто звал тебя сестрой, жив! Господь не мог допустить, чтобы твой храбрый спутник погиб. Надейся, дочка, надейся! Делай, как я! Траур, что я ношу, не по моему сыну!

 

Глава III. Ответный удар

Такова была ситуация, в которой оказались Марфа Строгова и Надя. Старая сибирячка поняла все, а девушка хоть и не знала, что ее спутник, столь горько оплакиваемый, еще жив, но хотя бы выяснила, что та, к которой она по-дочернему привязалась, была матерью и ему. Теперь она благодарила Бога, что даровал ей эту отраду: возможность в их общей беде заменить пленнице сына, которого она потеряла.

Одного ни та, ни другая не могли знать: Михаил Строгов, схваченный в Колывани, с тем же конвоем, что и они, направляется в Томск.

Пленных, приведенных Иваном Огаровым, присоединили к тем, кого эмир уже держал в своем военном лагере. Этих несчастных были тысячи, сибиряков и уроженцев европейской России, военных и штатских, в пути они образовали колонну, растянувшуюся на несколько верст. Кое-кого из них, сочтя особенно опасными, вели с руками в оковах, соединенных одной длинной цепью. Там были и женщины, и дети, связанные или подвешенные к передней луке вражеских седел, их всех безжалостно таскали по дорогам! Гнали, как бесправное людское стадо. Всадники, сопровождавшие их, вынуждали пленников сохранять некоторый порядок, такчто отстающих не было, не считая тех, кто падал, чтобы больше не встать.

В результате Михаил Строгов, оказавшись в первых рядах покидавших ханский лагерь, то есть среди пленников из Колывани, не смешался с теми, кого только что привели сюда из Омска. Поэтому он не мог и помыслить, что в той же процессии находятся его мать и Надя, как и эти последние не подозревали о его присутствии.

Этот переход из лагеря в Томск в подобных условиях, под солдатскими нагайками, был ужасен, а для многих оказался смертельным. Люди брели по степи, по дороге, которая после проезда эмира и его авангарда стала еще более пыльной. А было приказано идти быстро. Передышки, да и то очень короткие, позволялись редко. Эти сто пятьдесят верст под палящим солнцем казались им бесконечными, даже если процессия двигалась быстро.

Он совершенно бесплоден, край, раскинувшийся от правого берега Оби до подножия горного хребта, который ответвляется от Саянских гор, тянущихся с севера на юг. Разве что порой несколько чахлых, опаленных зноем кустиков торчат там и сям, нарушая однообразие бескрайней равнины. Здесь никто ничего не выращивает, поскольку нет воды, и пленникам, измученным тяжелой дорогой, именно воды особенно не хватало. Чтобы добраться до реки, пришлось бы сделать крюк, пройти верст пятьдесят на восток до подножия горного хребта, которым отмечен водораздел между бассейнами Оби и Енисея. Там течет Томь, маленький приток Оби, который, прежде чем затеряться в одной из больших северных рек, протекает через Томск. Воды там вдоволь, степь не столь бесплодна, да и жара не такая палящая. Но начальники конвоя получили неукоснительно строгий приказ двигаться к Томску кратчайшей дорогой, поскольку эмир все еще мог опасаться, что на его войско нападет с фланга какая-нибудь русская колонна, подоспевшая сюда из северных провинций. Так вот, большая дорога проходит в стороне от берега Томи, по крайней мере, та ее часть, что связывает Кдлывань с поселком под названием Зеледеево, а сворачивать с большой сибирской дороги приказа не поступало.

Бесполезно расписывать страдания несчастных пленников. Многие сотни полегли в степи, их трупам предстояло пролежать там до поры, пока волки, которые появятся к зиме, обглодают их до последней косточки.

Подобно тому как Надя все время была рядом, готовая помочь старой сибирячке, Михаил Строгов, свободный в своих передвижениях в пределах колонны пленных, оказывал несчастным, более слабым товарищам всю помощь, какую позволяла ситуация. Одних он подбадривал, других поддерживал, не щадя сил, метался от тех к этим, пока всадник, угрожая пикой, не заставлял его занять место в том ряду, что был емууказан.

Почему он не пытался бежать? Потому что принял решение: теперь он устремится в степь не раньше, чем приблизится к тем местам, где дорога станет для него безопасной. Он уперся, как одержимый, увлекшись этой идеей – добраться до Томска «на средства эмира». И был прав. Стоило посмотреть на многочисленные отряды, мелькавшие по сторонам процессии, скачущие то на север, то на юг: становилось сразу понятно, что ему и двух верст не пройти – схватят. Всадники эмира множились, порой казалось, что они лезут прямо из-под земли, как те вредные насекомые, что выползают сотнями на поверхность после грозового дождя. К тому же в подобной ситуации бегство было бы крайне затруднительно, если вообще возможно. Солдаты из караула проявляли предельную бдительность, ведь если бы начальство усомнилось в их усердии, это могло стоить им головы.

Наконец 15 августа на склоне дня процессия достигла поселка Зеледеево, в тридцати верстах от Томска. Здесь дорога подходила к берегу Томи.

При виде этой речки первым побуждением пленников было броситься к воде, но их конвоиры не позволили им сломать ряды прежде, чем будет устроен привал. Хотя течение Томи в это время года стремительно, почти как у горных потоков, близость реки все же могла благоприятствовать бегству какого-нибудь отчаявшегося бедолаги или сорвиголовы, а потому охране надлежало принять строжайшие меры. Лодки, реквизированные в Зеледееве, были поставлены на два якоря и образовали цепь препятствий, которую не преодолеть. Границу лагеря, вплотную доходившую до первых домов поселка, охранял неприступный кордон часовых.

Михаил Строгов, может, до этого момента и подумывал ускользнуть в степь, но когда трезво изучил ситуацию, понял, что в этих условиях план побега вряд ли выполним, и, не желая ничего испортить, предпочел выждать.

Следующую ночь пленникам пришлось провести на берегу Томи. Дело в том, что эмир перенес вступление своих войск в Томск на день позже. Он решил ознаменовать военным парадом перемещение в столь значительный город своей штаб-квартиры. Феофар-хан уже занял томскую крепость, но большая часть его воинства разместилась за стенами в ожидании момента торжественного марша в город.

Иван Огаров оставил эмира в Томске, куда они оба въехали накануне, и вернулся в лагерь, раскинутый у Зеледеева. Отсюда он должен был выступить на следующий день с арьергардом ханской армии. Дом, где ему предстояло переночевать, уже приготовили. На восходе солнца пехота и кавалерия под его командованием двинулись к Томску, где эмир желал устроить им пышную встречу во вкусе азиатских властителей.

Когда привал был организован, узники, изнуренные тремя днями пути и обжигающим зноем, смогли, наконец, утолить жажду и хоть немного перевести дух.

Солнце уже село, наступали сумерки, но горизонт еще сиял меркнущим светом, когда Марфа Строгова, поддерживаемая Надей, спустилась к Томи. До этой минуты им было не пробиться к воде сквозь тесные ряды тех, кто там толпился, а теперь пришла их очередь.

Старая сибирячка склонилась к прохладным струям, а Надя, опустив туда руку, поднесла к ее губам ладонь, полную воды. Эта благодетельная влага возвращала к жизни их обеих, девушку и старуху.

Они уже повернулись, собираясь отойти от берега, как вдруг Надя резко выпрямилась. Невольный крик вырвался из ее уст.

Михаил Строгов здесь, всего в нескольких шагах от нее! Да, это был он!.. Последние лучи гаснувшего дня еще достаточно ясно освещали его!

Услышав голос Нади, Михаил вздрогнул… Но его самообладания еще хватило на то, чтобы ни единым словом не выдать себя.

Но тут рядом с Надей он увидел свою мать!

При этой внезапной встрече он, чувствуя, что больше не владеет собой, прикрыл рукой глаза и быстро зашагал прочь.

Надя чуть не бросилась вслед за ним, но старая сибирячка шепнула ей на ухо:

– Останься здесь, дитя мое!

– Это он! – пролепетала Надя сдавленным от волнения голосом. – Он жив, матушка! Это он!

– Да, это мой сын, Михаил Строгов, – отвечала Марфа. – Но, как видишь, я и шага не сделала к нему! Поступай также, моя девочка!

Михаил же только что пережил одно из сильнейших потрясений, какие способен вынести смертный. Его мать и Надя здесь! Две пленницы, образы которых почти слились воедино в его сердце! В общей беде Бог привел их друг к другу! Итак, Надя узнала, кто он? Нет, он успел заметить жест Марфы, удержавшей девушку, когда та хотела броситься к нему! Значит, мать все поняла и сохранила тайну сына.

За ту ночь Михаил раз двадцать был готов устремиться на поиски матери, но он сознавал, что обязан подавить огромное желание заключить ее в объятия, еще раз пожать руку своей юной спутнице! Малейшая неосторожность могла погубить его. К тому же он ведь давал клятву, что не встретится с матерью… да, он не увидит ее, добровольно откажется от встречи! Раз невозможно бежать нынче же ночью, он сделает это, как только прибудет в Томск. В этих двух существах сосредоточена вся его жизнь, но он затеряется в степи, так и не прижав их к сердцу, он бросит их на произвол стольких невзгод!

Итак, Михаил надеялся, что эта новая встреча посреди лагеря у Зеледеева не повлечет за собой губительных последствий ни для матери, ни для него самого. Но он не знал, что некоторые подробности этой сцены, как бы мимолетны они ни были, не укрылись от глаз Сангарры, шпионки Ивана Огарова. Цыганка была там, на берегу, всего в нескольких шагах. Она, как всегда, глаз не спускала со старой сибирячки, а та знать не знала об этой слежке. Приметить Михаила Строгова Сангарра не успела: когда она оглянулась, он уже скрылся из виду. Но жест матери, удержавшей Надю, она заметила, а молния, сверкнувшая в глазах Марфы, лучше любых слов сказала ей все.

Отныне сомнений не осталось: сын Марфы Строговой, царский курьер, в настоящее время находится в Зеледееве среди пленников Ивана Огарова!

Сангарра была убеждена, что он здесь, хоть и не знала его! Поэтому она не пыталась его разыскивать, да и кого найдешь темной ночью в такой многолюдной толпе?

Дальнейшая слежка за Надей и Марфой Строговой также стала бесполезной. Было очевидно, что эти женщины держатся настороже, бессмысленно ждать, не совершат ли они какой-нибудь промах, который поставит под удар царского фельдъегеря.

Теперь цыганку заботило одно: как бы поскорее известить Ивана Огарова. Поэтому она тотчас покинула лагерь пленных. Через четверть часа она уже была в Зеледееве. Ее провели в дом, который занимал сподвижник эмира.

Иван Огаров принял цыганку без промедления.

– Что тебе нужно, Сангарра? – спросил он.

– Сын Марфы Строговой в лагере! – объявила она.

– Среди пленных?

– Да, он в плену.

– Ах! – вскричал Иван Огаров. – Теперь-то я выведаю…

– Ты ничего не выведаешь, Иван, – возразила цыганка. – Ведь ты его даже не видел.

– Но ты же знаешь его! Ты его видела, Сангарра!

– Я не видела его, но я подстерегла его мать: у нее вырвалось одно движение, которым она себя выдала. Я сразу все поняла!

– И ты уверена, что не ошиблась?

– Уверена.

– Ты знаешь, как для меня важно арестовать этого курьера, – напомнил Иван Огаров. – Если письмо, которое ему вручили в Москве, дойдет до Иркутска и попадет в руки великого князя, он будет настороже, мне тогда до него не добраться! Это письмо я должен получить любой ценой! А тут ты приходишь и заявляешь, что курьер, везущий его, в моей власти! Еще раз спрашиваю тебе, Сангарра: все точно, ты не ошиблась?

Огаров произнес эти слова с большим напором. Видно, ему и впрямь крайне важно было завладеть тем письмом – его возбуждение говорило об этом. Однако Сангарру нисколько не смутила настойчивость, с какой он уточнил свой вопрос. Она ответила невозмутимо:

– Я не ошибаюсь, Иван.

– Но послушай, Сангарра, в лагере несколько тысяч пленных, а ты сама говоришь, что не видела Михаила Строгова!

– Да, – отвечала цыганка, и дикая радость вспыхнула в ее глазах, – я его не знаю, но его мать знает! Иван, нам придется заставить ее говорить!

– Что ж, завтра она заговорит! – воскликнул Огаров.

Затем он протянул цыганке руку, и та ее поцеловала, однако в этом почтительном жесте, который в обычае у северных племен, не было ни тени пресмыкательства.

Сангарра вернулась в лагерь. Устроилась снова поблизости от Нади и Марфы Строговой и всю ночь не спускала с них глаз. Старуха и девушка не спали, хотя обе были страшно утомлены. Но тревоги, мешавшие им заснуть, были сильнее усталости. Михаил Строгов жив, но он в плену, как и они! Ивану Огарову это известно, а если и нет, разве не может он об этом узнать? Надя была всецело поглощена одной мыслью: ее спутник, которого она считала мертвым, жив! Но Марфа Строгова, более прозорливая, вглядываясь в будущее, догадывалась, что хоть она не дорожит собой, у нее есть все основания бояться за сына.

Затаившись в потемках совсем рядом с ними, Сангарра несколько часов подряд оставалась на этом посту, навострив уши… Но подслушать ничего не смогла. Из неосознанной, инстинктивной осторожности Марфа Строгова и Надя не обменялись ни единым словом.

На следующий день, 16 августа, около десяти утра, у границы лагеря раздались оглушительные звуки труб. Они звали солдат шахской армии под ружье, и те немедленно принялись строиться.

Иван Огаров, покинув Зеледеево, присоединился к многочисленным шахским офицерам, составляющим штаб армии. Его лицо было мрачнее обычного, в напряженных, застывших чертах угадывалось глухое бешенство, ищущее любого повода, чтобы вырваться наружу.

Михаил Строгов, скрываясь в толпе пленников, видел, как этот человек проходил мимо. У него возникло предчувствие, что надвигается какая-то катастрофа, ведь теперь Иван Огаров знал, что Марфа Строгова – мать капитана корпуса царских курьеров.

Подъехав к центру лагеря, Огаров соскочил с лошади, и всадники из его эскорта, оттеснив толпу, образовали вокруг него широкое пустое пространство.

В этот момент Сангарра, подойдя к нему, сказала:

– Я ничего нового не узнала, Иван!

Ни слова не отвечая, Огаров отдал одному из своих офицеров какой-то короткий приказ.

Тотчас солдаты принялись прочесывать ряды пленников, грубо расчищая себе путь. Несчастных людей колотили древками пики нагайками, им приходилось торопливо вскакивать, выстраиваясь кольцом вдоль границы лагеря. За их спинами расположился в четыре ряда кордон из пехотинцев и всадников, абсолютно исключив возможность бегства.

Немедленно воцарилось молчание, и тут Сангарра по знаку Ивана Огарова направилась туда, где среди других пленниц стояла Марфа Строгова.

Старая сибирячка видела, как она приближалась. И поняла, что сейчас произойдет. Презрительная усмешка промелькнула на ее губах. Потом, наклонившись к Наде, она тихо сказала:

– Мы с тобой больше не знакомы, дочка! Что бы ни произошло, каким бы жестоким ни было это испытание, смотри же: ни слова! Пальцем не шевельни! Все дело в нем – не во мне!

Тут подошла Сангарра. Несколько мгновений она молча смотрела в лицо старой сибирячке, потом положила ей руку на плечо.

– Чего тебе? – обронила Марфа Строгова.

– Пойдем! – отвечала цыганка.

И, подтолкнув пленницу, вывела ее на середину площадки, где их ждал Огаров.

Михаил Строгов полуприкрыл глаза, боясь, как бы горящий взгляд не выдал его.

Оказавшись лицом к лицу с Огаровым, старуха выпрямилась, скрестила на груди руки и молча ждала.

– Ты Марфа Строгова? – спросил он.

– Да, – отвечала старая сибирячка спокойно.

– Ты готова отказаться от того, что говорила три дня назад, когда я допрашивал тебя в Омске?

– Нет.

– Итак, тебе не известно, что твой сын, царский фельдъегерь, проезжал через Омск?

– Я ничего об этом не знаю.

– И человек, которого ты приняла за своего сына на почтовой станции, был кто-то другой? Не твой сын?

– Это был не он.

– А с тех пор ты его не встречала? Здесь, среди этих пленных?

– Нет.

– А если тебе его покажут, ты его узнаешь?

– Нет.

При этом ответе, говорящем о непреклонной решимости ни в чем не признаваться, в толпе послышался шепоток.

Иван Огаров с угрозой стиснул кулаки – не смог сдержаться.

– Слушай! – сказал он Марфе Строговой. – Твой сын здесь, и ты немедленно укажешь нам его!

– Нет.

– Все эти люди, взятые в Омске и Колывани, сейчас пройдут у тебя перед глазами, и если ты не укажешь мне Михаила Строгова, получишь столько ударов кнута, сколько человек перед тобой пройдет!

На самом деле Огаров уже понял, что сколько бы он ни грозился, каким бы пыткам ее ни подвергал, неукротимая сибирячка не заговорит. Чтобы разоблачить царского посланца, он теперь рассчитывал не на нее, а на самого Строгова. Ему казалось невозможным, чтобы мать и сын, увидев друг друга вблизи, не выдали себя каким-нибудь непроизвольным движением. Разумеется, если бы он хотел лишь перехватить письмо императора, приказал бы обыскать всех пленников, и дело с концом. Но Михаил Строгов мог, осознав, к чему все идет, уничтожить письмо, а если он не будет узнан и сможет добраться до Иркутска, замыслы Ивана Огарова сорвутся. Итак, предателю требовалось наложить руку не только на послание, но и на его носителя.

Надя поняла все. Теперь она знала, кто такой Михаил Строгов, почему он хотел неузнанным пересечь захваченные ханами области Сибири!

По приказу Ивана Огарова пленники один за другим проходили перед Марфой Строговой, а она оставалась неподвижной как статуя, и во взгляде ее нельзя было прочесть ничего, кроме полнейшего равнодушия.

Ее сын шел в числе последних. Когда пришел его черед пройти перед своей матерью, Надя закрыла глаза, она не могла на это смотреть!

Михаил Строгов выглядел абсолютно невозмутимым, только на его ладонях выступила кровь, так глубоко он впился в них ногтями.

Иван Огаров был побежден, сын и мать взяли верх!

Сангарра, стоявшая с ним рядом, произнесла всего одно короткое слово:

– Кнут!

– Да, – закричал Огаров, больше не владея собой. – Кнут для этой старой мерзавки! Бейте, пока не сдохнет!

Солдат, державший в руках это ужасное пыточное орудие, приблизился к Марфе Строговой.

Кнут состоит из нескольких кожаных ремешков, к концам которых прикреплены кусочки крученой металлической проволоки. Считается, что приговор к ста двадцати ударам кнута равносилен смертному. Марфа Строгова это знала, но она знала также, что никакая пытка не вынудит ее заговорить, и была готова пожертвовать жизнью.

Два солдата схватили старую женщину и поставили на колени. Ее платье разорвали, обнажив спину. К груди ей приставили саблю так, чтобы острый конец всего на три-четыре пальца не доставал до кожи: стоит ей пошатнуться от боли, и он будет вонзаться в грудь.

Ханский солдат встал над ней.

Он ждал приказа.

– Давай! – сказал Иван Огаров.

Кнут просвистел в воздухе…

Но ударить не успел – чья-то могучая рука вырвала его у палача.

Михаил Строгов был здесь! Этой кошмарной сцены он выдержать не смог! Если на почтовой станции в Ишиме, когда хлыст Ивана Огарова коснулся его плеча, он сдержался, то здесь, когда удар должен был обрушиться на его мать, он утратил самообладание.

Огаров своего добился.

– Михаил Строгов! – воскликнул он.

Потом, шагнув вперед, усмехнулся:

– А, проезжий из Ишима?

– Он самый! – откликнулся Михаил.

И, замахнувшись, рассек кнутом лицо Огарова:

– Око за око!

– Недурной ответ! – выкрикнул кто-то из зрителей, чей голос, на его счастье, потонул в общем гомоне.

Десятка два солдат навалились на Михаила Строгова, готовые убить его на месте…

Но Иван Огаров, у которого вырвался крик боли и ярости, жестом остановил их.

– Этот человек подлежит суду эмира! – сказал он. – Пусть его обыщут!

На груди Михаила Строгова обнаружили письмо с имперским гербом, которое он не успел уничтожить. Письмо было вручено Ивану Огарову.

Зрителем, который произнес фразу «Недурной ответ!», был не кто иной, как Альсид Жоливе. Он вместе со своим собратом по перу тоже ночевал в Зеледееве, они вместе присутствовали при этой сцене.

– Черт возьми! – сказал он Гарри Блаунту. – Крепкий народ эти северяне! Согласитесь, что нам бы надлежало искупить свою несправедливость по отношению к попутчику! Будь он хоть Корпанов, хоть Строгов, он того заслуживает! Красиво расквитался за случай в Ишиме!

– Да, действительно расквитался, – отвечал Гарри Блаунт, – но теперь этот Строгов – покойник. Пожалуй, для него было бы лучше, если бы он еще помедлил, прежде чем вспомнить обиду!

– И оставил свою мать гибнуть под кнутом?

– А вы считаете, он такой выходкой облегчил ее участь? И ее, и своей сестры?

– Ничего я не считаю, – буркнул Альсид Жоливе, – знаю только одно: на его месте я и сам не сделал бы лучше! Ну и рубец! Эх, кой черт! Надо же иногда и вскипать! Если бы Бог хотел, чтобы мы всегда и везде оставались невозмутимыми, он влил бы нам в жилы не кровь, а воду!

– Отменный эпизод для хроники! – сказал Гарри Блаунт. – А если бы вдобавок Иван Огаров был столь любезен, что показал бы нам это письмо!..

Как только Огаров осушил кровь, что струилась по его лицу, он вскрыл конверт. Долго читал и перечитывал письмо, словно хотел как можно глубже усвоить то, что там содержалось.

Затем, распорядившись, чтобы Михаила Строгова, накрепко связанного, отправили в Омск вместе с прочими узниками, он принял командование над войском, раскинувшим лагерь в Зеледееве, и под оглушительный аккомпанемент труб и барабанов двинулся к городу, где его ждал эмир.

 

Глава IV. Триумфальный въезд

Томск, организованный в 1604 году, чуть ли не в самом сердце земли сибирской, является одним из самых значительных городов азиатской России. Тобольск, расположенный севернее шестидесятой параллели, Иркутск, выстроенный восточнее сотого меридиана, видели, как Томск разрастается за их счет.

И все же, какуже говорилось, Томские был столицей этой огромной провинции. Генерал-губернатор и весь его штат обосновались в Омске. Тем не менее Томск – самый значительный город этой территории, которая простирается до подножия Алтайских гор, то есть до китайской границы. По склонам этих гор в сторону долины Томи непрестанно текут платина, золото, серебро, медь, золотоносный свинец. Когда край богат, город, расположенный в центре столь многое приносящих разработок, тоже не беден. В результате по красоте зданий, элегантности меблировки и экипажей Томск мог соперничать с величайшими европейскими столицами. Это был город миллионеров, обогатившихся ломом и киркой на склонах здешних гор, и хотя он не имел чести служить резиденцией государеву наместнику, зато могутешаться, имея в числе самых именитых своих сановников главу купеческой гильдии, основного концессионера шахт императорского правительства.

Некогда Томск слыл городом, расположенным на самом краю света. Кто желал отправиться туда, тому предстояло целое путешествие. Ныне это не более чем простая прогулка, если дорога не истоптана ногами захватчиков. Вскоре построят даже железную дорогу, которая пересечет Уральский хребет и свяжет этот город с Пермью.

Красив ли Томск? Надо признаться, что путешественники не проявляют единодушия в этом вопросе. Мадам де Бурбулон, проведя здесь несколько дней проездом из Шанхая в Москву, называет его местечком не слишком живописным. Исходя из ее описания, это довольно убогий город: старые кирпичные и каменные дома, очень узкие улицы, совсем не похожие на те, что обычно бывают в больших сибирских городах, грязные кварталы, где ютится в тесноте население, по большей части азиаты. Там кишат вялые пропойцы, у которых «даже опьянение апатично, как у всех народов Севера!»

Напротив, путешественник Анри Руссель-Кийу выражает абсолютно непререкаемое восхищение Томском. Не потому ли, что этот город, который мадам де Бурбулон посетила летом, он видел зимой, под снежным покрывалом? Это не исключено и подтверждает мнение, что некоторые местности, тяготеющие к полюсам, можно оценить только в холодное время года, как некоторые жаркие страны впечатляют лишь тогда, когда там особенно тепло.

Как бы там ни было, мсье Руссель-Кийу положительно утверждает, что Томск не только самый очаровательный город Сибири, но и один из прелестнейших городов мира, он хвалит его дома с колоннами и перистилем, тротуары, мощенные деревянными плахами, широкие четко расположенные улицы и пятнадцать великолепных церквей, что отражаются в водах Томи, по ширине превосходящей любую из французских рек.

Истина лежит посередине между этими двумя крайними мнениями. Томск, который насчитывает двадцать пять тысяч жителей, живописно располагается ступенями на склоне высокого, довольно крутого холма.

Однако прелестнейший город на свете стал самым уродливым, когда его оккупировали захватчики. Кому взбрело бы в голову восторгаться им в это время? Его защищали несколько батальонов пеших казаков, расквартированных здесь постоянно. Они не смогли дать отпор полчищам эмира. Часть жителей, родственная им по происхождению, оказала его ордам радушный прием, и с этого момента Томск не казался больше ни русским, ни сибирским городом – его словно бы разом перенесли в центр Кокандского или Бухарского ханства.

Именно в Томске эмир решил встретить свои победоносные войска. В их честь собирались закатить праздник с песнями, танцами и всяческими выдумками, которому предстояло завершиться бурной оргией.

Место, выбранное для этой церемонии, оборудовали в азиатском вкусе. Это было обширное плато, расположенное на холме, на сотню футов возвышающемся над течением Томи. Отсюда открывался просторный вид на перспективу изящных домов и церквей с пузатыми куполами, на множество речных излучин и на заднем плане леса, окутанные жарким туманом. Все это красовалось в великолепном зеленом обрамлении, которое создавали несколько рощ гигантских кедров и сосен.

Слева от плато возвышалось что-то вроде блистательной декорации, имитирующей дворец диковинной архитектуры, – образцом для нее наверняка послужили некоторые бухарские здания в стиле отчасти местном, отчасти мавританском: это временное сооружение было воздвигнуто в форме широких террас. Над дворцом, над верхушками минаретов, торчавшими со всех сторон среди осеняющих плато древесных крон, кружили сотни ручных аистов, доставленных сюда из Бухары одновременно с армией.

Террасы предназначались для придворных эмира, его союзников-ханов, высших сановников, а также для гаремов каждого из этих властителей Туркестана.

Среди этих султанш, которые в большинстве были не более чем рабынями, купленными на невольничьих рынках Закавказья и Персии, некоторые носили покрывало, скрывающее их от посторонних глаз, лица других оставались открытыми. Наряды у них всех были чрезвычайно роскошны. Изысканные плащи с рукавами, поддернутыми сзади к плечу и закрепленными тесьмой на манер пуфов, известных европейской моде, выставляли напоказ их обнаженные руки в браслетах, соединенных между собою цепочками из драгоценных камней, и маленькие тонкие пальчики с ногтями, выкрашенными соком хны. При малейшем движении эти плащи, у одних шелковые, тонкие, словно паутина, у других из легкой аладжи, турецкой шелковистой ткани, в тонкую полоску, слегка шуршали, что так приятно для слуха восточного мужчины. Под этим верхним одеянием переливались и сверкали парчовые юбки, прикрывая шелковые панталоны, которые легонько ниспадали на мягкие, тонкие сапожки, изысканно резные и расшитые жемчугом. У тех женщин, что не прятались под покрывалом, можно было полюбоваться длинными прядями ниспадающих из-под тюрбана волос разных цветов, чарующими очами, великолепными зубами, ослепительными чертами, прелесть которых еще более подчеркивалась чернотой тонко подведенных бровей и тенями на веках, слегка тронутых графитом.

У подножия террас под штандартами и орифламмами бдила личная стража эмира: у каждого обоюдоострая кривая сабля на боку, кинжалу пояса, в руке пика десяти футов длиной. Некоторые из этих восточных вояк имели вдобавок белые дубинки, у других были алебарды, украшенные султанами из золотых и серебряных нитей.

Вокруг повсюду, вплоть до дальнего конца этого широкого плато на крутых склонах, чье подножие омывала Томь, скопилась разноплеменная толпа, состоящая из представителей всех народов Средней Азии. Там были узбеки в своих черных бараньих папахах, рыжебородые и сероглазые, в «архалуках» – это одежда наподобие туники, скроенной на азиатский манер. Теснились там и туркмены в своих национальных костюмах – в широких панталонах ярких расцветок, куртках и плащах из верблюжьей шерсти, в красных шапках, конических либо, напротив, расширяющихся кверху, в высоких кожаных сапогах на русский манер, у пояса на узком ремешке – огниво и кинжал. Здесь же рядом, подле своих господ, можно было увидеть и туркменских женщин с косами, удлиненными посредством шнурков из козьей шерсти, в рубахах с открытым воротом, поверх которых накинута «джуба» в голубую, пурпурную, зеленую полоску, а на ногах шнуровка из пестрых перекрещивающихся ленточек поддерживает кожаные сандалии. Казалось, все народности, обитающие близ русско-китайской границы, поднялись по зову эмира: были там и жители Маньчжурии, мужчины с выбритыми лбами и висками, с волосами, заплетенными в косы, в долгополых одеждах, в шелковых рубахах, перепоясанных на талии, в овальных колпаках из ярко-вишневого атласа с черной каемкой и красной бахромой и женщины восхитительного типа красоты, кокетливо украшающие свои черные волосы искусственными цветами и изысканными бабочками, прикалывая их золотыми булавками. Наконец, не обошлось и без монголов, бухарцев, персов, туркестанских китайцев – все были представлены на празднестве победителей.

Только сибиряков не видно было на этом приеме. Те, кто не успел бежать, затворились в своих домах, боясь грабежей, которые могли начаться по повелению Феофар-хана, дабы достойно увенчать торжественную церемонию.

Было уже четыре часа, когда эмир под гром барабанов, пение труб, пушечную и ружейную пальбу соизволил выехать на площадь.

Феофар восседал на своем любимом коне, голову которого венчал усыпанный бриллиантами султан. Эмир остался в своем воинском облачении. Рядом с ним выступали правители Коканда и Кундуза, первые вельможи ханств, а следом во множестве шествовали штабные офицеры.

В этот момент на террасе появилась старшая из жен Феофара, правительница, если позволительно так назвать султаншу Бухары. Но будь она владычицей или рабыней, эта женщина, персиянка по происхождению, была неописуемо прекрасна. Наперекор мусульманскому обычаю – и наверняка по прихоти эмира – она не закрыла своего лица. Ее пышные волосы, заплетенные в четыре косы, нежно скользили по ослепительно белым плечам, едва прикрытым шелковой накидкой, шитой золотом и прикрепленной на затылке к головному убору, усыпанному драгоценными камнями немыслимой стоимости. Из-под ее голубой шелковой юбки с широкими полосами глубокого синего цвета ниспадали газовые шелковистые шальвары, выше пояса на ней была надета пышная рубашка из той же ткани с изящным округлым вырезом под горло. Но с головы до стоп, обутых в персидские туфли, на ней сверкало такое обилие украшений, золотых туманов, нанизанных на серебряную нить, турецких бус, бирюзы, добытой на знаменитых копях Эльбруса, колье из сердоликов, агатов, изумрудов, опалов и сапфиров, что казалось, будто ее юбка и корсаж сотканы из драгоценных камней. Что касается тысяч бриллиантов, сверкавшиху нее на шее, на руках выше локтей, на запястьях и пальцах, на поясе и на ногах, миллионов рублей не хватило бы, чтобы купить все это, а блестели онитакярко, что, казалось, в центре каждого камешка при соприкосновении с солнечным лучом вспыхивает своеобразная вольтова дуга.

Эмир и ханы спешились, сановники свиты последовали их примеру. Все заняли места под великолепным шатром, раскинутым в центре первой террасы. Перед шатром, как всегда, лежал на священном столе Коран.

Русский сподвижник Феофара не заставил себя ждать: не было и пяти часов, когда оглушительные звуки труб возвестили о его прибытии.

Иван Огаров – или Шрам, как его уже успели прозвать, – был на сей раз в мундире офицера ханской армии. К шатру эмира он подъехал верхом. Его сопровождал отряд солдат из лагеря в Зеледееве, они выстроились по краям площади, на которой свободным оставалось теперь только пространство, предназначенное для увеселений.

Широкий шрам, наискось пересекающий физиономию предателя, сразу бросался в глаза. Огаров представил эмиру своих главных офицеров, и Феофархан, не изменяя обычной холодности, которая служила основой его достоинства, все же обошелся с ними так, что они остались довольны приемом.

По крайней мере, так интерпретировали эту сцену Гарри Блаунт и Альсид Жоливе, неразлучные газетчики, теперь ведущие свою охоту за новостями совместно. Покинув Зеледеево, они быстро подоспели в Томск. Их неплохо задуманный план состоял в том, чтобы украдкой отколоться от эмирского войска, как можно скорее присоединиться к какому-нибудь русскому корпусу и, если возможно, с ним вместе поспешить в Иркутск. Они уже насмотрелись на прелести нашествия, все эти поджоги, грабежи, убийства внушили им глубокое отвращение, и им не терпелось оказаться на стороне защитников Сибири.

Тем не менее Альсид Жоливе дал понять своему коллеге, что он не может покинуть Томск, не посвятив нескольких строчек триумфальному въезду в город ханских войск – хотя бы затем, чтобы удовлетворить любопытство своей кузины. Гарри Блаунт тоже решил задержаться здесь на несколько часов, но в тот же вечер оба должны были выехать на дорогу, ведущую к Иркутску, и, будучи хорошими наездниками, рассчитывали опередить разведчиков эмира.

Итак, Альсид Жоливе и Гарри Блаунт, смешавшись с толпой, наблюдали за происходящим, стараясь не упустить ни одной подробности этого празднества, которое сулило им добрую сотню отменных строчек хроники. Поэтому они любовались Феофар-ханом во всем его великолепии, его женами, его офицерами и стражниками, всей этой восточной пышностью, о которой в Европе не имеют ни малейшего представления. Но оба с презрением отвернулись, когда перед эмиром предстал Иван Огаров, и не без досады ждали, когда он уберется с глаз и начнутся торжества.

– Видите ли, мой дорогой Блаунт, – сказал Альсид Жоливе, – мы явились слишком рано, подобно солидным буржуа, которые ничего не согласны упустить, коль скоро заплатили деньги! Все это пока – не более чем поднятие занавеса, а было бы элегантнее прийти только в начале балета.

– Какого балета? – не понял Гарри Блаунт.

– Обязательного, черт побери! Но сдается мне, что сейчас занавес поднимется и начнется представление.

Альсид Жоливе вел себя так, словно и впрямь находился в Опере: вынул из чехольчика лорнет и с видом знатока приготовился оценивать «главных исполнителей труппы Феофара».

Однако увеселения начались не сразу, им предшествовала мучительная церемония.

В самом деле, ведь триумф победителя не может быть полным без унижения побежденных. Вот почему на площадь вывели несколько сот пленных, подгоняя их солдатскими нагайками. Их было велено сначала прогнать перед Феофар-ханом и его союзниками, а затем вместе с прочими товарищами по несчастью препроводить в городскую тюрьму, набив ее до отказа.

В первых рядах этих узников находился Михаил Строгов. Согласно приказу Ивана Огарова он шел под особой охраной приставленного к нему отряда солдат. Его мать и Надя были там же.

Старая сибирячка, неизменно полная энергии, когда опасность грозила ее сыну, теперь была ужасающе бледна. Она готовилась кхудшему, предвидела какую-нибудь кошмарную сцену. Не зря Михаила Строгова вели к эмиру. Она потому и дрожала за него. Иван Огаров, получив при всем честном народе удар кнутом, который был занесен над ней, был не из тех, кто прощает, его месть будет беспощадна. Михаилу Строгову наверняка грозили чудовищные пытки во вкусе среднеазиатских варваров. Если Огаров остановил расправу, когда солдаты бросились на Михаила, он знал, что делает, приберегая своего врага для эмирского правосудия.

К тому же мать и сын ни единым словом не смогли перекинуться после той жуткой сцены в лагере под Зеледеевым. Их безжалостно разлучили. Это сделало их невзгоды еще горше, ведь каким утешением для обеих стала бы возможность вместе коротать дни плена! Марфе Строговой хотелось попросить у сына прощения за все зло, которое она невольно причинила, ведь она корила себя за то, что не сумела сдержать порыв своего материнского сердца! Если бы она лучше владела собой тогда, на почтовой станции в Омске, когда вдруг столкнулась с Мишей лицом к лицу, он продолжил бы свой путь, никем не узнанный! Скольких бед можно было избежать!

А Строгов со своей стороны думал о том, что если сюда привели его мать, если Ивану Огарову потребовалось ее присутствие, это наверняка затем, чтобы заставить ее страдать при виде его мучений или даже, чего доброго, ей, как и ему самому, уготована ужасная смерть!

Надя же ломала голову, как бы спасти их, найти способ прийти на помощь сыну и матери. Она не знала, что придумать, но смутно чувствовала, что сейчас, прежде всего, надо не привлекать к себе внимания, необходимо стушеваться, стать маленькой, незаметной, как мышь. Может быть, тогда ей удастся перегрызть прутья клетки, куда заточили льва. Только бы представился хоть какой-нибудь повод действовать! Она его не упустит, даже если придется пожертвовать собой ради сына Марфы Строговой.

Тем временем большую часть пленников уже провели перед эмиром, и каждый из них, проходя, должен был в знак покорности распростереться ниц, лицом в пыль. Их ждало рабство, это унижение было прелюдией к нему! Когда эти несчастные склонялись слишком медленно, грубые руки стражников с размаху швыряли их наземь.

Подобный спектакль вызвал у Альсида Жоливе и его спутника самое настоящее омерзение.

– Какая подлость! Уйдем! – пробормотал француз.

– Нет, – возразил Гарри Блаунт. – Мы должны увидеть все!

– Легко сказать – увидеть все… Ах! – внезапно вскрикнул Альсид Жоливе, хватая приятеля за руку.

– Что с вами? – удивился тот.

– Смотрите, Блаунт! Это она!

– Она?

– Сестра нашего попутчика! Одна, в плену! Надо ее спасти…

– Держите себя в руках, – холодно осадил его англичанин. – Наше вмешательство скорее навредит этой девушке, чем принесет пользу.

Альсид Жоливе, уже готовый броситься вперед, остался на месте, и Надя, которая их не заметила, так как волосы, падая ей на лицо, наполовину закрывали его, в свой черед прошла перед эмиром, не привлекая его внимания.

Тут вслед за Надей к нему приблизилась Марфа Строгова, а поскольку она не распростерлась во прахе достаточно проворно, стражники грубо толкнули ее.

Старуха упала.

Ее сын так яростно рванулся из рук стражников, что те насилу справились с ним.

Но Марфа поднялась, и ее потащили прочь, однако тут вмешался Иван Огаров:

– Пусть эта женщина останется здесь!

Надю снова оттеснили в толпу пленных. Взгляд Ивана Огарова не задержался на ней.

Тут и Михаила Строгова подвели к эмиру, но он остался стоять, даже глаз не опустил.

– Лицом в пыль! – крикнул ему Иван Огаров.

– Нет! – отвечал Михаил.

Два стражника попытались принудить его склониться, но сами попадали наземь, зашибленные его могучим ударом.

Огаров шагнул к молодому человеку, рявкнул с угрозой:

– Ты умрешь!

– Я умру, – гордо отвечал Михаил Строгов, – но тебе, Иван, никогда уже не стереть со своего лица позорный след кнута, метку предателя!

При таком ответе Огаров побледнел как смерть.

– Кто этот пленник? – спросил эмир голосом, который казался еще грознее оттого, что был спокоен.

– Русский шпион, – отвечал Иван Огаров.

Выдавая Строгова за шпиона, он знал, что приговор, который его теперь ждет, будет ужасен.

Михаил двинулся на Огарова.

Солдаты удержали его.

Тогда эмир сделал жест, при котором вся толпа разом склонилась. Затем указал на Коран, который ему тотчас поднесли. Он раскрыл священную книгу и ткнул перстом в одну из страниц.

Страница была выбрана наугад, случайно, или, сказать вернее, все эти восточные люди должны были думать, что ныне сам Бог решает судьбу Михаила Строгова. Подобный способ судопроизводства у народов Средней Азии называется «фаль». Смысл стиха, в который уперся палец судьи, подвергается соответствующему истолкованию, после чего выносится какой ни на есть вердикт.

Эмир держал свой палец прижатым к странице Корана. Главный улем приблизился и громким голосом прочитал стих, который завершался такими словами:

– И он больше не увидит ничего на этой земле.

– Русский шпион, – сказал тогда Феофар-хан, – ты пришел сюда, чтобы подсмотреть то, что делается в нашем лагере! Смотри же, смотри во все глаза!

 

Глава V. Смотри, смотри во все глаза!

Михаила Строгова со связанными руками поставили у подножия террасы, напротив трона эмира.

Его мать в конце концов изнемогла от стольких физических и душевных мук, сникла, у нее больше не было мужества ни смотреть, ни слушать.

– Смотри, смотри во все глаза! – сказал Феофар-хан, грозно простирая руку к Михаилу Строгову.

Будучи хорошо знаком с нравами Востока, Иван Огаров, без сомнения, понял скрытое значение этих слов, и его губы на миг искривились в жестокой усмешке. Потом он занял свое место подле Феофар-хана.

Вскоре раздался зов труб. Это был сигнал к началу представления.

– Вот и балет, – шепнул Гарри Блаунту Альсид Жоливе. – Только эти варвары наперекор всем правилам дают его перед драмой, а не после!

Михаилу Строгову было приказано смотреть. И он смотрел.

На площадку вырвалась целая туча танцовщиц. Зазвучала странная мелодия, создаваемая сочетанием разных восточных инструментов – в этом оркестре участвовали дутар, род мандолины с удлиненным грифом из тутового дерева, с двумя струнами из крученого шелка; кобыз, нечто вроде виолончели, внизу заканчивающейся штырем, со струнами из конского волоса, вибрирующими под воздействием смычка; чибызга, длинная тростниковая дудка, а также трубы, барабаны и тамбурины, не говоря о гортанных голосах певцов. Нужно упомянуть и своеобразный дополнительный оркестр, создаваемый десятком воздушных змеев: они держались на длинных шнурках, закрепленных посередине, и звенели на ветру, словно эоловы арфы.

Почти тотчас начались танцы.

Плясуньи, все как на подбор, были родом из Персии. Они не являлись рабынями и свободно занимались своей профессией. Некогда они принимали официальное участие в придворных церемониях в Тегеране, но с тех пор, как там воцарилось ныне правящее семейство, их изгнали из страны или, по меньшей мере, стали третировать, так что им пришлось искать удачи на стороне. На них были национальные костюмы и множество украшений. В ушах у них покачивались маленькие золотые треугольнички и длинные подвески; серебряные, отделанные чернью кольца охватывали их шеи; на руках и ногах звенели браслеты, на которыхдрагоценные камни располагались в два ряда; сверкающие подвески со множеством бриллиантов, бирюзы и сердоликов трепетали на концах длинных кос. Пояса, плотно охватывающие талии, скреплялись бриллиантовыми застежками, похожими на перекладину большого епископского креста.

Они очень грациозно исполняли всевозможные танцы, то одиночные, то групповые. Их лица были открыты, но время от времени они накидывали легкую вуаль, и тогда казалось, будто облачко прозрачного газа проплывает перед их сверкающими глазами, как легкий туман по звездному небу. Некоторые из этих персиянок носили вместо шарфа кожаную расшитую жемчугом перевязь, на которой подвешенный уголком вниз треугольный мешочек раскрывался в нужный момент. Из этих тканевых мешочков с золотой филигранью они вытягивали длинные узкие ленты из ярко-красного шелка, на которых были вышиты стихи из Корана. Ленты они растягивали между собой, создавая из них кольцо, по которому другие танцовщицы скользили без остановки и, проходя перед каждым стихом, сообразно заповеди в нем заключенной, то простирались ничком, то взмывали в легком прыжке, словно затем, чтобы занять место среди небесных магометанских гурий.

Но особенно – и это примечательная деталь – Альсида Жоливе поразило, что эти персиянки выглядели скорее отрешенно томными, чем неистовыми: как по характеру, так и по исполнению своих танцев они больше напоминали безмятежных, скромных индийских баядер, нежели страстных обольстительниц Египта.

Когда первое выступление было закончено, снова прозвучал суровый голос:

– Смотри, смотри во все глаза!

Тот, кто повторил слова эмира, рослый уроженец Средней Азии, был не кто иной, как исполнитель смертных приговоров Феофар-хана. Он встал за спиной Михаила Строгова, держа наготове кривую саблю с широким коротким лезвием, одно из тех знаменитых изделий из дамасской стали, что куют прославленные оружейники Карши и Гисара. Стражники между тем принесли и установили рядом с ним треножник с жаровней, на которой горели без дыма несколько раскаленных углей. Легкий парок над ними происходил от сжигания толченых ароматических смол с примесью ладана, которыми посыпали жаровню.

Между тем за персиянками без промедления последовала труппа танцовщиц совсем иного типа, которых Михаил Строгов тотчас узнал.

И, надо полагать, оба журналиста узнали их тоже, поскольку Гарри Блаунт шепнул коллеге:

– Это цыганки из Нижнего Новгорода!

– Они самые! – вскричал Альсид Жоливе. – Сдается мне, что этим шпионкам за зоркость глаз платят побольше, чем за резвость ног!

Как мы знаем, француз не ошибся, приняв этих танцовщиц за агентов секретной службы эмира.

На первом плане в цыганской труппе блистала Сангарра в великолепном, странном и живописном наряде, который еще больше подчеркивал ее красоту. Сама она не танцевала, являясь, как актриса пантомимы, в окружении своих балерин, которые исполняли самые причудливые па, заимствованные в разных краях Европы, коль скоро их племя бродит повсюду: в Богемии, в Италии, в Испании, в Египте. Они плясали под звяканье металлических тарелок, которые держали в руках, и гудение похожего на баскский барабан инструмента, издававшего под их царапающими пальцами пронзительные звуки. Один из таких бубнов трепетал в руках Сангарры, она возбуждала танцовщиц своей игрой, приводя их в исступление, словно фригийских жриц.

Потом вперед выступил юный цыган лет пятнадцати, не больше. В руках у него был дутар, две струны которого он заставлял вибрировать, попросту пощипывая их ногтями. Он запел. На каждом куплете этой песни, чей ритм был чрезвычайно странен, одна из танцовщиц останавливалась перед ним и замирала внимая, но всякий раз, когда доходило до припева, она возобновляла свой прерванный танец, тряся перед юным певцом своим бубном и оглушая его звоном и громкой дробью.

Когда же отзвучал последний припев, плясуньи вовлекли юного цыгана в бесчисленные извивы их танца.

В тот же миг золотой дождь посыпался на них из рук эмира и его приближенных, а также офицеров всех рангов, и к затухающему рокоту дутаров и тамбуринов прибавился звон монет, особенно громкий при их столкновении с тарелками танцовщиц.

– Щедрость грабителей! – шепнул Альсид Жоливе на ухо своему спутнику.

Эти потоком льющиеся деньги впрямь были ворованными, недаром заодно с туманами и цехинами сыпались дукаты и русские рубли.

Затем на минуту воцарилась тишина, и голос палача, положившего руку на плечо Михаила Строгова, снова произнес те же слова, при каждом повторении звучавшие все мрачнее:

– Смотри, смотри во все глаза!

Но на сей раз Альсид Жоливе заметил, что обнаженной сабли в руках у заплечных дел мастера больше не было.

Тем временем солнце уже склонялось к горизонту. Дали за городом мало-помалу окутывали сумерки. Под сенью кедров и сосен сгущался полумрак, и воды Томи, темнеющие вдали, сливались с первыми клубами ночного тумана. Было понятно, что потемки вот-вот подползут и к плато, раскинувшемуся выше городских улиц.

Но в это мгновение на площадь выбежали, запрудив ее, несколько сотен рабынь с зажженными факелами. Цыганки и персиянки под предводительством Сангарры снова появились перед троном эмира, готовые, играя на контрасте, продемонстрировать свои столь разнородные танцы. Вступили инструменты среднеазиатского оркестра, создавая теперь более разнузданную, дикарскую гармонию. Им вторили гортанные голоса певцов. Воздушные змеи, ранее спущенные на землю, возобновили свой полет, унося в вышину целые созвездия разноцветных фонариков. На фоне такой летучей иллюминации, под ветром, к закату посвежевшим, стоны этих воздушных арф звучали громче.

Потом в круг танцующих, чье беснование дошло до предела, ворвался целый эскадрон в военной форме, и тут началась пехотная фантасмагория, создававшая престранное впечатление.

Эти солдаты с обнаженными саблями и длинными пистолетами, демонстрируя что-то вроде эквилибристики, буквально взорвали воздух оглушительными выстрелами, продолжительной пальбой на фоне грома барабанов, рокота бубнов, хриплого пения дутаров. Их оружие, на китайский манер заряженное разноцветным порохом с прибавлением каких-то металлических ингредиентов, выстреливало длинные снопы красного, зеленого, синего цвета, так что можно было подумать, будто все эти люди неистовствуют среди вспышек фейерверка. В известном смысле потеха напоминала танцы, сопровождавшие гимнические песнопения древних греков, разновидность военной пляски, когда вожаки маневрировали между остриями шпаг и кинжалов. Впрочем, возможно, наши предки позаимствовали такой обычай не у греков, а у народов Средней Азии. Но пляска ханских вояк выглядела еще диковинней из-за этих снопов цветного огня, извивающихся над головами танцовщиц, отчего все их блестки вспыхивали огненными точками, подобно искрящемуся калейдоскопу, чьи комбинации бесконечно варьировались при каждом движении плясуний.

Журналист-парижанин наверняка был пресыщен живописными постановочными эффектами, по части коих современный театр столь много преуспел. И все же Альсид Жоливе не смог удержаться от того легкого покачивания головы, которое между бульваром Монмартра и храмом Мадлен означало бы: «Недурно! Весьма недурно!»

Но вот все эти причудливые огни, словно по команде, внезапно погасли, танцы прекратились, самих пляшущих как ветром сдуло. Праздничная церемония завершилась, теперь только факелы озаряли плато, всего минуту назад полное слепящих огней.

По знаку эмира Михаила Строгова вывели на середину площади.

– Блаунт, – Альсид Жоливе обернулся к своему спутнику, – вы уверены, что хотите досмотреть все это до конца?

– Никоим образом, – буркнул англичанин.

– Надеюсь, читатели вашей «Дейли телеграф» не падки на подробные описания казни в восточном вкусе?

– Не более чем ваша кузина.

– Бедный парень! – вздохнул Альсид Жоливе, глядя на Михаила Строгова. – Храбрый солдат заслуживает того, чтобы пасть на поле брани!

– Мы можем что-то сделать, чтобы его спасти? – спросил Гарри Блаунт.

– Ничего мы не можем…

Журналистам вспомнилось, как великодушно Строгов вел себя по отношению к ним, а теперь они знали, через какие испытания он, невольник долга, был вынужден пройти. И что же? Сейчас, среди этих варваров, не знающих жалости, они ничем не могли ему помочь!

Поэтому, не желая глазеть на пытки, уготованные этому несчастному, они зашагали по направлению к городу.

Час спустя журналисты уже выехали на дорогу, ведущую в Иркутск, собираясь примкнуть к русским и с ними продолжить то, что Альсид Жоливе, несколько опережая события, именовал «кампанией реванша».

А между тем Михаил Строгов стоял, устремив гордый взор на эмира и презрительно не замечая Ивана Огарова. Он готовился к смерти, но напрасно было бы искать в нем хоть малейшие проявления слабости.

Зрители, обступившие площадь, также, как штабные офицеры Феофархана, для которых казнь являлась не более чем еще одним развлечением, ждали, чтобы она совершилась. Потом, утолив любопытство, вся эта орда дикарей сможет предаться безудержному пьянству.

Эмир жестом приказал, чтобы Михаила Строгова подвели к террасе. Стражники подтолкнули его, он приблизился, и тогда Феофар на язьже, который пленник понимал, объявил ему:

– Ты пришел, чтобы высматривать, русский шпион. Сегодня ты смотрел в последний раз. Через мгновение твои глаза навеки перестанут видеть свет!

Итак, Михаила Строгова должна была сразить не смерть, а слепота. Утратить зрение – это, возможно, страшнее, чем потерять жизнь! Несчастный будет ослеплен – таков приговор.

И все же, услышав его из уст эмира, Михаил не дрогнул. Сохраняя спокойствие, он смотрел широко открытыми глазами, будто хотел сосредоточить все силы своей души в последнем взгляде. Умолять этих свирепых дикарей о пощаде тщетно, да и ниже его достоинства. Он даже не думал об этом. Все помыслы Михаила сосредоточились на его миссии, непоправимо проваленной, на матери и Наде, которых он больше не увидит! Но он не позволил смятению, терзавшему душу, отразиться на его лице.

Однако потом все его существо захлестнула жажда мести. Он повернулся к Огарову и в порыве ярости выдохнул:

– Иван, предатель Иван, прими мой последний взгляд – это угроза тебе!

Огаров пожал плечами.

Но тут Михаил ошибся. Его глазам не суждено было навеки угаснуть, глядя на Ивана Огарова. Перед ним, выступив вперед, встала Марфа Строгова.

– Мама! – воскликнул он. – Да, да! Мой последний взгляд принадлежит тебе, а не этому ничтожеству! Останься здесь, рядом! Дай еще раз увидеть твое любимое лицо! Пусть мои глаза закроются, глядя на тебя!

Старая сибирячка, ни слова не говоря, сделала шаг вперед.

– Прогоните эту женщину! – приказал Иван Огаров.

Двое солдат оттолкнули Марфу Строгову. Она отшатнулась, но на ногах удержалась, осталась стоять в нескольких шагах от сына.

Палач приблизился. На сей раз с саблей наголо. Эту саблю с раскаленным добела лезвием он только что раскалил на ароматизированных углях жаровни.

Михаилу Строгову предстояло быть ослепленным по азиатскому обычаю – посредством раскаленной сабли, лезвием которой проводят перед глазами осужденного!

Он не пытался сопротивляться. Для него более не существовало в мире ничего, кроме матери, он буквально пожирал ее глазами! В этом последнем взгляде сосредоточилась вся его жизнь!

Марфа Строгова протягивала к нему руки, ее глаза были распахнуты во всю ширину, они глядели на сына!..

Раскаленное лезвие прошло перед глазами Михаила.

Раздался крик отчаяния. Старая Марфа без чувств рухнула наземь.

Ее сын Михаил Строгов был слеп.

Эмир, как только его повеления были исполнены, удалился со всем своим двором. Вскоре на площади не осталось никого, кроме Ивана Огарова и факельщиков.

Уж не задумал ли презренный негодяй оскорбить свою жертву, вслед за палачом нанести Михаилу еще один, последний удар?

Он медленно подошел к Строгову, и тот выпрямился, почувствовав его приближение.

Иван Огаров достал из кармана письмо императора, развернул его и, с величайшей иронией помахивая этим листком перед угасшими глазами царского фельдъегеря, произнес:

– А теперь читай, Михаил Строгов! Прочти и ступай в Иркутск, передай то, что прочел! Отныне Иван Огаров – вот кто настоящий государев посланец!

С этими словами предатель сложил письмо и спрятал у себя на груди. Потом ушел, не обернувшись, а следом за ним удалились с площади и факельщики.

Михаил Строгов остался один в нескольких шагах от бесчувственной, может быть, мертвой матери.

Вдали слышались крики, пение, разноголосый шум оргии. Томск, весь в огнях, сверкал, как подобает праздничному городу.

Строгов прислушался. Площадь была пустынна и тиха. Он пополз, неуверенно, наугад туда, где упала его мать. Нашел ее на ощупь, склонился над ней, прижался щекой к ее щеке, послушал, бьется ли сердце. Если бы кто-то взглянул на них со стороны, подумал бы, что он говорит с ней, но тихо, шепотом.

Была ли еще жива старая Марфа, могла ли услышать то, о чем шептал ей сын? Как бы то ни было, она не шелохнулась. Михаил поцеловал ее в лоб, коснулся губами ее седых волос. Потом встал и потихоньку, стопой ощупывая дорогу и пытаясь вытянуть вперед связанные руки, побрел сам не зная куда.

Внезапно рядом с ним появилась Надя.

Она шагала прямо к нему. Кинжал, что она держала в руке, послужил ей, чтобы разрезать путы на запястьях Михаила.

Слепой, он не знал, кто освободил его, так как Надя при этом не произнесла ни слова.

Только потом, сделав это, окликнула:

– Брат!

– Надя! – пробормотал Строгов. – Надя!

– Пойдем, брат, – сказала девушка. – Теперь я буду твоими глазами. Я и поведу тебя в Иркутск!

 

Глава VI. Друг, обретенный в пути

Через полчаса Михаил Строгов и Надя покинули Томск.

Этой ночью некоторым узникам удалось бежать, поскольку все захватчики, офицеры и солдаты, более или менее захмелев, сами не заметили, как ослабили надзор, до сей поры неукоснительно строгий, будь то на стоянке в лагере под Зеледеевым или в дороге, по которой гнали пленных. Поэтому, хотя Надю сначала увели вместе с остальными, она сумела ускользнуть и вернулась на плато в момент, когда Михаила Строгова подвели к эмиру. Там, смешавшись с толпой, она увидела все, что случилось. Ни один звук не сорвался с ее уст, когда добела раскаленное лезвие прошло перед глазами ее спутника. У нее хватило сил, чтобы оставаться немой и неподвижной. Провидческое озарение подсказало ей, что, сдержавшись, она, пока свободная, сможет привести сына Марфы Строговой к цели, которой он поклялся достигнуть. Когда старая сибирячка упала без чувств, сердце Нади на миг перестало биться, но мысль об этом возвратила ей силу духа.

«Я буду собакой-поводырем слепого!» – сказала она себе.

После ухода Ивана Огарова Надя какое-то время пережидала, скрываясь в потемках. Ждала, когда толпа разойдется и плато опустеет. Но вот Михаил Строгов, брошенный, жалкий калека, которого больше не стоит опасаться, остался один. Она видела, как он подполз к своей матери, скорчился рядом с ней, поцеловал ее в лоб, потом встал, на ощупь двинулся вперед, хотел бежать… Минуты не прошло, как они, держась за руки, уже спускались по крутому склону и, добравшись по берегу Томи до городской стены, на свое счастье обнаружили в ней брешь.

Иркутский тракт был единственной дорогой, ведущей на восток, так что ошибиться было невозможно. Надя быстрым шагом увлекала Михаила Строгова вперед, подальше от Томска. Ведь, может быть, уже завтра эмирские разведчики, опомнившись после многочасовой оргии, снова рассыплются по степи и перекроют им все пути. Значит, всего важнее их опередить, раньше врагов достигнуть Красноярска, а до него пятьсот верст (533 километра). К тому же весьма желательно не сворачивать с тракта как можно дольше. Пробираться в стороне от торной дороги рискованно, там их могут подстерегать любые неожиданности, это почти верная и при том скорая смерть.

Как Надя смогла вынести все тяготы этой ночи с 16-го на 17-е августа? Откуда взялись у юной девушки физические силы, необходимые, чтобы одолеть столь долгий переход? Как она еще держалась на ногах, кровоточащих от этого нескончаемого форсированного марша? Все это почти необъяснимо. Но тем не менее факт остается фактом: на следующее утро, через двенадцать часов после того как они оставили Томск, Михаил Строгов и Надя достигли поселка Семиловское, прошагав за ночь полсотни верст.

Михаил так и не проронил ни слова. Не Надя вела его за руку, а он всю эту ночь поддерживал свою спутницу, но только благодаря ее руке, что указывала ему верное направление хотя бы одним чуть уловимым трепетом пальцев, он смог идти своим обычным скорым шагом.

Семиловское, оставленное жителями, было почти совсем безлюдно. Боясь ханских полчищ, люди бежали отсюда в расчете найти убежище в окрестностях Енисейска. Лишь в двух-трех домах еще кто-то ютился. Все, что было в поселке полезного или ценного, беженцы вывезли на тележках.

Тем не менее Наде было необходимо остановиться здесь на несколько часов. Им обоим требовались еда и отдых. Девушка повела своего спутника на окраину поселка. Там они нашли пустой дом, дверь которого была открыта. Они вошли. Посреди комнаты, возле высокой печи, характерной для сибирских жилищ, стояла обшарпанная деревянная скамья. Они сели на нее.

Тогда Надя всмотрелась в лицо своего ослепшего спутника так пристально, словно никогда прежде его не видела. В ее взгляде было нечто большее, чем благодарность и чем сострадание. Если бы Михаил мог увидеть ее, он прочел бы в этих прекрасных горестных глазах бесконечную нежность и преданность.

Веки слепого, покрасневшие, обожженные, приоткрылись, и стало видно, что его глаза абсолютно сухи. Склера слегка сморщилась и как бы обтрепалась по краям, зрачок необычайно расширился, радужная оболочка, по-прежнему голубая, казалось, стала темнее, чем раньше, брови и ресницы частично обгорели, но взгляд молодого человека, такой ясный и проницательный, совсем не изменился, по крайней мере с виду. Однако он больше ничего не видел, слепота была полной, потому что жар раскаленной стали убил чувствительность сетчатки и глазной нерв.

В это мгновение Михаил Строгов, протянув руки в пустоту, спросил:

– Ты здесь, Надя?

– Да, – отвечала девушка, – я рядом. Я больше не покину тебя, Миша.

Услышав из ее уст свое имя, которого Надя никогда прежде не произносила, Михаил вздрогнул. Он понял, что его спутница знает, кто он, какие узы связывают его с Марфой. Ей все известно!

– Надя, – снова заговорил он, – мы должны расстаться.

– Расстаться? Но почему, Миша?

– Я не хочу стать препятствием на твоем пути! Твой отец ждет тебя в Иркутске! Ты должна спешить к отцу!

– Мой отец проклянет меня, Миша, если я тебя покину после всего, что ты для меня сделал!

– Надя, Надя! – пробормотал Строгов, хватая и сжимая руку, которой она накрыла его ладонь. – Ты не должна думать ни о ком, кроме своего отца!

– Михаил, – возразила Надя, – я тебе нужнее, чем моему отцу! Или ты считаешь, что должен отказаться от мысли об Иркутске?

– Никогда! – вскричал Строгов так порывисто, что стало ясно: вся энергия его духа осталась при нем.

– Однако у тебя больше нет того письма!..

– Потому что его украл Иван Огаров! Что ж, я сумею обойтись без письма, Надя! Они обошлись со мной, как со шпионом, так я и буду действовать, как шпион! Отправлюсь в Иркутск и расскажу обо всем, что видел, что слышал. Богом живым клянусь! Придет день, и мы с этим предателем еще сойдемся лицом к лицу! Но мне надо успеть в Иркутск раньше него.

– И ты еще говоришь, что нам надо расстаться, Михаил?

– Надя, эти скоты у меня все отобрали!

– Зато у меня остались мои глаза и несколько рублей в придачу! Я смогу видеть за двоих и привести тебя туда, куда ты не дойдешь один!

– И как мы туда доберемся?

– Пешком.

– А как прокормимся в пути?

– Будем побираться.

– Так пойдем же, Надя!

– Пойдем, Миша.

Молодые люди больше не называли себя братом и сестрой. В своей общей беде они почувствовали, что связаны друг с другом еще теснее. Дав себе всего час передышки, они вышли из дома. Надя, побродив по улицам поселка, раздобыла несколько ломтей так называемого «черного» хлеба (особый сорт, его пекут из ржи) и немного напитка, который у русских называется «мед», приготовляемого действительно из меда, но разбавленного водой. Ей это ни копейки не стоило, так как она впервые выступила в роли нищенки. Хлеб и мед худо-бедно позволили Михаилу Строгову утолить свой голод и жажду. Надя приберегла для него львиную долю этой скудной еды. Он поедал хлеб кусок за куском, а она ему их подавала. И пил из дорожной фляги, которую она подносила к его губам.

– Ты ешь, Надя? – несколько раз спрашивал он.

– Да, Миша, – неизменно отвечала девушка, а сама ограничилась тем немногим, что не доел ее спутник.

Покинув Семиловское, Михаил и Надя вышли на иркутский тракт и снова пустились в свой трудный путь. Девушка что было сил превозмогала усталость. Если бы Михаил Строгов видел ее, он, может быть, не отважился бы идти дальше. Но Надя не жаловалась, и он, не слыша от нее даже ни одного жалобного вздоха, шагал и шагал, не в силах обуздать свое нетерпение. Но почему? Разве мог он все еще надеяться опередить наступающих врагов? Он шел пешком, без денег, он был слеп, и если бы не Надя, его единственный проводник, ему оставалось бы только улечься на обочине дороги и самым жалким образом умереть! Но в конце концов, если благодаря своей исключительной силе воли он доберется до Красноярска, тогда, может случиться, еще не все потеряно, ведь губернатор, приема у которого он добьется, без колебаний предоставит ему средства, чтобы попасть в Иркутск.

Итак, Михаил Строгов шагал, погруженный в свои мысли, и все больше молчал. Он держал Надю за руку. Между ними возник непрестанный молчаливый контакт. Им казалось, что они уже могут обмениваться мыслями, более не нуждаясь в словах. Но время от времени Михаил Строгов все же просил:

– Надя, поговори со мной.

– Зачем, Миша? Мы же думаем вместе! – отвечала девушка, стараясь не дать ему догадаться по голосу, как она измучена.

Но иногда ее сердце на миг словно замирало, ноги подкашивались, шаг замедлялся, рука, сплетенная с его рукой, вытягивалась, она отставала. Тогда Михаил останавливался, его глаза обращались к ней, как будто он пытался разглядеть ее сквозь мрак, который носил в себе. Его грудь вздымалась, потом он крепче подхватывал свою спутницу под локоть, стараясь поддержать, и снова устремлялся вперед.

Однако среди всех этих беспросветных тягот в тот день их ожидал счастливый случай, который был призван избавить обоих от мук усталости.

Прошло около двух часов с того момента, как они вышли из Семиловского, когда Михаил вдруг остановился и спросил:

– На дороге никого не видно?

– Она абсолютно пуста, – отвечала Надя.

– Разве ты не слышишь позади нас на тракте какой-то шум?

– Да, правда.

– Если это шахские солдаты, нам надо спрятаться. Смотри в оба.

– Подожди, Михаил! – отвечала Надя и отошла на несколько шагов, где дорога поворачивала направо.

Строгов, на минуту оставшись один, замер и прислушался.

Надя возвратилась почти тотчас и сказала:

– Это повозка. Там молодой парень.

– Он один?

– Один.

Михаил на миг заколебался. Надо ли прятаться? Или, напротив, попытать счастья: не согласится ли тот малый подвезти если не его, то хотя бы ее? Он бы удовольствовался возможностью уцепиться рукой за край повозки, при надобности мог бы ее и подтолкнуть, ведь ноги исправно служили ему, между тем как Надя, шедшая пешком с тех самых пор, как они переправились через Обь, то есть более восьми дней, была на пределе сил, он это чувствовал.

Он выжидал.

Повозка вскоре приблизилась к повороту дороги. Это было средство передвижения, которое в здешних краях зовется кибиткой. Она выглядела крайне обшарпанной, но при необходимости могла выдержать трех пассажиров. Обычно в кибитку запрягают трех лошадей, но эту везла всего одна – мохнатая, с длинным хвостом, в ней текла кровь монгольской породы, обеспечивающая изрядную силу и кураж. Управлял ею молодой человек, с ним была собака.

Надя угадала в этом парне русского. У него было доброе, несколько флегматичное лицо, внушающее доверие. К тому же он, казалось, меньше всего на свете склонен торопиться. Шел пешком, чтобы не слишком утомлять свою лошадь, и при взгляде на него никто бы не подумал, что он так вальяжно шествует по дороге, которую с минуты на минуту могут перекрыть ханские солдаты.

Надя, держа за руку Михаила Строгова, отступила к обочине.

Кибитка остановилась, и возница с улыбкой спросил девушку, удивленно вылупив на нее свои добрые круглые глаза:

– Это куда же вы таким манером топаете?

При первых же звуках этого голоса Михаил сказал себе, что где-то уже слышал его. Еще секунда, и его лицо просветлело: он уже безо всяких сомнений узнал парня.

– Ну, так куда же вы путь держите? – повторил тот, на сей раз обращаясь прямо к Строгову.

– Мы идем в Иркутск, – отвечал Михаил.

– Э, батенька, да ты знаешь ли, сколько до него верст, до твоего Иркутска?

– Знаю.

– Так вот и идешь, на своих двоих?

– Да.

– Ты еще куда ни шло, а барышня?..

– Это моя сестра, – сообщил Строгов, смекнув, что благоразумнее называть Надю так.

– Сестра так сестра, а только, батенька, ты уж мне поверь: до Иркутска ей нипочем не дойти!

– Друг, – отвечал Михаил, подойдя ближе, – татары меня обчистили, не оставили ни копейки, мне нечем тебе заплатить. Но если бы ты согласился подвезти мою сестрицу, я мог бы за твоей повозкой пешком идти, если надо, и бежать. Я ни на один час тебя не задержу…

– Брат! – воскликнула Надя, – я не хочу!.. Не хочу! Сударь, мой брат слепой!

– Слепой? – дрогнувшим голосом переспросил парень.

– Татары выжгли ему глаза! – отвечала Надя, протягивая к нему руки, будто умоляла о жалости.

– Глаза выжгли? Ох, батенька, вот уж беда так беда! Ну, а я еду в Красноярск. Так почему бы тебе с сестрицей не сесть в мою кибитку? Если малость потеснимся, можно поместиться и втроем. К тому же мой пес не откажется пробежаться пешком.

– Как звать тебя, друг? – спросил Михаил.

– Николаем. Я Николай Пигасов.

– Этого имени я теперь век не забуду, – отвечал Строгов.

– Давай же, усаживайся, батенька, слепенький ты мой бедолага. Сзади садись, сестрица твоя пусть сядет рядом, а я спереди, мне ж править надо. Вам мягко будет, как в гнездышке: там славная груда березовых веток и ячменной соломы. Ну-ка, уступи нам место, Серко!

Пес охотно выпрыгнул на обочину дороги, не заставив себя упрашивать. Это была собака сибирской породы, средних размеров, серая, большеголовая, с приветливой мордой, похоже, очень привязанная к своему хозяину.

Строгов и Надя мигом устроились в коляске. Михаил протянул руки, словно хотел коснуться Николая Пигасова. Тот сразу понял его жест:

– Ты хочешь пожать мне руку! Вот они, обе разом, пожимай, батенька, сколько угодно!

Кибитка тронулась. Лошадь, которую Николай никогда не бил, трусила иноходью. Если Михаил Строгов и не выиграл по части скорости, зато Надя была избавлена от новых тягот.

Девушка так измучилась, что равномерное покачиванье кибитки скоро усыпило ее, и этот сон был сродни полной прострации. Михаил Строгов и Николай как могли удобно уложили ее на груду березовых листьев. Отзывчивый молодой человек очень растрогался, и если на глаза Михаила не навернулись слезы, то лишь потому, что раскаленная сталь иссушила их до последней!

– Она милая, – сказал Николай.

– Да, – ответил Строгов.

– Хочет быть сильной, храбрая, видать, да только хрупкие они, батенька, внутри себя, эти малышки! Вы, поди, издалека? Идете-то давно ли?

– Очень давно.

– Вот бедняги! И такие молодые… Небось, здорово больно было, когда они тебе глаза выжигали?

– Больно, – сказал Михаил, поворачиваясь к Николаю, будто мог увидеть его.

– Ты не плакал?

– Да как сказать…

– Я бы тоже плакал. Подумать только: никогда больше не увидеть тех, кого любишь! Но, в конце-то концов, они зато тебя видят. В этом, пожалуй, все-таки есть своя отрада!

– Может, и так. А скажи, друг, – внезапно спросил Строгов, – ты меня никогда нигде не встречал?

– Тебя, батенька? Нет, никогда.

– А мне твой голос почему-то знаком.

– Только посмотрите на него! – ухмыльнулся Николай. – Он мой голос узнал! А может, ты это затем спрашиваешь, чтобы выведать, откуда я? Ну, это я тебе запросто скажу. Я еду из Колывани.

– Из Колывани? – повторил Строгов. – Значит, там-то я тебя и встречал. Ты из телеграфной конторы?

– Не без того, – хмыкнул Николай. – Я там сидел. Депеши передавал, служба такая.

– И ты оставался на посту до последней минуты?

– Так это ж и была та минута, до которой мне полагалось там быть!

– Дело был в тот день, когда англичанин и француз с пачками рублевок в руках спорили за место у твоего окошечка? Англичанин еще цитировал стихи из Библии!

– Это, батенька, возможно, да только я ничего такого не помню!

– Как так? Разве можно это забыть?

– Я никогда не читаю депеш, которые передаю. Поскольку мой долг велит их забывать, всего проще не знать их вовсе.

Этот ответ много сказал о нем.

Между тем кибитка неторопливо катила вперед, как бы Михаилу ни хотелось ускорить ее бег. Но Николай и его лошадь привыкли к этому аллюру, ни тот, ни другой не были склонны его менять. Через каждые три часа пути лошадь отдыхала – так было и днем, и ночью. Во время таких остановок лошадь паслась, а пассажиры кибитки подкреплялись в компании верного Серко. Провизии в кибитке хватило бы на два десятка едоков, и Николай щедро предоставил свои запасы в распоряжение двух гостей, которых он считал братом и сестрой.

После дня отдыха силы Нади отчасти восстановились. Николай старался, чтобы поездка была для нее как можно приятнее. Поэтому путешествие проходило в сносных условиях, правда, медленно, зато равномерно, без заминок. Случалось порой, что ночью Николай задремывал с вожжами в руках и начинал похрапывать с безмятежностью, свойственной людям со спокойной совестью. Тогда, если приглядеться, можно было заметить, как рука Михаила Строгова нащупывает поводья в надежде заставить лошадь прибавить шагу. Эти маневры удивляли Серко, впрочем, он ничего «не говорил». Потом, стоило Николаю продрать глаза, лошадь мигом возвращалась к своей привычной трусце, но кибитка все же выигрывала несколько верст сверх своей обычной скорости.

Так они пересекли речку возле Ишимска, миновали несколько селений, потом еще одну речку, Марьинку, и деревушку под тем же названием, сельцо Богатовское, наконец Чулу, маленький ручеек, разделяющий западную и восточную Сибирь. Дорога бежала то через ланды, где взгляду открывались бескрайние горизонты, то сквозь нескончаемые густые хвойные леса, из которых, казалось, уже никогда не суждено выбраться.

Повсюду было пустынно. Селения оказались почти совсем покинутыми. Жители бежали за Енисей, полагая, что эта широкая река, может быть, остановит нашествие.

К 22 августа кибитка достигла Ачинска, городка в трехстах восьмидесяти верстах от Томска. От Красноярска их отделяли еще сто двадцать верст. Этот отрезок путешествия обошелся без каких-либо неприятностей. За все шесть дней, проведенных вместе, Николай, Михаил и Надя оставались прежними, единственное, что омрачало их нерушимое спокойствие, – мысль двоих о том, что близится час, когда придется расстаться со своим третьим спутником.

Михаил Строгов, можно сказать, видел этот край, по которому они проезжали, глазами Николая и Нади. Они оба по очереди описывали ему места, мимо которых проезжала кибитка. Он знал, равнина вокруг или лес, когда среди степи стояла одинокая лачуга или какой-нибудь местный житель мелькал на горизонте. Николай был неистощим в своей словоохотливости. Ему нравилось болтать, и, какова бы ни была его манера смотреть на вещи, им тоже полюбилось его слушать.

Однажды Михаил Строгов спросил его, какая сегодня погода.

– Довольно хорошая, батенька, – ответил он, – но это уже последние летние деньки. Осень в Сибири коротка, скоро нас настигнут первые холода. Может, татары угомонятся на это время на зимних квартирах?

Михаил Строгов с сомнением покачал головой.

– Ты в это не веришь, батенька, – понял Николай. – Думаешь, они пойдут на Иркутск?

– Боюсь, что так, – вздохнул Михаил.

– Гм… Ты прав. С ними там один негодник, он их распаляет, не дает охолонуть на полдороге. Слышал, что рассказывают об Иване Огарове?

– Да.

– Знаешь, что ни говори, это не дело – свою страну предавать!

– Действительно, это нехорошо… – буркнул Михаил Строгов, стараясь сохранять невозмутимость.

– Батенька, – продолжал Николай, – сдается мне, что ты как-то чересчур спокойно толкуешь об этом Огарове! Твое русское сердце должно подпрыгивать, едва заслышав это имя!

– Поверь, друг, я ненавижу его больше, чем ты когда-либо сможешь его ненавидеть, – сказал Строгов.

– Это невозможно, – заявил Николай, ну уж нет! Как только подумаю об Огарове, о бедах, которые он причинил нашей святой Руси, меня такое зло берет! Да будь он у меня в руках, я бы…

– И что бы ты тогда сделал, друг?..

– Думаю, я бы его прикончил.

– Я тоже, уж будь уверен, – спокойно отвечал Михаил Строгов.

 

Глава VII. Переправа через Енисей

Вечером 23 августа на горизонте показался Красноярск. Путь сюда от Томска занял восемь дней. Как Михаил ни старался, побыстрее управиться не удалось, в основном потому, что Николай мало спал. Поэтому никак не удавалось подстегнуть бег его коня, который в других руках мог бы одолеть это расстояние часов за шестьдесят.

К счастью, о вражеском наступлении пока не было ни слуху, ни духу. Ни один лазутчик не появлялся на тракте, по которому ехала их кибитка. Это выглядело достаточно необъяснимым: должно быть, какое-то важное событие помешало войскам эмира незамедлительно двинуться на Иркутск.

Такое событие действительно имело место. Новый корпус русских, наспех собранный в Енисейской губернии, двинулся к Томску, чтобы попытаться отвоевать город обратно. Поскольку войска эмира, сосредоточенные теперь в одном месте, оказались сильнее, русским пришлось отступить. Ведь под началом Феофар-хана, кроме его собственных солдат, были воины Кокандского и Кундузского ханства, в общей сложности двести пятьдесят тысяч человек. Такому полчищу русское правительство пока не могло противопоставить соответствующие силы. Похоже, отразить нашествие так скоро было не суждено, и ничто не могло помешать всему этому воинству обрушиться на Иркутск.

Сражение под Томском состоялось 22 августа, чего Михаил Строгов еще не знал, но именно по этой причине к 25 числу эмирский авангард еще не добрался до Красноярска.

Так или иначе, хоть Строгов и не имел понятия о последних событиях, совершившихся после его ухода, он знал, по крайней мере, одно: он все же опередил врагов на несколько дней и теперь ему нельзя отчаиваться, у него есть шанс успеть в Иркутск прежде них. Для этого предстояло оставить позади еще восемьсот пятьдесят верст (900 километров).

К тому же он надеялся, что в Красноярске, где около двенадцати тысяч жителей, удастся раздобыть какое-нибудь средство передвижения. Поскольку Николай Пигасов должен был остановиться в этом городе, необходимо заменить его другим возницей, а кибитку – другим экипажем, который будет двигаться побыстрее. Обратившись к градоначальнику и не без удовольствия покончив с постылым инкогнито, Михаил выступит в своем истинном качестве государева фельдъегеря и, несомненно, будет обеспечен всем, что требуется, дабы как можно скорее достигнуть Иркутска. Тогда ему останется только поблагодарить славного малого Николая Пигасова и незамедлительно отправиться в путь вместе с Надей, с которой он не желал расстаться прежде, чем сможет вручить девушку ее отцу.

Однако Николай, хоть и собирался остановиться в Красноярске, но, как он говорил, лишь «приусловии, что там найдется работенка!»

В самом деле, этот образцовый служащий, до последнего продержавшись на своем посту в Кдлывани, только того и искал, чтобы снова оказаться в распоряжении властей.

– С чего бы мне получать жалованье, ежели я его не заработал? – твердил он.

Поэтому если его служба не потребуется в Красноярске, который, должно быть, все еще поддерживает телеграфную связь с Иркутском, он собирался отправиться в контору Удинска, а то и податься в столицу Сибири. В этом случае ему снова окажется по пути с братом и сестрой, это бы и для них хорошо – где они найдут такого надежного проводника и преданного друга?

Кибитке оставалось проехать всего полверсты до Красноярска. Справа и слева от дороги замелькали деревянные кресты, во множестве установленные здесь, на подступах к городу. Было семь часов вечера. На ясном небе четко вырисовывались силуэты церквей и домов, построенных на высоком скалистом берегу Енисея. Вода реки искрилась в последних мягко играющих в воздухе лучах заходящего солнца.

Но вот кибитка остановилась.

– Где мы, сестрица? – спросил Строгов.

– До ближайших домов самое большее полверсты, – ответила Надя.

– Этот городуже заснул, что ли? – снова заговорил Михаил. – Яне слышу ни единого звука.

– А я ни одного огонька не вижу, хоть уже темнеет, – сказала Надя. – И ни одного дымка в воздухе.

– Странный город! – проворчал Николай. – Никто не шумит, все спать залегли в такую рань!

Предчувствие, что дело плохо, пронзило сознание Строгова. Михаил не делился со своей спутницей надеждами, которые он возлагал на Красноярск, где рассчитывал получить верные средства для того, чтобы благополучно завершить свое путешествие. Но какже он теперь боялся, что надежды в который раз обманут его! Тем не менее девушка догадалась о его потаенных мыслях, хотя больше не понимала, чего ради ее спутник так спешит в Иркутск, если с ним больше нет письма императора. В тот день она, угадав его нетерпение, спросила об этом, но в ответ Михаил только и сказал:

– Я поклялся добраться до Иркутска.

Однако, чтобы исполнить свою миссию, ему надо было найти в Красноярске какое-нибудь быстрое средство передвижения…

– В чем дело, друг? – поторопил он Николая. – Почему мы не едем?

– Да вот боюсь, как бы стуком колес кибитки всех горожан не перебудить!

С этими словами Николай легонько стегнул лошадь. Серко гавкнул разок-другой, и кибитка тихонько покатила по дороге к Красноярску.

Десять минут спустя они выехали на широкую улицу. Красноярск был пуст! В этих «северных Афинах», как называла его мадам де Бурбулон, не осталось ни одного «афинца». Не видно блистательных экипажей, разъезжавших по чистым просторным улицам, влекомые великолепными лошадьми. Ни один прохожий не топчет тротуары, проложенные у подножия красивых, величественных деревянных домов! Элегантные сибирячки, одетые по последней парижской моде, больше не гуляют по дивному парку, чьи аллеи прорублены в березовом лесу, который простирается до берега Енисея! Онемел большой соборный колокол, и колокола церквей тоже молчат, а ведь это такая редкость, чтобы русский город не полнился колокольным звоном! Но здесь царило полнейшее безлюдье. В городе, еще недавно таком оживленном, не осталось ни единого живого существа!

Последняя телеграфная депеша, вышедшая из кабинета царя прежде, чем связь была прервана, содержала приказ, адресованный градоначальнику, гарнизону и жителям, кто бы они ни были: покинуть Красноярск, бежать в Иркутск, забрав с собой все ценное и такое, что может так или иначе послужить захватчикам; такое же распоряжение передать всем обитателям окрестных городков и селений. Московское правительство хотело создать на пути наступающих рукотворную пустыню. Эти приказы во вкусе Ростопчина никто и на минуту не подумал оспаривать. Они были исполнены, вот почему в Красноярске не осталось ни одной живой души.

Михаил Строгов, Надя и Николай молча ехали по безлюдным улицам, ошеломленные, подавленные. В этом мертвом городе не было ни единого звука, кроме шума, производимого их кибиткой. Строгов, хотя никому своих чувств не показывал, наверняка испытал что-то похожее на порыв ярости против судьбы, что преследовала его так упорно, снова и снова разрушая все надежды.

– Боже ты мой! – вскричал Николай. – В этой пустыне мне уж точно никакого жалованья не заработать!

– Друг, – сказала Надя, – тебе придется ехать с нами в Иркутск.

– И верно, этого не миновать! – согласился Николай. – Между Удинском и Иркутском линия еще, наверное, не оборвана… Отправимся, батенька?

– Подождем до завтра, – вздохнул Михаил.

– Ты прав. Нам же переправляться через Енисей, тут надо, чтобы видимость была.

– Видимость… – прошептала Надя, подумав о своем слепом друге.

Николай услышал ее. Он повернулся к Михаилу:

– Извини, батенька. Для тебя-то что день, что ночь, все едино…

– Не упрекай себя, друг, – сказал Строгов и машинально провел ладонью по глазам. – С таким проводником, как ты, я еще кое на что годен.

Стало быть, передохни несколько часов. И Надя тоже пусть отдохнет. До завтра, когда рассветет!

Михаилу, Николаю и Наде не пришлось долго искать место для отдыха. Первый дом, дверь которого они толкнули, был так же пуст, как все прочие. Там не нашлось ничего, кроме нескольких березовых веников. Лошади за неимением лучшего пришлось ограничиться этой убогой пищей. Что до продовольственных запасов кибитки, они не оскудели, и каждый получил свою долю. Потом девушка и Николай помолились, преклонив колена перед скромным образом – панагией, висящей на стене и освещенной светом догорающей лампы, и улеглись спать. Бодрствовал один Михаил Строгов, сон не мог одолеть его.

На следующий день, 26 августа, еще до рассвета кибитка, снова запряженная, покатила через березовый парк к берегу Енисея.

Михаил Строгов был весьма озабочен. Что ему делать, как переправиться через реку, если (а это всего вероятнее) все лодки и паромы уничтожены с целью задержать наступление противника? Он знал Енисей, ему не раз случалось переправляться через него. Знал, какая это широкая река, насколько сильно течение в двух ее рукавах, пробивших себе путь среди островов. При обычных обстоятельствах с помощью паромов, приспособленных специально для перевозки проезжающих, их лошадей и экипажей, переправа через Енисей занимала часа три, паромы достигали правого берега не иначе, как ценой огромных усилий. Как же кибитка сможет перебраться на другой берег в отсутствие каких-либо плавучих средств?

«И все-таки я переправлюсь!» – твердил себе Михаил Строгов.

Солнце уже поднималось над горизонтом, когда кибитка выехала на левый берег, туда, куда вела одна из больших аллей парка. В этом месте берег достигал высоты сотни фунтов над уровнем реки. Следовательно, отсюда открывался обширный вид на течение Енисея.

– Вы видите паром? – спросил Михаил Строгов, жадно, будто сам мог что-то увидеть, водя глазами туда и сюда – разумеется, это получалось у него по привычке, машинально.

– Едва развиднелось, брат, – отвечала Надя. – Туман над рекой еще так густ, что и воды не разглядишь.

– Но это ведь ее шум я слышу?

Действительно, из-под пелены тумана раздавался глухой ропот прихотливых струй, они сталкивались друг с другом, образуя водовороты. Енисей в эту пору чрезвычайно полноводен, его течение отличается буйной мощью. Все трое прислушивались, ожидая, когда рассеется завеса тумана. Солнце, выкатившись из-за горизонта, быстро поднималось, его первые лучи должны были вот-вот разогнать пар.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Михаил.

– Туман начинает клубиться, брат, – отвечала Надя, – солнце уже просвечивает сквозь него.

– Но ты еще не видишь реку, сестра?

– Пока нет.

– Немного терпения, батенька, – сказал Николай. – Все это сейчас растает! Вот, и ветерок подул! Он разгонит его. Уже видны деревья на высоких холмах правого берега! Туман расходится! Улетает! Доброе солнышко растопило его! Ах, какже красиво, бедный ты мой слепец, для тебя сущая беда, что ты не можешь полюбоваться на все это!

– Ты видишь судно? – перебил его Строгов.

– Ничего похожего, – вздохнул Николай.

– Смотри внимательно, друг, на этот берег и на противоположный, как можно дальше, насколько хватает глаз! Хоть что-нибудь – паром, барка, берестяная лодочка?

Николай и Надя, цепляясь руками за стволы берез, растущих на самом краю скалистого берега, вглядывались вдаль, вытягивали шеи, наклонившись над обрывом. Их взгляду открылась огромная панорама. Енисей, ширина которого в этом месте достигает как минимум полутора верст, образует здесь два рукава. Один из них существенно больше второго, но течение в обоих стремительное. Между этими двумя рукавами расположены несколько островов, поросших ольхой, ивами и тополями; выглядят они так, будто вереница судов стала на якорь посреди реки да и зазеленела. Дальше, за ними, уступами громоздятся высокие холмы восточного берега, увенчанные лесом, верхушки которого в этот момент как раз золотились и розовели в лучах восходящего солнца. Енисей, торопливо бегущий от верховьев к устью, в оба конца был виден далеко, сколько хватало глаз. Вся эта величественная панорама плавно закруглялась, на взгляд образуя полукруг периметром в полсотни верст.

Но нигде – ни лодочки: ни на левом берегу, ни на правом, ни на островах. Уходящие согласно приказу все забрали с собой или разрушили. Яснее ясного: если бухарцы не распорядились доставить им с юга материалы, нужные, чтобы соорудить понтонный мост, Енисей послужит хорошим барьером: он их задержит на какое-то время, марш на Иркутск прервется.

– Помнится, – сказал тогда Михаил Строгов, – выше по течению, у последних домов Красноярска есть маленькая пристань. Туда причаливают паромы. Друг, сходим-ка туда, авось найдем там на берегу какую-нибудь забытую лодку.

Николай тотчас устремился в указанном направлении. Надя взяла Михаила за руку и быстрым шагом повела его за собой. Только бы нашлась барка, простая плоскодонка достаточных размеров, чтобы перевезти кибитку или, если это невозможно, переправить хотя бы ее пассажиров, и Михаил Строгов без колебаний попытается форсировать реку!

Двадцать минут спустя все трое подошли к маленькому порту, крайние строения которого начинались у самой воды. Это было нечто вроде деревеньки, прилепившейся к Красноярску снизу.

Но на песчаной отмели не было ни единого суденышка, и на свайном помосте, служившем пристанью, тоже. Не из чего было даже соорудить плот, способный выдержать трех человек.

Такой обескураживающий ответ Николай дал на расспросы Строгова: он находил, что переправиться через реку абсолютно невозможно.

– Мы сделаем это, – сказал Михаил.

И они продолжили поиски. Обшарили несколько домов, притулившихся у самого берега и брошенных так же, как все дома в Красноярске. Достаточно было толкнуть дверь любого из них, и она распахивалась. Но все это были лачуги бедняков, совершенно пустые. Пока Николай заходил в один, Надя осматривала другой. Да и сам Михаил Строгов заходил туда и сюда, пытался руками нащупать что-нибудь, что могло бы послужить для его целей.

Николай и девушка, каждый со своей стороны, тщетно рылись в этих хижинах, они уже собирались прекратить поиски, когда услышали, что ихзовут.

Оба поспешили на берег. Там они увидели Михаила Строгова на пороге одного из домов.

– Идите сюда! – кричал он.

Николай и Надя поспешили к нему и вслед за ним вошли в хижину.

– Что это? – спросил Строгов, ощупывая ладонью предметы, грудой наваленные в кладовке.

– Бурдюки, – отвечал Николай. – Их здесь, чтоб мне провалиться, с полдюжины!

– Они полные?

– Да, в них кумыс. Очень кстати: пополним наши запасы!

Кумыс – напиток, изготовляемый из молока кобыл или верблюдиц, это укрепляющее и даже опьяняющее питье, Николай не мог не обрадоваться такой находке.

– Отложи их в сторону, – сказал ему Михаил. – Но сначала опустоши.

– Сию минуту, батенька.

– Вот что нам поможет переплыть Енисей.

– А плот где возьмем?

– Сама же кибитка нам и послужит. Она достаточно легкая, может плыть. К тому же при помощи этих бурдюков мы будем поддерживать на плаву и ее, и лошадь.

– Славно придумано, батенька! – закричал Николай. – Этак с Божьей помощью мы доберемся… Хоть, понятное дело, не по прямой линии – больно здесь течение быстрое!

– Неважно! – отмахнулся Михаил. – Сначала переправимся, а уж дорогу на Иркутск как-нибудь найдем, нам лишь бы на ту сторону попасть.

– Задело! – и Николай тут же принялся опорожнять бурдюки и перетаскивать их к кибитке.

Один, полный кумыса, был оставлен про запас, остальные тщательно завязали, сперва наполнив воздухом, чтобы использовать как плавучее средство. Пара бурдюков, привязанных к лошадиным бокам, была призвана удерживать животное на поверхности. Два других прикрепили к оглоблям кибитки между колесами, чтобы обеспечить ее устойчивость, преобразовав в своего рода судно.

Эта работа была вскорости закончена.

– Ты не боишься, Надя? – спросил Строгов.

– Нет, брат, – ответила девушка.

– А ты, друг?

– Я-то? – воскликнул Николай. – Да я всю жизнь мечтал поплавать в кибитке! Наконец мечта сбудется!

Берег в этом месте был довольно покатым, это способствовало спуску кибитки на воду. Лошадь протащила ее до самой кромки воды, вскоре устройство и его четвероногий «движитель» уже покачивались на волнах. Что до Серко, он храбро пустился вплавь.

Трое пассажиров стояли в кибитке, из предосторожности разувшись, но благодаря бурдюкам вода не доходила им даже до щиколоток.

Михаил Строгов держал поводья лошади и, следуя указаниям Николая, направлял ее, но по косой, щадя животное, которое в противном случае изнемогло бы в борьбе с течением. Все шло хорошо именно потому, что кибитка с ним не слишком боролась, и через несколько минут их уже отнесло от красноярских пристаней. Они дрейфовали в северном направлении, и было уже понятно, что кибитка пристанет к противоположному берегу значительно ниже по течению. Но это не беда.

Итак, переправа через Енисей даже на таком несовершенном устройстве не сулила бы больших трудностей, если бы течение было равномерным. Но на беду бурные речные струи тут и там сталкивались, образуя водовороты, и скоро кибитку наперекор усилиям, которые Михаил прилагал, лавируя среди них, стало неудержимо затягивать в одну из этих воронок.

Дело принимало крайне опасный оборот. Кибитка больше не двигалась наискосок к противоположному берегу, не шла галсами, а крутилась со страшной скоростью, сдвигаясь все ближе к центру водоворота, словно наездник на цирковой дорожке. Движение становилось еще стремительнее. Лошади с трудом удавалось держать голову над водой, ее неслов водоворот, она рисковала захлебнуться; теперь ей приходилось опираться на кибитку.

Михаил Строгов понимал, что происходит. Он чувствовал, как его несет по замкнутому кругу, который мало-помалу сужается, из него уже не вырваться. Он не произнес ни слова. Если бы его глаза могли видеть эту погибель, был бы хоть какой-то шанс ее избежать… Но они не могли!

Надя тоже молчала. Ее руки, судорожно вцепившись в борта кибитки, силились удержать импровизированную посудину в равновесии наперекор беспорядочным скачкам, вследствие которых она соскальзывала все ближе к центру воронки.

Что касается Николая, трудно сказать, сознавал ли он всю серьезность положения? Что им управляло – презрение к опасности, прирожденная флегматичность, отвага, безразличие? Или, может быть, жизнь в его глазах не имела цены, была, по восточному выражению, лишь «пятидневным гостеваньем», которое, хочешь не хочешь, закончится к шестому дню? Как бы там ни было, его улыбчивая физиономия не выдавала ни малейшей тревоги.

Итак, кибитку все крутило в водовороте, и Серко терял последние силы. Внезапно Михаил Строгов, сбросив с себя часть одежды, стеснявшей его движения, бросился в воду. Затем, могучей рукойухватив испуганную лошадь за повод, он с такой силой поволок ее в сторону, что человеку и животному общими усилиями удалось вырваться за пределы сферы притяжения воронки. Быстрое течение тотчас подхватило кибитку, и она снова понеслась вперед.

– Ура! – закричал Николай.

Всего через два часа после того, как кибитка отчалила от пристани, она преодолела первый, широкий рукав Енисея и пристала к одному из островов в шести с лишним верстах вниз по реке, если считать от точки отправления.

Там лошадь вытащила повозку на берег, и храброму животному дали час отдыха. Потом они пересекли остров, сплошь поросший великолепными березами, и кибитка, прокатившись под их сенью, выехала ко второму, маленькому речному рукаву.

Однако форсировать его оказалось тоже непросто. Здесь никакие водовороты более не преграждали им путь, зато течение было настолько быстрым, что до правого берега кибитка доплыла еще на пять перст вниз по реке. В целом получалось одиннадцать верст отклонения в сторону.

На огромных реках, протекающих по территории Сибири, пока нет мостов, это делает их серьезным препятствием, весьма затрудняющим сообщение. Для Михаила Строгова все эти переправы оборачивались более или менее драматично. Паром, на котором они с Надей переплывали Иртыш, подвергся нападению ханских вояк. На Оби, когда его коня настигла пуля, он только чудом спасся от гнавшихся за ним всадников. В сравнении с теми приключениями переправа через Енисей оказалась все же менее мучительной.

– Это не было бы таким забавным, не будь оно так трудно! – потирая руки, воскликнул Николай, когда они выбрались на правый берег реки.

– То, что для нас было всего лишь трудно, друг, для бухарцев, может быть, окажется непосильным! – ответил Михаил Строгов.

 

Глава VIII. Заяц, перебежавший дорогу

Наконец-то Михаил Строгов смог поверить, что дорога на Иркутск свободна. Он опередил врагов, которые замешкались в Томске, а когда солдаты эмира доберутся до Красноярска, они там найдут одни опустевшие дома. И ничего, что позволило бы незамедлительно пересечь Енисей! Итак, им обеспечены несколько дней задержки, покуда понтонный мост, соорудить который затруднительно, не обеспечит им переправу.

Впервые после роковой встречи в Омске с Иваном Огаровым царский фельдъегерь почувствовал, что тревога отступает, можно надеяться, что никакое новое препятствие больше не встанет между ним и его целью.

Кибитка, которую течением отнесло по косой на пятнадцать верст к юго-востоку, теперь снова выехала на тракт и возобновила свой долгий путь по степи. Дорога была хороша, этот ее отрезок между Красноярском и Иркутском даже можно считать лучшим из всех, что Михаилу пришлось проехать за последние недели. Меньше колдобин, на которых путников трясет, широкие кроны деревьев, защищающие их от жарких солнечных лучей, ведь там сосновые и кедровые леса тянутся на сотню верст. Это уже не бескрайняя степь, чей горизонт, образуя круг, сливается с небом. Но и этот щедрый край в те дни опустел. Повсюду – покинутые селения. Больше не встретишь местных сибирских крестьян, среди которых преобладает славянский тип. Теперь это была пустыня – и, как мы знаем, пустыня, возникшая по приказу.

Стояла хорошая погода, но воздух, свежея за ночь, уже не так легко прогревался на солнце. Ведь настали первые числа сентября, и здесь, в северных широтах, световой день к осени заметно сокращается, дуга, по которой солнце поднимается над горизонтом, становится все ниже. А осень здесь продолжается недолго, хотя эта часть территории Сибири расположена не выше пятьдесят пятой параллели, то есть находится на той же широте, что Эдинбург и Копенгаген. Порой зима даже сменяет лето почти внезапно. Это происходит потому, что зимы в азиатской части России наступают раньше положенного срока, и тогда столбик термометра опускается до точки замерзания ртути (около 42 градусов ниже нуля), недаром там температура около минус двадцати по Цельсию считается еще терпимой.

Итак, погода благоприятствовала путникам. Ни дождей, ни ураганов. Жара стала умеренной, ночи прохладными. Надя поздоровела, Михаил Строгов тоже окреп: с тех пор, как покинули Томск, оба мало-помалу восстановили свои силы, подорванные пережитыми тяготами.

Что до Николая Пигасова, он никогда не чувствовал себя лучше. Для него эта поездка была прогулкой, приятной экскурсией, так он коротал свой негаданный отпуск служащего, лишенного службы.

«Это определенно лучше, чем двенадцать часов в день сидеть на стуле и орудовать телеграфным ключом!» – говорил он себе.

Михаил Строгов смогуговорить Николая гнать свою лошадь побыстрей. Чтобы добиться этого, ему пришлось доверительно признаться, что они с сестрой направляются к своему отцу, сосланному в Иркутск, и очень спешат. Разумеется, загонять этого коня никак нельзя, весьма вероятно, что они не найдут другого взамен, но если обеспечить ему достаточно частые передышки – например, через каждые пятнадцать верст, – за сутки можно будет без особого труда одолевать верст шестьдесят. К тому же лошадь на диво крепкая, сама ее порода говорит о том, что она способна переносить продолжительные нагрузки. Богатые пастбища ей обеспечены на всем протяжении пути, трава здесь густая и сочная. Значит, можно попросить это животное и поработать сверхурочно.

Николай уступил, прислушавшись к этим доводам. Его очень взволновала история двух молодых людей, которые спешат разделить со своим отцом его изгнание. Ничего более трогательного, как ему казалось, он сроду не слышал. Поэтому он сказал Наде – и ах, с какой улыбкой! – такие слова:

– Сердце, полное божественнойдоброты! Какая радость ждет господина Корпанова, когда его глаза увидят вас, когда он раскроет свои объятия, чтобы прижать вас к груди! Если я доеду до Иркутска – а мне это теперь кажется весьма вероятным, – вы мне позволите присутствовать при этой встрече? Да, не правда ли?

Но тут же хлопнул себя по лбу:

– Нет, но как подумаешь, какое он испытает горе, узнав, что его старший сын ослеп! Ах! Все так перемешано в этом мире!

Вследствие всего этого кибитка покатила резвее и, по расчетам Михаила Строгова, делала теперь от десяти до двенадцати верст в час.

Так и вышло, что 28 августа путники проехали городок Балайск, находившийся в восьмидесяти верстах от Красноярска, а 29-го миновали Рыбинск, отстоящий от Балайска на сорок верст.

На следующий день, одолев еще тридцать пять верст, они прибыли в Канск, город покрупнее, названный по омывающей его реке Кан. Эта река – маленький приток Енисея, берущий начало на Саянах. Город малозначителен, его деревянные дома живописно теснятся вокруг центральной площади, но над ней возвышается высокая соборная колокольня с блистающим на солнце крестом.

Дома безлюдны, храм пуст. Больше нет ни почтовой станции, ни обитаемого постоялого двора. В конюшнях ни одной лошади. В степи ни единого домашнего животного. Приказы московского правительства были исполнены с безукоризненной точностью. Все, чего уходящие не смогли забрать с собой, было разрушено.

Выезжая из Канска, Михаил Строгов сообщил Наде и Николаю, что им встретится на пути к Иркутску только один мало-мальски значительный городок – Нижнеудинск. В ответ Николай сказал, что он это знает как нельзя лучше, ведь в том городе имеется телеграфная контора. А стало быть, если Нижнеудинск покинут также, как Камск, ему придется в поисках новой службы добираться до самой столицы восточной Сибири.

Кибитка смогла без большого труда пройти вброд здешнюю речку, которая пересекла им дорогу, как только они миновали Канск. Дальше между Енисеем и одним из его крупных притоков, Ангарой, на берегу которой стоит Иркутск, можно было не опасаться больших водных преград, разве что переправа через Динку сулила некоторые осложнения, да и то вряд ли. Итак, особых задержек с этой стороны ожидать не стоило.

От Канска до следующего населенного пункта путь лежал не близкий: верст сто тридцать. Остановки, предусмотренные договором, разумеется, соблюдались, иначе, как выражался Николай, со стороны лошади последовали бы обоснованные нарекания. Он этой храброй скотинке обещал, что через каждые пятнадцать верст она будет отдыхать, а уж коли условился, пусть даже с животным, изволь не выходить за пределы контракта!

Перебравшись через маленькую речку Бирюсу, кибитка утром 4 сентября подкатила к Бирюсинску.

Там их ждала большая удача: Николай, заметив, что съестные припасы на исходе, пошарив тут и там, нашел в брошенной печи дюжину «борщевиков», пирогов, испеченных на бараньем сале, и немалый запас риса, сваренного на воде. Это добавление к кумысу, которого у них после Красноярска было вдоволь, пришлось весьма кстати.

После запланированной остановки они продолжили свой путь. Было уже 5 сентября, шла вторая половина дня. До Иркутска оставалось всего пятьсот верст. И позади было слыхом не слыхать бухарского авангарда. Михаил Строгав твердо уверился, что ему больше не грозят никакие препоны и дней через восемь, самое большее через десять, он предстанет перед великим князем. Когда отъехали от Бирюсинска, через дорогу шагах в тридцати от кибитки перебежал заяц.

– Ох! – вырвалось у Николая.

– Что с тобой, друг? – с живостью спросил Строгов: его с тех пор, как он ослеп, настораживал малейший звук.

– Ты разве не видел? – буркнул Николай, чья улыбчивая физиономия внезапно омрачилась.

Затем, опомнившись, добавил:

– А, ну-да, ты же видеть не можешь. Твое счастье, батенька!

– Но и я тоже ничего не видела, – сказала Надя.

– Тем лучше, да, тем лучше для вас! Но я… я-то видел!

– Да что такое? – не выдержал Михаил.

– Заяц только что перебежал нам дорогу! – возвестил Николай.

На Руси есть народное поверие, что если дорогу пересекает заяц, это знак, сулящий путнику близкую беду.

Суеверный, как большинство русских, Николай остановил кибитку.

Михаил понимал колебания своего спутника, хотя сам ни в малой степени не разделял его веры в зловещий смысл пробегающих зайцев. Он попытался успокоить парня:

– В этом нет ничего страшного, друг.

– Для тебя да, для нее тоже, это я, батенька, и сам знаю, – отвечал Николай. – Но для меня…

Однако тут же, собравшись с духом, фаталистически изрек:

– Это судьба.

И снова пустил коня рысцой.

Однако наперекор мрачному предзнаменованию день прошел без каких-либо неприятностей.

Назавтра, 6 сентября, кибитка остановилась в полдень в таком же безлюдном поселке, как вся округа.

Там на пороге одного из домов Надя нашла два ножа с крепким лезвием, такие в ходу у сибирских охотников. Один она передала Михаилу Строгову, и тот спрятал его под одеждой, другой девушка забрала себе. До Нижнеудинска кибитке оставалось проехать всего семьдесят пять верст.

Однако к Николаю за эти два дня так и не вернулось его обычное хорошее настроение. Дурная примета подействовала на него сильнее, чем можно было ожидать, и он, до сей поры часа не проводивший без болтовни, впадал порой в долгое тягостное молчание, и Наде с трудом удавалось вывести его из этого состояния. То были симптомы настоящего душевного расстройства, что объяснимо там, где речь идет о людях, принадлежащих к тем северным расам, чьи суеверные предки были основателями гиперборейской мифологии.

Начиная от Екатеринбурга, иркутский тракт проходит почти параллельно пятьдесят пятому градусу северной широты, но после Бирюсинска заметно отклоняется к юго-востоку, так что пересекает сотый меридиан под углом. Следуя в направлении Иркутска по кратчайшей, эта дорога достигает предгорьев Саян, которые являются не чем иным, как ответвлением Алтая, огромной горной цепью, которая видна на расстоянии двух сотен верст.

Итак, кибитка мчалась по этому тракту. Да, мчалась! Было очевидно, что Николай теперь и в мыслях не имел щадить свою лошадь, ему и самому не терпелось добраться до цели. Несмотря на все свое смирение, отдающее фатализмом, он больше не чувствовал себя в безопасности нигде, успокоиться он сможет разве что под защитой стен Иркутска. Многие русские на его месте чувствовали бы то же, что и он: сколько их было, тех, кто поворачивал коня и возвращался назад из-за того, что заяц перебежал дорогу!

Между тем он делал кое-какие наблюдения, а Надя передавала их Михаилу, попутно следя, чтобы информация была точной. Исходя из того, что он слышал, Строгов поневоле приходил к заключению, что череда уготованных им испытаний, пожалуй, еще не исчерпана.

В самом деле: если после Красноярска природа тех мест, по которым они проезжали, выглядела нетронутой, то теперь им встречались леса, покалеченные огнем и железом, луга вдоль обочин были так вытоптаны, что становилось ясно: здесь прошло какое-то большое войско.

Верст за тридцать до Нижнеудинска следы недавних опустошений стали настолько многочисленными, что не придавать им значения было уже невозможно. Не осталось и надежды, что все это объясняется чем-либо иным, кроме нашествия бухарцев.

Действительно, здесь уже не только поля были истоптаны лошадиными копытами, но и вырублены леса. Некоторые дома, разбросанные вдоль дороги, стояли не просто пустые, но либо полуразрушенные, либо полусожженные. На их стенах виднелись отметины от пуль.

Можно понять, какая тревога охватила Строгова. Сомнения не было: здесь недавно прошел корпус ханской армии. А вместе с тем это не воины эмира, ведь они не могли обогнать кибитку, оставшись не замеченными. Но кто же они тогда, эти новые захватчики, по какой окольной степной дороге они умудрились выйти на главный тракт, ведущий к Иркутску? С какими новыми врагами еще предстояло столкнуться царскому фельдъегерю?

Этими опасениями Михаил Строгов не делился ни с Николаем, ни с Надей – не хотел их тревожить. К тому же он решил продолжать путь, пока какое-либо непреодолимое препятствие не остановит его. Потом видно будет, что ему делать.

На следующий день признаки того, что здесь недавно прошло значительное войско, состоявшее из пехоты и кавалерии, стали еще очевиднее и многочисленнее. Из-за горизонта здесь и там поднимались клубы дыма. Теперь пассажиры кибитки двигались вперед с предосторожностями. Некоторые дома покинутых селений у них на пути еще горели: наверняка их подожгли не раньше, чем сутки тому назад.

Наконец 8 сентября кибитка остановилась. Конь отказался двигаться дальше. А Серко залился жалобным лаем.

– Что там такое? – спросил Строгов.

– Труп! – отвечал Николай, выпрыгивая из кибитки.

Это было тело мужика, ужасно покалеченное и уже остывшее.

Николай перекрестился. Потом с помощью Михаила Строгова он перенес мертвеца на обочину дороги. Он хотел бы достойно похоронить его, зарыть глубоко, чтобы степные хищники не растерзали останки несчастного, но Михаил Строгов не дал ему времени на это.

– Едем, друг, едем! – крикнул он. – Нам нельзя медлить! Мы ни часа не должны терять!

И кибитка покатила дальше.

К тому же если бы Николай вздумал отдавать последние почести всем мертвым, которых они теперь находили на большой сибирской дороге, у него бы ни сил, ни времени не хватило! На подступах к Нижнеудинску эти тела, распростертые на земле, встречались им десятками.

Однако надо было продолжать путь, пока это не станет абсолютно невозможным, и при этом не попасть в лапы захватчиков. Итак, они двигались той же дорогой, но от села к селу опустошений и руин встречалось все больше. Эти деревни, чьи названия говорили о том, что их основали ссыльные поляки, подверглись всем ужасам грабежей и поджогов. Кровь жертв даже еще не совсем запеклась. Но понять, при каких обстоятельствах произошли все эти кошмарные события, было невозможно. Здесь не осталось ни одной живой души, которая могла бы о том поведать.

В тот день, часов около четырех, Николай разглядел на горизонте высокие колокольни церквей Нижнеудинска. Над ними поднимались серо-белые клубы – вряд ли это были облака.

Николай и Надя вглядывались вдаль и пересказывали Михаилу Строгову результаты своих наблюдений. Пришла пора принять решение. Если город покинут, его можно пересечь без риска, но если враги по каким-то причинам там засели, его необходимо обогнуть любой ценой.

– Едем вперед! – сказал Михаил Строгов. – С оглядкой, но вперед!

Проехали еще одну версту.

– Там не облака, а дым! – закричала Надя. – Брат, они подожгли город!

Это уже было более чем очевидно. Из-под серых клубов то здесь, то там мелькали языки пламени. Дым закручивался все гуще, поднимался к небу. И нигде ни одного беглеца. Вероятно, поджигатели, найдя город пустым, подожгли его. Но вправду ли это сделали захватчики? Может быть, сами русские подчинились соответствующему приказу великого князя? Разве царское правительство не распорядилось, чтобы от Красноярска до Енисея ни один город, ни одно селение не могли дать приют солдатам эмира? Но как быть Михаилу Строгову? Следует ли ему продолжать путь, или он должен остановиться?

Им овладела нерешительность. Тем не менее, взвесив все за и против, он подумал, что, как ни тяжко тащиться по степи без дороги, непозволительно рисковать второй раз попасть в руки противника. Следовательно, он убедит Николая свернуть с тракта и, если иначе нельзя, вернуться туда, только обогнув Нижнеудинск. Но тут где-то справа грянул выстрел. Просвистела пуля, и лошадь, что везла кибитку, упала мертвой.

В то же мгновение на дорогу вылетела дюжина всадников, они окружили кибитку. Михаил Строгов, Надя и Николай, не успев опомниться, попали в плен. Их без промедления потащили в Нижнеудинск.

Несмотря на столь внезапную атаку, Михаил Строгов не потерял присутствия духа. О самозащите нечего было и думать, ведь он не видел своих врагов. Да если бы и видел, он бы не сделал такой попытки. Это навлекло бы смерть на них всех. Однако, лишенный возможности видеть, он слышал и понимал все, о чем говорили эти люди.

Действительно, по их языку он определил, что это бухарцы, а из их слов узнал, что они – передовой отряд армии захватчиков.

Вот что Михаилу Строгову удалось выяснить из обрывков подслушанных им фраз, когда они разговаривали при нем и позже.

Эти солдаты не находились под непосредственным командованием эмира, который все еще оставался на противоположном берегу Енисея. Они принадлежали к третьей колонне, сформированной исключительно из воинов Кокандского и Кундузского ханств, с которой армия Феофара должна была вскоре соединиться в окрестностях Иркутска.

Чтобы обеспечить успех захвата восточных провинций, эта колонна, по совету Ивана Огарова, перейдя границу Семипалатинской губернии и обогнув озеро Балхаш с юга, двинулась вдоль Алтайского хребта. Грабя и опустошая все на своем пути под командованием офицера, поставленного во главе ее кундузским ханом, она вышла к верховьям Енисея. Там в предвидении того, что будет сделано в Красноярске по государеву приказу, и чтобы облегчить переправу эмирскихвойскчерез реку, этот офицер спустил на воду флотилию барок, которые как плавучее средство, а при надобности как материал для составного моста помогут Феофару и его людям перебраться через Енисей и продолжить марш на Иркутск уже по правому берегу. Затем эта третья колонна, обойдя предгорья, спустилась в долину Енисея и выступила на тракт за семьдесят верст от Нижнеудинска. Начиная оттуда, вдоль дороги в страшном изобилии громоздились руины, ведь это основа основ азиатского ведения войны. Нижнеудинск не замедлил разделить общую участь, и захватчики, числом пятьдесят тысяч, уже покинули его, чтобы занять позиции на подступах к Иркутску. Еще немного – и они вольются в войско эмира.

Такое положение сложилось на текущий день – ситуация крайне серьезная для этой части восточной Сибири, абсолютно изолированной от внешнего мира, и для защитников ее столицы, не столь многочисленных, по сравнению с полчищами захватчиков.

Итак, Михаил Строгов узнал, что третья колонна противника прибудет в Иркутск, вот-вот присоединится к большей части армии под предводительством эмира и Ивана Огарова. Следовательно, осада города и его последующая сдача – всего-навсего вопрос времени, возможно, весьма короткого.

Понятно, какие мысли должны были одолевать Михаила Строгова! Кто бы удивился, если бы в такой ситуации он наконецутратил мужество и всякую надежду? Однако ничего подобного! Даже чуть слышно, про себя его губы не произнесут иных слов, кроме этих:

– Я добьюсь цели!

Спустя полчаса после нападения вражеских всадников Михаил, Николай и Надя были доставлены в Нижнеудинск. Верный пес бежал следом за ними, но близко не подходил. Но в городе, охваченном огнем, они оставаться не могли, оттуда ушли уже и последние мародеры.

Поэтому солдаты посадили своих пленников на лошадей и понеслись прочь от города, причем Николай, как всегда, покорился судьбе, Надя тоже сохраняла спокойствие, неколебимая в своей вере в Михаила Строгова; последний же, с виду равнодушный, только и ждал малейшего повода вырваться на волю.

От внимания бухарцев не укрылось то обстоятельство, что один из пленных слеп. Будучи по природе варварами, они сделали себе из этого забаву: потешались над несчастным как могли. Ехали быстро, и лошадь Строгова, никем не направляемая, кроме него, скакала, как придется, то и дело сворачивала в сторону, ломая строй отряда. Это навлекало на Михаила грубую брань и удары, которые возмущали Николая, а у Нади и подавно разрывалось сердце. Но что они могли сделать? Они ведь даже не знали языка захватчиков, любое их вмешательство встретило бы самый безжалостный отпор.

Вскоре у этих солдат, на свой варварский манер склонных к изыскам, возникла даже идея заменить лошадь, на которой ехал Михаил Строгов: дать ему слепого коня. Основанием для такой замены стало замечание одного из всадников, которое достигло слуха Михаила:

– А может, он все-таки видит, этот русский?

Происходило все это в шестидесяти верстах за Нижнеудинском, вблизи селения Чибарлинское. Итак, незрячего всадника усадили на слепую лошадь, вложив смеха ради ему в руки поводья. Потом мучители принялись стегать животное нагайками, швырять в него камнями и орать, чтобы пустить в галоп.

Лошадь, такая же слепая, как и всадник, лишенный возможности направлять ее, то и дело сбивалась с дороги, налетала на деревья, Михаил тоже пытался вытерпеть боль от ударов о препятствия и тряски. Его конь даже падал несколько раз, что могло привести к самым печальным последствиям.

Однако Строгов не протестовал. Никто не услышал от него ни слова жалобы. Если лошадь падала, ждал, пока подойдут и поднимут. Действительно поднимали, и жестокая потеха продолжалась. Николай не мог выдержать этого зрелища. Он пытался броситься на помощь своему товарищу. Тогда его удерживали и вдобавок избивали.

Эта забава, вне всякого сомнения, так и длилась бы день за днем к радости бухарцев, если бы ей не положило конец происшествие более серьезное.

Наступил момент, когда – дело было 10 сентября – слепая лошадь понесла прямиком к расположенному у края дороги провалу глубиной футов в сорок-пятьдесят. Николай хотел броситься следом! Его опять удержали. Лошадь, никем не управляемая, рухнула в эту яму вместе с седоком.

У Нади и Николая вырвался крик ужаса!.. Они, конечно, думали, что после такого падения их спутник разбился вдребезги!

Однако когда подошли посмотреть, что с ним случилось, обнаружили, что Михаил Строгов сумел такудачно вылететь из седла, что не получил ни царапины. А вот у несчастное лошади были сломаны две ноги, она больше ни на что не годилась. Ее так и бросили подыхать, даже добить не удосужились, а Михаила Строгова привязали к седлу одного из всадников, вынудив пешком следовать за отрядом.

И снова – ни одной жалобы или протеста! Пленник шел таким быстрым шагом, что веревка, притороченная к седлу, даже не слишком натягивалась. Он по-прежнему оставался тем же «железным человеком», которого генерал Кусов так нахваливал царю!

На следующий день, 11 сентября, отряд достиг поселка Чибарлинское. Здесь и произошло событие, которое должно было повлечь за собой весьма серьезные последствия.

Уже стемнело. Ханские всадники после того, какустроили привал, были более или менее пьяны. Они собирались двинуться дальше.

И тут Надю, которую до сих пор каким-то чудом никто не трогал, оскорбил один из этих солдат. Михаил Строгов не мог видеть ни самого негодяя, ни его выходки, зато Николай видел все.

Тогда спокойно, не задумываясь, а может, и не сознавая, что делает, он двинулся прямо к солдату и прежде, чем тот успел его остановить, выхватил из седельной кобуры пистолет и разрядил ему прямо в грудь.

На выстрел тотчас примчался офицер, командующий этим отрядом.

Всадники ринулись к несчастному Николаю, готовые изрубить его на куски, но по знаку командира только накинули ему петлю на шею, мешком перебросили через седло, и отряд пустился в галоп.

Строгов уже почти перегрыз путы, которыми был привязан, и теперь, когда лошадь внезапно рванулась вперед, веревка оборвалась, пленник свалился наземь, а полупьяный кавалерист, уносясь вдаль во весь опор, этого даже не заметил.

Михаил и Надя остались одни посреди дороги.

 

Глава IX. В степи

Итак, они снова свободны, как тогда, когда выехали из Перми, направляясь к берегам Иртыша. Но как изменились условия их путешествия! В те дни к их услугам был комфортабельный тарантас, и скорость их передвижения гарантировала частая смена лошадей на хорошо оборудованных почтовых станциях. А ныне им придется идти пешком, без надежды раздобыть какое бы то ни было средство передвижения, без гроша, не зная даже, чем бы разжиться, чтобы мало-мальски подкрепить свои силы, а ведь им осталось пройти еще четыреста верст! И сверх того Михаил Строгов больше ничего не может увидеть иначе, как глазами Нади.

Друга, которого им послал случай, они только что потеряли при самых удручающих обстоятельствах.

Михаил Строгов упал на дорожную насыпь. Надя стояла над ним, ждала только знака, чтобы снова пуститься в путь.

Было десять часов вечера. Солнце скрылось за горизонтом еще в половине четвертого. Никакого жилья, даже самой убогой хижины нигде не видно. Последние всадники ханского отряда уже скрылись вдали. Михаил Строгов и Надя остались совсем одни.

– Что они сделают с нашим другом? – воскликнула девушка. – Бедный Николай! Наша встреча стала для него роковой!

В ответ – молчание.

– Михаил, – продолжала Надя, – знал бы ты, как он тебя защищал, когда бухарцы издевались над тобой! А ради меня рискнул жизнью!

Строгов по-прежнему молчал. О чем он думал, застыв в неподвижности, подперев голову руками? Пусть он не отвечал, но хотя бы слышал, что говорила ему Надя?

Да! Он все слышал, и когда девушка, помолчав, спросила: «Куда мне теперь вести тебя, Михаил?», – он, наконец, ответил:

– В Иркутск!

– По большой дороге?

– Да, Надя.

Михаил Строгов оставался и теперь человеком, который дал клятву, что бы ни случилось, дойти до цели. Он и большую дорогу выбрал потому, что это был кратчайший путь. Если появятся передовые части Феофар-хана, тогда и придет время свернуть в сторону, а пока незачем.

Надя взяла Михаила за руку, и они отправились.

К следующему утру, 12 сентября, пройдя верст двадцать, они добрались до поселка Тулуновское, где сделали короткий привал. Поселок сгорел, жителей здесь не осталось. Надя всю ночь бродила по дороге, искала, не валяется ли где-нибудь на обочине брошенный врагами труп Николая. Но она тщетно обшаривала руины и вглядывалась в лица мертвецов. Похоже, Николай пока жив. Ноне затем ли ему сохраняют жизнь, чтобы подвергнуть жестокой казни, когда отряд прибудет в лагерь под Иркутском?

Надя изнемогала от голода, ее спутник тоже жестоко страдал, поэтому девушка была счастлива, когда в одном из покинутыхдомов поселка наткнулась на запас сушеного мяса и «сухариков» – это кусочки хлеба, высушенные посредством выпаривания и благодаря этому способные сохранять свои питательные свойства. Михаил и Надя нагрузили на себя столько, сколько могли унести. Таким образом, пропитание на несколько дней было им обеспечено, в воде же не могло быть недостатка здесь, где вся местность изборождена тысячами мелких ручейков, впадающих в Ангару.

Они продолжили свой путь. Строгов шел уверенным шагом, если и замедляя его, то лишь в угоду своей спутнице. Надя, не желая его задерживать, заставляла себя идти, хоть и через силу. К счастью, ее спутник не мог видеть, до какого жалкого состояния девушку доводит усталость.

И все же Михаил Строгов чувствовал это.

– Твои силы на пределе, бедное дитя, – вздыхал он порой.

– Нет, – отвечала она.

– Когда ты больше не сможешь идти, я тебя понесу, Надя.

– Да, Миша.

В тот день им пришлось перейти маленькую речку, но там был брод, и переправиться не составило труда.

Небо было пасмурным, температура – терпимой. Тем не менее следовало опасаться, что в довершение прочих бед может зарядить дождь. Кое-какие ливни уже выпадали, но они были непродолжительны.

Так они все время и шли, держась за руки. Разговаривали мало. Надя то смотрела вперед, то оглядывалась, проверяя, что делается у них за спиной. Два раза в день они устраивали привал. Отдыхали по шесть часов, ночью. В каких-то избушках Надя отыскала еще немного баранины – это мясо в здешних местах настолько в ходу, что фунт стоит всего две с половиной копейки.

Однако вопреки надеждам, которые, может быть, еще питал Михаил Строгов, в окрестностях им не встретилось никакихдомашнихживотных. Ни лошади, ни верблюда. Всех их либо увели, либо уничтожили. Так что предстояло продолжать тащиться по этой нескончаемой степи на своих двоих.

Следы третьей ханской колонны, которая прошла на Иркутск, попадались им то и дело. То лошадиный труп на дороге, то брошенная повозка… И весь этот тракт, словно вехами, был отмечен бездыханными телами несчастных сибиряков, особенно часто они встречались вблизи деревень. Надя, превозмогая отвращение, вглядывалась во все эти трупы!..

Но главная опасность была не впереди, она угрожала догнать их сзади. С минуты на минуту мог появиться авангард главной эмирской армии под командованием Ивана Огарова. Лодки, доставленные с низовий Енисея, должны были прибыть в Красноярск и незамедлительно послужить для переправы войска через реку. Тогда дорога для захватчиков будет открыта. Между Красноярском и озером Байкал никакой корпус русских не сможет преградить ее. Поэтому Михаил Строгов ежечасно ждал появления бухарских разведчиков.

И по той же причине Надя на каждом привале взбиралась на какой-нибудь холмик, повернувшись лицом к западу, напряженно всматривалась вдаль. Но покатам не было видно клубов пыли, возвещающих о приближении конников.

Потом снова шли, и когда до Михаила Строгова доходило, что уже не Надя его ведет, а он ее, бедную, тащит, молодой человек замедлял шаг. Говорили они по-прежнему мало и только об одном – о Николае. Девушка вспоминала все, что он сделал для них за те считанные дни, что они путешествовали вместе.

Михаил старался внушить своей спутнице хоть малую надежду, хотя в глубине души не находил ни проблеска этого чувства. Он-то понимал, что их несчастному другу не избежать смерти.

В один из этих дней он спросил:

– Почему ты ничего не рассказываешь мне о моей матери, Надя?

О его матери! Нет, этого Надя не хотела. Кчему растравлять горе? Ведь старая сибирячка умерла. Разве последний поцелуй, который сын запечатлел у нее на лбу, не был прощанием с покойницей, распростертой на плато близ Томска?

– Поговори со мной о ней, Надя, – настаивал Михаил. – Расскажи! Ты доставишь мне радость!

И тогда Надя сделала то, чего до сей поры избегала. Она рассказала обо всем, что происходило между ней и Марфой со времени их встречи в Омске, где они увиделись впервые. Вспомнила, как ее необъяснимо, инстинктивно потянуло к незнакомой старухе-пленнице, как она заботилась о ней, как та взамен ободряла ее. В ту пору Михаил Строгов еще был для нее всего лишь Николаем Корпановым…

– Которым я должен был оставаться до сих пор! – отозвался он, и его лицо омрачилось.

Затем, помолчав, добавил:

– Я не сдержал своей клятвы, Надя. Ведь я дал слово не видеться с матерью!

– Но ты же и не пытался увидеть ее, Миша! – воскликнула Надя. – Лишь волей случая ты столкнулся с ней!

– Но я поклялся не выдать себя, что бы ни случилось!

– Миша, Миша, опомнись! Как ты мог сдержаться, когда на Марфу Строгову замахнулись кнутом? Нет! Не существует такой клятвы, что запрещала бы сыну вступиться за свою мать!

– И все же я нарушил клятву, Надя, – упорствовал Строгов. – Да простят мне это Господь и государь!

Тогда девушка сказала:

– Миша, есть один вопрос, который я хочу тебе задать. Но если ты посчитаешь, что не должен на него отвечать, промолчи. Я на тебя не обижусь, как бы ты ни решил.

– Говори, Надя.

– Зачем ты так спешишь в Иркутск теперь, когда у тебя отняли царское письмо?

Строгов крепче сжал руку своей спутницы, но не вымолвил ни слова.

– Выходит, покидая Москву, ты уже знал его содержание? – продолжала Надя.

– Нет, не знал.

– Должна ли я думать, Миша, что тебя гонит в Иркутск только желание поскорее сдать меня с рук на руки моему отцу?

– Нет, Надя, – отвечал Михаил сурово. – Я обманул бы тебя, если бы позволил верить этому. Я иду туда, куда велит мой долг! Что касается необходимости привести тебя в Иркутск, кто, как не ты, Надя, теперь ведет меня? Разве не твоими глазами я вижу, не твоя руку направляет каждый мой шаг? Разве ты не возвращаешь мне сторицей все услуги, какие прежде я мог оказывать тебе? Не знаю, когда судьба перестанет нас преследовать, но в час, когда ты скажешь мне спасибо за то, что я вручаю тебя отцу, я должен буду благодарить тебя, что ты привела меня в Иркутск!

– Бедный Миша! – прошептала Надя, взволнованная до глубины души. – Не говори так! Это не тот ответ, которого я ждала. Скажи, почему ты так спешишь в Иркутск теперь, после всего, что случилось?

– Потому что мне нужно успеть туда раньше Ивана Огарова! – воскликнул Строгов.

– Это все еще важно? Даже теперь?

– Даже теперь, и я сделаю это!

Произнося такие слова, Михаил Строгов имел в виду нечто большее, чем просто ненависть к предателю. И Надя догадывалась, что ее спутник сказал ей не все, ибо не мог поступить иначе.

Спустя три дня, то есть 15 сентября, они подошли к поселку Кутунское, что в семидесяти верстах от Тулуновского. Теперь ходьба давалась девушке с огромным трудом, каждый шаг причинял ей страдания. Измученные ноги едва могли держать ее. Но она крепилась, боролась с усталостью, думая лишь об одном: «Раз он не может видеть, каково мне, буду идти, пока не упаду!»

А между тем ни одно препятствие не встретилось им на этом участке пути, да и никакие опасности их не подстерегали с того момента, когда бухарские всадники бросили их на дороге. Только невыносимая усталость, ничего больше.

Все так и продолжалось три дня. Было очевидно, что третья колонна захватчиков быстро движется на восток. Об этом свидетельствовали разрушения, оставляемые ими, пожарища, переставшие дымиться, уже разложившиеся трупы, валявшиеся на дороге.

На западе тоже никого не было видно. Эмирский авангард не появлялся. Ломая голову, чем объяснить такую задержку, Михаил Строгов терялся в самых немыслимых догадках. Уж не подоспели ли достаточно внушительные силы русских? Может, они вышли прямиком на Томск или Красноярск?

Но если так, третья колонна, оторвавшись от двух других, рискует остаться без подкрепления? В таком случае великому князю не составит труда отстоять Иркутск, благодаря выигрышу во времени он сможет даже перейти в наступление.

Порой Михаил давал волю таким надеждам, но вскоре осознавал, насколько они эфемерны. Нет, ему надо рассчитывать только на собственные силы, действовать так, как если бы спасение великого князя зависело лишь от него одного!

Теперь им предстояло пройти шестьдесят верст, отделяющих Кутунское от Кимилтейского, маленького городка на берегу Динки, притока Ангары. Михаил Строгов с беспокойством думал о том, каким препятствием на пути станет для них эта довольно значительная река. О том, чтобы найти паром или лодку, и речи не было, а ему помнилось, что и в лучшие времена, когда он там переправлялся, на брод тоже было рассчитывать мудрено. Зато перебравшись через эту реку, можно не опасаться, что еще какая-нибудь водная преграда задержит их на дороге к Иркутску, хотя до него оттуда еще двести тридцать верст.

Чтобы дойти до Кимилтейского, им потребуется не меньше трех дней. Надя еле ноги волочит. Как бы ни был высок ее моральный дух, физических сил ей не хватает. Михаил Строгов понимал это как нельзя лучше!

Не будь он слепым, Надя наверняка сказала бы ему:

– Иди, Миша! Оставь меня в какой-нибудь избушке! Доберись до Иркутска! Исполни свою миссию! И повидай моего отца! Скажи ему, где я! И что я его жду! Вдвоем вы сможете вернуться за мной! Иди, ну! Я не боюсь! От бухарцев спрятаться я сумею! Я буду беречь себя ради отца и ради тебя! Ступай же, Михаил! Я больше идти не могу!

Несколько раз Надя поневоле останавливалась. Тогда Михаил Строгов брал ее на руки и, с этой минуты, уже не беспокоясь о состоянии измученной девушки, неутомимый, шел быстрее.

Восемнадцатого сентября в десять часов вечера они наконец достигли поселка Кимилтейское. Взойдя на вершину холма, Надя различила на горизонте полоску, чуть более светлую. Это была Динка. Время от времени в ее водах отражались зарницы – далекие молнии без грома, озарявшие окрестное пространство.

Надя провела своего спутника по опустевшему селению. Зола пожаров уже остыла. Прошло не меньше пяти-шести дней с тех пор, как здесь проходили бухарцы. Поравнявшись с последними домами поселка, Надя без сил рухнула на каменную скамью.

– Мы сделаем привал? – спросил Михаил Строгов.

– Уже ночь настала, Миша, – отвечала Надя. – Не хочешь передохнуть несколько часов?

– Я бы предпочел сперва переправиться через Динку, – сказал Строгов. – Чтобы между нами и эмирским авангардом протекала река. Но ведь ты уже не держишься на ногах, Надя, бедная моя!

– Пойдем, Миша, – девушка взяла своего спутника за руку и повела за собой.

До того места, где Динка пересекала иркутский тракт, им оставалось пройти еще версты две-три. Надя надеялась, что как-нибудь выдержит это последнее усилие, о котором просил Строгов. И вот они зашагали по дороге при свете мелькающих зарниц. Вокруг простиралась бескрайняя равнина, по которой текла эта небольшая, но внушавшая путникам беспокойство река. Нигде ни деревца, ни холмика, одна плоская равнина – здесь снова начинались сибирские степи. Воздух был совершенно неподвижен, не слышно даже слабого дуновения – в такой тишине любой звук может распространяться на немыслимые расстояния.

Внезапно Михаил и Надя разом застыли на месте, их ноги словно бы приросли к земле.

Где-то в степи послышался собачий лай.

– Ты слышишь? – прошептала Надя.

Потом издали донесся крик, отчаянный горестный вопль, как если бы человеческое существо, умирая, из последних сил призывало на помощь.

– Это Николай! Николай! – воскликнула девушка, охваченная ужасным предчувствием.

Михаил, вслушавшись, покачал головой.

– Идем же, Миша, скорее! – и Надя потащила его за собой. Она, которая только что еле передвигала ноги, мгновенно ощутила, как силы возвращаются к ней под воздействием сильнейшего возбуждения.

– Мы что, свернули с дороги? – спросил Михаил, чувствуя под ногами уже не пыльный тракт, а стерню.

– Да… Так надо! – отвечала девушка. – Крик раздался оттуда, справа!

Так они прошагали несколько минут. До реки теперь оставалось всего полверсты.

Снова послышался лай, не такой громкий, но явно ближе.

Надя остановилась.

– Да! – сказал Михаил. – Это лает Серко! Он же тогда последовал за своим хозяином…

– Николай! – закричала девушка.

Но ее зов остался без ответа.

Лишь несколько хищных птиц взлетели и растворились в небесной вышине.

Строгов напрягал слух. Надя вглядывалась в эту равнину, которая при вспышках электрических разрядов переливалась бликами, как стекло. Но девушка никого не видела.

И тут снова раздался голос, на этот раз они различили слабый жалобный зов:

– Миша!

Тотчас на Надю, весь в крови, наскочил пес. Это был Серко.

Николай где-то здесь, совсем близко, это ясно! Только он мог так простонать «Миша!» Но где же он? У Нади уже сил не было его звать.

Строгов, опустившись на землю, искал его на ощупь.

Вдруг Серко снова залаял и бросился к гигантской хищной птице, которая подлетела, чуть не стелясь по земле.

Это был стервятник. Когда Серко кинулся на него, он взлетел, но тотчас снова ринулся вниз и ударил пса! Тот еще успел прыгнуть на птицу!.. Но чудовищный клюв обрушился на собачью голову, и на сей раз Серко упал мертвым.

В то же мгновение у Нади вырвался крик ужаса:

– Вот!.. Вот он!

Из земли торчала голова! Надя споткнулась бы об нее, если бы не очередной всполох яркого света, хлынувшего с неба на степь.

Надя упала на колени возле этой головы.

Закопанный в землю по самую шею согласно гнусному азиатскому обычаю, Николай был брошен умирать в безлюдной степи от голода, жажды, от волчьих зубов или клювов хищных птиц. Кошмарная пытка: жертву, приговоренную к подобной казни, держит в плену сама земля, она давит несчастного, ему не выбраться, его руки связаны и прижаты к телу, каку трупа в гробу! Тому, кто заживо погребен в этой тесной глиняной раковине, разломать которую нет сил, остается лишь призывать смерть, чей приход так нестерпимо медлителен!

Вот уже три дня, как бухарцы закопали здесь своего пленника!.. Трое суток Николай ждал помощи, сознавая, что она если и придет, то слишком поздно!

Стервятники приметили его голову, торчавшую из земли, и вот уже несколько часов пес защищал своего хозяина от хищных птиц!

Михаил Строгов стал раскапывать землю ножом, спеша освободить живого друга из этих могильных тисков!

Глаза Николая, до сей поры закрытые, открылись.

Он узнал Михаила, Надю. И прошептал:

– Прощайте, друзья. Рад, что довелось снова вас увидеть. Молитесь за меня!..

Это были его последние слова.

Строгов продолжал разрывать землю, крепко утоптанную, твердую, как скала. Наконец ему удалось извлечь оттуда тело несчастного. Михаил прислушался, еще надеясь различить биение сердца. Нет, оно больше не билось.

Тогда он решил похоронить умершего, не оставлять его в степи без погребения. Принялся расширять эту дыру, в которой Николай сгинул заживо, и сумел увеличить ее настолько, чтобы уложить туда мертвеца! Верный Серко должен был упокоиться здесь же, рядом со своим хозяином!

В этот момент на дороге послышался сильный шум, причем довольно близко, за полверсты, а то и меньше.

Строгов навострил уши.

И сразу понял, что это за звуки: отряд всадников скакал к берегу Динки.

– Надя, Надя! – окликнул он, понизив голос.

Девушка, до этой минуты погруженная в молитву, вздрогнула, выпрямилась.

– Смотри! – шепнул он ей. – Смотри!

– Бухарцы! – пробормотала она.

Это и впрямь был авангард эмира, во весь опор скачущий к Иркутску.

– Они не помешают мне похоронить его! – сказал Михаил Строгов.

И снова приступил к своей работе.

Вскоре тело Николая со сложенными на груди руками было опущено в могилу. Михаил и Надя, преклонив колена, помолились за упокой его души, отдавая последний долг этому бедняге, доброму и безобидному, которому привязанность к ним стоила жизни.

– Теперь, – сказал Строгов, забрасывая могилу землей, – степные волки не смогут его сожрать!

И тотчас жестом, полным угрозы, протянув руку в сторону проезжающих по тракту кавалеристов, воскликнул:

– В дорогу, Надя!

Однако тракт теперь был в распоряжении бухарцев, Михаил Строгов не мог туда вернуться. Ему оставалось лишь пробираться без дорог по степи, чтобы достигнуть Иркутска в обход. А значит, больше не нужно было заботиться о переправе через Динку.

У девушки уже не оставалось сил идти или хотя бы тащиться. Но смотреть вместо него она могла. Он подхватил ее на руки и зашагал, держась юго-западного направления.

Ему предстояло пройти более двухсот верст. Как одолеть такое расстояние? Какие сломаться под гнетом невыносимых тягот? Чем они будут питаться в дороге? Откуда взять сверхчеловеческие силы, чтобы перейти через Саянский хребет, первые отроги которого окажутся у них на пути? Ни Надя, ни он сам не могли бы ответить на эти вопросы!

Тем не менее, спустя двенадцать дней, второго октября, в шесть часов вечера, у ног Михаила Строгова развернулся огромный водный ковер.

Это было озеро Байкал.

 

Глава X. Байкал и Ангара

Озеро Байкал расположено в семнадцати футах над уровнем моря. В длину оно тянется верст на девятьсот, в ширину – сто верст. Его глубина неизвестна. Мадам де Бурбулон, ссылаясь на мнение моряков, утверждает, что его подобает называть «господин Море». А если назовешь «господином Озеро», Байкал тотчас приходит в ярость. И однако, если верить преданию, ни один русский там никогда не тонул.

Это огромный бассейн сладкой, чистой воды, питаемый тремястами с лишним рек и речушек и окруженный великолепной грядой гор, имеющих вулканическое происхождение. А вытекает из него одна лишь Ангара, которая дальше, за Иркутском, чуть выше Енисейска, впадает в Енисей. Что же касается гор, опоясывающих Байкал, они образуют еще два ответвления – Тунгусскую гряду и обширную горную систему Алтая.

В это время года приближение холодов уже ощущалось. Как случается в этих краях с их особыми климатическими условиями, осень, похоже, собиралась прежде срока обернуться зимой. Наступили первые числа октября. Теперь солнце исчезало с горизонта в пять часов вечера, и долгими ночами температура падала до нуля градусов. Первый снег, которому предстояло продержаться до будущего лета, уже покрывал белыми шапками вершины гор, соседствующих с Байкалом. Это внутреннее море за месяцы сибирской зимы промерзает на несколько футов, и тогда его поверхность бороздят полозья почтовых саней, телег и прочих экипажей.

То ли из-за недостатка почтительности со стороны тех, кто смеет именовать его «господин Озеро», то ли по другим, более метеорологическим причинам на Байкал нередко обрушиваются яростные бури. Его волны, такие же короткие, как те, что характерны для всего Средиземноморья, весьма опасны для паромов, плоскодонных лодок и пароходов, в летнее время снующих по его поверхности.

Михаилу Строгову нужно было с Надей на руках добраться до северозападной оконечности озера. Что до девушки, можно сказать, что вся ее жизнь теперь сосредоточилась в глазах. Чего, кроме смерти от непосильных тягот и лишений, могли ожидать эти двое на таких диких задворках? А между тем – что оставалось царскому курьеру, стремящемуся к своей цели, из всего этого маршрута длиной в шесть тысяч верст? Всего-навсего пройти по берегу озера шестьдесят верст до истока Ангары да еще восемьдесят оттуда до Иркутска! В общей сложности – каких-нибудь сто сорок верст, три дня пути для крепкого, здорового мужчины, хотя бы и пешего.

Но могли Строгов все еще считать себя таким мужчиной?

Небо, по всей видимости, не хотело подвергать его испытаниям. Рок, ополчившийся на Строгова, казалось, на миг вздумал дать ему шанс ускользнуть от него. Эта часть степи, примыкающая кдальней оконечности Байкала, которую он считал безлюдной, благо она такой и является в любое время года, на сей раз такой не была.

Как раз у юго-западного берега озера, там, где оно острым углом вдается в сушу, толпилось с полсотни каких-то людей. Надя заметила их, как только Михаил Строгов, несший ее на руках, вышел из горного ущелья.

В первое мгновение девушка поневоле испугалась: уж не бухарский ли это отряд, присланный сюда, чтобы держать под наблюдением берега Байкала? При таких обстоятельствах им обоим путь к бегству был бы отрезан.

Но Надя в два счета убедилась, что бояться нечего.

– Русские! – закричала она.

Этот последний порыв истощил ее силы: глаза девушки закрылись, голова безвольно свесилась на грудь Строгова. Но их уже заметили, несколько человек из числа этих русских подбежали к ним и тотчас доставили слепого и его спутницу на маленький песчаный пляж, возле которого был причален плот.

Он готовился к отплытию.

Все эти русские были беглецами. Сюда, на берег Байкала, их привели разные обстоятельства, но один общий интерес. Эмирские передовые части согнали их с насиженных мест, они рассчитывали найти убежище в Иркутске и, не имея возможности добраться туда по суше с тех пор, как захватчики заполонили оба берега Ангары, задумали сплавиться вниз по течению реки, русло которой проходило через город.

Сердце Михаила Строгова аж подпрыгнуло, когда он услышал об этих планах. В его игре нежданно-негаданно возник счастливый шанс. Но у него хватило сил скрыть волнение: сейчас он строже, чем когда-либо, оберегал свое инкогнито.

Замысел беженцев был очень прост. Вдоль самого высокогорного берега Байкала в направлении истока Ангары проходит течение, им-то они и рассчитывали воспользоваться, чтобы быстро добраться до единственного байкальского водосброса. Ауж оттуда стремительные воды Ангары домчат их до Иркутска со скоростью десять-двенадцать верст в час. Таким образом, еще полтора суток, и город предстанет перед ними.

Никаких пристаней в здешних местах не было. Беглецам надо было как-то возместить этот недостаток. Соорудили плот или, точнее, цепь плотов, какие обычно вяжут сибирские сплавщики леса. Материалом для сооружения этого плавучего средства послужил пихтовый лес, растущий на берегу.

Стволы, стянутые друг с другом посредством ивовых прутьев, образовали платформу, на которой могли без труда разместиться сто человек.

На этом-то плоту и поплыли Надя и Михаил Строгов. Девушка пришла в себя, взбодрилась. Ей дали перекусить чем Бог послал, спутник ее тоже получил свою порцию еды. Потом она опустилась на груду сухой листвы и уснула глубоким сном.

Отвечая на расспросы попутчиков, Михаил Строгов умалчивал обо всем, что случилось в Томске. Он выдавал себя за жителя Красноярска, который не успел добраться до Иркутска прежде, чем войско эмира подступило клевому берегу Динки, и высказывал предположение, что основные силы бухарцев, по всей вероятности, уже заняли позиции и ведут осаду сибирской столицы.

Следовательно, нельзя было терять ни минуты. К тому же холодало чем дальше, тем сильнее. По ночам температура уже падала ниже нуля. Поверхность Байкала местами начала подергиваться тонким ледком. На озере это было не страшно, здесь у плота был простор для маневров, но меж берегов Ангары, если лед преградит им путь, придется трудно. Итак, все говорило о том, что беглецам надлежит отправиться в плавание незамедлительно.

В восемь вечера отдали швартовы и плот, подгоняемый течением, двинулся вдоль берега. Несколько дюжих мужиков, орудуя громадными шестами, заставляли его не сбиваться с нужного направления.

Командование плотом принял на себя старик, всю жизнь плававший по Байкалу. Это был мужчина лет шестидесяти пяти, продубленный озерными ветрами. Белая, очень густая борода спускалась ему на грудь. На голове он носил меховую папаху, его лицо неизменно хранило выражение непреклонной суровости. Длинный широкий плащ, стянутый на талии поясом, достигал каблуков его сапог. Старик был молчалив: сидел на корме и, произнося за десять часов не более десятка слов, командовал преимущественно жестами. Впрочем, все маневры при управлении сводились к тому, чтобы не дать плоту уйти на закраину течения, которое держалось у берега, от него не отклоняясь.

Следует заметить, что на плоту собрались пассажиры разных сословий. Достаточно сказать, что, кроме мужиков из числа местных уроженцев, мужчин, женщин, стариков и детей, туда затесались трое паломников, которые снарядились в дорогу, дабы посетить святые места, и нашествие застало их в пути. Там же оказались несколько монахов и один поп. Каждый паломник имел при себе посох и флягу, которая болталась на поясе, и все они жалобными голосами монотонно тянули псалмы. Один из них был с Украины, другой – с побережья Желтого моря, третий из Финляндии. Этот последний, уже в изрядных летах, носил на поясе маленькую кружку для пожертвований, запертую на замок: такие обычно висят на церковной паперти. Из всего, что он насобирал за время своего долгого утомительного путешествия, ему не причиталось ни гроша, он не имел даже ключа от замка, который будет отперт не раньше, чем паломник вернется в свой храм.

Что касается монахов, это были пришельцы из северных областей империи. Родной Архангельск, по мнению некоторых путешественников, ни дать ни взять похожий на города Востока, они покинули три месяца тому назад.

Посетили острова Кижи и Валаам, что близ Карельских берегов, побывали в Соловецком монастыре, в монастыре Пресвятой Троицы, в Святоантониевской и Святофеодосийской обителях Киева, издавна столь любимого ягеллонами, навестили московский и казанский монастыри Святого Симеона, а также старообрядческий храм в Казани, после чего направились в Иркутск все в тех же одеяниях из саржи, поверх которых были надеты рясы с капюшонами.

Поп, простой деревенский священник, был одним из тех шестисот тысяч народных пастырей, что насчитывает российская империя. Одетый также бедно, как мужики, да и сам-то, в сущности, – не более чем один из них, поскольку, не дослужившись до высокого церковного сана, ранга, не имея покровителей, трудился, как любой крестьянин: за гроши крестил, женил, хоронил. Чтобы спасти свою жену и детей от зверств захватчиков, у него не было иного средства, как только перевезти их куда-нибудь в северные области. Сам же он оставался в своем приходе до последнего. Потом ему пришлось бежать, а коль скоро иркутский тракт закрыт, он – делать нечего – подался на Байкал.

Эти разношерстные представители духовного сословия столпились на носу плота и то принимались молиться, возвышая голос посреди ночной тишины, то умолкали, притом через равные промежутки времени. Каждый стих своей молитвы они неизменно завершали возгласом: «Слава Господу!»

Это плавание обошлось без происшествий. Надя так и осталась лежать, погруженная в глубокое забытье. Михаил Строгов бодрствовал, охраняя ее сон. Усталость могла победить его только после более продолжительных тягот, да и мысль его бежала от сна, непрестанно работая.

На рассвете плот, движение которого замедлял противный ветер, достаточно крепкий и ослабивший действие течения, был еще в сорока верстах до Ангары. Весьма вероятно, что он туда доберется не раньше трех-четырех часов дня. Впрочем, это было не такуж плохо, скорее наоборот: ведь тогда вниз по реке беглецы будут плыть ночью, темнота поможет им пробраться в Иркутск незамеченными.

Единственное опасение, которое несколько раз выражал их седобородый предводитель, касалось образования льдин на поверхности воды. Ночь выдалась до крайности студеная. Путники видели, как многочисленные осколки льда под напором ветра дрейфовали на запад. Сами по себе они были не опасны, поскольку их теперь никак не могло занести в Ангару, напротив, бриз отгонял их прочь от ее истока. Но следовало ожидать, что течение занесло в реку льдины, образовавшиеся в восточной части озера, а в таком случае русло Ангары в верховьях забито. Отсюда могут возникнуть задержки и прочие трудности, а то и, чего доброго, лед способен обернуться непреодолимым препятствием и вынудить плот остановиться.

Понятно, что Михаил Строгов испытывал огромный интерес к состоянию озера и нетерпеливо стремился узнать, много ли на его поверхности плавающего льда. А так как Надя проснулась, он то и дело засыпал ее вопросами, и она извещала его обо всем, что творилось на поверхности воды.

В то время как льдины, гонимые ветром, вот так плавали по озеру, с Байкалом стали происходить любопытные вещи. Из глубины нескольких артезианских источников с раскаленной водой, которые сама природа пробила на озерном дне, стали вырываться великолепные кипучие фонтанчики. Эти струи взлетали на большую высоту, источая облака раскрашенного солнечными лучами во все цвета радуги пара, который почти сразу конденсировался в холодном воздухе. Необычайное зрелище! Как бы оно, наверное, очаровало туриста, случись ему наблюдать это в свое удовольствие, мирно и безмятежно проплывая по глади сибирского моря!

Около четырех часов старый капитан указал пассажирам плота на две гранитные скалы, что высились на берегу: проход между ними и был истоком Ангары. На правом берегу виднелись маленький порт Лиственничной, несколько домов на береговом откосе, церковь.

Но в то же время обнаружилось и одно крайне серьезное обстоятельство: первые льдины, приплывшие с востока, уже дрейфовали между ангарскими берегами, и, естественно, течение несло их в сторону Иркутска. Однако их пока набралось не так много, чтобы загромоздить реку, да и не настолько было холодно, чтобы они смерзлись воедино.

Плот, приблизившись к маленькой пристани, остановился. Старый капитан решил задержаться здесь на часок для ремонта – требовалось кое-что подправить. Бревна плота разболтались, чего доброго, могли и совсем разъединиться, их следовало связать между собой покрепче, чтобы они выдержали напор стремительного ангарского течения.

Когда время года благоприятствует, Лиственничная служит портом прибытия и отправления для всех, кто путешествует по озеру Байкал, направляясь в Кьяхту, последний город на русско-китайской границе, или возвращаясь оттуда. Поэтому здесь часто встречаются и пароходы, и все мелкие каботажные суденышки, плавающие по озеру.

Но в те дни Лиственничная опустела. Ее обитатели не пожелали остаться дома, рискуя подвергнуться хищническому нападению бухарцев, шаставших ныне по обоим берегам Ангары. Они отправили в Иркутск флотилию лодок и кораблей, обычно зимовавших в здешней гавани, и сами, прихватив все, что могли, временно перебрались в столицу восточной Сибири.

Старый капитан не ожидал, что в Лиственничной ему придется принять на борт новых беглецов, однако едва плот причалил, из покинутого дома выскочили двое и со всех ног бросились вниз по склону к пристани.

Надя, сидевшая на корме, поначалу рассеянно смотрела на них, но потом с трудом удержала готовый вырваться крик и схватила Строгова за руку. Он поднял голову:

– Что такое, Надюша?

– Там эти двое, наши попутчики!

– Француз и англичанин, которых мы встретили на перевале через Урал?

– Да.

Михаила передернуло. Такая встреча грозила разоблачением инкогнито, которое он так строго соблюдал. В самом деле, теперь Альсид Жоливе и Гарри Блаунт увидят его уже не как Николая Корпанова, им известной его настоящее имя, и то, что он посланец государя. Эти журналисты дважды сталкивались с ним с тех пор, как они распрощались на почтовой станции в Ишиме: сначала в лагере в Зеледееве, когда он подпортил ударом кнута физиономию Ивана Огарова, потом в Томске, где эмир приказал ослепить его. Стало быть, они знали, кто он и зачем оказался здесь.

Строгов быстро принял решение. Он сказал:

– Надя, как только француз и англичанин взойдут на плот, попроси их подойти ко мне!

Это действительно были Гарри Блаунт и Альсид Жоливе. Их, как и самого Михаила Строгова, в порт Лиственничной привела не случайность, а необходимость, порожденная ходом событий.

Мы помним, что друзья-репортеры стали свидетелями захвата ханскими войсками Томска, откуда они затем ушли, не пожелав дожидаться варварской казни, призванной увенчать праздник победителей. Журналисты, недосмотрев этот спектакль, были уверены, что их былой попутчик предан смерти: откуда им было знать, что по приказу эмира он не убит, а только ослеплен?

Итак, раздобыв лошадей, они в тот же вечер покинули Томск с благоразумным намерением отныне посылать свои сообщения из восточной Сибири не раньше, чем доберутся до лагеря русских. Поэтому Альсид Жоливе и Гарри Блаунт без промедления поспешили в Иркутск. Они надеялись опередить Феофар-хана и, несомненно, в том преуспели бы, если бы не помешало непредвиденное появление третьей колонны, которая подоспела с юга, пройдя долиной Енисея. Им также, как Михаилу Строгову, преградили дорогу еще раньше, чем они успели подойти к берегу Динки. Вот почему они были вынуждены свернуть с тракта и двинуться к озеру Байкал.

Добравшись до Лиственничной, они обнаружили, что порт уже опустел. С другой стороны, у них не было возможности пробраться в Иркутск, осажденный вражеской армией. Они трое суток томились здесь, пребывая в крайней растерянности, когда появился плот с беженцами. Последние поделились с ними своим замыслом. Разумеется, у них был шанс под покровом ночи незамеченными проникнуть в Иркутск. Вот газетчики и решили тоже попытать счастья.

Альсид Жоливе тотчас нашел общий язык со старым капитаном, знатоком байкальского судоходства, и попросил пустить их с Блаунтом на плот, предлагая любую плату, сколько бы тот ни потребовал.

– Здесь не платят, – отрезал старик. – Просто рискуют жизнью, вот и все.

Журналисты забрались на борт, Надя видела, как они устраивались в носовой части плота.

Гарри Блаунт оставался все тем же хладнокровным британцем, который за все время их поездки по Уралу едва удостоил ее пары слов. Альсид Жоливе выглядел чуть менее беззаботным, чем прежде, но нужно признать, что серьезность положения оправдывала эту перемену.

Француз едва успел расположиться на носу плота, когда почувствовал, что чья-то ладонь легла ему на плечо. Он оглянулся и увидел перед собой Надю, сестру того, кто более не являлся Николаем Корпановым и был известен ему как Михаил Строгов, царский фельдъегерь.

У него вырвалось удивленное восклицание, ноонприкусил язык, увидев, как девушка приложила палец к губам.

– Пойдемте, – шепнула Надя.

Тут же Альсид Жоливе скроил самую равнодушную минуй, знаком предложив Гарри Блаунту не отставать, последовал за ней.

Но как ни велико было изумление журналистов при встрече на этом плоту с Надей, оно стало безграничным, когда перед ними возник Михаил Строгов, которого они не чаяли увидеть среди живых.

Однако он не пошевелился при их приближении.

Альсид Жоливе с немым вопросом оглянулся на девушку.

– Он не видит вас, господа, – сказала Надя. – Бухарцы выжгли ему глаза! Мой бедный брат слеп!

На лицах Альсида Жоливе и его спутника выразилось живейшее сострадание. Еще мгновение, и оба журналиста уселись подле Михаила Строгова, пожали ему руку и приготовились выслушать то, что он им скажет.

– Господа, – тихим голосом начал Строгов, – вам не следует знать, ни кто я, ни зачем приехал в Сибирь. Я прошу вас уважать мой секрет. Вы обещаете мне это?

– Клянусь честью, – отвечал Альсид Жоливе.

– Слово джентльмена, – подтвердил Гарри Блаунт.

– Благодарю вас, господа.

– Мы можем быть вам полезны? – спросил мистер Блаунт. – Если угодно, мы готовы помочь вам в вашем деле.

– Я предпочитаю действовать один, – сказал Михаил Строгов.

– Но ведь эти мерзавцы выжгли вам глаза! – не выдержал Альсид Жоливе.

– У меня есть Надя, мне хватает ее глаз!

Спустя полчаса плот отчалил от маленькой пристани Лиственничной и вошел в реку. Было пять часов вечера. Близилась ночь. Она обещала быть очень темной и весьма холодной, так как температура уже опустилась ниже нуля.

Альсид Жоливе и Гарри Блаунт, дав Михаилу Строгову слово хранить его секрет, однако, не покинули его. Завязалась беседа. Они тихо говорили, а слепой, благодаря их рассказам пополнив запас сведений, которыми уже располагал, получил возможность составить для себя более четкое понятие о положении дел.

Итак, было очевидно, что в настоящее время Иркутскуже осажден и три неприятельские колонны действуют там заодно. А значит, нет сомнения, что эмир и Иван Огаров находятся у стен сибирской столицы.

Но с какой стати царев курьер спешит туда, да так, что его нетерпение бросается в глаза? Ведь он теперь лишен возможности вручить великому князю письмо императора, а что в нем было, ему неизвестно. Альсид Жоливе и Гарри Блаунт не понимали этого, они так же, как Надя, терялись в догадках.

Впрочем, разговора о прошлом они не заводили за исключением единственного момента, когда Альсид Жоливе счел своим долгом сказать Михаилу Строгову:

– Видимо, нам следует принести извинения за то, что, прощаясь на почтовой станции в Ишиме, мы не пожали вам руку.

– Нет, вы имели право счесть меня трусом!

– Как бы то ни было, – заметил Альсид Жоливе, – вы великолепно хлестнули этого прохвоста кнутом! Он после такого удара долго будетходить с отметиной на роже!

– Не слишком долго, уверен, – коротко отозвался Михаил Строгов.

Через полчаса после отправления из Лиственничной Альсид Жоливе и его товарищ уже были полностью в курсе тех жестоких испытаний, череда которых выпала на долю Михаила и Нади. Журналистам оставалось лишь безмерно восхищаться силой духа их обоих, сравниться с которой могла лишь преданность, проявленная этой юной девушкой. Что до Михаила Строгова, о нем они думали теперь точно то же, что сказал о нем в Москве царь: «Поистине это настоящий мужчина!»

Несмотря на скопление ледяной крошки, заполонившей русло Ангары, плот продвигался довольно быстро. Перед глазами путешественников по обеим сторонам реки разворачивалась движущаяся панорама, и благодаря некоей оптической иллюзии казалось, будто эти переменчивые живописные виды один за другим проплывают мимо их застывшего на месте плота. Здесь громоздились высокие гранитные скалы самых диковинных очертаний, там из диких расщелин низвергались бурные потоки, порой в широкой расселине глазу открывалась разоренная, еще дымящаяся деревушка, а следом за ней – густой пихтовый лес, охваченный бушующим пламенем. Но хотя бухарцы повсюду оставили следы своего прохождения, их самих пока было не видать: они в основном сконцентрировались на подступах к Иркутску.

Между тем паломники продолжали громогласно возносить молитвы, а старый капитан, отгоняя с дороги слишком близко напирающие льдины, неуклонно удерживал плот на самой стремнине быстрого течения Ангары.

 

Глава XI. Между двумя берегами

К восьми часам вечера окрестности накрыла глубокая тьма, впрочем, этого следовало ожидать, взглянув на небо. Недавно народившийся месяц едва показался над горизонтом, а выше не поднимался. Если смотреть с середины реки, берегов не разглядишь. Скалы уже на небольшой высоте тонули в тяжелых тучах, которые еле-еле тащились по небу. Время от времени с востока долетали некие дуновения слабого ветерка, но они, казалось, почти мгновенно угасали в тесной долине Ангары.

Темнота, несомненно и при том весьма существенно, благоприятствовала планам беглецов. В самом деле, хотя захватчики бесспорно расставили свои аванпосты по обоим берегам реки, у плота оставался солидный шанс проскочить незаметно. Было также маловероятно, что осаждающие перекрыли Ангару вверх по течению от Иркутска, ведь они знали, что с юга русским нечего ждать подкрепления. Впрочем, еще немного – и сама природа того гляди воздвигнет этот барьер, если мороз скует воедино ледяную крошку, все гуще заполняющую ангарское русло.

На плоту теперь воцарилась полная тишина. С тех пор как он поплыл вниз по реке, голоса паломников умолкли. Они продолжали молиться, но тактихо, что с берега это бормотание никто бы не услышал. Беглецы лежали на бревенчатом помосте, очертания их распростертых тел почти не выступали над поверхностью воды. Старый капитан улегся впереди, его помощники расположились рядом, их единственной заботой было отгонять преграждающие путь льдины, и они справлялись с этим без шума.

Пока небольшие дрейфующие льдины тоже были благоприятным фактором, лишь бы в дальнейшем они не обернулись непроходимым затором, преградив дорогу плоту. Ведь на чистой речной глади его могли бы заметить даже в темноте, а двигаясь в этой массе, где ворочались куски льда различных размеров и форм, он сливался с ней, к тому же льдины, сталкиваясь, производили шум, способный заглушить любые подозрительные звуки.

Между тем воздух стал пронизывающе холодным, беглецы жестоко страдали, не имея иной защиты, кроме нескольких березовых веток. Люди жались друг к другу, пытаясь спастись от крепчающего мороза, который в ту ночь достиг, по-видимому, минус десяти. Легкий восточный ветерок, прилетающий с заснеженных горных вершин, касаясь кожи, причинял острую боль.

Михаил Строгов и Надя, лежа на корме, без жалоб переносили это новое мучение. Альсид Жоливе и Гарри Блаунт, расположившись рядом с ними, тоже прилагали все усилия, чтобы достойно выдержать первые атаки сибирской зимы. Ни те, ни другие больше не пытались беседовать, даже вполголоса. К тому же ситуация, в которой они находились, поглощала все их внимание. В любой момент могло произойти что-нибудь опасное, даже такая катастрофа, из которой никто не выберется невредимым.

Для человека, который рассчитывал вот-вот достигнуть своей цели, Михаил Строгов держался на диво спокойно. Впрочем, присутствие духа никогда ему не изменяло, он сохранял хладнокровие и в самых отчаянных положениях. А ныне Михаил предвидел, что близок час, когда ему наконец можно будет подумать о своей матери, о Наде, о себе самом! Онуже ничего не страшился, кроме последнего невезения: только бы плот не вмерз в лед прежде, чем они достигнут Иркутска! Только об этом он и думал, впрочем, готовый, если потребуется, рискнуть на какую-нибудь неслыханно дерзкую попытку.

Надя, придя в себя после нескольких часов отдыха, восстановила физические силы, подчас грозившие надломиться от чрезмерных тягот, хотя ничто не могло поколебать твердости ее духа. Она тоже думала о том, что если Михаилу ради достижения своей цели потребуются новые усилия, ей необходимо быть рядом, чтобы направлять его. Однако по мере того, как они приближались к Иркутску, в сознании девушки все живее и ярче представлялся образ ее отца. Она видела его в осажденном городе, вдали от тех, кто ему дорог, но была уверена, что он борется с захватчиками со всем пылом своего патриотизма. Через несколько часов, если небеса наконец будут милостивы к ним, она сможет обнять его, передать ему последние слова своей матери, и больше ничто уже их не разлучит. Если ссылка Василия Федорова окажется бессрочной, его дочь останется рядом с ним, такой же изгнанницей. Затем, повинуясь естественной склонности, ее мысли вновь обратились к тому, кому она обязана тем, что сможет увидеть отца, к великодушному спутнику, «брату», который, когда бухарцы будут отброшены, отправится в обратный путь, в Москву, и, может быть, им уже никогда не приведется встретиться!..

Что до Альсида Жоливе и Гарри Блаунта, у обоих на уме было одно: складывается крайне драматическая ситуация, и, если все пойдет должным образом, она сулит хроникерам интереснейший материал. Таким образом, англичанин думал о читателях «Дейли телеграф», а француз – о своей кузине Мадлен. По сути, ими владели весьма сходные чувства.

«Э, тем лучше! – говорил себе Альсид Жоливе. – Чтобы взволновать, надо и самому поволноваться! Помнится, на эту тему есть даже какой-то известный стих, но, вот черт, не могу вспомнить…»

И он напрягал свои столь много повидавшие глаза, силясь проникнуть взглядом сквозь завесу темноты, окутавшей реку.

Однако порой весь этот мрак отступал, и при ярко вспыхнувшем фантастическом свете становились видны берега, которые выглядели совершенно нереальными. Это происходило, если там пылал лес или какая-нибудь приречная деревня, еще не догорев, озаряла окружающий пейзаж, создавая мрачную репродукцию дневных картин с добавлением резких контрастов ночи. Тогда Ангара вся целиком загоралась тысячами огней. Каждая ледышка, большая или маленькая, становилась зеркалом, отражавшим огонь под всеми мыслимыми углами, река превращалась в некое подобие гигантской многоцветной радуги, которая вся переливалась, повинуясь прихотям течения. Среди ослепительных бликов этих плавучих зеркал плот терялся, никем не замечаемый.

Итак, пока опасности не было, она затаилась где-то впереди.

Но беглецам угрожала еще одна напасть. Они не могли ее предвидеть и, главное, противостоять ей. Случаю было угодно, чтобы проблему обнаружил не кто иной, как Альсид Жоливе. И вот при каких обстоятельствах: журналист, лежа на корме справа, у самого края, опустил руку в воду. Внезапно его поразило странное ощущение – на поверхности реки вода казалась липкой, по консистенции напоминавшей скорее нефть. Проверив свои осязательные ощущения посредством обонятельных, Альсид Жоливе понял, что не ошибся. Это действительно оказалась нефть, слоем которой была покрыта вся поверхность Ангары на достаточно большом отрезке. Нефтяной слой плыл по течению!

Неужели их плот действительно погружен в эту субстанцию, в высшей степени горючую? Откуда она взялась? Что это – природный феномен, выброс нефти, всплывшей на поверхность со дна Ангары, или всему причиной чья-то разрушительная идея, приведенная в исполнение захватчиками? Уж не хотят ли они таким манером разжечь пожар до самого Иркутска, хотя по законам цивилизованного ведения войны подобные средства недопустимы?

Такие вопросы задавал себе Альсид Жоливе, однако решил, что не должен делиться своим открытием ни с кем, кроме Гарри Блаунта. Оба сошлись на том, что незачем тревожить своих товарищей, сообщая им об этой новой угрозе.

Как известно, почва Средней Азии, как губка, вся пропитана жидким углеводородом. Близ портового города Баку, на границе с Персией, на полуострове Апшерон, что на Каспии, в Малой Азии, в Китае, Бирме тысячи нефтяных источников выходят на поверхность земли. Это «страна нефти», не уступающая той, что ныне в Северной Америке заслужила подобное название.

Во время некоторых религиозных торжеств (особенно в портовом городе Баку) огнепоклонники лили в море нефть, она, будучи легче воды, всплывала на поверхность. Ночью, дождавшись, пока нефтяной слой разольется чуть ли не по всему Каспию, они поджигали его, получалось неповторимое зрелище – океан пламени, волнующийся и бурлящий от ветра.

Но то, что в Баку являлось лишь забавой, на Ангаре могло обернуться катастрофой. Если нефть вспыхнет по чьей-то злой воле или небрежности, пламя в мгновение ока распространится до самого Иркутска.

Так или иначе, не стоило опасаться, что кто-нибудь допустит такую неосторожность на плоту, зато большую угрозу представляли пожары, разгоревшиеся на обоих берегах Ангары. Ведь довольно раскаленного уголька или искры, упавшей в реку, чтобы воспламенился весь нефтяной слой.

Любой, кто представит себя на месте Альсида Жоливе и Гарри Блаунта, поймет их испуг лучше, чем его можно описать. Не лучше ли при таких обстоятельствах причалить к берегу, высадиться, переждать? Эти вопросы задавали себе оба газетчика.

– Какая бы опасность нам ни грозила, – сказал Альсид Жоливе, – я знаю кое-кого, кто не станет выжидать!

Он подразумевал Михаила Строгова.

Между тем плот быстро дрейфовал среди льдин, которые смыкались вокруг него все теснее.

До сей поры ни один ханский отряд не появлялся на берегах Ангары. Это доказывало, что плот еще не достиг их аванпостов. Однако около десяти вечера Гарри Блаунту почудилось, будто впереди копошится множество каких-то черных фигур. Перепрыгивая с льдины на льдину, они быстро приближались.

«Бухарцы!» – подумал он.

Проскользнув в носовую часть плота, он указал старому капитану на эти подозрительные передвижения.

Тот принялся внимательно всматриваться в темноту.

– Это всего лишь волки, – сказал он. – Лучше уж они, чем бухарцы. Ну, будем обороняться. Только без шума!

Беглецам и впрямь пришлось не на шутку сразиться с этими свирепыми хищниками, которые рыскали по окрестностям, гонимые голодом и стужей. Волки учуяли плот и без долгих проволочек напали. При сложившихся обстоятельствах беглецам, затевая борьбу, пришлось обходиться без огнестрельного оружия, ведь все происходило недалеко от вражеских постов. Женщины и дети сбились в кучу посередине плота, а мужчины, вооружившись кто рогатиной, кто ножом, а большинство попросту палками, приготовились отразить атаку. И все молча, без криков, зато волчий вой и рычание буквально рвали воздух.

Михаил Строгов не пожелал оставаться в стороне. Он растянулся на краю плота, вытащил свой ножи, когда хищная стая напала, ловко пустил его в ход. Всякий раз, когда волк оказывался в пределахдосягаемости, клинок, направляемый рукой умелого охотника, вонзался ему в горло. Гарри Блаунт и Альсид Жоливе тоже не зевали, потрудились на славу. Товарищи по несчастью храбро поддерживали друг друга. Все это смертоубийство происходило в полной тишине, хотя многим беглецам не удалось избежать очень серьезных укусов.

Однако было похоже, что эта схватка не скоро кончится. Стая волков непрестанно обновлялась, с правого берега Ангары набегали новые звери, их там было видимо-невидимо.

– Этому конца не будет! – ворчал Альсид Жоливе, в который раз замахиваясь своим кинжалом, красным от крови.

И действительно: с момента начала атаки прошло уже полчаса, а волки продолжали сотнями перебегать по льдинам к плоту.

Беглецы, вконец измотанные, заметно слабели. Сражение принимало для них скверный оборот. На плот уже вскочил десяток особо крупных волков, разгоряченных яростью и голодом. Их глаза горели в темноте, как раскаленные угли. Альсид Жоливе и его друг бросились в самую гущу этих страшных зверей, Михаил Строгов тоже пополз к ним, но тут расстановка сил внезапно и резко изменилась.

Всего за несколько секунд волки не только убрались с плота, но и на льдинах не осталось ни одного. Их черные силуэты стремительно посыпались в разные стороны, и вскоре стало понятно, что звери со всех ног удирают на правый берег реки.

Дело в том, что волкам для охоты нужна темнота, а тут вся Ангара озарилась ярким светом. Он исходил от огромного пожара. Со всех концов пылало большое селение. На сей раз бухарцы были здесь, они творили свое черное дело. Начиная с этого пункта, они контролировали оба берега вплоть до самого Иркутска. Итак, для беглецов начался самый опасный участок пути, а до столицы Сибири оставалось еще тридцать верст.

Было одиннадцать часов тридцать минут вечера. Плот по-прежнему скользил в потемках, пробирался среди льдин, абсолютно сливаясь с ними. Но местами поверхность воды была освещена, эти обширные световые пятна порой достигали плота. Тогда беглецы теснее вжимались в бревна и замирали, стараясь ни единым движением не выдать себя.

Селение горело чрезвычайно бурно. Дома, сложенные из пихты, вспыхивали, будто состояли из чистой смолы. Там пылали одновременно около ста пятидесяти строений. Завывания торжествующих бухарцев смешивались с треском горящих бревен. Старый капитан, отталкиваясь от льдины, плывущей рядом с плотом, сумел отвести его поближе к правому берегу, такчто теперь от пылающих домов их отделяло расстояние в триста-четыреста футов.

Тем не менее беглецы, попадая то и дело в полосу яркого света, неминуемо были бы замечены, если б поджигатели не так самозабвенно увлеклись разрушением поселка. Но как не понять страхов, мучивших в те минуты Альсида Жоливе и Гарри Блаунта при мысли о горючей жидкости, что плескалась под их плотом?

И то сказать, от горящих строений, как из раскаленного адского пекла, летели целые снопы искр. Вместе с клубами дыма эти искры уносились к небу футов на пятьсот-шестьсот. На правом берегу, расположенном напротив этого пожарища, деревья и скалы, обагренные заревом, казались тоже охваченными огнем. А ведь хватило бы одной единственной искорки, упавшей на поверхность реки, чтобы пожар распространился вверх и вниз по течению, тогда пламя перекинулось бы и на другой берег. Вот тут плот и всех его пассажиров ждала бы неотвратимая скорая гибель.

Но, к счастью, слабый ночной ветерокдул не с той стороны. Он по-прежнему тянул с востока, такчто пламя отклонялось влево. Это позволяло надеяться, что беглецы ускользнут от этой новой угрозы.

Поселок, охваченный огнем, и впрямь остался наконец позади. Блики пожара мало-помалу бледнели, его треск доносился все глуше, и вот уже последние проблески света угасли в тени крутых скал, что высились там, где Ангара делает резкий поворот.

Было около полуночи. Темнота, опять став непроглядной, снова накрыла плот своим защитным пологом. Бухарцы по-прежнему были тут как тут, сновали по берегам. Их было не видно, но слышно. И костры на вражеских аванпостах пылали чрезвычайно ярко.

Между тем возникла необходимость поосторожнее маневрировать среди льдин, напиравших все сильнее. Старый капитан встал, и мужики вновь взялись за багры. Все они знали свое дело, но управлять плотом становилось чем дальше, тем труднее: русло реки закупоривалось льдом прямо на глазах.

Михаил Строгов пробрался в носовую часть плота.

Альсид Жоливе последовал за ним.

Оба услышали то, что старый капитан говорил своим людям:

– Справа, не зевай, смотри в оба!

– А вон льдины слева напирают!

– Гони их! Багром отпихивайся!

– Часа не пройдет, как застрянем!..

– Если Бог попустит! – проворчал капитан. – Без его святой воли ничего не делается.

– Слышите, что они говорят? – шепнул Строгову Альсид Жоливе.

– Да, – отвечал Михаил. – Но Бог за нас!

Между тем положение все более усложнялось. Если продвижение плота остановится, беглецам не добраться до Иркутска, мало того – им придется оставить свое импровизированное судно, оно неминуемо развалится под ними, льды раздавят его. Тогда связки из ивовых прутьев лопнут, пихтовые стволы, насильственно разъединенные, покроются ледяной корой, и у несчастных людей не останется иной опоры, кроме самих льдин. А как только рассветет, бухарцы увидят их и беспощадно истребят!

Михаил Строгов вернулся на корму. Там его ждала Надя. Он приблизился к ней, взял за руку и задал все тот же неизменный вопрос «Надя, ты готова?», на который она ответила, как всегда:

– Готова!

Еще несколько верст плот проталкивался среди плавучих льдин. Но было ясно: если Ангару скует льдом, плыть по течению станет невозможно, они застрянут. Уже и теперь они дрейфовали куда медленней, чем поначалу. Ежеминутно плот наталкивался на что-нибудь или сворачивал с пути, избегая столкновения. То увиливал от наскока, то проскальзывал в образовавшуюся брешь между льдинами. А любые задержки вызывали огромное беспокойство.

В самом деле, ведь в запасе оставалось всего несколько ночных часов. Если беглецы не достигнут Иркутска раньше пяти часов утра, им придется проститься с надеждой когда-либо туда попасть.

И вот в половине второго несмотря на все их усилия (чего они только не делали!) плот уткнулся в массивную ледяную запруду и безнадежно застрял. Льдины, плывшие вниз по реке, тотчас наперли на него, прижимая к этой преграде, и он потерял возможность двигаться так же необратимо, как если бы налетел на риф.

Русло Ангары в этом месте сужалось до половины своей обычной ширины. Отсюда и ледяной затор, который мало-помалу смыкался все крепче под двойным воздействием достаточно сильного напора наплывающих льдин и мороза, который все крепчал. Всего за пятьсот шагов ниже по течению река снова расширялась, и льдины, одна задругой отрываясь от запруды, продолжали дрейфовать в направлении Иркутска. Таким образом, если бы берега так не сблизились, то и затор, вероятно, не образовался бы, плот смог бы продолжать плыть по течению. Но непоправимая катастрофа уже произошла, и беглецам пришлось оставить всякую надежду добраться до своей цели.

Если бы в их распоряжении имелся инструмент, каким обычно пользуются китобои, пробивая каналы в ледяных пустынях, они могли бы расчистить себе дорогу до того места, где река расширяется. Может, им на это хватило бы времени? Но под рукой нет ни пилы, ни кайла, ничего такого, чем можно бы разбить эту ледяную корку, от стужи затвердевшую, как гранит.

На что решиться?

В этот момент с правого берега Ангары раздалась ружейная пальба. Дождь пуль обрушился на плот. Итак, несчастных заметили. Разумеется, так и было: другие выстрелы тотчас загремели с левого берега. Беглецы, оказавшись меж двух огней, стали легкой мишенью для бухарских стрелков. Некоторые уже были ранены, хотя все эти пули в потемках посылались наудачу.

– Идем, Надя, – шепнул Михаил Строгов на ухо девушке.

Без каких бы то ни было замечаний Надя, «готовая на все», протянула ему руку.

– Надо перейти затор, – тихо сказал он ей. – Веди меня, но так, чтобы никто не заметил, что мы уходим с плота!

Надя повиновалась. Они с Михаилом быстро выскользнули на ледяную поверхность в полном мраке, то тут, то там разрываемом вспышками ружейных выстрелов.

Надя ползла впереди, Строгов за ней. Пули сыпались вокруг них, как крупный град, с треском врезаясь в лед. Шероховатый, с острыми гранями, он до крови изранил их ладони, но оба продолжали упорно ползти вперед.

Через десять минут они добрались до противоположной стенки затора. Впереди воды Ангары, освобожденные от излишков льда, текли вольно. Несколько льдин, мало-помалу отрываясь от затора, продолжали плыть по направлению к городу.

Надя понимала, на какую попытку решился Михаил Строгов. Она приметила одну из таких льдин, которая уже едва держалась, зацепившись узким выступом.

– Сюда, – сказала девушка.

И оба растянулись на этом куске льда, легонько раскачав его, чтобы отделился от запруды.

Льдина поплыла. Река расширилась, путь был свободен.

Удаляясь вверх по течению, Михаил и Надя еще долго слышали звуки выстрелов, крики отчаяния, завывания бухарцев… Потом мало-помалу все эти звуки, полные мучительной тревоги и свирепого ликования, затихли вдали.

– Бедные наши товарищи! – прошептала Надя.

Полчаса льдина, на которой плыли Михаил Строгов и Надя, стремительно несла их вперед, хотя в любой момент можно было опасаться, что она растает под ними. Подхваченная течением, она дрейфовала по самой середине реки, и не было надобности направлять ее в сторону до той минуты, когда потребуется причалить к иркутской набережной.

Михаил Строгов, стиснув зубы и навострив уши, молчал. Ни слова не проронил. Никогда еще он не был так близок к цели. Он чувствовал, что достигнет ее!..

Около двух часов ночи на темном горизонте, с которым сливались очертания берегов Ангары, загорелась двойная полоса света.

Справа – огни Иркутска, слева – костры лагеря осаждающих.

До города оставалось всего полверсты.

– Наконец! – пробормотал Михаил Строгов.

Но внезапно у Нади вырвался крик.

Услышав его, Михаил Строгов выпрямился так резко, что льдина зашаталась. Он простер руку вперед, туда, куда текла Ангара. Сейчас на его лицо, озаренное голубоватыми отблесками далекого света, было страшно смотреть. Его глаза, казалось, снова увидели свет.

– Ах! – вскричал он. – Значит, сам Господь против нас!

 

Глава XII. Иркутск

Иркутск – столица восточной Сибири – в обычное время очень многолюден, в этом городе триста тысяч жителей. На правом, довольно высоком, берегу Ангары красуются его храмы, среди которых выделяется внушительный собор, и дома, разбросанные в живописном беспорядке.

Увиденный с почтительного расстояния, скажем, с вершины горы, что высится в двадцати верстах у большого сибирского тракта, Иркутск со своими церковными маковками, колокольнями, чьи стремительные шпицы напоминают минареты, со своими пузатыми куполами, похожими на японские фарфоровые вазы, создает впечатление отчасти восточное. Но лицо города меняется, стоит путешественнику войти в его пределы. Полувизантийский, полукитайский город оборачивается европейским благодаря щебеночному покрытию улиц, обрамленных пешеходными мостками, пересекаемых каналами, обсаженных громадными березами, благодаря своим кирпичным и деревянным домам, некоторые в несколько этажей, а также потому, что по этому городу разъезжает множество экипажей, не только тарантасов и телег, но и дилижансов, и колясок, и, наконец, потому, что среди его обитателей немало тех, кто в высшей степени причастен к прогрессу цивилизации, кому не чужды и самые последние новинки парижской моды.

В эту эпоху из-за наплыва беженцев из сибирских провинций Иркутск был переполнен. Блага всякого рода имелись здесь в изобилии. Иркутск – кладовая тех бесчисленных товаров, которыми обмениваются между собой Китай, Средняя Азия и Европа. Поэтому администрация Иркутска могла смело призвать сюда сельских жителей из долины Ангары, хакассов, тунгусов, бурят и превратить в пустыню все пространство между городом и наступающими захватчиками.

В Иркутске находится резиденция генерал-губернатора восточной Сибири. Ему подчиняются штатский губернатор, в чьих руках сосредоточено управление провинцией, начальник полиции, у которого полно забот в городе, где множество ссыльных, и, наконец, мэр: он распоряжается всеми торговцами, это персона значительная благодаря как своему огромному богатству, так и влиянию, которое он имеет на своих подопечных.

Гарнизон Иркутска в те дни состоял из казачьего пехотного полка, где насчитывалось около двух тысяч человек, и корпуса жандармов, носивших каски и голубые мундиры с серебряными галунами.

При этом, как мы знаем, брат царя вследствие чрезвычайных обстоятельств с первых дней нашествия оказался запертым в городе.

Здесь следует кое-что уточнить.

В эти отдаленные провинции восточной Азии великого князя привели дела большой государственной важности. Он проехал по главным городам Сибири, путешествуя не по-княжески, а скорее по-военному: без свиты, в сопровождении своих офицеров, с казачьим полком в качестве эскорта. Так он достиг Забайкалья. Даже Николаевск, последний русский город, построенный на берегу Охотского моря, успел удостоиться его посещения.

Достигнув пределов огромной империи, управляемой из Москвы, великий князь отправился в Иркутск, откуда рассчитывал пуститься в обратный путь, но тут пришло известие об этом нашествии, столь же грозном, сколь внезапном. Он поспешил в сибирскую столицу, но едва он туда прибыл, связь с европейской Россией почти тотчас прервалась. Ему еще доставили несколько телеграмм из Петербурга и Москвы, он даже успел на них ответить, но потом провод был перерезан – мы помним, при каких обстоятельствах это случилось.

Теперь Иркутск был оторван от остального мира.

Великому князю оставалось лишь заняться организацией обороны, и он взялся за это с твердостью и хладнокровием, проявляемыми им и прежде, в иных ситуациях.

Известия о взятии противником Ишима, Омска, Томска одно за другим приходили в Иркутск. А значит, следовало любой ценой спасти столицу Сибири от грозящей ей оккупации. На скорое прибытие подкрепления надеяться не приходилось. Небольшие воинские подразделения, рассеянные там и сям по Приамурью и Иркутской губернии, были слишком малочисленны, чтобы остановить ханские полчища. Итак, коль скоро они неизбежно обложат Иркутск, самое важное – привести город в такое состояние, чтобы он смог выдержать долговременную осаду.

Эти работы начались в день, когда пал Томск. Одновременно с этой последней новостью великому князю сообщили, что эмир Бухарский и его союзники-ханы самолично возглавляют нашествие. Но он не знал одного: что сподвижником этих варваров-правителей является Иван Огаров, русский офицер, которого он разжаловал, но в глаза не видел.

Вначале, как мы уже знаем, жителям Иркутской провинции было приказано покинуть свои города и селения. Те, кто не доберется до сибирской столицы, должны были отступить за Байкал, в края, которых опустошительное нашествие, весьма вероятно, не затронет. Урожай зерновых и фураж подверглись реквизиции в пользу города, чтобы этот последний дальневосточный форпост московской власти какое-то время смог продержаться.

Иркутск, основанный в 1611 году, расположен на слиянии Иркута и Ангары, на правом берегу последней. Два деревянных моста на свайных опорах расположены так, чтобы соединять город с его левобережными предместьями и открываться во всю ширину фарватера, если того требуют нужды навигации. С этой стороны оборона трудностей не представляла. Предместья были покинуты, мосты разрушены. Под огнем осажденных форсировать Ангару, которая в этом месте весьма широка, – задача невыполнимая.

Однако переправиться через реку вблизи от города, выше или ниже по течению, было возможно. Следовательно, атака угрожала Иркутску с востока, где никакие крепостные укрепления его не защищали.

Вот почему все рабочие руки города перво-наперво занялись именно возведением фортификационных сооружений. Трудились день и ночь. Великий князь убедился, что жители с большим рвением взялись за это дело, впоследствии ему предстояло восхищаться и их отвагой при обороне. Солдаты, торговцы, ссыльные, крестьяне – никто не жалел себя во имя общего спасения. Земляные укрепления были готовы за восемь дней до того, как бухарцы появились на Ангаре. Между эскарпом и контрэскарпом прорыли ров, заполнив его водой из Ангары. Теперь взять город стало не так просто. Врагам придется его окружить и вести упорную осаду.

Третья ханская колонна – та, что прошла по долине Енисея, – появиласьу Иркутска 24 сентября. Она незамедлительно заняла покинутые предместья, где и дома были заблаговременно разрушены, чтобы не мешали артиллерии великого князя, к несчастью, недостаточно мощной.

Итак, бухарцы сгруппировались и стали ждать прибытия двух других колонн под командованием эмира и его союзников. Соединение этих корпусов произошло 25 сентября в лагере на берегу Ангары, и вся армия за исключением гарнизонов, оставленных в главных завоеванных городах, сосредоточилась под командованием Феофар-хана.

Иван Огаров нашел, что форсировать Ангару перед Иркутском немыслимо, и большая часть армии переправилась через реку в нескольких верстах ниже по течению на палубах судов, оборудованных с этой целью. Великий князь не пытался воспрепятствовать этой переправе. Не имея в распоряжении полевой артиллерии, он мог разве что затруднить, но не предотвратить ее. А потому он остался сидеть, запершись в Иркутске.

Стало быть, бухарцы оккупировали правый берег реки и двинулись к городу. Попутно они сожгли летнюю резиденцию генерал-губернатора, расположенную на вершине лесистого холма, что высится над Ангарой, и собрались, полностью окружив Иркутск, окончательно выбрать позицию, откуда будут наносить главные удары.

Иван Огаров как опытный строитель военных машин был, разумеется, в высшей степени пригоден для руководства планомерной осадой на всех ее этапах. Но чтобы действовать достаточно быстро, ему не хватало оборудования и боевой техники. Поэтому он надеялся захватить Иркутск, главную цель всех своих усилий, врасплох.

Однако, как мы видим, его расчеты не оправдались, все обернулось иначе. С одной стороны, сражение под Томском задержало наступление ханской армии, с другой – великий князь очень быстро развернул работы по укреплению обороны. Двух таких причин хватило, чтобы первоначальный план Огарова провалился. А значит, ему волей-неволей придется организовать осаду по всем правилам.

Тем не менее эмир, поддавшись его подстрекательствам, дважды пытался захватить город ценой больших людских потерь. Он бросал своих солдат на земляные укрепления, в которых имелось несколько слабых мест. Но обе атаки были отбиты благодаря величайшей отваге защитников города. При этом себя не щадили и сам великий князь, и его приближенные офицеры. Они вдохновляли людей личным примером, увлекая за собой и гражданское население. Горожане и мужики исполняли свой долг с отменным мужеством. При второй атаке нападающим удалось прорваться в одном месте, разломав ворота крепости. Завязался бой в начале улицы под названием Большая, что тянется на две версты и заканчивается на берегу Ангары. Но казаки, жандармы и мирные граждане дали бухарцам такой отпор, что тем пришлось вернуться на прежние позиции.

Тогда Иван Огаров, не сумев победить силой, задумал добиться своего ценой предательства. Мы помним, что он и прежде замышлял проникнуть в город, добиться встречи с великим князем, завоевать его доверие и, когда наступит удобный момент, открыть осаждающим городские ворота. А потом, совершив это, утолить свою жажду мщения, расправившись с братом царя.

Цыганка Сангарра, которая и в лагере на Ангаре оставалась при нем, побуждала его исполнить этот план не медля.

Да и впрямь пора было действовать. Войска русских, приписанные к Иркутской губернии, спешили на помощь осажденному городу. Они собрались в верхнем течении Лены и двинулись к Иркутску по долине этой реки. Шести дней не пройдет, как они будут здесь. Значит, необходимо позаботиться о том, чтобы город к тому времени пал, сраженный предательством.

Иван Огаров больше не колебался.

Вечером 2 октября в большой гостиной дворца генерал-губернатора состоялся военный совет. Здесь же находилась и резиденция великого князя.

Этот дворец высится в конце улицы Большой там, где начинается длинный спуск к реке. Из окон главного фасада открывался вид на лагерь осаждающих, причем их артиллерия, более дальнобойная, чем обычно бывает у бухарцев, грозила сделать этот дворец необитаемым.

Великий князь, генерал Воронцов, градоначальник, глава всех купеческих гильдий, а также кое-кто из высшего офицерства явились сюда, чтобы обсудить и принять ряд важных решений.

– Господа, – сказал великий князь, – вам прекрасно известно наше положение. Я имею твердые основания надеяться, что мы сможем продержаться до прибытия подкрепления. А тогда у нас хватит сил, чтобы прогнать отсюда эти варварские орды, и если это будет зависеть от меня, они дорого заплатят за вторжение на территорию, принадлежащую Москве!

– Вашему высочеству известно, что на отвагу и преданность населения Иркутска можно положиться, – отвечал генерал Воронцов.

– Да, генерал, – великий князь благосклонно кивнул, – я высоко ценю патриотизм нашего народа. Благодарение Богу, он пока не испытывает мук голода и ужасов эпидемий и у меня есть причины верить, что они его не постигнут. Но на стенах крепости я могу только восхищаться храбростью наших людей. Вы поняли мои слова, господин представитель купечества? Я просил бы вас передать их в точности.

– Благодарю ваше высочество от имени города, – отвечал тот. – Но смею ли спросить, какой крайний срок прибытия подкрепления вы предполагаете?

– Дней через шесть, самое большее, – заявил великий князь. – Сегодня утром в город сумел проникнуть ловкий и смелый посланец, он заверил меня, что пятьдесят тысяч русских под командованием генерала Киселева форсированным маршем движутся сюда. Два дня назад они были на берегах Лены, в Киренске, теперь ни стужа, ни снегопады не помешают им прийти. Пятьдесят тысяч хорошо обученных солдат, ударив бухарцам во фланг, быстро освободят нас.

– Хорошо, господа, – одобрил великий князь. – Дождемся, когда наши колонны появятся на холмах, тогда и раздавим захватчиков.

Потом, повернувшись к генералу Воронцову, распорядился:

– Завтра мы с вами пойдем посмотрим, какдвижутся работы на правом берегу. Ангара несет льдины, она скоро замерзнет, тогда бухарцы, возможно, и перейдут ее.

– Не позволит ли мне ваше высочество сделать одно замечание? – спросил глава купеческих гильдий.

– Сделайте, сударь.

– Мне случалось видеть, что Ангара продолжала нести льдины, но полностью не замерзала и тогда, когда температура падала ниже тридцати-сорока градусов. Причиной тому, несомненно, является ее стремительное течение. Если бухарцы не найдут иного способа форсировать реку, готов поручиться вашему высочеству, что таким путем они в Иркутск не войдут.

Генерал-губернатор тотчас с готовностью подтвердил это.

– Отрадное сообщение, – сказал великий князь. – Но, так или иначе, мы будем готовы к любому повороту событий.

Затем он обратился к начальнику полиции:

– А вам нечего сказать мне, сударь?

– Я, – отозвался тот, – должен передать вашему высочеству прошение, адресованное вам через мое посредничество.

– Адресованное кем?

– Изгнанниками, сосланными в Сибирь, их в городе, как ведомо вашему высочеству, пять сотен человек.

Уходя от нашествия, политические ссыльные действительно стекались сюда со всей провинции, как все, подчинившись приказу отойти в Иркутск, покинуть поселки, где они занимались различными профессиями, преимущественно медициной и преподаванием – кто в гимназии, кто в японской школе, кто в училище навигации. Великий князь, как и царь, уверенный в их патриотизме, с первых же дней приказал выдать им оружие, и они показали себя отважными защитниками города.

– Чего же просят ссыльные? – спросил он.

Начальник полиции доложил:

– Они просят у вашего высочества разрешения создать свой особый корпус и в первом бою вне стен крепости выступить как головной отряд.

– Да, – промолвил великий князь с волнением, которого даже не пытался скрыть, – эти изгнанники, прежде всего, русские люди, это их право – сражаться за свое отечество!

– Полагаю, что я вправе заверить ваше высочество, что лучших солдат вы не найдете, – вставил генерал-губернатор.

– Однако им нужен командир, – заметил великий князь. – Кто же возьмется?

– Среди них есть один, который уже в нескольких случаях проявил себя, – отвечал начальник полиции. – Они остановили свой выбор на нем и желали бы получить одобрение вашего высочества.

– Он русский?

– Да, русский из балтийских провинций.

– Его имя?

– Василий Федоров.

Этот ссыльный был отцом Нади.

Как нам известно, Василий Федоров работал в Иркутске врачом. Это был образованный и сердечный человек, к тому же очень храбрый и исполненный самого искреннего патриотизма. Все то время, которое не посвящал больным, он отдавал организации сопротивления. Не кто иной, как он объединил своих товарищей по изгнанию во имя этого общего дела. Тогда ссыльные, до сей поры ничем не выделявшиеся среди населения, своей активностью привлекли к себе внимание великого князя. В нескольких вылазках они щедро оплатили кровью долги святой Руси – святой, о да, и обожаемой своими сынами! Василий Федоров вел себя как герой. Его имя неоднократно упоминалось в этой связи, но он никогда не просил для себя ни милостей, ни льгот, и когда иркутские ссыльные задумали сформировать особый корпус, он даже не знал, что они решили сделать его своим командиром.

Когда начальник полиции назвал это имя, великий князь тотчас ответил, что оно ему знакомо.

– В самом деле, – отозвался генерал Воронцов, – он достойный и храбрый человек, этот Василий Федоров. И для своих товарищей он всегда был очень большим авторитетом.

– Давно он в Иркутске? – поинтересовался великий князь.

– Два года.

– И его поведение…

– Это поведение человека, который подчиняется всем требованиям, возложенным на него законом, – ответил начальник полиции.

– Генерал, – распорядился великий князь, – соблаговолите немедленно представить его мне.

Приказы великого князя неукоснительно исполнялись, так что не прошло и получаса, как Василий Федоров был доставлен к нему.

Это был человек лет сорока, не больше, высокого роста, с лицом суровым и печальным. Чувствовалось, что вся его жизнь сводилась к одному – к борьбе. Он боролся и страдал. Внешне они были поразительно похожи друг на друга – отец и его дочь, Надежда Федорова.

Нашествие задело его больше, чем любого другого, оно нанесло удар его самой дорогой привязанности, разбило самые заветные надежды отца, разлученного с семьей, отправленного в изгнание за восемь тысяч верст от родного города. Из письма он узнал о смерти жены и одновременно – о том, что дочь выехала к нему, получив от правительства разрешение поселиться с отцом в Иркутске.

Надя должна была выехать из Риги 10 июля. Нашествие началось пятнадцатого. Если к тому моменту Надя уже была по ту сторону границы, что с ней случилось среди захватчиков? Легко догадаться, какая тревога терзала несчастного отца, ведь с тех пор он больше не получал известий от дочери.

Представ перед великим князем, он поклонился и молча ждал вопросов.

– Василий Федоров, – сказал великий князь, – твои товарищи по изгнанию просят разрешения создать элитный корпус. Им известно, что в таких подразделениях надо быть готовыми к тому, что убьют всех до единого?

– Это они знают, – отвечал Федоров.

– Еще они хотят, чтобы ты стал их командиром.

– Я, ваше высочество?

– Ты согласен возглавить их?

– Если благо России того требует, да.

– Командир Федоров, ты больше не ссыльный.

– Спасибо, ваше высочество, но могу ли я командовать теми, кто все еще в ссылке?

– Они тоже отныне свободны!

Подумать только, что эту милость всем его товарищам по изгнанию, ставшим товарищами по оружию, оказал брат государя!

Василий Федоров с волнением пожал руку, протянутую ему великим князем, и удалился.

А последний, обернувшись к своим офицерам, с улыбкой сказал:

– Царь не откажется подписать помилование, которое я ему открыто представлю! Чтобы отстоять столицу Сибири, нам нужны герои, и я их только что сотворил.

Эта милость, так великодушно оказанная изгнанникам Иркутска, и впрямь была актом справедливости и доброты, а также умным политическим ходом.

Между тем наступила ночь. Из окон дворца были видны костры, горящие в лагере бухарцев, искры от нихулетали в небо там, за Ангарой. Река несла множество льдин, некоторые из них застревали, наткнувшись на сваи разрушенных деревянных мостов. Те же, что плыли по течению, неслись с поразительной быстротой. Было очевидно, что Ангаре, как утверждал глава купеческих гильдий, очень трудно покрыться сплошным льдом. Итак, защитникам Иркутска можно не опасаться нападения с этой стороны.

Часы только что прозвонили десять вечера. Великий князь собрался отослать приближенных офицеров и удалиться в свои покои, когда за стенами дворца начался какой-то переполох.

Почти тотчас дверь гостиной распахнулась и появился адъютант. Он бросился к великому князю, восклицая:

– Ваше высочество, прибыл посланец государя!

 

Глава XIII. Посланец государя

Члены совета все разом повернулись к открытой двери. Царский фельдъегерь! Он сумел добраться до Иркутска! Если бы эти офицеры хоть на миг призадумались о том, какова вероятность подобного факта, они, разумеется, сочли бы его невозможным.

Великий князь порывисто шагнул навстречу своему адъютанту:

– Посланец! – вырвалось у него.

Вошел человек. Он выглядел до крайности измученным. Его одежда сибирского крестьянина была сильно поношена, даже изодрана, и в этих дырках угадывались отверстия от пуль. На голове картуз. Лицо пришельца пересекал шрам, еще не вполне зарубцевавшийся. Было совершенно очевидно, что за плечами этого человека долгое мучительное странствие. Состояние его башмаков доказывало даже, что он, по всей вероятности, немалую часть пути проделал пешком.

– Его высочество великий князь? – воскликнул он, входя.

Великий князь подошел к нему.

– Ты послан царем? – спросил он.

– Да, ваше высочество.

– Ты прибыл из?..

– Из Москвы.

– Ты покинул Москву?..

– Пятнадцатого июля.

– Тебя зовут?..

– Михаил Строгов.

Это был Иван Огаров, присвоивший имя и заслуги того, кого, как сам считал, он обрек на жалкое бездействие. Ни один человек в Иркутске его не знал, ни великий князь, ни кто-либо другой не мог разоблачить самозванца, так что даже не было надобности менять свою наружность. Коль скоро у него было средство доказать свою мнимую подлинность, усомниться в ней никто не посмеет. И вот он явился сюда, ведомый своей железной волей, чтобы предательством и убийством увенчать трагедию нашествия.

Получив от Ивана Огарова ответы на свои первые вопросы, великий князь дал своим офицерам знакудалиться. Все повиновались. И он остался в гостиной один на один с мнимым Михаилом Строговым.

Несколько мгновений великий князь с чрезвычайным вниманием вглядывался в лицо Ивана Огарова. Потом спросил:

– Значит, 15 июля ты был в Москве?

– Да, ваше высочество, и в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое я видел его величество государя в Новом Дворце.

– Ты привез мне письмо царя?

– Вот оно.

И Огаров протянул великому князю письмо императора, сложенное так, что оно достигло почти микроскопических размеров.

– Тебе дали письмо в таком состоянии? – спросил великий князь.

– Нет, ваше высочество, но мне пришлось разорвать конверт, чтобы получше спрятать его от солдат эмира.

– Значит, ты побывал у них в плену?

– Да, ваше высочество, я провел там несколько дней, – отвечал Иван Огаров. – Поэтому, выехав из Москвы 15 июля, согласно дате этого письма, я добрался до Иркутска только 2 октября, после семидесяти девяти дней пути.

Великий князь взял письмо. Развернул, узнал подпись царя и предшествующую ей традиционную формулу, написанную его рукой. Итак, не было ни малейшего сомнения в подлинности этого письма, а стало быть, и курьера. Если его свирепая физиономия поначалу и вызвала у великого князя недоверие, которое он сумел безупречно скрыть, то теперь все сомнения разом исчезли.

Какое-то время великий князь молчал. Он читал письмо – медленно, чтобы глубже проникнуть в его смысл.

Потом он снова заговорил:

– Михаил Строгов, тебе известно содержание этого письма?

– Да, ваше высочество. Могло ведь так случиться, что мне пришлось бы уничтожить письмо, чтобы оно не попало в руки бухарцев. Я хотел иметь возможность, в крайнем случае, пересказать его текст вашему высочеству дословно.

– Ты знаешь, что это письмо велит нам лучше умереть в Иркутске, чем сдать город?

– Знаю.

– А о том, что в нем содержатся указания относительно передвижений войск, которые предназначались для того, чтобы остановить нашествие?

– Да, ваше высочество, но эти маневры не удались.

– Что ты хочешь сказать?

– Я имею в виду, что Ишим, Омск, Томск, не говоря о другихзначительных городах Сибири, один за другим захвачены солдатами Феофар-хана.

– Но борьба была? Разве наши казаки не встретились с бухарцами?

– Несколько раз, ваше высочество.

– И они отступали?

– Им не хватало сил.

– Где происходили эти стычки, о которых ты говоришь?

– В Колывани, в Томске…

До этой минуты Иван Огаров не говорил ничего, кроме правды, но теперь с целью поколебать боевой дух защитников Иркутска он добавил, преувеличивая успех, достигнутый войсками эмира:

– Ив третий раз на подступах к Красноярску.

– А эта последняя стычка?.. – выговорил великий князь, с трудом пропуская слова сквозь сжатые губы.

– Там была уже не стычка, а настоящее сражение, ваше высочество, – отвечал Иван Огаров.

– Сражение?

– Двадцать тысяч русских из приграничных провинций и Тобольской губернии вступили в бой со ста пятьюдесятью тысячами бухарцев и полегли несмотря на всю свою отвагу.

– Ты лжешь! – выкрикнул великий князь, который силился, но не смог сдержать свой гнев.

– Я сказал правду, ваше высочество, – холодно отрезал Иван Огаров. – В той баталии под Красноярском я участвовал, тогда и попал в плен.

Великий князь овладел собой и жестом дал Огарову понять, что не сомневается в его правдивости.

– Какого числа произошло это красноярской сражение? – спросил он.

– Второго сентября.

– И теперь все ханские войска сосредоточены вокруг Иркутска?

– Все.

– Сколько же их там, по-твоему?

– Около четырехсот тысяч.

Новое преувеличение, на сей раз в оценке численности вражеской армии, Огаров допустил с той же целью.

– И я не должен ждать никакой помощи от восточных провинций? – спросил великий князь.

– Никакой, ваше высочество, по крайней мере, до исхода зимы.

– Запомни же, Михаил Строгов, вот что: пусть ко мне никто никогда не придет на помощь ни с запада, ни с востока, а этих варваров будет хоть все шестьсот тысяч, но Иркутска я не сдам!

Иван Огаров слегка прищурил свои злобные глаза. Казалось, изменника забавляло, что брат царя в своих расчетах упускает возможность предательства.

Великий князь, имея нервический темперамент, с огромным трудом сохранял спокойствие: столь мрачные новости потрясли его. Он расхаживал взад-впередпо гостиной, останавливался у окон, смотрел на костры вражеского стана, вслушивался в долетавшие оттуда звуки, хотя по большей части это был всего лишь шум, производимый столкновением льдин, плывущих по течению Ангары. А между тем Иван Огаров, предвкушая свою месть, пожирал его глазами, как готовую добычу.

Прошло четверть часа, а он все молчал, не задавал никаких вопросов. Потом снова взял письмо, перечитал один пассаж и сказал:

– Ты знаешь, Михаил Строгов, что в этом письме идет речь об одном предателе, которого я должен остерегаться?

– Да, ваше высочество.

– Он должен проникнуть в Иркутск переодетым, втереться ко мне в доверие, а затем, выбрав удобный момент, сдать город врагам.

– Мне все это известно, ваше высочество. Я также знаю, что Иван Огаров поклялся лично отомстить брату царя.

– Почему?

– Говорят, что великий князь унизил этого офицера, разжаловал его.

– Да… припоминаю… Но он заслужил это, презренный негодяй, который затем нанялся на службу к врагам своей страны, привел на родную землю полчища варваров!

– Его величество государь особенно пекся о том, чтобы предупредить вас насчет преступных замыслов Ивана Огарова против вашей персоны.

– Да-да… в письме он известил меня об этом…

– Его величество государь и меня предостерегал, что во время путешествия по Сибири я должен особенно опасаться этого предателя.

– И ты встретил его?

– Да, ваше высочество. Это было после красноярской баталии. Если бы он заподозрил, что я везу письмо, адресованное вашему высочеству и разоблачающее его планы, он бы меня не пощадил.

– Да, тебе грозила гибель! – воскликнул великий князь. – И как же ты умудрился бежать?

– Я бросился в Иртыш.

– А как ты проник в Иркутск?

– Благодаря вылазке, произведенной нынче вечером, чтобы отогнать подальше отряд бухарцев. Я смешался с толпой защитников города, смог добиться, чтобы меня признали и тотчас отвели к вашему высочеству.

– Хорошо, Михаил Строгов, – отвечал великий князь. – Исполняя эту трудную миссию, ты проявил отвагу и рвение. Я тебя не забуду. Есть ли какая-либо милость, о которой ты хотел бы меня попросить?

– Только одна: я хотел бы сражаться бок о бок с вашим высочеством, – заявил Иван Огаров.

– Быть по сему, Михаил Строгов. Отныне ты будешь состоять при моей персоне и жить в этом дворце.

– А если согласно замыслу, что он лелеет, Иван Огаров явится к вашему высочеству под чужим именем?

– С твоей помощью мы разоблачим мерзавца, ведь ты его знаешь, и я позабочусь, чтобы он умер под кнутом. Ступай.

Иван Огаров по-военному отдал великому князю честь, вспомнив, что он капитан корпуса царских фельдъегерей, и удалился.

Свою бесчестную роль он сыграл с успехом. Теперь ему обеспечено полное и безоглядное доверие великого князя. Он сможет злоупотребить им там и тогда, где и когда ему будет угодно. Он поселится в том же дворце. Секретные планы защитников города будут ему известны. Итак, все в его руках. В Иркутске никто его не знает, нет никого, кто бы мог сорвать с него маску. Стало быть, он решил действовать без промедления.

Да и время поджимало. Город необходимо сдать до прибытия русских с севера и с востока, а это вопрос нескольких дней. Если ханские войска возьмут Иркутск, отвоевать его у них будет не просто. В любом случае, если когда-нибудь им и придется оставить город, то не иначе, как разрушив его до основания, а голова великого князя уж непременно скатится к ногам Феофар-хана.

Получив полную возможность видеть, наблюдать, действовать, Иван Огаров на следующий день занялся осмотром укреплений. Офицеры, солдаты, горожане повсюду встречали его самыми сердечными поздравлениями. Этот царский посланец был для всех, словно живая ниточка, заново связавшая их с империей. Итак, Огаров с апломбом, который никогда ему не изменял, расписывал желающим вымышленные перипетии своего путешествия. Затем ловко, поначалу без особого нажима, заговаривал о серьезности положения, преувеличивая и ее, и успехи противника также, как в разговоре с великим князем. Он создавал у собеседников самое пугающее представление о силах, которыми располагают варвары. Послушать его, так выходило, что ожидаемое подкрепление, если и придет, окажется недостаточным, и есть основания опасаться, что битва, развязанная у стен Иркутска, закончится также плачевно, как сражения под Кдлыванью, Томском и Красноярском.

Иван Огаров не слишком усердствовал, распространяя эти злонамеренные измышления. Соблюдал некоторую осторожность, мало-помалу внедряя их в сознание защитников Иркутска. На расспросы отвечал как бы нехотя, только если уж слишком наседали, и при этом делал вид, будто подавлен скорбью. Причем неизменно заявлял, что следует драться до последнего человека и чем сдать город, уж лучше его взорвать!

Тем не менее он чинил зло всюду, где только мог. Однако гарнизон и население Иркутска были слишком пламенными патриотами, чтобы поддаться запугиваниям. Среди этих солдат и мирных обывателей, запертых в стенах города, отрезанного от мира на дальнем краю азиатского материка, не нашлось ни одного, кто бы осмелился заговорить о капитуляции. Презрение русского человека ко всем этим варварам не знало пределов.

В то же время ни одна душа не догадывалась о том, какую подлую игру ведет Иван Огаров, никому не могло прийти в голову подозрение, что мнимый посланец государя на самом деле предатель.

Между тем по естественному стечению обстоятельств у Ивана Огарова, как только он прибыл в Иркутск, установилось довольно регулярное общение с одним из самых храбрых защитников города – с Василием Федоровым.

Этого несчастного отца, как нам известно, терзало мучительное беспокойство. Если его дочь Надя покинула Россию в тот день, о котором шла речь в ее последнем письме из Риги, что с ней произошло? Может быть, она все еще пытается добраться в Иркутск к отцу через захваченные бухарцами провинции? Или, что более вероятно, она давно уже у них в плену? Василий Федоров находил облегчение своих страданий лишь тогда, когда возникал повод сразиться с захватчиками, но такие случаи подворачивались, как ему казалось, слишком редко.

И вот когда Василий Федоров узнал о неожиданном приезде царского курьера, его охватило нечто вроде предчувствия, что этот человек может сообщить ему какие-то вести о судьбе его дочери. Он понимал, что эти надежды, вероятно, не более чем химера, и все-таки цеплялся за них. Разве этот курьер не побывал в плену, где, может быть, оказалась в то время и Надя?

Василий Федоров отправился к Ивану Огарову, а тот ухватился за такой повод наладить с командующим передовым корпусом повседневное общение. Уж не задумал ли этот ренегат воспользоваться бедой Федорова? Неужели он обо всех людях судил по себе? И мог поверить, что русский, пусть даже политический ссыльный, способен дойти до такой низости, чтобы предать свою страну?

Как бы то ни было, Иван Огаров сумело разыгранной предупредительностью откликнулся на попытки сближения со стороны Надиного отца. Атот уже на следующий день после прибытия мнимого курьера явился к нему во дворец генерал-губернатора. Он в первом же разговоре поведал Огарову о том, при каких обстоятельствах его дочери пришлось покинуть европейскую Россию, и не скрыл, какужасно он теперь о ней беспокоится.

Иван Огаров Нади не знал, хотя встретил ее на почтовой станции в Ишиме, когда она была там с Михаилом Строговым. Но тогда он уже ни на кого не обращал внимания – ни на девушку, ни на двух журналистов, тоже бывших в то время на почтовой станции. А стало быть, он не мог сообщить Василию Федорову никаких вестей о его дочери.

– Но когда именно ваша дочь могла покинуть пределы европейской России? – спросил Иван Огаров.

– Примерно тогда же, когда и вы, – отвечал Василий Федоров.

– Я выехал из Москвы 15 июля.

– Надя должна была покинуть Москву в тот же день. В своем письме она определенно называла эту дату.

– Значит, 15 июля она была в Москве? – уточнил Огаров.

– Да, точно, была.

– Вот как! – пробормотал Огаров. Помолчал, потом заговорил снова: – Да нет, я, наверное, ошибся… Начинаю путаться в датах… Но, к несчастью, ваша дочь, по всей вероятности, успела перейти границу Сибири… Вам остается единственная надежда, что она отказалась от этой поездки, узнав о ханском нашествии!

Василий Федоров опустил голову. Он слишком хорошо знал Надю. Понимал: ей ничто не могло бы помешать, когда она собралась ехать к нему.

Таким образом, Иван Огаров только что совершил по-настоящему жестокий поступок, причем на сей раз бескорыстно. Хотя мы-то знаем, что в силу определенного стечения обстоятельств Надя пересекла границу Сибири, Василий Федоров мог бы, сопоставив даты, решить, что его дочь находилась в Нижнем Новгороде, когда тамошние власти обнародовали распоряжение, запрещающее выезд, и сделать следующий вывод: коли так, Надя была избавлена от всех ужасов нашествия и волей-неволей остается до сих пор в европейской части империи.

Иван Огаров мог бы высказать ему эти утешительные соображения, но, будучи в настоящий момент лишен возможности причинять другим людям страдания, последовал своим природным наклонностям: промолчал…

Василий ушел от него с разбитым сердцем. Этот разговор положил конец его последней надежде.

За два следующих дня, третьего и четвертого октября, великий князь несколько раз призывал к себе мнимого Михаила Строгова и заставлял его повторять все то, что он якобы слышал во время беседы с царем в императорском кабинете Нового Дворца. Иван Огаров, основательно подготовившийся к таким расспросам, неизменно отвечал без заминки. Он умышленно не скрывал, что царское правительство в полной растерянности, нашествие застало его врасплох, восстание готовилось в глубочайшем секрете, прежде чем эти известия достигли Москвы, враги уже овладели долиной Оби и, наконец, в русских провинциях ничто не было готово для немедленного выступления войск, необходимых для того, чтобы дать отпор захватчикам.

Потом Иван Огаров, пользуясь полной свободой передвижения, принялся изучать Иркутск, состояние его укреплений, определять их слабые места, дабы в дальнейшем использовать результаты своих наблюдений в случае, если что-нибудь помешает ему осуществить задуманный акт предательства. Особенно пристально он изучал ворота, ведущие кулице Большой, которые собирался открыть врагу.

Он дважды за вечер выходил на гласису этих ворот. Прогуливался там, не боясь, что осаждающие ненароком пристрелят его, ведь их ближайшие посты находились самое меньшее за версту от укреплений. Знал, что при этом вовсе не подставляет себя под удар, впрочем, был даже уверен, что там его узнают. Однажды он заметил какую-то тень, проскользнувшую у самого подножия стены.

Это Сангарра, рискуя жизнью, пыталась войти в контакт с Иваном Огаровым.

Между тем осажденные последние два дня наслаждались покоем, от которого бухарцы за время осады успели их основательно отучить.

Таков был приказ Ивана Огарова. Сподвижник Феофар-хана хотел, чтобы все попытки с боем захватить город были приостановлены. Поэтому с тех пор, как он прибыл в Иркутск, артиллерия полностью замолчала. Может быть (по крайней мере, он на это надеялся), бдительность осажденных ослабнет? Как бы то ни было, на аванпостах несколько тысяч бухарцев ждали только сигнала Ивана Огарова, готовые ринуться к незащищенным воротам.

Однако медлить было непозволительно. Следовало покончить с этим прежде, чем русские войска появятся в Иркутске. Решение было принято. Этим же вечером с гласиса в руки Сангарры полетела записка.

Через сутки, в два часа ночи с пятого на шестое октября, Иван Огаров решил сдать Иркутск.

 

Глава XIV. Ночь с пятого на шестое октября

План Ивана Огарова был продуман весьма тщательно и должен был привести куспеху, если не вмешаются какие-либо маловероятные случайности. Было важно, чтобы ворота остались без охраны к тому моменту, когда придет время их открыть. Поэтому в тот момент необходимо отвлечь внимание осажденных, заставить их сконцентрировать силы на другом участке. С этой целью готовилась диверсия, Огаров условился о ней с эмиром.

Диверсию предполагалось учинить со стороны предместий Иркутска, расположенных на правом берегу ниже и выше города по течению. В этих двух пунктах начнется очень серьезное наступление, и одновременно на левом берегу будет разыграна попытка форсировать Ангару. Весьма вероятно, что при этом ворота улицы Большой будут брошены на произвол судьбы, тем более, что ханские посты с той стороны отодвинут подальше, дабы казалось, что они убраны.

Наступило 5 октября. Суток не пройдет, как столица восточной Сибири окажется в руках Феофар-хана, а великий князь – во власти Ивана Огарова.

В лагере за Ангарой в тот день началось непривычное оживление. Из окон дворца и домов на правом берегу было ясно видно, что на противоположном берегу затеваются важные приготовления. Многочисленные полки подтягивались к лагерю, от часа к часу усиливая войско эмира. Это шла подготовка к условленной диверсии, все проделывалось очень откровенно, напоказ.

К тому же Иван Огаров не скрывал от великого князя, что опасается какой-нибудь атаки именно с той стороны. По его словам, ему было известно, что нападения не избежать, по городу будут нанесены удары с двух сторон, от верховьев реки и с ее низовьев. Он советовал великому князю сосредоточить внимание на этих участках, так как они находятся под прямой угрозой.

Приготовления, наблюдаемые с правого берега, подтверждали правильность рекомендаций Ивана Огарова, тем важнее было принять их в расчет. Итак, военный совет, собравшись во дворце, распорядился, чтобы силы защитников сосредоточились на правом берегу Ангары в двух противоположных концах города, где земляные насыпи подходили к самой реке.

Ивану Огарову того и надо было. По-видимому, он не рассчитывал, что ворота, ведущие на улицу Большую, останутся совсем без охраны, однако теперь она будет малочисленной. К тому же Иван Огаров сумел придать диверсии такое значение, что великому князю пришлось противопоставить ей все боеспособные силы.

В самом деле, это столкновение чрезвычайной важности, придуманное Иваном Огаровым, было призвано оказать мощную поддержку в осуществлении его планов. Даже если бы Иркутск не был атакован на участках правого берега реки, удаленных от ворот улицы Большой, этого инцидента было бы достаточно, чтобы вызвать стечение большинства защитников именно туда, куда Огаров хотел их направить. А он в это время подготовит ужасающую катастрофу.

Итак, все шансы были зато, что в ворота, к назначенному часу освобожденные от охраны, хлынут тысячи захватчиков, ждущие этого момента под густым пологом лесов на востоке от города.

В тот день гарнизон и население Иркутска ежеминутно находились в полной боевой готовности. Были приняты все меры, необходимые в предвидении неминуемой атаки на участках, до сей поры спокойных. Великий князь и генерал Воронцов обходили посты, усиленные согласно их приказу. Элитный корпус Василия Федорова охранял северную часть города, но с предписанием перемещаться в самые опасные точки, туда, где потребуется особенно неотложная помощь. Правый берег Ангары украсился теми немногими пушками, которыми располагал гарнизон. Учитывая, что меры благодаря бесценным рекомендациям Ивана Огарова были приняты вовремя, оставалось надеяться, что атака, к которой готовился противник, окажется безуспешной. В этом случае бухарцы, временно утратив прыть, надо полагать, хоть на несколько дней откажутся от новых попыток завладеть городом. Между тем подкрепление, которого ждал великий князь, могло подоспеть с часу на час. Выходит, все висело на волоске – гибель Иркутска и его спасение.

Солнце в тот день взошло в шесть часов двадцать минут и, за одиннадцать часов описав над горизонтом свою ежедневную дугу, скрылось в пять сорок. Вечерним сумеркам предстояло бороться с ночной тьмой еще часа два. Затем непроглядный мрак поглотит окрестности, да и на небе скопились тяжелые тучи, следовательно, ждать появления луны смысла нет.

Такая глубокая тьма станет еще одним фактором, благоприятствующим полному успеху замыслов Ивана Огарова.

Уже несколько дней стояла очень холодная погода, предвещая близость студеной сибирской зимы, а в тот день было особенно зябко. Солдаты, занявшие позиции на правом берегу Ангары и вынужденные скрывать свое присутствие, не зажигали костров. Поэтому они жестоко страдали от такого резкого похолодания. В нескольких футах от них дрейфовали льдины, увлекаемые течением реки. Они весь день стремительно проносились гряда за грядой, теснясь меж двух берегов. Великий князь и его офицеры, обращая внимание на это обстоятельство, расценивали его как благоприятное. Было очевидно, что пока русло Ангары так забито льдом, переправа совершенно невозможна. Ханские воины не умели управлять ни паромами, ни плотами. И допустить, что они смогут перебраться через реку по этим льдинам, если мороз скует их в одно, тоже нельзя: лед, недавно замерзший, недостаточно крепок, чтобы выдержать наступающие колонны.

Однако это явление, которому радовались защитники Иркутска, тем самым должно было бы удручать Ивана Огарова, беспокоить его. Нет же, ничего подобного! Ведь предатель прекрасно знал, что ханские солдаты не собираются форсировать Ангару, эта их попытка – не более чем спектакль, разыгрываемый для отвода глаз.

Так или иначе, к десяти вечера состояние реки, к немалому удивлению осажденных, заметно изменилось, и эта перемена была им нежелательна. Переправа, которая до сих пор казалась невыполнимой задачей, вдруг стала возможной. Русло Ангары очистилось. Льдины, несколько дней подряд проплывавшие здесь во множестве, исчезли, ушли вверх по течению, на всем пространстве от одного берега до другого их виднелось теперь всего пять или шесть. Они даже построению не походили теперь на те, что в обычных условиях образуются под воздействием долговременных заморозков. Теперь это были просто куски, обломки, отколовшиеся от какой-то гигантской льдины, об этом говорили их резкие, четкие грани, в отличие от привычных шероховатых краев.

Заметив эти перемены в состоянии реки, русские офицеры доложили о них великому князю. Впрочем, они объясняли это тем, что, должно быть, в каком-нибудь узком месте Ангары льдины скопились, образовав затор.

Как нам известно, так оно и было.

Итак, переправа через Ангару была теперь открыта для осаждающих. Для русских из этого следовала необходимость смотреть в оба, быть еще бдительнее, чем раньше.

Однако до полуночи ровным счетом ничего не происходило. На востоке, по ту сторону ворот улицы Большой, абсолютно тихо. В чаще леса, вершины которого вдали на горизонте сливаются с обложившими небо низкими тучами, – ни огонька.

В лагере за Ангарой царила суета: бросалось в глаза частое мелькание факелов.

За версту вверх и вниз по течению от того места, где земляной вал доходит до самой воды, слышался глухой ропот: он говорил о том, что враги начеку, ждут какого-то сигнала.

Прошел еще час. Ничего нового.

На колокольне иркутского собора вот-вот прозвонят два часа ночи, а в стане осаждающих все еще тихо, ни одного движения, говорящего о враждебных намерениях.

Великий князь и его офицеры ломали головы, уж не ошиблись ли они, поверив в задуманную бухарцами попытку захватить город врасплох. Ведь эта ночь проходила куда спокойнее предыдущих. Тогда в направлении аванпостов вспыхивали перестрелки, снаряды пролетали со свистом, а на этот раз ничего…

Итак, великий князь, генерал Воронцов и их адъютанты ждали, готовые отдавать приказы, каких потребуют обстоятельства.

Как мы знаем, Иван Огаров занимал комнату во дворце. Это были довольно просторные покои на первом этаже с окнами, выходящими на боковую террасу. Достаточно было пройти всего несколько шагов по этой террасе, чтобы увидеть Ангару внизу, у своих ног.

Полная темнота царила в покоях Огарова.

Сам он стоял у окна и ждал, когда наступит время действовать. Само собой разумеется, что сигнал мог исходить только от него. Когда большинство защитников Иркутска бросятся туда, где неприятель открыто пойдет в атаку, он даст ожидаемый сигнал, выйдет из дворца и отправится исполнять свое дело.

А пока он ждал, затаившись в потемках, словно хищник, готовый броситься на добычу.

Но когда до двух часов оставалось всего несколько минут, великий князь приказал, чтобы к нему привели Михаила Строгова – Ивана Огарова он знал только под этим именем. Адъютант подошел кдверям его комнаты, но там было заперто. Он стал звать…

Огаров, неподвижно застывший у окна и невидимый в потемках, предпочел не отзываться.

Таким образом, великому князю доложили, что царского посланца в настоящее время во дворце нет.

Пробило два часа. Настало время развязать диверсию, о которой он договорился с бухарцами, чтобы создать условия для штурма.

Иван Огаров распахнул окно своей комнаты, а сам занял позицию в северном углу боковой террасы.

Прямо под ним в темноте несла свои воды Ангара, она ворчала и билась о выступы свай.

Иван Огаров достал из кармана запал, поджег его, потом поднес огонь к небольшому пучку пакли, пропитанной пороховой мукой, и бросил его в реку…

Это по его приказу потоки нефти были направлены в русло Ангары так, что слой горючей жидкости покрыл всю ее поверхность!

Источники нефти находились на правом берегу выше по течению, там имелись нефтяные разработки. Иван Огаров решил использовать это чудовищное средство, чтобы подпалить Иркутск. Он захватил гигантские резервуары с горючей жидкостью. Достаточно было проломить стенку, чтобы нефть широкими потоками хлынула в Ангару.

Вот что было сделано в ту ночь, вот почему спустя несколько часов плот, на котором плыли настоящий посланец царя, Надя и беженцы, оказался посреди нефтяной реки. Вырвавшись наружу сквозь бреши в тех резервуарах, где хранились тысячи кубометров горючего, нефть потекла по земле, естественно, под уклон, попала в реку, всплыла, поскольку она легче воды, и растеклась по ее поверхности.

Так Иван Огаров понимал войну! Став союзником варваров, он действовал, как варвар, да к тому же против своих соотечественников!

Горящая пакля была брошена в Ангару. Мгновенно, как если бы вместо воды там тек спирт, вся река вверх и вниз по течению воспламенилась с быстротой электрического разряда. Языки голубоватого пламени, завиваясь, метались от одного берега к другому. Над ними всплывали огромные клубы пара и копоти. Льдины, которые плыли по течению, таяли в этой огненной влаге, словно воск на раскаленной печи, а вода превращалась в пар с оглушительным свистом.

Тотчас же в северной и южной оконечности города одновременно вспыхнула перестрелка. Полевые батареи над Ангарой палили вовсю. Несколько тысяч ханских солдат ринулись на штурм земляных насыпей. Деревянные дома на берегу занялись со всех концов. Ночные тени растаяли в свете огромного пожара.

– Наконец! – вскричал Иван Огаров.

И он был воистину вправе гордиться собой! Диверсия, задуманная им, была ужасна. Защитники Иркутска оказались между нападающими бухарцами и кошмаром разгорающегося пожара. Колокола звонили, и все жители, способные противостоять беде, бежали туда, где атаковали захватчики и горели дома, этот огонь угрожал целому городу.

Ворота улицы Большой остались почти без охраны. Там оставалась лишь жалкая горстка защитников. И к тому же предатель устроил так, чтобы эти несколько человек были выбраны из членов маленького корпуса ссыльных, чтобы, когда все совершится, можно было остаться в стороне, объяснив случившееся политической ненавистью.

Иван Огаров вернулся в свою комнату, теперь ярко освещенную пламенем подожженной Ангары, которое взметалось выше балюстрады террасы. Затем он собрался выйти.

Но едва он отворил дверь, как туда ворвалась женщина с растрепанными волосами, в мокрой одежде.

– Сангарра! – воскликнул Иван Огаров, не сдержав изумления – что это может быть кто-то, кроме цыганки, ему в голову не пришло.

Но это была не Сангарра, это была Надя!

В то мгновение, когда девушка, плывя на льдине, вдруг закричала, увидев, как русло Ангары заполняется огнем, Михаил Строгов подхватил ее на руки и вместе с ней канул в воду, ища в ее глубине спасения от пламени. Как нам известно, от льдины, на которой они плыли, до ближнего причала, расположенного выше по течению, к тому времени оставалось три десятка саженей, не больше.

Проплыв это расстояние под водой, Михаил Строгов сумел выбраться с Надей на причал.

Наконец-то цель была достигнута! Он в Иркутске!

– Во дворец губернатора! – скомандовал он Наде.

Не прошло и десяти минут, как оба подошли к дворцу, каменное основание которого лизали языки огня, охватившего Ангару, но подняться выше огонь не смог.

А все прочие дома на берегу уже пылали.

Михаил Строгов и Надя беспрепятственно вошли во дворец, открытый для всех. Среди общей суматохи их никто не замечал, хотя вода капала с их одежды.

Офицеры пробегали то туда, то сюда в чаянии распоряжений, солдаты со всех ног мчались их исполнять, огромная зала первого этажа была заполнена народом. Когда вся эта толпа неожиданно ринулась куда-то, Михаила и Надю разлучили, оторвав друг от друга.

Девушка металась вне себя по низким залам, то зовя своего спутника, то прося, чтобы ее провели к великому князю.

И тут дверь, ведущая в залитую светом залу, распахнулась перед ней. Она вошла и внезапно оказалась лицом к лицу с тем, кого она видела сначала в Ишиме, затем в Томске, с тем, чья подлая рука через мгновение сдаст город врагам!

– Иван Огаров! – закричала она.

Услышав свое имя, негодяй содрогнулся. Если он будет узнан, все его планы провалятся! Выход оставался один: прикончить это создание, кем бы оно ни было.

Огаров бросился на Надю, но девушка выхватила ножи отскочила к стене, полная решимости защищаться.

– Иван Огаров! – снова закричала она, понимая, что это ненавистное имя может привлечь внимание, заставит кого-нибудь прийти ей на помощь.

– Ты замолчишь! – прорычал предатель.

– Иван Огаров! – в третий раз крикнула неустрашимая девушка, и ненависть придала ее голосу небывалую звучность.

Шалея от ярости, Огаров выхватил из-за пояса кинжал, бросился на Надю, а она, отскочив, забилась в угол залы.

Тут бы ей и конец, как вдруг негодяй, какой-то неодолимой силой оторванный от земли, рухнул на пол.

– Миша! – закричала Надя.

Да, это был Михаил Строгов.

Он услышал крик Нади. Бросился на голос, добрался до покоев Ивана Огарова и вошел, ведь дверь так и осталась открытой.

Ах, брат, берегись!.. Предатель вооружен!.. И он-то все видит! – воскликнула девушка.

– Ничего не бойся, Надя, – сказал он, заслоняя ее от Ивана Огарова.

Тот уже вскочил на ноги и, полагая, что со слепым справиться не штука, бросился на Михаила.

Однако слепец одной рукой схватил зрячего за плечо, другой отвел направленный на него удар кинжала и во второй раз сбил противника с ног.

Иван Огаров, бледный от бешенства иунижения, вспомнил, что при нем шпага. Он выхватил ее из ножен и приготовился пустить в ход.

Теперь он тоже узнал того, кто перед ним. Михаил Строгов, слепой! В конечном счете он имеет дело всего-навсего с жалким слепцом! Его положение самое выигрышное!

Девушка, придя в ужас при мысли об опасности, грозящей ее спутнику в таком неравном поединке, бросилась кдвери, зовя на помощь!

– Закрой дверь, Надя! – сказал Михаил Строгов. – Не зови никого, предоставь мне действовать! Здесь царскому посланцу нечего бояться этого ничтожества! Пусть подойдет ко мне, если посмеет! Я жду.

В ответ на это Иван Огаров, напружинившись по-тигриному, не проронил ни слова. Он старался заглушить звук своих шагов и дыхания, чтобы обмануть слух слепого. Рассчитывал нанести удар прежде, чем тот почует его приближение, и собирался бить наверняка. Не о дуэли думал предатель, просто хотел убить того, чье имя украл.

Надя, полная ужаса и веры одновременно, взирала на эту ужасную сцену с чувством, похожим на восхищение. Казалось, ее особенно пленяло спокойствие Михаила Строгова. Он был вооружен всего лишь сибирским охотничьим ножом и не видел своего противника, у которого была шпага, все так. Почему же он казался сильнее, и настолько сильнее? Что за непостижимая милость небес даровала ему такое превосходство? Как получалось, что он, почти не шевелясь, всем существом был неизменно обращен туда, откуда ему угрожало острие вражеского клинка?

Иван Огаров с заметным беспокойством вглядывался в своего странного противника. На него действовало это сверхчеловеческое спокойствие. Он тщетно взывал к своему рассудку, напоминая себе, что в этой неравной схватке все преимущества на его стороне! Сама неподвижность слепца так ужасала его, что кровь стыла в жилах. Он искал глазами место, куда вернее всего можно поразить свою жертву… И он его нашел! Да кто ему мешает закончить все одним ударом?

Он направил свою шпагу прямо в грудь Михаила и наконец бросился вперед.

Неуловимым взмахом ножа слепец парировал этот выпад. Не получив ни царапины, Михаил Строгов хладнокровно, словно бы даже без вызова, ждал второй атаки.

Холодный пот выступил на лбу Ивана Огарова. Он отступил на шаг, потом снова метнулся к противнику. Но и второй удар, подобно первому, не достиг цели. Строгову опять хватило его широкого ножа, чтобы одним скупым движением отвести бесполезный клинок предателя.

Последний, обезумев от злобы и страха перед лицом этой живой статуи, уставился полным ужаса взглядом в широко открытые глаза слепого. Эти глаза, казалось, смотрели в самую глубину его души, читали там, как в открытой книге, но не видели, не могли видеть! Какое-то пугающее очарование было в этих глазах.

Вдругу Ивана Огарова вырвался крик. Словно нежданный свет полыхнул в его сознании.

– Он видит! – кричал Огаров. – Он видит!

И подобно хищнику, что пытается улизнуть в свое логово, он стал шаг за шагом в страхе пятиться, отступать к середине просторной залы.

Тогда статуя ожила. Слепецдвинулся прямиком к Огарову, встал передним:

– Да, – сказал он, – я вижу! Вижу след от кнута, которым я заклеймил тебя, предателя и труса! Вижу, куда нанесу тебе смертельный удар! Защищайся! Я готов снизойти до поединка с тобой! Мне хватит ножа против твоей шпаги!

«Он видит! – прошептала Надя. – Господи милосердный, это возможно?!»

Иван Огаров чувствовал, что гибнет. Но, последним усилием воли подстегнув свое мужество, все же бросился со шпагой наперевес на своего невозмутимого противника. Клинки скрестились, и шпага, натолкнувшись на нож, направляемый опытной рукой сибирского охотника, со звоном отлетела прочь, а негодяй с пронзенным сердцем рухнул на пол.

В этот момент дверь залы распахнулась. На пороге возник великий князь в сопровождении нескольких офицеров.

Он вошел и увидел на полу труп того, кого считал посланцем государя.

Великий князь грозно вопросил:

– Кто убил этого человека?

– Я, – отвечал Михаил Строгов.

Один из офицеров приставил к его виску пистолет, готовый выстрелить.

– Твое имя? – спросил великий князь, желая удовлетворить свое любопытство прежде, чем прикажет разнести ему череп.

– Ваше высочество, – отвечал Михаил Строгов, – сначала спросите меня, как зовут человека, распростертого у ваших ног!

– Его я знаю! Это слуга моего брата! Царский фельдъегерь!

– Этот человек, ваше высочество, не царский фельдъегерь! Это Иван Огаров!

– Иван Огаров? – возопил великий князь.

– Да, Иван-предатель!

– А ты, кто же тогда ты?

– Михаил Строгов!

 

Глава XV. Заключение

Михаил Строгов не ослеп. Он никогда не был слепым. Чисто человеческий феномен, одновременно духовный и физический, нейтрализовал воздействие раскаленного клинка, который палач Феофара поднес к его глазам.

Как мы помним, в момент казни там присутствовала Марфа Строгова, она простирала руки к своему сыну. Михаил смотрел на нее, как может сын смотреть на мать, зная, что видит ее в последний раз. Слезы, идущие из самого сердца, подступили к глазам приговоренного, вся его гордость была не в силах удержать их, они скапливались под веками и, испаряясь на роговице, спасли ему зрение. Этого слезного пара, пелена которого возникла между раскаленной саблей и глазами, оказалось довольно, чтобы смягчить воздействие жара. Такой эффект можно сравнить с тем, что происходит, когда рабочий-сталевар, смочив руку водой, безнаказанно задевает ладонью струю расплавленного металла.

Михаил Строгов мгновенно смекнул, насколько опасно было бы доверить этот секрет кому бы то ни было. Он, напротив, чувствовал, что сможет извлечь из сложившейся ситуации немалую пользу для исполнения своих замыслов. Ведь его отпустили на свободу только потому, что считали слепым. Следовательно, ему надлежало таковым и оставаться для всех, даже для Нади, короче говоря, постоянно и всюду. И он ни разу ни одним движением не выдал себя, не вышел из роли, в подлинности которой никто не мог усомниться. Его решение было неизменно. Чтобы доказать всем свою полную слепоту, ему приходилось рисковать даже своей жизнью, и мы помним, как он ею рисковал.

Одна лишь мать знала правду, он тогда же, на площади в Томске, в потемках склонившись над упавшей Марфой и целуя ее, успел шепнуть пару слов ей на ухо.

Теперь понятно, что когда Иван Огаров с жестокой насмешкой развернул письмо императора перед его глазами, которые считал навеки потухшими, Михаил Строгов смог прочесть и прочел письмо, разоблачающее гнусные намерения предателя. Отсюда неукротимое рвение, которое он проявлял на последних этапах своего путешествия. Отсюда неколебимая решимость добраться до Иркутска: ему надо было успеть передать на словах содержание письма, которого он теперь не мог вручить великому князю. Он знал, что иначе город будет сдан! Знал, что жизнь великого князя в опасности! Стало быть, спасение брата государя и заодно всей Сибири по-прежнему находилось в его руках.

Эта история была в нескольких словах пересказана великому князю. Михаил Строгов поведал также – и с каким волнением! – о том, какое участие во всех этих событиях принимала Надя.

– Кто эта девушка? – спросил великий князь.

– Дочь ссыльного Василия Федорова, – отвечал Михаил Строгов.

– Дочь командующего корпусом Федорова, – возразил великий князь, – перестает быть дочерью ссыльного. В Иркутске ссыльных больше нет!

Надя, в минуты радости не такая сильная, какой она показала себя в испытаниях, упала к ногам великого князя, который одной рукой поднял ее, другую же протянул Михаилу Строгову.

Час спустя Надя смогла обнять своего отца.

Михаил Строгов, Надя и Василий Федоров теперь были вместе. Их счастье не знало предела.

Двойная атака бухарцев была отбита. Василий Федоров со своим маленьким войском разгромил первых осаждающих, когда те ринулись к воротам улицы Большой, рассчитывая, что они откроются. Необъяснимое предчувствие побудило Федорова настоять на том, чтобы их защиту поручили ему и его товарищам.

К тому времени, когда бухарцы были отброшены, осажденным удалось справиться и с пожарами. Тонкий слой нефти, покрывавшей поверхность Ангары, быстро выгорел, а огонь, ополчившийся на прибрежные дома, пощадил другие кварталы города. Еще до рассвета все подразделения эмирского войска вернулись в свой лагерь, оставив на откосах городских укреплений немало своих мертвецов. Среди них была и цыганка Сангарра, тщетно пытавшаяся пробраться к Ивану Огарову.

В течение двух дней осаждавшие не предпринимали новых попыток штурма. Гибель Ивана Огарова обескуражила их. Этот человек был душой нашествия, он один со своими кознями, которые столь долго изобретал, мог иметь достаточно влияния на ханов и их орды, чтобы побудить их пуститься на такую авантюру как завоевание Сибири.

Тем не менее защитники Иркутска держались настороже, и осада все еще не была снята.

Однако седьмого октября с первыми лучами рассвета на склонах гор, окружающих Иркутск, раздался гром пушек. Это прибыло подкрепление под командованием генерала Киселева, канонада была сигналом, сообщающим великому князю о его прибытии.

Бухарцы медлить не стали. Они не хотели испытывать судьбу, затевая сражение под стенами города, и лагерь за Ангарой тотчас снялся с места.

Наконец-то Иркутск был свободен!

Вместе с первыми русскими солдатами в город вошли друзья Михаила Строгова, они тоже были здесь, неразлучные Блаунти Жоливе. По ледяному затору выбравшись на правый берег Ангары, они вместе с другими беглецами успели спастись прежде, чем огонь, пронесшийся по реке, достиг их плота. О чем Альсид Жоливе не преминул сделать в своем блокноте следующую запись:

«Едва не кончили, как лимон в чаше с пуншем!»

Велика была их радость, когда они нашли Надю и Михаила Строгова целыми и невредимыми, а главное, узнали, что их бесстрашный спутник не ослеп. Это побудило Гарри Блаунта записать такое замечание:

«Раскаленного докрасна железа, может быть, недостаточно, чтобы лишить глазной нерв чувствительности. Внести коррективы!»

Затем корреспонденты, с удобством обосновавшись в Иркутске, стали приводить в порядок свои путевые впечатления. Следствием этого стали два интересных репортажа, посвященных бухарскому нашествию и отправленных в Лондон и Париж. Редкий случай: они противоречили друг другу лишь в некоторых абсолютно несущественных подробностях.

В дальнейшем сибирская кампания приняла скверный оборот для эмира и его союзников. Это нашествие, бесполезное, каклюбая атака на русского колосса, стало для них роковым. Вскоре царские войска преградили им дорогу. Захваченные города один за другим были отвоеваны. К тому же зима выдалась кошмарная, так что из этих орд, истребленных лютым морозом, лишь небольшая горстка смогла вернуться в родные степи.

Итак, дорога от Иркутска до Уральских гор была открыта. Великому князю не терпелось вернуться в Москву, но он отложил свой отъезд, пожелав присутствовать на трогательной церемонии, состоявшейся через несколько дней после прихода русских войск.

Михаил Строгов явился к Наде и в присутствии ее отца сказал ей:

– Надя, все еще сестра моя, скажи: когда ты покидала Ригу, собираясь в Иркутск, ты, кроме печали о матери, испытывала какое-либо иное чувство?

– Нет, – отвечала девушка. – Та разлука обошлась без сожалений.

– Значит, никакая частица твоего сердца не осталась там?

– Нет, брат.

– В таком случае, Надя, – сказал Михаил Строгов, – я полагаю, что если Бог послал нам встречу в пути и заставил пережить вместе столько жестоких испытаний, он сделал это не иначе как затем, чтобы соединить нас навек.

– Ах! – И Надя упала в его объятия.

Но тотчас, опомнившись и вся зардевшись, обернулась к Василию Федорову и пролепетала:

– Папа?..

– Надя, – отвечал Василий, – я буду счастлив назвать вас обоих своими детьми!

Церемония бракосочетания состоялась в иркутском кафедральном соборе. Она была очень простой, без роскоши и вместе с тем воистину прекрасной благодаря огромному стечению народа. Все, военные и штатские, желали засвидетельствовать свою глубокую благодарность двум молодым людям, чья одиссея уже стала легендой.

Альсид Жоливе и Гарри Блаунт, разумеется, присутствовали на этой свадьбе, полные решимости поведать о ней своим читателям.

– Это зрелище не рождает в вас желания последовать их примеру? – спросил коллегу Альсид Жоливе.

– Гм! – фыркнул Гарри Блаунт. – Если бы я, подобно вам, имел кузину…

– Моя кузина вышла из брачного возраста! – смеясь отвечал француз.

– Тем лучше, – заметил британец. – Ведь поговаривают о сложностях, возникших в отношениях между Лондоном и Пекином. Не хотите ли отправиться туда, посмотреть, какие там дела?

– Черт возьми, мой дорогой Блаунт! – вскричал Альсид Жоливе. – Я как раз собирался вам это предложить!

И неразлучная парочка отбыла в Китай.

Через несколько дней после свадьбы Михаил и Надежда Строговы, а с ними и Василий Федоров пустились в обратный путь, в Европу. Дорога скорбей, так недавно пройденная ими, повторилась в противоположном направлении, став дорогой счастья. Они ехали как нельзя более быстро в санях, способных мчаться по ледяной сибирской степи, словно экспресс.

И все же когда достигли берега Динки, они на один день остановились.

Михаил Строгов отыскал место, где он похоронил бедного Николая. Там был установлен крест, и Надя в последний раз помолилась над могилой скромного и героического друга, которого они оба никогда не смогут забыть.

В Омске, в маленьком доме Строговых, их ждала Марфа. Она горячо прижала к груди ту, кого в сердце своем уже стократно называла дочкой. Теперь-то отважная сибирячка имела право узнать своего сына и не скрывать того, как она им гордится.

Проведя несколько дней в Омске, Михаил и Надежда Строговы вернулись в Европу. Василий Федоров обосновался в Санкт-Петербурге, и ни его новоявленный сын, ни дочь больше не имели иных причин расставаться с ним, кроме необходимости порой навещать старую сибирячку.

Молодой фельдъегерь был принят государем, который проникся к Строгову исключительной благосклонностью и вручил ему высокую награду – крест Святого Георгия.

Впоследствии Михаил Строгов занял высокое положение в империи. Но мы рассказываем историю не его успехов, а испытаний, достойных того, чтобы о них поведать.