Свекруха
(Семь телефонных разговоров)
Разговор первый
Уютная комната, самое главное украшение ее — красный торшер и зеркало.
В комнату входит ярко подкрашенная женщина в возрасте от 35 до 40 лет. Она собралась куда-то и, нервно закуривая, поглядывает на телефон. Наконец звонок раздается, и она бросается к аппарату, сбивая все на пути.
— Ой, Ленка… Что ты хотела? Только побыстрее, я жду звонка. Да что новенького… Вчера прибежал уже под утро. Да-да, сделают они меня бабкой. Да тут еще осенний набор в армию, боюсь, что никак этот гусь не поможет, забреют они моего Алешку. (Похоже, что тема разговора начинает увлекать Татьяну, она садится поудобнее.)
— Лена, ну что я могу сделать, не запру же я его… Да не нравится она мне и все тут. Знаешь, такая, с наивными глазами, вот они-то первые и впрыгивают в постель к нашим мальчишкам. Где ты их видела? Что? В обнимку? (Татьяна вскакивает, хватает новую сигарету и прикуривает от старой.)
— Ну-ну, и что? Целовались? А что же мне — предоставлять комнату? Гони с подоконника, как в следующий раз увидишь. А чего неудобного, им школу надо кончать, в институт поступить — уж и не мечтаю. Тебе хорошо, две девки, а моего вот как в Чечню, тьфу-тьфу, забреют, тогда я точно помешаюсь. Да я знаю, что и сейчас не очень нормальная. Да, слушай, мне сон тут приснился. Знаешь, будто я рыбу поймала, такую красивую, она так и трепещется, так и трепещется… Ты что, Ленка, с ума сошла, какая беременность! Точно к беременности? Ага, а от кого? Вон, сижу как на иголках, говорят, что приехал уже неделю назад, не звонит, гад. Да плевала я на него, мне уже пора о сыне думать, стыдоба, виски вон уже начала подкрашивать, а все туда же: люблю — разлюблю. (Она берет, продолжая слушать, зеркало со столика и кокетливо рассматривает себя. Похоже, что осмотром остается все-таки довольна.)
— Лен, а может на рисе посидим, что-то у меня галифе, да и поповы уши из-за пояса юбки стали выглядывать. (Она встает с трубкой, крутится перед зеркалом, на лице возникло выражение удовольствия. Татьяна действительно красивая женщина. Сейчас, когда она успокоилась, лицо приняло более мягкое выражение.)
— Лен, наверное люблю я его все-таки, — и на старуху бывает проруха, как видишь. А я как встречу эту… соплячку, я ей такое скажу, что она к моему Алешке побоится подойти ближе, чем на метр. Да и к матери ее зайду, или позвоню, чтобы за дылдой своей приглядывала. Не мой, а ее притащит в подоле. А что помягче? Надо мной эта Чечня, как топор, висит, я по ночам просыпаюсь в холодном поту. Где? Опять в твой подъезд пошли? Ленка, а ну-ка турни их, скажи, чтобы шел к годовой контрольной готовиться. А чего неудобного, ты его крестная мать. Я не могу уйти, может изверг позвонит. Ах да, давай трубки положим.
Опять достает косметичку и что-то стирая кремом, начинает краситься заново, все так же выжидательно поглядывая на телефон.
Разговор второй
Утро. Татьяна в халате. Пьет кофе.
Очень громко звонит телефон. Татьяна хватает трубку, роняет ее, потом закрывает рукой и пытается успокоиться, чтобы дыхание стало ровным.
— Да, привет. Ты что, уже приехал? Что-то так быстро, я еще не ждала. Ну, как съездил? Как конференция? Да уж я представляю, как вы там были заняты. Так заняты, что даже позвонить было некогда.
Знаешь, Леонид, нам надо как-то разобраться в наших отношениях. Мне сказали, что ты распрекрасный семьянин, что вас вместе видели уже в сотнях мест… Да-да, видели. И нечего мне голову морочить! Ничего у вас не изменилось, сказки про развод — только для таких дур, как я. Леонид, я не собираюсь разбивать семью, это ты сам мне плел, что у вас все разваливается. А как сын женился, вас ничего уже и не связывает. Да вот, оказывается, что очень даже связывает…
Татьяна смотрит в зеркало. Ее злое, расстроенное лицо ей не нравится, она хватает ватку с кремом и начинает размазывать макияж по лицу, смешивая краску со злыми слезами. Горячо реагирует на оправдания Леонида.
— А я и думаю, что это ко мне в кабинет безо всякой нужды бабы из отдела твоей жены нос засовывают. А они приходят на разлучницу полюбоваться. Это я, оказывается, тебя разлучаю. Так вот, я тебя отпускаю, иди куда хочешь. Ищи другую дуру, а у меня и без тебя проблем хватает.
Она хочет повесить трубку, но последняя фраза Леонида ее заинтересовывает.
— Ничего он не сделал. Нет, не звонил… Похоже, что твой дружок такой же болтун, как и ты. Я-то, дура, не него надеялась, а тут и глазом не успеешь моргнуть, как загребут мальчишку. (Замолкает и слушает.) Нет, не знаю. Ну, если что узнаешь, то позвони. А, если надо пригласить, я все сделаю. (Примирительно.) Да сделаю куру под пивом, пирогов испеку, салатов настругаю, ничего, уж сумею ублажить твоего Скалозуба. (Опять вспыхивает.) Ты за кого меня принимаешь? Ты что, думаешь, что все такие, как ты, на два фронта работают? Я тебе не какая-нибудь. (Неожиданно для самой себя.) А, знаешь, катись ты со своим солдафоном куда подальше!
Татьяна бросает трубку и беззвучно плачет, упав на диван, в проеме двери видно, как Алешка на цыпочках прошел в свою комнату, ведя за руку Светку.
Разговор третий
Нарядно, но не ярко и вызывающе одетая Татьяна сидит под включенным торшером. В руке у нее письмо. Она спокойна. Звонит телефон.
— Привет, Лен. Ну как… Сама можешь представить, как. Письма пишет уже не каждый день. Конечно, скучает. Да, Лен, видишь, как хорошо, что не дала им тогда расписаться, вот слушай, что он пишет в письме последнем. Где тут, ага, вот: «Мам, наш командир части постоянно просит что-нибудь исправить в его компьютере, а как узнал, что я оператор-программист, мы с ним осваиваем новые программы. Он фанат компьютера. Да, мам, спасибо, что не дала тогда мне совершить глупость — жениться на Светке. Сейчас я отстранился и понимаю, что это был просто секс.» Молокосос, представляешь так прямо матери и пишет — «секс». (Продолжает читать письмо.) «Нет, конечно, Светка хорошая девочка, но мы все-таки одноклассники, и в наших отношениях не было волшебства.» (так и пишет) М-М-М… ага вот, слушай: «Мама, я тут совсем голову потерял от дочери командира части. Она учится в училище искусств, будет пианисткой и я убежден, что будет великой пианисткой. Вот увидишь, она станет известной. Теперь, мам, я понимаю, что такое невеста. Я к ней испытываю такое удивительное и чистое чувство, мы еще ни разу с ней не поцеловались.» Лен, ты что? Кто гад? Лен, ты что плачешь? Ты меня за душу не тяни… Что ты давно мне хотела сказать? (Перебивает.) Кого? Светку? С пузом? Как с пузом? Родить должна? Как, ребенок? А почему же она молчала? От гордости? Гордой-то раньше надо было быть. Боже мой, что же делать? А этот бабник, видишь ли, влюбился, невеста ему нужна! А ты чего молчала? А сейчас откуда узнала? Встретила? Ну и как она? Как себя чувствует? А когда срок, не сказала? Господи, а мы с Ленчиком обменом тут вовсю занимаемся. Да ничего, как сами, так и она, то есть они… Кто-кто, Светка с ребенком. Бедная девочка моя, как же она… А характер есть у девки. Глянь-ка, ни разу не позвонила, словом не обмолвилась. То-то мой бабник сопливый пишет, что от нее не было ни одного письма. Лен, а неужели он знал? Боже мой, это кого же я воспитала? Все, пока, побегу к нашим на мировую. Ничего не сошла, ну выгонят, так мне и надо, опять пойду, пока не простят. Вот только что мне с «папашей» делать? Был бы дома, так выпорола бы, да за ухо отвела бы в загс, а сейчас… Господи, голова кругом. Ленка, а у тебя что-нибудь из детского осталось? Хорошо, что я не все выбросила. Да нет, у меня ложная тревога, нет, все нормально. Да, родила бы дядю чуть попозже. Ленк, а я ведь бабкой стану. Ну ничего себе!
Вешает трубку и долго и внимательно рассматривает себя в зеркале, поднимает волосы с висков, вздыхает, а потом озорно приплясывает под частушку:
Выбегает, на ходу застегивая пальто и натягивая по самые глаза берет.
Разговор четвертый
В ночной сорочке, на незастеленной кровати, заплаканная и нерасчесанная Татьяна набирает номер.
— Леня, здравствуй… Да ты подожди, я сейчас с духом соберусь и все тебе скажу… Нет-нет не приходи, я не смогу, если буду видеть тебя, или ты подойдешь и прикоснешься ко мне… Леня, ну зачем мы тебе нужны, ты сам подумай? Светка, Света (более нежным голосом поправляется она), Пашутка. Ну зачем тебе эта морока? У тебя двое своих внуков, воспитывай их. Да нет, Ленечка, люблю я тебя. Да я тут твою жену увидела. Она так постарела, и в глазах такая боль, что у меня просто чуть сердце не разорвалось. Не могу я… Знаешь, что-то растаяло у меня в груди, когда я Светку… Свету из роддома с Пашенькой забрала. Ты же помнишь, чего это мне стоило… Да, так мне и надо, коли такого сына воспитала. А что ему будет.? Расписались позавчера. Нет, я и не собиралась ехать. Он ни разу с тех пор не написал, как я сообщила, что жену и ребенка из роддома забрала. А почему не надо было давать на имя командира телеграмму? Пусть знают! Леня, ты так не переживай, видишь, какая я подлая баба. С тобой, женатым, роман завела, сына вон как воспитала. Зато бабка я хорошая. Нет, правда, Лень, я очень хорошая бабка. А знаешь, какой он славный. Солнышко мое, да и зачем я тебе нужна, бабушка старенькая. Нам с тобой некогда уж о себе думать, с детьми бы, да внуками разобраться. Да нет, все правильно, нельзя мне было тебя трогать. Поздно, не надо было и тебя тревожить и семью твою, и себя обманывать. Хороший ты, Ленечка, я тебя никогда не забуду. А ты забудь меня, отвлекись как-нибудь, на какую-нибудь конференцию съезди, а с женой помирись, мне говорили, что натерпелась она с тобой, а очень хорошая женщина, виновата я перед ней, прости меня, Господи! Помоги мне, не звони, на нашем этаже не появляйся без нужды. Нет, на сорокалетие я тебя не приглашу. Не будем резать, да назад прикладывать…
Вся фигура ее съеживается, делается как бы меньше и что-то старушечье появляется в походке, когда она вешает трубку и идет к двери.
Разговор пятый
Звонок телефона. В трико, свитере и шерстяных носках к аппарату подбегает Татьяна. Трудно в ней узнать прежнюю красавицу, ни кокетливой стрижки, ни макияжа.
— Леночка, с днем рождения, дождались, годами друг друга не видим. Спасибо, приду, в субботу, да-да, в субботу удобно, мои будут дома. Да они и так: «Мама, тебе надо хоть чуть-чуть о себе думать, как-то отдыхать, вон бы с Леной в театр что ли сходили.» А мы с тобой по телефону только, да и то редко. А я уж и не знаю, что ты из моих новостей знаешь, чего нет. Светочка второго ждет… Да ну что ты, я от своего сына такого внимания не видела сроду, как от Митеньки. Да, знаешь, он ведь меня мамой, как и Светочка, зовет. А, знаешь, он такой хороший парень, он мне и самой как родной. Да все у них хорошо. Он Пашеньке настоящий отец и Пашка его любит. Вот бы нам девочку. Хорошо, два внука и внучка. Как это мне никто? Ты что, с ума сошла? Мне она будет родной, как и Пашенька, да и Владик. Да нет, была, и в этом году. Знаешь, Алешка пишет, что его жена дома ни за холодную воду, он все делает, крутится, как рыбка-килечка. Да нет, зарабатывает ничего, им хватает. Вот хожу на почту им звонить, чтобы детей не нервировать. Плохо ему, Лен. Про Свету все время спрашивает, мучается. Просил Пашу привезти летом, так мои вроде бы даже и согласны были, а я сама не решилась. Знаешь ведь, как Митя ухаживал за Светой, а она все ни в какую — люблю, мол, Алешку. Я ведь сама уговорила, что уж, мол, доченька, отрезанного не пришить… Да вроде у них все ладно… Уж больно парень хороший. На мою…, а на чью же? На мою Светочку не надышится. Она хоть сейчас поняла, как это хорошо вместе ждать ребеночка. Уж чего только не натерпелась из-за меня, стервы, когда Пашеньку ждала. Малое мне еще наказание Бог дал. Как вспомню, словно и не я это была. Знаешь, на сердце у меня тревога какая-то, может и беспричинная, да только захожу вчера на кухню, а Света письмо Алешкино читает. А сама плачет. Я зашла, а она письмо выронила, мимо меня и — в свою комнату. А Алешка, как назло в этом письме про нее спрашивает, да все жалуется, что он поставил перед своей вопрос ребром — или она остается и не едет на год в Америку с концертами, или он с Владиком уезжает. Я-то никогда его писем не оставляла, а тут как нарочно не прибрала. Долго не было ее, потом вышла из комнаты молча, подошла ко мне, прижалась и говорит: «Мама, как я люблю его». А я ей: «Не за что тебе его любить», а она, моя умница: «А любовь это ни за что, ни про что. А любить его есть за что, да вы и сами это знаете.» Вот такие у меня дела. Ну да ладно, побежала за Пашенькой в детский сад.
Разговор шестой
Та же комната, много детских фото на стене, везде детские игрушки, кубики, мячики, мишки. В брюках и спортивной куртке Татьяна торопливо набирает номер.
— Лен, ты извини, что я теперь только как припечет звоню, да уж и правда, потому и звоню тебе, что подруга ты мне настоящая. Знаешь, ведь Алешка приехал с Владиком. Может, у тебя есть знакомые, чтобы квартиру снять? Да как кому? Алексею. Ну, а что же я могу ему сказать, если она уехала и сказала, что не знает, когда вернется. Ей, видишь ли, учиться надо, надо делать карьеру. А мой-то тоже не без гордости — сына в охапку, да и сюда. Сердце у меня болит. Они как со Светкой друг перед другом встали, так я и поняла — быть беде! Оказывается, первая любовь — она не картошка. Митя побелел, но детей взял и пошел с ними гулять. И Владика прихватил, мол, за компанию, а мне моргнул, давай, мол, мама пойдем. Оставили мы их, а я Митю и ругаю, незачем это. А он говорит мне: «Им надо обязательно во всем разобраться». Боюсь, как бы не доразбирались. От греха вот хочу, чтобы Алешка куда переехал. Да нет, места бы хватило, да и мне было бы хорошо, чтобы все внуки рядом. Но человек предполагает, а Бог располагает. Ну и что, что он мне сын родной, а им с двумя детьми куда? Их четверо, а Алеша только с Владиком. Сейчас он на даче у соседей. Ну давай, поспрашивай. Да и насчет работы, он же хороший программист. В армии ему еще и повезло, их учили всяким премудростям, да после армии он в фирме какой-то по ремонту служил. Так что имей в виду. Ну. Целую. Ты себя береги, подруженька. А у твоих что там… с прибавлением? Вот-вот, тогда-то меня и поймешь…
Ну жду, звони. Все, побежала за молоком.
Разговор седьмой
Елка. Серпантин. Игрушки детские и елочные. Принаряженная, похорошевшая и помолодевшая Татьяна набирает номер.
— Леночка, с Новым годом! Да вроде бы все наладилось более или менее. Митя выздоровел. Да, полгода пролежал в туберкулезной больнице. Как Света с Алексеем ему сказали, что они не могут друг без друга, он как-будто умер. (Кусает губы, чтобы не заплакать.) Молча собрал вещи и пошел. Я за ним. Митенька, сыночек, ты куда? А он мне: «Мама, вы идите, а то заболеете, уже холодно». Я бежала, бежала за ним, а потом только узнала, что заболел он. Утром бегу на работу, а после работы домой, своим надо помочь, потом к Мите в больницу. У него такая депрессия, так я уж его и так и сяк отвлечь пытаюсь. А тут вижу: у меня помощница вроде бы как появилась — сестричка молоденькая. Как ни приду, она все около него вьется. Я ее прямо так в лоб и спрашиваю: ты серьезно доченька или как? Она покраснела и говорит, что мол он ей очень нравится. Тогда я ей все начистоту, давай, мол, детка, за него вместе бороться. Все у него лечение как-то вяло идет… Вот мы его с двух сторон. А ему я все на Лидочку — хорошая девочка, да он обижается: «Мама, вы что шутите, зачем мне Лидочка ваша нужна?» Ну да и вода камень точит. Мы ж, бабы, дуры, как если не по-нашему, так очертя голову, вот и моя. Ну кто-кто, Лидочка моя! Прямо чуть только не жила в больнице. С кем могла подменялась, дежурства воскресные, праздничные, — все ее. Ну и что «ну». Доконали мы его! Можешь поздравить. Подметила я, что скоро у меня будет два новых внучка. Ну, а как два? У Светы с Алексеем, да и Митенька сейчас с Лидочкой в общежитии вместе живут. Ленчик, а что Ленчик… Тоже внуки. Жену его видела… вроде даже помолодела. Веселая. Даже поздоровалась. Я со своей кучемалой, она тоже с двумя. Нет, Лен, я во сне еще молодая. Тут мне приснился сон: иду я кра-а-асивая… в белом платье. Знаешь, такая прямо… ну все при всем! И такой я себя женщиной чувствую. Такая я прямо: Ж-Е-Н-Щ-И-Н-А. И чувства все, и любовь, и нежность, все при мне. И легкость такая, какой и раньше-то не было. Раньше я больше все-таки эгоисткой была. Да ладно тебе, ты же любишь меня всякую. С новым счастьем, подруженька! С Новым годом!
Исполнение желаний
Картина первая
Перед памятником с огромной фотографией красивого улыбающегося летчика в форме сидит молодая женщина. Какое-то время она сидит молча, опустив голову, потом поднимает ее и начинает сбивчиво, но потом все более и более успокаиваясь, рассказывать о своем житье-бытье.
— Знаешь, Саша, я решила заняться извозом, вот продала наше с тобой золотишко и взяла еще в долг, поеду, накуплю тряпок, попробую торговать на базаре. А вдруг повезет, ведь когда-то должно же повезти. Нет, ты не смейся, я смогу. Знаешь, как надоело видеть ехидные взгляды старшеклассниц, когда я пытаюсь изобразить, что у меня все о’кей, как они сейчас говорят, и незаметно штопать колготки… самые дешевые. Да, ты же еще не знаешь, что нас в так называемый отпуск отправляют без зарплаты. Я теперь буду называться «челнок», ты такого еще не слышал… А так у нас все нормально, твои за границей пануют в своей Украине милой, а мои в Казахстане застряли… А что я могу сейчас без тебя сделать, хорошо еще как-то умудрялась ездить к ним… Да нет, у них все ничего, не волнуйся, просто старость, то то, то это побаливает. Я как съезжу, к тебе приду, все расскажу, ты жди меня.
Она встает, подходит к памятнику, гладит рукою лицо, проводит пальцем по губам, потом наклоняется и целует портрет. Берет огромную клетчатую сумку. Вначале идет сутулясь, потом поднимает плечи, отводит их назад, опускает, поднимает голову и бодрым шагом идет прочь. Оглядывается еще раз на памятник, потом начинает напевать, маршируя.
Картина вторая
Опять перед тем же портретом сидит очень пестро, аляповато одетая и ярко накрашенная Татьяна. Она достает из сумочки сигарету, закуривает ее, долго смотрит на портрет, а потом неожиданно быстро тушит сигарету о подошву туфли и начинает плакать, но на самом деле она смеется.
— Сашка, ты был прав, когда в прошлый раз не советовал мне с этим дерьмом связываться, они не такие люди, к каким я в своей школе привыкла. Короче говоря, Сашунь, я и золото наше профукала и долг на мне теперь висит. В школу возвращаться вроде как-то неудобно, ушла ведь с таким шумом-гамом, с директрисой поругалась, она не хотела отпускать, а потом сказала, что назад не возьмет. А я сказала, что и сама ни за что не вернусь… Если честно, то вернулась бы уже сейчас, как она и говорила, но… поэтому-то и не пойду. Знаешь, со мной все так просто провернули: ты же знаешь, ах, да — ты не знаешь, ну, у всех теперь челноков такие сумки клетчатые, вот, когда мы уже в Москву приехали, на перроне в Москве рядом какие-то хмыри с горой таких сумок стояли. Я отошла на секунду попить, а, когда вернулась, — сумки-то и нет. А эти, что рядом, усиленно в сторону смотрят… Побегала я, попрыгала, милиционера привела… Он мне и говорит: «Я не имею права выворачивать все синие клетчатые сумки на перроне, а вам, гражданочка, не надо было губы развешивать…» Ну, поплакала я, поплакала, а потом поняла, что с коммерцией у меня не получилось…
А сейчас ты умрешь со смеху, меня пригласили работать сюда, к вам, на кладбище. А я сразу так вот и согласилась, видно судьба моя быть всегда рядом с тобой. Так что теперь я к тебе буду каждый день приходить, Да, а ты знаешь, почему я согласилась тут работать? Нет, давай я в следующий раз тебе об этом расскажу… Что-то мне тошно сегодня, поплакать хочется, я при тебе не люблю плакать — такая страшная становлюсь… Я уж потихоньку дома в подушку. Да и устала, да и холодно, надо эти попугайские тряпки снять с себя.
Она с некоторой брезгливостью рассматривает свой наряд, потом опять резко встает, поднимает плечи, отводит их назад, опускает, поднимает голову и отдает честь портрету, уходит.
Картина третья
Комната убрана по-новогоднему. Стоит елка, на ней цветные лампочки, на раздвинутом диване в очень красивой ночной сорочке Татьяна, на столе стоит шампанское, подсвечник со свечами, ваза с цитрусовыми. Фигурка Татьяны кажется крохотной, детской и беззащитной.
— Я отпустила его, я не могла его оставить. Зачем я прочитала то, что он попросил? Он сам бы не ушел… Саша, ведь ты бы не ушел от меня, правда же? (Она начинает громко навзрыд рыдать, вдалеке слышится нежная музыка, это музыка рождественского праздника).
Постепенно рыдания стихают и она словно засыпает с открытыми глазами.
— (Словно в забытьи.) Как это все было? Такого просто не бывает, такого не может быть, но ведь это было… было!
Почему я осталась там работать? Не после того ли, как прочитала эти дурацкие надписи на часовне: «Я хочу, чтобы он в меня влюбился на всю жизнь», «Я прошу тебя, Господи, помоги мне поступить на философский факультет МГУ», «Пожалуйста, Милый Боженька, сделай так, чтобы я стала Мисс Вселенной, или хотя бы нашего района»… Зачем я об этом потом так долго думала, зачем я зашла в их контору. (Гаснет свет.)
Уборщица моет пол.
Голос Татьяны: Скажите, пожалуйста, а что это за странная часовня? Уже несколько лет хожу на кладбище к мужу, а вот только сегодня набрела на эту странную часовню…
На заднике стена, исписанная вдоль и поперек: «Исцели меня. Господи, от моей болезни», «Господи, пусть он вернется к нам с дочкой», «Боженька, исправь мне мой курносый нос, это ведь Ты мне такой нос придумал, а мне он не нравится, исправь…»
Уборщица: И-и, милая, ты разве не знаешь, что у нас часовня чудотворная, все чисто желанья исполняет.
Уборщица энергично размахивает шваброй, одета она очень странно, нечто среднее между лохмотьями и ярким цыганским костюмом.
Мне как она исполнила желанье, так я от своего табора отбилась, и тут уже — …да не считала, сколько лет так вот и живу, и работаю. А ты, я вижу, тоже к нам на работу пришла устраиваться. Вижу, милая, что ты наша будешь. Хочешь погадаю, милая.
Совсем на цыганский манер произносит она, но потом словно очнувшись.
Нет-нет, я больше не гадаю, не обманываю, не ворую. Грех мне… Как мне Господь вернул сына с афганского плена, я дала зарок и пока еще не нарушила его. Думаешь, мне легко здесь, когда наши уже небось где-нибудь в Узбекистане кочуют.
Голос Татьяны: «А какие такие особые желания исполняет часовня ваша?»
Уборщица: Она не наша, она общая. А желания все, ну, конечно, если не во зло кому…
Картинно подбоченясь цыганка выпрямилась. Оказалось, что она еще совсем молодая и красивая женщина.
Мой-то мне говорит, ты давала зарок, а я — нет, так я вот и буду кочевать, у меня эт-ни-чес-кий отпуск. Ишь, какие слова-то выучил. Отпустила я его один раз сдуру, а мне подруга и говорит, что он на Украине к одной крутобокой хохлушке прикочевал. На следующий год мой опять: «Кочевать, мол, хочу». А я то уж знаю как он там кочевал… Так я его чуть кочевалки-то и не лишила… Правда, Богу докучать не стала, а как веник о бока обломала, так и помогло — как бабка отшептала, а может, когда по голове ведром ударила, память ему отшибло, но с той поры его как-то и не тянет кочевать.
Она замолчала, а потом искренне сквозь слезы.
— Это все, конечно так, смеха ради, а сыночка мне Господь вернул. Ой сколько чудес эта часовня совершила, милая, мне и до конца жизни своей не отслужить. Уж в каких только передрягах не был мой сыночек, а она спасла, вызволила его. Спасибо тебе, Господи.
Вся подобралась, стала благообразной, смиренной, осенив себя крестным знамением, а потом неожиданно с бешенным темпераментом опять схватила швабру и стала натирать полы.
— А тебе, милая, наверх, в музей, там тебе и дадут место, у нас будешь работать смотрителем… И тебе будет исполнение…
Голос Татьяны: Сумасшедшая какая-то… ну, все-таки зайду, мне как историку интересно, что это за часовня…
И в ответ уборщице-цыганке:
— А моего желания она не сможет исполнить, оно неисполнимое…
Уборщица: Для нее нет неисполнимых, а твое-то она как раз и исполнит…
Картина четвертая
Татьяна сидит перед зеркалом, пристально вглядываясь в себя.
— Как странно, давно я уже не была похожа на себя прежнюю… Уже и не помню себя такой… Я не помнила и не хотела вспоминать себя — женщину.
А ведь не верила, даже когда написала: «Верни мне его, Господи, хоть на день, хоть на один вечер, хоть на одну ночь…»
Я даже не испугалась, когда он вошел, я просто одеревенела, остолбенела…
Затемнение и за столом сидит Татьяна, она что-то пишет. Вначале даже не реагирует на тихое «здравствуйте», только что вошедшего посетителя, а, когда поднимает глаза, то видит что-то такое, от чего роняет ручку. Она наливает из графина воду, залпом выпивает ее, и только потом говорит неожиданно глухим голосом.
Татьяна: Что вы хотели? Я не поняла…
Мужской голос: Я случайно набрел на это кладбище и мне показалась очень необычной и интересной здешняя часовня.
Начинает звучать лирическая музыка, чуть слышно, потом все более и более явственно.
Татьяна встает на табуретку, лезет куда-то наверх, пытается достать какие-то папки сверху; те падают, бумаги рассыпаются по полу. Татьяна пытается их собрать, потом оставляет эту затею, садится на пол среди бумаги. Уже взяв себя в руки, начинает рассказывать чудесную особенность часовни.
Татьяна: Знаете, мне трудно что-то очень толково вам рассказать, я себя не очень хорошо чувствую, но тут в архивных записях находила свидетельства того, что… Нет, знаете что, пойдемте, я вам что-то покажу, да, кстати, а вы что-нибудь попросили у Бога, сделали надпись?
Смущенный мужской голос: Да, я там на самом верху сделал приписку, честно говоря…
— Нет, нет, молчите, ничего не говорите… Пойдемте. (Она набрасывает пальто, не оглядываясь идет впереди. Останавливается только перед памятником мужа.)
Татьяна: Вам не хорошо? Посидите вот здесь, на скамейке… Видите, какие замечательные елочки выросли у Саши. А почему вы в пижаме, я только что заметила… Как — сбежали из больницы. А почему не пошли домой? Вы что, приезжий, а почему она ушла? Впрочем, что это я устраиваю вечер вопросов и ответов. Ведь сегодня Рождество. Вот я вас и приглашаю к себе на… ну, если не на пирог, то хотя бы на… шампанское с фруктами. Вот и хорошо, пойдемте, нет-нет, и не думайте отказывать мне. (В сторону: спасибо тебе, Господи, спасибо. А вот там, наверху, что там написано? Это он написал: «Излечи меня, Господи, верни мне жену и дочь».)
Картина пятая
Опять перед зеркалом Татьяна. Она в зеркале словно видит отражение вчерашнего вечера.
Татьяна: Меня можно спросить, а зачем же я его отпустила?
Он вначале так испугался, когда увидел себя на памятнике. Ему было страшно даже на меня посмотреть, а потом он все-таки взял себя в руки… (Вспоминая.)
Я его спросила, где он собирается праздновать Рождество и с кем, он показал мне на больничную пижаму и признался, что уже справился со своим приступом меланхолии, пожалуй, вернется в больницу.
Он подошел совсем близко к памятнику, внимательно всмотрелся, потом повернулся и спросил: «Что, мы действительно так сильно похожи?» Я только молча головой покачала, мол, да, очень сильно. Тут-то на меня и нашло: «А пойдемте ко мне, купим шампанского, вон и фрукты поблизости продают.» Он всего секунду колебался, а потом посмотрел мне в глаза и… В это невозможно поверить, но в это мгновение я поняла, что — это мой Саша, и что смешно и глупо спрашивать, пойдет ли он со мной. Не помню как мы добрались до дома. Моментально сообразили потрясающий ужин. Перед тем, как открыть шампанское, я побежала, чтобы переодеться в новое платье, и только тут увидела, что он сидит в пижаме. Пока я готовила, он как-то пытался мне помочь, крутился под ногами, мешал мне, пробовал не готовые еще салаты, совсем как Саша, а я смеясь, била его по рукам, когда он выхватывал очередной кусочек с тарелки да мы оба смеялись как дети. Я уже пять лет так не смеялась.
Звучит музыка. Татьяна встает, начинает кружиться. Останавливается перед шкафом, открывает его, достает форму летчика и продолжает рассказывать.
Татьяна: Когда я полезла в шкаф, на глаза мне попался новый форменный костюм Саши, он его так ни разу и не надел. Я одела платье, и вынесла костюм Олегу. Он на секунду замешкался, но потом взял костюм и вышел из комнаты. Я боялась его появления в костюме, но когда он вошел в синей форме, мне стало так спокойно, как никогда еще не было. Мы сели за стол. (Она садится за стол, вспоминая все до мельчайших подробностей.)
Когда я посмотрела ему в глаза, то, могу поклясться, что передо мной сидел Александр. Только он мог так смотреть на меня! Только он так открывал шампанское и, когда он его все-таки, нарочно как всегда, перелил, сказал обычное для нас: «Шампанское с пальчиками любимой женщины»… Было ли мне страшно в ту минуту? Нисколько… Все было так спокойно, так естественно. (Татьяна наливает шампанское.) Я пальцем остановила пену: «Сладкое, как я люблю». А потом мы танцевали… Мы танцевали всю ночь, мы с ним пели наши песни. Это сейчас я могу удивляться, но не тогда, тогда у меня не было ни тени сомнения, что это он, мой Александр. И он все делал то и так, как бы сделал Саша, когда мы кружились в вальсе. «Ностальжи» как нарочно всю ночь крутила наши любимые мелодии. То Демиса Руссоса, то Хулио Иглесиаса.
Когда мы кружились в вальсе, он поднимал меня на руки и кружил, кружил по комнате, а потом мы целовались с ним, мы целовались несколько часов. Такого я не помню даже в юности. Более сладких поцелуев не было в моей жизни… Как хорошо, что это была зимняя ночь, как хорошо, что это была рождественская ночь. Видимо, именно в эту ночь могло свершиться такое чудо: время не спешило, не бежало, как обычно это бывает в счастливые мгновенья. Оно словно замерло… (Татьяна кружится, счастливо смеется. Она такая красивая и счастливая.)
А потом у нас была вечность любви, да-да, это была вечность. А странно, ведь Олег мне говорил, что он был военным химиком и облучился на Чернобыльской станции. Что у него белокровие и все… сопутствующие болезни (я догадалась о чем он говорит), тем более, что он добавил, что жена от него ушла с ребенком, именно из-за этих «сопутствующих».
Татьяна вдруг начинает причитать тонко, по-бабьи.
— Ну как я могла его не отпустить? Мое-то желание исполнилось. Мне-то было дано то, о чем я просила, а он… Ну зачем я тогда прочитала, что он написал? Если бы не прочитала, так и оставила бы. И он остался бы, я знаю, что остался бы.
Но… я знала, что это было время исполнения желаний и я ему сказала утром: «Вставай, иди, иди домой, все у тебя будет хорошо, они ждут тебя… Только никогда не приходи ко мне. Телефона я тебе не дам, считай, что я тебе приснилась. Иди, все у тебя будет хорошо, ты станешь работать, ты ведь здоров, как… Ну, вот и все, иди…»
Он одел на себя пижаму, которая ему стала словно маленькой. Было похоже, что он спросонья еще не совсем понимал, зачем я его так рано разбудила, зачем помогаю одеться, зачем так торопливо выпроваживаю его и он молча повиновался, путаясь в рукавах.
Я знала, что еще минута, и я брошусь к его ногам и остановлю, и оставлю его у себя. А этого делать было нельзя! Ведь мое желание исполнилось… Зачем, как нарочно, едва я проснулась на его руке, у меня стали крутиться, как на заезженной пластинке, стихи Ахматовой:
Видимо потому и вспомнилось, чтобы все мне объяснить. А через несколько дней я нашла в почтовом ящике письмо от него:
Наверно, в это трудно поверить, но я так рада, что у него все хорошо и что то, что он просил, исполнилось… Я рада, только отчего-то очень больно…
А забыть… забыть я его не смогу, да и не даст мне его забыть наш ребенок, которого я чувствую в себе. Спасибо тебе, Господи, — это намного больше, чем я посмела у тебя попросить.