Солнце уходило за отдаленную гряду гор, и надежда на прилет вертушки таяла с той же скоростью, с какой таял день. Небольшой дощатый сарай, над выходом из которого была кое-как прибита табличка «Аэропорт Ханкала», пустел. Народ – все больше военный, камуфляжный, – потеряв надежду на вылет, разбредался по своим расположениям.
– Вот так всегда, – ворчал пожилой полковник, нервно расхаживая по сараю, – из Моздока прилетишь моментально, а тут обязательно застрянешь!
Во время перелета из Моздока полковник весело и громко рассказывал старые анекдоты и то и дело прикладывался к фляжке, в которой, кажется, булькал коньяк. В который раз он выходил на площадку и спрашивал у перронного, так будет вертолет или нет? И в который раз перронный пожимал плечами – а кто ж его знает, должно быть будет… А может и нет…
Почти стемнело, когда в сарае кроме меня остались лишь полковник да двое контрактников, пристроившихся на неструганой скамеечке. Один из них был совсем молод, худ, нервен и пьян, а второй постарше – круглый, как мячик, подвижный, веселый и почти трезвый.
Пьяный контрактник уже полчаса разговаривал то ли с кем-то нам не видимым, то ли со всем миром сразу. Он рубил ладонью воздух, и пристально глядя себе под ноги, доказывал:
– Никто не скажет правду! Воруют крысы тыловые амуницию? Воруют! Торгуют оружием? Торгуют! Они, сволочи, карманы набивают, а мы – под пули!
– Ну, Витя, – сочувственно успокаивал его второй контрактник, – это уж давно известно, кому война, а кому мать родна. А раз уж назвался груздем – бери автомат и под пули! Но, Витя, пуля дура, а ты молодец! Домой жив-здоров едешь, к дочке.
– У меня знаешь, какая дочка! Я как узнал, что она родилась, сразу жене позвонил, сказал – Анюта! Они Жанной хотели. Я сказал: Анюта! Блин!
Он вдруг вцепился в ворот приятеля:
– Я за дочку знаешь! Я всем чеченам глотку перегрызу! И этим крысам тыловым. Мне новая «разгрузка» положена, камуфляжка положена? Положена! Где она?!
Вдруг он обмяк, завалился на плечо круглому и затих. В дверном проеме сарая показалась первая звезда.
Когда надежда на вертушку истаяла как огонек последней спички, в черном небе раздался рокот, и скоро на площадку опустилась грузная, словно бы уставшая за день серо-зеленая стрекоза.
Открылась дверца, грязный механик выглянул, замахал рукой:
– Быстрей, быстрей! Полетные листы приготовить! Бегом!
Едва последний пассажир – кажется, это был пьяный контрактник Витя – забрался во чрево вертушки, механик захлопнул дверь.
Вертолет задрожал, завибрировал и резко пошел вперед и вверх.
– Ну что ж вручаем свои жизни в руки славных пилотов! – стараясь перекричать вой двигателя, нарочито торжественно провозгласил полковник и приложился к фляжке.
– Да нет, – возразил ему механик. – Жизни свои вы сейчас вручили кое-кому повыше! – и показал пальцем вверх.
– Пожалуй, – легко согласился полковник.
Буквально через несколько минут под нами разлилось мерцающее море огней. Это в каждом дворе пригородов Грозного горели газовые факелы. Когда матросы Магеллана, проходя южным проливом, увидели костры индейцев, они назвали ту землю Огненной. Настоящая Огненная земля – подумалось мне – здесь! Вертолет летел вдоль цепи холмов, на которых багрово полыхали пламенем газовые вышки и сполохи этих огней метались по бортам вертолета, по кассетам с НУРСами, по лицам пассажиров. А в затемненной кабине вертолетчиков, словно угли затягивающегося пеплом костра мерцали красные огоньки приборов. Я пробрался к кабине, крикнул вопросительно обернувшемуся пилоту:
– Бывает, что вертолет ночью обстреливают?
– Случается, но мы тогда не церемонимся, засекаем, откуда стреляли, заходим на цель и – НУРСами!
Нас не обстреляли, и вскоре вертушка благополучно встала на бетонные плиты грозненского аэропорта «Северный».
Пассажиры как по команде потрусили было к разбитому зданию аэропорта, но механик прокричал в спины:
– Мужики, не ходите туда, там растяжек полно, смотрите, все поотрывает.
– А где же? – обернулся пожилой полковник.
– Да вон, прямо у забора, в кустиках!
В Итум-Калу мы должны были вылететь на рассвете, а остаток ночи предстояло провести в палатке КПП охраны аэропорта.
Перед сном я сидел на краю летного поля, разглядывал красивую линию холмов по ту сторону взлеток, неясные силуэты раскромсаных самолетов «дудаевской авиации» и невольно прислушивался разговору, доносящемуся от КПП:
– Я ему говорю, сынок, не спи на посту! «Духи» налетят, пискнуть не успеешь, вырежут всех… Они ведь какие приходят – совсем ничего не понимают, здесь только учатся. Пацаны…
Неожиданно черный силуэт холмов прорезала тонкая линия сигнальной ракеты. Донесся выстрел. Потом другой. Потом раздались автоматные очереди.
Я обернулся. Неясные фигуры на КПП спокойно пыхали цигарками.
А за аэродромом разгорался настоящий бой, послышались взрывы, и вдруг пламя осветило далекую, словно сложенную из спичек нефтяную вышку. К небу потянулся багровый дымок. И так же неожиданно, как началось, все мгновенно стихло…
Остаток ночи я сквозь сон прислушивался к тишине, мне все казалось, что где-то идет бой и доносятся выстрелы. Но это трещали сырые поленья в железной печке-буржуйке.
Утром в Итум-Кале мы забрали раненого. Ковыляя на обмороженных ногах, он забрался в хвостовую часть «вертушки», пристроился в темном углу на патронных «цинках» и всю дорогу молчал, посверкивая воспаленными глазами, как пума из клетки. Он чем-то неуловимым отличался не только от меня – штатской сошки, но и от камуфляжных военных. От него исходило скрытое напряжение, непонятная тревога и угроза. Он был другой…
На экране – утро. Блокпост. Крупным планом лицо солдата с прикрытыми глазами. Камера отъезжает, и мы видим, что солдат дремлет стоя, привалившись спиной к серому бетону блокпоста. Меж стволов ближнего леса плавает туман. Вдали возникает звук мотора, солдат вздрагивает, вскидывает на плечо автомат и вразвалку бредет к полосатому шлагбауму…
Смятую гильзу от «калашникова» я поднял с обочины дороги на Джалку, где оказался вместе с отрядом инженерной разведки. Колонна остановилась у блокпоста томских омоновцев: здесь сказали, что следующий участок несколько дней подряд простреливался из раскинувшегося вокруг леса, и командир отряда решал, как проходить участок.
Я вертел латунную гильзу и размышлял о том, где сейчас может быть пуля, вылетевшая из этой гильзы. Вбита ли она в сырой ствол какого-нибудь дерева в этом лесу или бессильно увязла в земляной кочке на излете своей смертельной трассы, а может быть, застряла в черепе человека, и останки этого человека тлеют потихоньку в гуще того же леса.
И тут меня кольнуло чувство де жа вю. Словно я уже стоял вот так, взвешивая в ладони знак смерти, и рассуждая о жизни и о судьбе.
Да, это было. Пыльная дорога на границе Каракумов, развалины старой крепости Куня Ургенч, а у меня в руках только что найденный бронзовый наконечник стрелы. И те же мысли: возможно, этот безобидный кусочек металла оборвал тысячу лет назад чью-то жизнь. Были пыльные брежневские годы, мир казался незыблемым и устойчивым, словно плоская земля в докосмические времена, и размышления мои были хоть и печальными, но отвлеченно-философскими, ведь не было еще даже Афганистана.
А теперь грусть снизошла на мою душу: человечество карабкается из тьмы звериного к свету, но по пути вместо примитивного наконечника стрелы придумало пулю со смещенным центром тяжести. Чтобы пуля, попав в тело ближнего, не вылетела из него слишком поспешно, а причинила как можно больше вреда и страданий…
Отряд выдвинулся на трассу, разделился пополам, и автоматчики с колена тщательно обстреляли в обе стороны придорожный лес. Пули сбивали ближние ветки, рикошетом уходили в пеньки и кочки, автоматный треск эхом отдавался с полян и просек, и во все стороны летели горячие желтые гильзы.
Окончив обстрел, мы, давя ботинками стреляные гильзы, двинулись дальше. Лес промолчал…