Глава первая

Такое приятное предложение

Меня вызвали в главк. В приемной было тихо. Молодая секретарша, похожая на раздобревшую русалку, кивнула головой на дверь кабинета. Заместитель начальника главка Левшин что-то писал, склонив над бумагой голову, блестящую, как бильярдный шар (сразу же приношу свои извинения за неоригинальное сравнение, но что поделаешь).

Я выстоял положенных несколько минут, потом тихонько выдвинул из-за стола высокий тяжелый стул и уселся.

— Вам чего? — не поднимая головы, спросил Левшин.

Я помолчал. Тогда он поднял голову.

— Вам… — уже раздраженно начал он, но, узнав меня, удивился: — Вы чего пришли?

Несколько секунд он смотрел на меня, что-то припоминая. Мне даже показалось, что я слышу скрип шестеренок, которые быстро вращались в его голове, приводя в движение запоминающее устройство.

— Ах, да! — наконец облегченно, но с обычной мрачностью сказал он. — Да, да… сидите. — Он глубоко вздохнул и снова забегал по бумаге карандашом. — Сидите, я сказал, — повторил он, когда я поднялся, чтобы подойти к окну. — Выдержки ни на грош. Смех один такого юнца сажать на трест. — Он бросил карандаш. — Ну ладно… Вот что, любезный, ваш главный инженер сдуру уходит на пенсию. Есть такое мнение: на его место назначить вас. — Левшин мрачно усмехнулся, встал, прошелся по кабинету, постоял секунду спиной ко мне, резко повернулся и повторил: — Есть такое мнение.

Я тоже встал.

Он подошел ко мне.

— Молодой еще! Я в ваши годы прорабом был. И легкий вы какой-то. Главный инженер треста должен быть седовласым, солидным мужчиной… Во! — Он развел руки, показывая объем живота, который по техническим условиям главка должен быть у главного инженера. — В общем, подумайте.

— Я…

— Знаю, знаю, вы, конечно, согласны, — перебил он. — Как же не согласиться, такое приятное предложение. Но я сказал: подумайте… Честь имею. — Левшин церемонно наклонил голову.

Я вышел на улицу. Был яркий весенний день. На шаровидных деревьях, чинно высаженных вдоль улицы Горького, уже набухали почки, у телеграфа задерживались особо недоверчивые прохожие, чтобы получить у большого термометра официальное подтверждение приходу весны.

На проспекте Маркса я остановился перед витриной, чтобы еще раз посмотреть фото наших экспериментальных домов и портрет прораба Анатолия с подписью: «Автор выдающегося эксперимента, ст. прораб А. Смирнов».

Я вспомнил, как расшумелся тогда на площадке прораб Анатолий.

— Вы это бросьте, Виктор Константинович, — кричал он. — Нечего вам в позу становиться. Вы для этой стройки…

Он задохнулся, по лицу пошли красные пятна.

— Хорошо, хорошо, Анатолий Александрович, — успокаивающе сказал я, — меня тоже сфотографируют.

Фотограф, молодой, ловкий парень с длинными волосами, уложенными сзади так, что одновременно напоминали прическу пажа конца семнадцатого и завитки московского кучера начала текущего столетия, в зеленой куртке, усеянной желтыми гусеницами-молниями (они были даже на рукавах), смеялся:

— Ну и ну, товарищи строители, рассмешили вы меня… А скажите, — тут он стал серьезным, — скажите, сколько кранов было у каждого здания? Можно ли начать, так: «Экспериментальный дом, корпус семь, только недавно был окружен башенными кранами».

Анатолий недоуменно посмотрел на фотографа.

— Окруженный башенными кранами? — машинально переспросил он.

— Да-да, — глядя снизу вверх на Анатолия, подтвердил фотограф. — Я хочу тиснуть и заметку. Вроде красиво будет звучать.

— Да ты что, парень, спятил? — набросился на фотографа Анатолий.

— Анатолий, — предупреждающе сказал я, — товарищ из редакции.

— Жалко, — разочарованно протянул фотограф. — А красиво было бы.

Конечно, в витрине выставили только карточку Анатолия, и сейчас он недовольно и раздраженно смотрит на меня с фото.

Я подмигнул портрету: «Ничего, Анатолий, терпи».

…Вечер четверга — освещенное многолетней традицией время наших оперативок. Несколько трудных часов, когда начальник управления имеет официальное право грозно на всех кричать, ибо нет ни одного строительного участка, ни одной службы управления, которые выполнили бы многочисленные и подчас разноречивые приказы Ивана Митрофановича.

Я зашел к нему раньше, чтобы по неписаной служебной этике доложить о предложении Левшина.

Но Моргунов уже знал.

— В начальство лезешь, парень, — язвительно, но с некоторым оттенком уважительности сказал он. — А не рановато?

— Рановато, — ответил я.

— Да садись, ей-богу! Вечно приглашения ждешь!

Я сел.

— Я, Иван Митрофанович…

— Знаю, знаю, что скажешь, — перебил он меня. — Будешь говорить, что сам не просился… Эх, так у нас всегда: не успел человек что-нибудь сделать, самую малость, как его немедленно тащат вверх по служебной лестнице.

Я засмеялся:

— Вы напрасно меня перебили, Иван Митрофанович. Я отказываюсь от предложения.

Моргунов провел рукой по коротким черным волосам.

— Как это отказываешься? Почему?

— Ни к чему мне это. Да и не хочется уходить из коллектива…

Моргунов несколько секунд молча смотрел на меня. Потом суровое его лицо смягчилось.

— Отказываешься, значит?.. — Он опустил глаза и глухо сказал: — А ведь, как я понимаю, тебе со мной не сладко приходится… А? — Он снова посмотрел на меня: — Чего молчишь? Отвечай! — В его голосе зазвучало раздражение. — Ну хорошо, помолчи, — Моргунов усмехнулся. — Помнишь кинотеатр? Тогда я был замуправляющего и заставил тебя перевести на эту стройку рабочих отовсюду. Помнишь?.. А потом, когда ты обратился ко мне с просьбой помочь с фондом зарплаты, я отказал.

Он тяжело поднялся и медленно подошел к окну.

— Потом, когда я стал начальником этого СУ, я требовал от главка тебя убрать. Помнишь «чихалку» — эту твою машину по подаче бетона? Когда у тебя не получилось, я поставил тебе ультиматум: если хочешь остаться — откажись от своих фантазий! Тебе пришлось уйти.

— Я…

— Подожди, — строго прервал меня Моргунов, — я еще не закончил… Сейчас, когда ты вернулся, я бываю с тобой резковат… И все же ты остаешься с нами…

Он снова прошел к столу, опустился в кресло и нажал кнопку.

— Зовите всех! — громко приказал он секретарю.

В комнату медленно, нехотя начали заходить прорабы и начальники служб СУ.

Моргунов, пока все рассаживались, добавил:

— Я знаю, что тебе пришлось бы кривить душой и возражать мне… не люблю этого. А за то, что остаешься, спасибо. — Моргунов оглядел собравшихся и громко произнес, явно наслаждаясь предстоящим: — Соков, был у вас сегодня, ну когда наконец…

Многоликое, огнедышащее чудище, именуемое оперативкой, заглатывало нас: страшно кричал Моргунов, жалобно оправдывались прорабы, сваливая все свои беды на снабженцев, а главный снабженец Митрошин, забаррикадировавшись амбарными книгами, где отмечались заявки и поступления материалов, короткими очередями-репликами разил своих противников-прорабов.

Один раз, когда я неосторожно заикнулся о недостатках в снабжении, Митрошин вскочил. Маленький, крепкий, он с силой ударил своей книгой по столу.

— И вы… и вы, — задыхаясь, закричал он.

Даже Моргунов опешил, но после небольшой паузы строго и веско произнес:

— Чего кричишь? Он прав, в Москве все есть, нет только расторопности у снабженцев.

Митрошин в сердцах откинул книжку:

— Очень это несправедливо…

— Молчи, — оборвал его Моргунов. — Человека, — он показал на меня толстым волосатым пальцем, — человека назначают главным инженером треста. Он отказывается, не хочет бросать коллектив… в том числе тебя, Митрошин. А ты кричишь на него.

На миг стало тихо. Все смотрели на меня. Митрошин медленно собирал свои книги.

— Чудак, — вдруг громко сказал прораб Анатолий.

— Ну-ну! — погрозил ему Моргунов.

Потом оперативка снова пошла своим ходом.

Я молчал и думал, что вот завтра утром снова придется ловчить, добиваться, чтобы Моргунов отменил некоторые свои распоряжения, часть которых невыполнима, а другая часть, с моей точки зрения, вредна. Ох уж эта должность главноинженерская! Тут мало знать, любить свое дело, уметь… и прочая, и прочая. Нужно еще быть дипломатом. Ибо в большинстве случаев нет на стройке ни начальников, ни главных инженеров; они выполняют одну и ту же работу, с той лишь разницей, что у начальника все права, а у главного инженера — одни обязанности.

Оперативка закончилась.

Когда все вышли, Моргунов укоризненно спросил:

— Чего ты все время молчал?

— Не хотел спорить, но кое-что придется…

— И не думай, — прохрипел Моргунов. — Ничего не отменю.

— Утро вечера мудренее.

— Я говорю, не думай! — Моргунов начал вскипать.

Зазвонил телефон. Моргунов несколько минут слушал, прижав телефонную трубку к большому волосатому уху, потом сказал:

— Он отказывается… А вот так… Это вам показалось, товарищ Левшин. Не хочет он от нас уходить… Пожалуйста. — Он протянул мне трубку.

Жалко, что приходится разговаривать с Левшиным по телефону, с каким удовольствием я бы посмотрел сейчас на него.

— Это вы? — недовольно спросил Левшин.

— Я.

— Что это вы выдумываете? Фокусы строите. Ведь вы же не возражали в беседе со мной?

— Я с вами не беседовал.

— Как это не беседовали?

— А так, — холодно отрезал я. — Вы говорили за себя и за меня и приказали идти думать.

Он что-то хотел добавить, но я перебил его:

— Может быть, разрешите хотя бы по телефону высказать свое мнение? — Я наслаждался своей твердостью и холодностью. Моргунов играл карандашом, он внимательно слушал разговор. — Так вот, я хотел тогда сразу согласиться с вами: ваши замечания о моей молодости, легкости и прочее — совершенно справедливы.

Левшин кашлянул в трубку.

— Я отказываюсь от вашего предложения.

— Так… хорошо… — медленно произнес он. — Хорошо… Вы, наверное, просто ничего не поняли… Подумайте.

— Мне нечего думать, — начал было я, желая продолжить столь приятный для меня разговор, но в трубке послышались частые гудки.

— Что он ответил? — заинтересованно спросил Моргунов.

— Повесил трубку.

Моргунов рассмеялся:

— Ты, кажется, малость перегнул, парень. — Он встал. — Пойдем.

Мы вышли на площадку.

Обыкновенно, когда пишут о стройке, немедленно начинают гудеть экскаваторы и бульдозеры, непрерывным потоком мчатся груженые машины, башенные краны куда-то к солнцу (а вечером к луне) легко подымают «будто невесомые тяжелые панели»…

Это все так, честное слово. Но авторы порой забывают, что на стройке наступает время, когда уходят экскаваторы и бульдозеры, демонтируются краны и начинается отделка здания. (Об этом, к сожалению, часто забывают и строители.) И тогда на площадке тихо.

— Куда подевались монтеры? — недовольно спросил Моргунов.

И вдруг, словно по его приказу, на крышах домов, на мачтах зажглись прожекторы. Они осветили площадку, где только недавно шел монтаж: подкрановые пути, брошенные башенными кранами; несколько сиротливых штабелей плит, ошибочно завезенных на площадку; две большие кучи строительного мусора, которые бульдозер собрал как раз под плакатом: «Не забудь, строительный мусор — это бывшие материалы»; металлические ящики для раствора, еще по-зимнему утепленные войлоком и досками, и плакаты, призывающие срочно, немедленно, в аварийном порядке закончить монтаж… Плакаты уже, правда, снимали.

Мы подошли к корпусу. Тут Моргунов, надавав мне кучу заданий, начал прощаться:

— Смотри проверь внимательно. К праздникам, хоть кровь из носу, нужно сдать корпус, — строго сказал он. — А я поехал. Напрасно отказываешься от треста. — Он пожал мне руку и шутливо добавил: — Чем выше начальство, тем легче работать.

— Вижу.

— Но-но, смотри мне! — Моргунов резко повернулся и быстро зашагал к выходу.

Хотя было уже восемь часов, в прорабской еще сидели люди. Анатолий еще не остыл после оперативки, и на его худых, впалых щеках были красные пятна.

— Ну вот вам еще одна новость, — сердито сказал он, увидев меня. — На четырех этажах отделку уж закончили, поставили пластмассовые крышки… вор появился.

— Как вор? — удивился я.

— Вот так, — захрипел мастер Агафон Иванович. — Понимаете, ворует ежедневно пять крышек.

— Что же делать? — спросил я.:

— Я предлагаю, — солидно вставил практикант Владик, — снять отпечатки пальцев.

— Чепуха, — возразил Агафон Иванович, — это, наверное, фэзеушник. Поймать и уши оторвать!

— Капкан, — мрачно произнес участковый механик, придерживая рукой вздувшуюся щеку (когда болят зубы, человек жаждет смерти своих ближних).

Спор разгорелся. Анатолий требовал, чтобы привели служебную собаку.

— Что вы, Анатолий Александрович, что вы! — испуганно перебила прораба архитектор. Она встала, провела рукой по гладко причесанным волосам. — Еще искусает его. Знаете что, давайте напишем вору, объясним, что скоро комиссия, попросим… Ну что вы смеетесь?

Громче всех смеялся Агафон Иванович.

— Попросим… Он на поллитру, подлец, собирает, а, вы ему… «попросим».

Спор начал выходить за служебные рамки, и, чтобы прервать его, я попросил Анатолия сопровождать меня.

Мы осмотрели все помещения и добрались до последнего, пятого этажа. Работы шли к концу. Но ведь нужно еще убрать корпус.

— Хорошо, Анатолий Александрович, — проникновенно начал я, — но сейчас…

Он не дал мне договорить.

— Знаю, знаю о чем может говорить сейчас главный инженер… Хотите, я скажу за вас? Хотите?

Невольно улыбнувшись, я кивнул.

Он взъерошил рукой волосы, очевидно копируя меня, и сладким голосом сказал:

— Как хорошо, Анатолий Александрович, — почти все закончено. Но вы знаете, на госкомиссии нужно показать товар лицом. Давайте посоветуемся! — И снова уже своим обычным раздраженным голосом добавил: — Вы это слово «посоветуемся» обязательно добавите… Это у вас стиль такой. Вы уже все давно решили, но хотите меня этим «посоветуемся» ублажить.

Мы вышли на лестничную площадку. Анатолий ударил рукой по перилам:

— Ну, а если я не хочу советоваться? Если я просто хочу убрать?

— Конечно, Анатолий Александрович, конечно — убрать. Только как, какими силами? Ведь чтобы…

— Корольков! — перегнувшись через перила, вдруг закричал Анатолий. — Сергей!

— Корольков… Сергей… Корольков! — подхватили на всех этажах. — Корольков, бегом к прорабу…

Анатолий усмехнулся:

— Сколько рабочих, по-вашему, нужно поставить на уборку? — резко спросил он.

— Я… думаю, по примеру прошлых больниц. На каждый этаж десять человек. Всего пятьдесят, наверное, дня на два.

— Сергей! — снова позвал прораб Анатолий.

— Корольков! — гремели этажи.

— Чего вы раскричались, Анатолий Александрович? Я тут.

Мы обернулись. В своем обычном синем комбинезоне, перетянутом солдатским ремнем, улыбаясь, стоял Корольков.

— Здравствуйте, Виктор Константинович! — Он протянул мне руку.

Вот Корольков и преподал мне сегодня первый урок.

Он брался убрать корпус. Ему нужно только десять рабочих. Усмехаясь, мой бригадир напомнил мне, что сейчас век химии.

— Как у нас чистят фаянс, плитку? — сказал он. — Нагонят людей, вот вам скребки, лопаты… Шуруйте. А ведь если с головой дело делать — есть растворители. Короче, берусь своими десятью.

— Ну, что? — спросил Анатолий.

Я молчал.

Я знаю, что есть тысячи более эффективных и красивых предложений, знаю, что многие, прочтя эти строки, усмехнутся: «Тоже нашел о чем писать, об уборке», но только в этот момент мне показалось, что предложение Королькова — моя личная большая удача. Теплое чувство признательности поднималось во мне.

— Спасибо, — я протянул ему руку, — я этого не забуду, Сергей Алексеевич.

— Ну, чего там! Чего благодарить! Подбросите на литровку, и будем в расчете. — Но он кривил душой. Он ждал этой благодарности, и она была ему приятна.

Мы спустились в вестибюль. На стенке уже висел плакатик, написанный чертежным шрифтом на ватмане:

«Т. Вор! Через несколько дней госкомиссия. Просьба не брать крышки от сигнализации, иначе не сдадим корпус.

Архитектор».

— Смешно все это, — строго сказал я Анатолию. — Проверьте охрану, через два дня госкомиссия.

— Хорошо.

Председатель госкомиссии Федотов, расплывшийся пожилой человек, кряхтя, усаживался в мягкое кресло. Я знал, что это кресло притащил с другого конца Москвы практикант Владик.

— Мой первый корпус должен быть сдан на «отлично», — заявил Владик вчера.

— А при чем здесь кресло? — поинтересовался я.

— Виктор Константинович, сейчас психологию учитывают даже в футболе. — Владик сказал это покровительственно, но вместе с тем очень мягко. Практика кончалась, Владику предстояло получить отзыв, — и он распространял свои психологические опыты на меня тоже.

Федотов слегка приподнялся и снова опустился в кресло. Оно жалобно застонало. Федотов вздохнул, удобно положил большие руки на подлокотники, улыбнулся:

— Вот, шельмы, знают, что я люблю… Ну-с, корпусик посмотрели; документики, папочку?

— Документики, папочку, — с готовностью повторил практикант Владик. Он схватил папку и, грациозно изогнувшись, передал ее председателю.

— Большой шельмец растет, — приняв документы, вздохнул председатель.

Он перелистал папку, в которой по меньшей мере тридцать организаций клятвенно заверяли, что корпус построен на века, что он оборудован всеми мыслимыми инженерными устройствами и, наконец, что больной, попав в корпус…

— Ну, а анализ воды? — спросил председатель.

Ему никто не ответил.

— Анализ воды… анализ воды, — засуетился Владик, хватая какие-то бумажки. — Ах, да, нам только что звонили из лаборатории, что анализ воды отличный.

— Анатолий Александрович!

— Анализ воды мы не успели сдать, Федор Семенович, — ответил Анатолий.

Председатель посмотрел на Владика и покачал головой.

…Когда-нибудь я напишу новеллу о государственной комиссии, о доброжелательном здоровячке — капитане пожарной охраны, который, бодро улыбаясь, всегда заключает, что корпус к приемке… не готов, о худощавой (почему-то всегда худощавой) санитарной врачихе, навсегда обиженной чем-то и жаждущей излить свою обиду непременно на госкомиссии, о колеблющемся заказчике, который полюбил строителей и готов принять корпус немедленно, вот только опасается, как бы строители его все-таки не обжулили. Но все это будет потом. В этот раз государственная комиссия приняла корпус на «отлично».

Председатель комиссии благодарил строителей. Он нехотя встал с удобного кресла и протянул руку к плащу. Но практикант Владик оказался проворнее, — схватив плащ, он помог председателю.

Федотов, кряхтя, просунул руки в рукава, взял шляпу и начал прощаться. Последним он протянул руку Владику. Тот стоял перед ним навытяжку.

— Будут от тебя стройконтролеры плакать. — Федотов вздохнул, взял свой толстый, очень потрепанный портфель, всегда внушавший нам тревогу. У дверей остановился, медленно повернулся и тихо произнес:

— Это мой последний корпус… принимаю. Спасибо уважили… Спасибо. — Он нерешительно потоптался: — Если в чем-то был виноват не взыщите. Ну, всего вам, голубчики.

Мы помолчали.

За столом остались сидеть строитель и благожелательно улыбавшийся пожарник.

— Э, ладно! — прохрипел мастер Агафон Иванович. — Чего горевать — у всех так будет, Владик, собирай!.. По трешке, что ли?

Был уже вечер, мы сдали корпус, да еще, что сейчас редко бывает, на «отлично». У всех свои традиции: на верфях разбивают бутылку вина о корпус судна, спускаемого на воду. У строителей свой обычай, — может быть даже более рациональный.

Странно выглядит законченное, но еще не заселенное здание. Вот только что здесь работало много людей: маляры-девушки в модных синих брючках и в разноцветных кофточках, чистых, без единого пятнышка, быстро покрывали «за последний раз» стены (им, малярам, всегда не хватает одного дня), монтеры соединяли торчащие пучки проводов в электрошкафах. Света в корпусе еще не было, но в комнате госкомиссии уже солидно горели лампочки; из крана каким-то чудом текла вода, хотя еще не была закончена врезка водопровода на улице; рабочие бригады Королькова на всех этажах стучали ведрами, отмывая законченные помещения; по лестнице носился взбудораженный заказчик, про себя проклиная строителей. Он, заказчик, понадеялся, что прораб Анатолий не закончит корпус, и не успел завезти инвентарь…

Только что… И вот ушли люди, построившие это здание. Холодновато блестит пол в пустынном коридоре, глядят открытыми дверьми палаты. Кажется, в воздухе еще носится эхо голосов, но корпус нем. Это сегодня, сейчас. Утром сюда придут другие люди.

По мраморной лестнице мы спустились в прорабскую. Анатолий сел за свой стол, откинулся на спинку кресла и устало закрыл глаза. Всегда бодрый, Агафон Иванович на этот раз недовольно что-то бурчал под нос, роясь в ящиках своего стола.

Владик сел около мастера и, улыбаясь, спросил:

— Мало?

— Владик, — не открывая глаз, сказал Анатолий, — помолчите!.. Нам сейчас что-то интересное расскажут.

—  Кто? — радостно спросил Владик.

Вошел Корольков.

— Ну, мне куда завтра, Анатолий Александрович?

— Садись, Сергей!

В комнате стало тихо. Я все еще не решил, в каком тоне поведу этот, разговор.

— Кто же будет рассказывать? — нетерпеливо спросил Владик.

— Я буду рассказывать, — наконец начал я. — Понимаете, друзья, высокое главковское начальство, совершенно непонятно, почему, вдруг, предложило мне пойти работать в трест… главным инженером.

— Ну, и?.. — спросил Анатолий, по-прежнему не открывая глаз.

— Я, конечно, отказался.

— Почему?

— А какой мне смысл, Анатолий? — Я впервые назвал его по имени. — Сидеть целый день за столом и по телефону спорить с Беленьким, Моргуновым, Визером… Ведь в распоряжении главного инженера треста, кроме телефона, ничего нет.

— А зарплата? — спросил Владик.

Я ожидал, что все рассмеются, но почему-то разговор не складывался шутливо, как мне хотелось.

— Зарплата?.. Оклад больше на пятьдесят рублей, но в тресте редко платят прогрессивку… Так что зарплата там даже меньше.

— Ну, если зарплата меньше, то не стоит туда идти, — медленно произнес Анатолий.

Корольков сел на стул, с интересом слушая разговор.

— Дело, конечно, не в зарплате, — досадливо ответил я.

— А в чем?

— Работа для меня непривычная… И неинтересная к тому же.

— Сергей, — сказал Анатолий, — чего ты молчишь? Ты же у нас сейчас за секретаря. Коммунист неправильно рассуждает, а ты молчишь. — Анатолий открыл глаза. — Ведь когда вас, Виктор Константинович, назначили главным инженером стройуправления, работа тоже для вас была непривычная… Правда, зарплата была больше.

— Бросите вы наконец эту зарплату?

— Хорошо, бросаю, — Анатолий слегка стукнул рукой по столу. — Бросаю. Хотите знать истинную причину… ну, из-за чего вы не желаете идти в трест?

— Интересно, — усмехнулся я.

— И не будете сердиться?

— Нет.

— Вы просто боитесь!

— Боюсь? Кого мне бояться? Чепуху вы говорите! — Его слова сильно задели меня.

— Ну, это ты напрасно, Анатолий! — Агафон Иванович медленно поднялся со стула. — Должен заметить, что наш инженер не из пугливых.

— И все же он боится. — На щеках Анатолия появились красные пятна. — Вот доказательства. Вы же не согласитесь делать в тресте то, что делал все время Костромин… Ведь не согласитесь?

— Я слушаю вас, — холодно сказал я Анатолию. — Только, может быть, вы перестанете задавать мне вопросы, а просто выскажетесь до конца.

— Угождать начальству вы не хотите. Это я знаю. Захотите быть инженером, как и тут, у нас… проводить свою линию. А вам это могут не позволить… Вот вы и боитесь. Боитесь сорваться.

— Предположим. Что же тут плохого? Почему я должен бросать свой коллектив, налаженную работу и идти в трест на неприятности?

— Кто же пойдет в трест? Скажите, кто? Подыщут еще одного Костромина, а дело будет идти по-старому… Стол! Телефон! Чепуха это! В главке знают вас, они понимают, что вы и в тресте будете инженером. Они пошли на смелый эксперимент. Ведь сейчас главные инженеры трестов, по сути, дублируют управляющих, а вопросы техники пущены на самотек. Сколько в нашем тресте рабочих?

— Не знаю…

— Две тысячи четыреста, — сказал Владик.

— Правильно! Помните, вы говорили, — Анатолий быстро заходил по комнате, — вот было бы здорово, если б каждому рабочему сэкономить в день час, всего один час. Еще бы не здорово! Тогда у нас в СУ было бы дополнительно шестьдесят рабочих, в тресте — триста… а в масштабе Москвы? Целая армия невидимых рабочих, рожденная главными инженерами, пришла бы на строительство. Так что теперь, эта задача вас перестала привлекать?.. А ликвидация простоев? Тут в СУ мы многое сделали, но только в тресте можно по-настоящему решить эту задачу, а вы? Эх!

Я молчал.

Анатолий подошел к столу и сел.

— Конечно, это невыгодно, — устало заключил он, — зарплаты меньше, мороки больше, можно сорваться…

Его слова больно хлестали меня.

— Вы все это красиво изложили, Анатолий Александрович, — сдерживая себя, начал я. — Но почему в этой роли обязательно должен выступать я? Почему бы вам не взяться за это дело?

— Мне эту должность не предлагают, — просто сказал Анатолий.

— Ну, а если бы предложили? Поедем в главк, я уговорю Левшина, втолкую ему, что есть такой очень сознательный товарищ… Уговорю!

— Если б мне предложили, я бы не пошел.

— Вот видите! — торжествующе закричал я. — Вот-вот… Только красивые словечки! Почему?

— Я бы не справился, — тихо сказал Анатолий. — А вы…

Но я перебил его.

— Вы просто хотите вытолкнуть меня из СУ! — возмутился я. — Признайтесь, это нужно лично вам…

Анатолий сильно побледнел, он встал.

— Я мог бы вам ответить в том же духе, — тихо, подбирая слова, начал он. — Но за такие вещи нужно наказывать, мучайтесь теперь. Поэтому я промолчу.

Он постоял, опершись руками о стол, потом нетвердой походкой вышел из комнаты.

Несколько минут все молчали, Корольков дотронулся до моей руки.

— Ладно, погорячились, — мягко сказал он. — Бывает.

…Я вышел на улицу, под мелкий, скучный какой-то дождь. Из далекого детства зазвучала родная песня: «И шумыть, и гудэ — дрибный дождик идэ…» Я кажусь себе маленьким и беззащитным. Вот-вот… Раскис еще к тому же. Почему это всегда так сложно получается? Или это у всех так, только люди стараются не показывать свои слабости?

Все правильно говорил Анатолий, но я не могу уйти из своего СУ, я не просто привык к людям, я люблю их. Вот прораб Анатолий — хороший прораб, ничего не скажешь, но разве он самый лучший, способный? Нет, конечно. Или бригадир Гнат? Разве мало в Москве бригадиров получше? И лучше Королькова есть… Почему же, когда мы, в общем обыкновенные люди, соединяемся вместе на работе, кажется, что лучше, роднее этих людей нет на свете?

А дождь все шел, мелкий и неприятный. Намокла и превратилась в блин кепка, пропитанное водой пальто давило плечи, струи текли по лицу…

Я решил посоветоваться с Николаем Николаевичем.

…В гардеробе больницы мне, как всегда, сунули халат подозрительного серого оттенка, к тому же на груди вместо верхнего кармана красовалась дыра с рыжей каймой.

Гардеробщица ушла, повесив категорический плакатик: «Перерыв на обед. Не стучать».

Я в нерешительности стоял перед зеркалом. Вдруг в зеркале увидел врача Лидию Владимировну.

Я быстро прикрыл рукой дыру, повернулся и поклонился ей.

Она удивленно подняла брови:

— Вы мой больной? Что с вами, почему вы держитесь за сердце?

Со времени нашей первой встречи мода переменилась: вместо высокой взбитой прически, сейчас ее волосы были коротко подстрижены и каким-то способом гладко прижаты к голове так, что напоминали черный шлем.

Я непроизвольно опустил руку. Лидия, Владимировна, взглянув на безобразную дыру, весело рассмеялась.

Я тоже выдавил улыбку:

— По… понимаете… не везет мне с халатом. — Я, снова прикрыл рукой злополучную дыру. — Я к Николаю Николаевичу. Виктор… — назвал я себя.

— Ну, пойдемте, — она притронулась к моей руке, — Николай Николаевич ждет вас. Он почему-то знает, что вы к нему приедете. Пойдемте…

Я мучительно соображал, что бы такое придумать, как выйти из смешного положения. Так, держась рукой за грудь, я и вошел в палату. Николай Николаевич сидел, в низком кресле и читал книжку. Увидев меня, он улыбнулся и чуть приподнялся.

— Вот, привела вам вашего Виктора, — сказала Лидия Владимировна, проходя за мной в комнату.

Я протянул моему управляющему (так я всегда называю Николая Николаевича) кулек:

— Пожалуйста, угощайтесь.

Он открыл кулек.

— Ну, Виктор, ты знаешь, чем меня побаловать! — Потом опасливо посмотрел на врача и добавил: — Фрукты, апельсины… очень люблю их, Лидия Владимировна. — Он хотел положить кулек в тумбочку.

— Я вам помогу, — Лидия Владимировна вытащила из кулька две небольшие бутылочки коньяку. — Я вам отдам их, Виктор… — она вопросительно посмотрела на меня.

— Можно этим ограничиться, — сказал я, но, так как она продолжала на меня смотреть, добавил: — Константинович…

— Виктор Константинович, я отдам вам их внизу.

— Лидия Владимировна! — взмолился мой управляющий.

Она взяла стул и села рядом с больным.

— Только рассказывать, одно хорошее, Виктор Константинович.

Николай Николаевич вздохнул:

— Ну, что у тебя было в главке?

— Откуда вы знаете?

Он только усмехнулся.

Я начал. Снова я был у Левшина, слышал его пренебрежительные мрачные реплики, снова видел странное выражение в глазах у Моргунова и только сейчас, говоря об этом, понял, что это, наверное, была отеческая ласка, а может быть, гордость, видел оперативное совещание, лица прорабов. Потом, не щадя себя, передал разговор с Анатолием.

Я отнял руку от сердца, но никто не обратил внимания на смешную дыру на халате. Под конец я спросил у моего управляющего, что он мне посоветует.

— У тебя нет папироски, Виктор? — попросил он.

— Я принес сигареты.

Лидия Владимировна покачала головой: «Нельзя».

Николай Николаевич положил книгу на тумбочку, взялся за ручки кресла, хотел приподняться, но раздумал.

— Ну, что мы ему посоветуем, Лидия Владимировна?

Она ничего не ответила.

— Посмотрите на него, Лидия Владимировна. Вот сидит перед вами молодой человек, в коротком халате, с дырой на груди… Его колебания говорят об отсутствии твердого характера, правда, Лидия Владимировна?

Она молчала.

— Перед ним два пути. Останься он в своем управлении — его ждут любовь и почет коллектива. А вы знаете, что такое любовь коллектива?

Лидия Владимировна утвердительно кивнула.

— Нет, вы этого не знаете. За ним пятьсот человек. И каждый день, каждый час от его деловитости, энергии зависит благополучие этих людей. Он освоил дело, ему будет приятно и легко работать, если вообще у строителя может быть лёгкая работа… Второй путь — в трест. — Николай Николаевич остановился, ему, очевидно, было трудно говорить.

— Николай Николаевич! — строго сказала врач.

— Ладно уж, — усмехнулся больной. — Второй путь трудный, очень! Меня считали хорошим управляющим, даже сейчас из горкома приезжают советоваться, но скажу вам по правде — я никогда не был инженером. Я приказывал, выжимал план, но быть инженером — это другое.

Николай Николаевич тяжело приподнялся.

— Если он захочет в тресте быть инженером, против него ополчатся многие. Он может сорваться, над ним станут смеяться, а коллектив, из которого он уйдет, будет смеяться первым. Ну, так что, Лидия Владимировна, какой путь мы ему выберем?

— Второй, — серьезно ответила она.

— Второй! — шутливо повторил Николай Николаевич. — А если он сорвется, кто будет отвечать?

— Мы ему поможем, — все так же серьезно ответила она.

Николай Николаевич прошелся по комнате.

— Смотрите, товарищ доктор, хожу! — воскликнул он.

Она осуждающе покачала головой. Николай Николаевич вернулся к окну.

— Анатолий прав, — серьезно сказал он. — Это не просто очередное выдвижение. Главк надеется, что ты решишь важную и трудную задачу… Как вы думаете, Лидия Владимировна?

Она промолчала.

— Не знаете! А я знаю… Трудно тебе, Виктор, будет, — вздохнул мой управляющий.

— Пора, — Лидия Владимировна встала. — Мы утомили Николая Николаевича.

Я тоже поднялся, прощаясь.

— До свидания, Виктор! — Мой управляющий нагнулся ко мне и прошептал на ухо: — А как там, на воле, на стройке, — хорошо?..

…Мы молча прошли к гардеробу. Лидия Владимировна протянула мне бутылочки с коньяком:

— Спрячьте. Может быть, свершится чудо и он поправится. Тогда разопьем их.

Она подождала, пока я сдал халат, протянула руку:

— Желаю вам удачи! — И, задумчиво глядя на меня, добавила: — Не забывайте нас.

Я сидел в своей комнате, обдумывая, как сказать о своем решении Моргунову. Нужно еще попрощаться с коллективом.

Мои мысли прервал телефонный звонок (как я потом установил, вершитель всех действий руководителей треста). Я снял трубку.

— Это вы, Виктор Константинович? — послышался девичий голос. — Что это вы сняли трубку и молчите?

— Я думаю.

— Ха-ха… Разве у начальства есть время думать?

— Я слушаю вас.

— С вами хочет поговорить Леонид Леонидович, — она произнесла эту фразу так же приветливо, но с тем едва уловимым оттенком превосходства, с каким обыкновенно говорят секретари большого начальства.

Я подождал несколько секунд, и в трубке раздался голос нашего нового управляющего трестом.

— Да… Я слушаю.

— Это Виктор Константинович, секретарь передала, что вы хотели со мной поговорить.

— А-а… Да, конечно, хотел. Где вы сейчас?

— Я в строительном управлении.

— Пришел приказ о вашем назначении, прошу вас немедленно приехать в трест.

— Я хотел, Леонид Леонидович, поехать на стройки… попрощаться.

Он рассмеялся и приветливо сказал:

— Как-нибудь в другой раз… Хорошо? Приезжайте, пожалуйста.

Мне не хочется подробно описывать свою встречу с Моргуновым. Скажу только, что во время моего объяснения он не проронил ни слова (это Моргунов-то!). Только когда я закончил, он коротко спросил:

— Может быть, на тебя в главке нажали?

— Н… нет, я сам решил.

— Понятно.

— До свидания, Иван Митрофанович.

Он не ответил.

Я постоял немного и вышел.

Было около двенадцати часов дня. Я спустился в метро. Поезд гостеприимно открыл двери. Нехотя я ступил в вагон.

Начальник поезда громко сказал стандартную фразу: «Осторожно, двери закрываются». Двери, закрылись, и поезд тронулся.

«Осторожно, двери закрываются», — с этой мыслью я ехал в трест.

 

Глава вторая

Три дня

Я шел опасной тропой — коридором треста. Из отдела труда выскочил Ротонов, человек неуемной энергии, всегда рассказывающий залежалые новости. Он огляделся и, увидев меня очень обрадовался.

— Ты… ты… — запинаясь от избытка новостей, заговорил он. — Ты, Виктор, знаешь?.. слышал?

— Все знаю, — ответил я, стараясь протиснуться в узкую щель между стеной и Ротоновым, но он схватил меня за руку. — Я спешу, — умоляюще сказал я. — Честное слово, позже зайду к вам… Честное слово! — уже безнадежно повторял я, понимая, что уйти мне не удастся.

В глазах Ротонова появился голодный блеск, он любовно погладил меня по плечу.

— Успеешь, Виктор, успеешь! — И потащил меня к окну — своему обычному месту встреч. — Понимаешь, Виктор… Да ты садись на подоконник, садись, — заботливо подсаживал он меня, — так будет тебе удобнее.

— Я спешу… — Я еще сопротивлялся.

Ротонов только улыбнулся. Он пригладил серые волосы, но они снова поднялись двумя большими кустами; придержал меня за плечо.

— Ничего ты не знаешь. Слушай, главный инженер Костромин уходит на пенсию. Ну? — торжествующе оглядел он меня.

— Я уже…

Но он перебил меня:

— А кто будет вместо него? Ага, то-то же!

Минут десять, вдаваясь во все подробности, он характеризовал возможных кандидатов.

— Не перебивай меня, Виктор. Давай спокойно разберем это дело и ты сам поймешь, кто будет главным инженером… Твой; Моргунов? Не тряси, головой, Виктор! Что это у тебя, нервы? Мы ведь только начали говорить… Моргунов не водится. Ты, наверное, думаешь, что главным будет этот хитрец Визер? Ты знаешь, он каждый день ходит в парикмахерскую, чтобы подправить усы… Но что это я, — спохватился Ротонов, — ведь ты спешишь! Так вот, Визер главным не будет. Это точно. Ты не спорь! Главным будет Беленький, вот увидишь. Ужас! По всему тресту будет слышен стук его металлических дубов!

Ангел-избавитель явился ко мне в облике секретаря. Она выскочила из приемной.

— Ха-ха, что это вы, Виктор Константинович? — Она округлила глаза. — Леонид Леонидович… третий раз про вас спрашивает. Отпустите его, Ротонов, сколько раз вам говорил Леонид Леонидович, чтобы вы не вели беседу в коридоре.

Я соскочил с окна:

— Вы все же ошиблись, Ротонов, главным инженером назначили меня.

Ротонов застыл:

— Тебя? Ты шутишь, Виктор… Какой же из тебя главный инженер треста?!

…В кабинете управляющего шло оперативное совещание. Я пробрался на свое постоянное место в конце стола, у стенки, и тихонько сел, ожидая очередного выговора за опоздание. Но я ошибся. Управляющий прервал свою речь.

— Проходите сюда, Виктор Константинович, — сказал он, показывая на кресло у своего стола.

Все с удивлением уставились на меня.

Я привстал и снова сел.

— Я тут посижу, Леонид Леонидович.

— Э, нет, — усмехнулся он, — ваше место сейчас по праву тут, займите его… Я еще не уведомил вас, товарищи, Виктора Константиновича назначили главным инженером треста… Проходите, проходите, Виктор Константинович.

Я начал пробираться по узкому проходу. В большом кабинете стало очень тихо. Шел по проходу все еще под впечатлением возгласа Ротонова. Мне казалось, что вот сейчас за моей спиной хором повторят его слова: «Ты шутишь, Виктор!.. Какой же из тебя главный инженер треста?»

Высокий, представительный Костромин широким жестом указал мне на свое кресло, как бы передавая эстафету:

— Пожалуйста, Виктор Константинович!

Я не могу сейчас припомнить, как это получилось: нашелся ли я или выручил управляющий, но когда я немного пришел в себя, то увидел, что Костромин, улыбаясь, сидит в своем кресле, а я устроился напротив на стуле.

— Причитается, — вдруг громко сказал начальник СУ Беленький, прерывая неловкое молчание. Он улыбнулся, обнажив ряд длинных стальных зубов. — Правда, товарищи? — Беленький многозначительно оглядел всех. — С Виктора причитается.

Со своего места я видел всех присутствующих.

Тут были руководители всех управлений. Начальник СУ-12 Визер, еще сравнительно молодой человек, неизвестно почему располневший на трудной работе строителя, с любопытством смотрел на меня, насмешливая улыбочка чуть ломала тонкую линию черных усиков. Моргунов, мой бывший начальник, отвернувшись, смотрел в окно.

Были главные инженеры строительных управлений, начальники отделов треста: Топорков, Мякишев, Обедина, Васильев, начальник конторы снабжения Зюзин.

С каким-то обостренным чувством я замечал, как каждый воспринимает мое назначение. К концу оперативки они овладеют собой, но сейчас я видел все: удивление и обиду, злорадство, доброжелательность. Почему-то меня не оставляло тягостное чувство беды.

Управляющий закончил разговор, быстро положил трубку.

— Мы тут без вас, Виктор Константинович, — так же приветливо продолжил он, — начали обсуждать вопрос о «нулевых» циклах. Ну-ка, Беленький, повторите.

— А что повторять, Леонид Леонидович, — обиженным тоном начал Беленький. — У меня на двух кораблях…

Все рассмеялись. Беленький продолжал тем же наигранно-обиженным тоном:

— Ну, эти длинные панельные дома. У нас их, Леонид Леонидович, рабочие называют кораблями.

— Ближе к делу, Беленький, ближе к делу, — быстро проговорил управляющий.

— Я могу помолчать, Леонид Леонидович. — Беленький сел, но сразу вскочил. — Фундаментщики, наши субчики, субподрядчики, черт бы их побрал, подвал сделали, а коммуникации — водосток, водопровод, канализацию — начали и бросили, а мне монтажные бригады некуда ставить. — Беленький возмущался, немного красуясь, как бы призывая присутствующих посочувствовать и вместе с тем оценить его смелость. — Вот я и прошу главного инженера, уж не знаю какого, Владислава Ипполитовича или Виктора Константиновича, подписать справку, что коммуникации готовы. Иначе краны для монтажа не дают. — Беленький клацнул стальными зубами, улыбнулся одновременно мне и Костромину (черт его знает, кто будет справку подписывать).

Управляющий что-то быстро чиркнул в блокноте.

— Ну? — Он посмотрел на Костромина.

Костромин готовно привстал:

— Вы же знаете, Леонид Леонидович, я никогда не отказывал, но ведь… — Он развел руками и сел.

— Ах, да! Виктор Константинович, ваше мнение? — быстро спросил управляющий.

Я молчал. В голове мелькало: «Бригады не должны простаивать, ни в коем случае, я не могу с этого начинать. Но дать справку — начать монтаж, а потом разрыть всю площадку для прокладки коммуникаций… Я видел разбитые дороги, застрявшие машины с деталями… Но я не имею права отказать Беленькому… Я должен отказать, сразу отказать, инженер не может согласиться на это…»

Я молчал.

— Понятно, — приветливо глядя на меня, сказал управляющий. — Вы не в курсе дела — наверное, хотите разобраться. Ну что ж…

— У меня то же самое, — вдруг резко сказал Моргунов. — Мне тоже нужна эта липовая справка для корпусов в лесопарковой зоне.

— Ну, а как быть с вашим бывшим управлением? — спросил меня управляющий. — Тут разбираться не нужно.

«Как быть с Моргуновым? Ведь никто в моем бывшем управлении меня не поймет. Ну? Ты должен сейчас заявить, что разрешаешь Моргунову и, конечно, Беленькому. Ты только один раз разрешишь, а потом зажмешь. Ну? Ведь надо быть гибким. Ну?» И вдруг я представил себе Анатолия. Он усмехался: конечно, разреши, тебе ведь это выгодно.

Все ждали моего ответа.

Я молчал.

— Понятно, хватит нам тут безобразничать, — управляющий строго оглядел присутствующих. — Главный инженер не соглашается давать справки. Я сказал все, Беленький.

Но поднялся Моргунов:

— Нет, Леонид Леонидович, не все. Должен заявить от своего управления… — Он помолчал, подбирая слова, потом, сдерживая себя, тяжело и веско заявил: — Раз главному инженеру нет дела до стройуправления, из которого, кстати, он только что ушел, то стройуправлению нет дела до главного инженера. — Он опустился на стул. — Я думаю, это будет справедливо.

Управляющий посмотрел на меня. Я должен был что-то сказать, что-то очень убедительное… Управляющий помедлил и произнес:

— Все. Переходим к следующему вопросу.

…После оперативки я еще долго бродил по улицам, разговаривал с собой и с Анатолием:

«Черт тебя побери! — ругался его. — Вот из-за тебя влип в историю — пошел работать в трест. Но этого мало, пришлось сразу ринуться в бой… Дай я справку, ты бы, конечно, усмехнулся, — испугался, мол!»

Конечно, на оперативке я потерпел поражение. Сразу, с места в карьер, восстановил против себя всех начальников стройуправлений, остался недоволен управляющий… Это в первый-то день!

А ведь можно было поступить иначе.

— Иван Митрофанович, — сказал бы я проникновенно Моргунову, — справку такую нельзя дать, но для вас, для своего бывшего управления, отказать не могу. — Улыбнуться. — Так уж и быть — пойду один разочек на преступление… Ну, а чтобы Беленький не шумел — дам и ему справку. — Серьезно: — Но учтите, товарищи, это в последний раз… — Может быть, тогда помирился бы с Моргуновым…

Это все из-за тебя, Анатолий!.. Глупости это все Анатолий да Анатолий, а ты сам… разве тебе безразлично, Как будет работать трест?

…Где это я сейчас нахожусь? Ого, на площади за полгода уже и кинотеатр построили!

…Нет, не безразлично. Ведь чем выше, поднимается Инженер по служебной лестнице, тем чаще ему следует задумываться над вопросом о своей полезности. Когда ты работаешь прорабом — тут ясно: от тебя все зависит, заболеешь — уже бегают, суетятся — где прораб?

Когда ты главный инженер СУ, ты тоже работаешь на сегодняшний день, но одновременно — на месяц-два вперед. Тебя нет несколько дней, не беда — механизм закручен. Но у тебя в руках все рычаги. Ежедневно тебе приходится решать тысячи самых различных вопросов, ежедневно твою полезность проверяет сама жизнь…

…А вот главный инженер треста?.. Главный инженер треста должен часто проверять свою полезность! Ему не подчинены рабочие, прорабы… Жизнь строительного управления течет мимо него, он должен «направлять» стройки только через руководителей СУ. А если он не направляет, что тогда?.. Если он только со всем соглашается, полезен ли он?

Ведь, монтаж дома без устройства подземных коммуникаций — это грубейшее нарушение технологии… При чем тут Анатолий? Ты просто был обязан не давать справки.

…Недовольны Моргунов, Беленький? Ничего не поделаешь. Сладенького панибратства (Виктор? О, это парень свой! Что хочешь сделает!), не будет… Не будет!

Но не выдать справки — это полдела, ведь бригады действительно простаивают… Нужно добиться, чтобы за несколько дней были готовы эти проклятые коммуникации. Завтра, поехать на площадки, потом к Левшину, настоять.

Так, побитый, усталый, но весьма решительно настроенный, я пришел домой.

На другой день я приехал, на площадку очень рано, к семи. Мой совет: если вы начальство, если вы виноваты, перед прорабом и все же хотите от него чего-то добиться, приезжайте на, стройку раньше его.

Старший прораб Шуров появился только в восемь. Он притворился, что не заметил меня, и быстро пошел вдоль забора в контору. Но мне был знаком этот финт, и я спокойно, стоял у корпуса, зная, что рано или поздно Шурову придется подойти ко мне.

Минут через десять он выглянул из окна.

— Лосев! — заорал он во всю глотку. — Черт побери, никогда его нет на месте!

Кто такой Лосев, я не знал, но был уверен, что «черт побери» имеет прямое отношение ко мне.

Прошло еще несколько минут, и наконец Шуров вышел из прорабской. Двигался он как-то боком, стараясь показать, что он меня не видит.

В нескольких шагах от меня он остановился, пнул ногой какой-то бетонный блок, потом поднял голову.

— Ах, это вы? — спросил он насмешливо.

— Я.

— Что-то уж очень рано приехали. Или совесть спать не дает?

— Да, не дает, — сказал я серьезно. — Кстати, у вас, наверное, совесть совершенно чиста.

Он пропустил замечание мимо ушей.

— Ну, так зачем пожаловали? Или еще чего-нибудь запретить хотите? — Ош посмотрел направо, потом налево. — Так вроде все законсервировано.

Шуров был убежден, что обществу приносят пользу только прорабы и все, кто работает под их началом. Остальная часть человечества, особенно начальство, неизвестно для чего существует. Прораб обязан на каждом шагу это всем разъяснять.

— Рекомендую вам прежде всего, — сказал я медленно, — впредь на работу приезжать пораньше, а не к самому началу.

— Слушаюсь. — Шуров озабоченно поправил черную выцветшую спецовку, вытянулся.

— Я приехал посмотреть, в каком состоянии коммуникации, можно ли их быстро закончить. Я вчера не подписал разрешение на установку крана…

Шуров снова принял вольную позу, ковырнул ногой бетонный камень.

— Так сказать, несмотря на занятость, лично проверить… Ну, вы, конечно, уже оценили, что «нулевщики» закончили подвал и все бросили.

У бытовок появилась маленькая фигурка.

— Лосев! — грозно закричал Шуров. — Лосев! — Фигурка исчезла. — Вот черт!.. Так вы дадите указание, чтобы в два-три дня проложили трубы?

Мы оба хорошо знали, что «нулевщики» мне не подчинены.

— Через два часа сюда придет моя монтажная бригада, — вдруг озлился Шуров. — Что она будет делать?

Он повернулся и быстро пошел, ловко прыгая через траншеи.

Когда я проходил мимо прорабской, Шуров высунул голову из окна и вежливо сказал:

— До свидания… А ее я пришлю к вам.

— Кого? — Я остановился.

— Бригаду монтажников. В тресте ей сидеть все же будет удобнее. — Его лицо, гладкое, без единой морщинки, было спокойно, но в глазах светилась торжествующая усмешка. (О, он хорошо выполнил свою миссию — разделал-таки под орех инженера, который, как всякое начальство, хочет произвести революцию, а совершает пока только ошибки.)

После беседы с Шуровым я побывал на других стройках и приехал в трест расстроенный и усталый. От меня требовали деталей, материалов, снова — липовых справок для установки кранов. Наиболее выразительно высказался Беленький, которого я встретил на одном из объектов:

— Знаешь, Виктор, сейчас дома собираются сами. Завези на площадку детали, поставь кран и уходи. Через три дня будет стоять этаж, а через два месяца — дом… А разные инженерные вопросы выдумали в институтах, надо же оправдать зарплату. — Он положил мне руку на плечо и доброжелательно добавил: — Слушай, Виктор, брось это дело, подписывай справочку. Не ты первый, не ты последний… Так не начинают! Уж поверь мне. Я на таких делах зубы съел… Ну, по рукам?

Я молча прошел в кабинет. Устало уселся в кресло. Кабинет был мне знаком, но только сейчас я заметил, что обстановка лишь казалась солидной: черный стол с такими массивными ножками, что они могли нести по крайней мере этаж дома, был покрыт старым зеленовато-серым сукном; высокий книжный шкаф напоминал готический собор после артиллерийского обстрела — половина его вышечек сбита; несколько глубоких кожаных кресел подозрительно клонились в разные стороны. Костромин всегда просил не садиться в них «во избежание, — как он говорил, мило и покровительственно улыбаясь нам, — несчастного случая». Толстые книги, блестевшие золочеными корешками, такие внушительные издали, оказались справочниками весьма почтенного возраста, имевшими только антикварную ценность.

«Ну, с чего начнем? — спросил я себя. — Кабинет, хоть и старенький, музейный, — есть. Есть права и обязанности главного инженера треста. В моем подчинении, как я вчера узнал, находится около двух с половиной тысяч человек…»

Дверь приоткрылась, показалась секретарша:

— Виктор Константинович! Вас просят в приемную.

Я вышел. В приемной чинно в ряд сидели молодые люди. Я понял, что Шуров выполнил свое обещание, прислал бригаду.

— Заходите, пожалуйста. А кто бригадир?

— Я, Косов. — Со стула поднялся небольшой худенький паренек.

— Заходите. — Я пропустил их вперед. — Садитесь, пожалуйста. Я слушаю вас, Косов.

— Говорить буду я, — спокойно заявил коренастый парень с открытым широким лицом, — моя фамилия Девятаев. — Он придвинул свой стул ближе к столу.

— Почему не бригадир? — поинтересовался я. — Обыкновенно бригадир лучше всех отстаивает интересы бригады.

— Бригадиров мы выбираем по другим качествам, — так же неторопливо и солидно ответил Девятаев.

Монтажники, их было десять, сели посвободнее, очевидно, первый раунд встречи с главным инженером, — на их взгляд, прошел с преимуществом, представителя бригады.

— Пожалуйста, — я улыбнулся. — Можете говорить вы, Девятаев. Но потом все-таки расскажите мне, по каким качествам у вас выбирается бригадир.

— Мы хотели бы знать, почему вы не даете справку на установку крана. Кстати, меня зовут Виктор, так же как и вас. Вы можете называть меня по имени. — Он поставил чемоданчик на пол. — Не беспокойтесь, я буду вас звать по имени и отчеству.

Я рассмеялся. Мне все больше нравился этот полномочный посол.

Позвонив по внутреннему телефону в производственный отдел, я попросил принести план коммуникаций корпуса.

Закурили. Только Косов все так же пристально смотрел в окно, его совсем мальчишеское, худое лицо было, печально.

Вошел начальник производственного отдела Мякишев, худой, со страшными рачьими глазами и беззубым ртом.

— Вот, Виктор Константинович, чертеж. — В зависимости от отношения к собеседнику Мякишев держал карандаш у рта по-разному: горизонтально (начальство, заслуживающее глубокого уважения), наклонно (начальство, заслуживающее уважения) и вертикально. В последнем случае собеседник мог наблюдать изъяны его рта (ну и пусть наблюдает — Мякишеву все равно).

Раньше при разговоре со мной Мякишев держал карандаш наклонно, теперь карандаш стоял вертикально.

— Опять косовская бригада фокусничает. Это же не СУ, Виктор Константинович, а трест, знаете, сколько в приемной собралось народа?

Я развернул чертежи:

— Посмотрите, товарищи. Вот эта красная линия — канализация, синяя — водопровод, это теплотрасса и водосток. Все под будущим краном. Если поставить кран, мы надолго задержим выполнение коммуникаций. Но даже не это главное, без выполнения всех коммуникаций мы не можем проложить хороших дорог. Снова на площадке не будет порядка… Смотрите.

Я взял у Мякишева карандаш, показал, где должны быть дороги. Монтажники внимательно следили за движением карандаша.

— Когда же будут готовы коммуникации? — спросил Девятаев. Он сидел у стола, как главный, чертеж лежал перед ним.

— Срока не могу назвать. Буду добиваться…

Присутствующие помрачнели.

— У меня семья, резко сказал монтажник, сидевший рядом с Косовым. — Вы понимаете, семья! Это все правильно, что вы тут говорили. Но мы на сдельщине. Вы же из своей зарплаты мне не добавите… Или добавите? — Он насмешливо посмотрел на меня.

— У нас нет фронта работы, Виктор Константинович, — солидно заметил Девятаев.

Меня по долгу службы поддержал Мякишев, он нехотя доказывал, что с краном нужно подождать. Но когда его прервали, вдруг обозлился:

— Черт с ними, Виктор Константинович, подпишите им справку. Разве с ними договоришься?

В комнату вошел Беленький.

Он с наигранным негодованием обвел глазами присутствующих, для начала грозно клацнул зубами и громко спросил:

— А вы что тут делаете? Кто вас сюда послал?

Конечно, Беленький знал о поездке бригады в трест. Мне было неловко за него, и я сказал, что пригласил бригаду, чтобы посоветоваться.

— А, ну это другое дело, — важно сказал Беленький и сел на стул.

Но долго сидеть он не мог, тут же вскочил и сообщил, что кран для площадки заказан, он уверен, что Виктор Константинович найдет в себе мужество и выдаст справку.

Я больше не мог сопротивляться: бригада, Беленький, Мякишев, Шуров — все требовали от меня справку, но, уже внутренне сдавшись, я призвал на помощь психологию.

— Сядьте, Дмитрий Федорович, ваше красноречие всем известно. — Я положил руку на плечо Беленького и слегка нажал. Он нехотя сел. — И помолчите пять минут, хорошо? Очень прошу… Я обращаюсь к бригаде. Мне говорили, что бригада Косова — передовая, что она за порядок. Я разъяснил все, пусть решает сама бригада. Как решит, так и будет. Справку так справку. Это твердо, решайте, Девятаев.

Впервые на лице Девятаева я заметил тень неуверенности, но спросил он спокойно:

— Как будем решать, товарищи?

— Справку, — коротко и резко сказал монтажник, сидевший рядом с Косовым.

— Ясно! Один за справку, я тоже, — заявил Девятаев. — Остальные?

— Справку… — негромко повторили еще несколько человек.

Девятаев повернулся ко мне и развел руками.

Дверь открылась, в комнату вошел управляющий, он остановился посередине комнаты.

— Что тут у вас за совещание?.. А вы, Беленький, что тут делаете? Я ведь вам сказал, где нужно быть.

За ним в кабинет прошел Костромин. Сел за письменный стол и с покровительственной улыбкой оглядел присутствующих.

Беленький вскочил:

— Я тут ненадолго, Леонид Леонидович!.. Тут все разговоры о справке. Виктор Константинович понадеялся на свою силу убеждения, передал все на решение бригады… — Беленький усмехнулся. — Ну и получился пшик.

Костромин, поигрывая ручкой, засмеялся.

— Это верно? — спросил меня управляющий.

Я молчал.

Управляющий усмехнулся:

— Наверное, голос бригады есть голос народа.

В этот момент я понял, что надо мной откровенно посмеялись…

Я медленно взял лист бумаги.

— А я считаю, что мы можем подождать неделю, дней десять, — вдруг произнес все время молчавший Косов. — Дело даже не в том, что без коммуникаций нельзя как следует работать. — Он посмотрел на меня, и мне показалось, что в его глазах мелькнула жалость. — Нужно же поддержать нового главного инженера, помочь ему… А иначе кто ему поможет?.. Он для нас старается…

Косов нагнулся через стол, взял листок бумаги, на котором я хотел написать справку, аккуратно сложил, спрятал в карман и тихо, как окончательно решенное, добавил:

— Неделю продержимся, Виктор Константинович. Работа найдется. Через неделю отдадим вам этот листок, тогда напишете.

…Я молча пожимал руку каждому монтажнику. Последним подошел Девятаев. Все так же спокойно спросил:

— Вы просили объяснить, за какие качества выбирается у нас бригадир. Сказать?

— Теперь не нужно.

В восемь тридцать утра на следующий день, пользуясь отсутствием секретаря, я вошел в кабинет Левшина.

— Мне срочно нужна ваша помощь, — я заговорил с непривычной для себя настойчивостью, — на двух площадках за неделю закончить все коммуникации.

— А может быть, вы отпустите на это месяц, как полагается по нормам? — мрачно усмехнулся Левшин.

— Нет… именно за неделю.

— Это что, ваша программа действий?

— Нет, программы еще нет. — Я рассказал ему о вчерашней встрече, о Косове и управляющем.

Левшин несколько секунд смотрел на меня и что-то неясно бормотал, казалось, что он повторял: «зелен… зелен».

Потом встал, приоткрыл дверь и сказал секретарю:

— Лена, тут где-то должен быть Ивлев. Попросите его зайти, только поскорее.

Пока искали Ивлева, Левшин листал бумаги. К каждой из них его помощник приколол небольшой листок с готовой резолюцией. Левшину оставалось только подписать. Но резолюции ему не нравились, и он с мрачным видом писал на этих листочках язвительные слова помощнику: «Разве!! Ах, как он испугается!» или «Думать надо, думать!!!»

Управляющий трестом подземных работ Ивлев, крупный человек в летах, быстро вошел в кабинет.

Увидев, что Левшин на него не смотрит, он подмигнул мне. Конечно, если бы мы были на стройке, он, как всегда, закричал бы: «А, Виктор, молодец. Растем, взрослеем, хорошо. Молодец!»

Обычно он так долго повторял «молодец» и «хорошо», что не оставалось времени для делового разговора. Он ловил своего бригадира и, на ходу получая от него информацию, произносил: «Что говоришь? Плохо работает кран?.. Хорошо, молодцы, ребята, стараетесь… Что, что, сидите без дела, простой?.. Это ты уже загибаешь… Молодцы!.. Строители не дали электроэнергии?.. Хорошо… Дадут, дорогой, дадут…»

Он вылезал из подвала, подставлял лицо солнцу и, казалось, говорил ему: «Молодец… хорошо греешь!»

Левшин поднял голову:

— Владимир Васильевич, чем это ты так доволен?

Пойманный врасплох, Ивлев радостно сказал:

— Да вот, Виктора… Константиновича выдвинули. Прозорливо, далеко смотрит главк. — И, увидев на лице Левшина улыбку, добавил: — Он молодец, будем ему помогать…

— Вот и хорошо. Садись, Владимир Васильевич, садись. Не тянись передо мной. Как раз сейчас ему нужна помощь, на двух площадках требуются коммуникации.

— Сделаем запросто, для Виктора! — От избытка чувств Ивлев приложил руку к сердцу. — Спросите у него. Всегда для его СУ все делали.

— Смотри, вот схемки, за сколько ты делаешь?

— Честное слово, месяца за два. Нет полтора… — Ивлев преданно смотрел в лицо Левшина, стараясь угадать, о каком сроке просит Лёвшин.

Но Левшин знал свое дело:

— Ну что ж, если ты не поможешь выполнить срочное задание главка… передадим Бородулину.

— Бородулину? — воскликнул Ивлев. — Да он никогда не сделает. Как же можно за три дня, когда трубы еще не завезены? Мы экскаватор будем Выпрашивать три дня!

— Трубы уже на площадке, Владимир Васильевич! — смиренно сказал я.

— Вот видишь! Стареем, брат, — насмешливо сказал Левшин.

Упоминания о старости, а значит, об уходе на пенсию, Ивлев не переносил.

— Ну, хорошо, хорошо. Виктор, — обратился Ивлев ко мне, — сделаю тебе за восемь дней.

— Три, — Левшин стукнул рукой по столу.

— Семь, ну шесть, а? — взмолился Ивлев.

— Соедините меня с Бородулиным, — сказал в микрофон Левшин.

— Сделаю. Но смотри! — Ивлев погрозил мне пальцем и сердито собрал на лбу морщины.

Но тут на лице его появилось обычное выражение довольства. Он, Ивлев, как мог, Мужественно отстаивал интересы своего треста. Что поделаешь, ему приказали… Мир снова так хорош.

— Слушай, — вдруг подозрительно спросил Левшин, — а твой инженер Самородок тебя не собьет?

— Если я дал слово…

Зазвонил телефон. Левшин снял трубку.

— Ну и фрукт ты, Виктор, — сказал мне Ивлев, когда мы вышли из кабинета.

— До свидания, Владимир Васильевич, — ласково сказал я. — Очень вам благодарен, очень!

— Ты куда?.. Постой! — Ивлев схватил меня за руку. — Набедокурил и смываешься! Нет, дорогой, пойдем, пойдем. — Он потащил меня к столу и заговорщицки сказал: — Сейчас будем отбиваться от Самородка. Я тебе передам трубку, а ты кричи на него… Леночка, по какому можно звонить?..

Он набрал номер.

— Александр Семенович! — бодро прокричал Ивлев в трубку. — Это я… да… был у Левшина. Срочное задание. За три дня на двух площадках проложить трубы и засыпать. Нет, правда, Левшин… Ну, что ты, Александр Семенович! Я отбивался… У меня свидетель, вот рядом стоит… Виктор Константинович.

Ивлев закрыл ладонью трубку и, подмигнув мне, восхищенно произнес:

— Ух и кричит Самородок! Я тебе сейчас трубку передам, а ты кричи на него…

Я опасливо взял трубку. Даже приблизительно не могу передать, что вопил Самородок. Все громы небесные… Нет, «громы небесные» — чепуха.

Когда он остановился, чтобы перевести дух, я приветливо представился ему по телефону.

— Ах, это ты… ты… — принялся за меня Самородок, — это ты, святоша, вместе с Левшиным облапошил старика!

— Шумит? — соболезнующе спросил меня Ивлев.

Я кивнул.

— Ты ему в ответ, да погромче, — посоветовал с наивной хитростью Ивлев. С одной стороны, он искренне хотел мне помочь, а с другой — был бы не против, если б кто-нибудь одернул Самородка.

— Так вот, слушай меня, — кричал Самородок. — Чтобы завтра с восьми твои начальнички были на месте… Были на месте и к десяти ноль-ноль очистили трассу. Если… я хоть один камушек найду на пути экскаватора, вызову комиссию.

— Слушаюсь! — прокричал я.

Ивлев дернул меня за, рукав и пожал плечами.

— «Слушаюсь!» — передразнил меня Самородок. — Вроде подчиняешься, а свою линию, подлец, гнешь…

— Учусь у Самородка, — льстиво сказал я.

Видно, моя лесть дошла по назначению, потому что он вдруг перестал кричать и уже спокойно пообещал четвертовать меня.

Я уже собрался уходить, но меня снова позвали к Левшину.

— Я не закончил с вами разговор, — мрачно сказал Левшин. — Запомните: больше с такими вопросами ко мне не приходите. У меня пятьдесят трестов. Второе: через две недели доложите, какие мероприятия вы намечаете для улучшения работы треста.

— Хорошо.

— И еще запомните: в плаванье никогда не пускаются на дырявом корабле, в пути латать некогда.

— Не понимаю.

— Поймете. Все! — Он стукнул ручкой по стеклу.

В самом радушном настроении я поехал на площадку к Шурову.

Он стоял у подвала, следил, как двое рабочих заполняли раствором швы между плитами перекрытия.

Увидев меня, Шуров деланно испугался, даже отступил назад, потом как бы пришел в себя и заботливо спросил:

— Что-нибудь случилось?

Я улыбнулся:

— Да.

— Может быть, вы придумали, как монтировать дом без крана?

— Нет. Я приехал проверить, свободна ли трасса коммуникаций. — Я коротко сообщил ему решение главка и приказал завтра к десяти убрать железобетонные детали.

Шурова, очевидно, беспокоил ход разговора, он сделал последнюю попытку повернуть беседу в привычное русло:

— А может быть, вы дадите это указание через Беленького? Что вам якшаться с простыми прорабами?

— В следующий раз, Шуров.

Он проводил меня до ворот, почтительно поддерживая за локоть, когда нужно было переступить через бугорок.

У ворот он остановился.

— У меня к вам просьба, Шуров.

— Слушаю…

— Пожалуйста, распланируйте лучше площадку, а то кочки мешают мне ходить.

Шуров молчал.

— До свидания, Шуров, — ласково сказал я. В этот момент мне показалось, что я взял реванш.

В тресте меня ждали посетители и целая гора почты, накопившаяся за несколько дней.

Но прежде всего я позвонил Моргунову.

— Я слушаю, — сразу ответил он.

— Это Виктор Константинович говорит…

В трубке послышались короткие гудки.

Я снова набрал номер.

— Нас прервали, — сказал я Моргунову.

— Нет, это я прервал разговор, — резко ответил Моргунов. — Я не желаю с вами разговаривать!

Впервые в жизни мне так сказали, в голову оглушающе ударила кровь, казалось, я освободился от всех запретов — сейчас все дозволено. Сказать этому человеку, кто он…

— Поняли? И не звоните мне, — повторил Моргунов.

«Продержись только несколько секунд, — молил я себя, — и ты сможешь с ним говорить. Ну подожди, только не срывайся, подожди!..»

— Я… был у Левшина. Он… дал указание за три… дня выполнить… коммуникации… — Мне не хватало воздуха. Моргунов молчал. — Вам необходимо завтра в восемь быть… на своей площадке… и проверить трассу. — Я прервал разговор, потом, овладев собой, медленно продолжал: — Должен сказать, что и для меня не очень большое удовольствие продолжать этот разговор, но дело есть дело. Вы когда-то много мне говорили о дисциплине, о том, что каждый должен заниматься своими обязанностями…

— Я дам указание прорабу, — перебил меня Моргунов.

— Я прошу вас проверить лично.

— А если я не поеду, вы что, выговор мне объявите? — спросил он насмешливо.

— Нет.

— Что же вы будете делать?

— Завтра утром сам поеду на вашу стройку.

Моргунов ничего не ответил.

— Вот что, — сказал я, — связывайтесь с прорабом, чтобы его не упустить, а через полчаса позвоните мне и подтвердите, что приняли мое указание к исполнению. — Я положил трубку.

Вошла секретарша. Как это требовалось по последней моде, на ее груди висела большая медная бляха. Она принесла еще кипу бумаг и вопросительно посмотрела на меня.

— Завтра… Неолина.

— Неонелина, — поправила она меня.

Несколько, раз звонил телефон. Я с надеждой подымал трубку, но это был не Моргунов.

Истекал третий день моей работы в тресте. Я подошел к окну. На широком карнизе сидел голубь, он с надеждой посмотрел на меня, но я развел руками, — ничего нет съестного. Внизу, по Москве-реке, задыхаясь, толкал неправдоподобно широкую баржу с песком маленький буксир. Река в этот момент казалась просто небольшим искусственным каналом, прорытым, чтобы транспортировать такие баржи.

Что ты сделал за три дня? — спросил я себя. Неудачная оперативка в тресте, вот сейчас — тяжелый разговор с Моргуновым…

Моргунов не позвонит. Что же сейчас? Еще раз позвонить ему?.. Ни в коем случае!.. Но ведь завтра, когда приедет Самородок на приемку трассы, она может оказаться несвободной, тогда все сорвется. И все-таки звонить больше нельзя.

Ну, а три дня — срок не такой уж большой, утешал я себя… Наверное, самый главный результат этих дней — твердое решение не отступать…

Баржа прошла, и снова Москва-река стала похожа на реку. Голубь переступил лапками, еще раз посмотрел на меня и, видно решив, что тут ничего путного не дождешься, тяжело взлетел.

Моргунов не звонил.

Этой весной я получил в свое личное пользование весьма удобный транспорт. Станция метро подошла почти к самому моему дому. Когда я выхожу, меня уже ожидают шесть вагонов, готовые за короткое время подвезти на любую стройку. Я великодушно разрешаю садиться в свои вагоны еще многим людям, и они, очевидно в благодарность, никогда меня не толкают, а если иногда и выпьют, то идут к трамваю. (Почему-то трамвай особенно привлекает подвыпивших людей. Может быть, в трамвае можно пофилософствовать?)

В метро все молчат. Я готов утверждать, что метро — самое тихое место в Москве. Вот сейчас по переходу рядом со мной мчатся еще много людей, и все молчат, только плитка пола от стука каблуков звенит и охает. Когда-нибудь очередная мода заставит женскую часть населения Москвы сменить каблуки на гладкую резиновую подошву. О, тогда, наверное, врачи будут назначать нервным больным пребывание в метро.

Я выбираю себе по вкусу один из шести моих вагонов, и люди, деликатно поддерживая меня под локотки, как это делал вчера Шуров, вносят меня в средину.

Думаю о вчерашнем разговоре с Моргуновым. И чего это я вчера себя пилил? Ничего страшного, ну, не позвонил: мало ли что могло случиться!

На стройку к прорабу Кочергину я попал только в девять часов, до приезда Самородка остался один час.

Кочергин встретил меня радостно:

— Поздравляю вас, Виктор Константинович, с выдвижением! Несет вас, словно на дрожжах.

Я подозрительно посмотрел на него, но у Кочергина было такое простецкое выражение лица, что придраться трудно.

— Как трасса? Вам звонил вчера Моргунов?

— Э, Виктор Константинович, беспокойный вы человек! Конечно, трасса свободна.

— Проверим. Давайте чертеж, теодолит!

Он что-то пробурчал себе под нос.

До приезда Самородка осталось полчаса, когда мы установили, что на трассе водопровода стоит пирамида с четырьмя панелями, на линии водостока и канализации — два штабеля плит.

— На площадке есть кран? Быстро…

Кочергин растерянно развел руками.

— А, черт! — Я прошел в прорабскую. Главного механика на месте не оказалось. Остальные отделы о механизмах ничего не знали. В тресте механизации ответили, что все краны на линии.

Я посмотрел на часы — было десять.

У ворот остановилась рыжая «Волга», известная всем строителям. Из нее, низко согнувшись, вышли Ивлев и Самородок. Они направились к Кочергину, который стоял у штабеля плит.

Я тоже поплелся туда. Увидев меня, Ивлев еще издали закричал:

— Молодец, Виктор! Были на площадке у Беленького, все в порядке, трасса свободна.

Когда я подошел, он хлопнул меня по плечу:

— Молодец! — Потом повернулся к Самородку: — Ну, вот видишь, Александр Семенович, таким людям не жалко и добро сделать. И тут тоже, Кочергин говорит…

Я посмотрел на Кочергина. Он подтвердил:

— Конечно… Трасса свободна.

Самородок подозрительно скосил на меня круглые черные глаза, но промолчал.

— Да, да, вот смотрите. — Кочергин стоял шагах в десяти от трассы. — Свободна!

Самородок снова посмотрел на меня.

— Что ты такой мрачный, а? Как все-таки, трасса свободна?

— Конечно… — быстро начал Кочергин.

— Ты подожди! — Самородок шагнул ко мне. — Ну!

— Нет, на трассе лежат плиты… — неожиданно для себя сказал я.

Самородок, выпятив крепенький животик, обтянутый красной трикотажной рубашкой, закричал. Он клял управляющего Ивлева, «этого трусишку», который юлит перед главком, потом меня, за то, что я втравил их в эту авантюру, потом «старого лгуна» Кочергина…

— Пойдем, — тащил он меня в прорабскую, — пойдем, миленький, славненький мальчик! Пойдем позвоним в главк и доложим, что ты наделал в штанишки. «Три дня…» Месяц, чтобы все закончить. — Он выпучил круглые черные глаза и снова радостно закричал: — Месяц! Не меньше.

…Заместитель начальника главка Левшин был краток.

— Делайте что хотите, — сказал он Самородку.

Уже потом, около машины, Самородок покровительственно заметил:

— Чудак ты, Виктор. Эх, брат, — он хлопнул меня рукой по плечу, — врать не научишься, быстро вылетишь из треста. Умно врать — это наука. Ну, бувай…

Самородок протиснулся на переднее сиденье, положил руки на руль.

— Ну, Владимир Васильевич! — повернулся он к Ивлеву. Тот забился в угол. — Сейчас поговорим…

У ворот стояли Моргунов и Кочергин.

— Ну зачем вы, Виктор Константинович! — укоризненно начал Кочергин.

— Ты молчал бы! — перебил его Моргунов. — Ты же сказал вчера, что трасса свободна, а я тебе поверил. — Он искоса вопросительно посмотрел на меня, словно подчеркивая, что он, Моргунов, виноват, но не так уж очень — подвели подчиненные…

Я тоже посмотрел на него. Сейчас я могу сполна рассчитаться с ним, он все выслушает и примет как должное. И это будет началом наших новых отношений… Снова, как вчера, во время телефонного разговора, я чувствую странную легкость. Но мне был противен, понимаете, противен Моргунов, его упрямство, косность…

Я повернулся и не прощаясь пошел от них. Я знал, что этим навсегда делаю Моргунова своим врагом. Ну и пусть. Сейчас мне все равно.

В тресте я написал фиктивную справку о том, что коммуникации выполнены, и нарочным послал ее Моргунову.

Смеялись.

Смеялся, выпячивая свой крепенький животик, Александр Семенович Кузькин, единственный в главке главный инженер треста, не имеющий инженерного образования, прозванный «Самородком». Его хотели заставить выполнить срочную работу, которая не выгодна тресту. Пошли обходным путем. Вызвали управляющего, трусливого старичка Ивлева. И что же?.. И-ги-ги, этот мальчишка Виктор, без году неделя в главных инженерах, как опростоволосился! Все они такие, с дипломами, — деловой хватки нет. И в главке поняли, что без него, Самородка, дела решать нельзя… и-ги-ги.

Смеялся Владимир Васильевич Ивлев, стареющий управляющий трестом. Он, Ивлев, хоть его и считают простачком, обштопал всех: в главке согласился — ублажил Левшина, показал широту своей натуры перед новым главным инженером Виктором, а работу не выполнил… Ха-ха-ха!!

Смеялся начальник СУ Дмитрий Федорович Беленький, показывая длинные стальные зубы. «Эх, чудак этот Виктор, дал бы сразу липовые справки, и делу конец».

Смеялся бывший главный инженер Костромин, маленькой красной гребенкой аккуратно приглаживая седеющие, густые волосы… Есть еще у него порох в пороховнице. Правильно он, Костромин, всегда действовал… Не лезь на рожон, так тебе, миленький мальчик, и нужно!

Смеялся прораб Кочергин, хитро поблескивая узкими глазами: «Какой правдолюб нашелся! Соврал бы — и порядок».

— А-ха-ха, Виктор Константинович, — смеялась Неонелина, правда, уже не из-за липовой справки, но все равно смеялась.

Смеялись все. Я помрачнел и сжался.

Только один человек — управляющий Леонид Леонидович — был, как прежде, приветлив и предупредителен. В понедельник он вызвал меня к себе. Когда я зашел, он о чем-то тихо разговаривал с Костроминым.

— А, Виктор Константинович, здравствуйте, — сказал он. — Присаживайтесь, пожалуйста. Тут Владислав Ипполитович хочет сделать заявление. — Управляющий посмотрел на меня и улыбнулся, как бы приглашая оценить шутку. — Ну-ка давайте, Владислав Ипполитович. — Управляющий взял со стола журнал.

— До заявления у меня к тебе вопрос, Виктор, — доверительно начал Костромин. — Вспомни, какого цвета халат у твоей жены? А? — Костромин улыбнулся.

— Я не женат, — угрюмо ответил я. (Хватит с меня улыбочек, я сыт ими!)

— Счастливый человек! Понимаешь, Виктор, я тридцать лет не замечал, какой халат у жены, а пошел на пенсию, уже на третий день увидел — порыжевшего сиреневого цвета! — Костромин чуть наклонился и положил руку мне на локоть. — Ужасно! Я решил вернуться, Виктор. — Он откинулся на спинку кресла и испытующе посмотрел на меня.

Управляющий продолжал листать журнал.

— Что я должен сделать? — резко спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.

Управляющий вдруг сказал:

— Интересная статья тут об экономике. — Он нагнулся над журналом.

Я понял, чего они хотят от меня. Наверное, до этой тяжелой истории я пошел бы им навстречу. Но сейчас не мог. Я должен, если хочу хоть немного себя уважать, остаться и довести дело до конца.

— У вас ко мне больше ничего, Леонид Леонидович? — Я поднялся.

Управляющий встрепенулся, отложил журнал.

— Нам дали должность заместителя главного инженера, — он выжидающе глядел на меня.

Я молчал.

Они переглянулись, и управляющий сказал:

— А вы не будете возражать, если Владислав Ипполитович займет ее?

— Нет… Все?

— Я хотел к вам обратиться с просьбой, Виктор Константинович, — впервые обратился ко мне на «вы» Костромин. Он тоже встал.

— Пожалуйста.

— Понимаете… Я очень привык к своему кабинету, пятнадцать лет пользуюсь им. Тут есть свободная комната, правда, поменьше, некрасиво, конечно, вас просить, но…

Я хотел ему ответить: раз он сам понимает, что об этом некрасиво просить… но мне вдруг стало жалко его.

— Хорошо.

— Спасибо большое, — он прижал руку к груди и наклонил голову.

— Теперь уже все? — спросил я управляющего.

— Теперь все, — мягко ответил он.

Я дал себе слово, что поеду к Николаю Николаевичу, только когда все будет хорошо, но этот разговор добил меня.

Природа не поспевает за человеком. Человек за несколько дней может прожить месяцы, а природа медленно и размеренно шагает: четырнадцать градусов, четырнадцать и две десятых, четыре десятых…

Словом, когда я вышел на улицу, была все та же весна.

Там, где не было асфальта, в скверах, парках, садах, тревожно пахла черная, вскопанная земля и звала куда-то в далекие, обетованные края детства, где не было «МАЗов», башенных кранов, прямых каменных дорог, тонких алюминиевых витражей, трехглазых светофоров, а была только Земля — спокойная, большая, всепрощающая. Там, где не было слишком высоких зданий, солнце затевало свои маленькие представления: золотое зарево на куполах, вспышки в стеклах окон, отблески-зайчики. Где не слишком шумели машины, собирались в кучки воробьи, громко спорили и коллективно клевали одну корку хлеба.

Все эти милые атрибуты весны сейчас вызывали досаду. Глупо, конечно: ведь солнце, и запах земли, и воробьи не могли приноравливаться к настроению каждого из миллионов москвичей.

В больнице Николая Николаевича не было.

Дежурный врач, немолодая женщина в очках, поблескивая строгими желтыми глазами, сказала мне, что Николая Николаевича отправили в санаторий.

— Успокойтесь, молодой человек, — добавила она, — ему не хуже.

Я хотел спросить про Лидию Владимировну, но она сама насмешливо сказала:

— Наверное, вы хотите повидать Лидочку? Почему это все посетители-мужчины обязательно хотят поговорить лично с ней? А?..

Мне осталось сказать, что я вполне удовлетворен ее ответом и беспокоить Лидию Владимировну не нужно.

— Ах, вот как! Какое приятное исключение. — Она захлопнула справочную книгу. — Впрочем… Она уехала в отпуск с врачом Сперанским.

Нет, мне не с кем было советоваться. И помощи мне ждать неоткуда. Я должен рассчитывать только на себя.

Нужно было спешить, в шестнадцать часов начиналась оперативка — вторая после моего назначения.

В кабинет управляющего я вошел без пяти минут четыре. Все уже собрались. За столом управляющего важно сидел Костромин.

Он смутился, когда увидел меня.

— Виктор Константинович, управляющий задерживается в главке. Вас не было… он просил меня провести совещание. — Костромин все так же прочно сидел в кресле.

Я ловлю насмешливые взгляды присутствующих: «Интересная ситуация, что же ты будешь делать?»

— Вот и чудесно, — бодро говорю я. — Мне как раз нужно подготовить доклад. Работайте!

Я смотрю на присутствующих: «Нет, друзья, спектакля не будет». Потом выхожу и закрываю за собой дверь.

Я подхожу к своему кабинету, но он заперт.

— Костромин забрал ключ, — хмуро говорит секретарь.

Я разыскиваю свою новую комнату. Она забита разным бумажным хламом. Завхоз обещает, что завтра тут будет убрано.

Хожу по коридору, потом еду на стройку. «Нужно же и вечером бывать на стройках», — говорю я себе.

…Трудный вечер, трудная ночь, потом приходит тоскливое утро.

 

Глава третья

Письма в мае

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Здравствуй, Виктор, не удивляйся, — я в Крыму, в санатории. Говорят, что я очень болен, а я по-прежнему чувствую себя хорошо.

Тут море, горы, кипарисы — словом, все прелести юга.

А воздух, Виктор, так свеж и густ, что кажется, его можно резать ножом и брать вилкой.

Думаю, что придет время, когда люди научатся консервировать воздух, упаковывать его в специальную тару и доставлять в Москву. Будем тогда добавлять в московский воздух эти воздушные консервы, ведь вливают же сейчас донскую воду в Москву-реку.

А, Виктор, как ты считаешь, — дельное предложение? Проведи его как рационализаторское. Костромин утвердит, если ты ему скажешь, что оно мое. Он никогда не противоречит начальству.

Ну, как у тебя, Виктор?

Опекает меня тут один семидесяти летний профессор. Заставит меня сделать несколько глубоких вздохов, послушает и скажет тонким голосом, что у всех строителей никудышное здоровье.

— А вылечите? — спрашиваю я, чтобы его подзадорить.

Он вытаскивает белейший платок, смотрит перед собой и молчит.

Врач поменьше рангом было запретил мне писать, читать, ходить, получать письма и, кажется, даже дышать. Профессор все отменил.

— Делайте что хотите, — сказал он. — Отправил бы вас на стройку, чтобы вы жили в привычном ритме, но боюсь, сочтут меня сумасшедшим.

Другие больные на режиме, без конца получают процедуры, а я целый день брожу, сижу у моря, свободный, как заказчик на строительстве.

Ну, как у тебя, Виктор? Семен Абрамович (мой профессор) разрешил мне волноваться за тебя. Видишь ли, его внук работает на строительстве и посылает дедушке самую свежую информацию.

У меня небольшая палата на втором этаже, с балконом. Утром просыпаюсь, и первое, что вижу, — море.

Эх, все хорошо! Но если бы тут была, Виктор, хоть самая завалящая, кустарная строечка, пусть без централизованной доставки материалов, с допотопным растворным узлом, — все равно. Хоть забор строительный увидеть из неошкуренных досок — нету, нету, Виктор!

Ты, наверное, спешишь. Терпи, Виктор, нужно же мне как-то излить душу.

Напиши подробно и, самое главное, — правду.

Прилагаю справку профессора, знаю, что без нее будешь писать мне успокоительные письма.

Приложение — справка на одном листе. (У, бюрократ! Все главные инженеры по своей природе бюрократы!)

САНАТОРИЙ № 47

Виленский

Рецепт — № 171

Палата — №4

Больной — Скиридов

Сим подтверждаю, что больному Николаю Николаевичу Скиридову можно писать любые письма, кроме скучных.

Д-р мед. наук профессор

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Ну вот, Виктор, получил твое письмо, такое и должно быть у строителя: целый ворох неприятностей, переплетение различных интересов и, конечно, беды от незнания законов управления.

…Когда тебе все вбивают в голову, что ты очень болен, то ты волей-неволей подумываешь, сколько тебе еще осталось: год, два или, может быть, месяц. Но сколько бы ни осталось, я готов, Виктор (честно — это не для красного словца), поделить остаток на два, взять себе только половинку, но чтобы снова жить. Строить!

Поэтому я не буду «ахать» над твоим письмом: «Какой ты, Виктор, бедненький!»

Я исполняю твою просьбу — не буду вмешиваться в ход событий. Даже не буду давать тебе советов. Нет, один совет дам — с Костроминым нельзя по-хорошему, и с Моргуновым нельзя. Эти два человека сходятся только в одном: они признают силу. Ее они уважают, ей подчиняются. Поэтому приструни их. Ведь у тебя есть характер. Это только те, кто тебя не знает, думают, что ты мягкий.

Извини, пожалуйста, — прерву нашу беседу. Меня вызывают в приемную, кто-то ко мне приехал. Продолжу после…

Начал писать тебе утром, а сейчас уже вечер. Моря не видно, оно только угадывается. Где-то поют. Тут, между прочим, у всех прорезывается голос. Природа, что ли, так влияет?

У меня была Лидия Владимировна. Заехала ко мне с целой компанией.

Поговорили. Расспросила она, как меня лечат, и ужаснулась. А когда пришел профессор, прямо при мне на него набросилась: «Я, говорит, читала вашу книгу о психологии больного. Вы уж меня извините, но я с вами никак не согласна. И считаю как лечащий врач, что больного нужно немедленно уложить в постель».

Профессор слушал ее, слушал, только посапывал красным носиком. Наконец Лидочка замолчала.

Профессор начал вытаскивать свой беленький платочек. Вот, думаю, сейчас потеха начнется. Но он платочек снова спрятал, помолчал и, глядя в окно, тонким голосом сказал: «Вы, наверное, правы, коллега. Уже тысячу лет таким больным рекомендуют постельный режим» — и ушел. Лидия Владимировна решительно приказала мне лечь в постель.

Ее спутник, кажется, его фамилия Сперанский, что-то тихо ей сказал, но она даже ухом не повела.

Вскоре они уехали.

Да, виноват перед тобой, Виктор. Твое письмо лежало на столе, Лидия Владимировна его прочла, попросила твой адрес.

Утром сказал профессору, что не буду лежать, он только кашлянул и закурил.

Уходя, профессор, загадочно усмехаясь и посапывая красным носиком, сказал, что готовит мне сюрприз. Интересно, правда?

Ну вот, пока все, Виктор, а Костромина — прижми.

Николай Николаевич.

Из Крыма.

От Лидии Владимировны Северской.

Здравствуйте, Виктор… кажется, Константинович? (Извините, почему-то всегда забываю Ваше отчество.)

Прочла Ваше письмо (так полагается лечащему врачу) и расстроилась. Я тут с компанией веселюсь, отдыхаю, а у вас неприятности.

Сперанский, мой товарищ, тоже врач, говорит, что, если я настоящая современная героиня, я должна сесть в самолет и умчаться в Москву. Но я, видно, героиня не настоящая, поэтому только пишу вам и искренне желаю удачи.

Сперанский (до чего въедливый!) говорит, что вам, деловому человеку, не до лирики, но я думаю, он не прав.

Если у вас найдется время, напишите мне на адрес Николая Николаевича, буду рада. Я еще к нему заеду.

Л. В.

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Я еще не надоел тебе, Виктор?

После обеда пришел ко мне профессор, постоял, подумал и вдруг предложил прогуляться.

Мы вышли. От санатория вверх шла «грунтовая» дорога. До чего же, Виктор, счастливые здешние строители! «Грунтовая» — это значит дорога, пробитая в скале. Езжай, пожалуйста, и ни тебе грязи, ни глины, никто не вязнет, никого не вытаскивают.

Мы шли с полчаса. Ты знаешь, Виктор, куда привел меня профессор? На стройку!

…Словом, слушай, Виктор, что говорит профессор. Человека нельзя сразу «вышибать из седла». Если больной раньше много ходил, то его нельзя укладывать надолго в постель, пусть он ходит, немного, но ходит… Итак, с завтрашнего дня я буду с девяти до одиннадцати работать на строительстве санаторного корпуса консультантом — это его подарок.

Ну, что ты скажешь, Виктор? Выходит, есть чудеса на земле?

Николай Николаевич.

Из Москвы.

От Виктора Константиновича Нефедова.

Дорогой Николай Николаевич!

Вы попали в хорошие руки. Я не очень смыслю в медицине, но зато знаю Вас, и мне думается, что метод лечения, который выбрал профессор, — наилучший.

Я следую Вашему совету: «За дело, за дело», завтра начинаю все сначала.

Вы, конечно, правы в отношении Костромина и Моргунова. Но, Николай Николаевич, не сердитесь на меня, я не могу их «приструнить».

Ведь есть разные методы руководства людьми, правда?

Я, конечно, мало еще работаю, но Вы знаете, Николай Николаевич, пока я не встречал очень плохих людей. Видел их в кино, читал о них в книгах. Вижу, Вы улыбаетесь: «Эх, зелен еще, зелен!» — так про меня ведь говорят. Все равно, я уверен, что есть другой путь: пробудить в людях лучшее, что в них есть. Попробую идти по этому пути.

До свидания, крепко жму Вашу руку.

Виктор.

P.S. Передайте, пожалуйста, Л.В. эту записку.

Лидия Владимировна!

Я получил Ваше письмо. Благодарю за добрые пожелания. Конечно, прав наш друг Сперанский, людям дела не до лирики.

Не стоит, наверное, обо мне беспокоиться — выдержу.

В.К.

Если Сперанский сообщит еще что-нибудь интересное, уведомите, пожалуйста, меня.

 

Глава четвертая

Из избы выносят сор

Наконец я добрался до своего стола… Все эти дни я ездил по стройкам.

Стройки, стройки: кран, несколько смонтированных этажей, штабеля железобетонных плит, забор из плохо пригнанных досок, — какие они все одинаковые! И только строитель видит, что на одном доме края балконов уже покрыты железом (готовятся к стяжке), засыпают перекрытия, монтируют вход, а на другом ведут только монтаж. Тут работают прорабы-стрекозы. Помните басню: «Попрыгунья стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела…»

Ведут прорабы монтаж, растут, на удивление всем, стены домов. Ну, а другие работы? Это все после. А «зима катит в глаза:»…

И вот я сижу за своим столом. Я объехал все стройки треста. Знаю: у Беленького прорабы строят красиво. От вывески на заборе до самого верхнего этажа — красиво и правильно. Знаю, в управлении Визера все работают под лозунгом «вырвать план!». Свалили кирпич с машины, перекошен забор, разбиты ворота — это все ерунда, нужны цифры. Я смотрел в плановом отделе, цифры: у него хороши. Но было общее для всех без исключения строек — разрывы в работе, простои.

Прораб Соков рассказывал, что ночью стройка совершенно не управляема. Целую смену простоял башенный кран из-за поломки, обратиться некуда. Ковалев, прораб гостиницы из управления Беленького, жаловался на плохую поставку раствора. На площадках Визера все прорабы кляли завод стеновых блоков. Один — только один! — блок не привезут — простой.

Когда я работал в строительном управлении, все это казалось мне случайным: «Ну что там? Сломался механизм?.. Исправят! Не подвезли раствор — сейчас позвоню на завод…» Теперь я понял, что это целая система непорядков, которая разъедала стройки.

О какой экономии труда можно говорить при постоянных простоях? Прежде всего — добиться непрерывности в работе… Нужны цифры, факты, а не вдохновенные жалобы прорабов…

Итак, факты. Я звоню секретарю.

— Нео…

— Неонелина, — терпеливо подсказывает она.

— Неонелина, вызовите, пожалуйста…

— Я сейчас к вам зайду.

Она приходит во всеоружии самых модных украшений. Кроме большой медной бляхи, которая висит на ее груди, в ее ушах качаются многоэтажные серьги.

— Здравствуйте, Виктор Константинович! Почему это вы меня к себе не вызываете? — спрашивает она.

— Вам теперь далеко ко мне ходить.

— Ничего! Вот вы все думаете о других, а сами… — Она решительно вскинула голову, от чего этажи серег пришли в соприкосновение и раздался довольно мелодичный звон.

— Ну хорошо, я буду звонить вам три раза.

— Нет, два, — решительно сказала она, отстаивая мои интересы. — Главному инженеру полагается звонить два раза.

Впервые за все эти дни я улыбнулся.

— Вызовите, пожалуйста, ко мне в двенадцать часов всех начальников отделов и Костромина.

— Хорошо.

Я принялся за бумаги, но читал их механически, — знал, что мне предстоит трудный разговор.

Первой ко мне впорхнула начальница лаборатории Обедина, милая женщина, которую, наверное, до конца жизни все будут называть Ирочкой.

— Виктор Константинович! — защебетала она, склонив набок гладко причесанную голову. — Вы не представляете, сколько у меня работы. Сейчас мне до зарезу нужно в центральную лабораторию… Миленький, отпустите меня. А? — Она нежно улыбалась.

— Садитесь, Ирочка, садитесь.

— Ох… ах! — Она села, вздохнула и принялась рассказывать, сколько надавал ей заданий Костромин. Потом вдруг заметила: — Виктор Константинович, как вы похудели, на вас лица нет!

Пришел Мякишев. Он начал перекладывать на столе стопку бумаги.

— Тут у вас должна быть одна бумажка. — Мякишев всегда разыскивал «одну бумажку».

— Вы уверены, что у меня? — спросил я.

— А где же еще ей быть, — парировал Мякишев, строго глядя на меня страшными рачьими глазами.

Начальник технического отдела Топорков, молодой человек в отлично выутюженном костюме, худой настолько, что мне всегда казалось, будто его гладят вместе с пиджаком, церемонно поклонился и молча протянул мне листок. Это была телефонограмма с вызовом в главк, на ней красивым ровным почерком была написана резолюция Костромина: «Прошу быть».

— Садитесь, Игорь Николаевич.

Он снова наклонил голову:

— Слушаюсь… но за последствия…

— Хорошо, хорошо! — успокоил я его.

Дверь открылась, несколько секунд никто не появлялся, и наконец в комнату проплыл главный механик, отличный, как я убедился, человек, но до того медлительный, что, если б это от него зависело, земля делала свой полный поворот вокруг оси не за двадцать четыре часа, а по крайней мере за сорок восемь.

Пришли начальник планового отдела Синицын и главный бухгалтер Васильев.

Синицын небрежно уселся, а Васильев подошел к окну.

И вот наконец ворвался Ротонов, начальник отдела труда. Он промчался из одного конца комнаты в другой, потрясая какими-то бумажками.

— Ты… ты, Виктор, знаешь?! — давясь от напора слов, закричал он.

— Все знаю, садитесь, пожалуйста.

Ротонов на миг остановился и снова забегал, теперь уже по кругу.

— Нет, ты не знаешь! — От волнения он тряс головой, два куста его волос поднялись вверх. — И они ничего не знают, — показывая бумагами на присутствующих, кричал Ротонов.

— Товарищ Ротонов, вы бы полегче, — церемонно произнес Топорков.

— Ты… ты… — начал было Ротонов, но зазвонил телефон.

Я снял трубку.

— Это Костромин говорит. Я сегодня не смогу быть на совещании, мне нужно ехать в главк.

— Нет, Владислав Ипполитович, мы ждем вас. У нас важное совещание!

— Не могу, не могу, Виктор… Константинович. Я не приду, это окончательно. — В трубке раздались частые гудки.

Я знал, что это было начало. Знали это и все присутствующие, поэтому в комнате стало тихо, только Ротонов со страдальческим выражением лица ходил по кругу. Я набрал номер Костромина.

— Думаю, не стоит ломать копья по пустякам. Прошу учесть — это не просьба, а мое распоряжение, и оно тоже окончательное.

Костромин молчал, я подождал и положил трубку.

Прошло несколько минут, я просматривал записи. Ротонов не выдержал:

— Вот тут… — Он потряс бумагами.

— Замолчишь ли ты, наконец? — спокойно спросил механик.

Костромин не приходил. Я встал:

— Ротонов, прошу вас!.. — Я с трудом улыбнулся.

Но Ротонов и сам уже, очевидно, понял обстановку, сунул бумаги в карман и уселся.

— Начнем, товарищи! Для оценки положения в тресте необходимо…

Дверь открылась, Костромин медленно прошел к столу и тяжело опустился на стул.

Я мог бы, как говорят строители, дожать его, сделать при всех замечание, но я увидел его устало опущенную голову и снова пожалел.

— Извините, Владислав Ипполитович, за мою настойчивость, — мягко сказал я, — но сегодня действительно нужно ваше присутствие (что бы еще добавить? Пусть он, как всегда, величественно поднимет голову. Ага!) — потребуется ваш совет.

— Я впредь просил бы вас, — Костромин действительно приподнял голову, — консультироваться со мной отдельно, а не в присутствии моих подчиненных. А потом, если уж проводить совещание, то в моем кабинете, тут дышать нечем. — Это был уже прежний барственный, поучающий Костромин.

Неужели прав Николай Николаевич, — Костромин признает только силу? Ну что ж, сразу воспользоваться его двойной ошибкой — тихонько, спокойненько… Ну?.. Нет, это мелко.

И я промолчал. Все равно первый «раунд» был за мной.

— Продолжим совещание, — сказал я. — В ближайшее время в тресте будет проведен технический совет. Прошу не улыбаться, техсовет настоящий, по экономии труда. Для этого нужно знать подлинное положение дел на стройках. Кто его знает?

— Странный вопрос, Виктор Константинович, — усмехнулся Костромин. Он вынул из элегантного серебряного футляра красную расческу и провел ею по волосам. — Мы все, старые работники треста, хорошо знаем стройки. Что именно вас интересует?

— Меня интересует, сколько было простоев, какова их продолжительность, в чем причина. Только цифры, только факты.

Костромин развел руками:

— Таких данных у меня нет, да они и не нужны, и так все ясно.

— У вас, Федор Петрович, — обратился я к Мякишеву, — есть такие данные?

— Нет, мы никогда не задавались такой целью. Я согласен с Костром иным.

— У вас? — спросил я Синицына.

Он промолчал, снисходительно рассматривая меня.

— Выходит, таких данных нет ни у кого. Так? Но без них мы не можем установить причины, вызывающие простои, задержки в монтаже. Так, Иван Иванович?

Механик медленно поднял голову, посмотрел на меня и снова опустил ее. И когда я потерял надежду получить ответ, он тихо сказал:

— Да.

— У нас в монтаже шестнадцать объектов, — продолжал я. — Нужно всюду провести хронометраж.

— Целую смену? Это ужасно. Где мы найдем людей? — забеспокоилась Ирочка.

— Нет, не смену, а три смены, и притом в течение недели.

Каждый по-своему выразил мне свое возмущение. Ротонов снова забегал по комнате, на этот раз по диагонали.

Потрясая бумажками, он кричал, что в этом идиотском тресте никто ничего не читает и не знает. Только он, Ротонов, прочел до конца инструкцию, хочет все рассказать, но ему не дают.

Глава технического отдела Топорков потребовал официального приказа. Он, Топорков, конечно, подчинится, но только письменному приказу.

Мякишев совсем отвел ото рта желтый карандаш, что-то шепелявил; величественно встал Костромин, он молча пошел к двери, но вернулся, сел за стол, быстро написал и вручил мне записку: «В.К. кто дал вам это указание? Я самым категорическим образом возражаю!!!» (Три восклицательных знака были подчеркнуты.)

Откинувшись на спинку кресла, снисходительно улыбался плановик Синицын («Я бы тоже мог кричать, как другие, — говорил его взгляд, — но какое это имеет значение — установите вы причины простоев или нет. Все зависит от плана. Только я, Синицын, с помощью своих связей могу решить… А на стройке? Чепуха все это!»).

Наконец сердито кашлянул и главный механик, что означало для него высшую степень волнения.

Я спокойно слушал. Наконец все немного приустали, я взял заготовленное распоряжение и тихо прочел его. Потом поблагодарил начальников отделов и сказал, что совещание закончилось.

Но никто не уходил. Тогда мне в голову пришла счастливая мысль. Я снял телефонную трубку:

— Нео…

— Неонелина!

— Неонелина, меня давно ждут товарищи…

— Они только что пришли, — недоуменно перебила она меня.

— …Уже полчаса, нехорошо, попросите их зайти.

Через минуту в кабинете появились три председателя кооперативов — «Молния-2», «Монолит» и «Дружба-9», которые собирались на паях строить дом. У них еще не было проекта, в райисполкоме спорили об участке для дома, но председатель «Молнии-2», молодой человек с большими выразительными глазами и опущенными книзу черными усами, сел рядом со мной и, озабоченно покачав головой, объявил, что уполномочен «Молнией», «Монолитом» и «Дружбой» вести со мной разговор.

Начальникам отделов ничего не оставалось, как покинуть кабинет. Ротонов от возбуждения даже зевал, широко раскрывая рот.

Только главный бухгалтер подошел ко мне и тихо сказал:

— А вы знаете, мне нравится ваше мероприятие. Хотя в вашем распоряжении бухгалтеров нет, я дам вам трех работников. — Он улыбнулся. — Меня кое-кто будет ругать, но я все равно дам.

Пройдет много лет, по-разному будут относиться ко мне люди, многие станут мне помогать. Но никогда ни один человек не помог мне так, как Васильев. Ведь я притворялся, что спокоен, — как мне нужна была эта поддержка!

Тем временем председатель «Молнии» подготовил все для обстоятельного разговора. Он деловито разложил на моем столе кисет с табаком, спички, пластмассовую пепельницу, шило и маленький молоточек.

— Мы хотели бы знать, когда вы собираетесь… — Он затянулся, но трубка не сработала. Председатель «Молнии» осмотрел ее, при помощи шила и молоточка выбил старый табак и снова набил трубку. Несколько минут разжигал ее, потом закончил фразу: — …начать строить нам дом?

Но у председателя «Монолита», очень импозантного пожилого человека с прекрасной бородой, не хватило терпения. Звучным, хорошо поставленным голосом он заявил, что у него «вверху» есть знакомые, которые заставят нас уважать заказчика, что всем в «Монолите» не нравится наше поведение.

— Я эти штуки знаю, — сердито говорил он. — Еще не начали строить, а уже ссылаются на отсутствие чертежей.

Конечно, в другое время я выставил бы их, но сейчас я смертельно боялся, как бы не вернулись начальники отделов, поэтому уныло заверил, что столь опытный заказчик для нас счастье.

Однако председатель «Монолита» с вызовом заявил, что и эти штуки ему известны и что он ни за что не подпишет акт комиссии о приеме здания в эксплуатацию.

— Боже мой, Альфред Семенович, о каком акте вы говорите? — недоуменно подняла веки, окрашенные в цвет лазури, председатель кооператива «Дружба-9», худощавая болезненная женщина. — Ведь это так трудно — строить! — восклицала она. — Так трудно, так трудно! (Своими восклицаниями и наивными вопросами она позже довела до белого каления Шурова и бригаду Косова. Они даже выделили специального сигнальщика, задачей которого было предупреждать о появлении председателя «Дружбы-9».)

Председатель «Молнии» справился наконец с трубкой и, выпустив струю едкого дыма, важно сказал:

— Ну, об акте говорить еще рано. Надо дать подрядчику проект и площадку. А все-таки, как вы думаете строить?

В комнату, звеня украшениями, вошла Неонелина.

Она, видно, произвела должное впечатление: председатель «Монолита» замолчал, а председатель «Молнии» оставил трубку, и в его выразительных глазах зажглись огни.

— Виктор Константинович, — не обращая внимания на председателей, сказала Неонелина, — вас просит Леонид Леонидович.

Она презрительно скосила глаза на обладателя трубки, потом резко повернулась и пошла к двери.

Но тут мне в голову пришла еще одна счастливая мысль.

— Неонелина!

Она задержалась у двери.

— Попросите, пожалуйста, чтобы сейчас пришли Ротонов и начальник технического отдела Топорков.

— Хорошо.

Председатель «Молнии», прижимая трубку к груди, счастливо улыбаясь, смотрел ей вслед.

У управляющего в кабинете за маленьким столом сидели Костромин и Ирочка.

Управляющий вежливо спросил меня, отдаю ли я себе отчет, чем может лично для меня кончиться технический совет, если уже сейчас все настроены против него и, главное, против широкой подготовки к нему?

— Отдаю, — ответил я.

— Самородок обязательно во всех задержках обвинит нас. Зачем это нужно — выносить сор из избы? — Костромин изобразил на лице благородное негодование.

— Сор из избы выносят, чтобы в избе было чисто, — ответил я.

— Это ужас, Виктор Константинович, — запрыгали губки Ирочки, — лаборанты выйдут в ночную смену, кто же будет утром брать анализы?

— Никто, — ответил я.

— Ах-ах… ох-ох!..

Но управляющий перебил ее:

— Анализы, конечно, подождут! Но ведь все против, если б хоть один начальник отдела был за обследование и техсовет, я бы не возражал… Хоть один!

Имею ли я право сказать о Васильеве? Наверное, нет.

Но вот сейчас управляющий отменит техсовет, и все, что я задумал, сорвется.

— Хоть один? — переспросил я.

— Да.

— Есть такой начальник.

— Кто?

— Васильев, — сказал я.

Управляющий вскочил, резко толкнул дверь:

— Вызовите главного бухгалтера.

Пока Неонелина звонила Васильеву, все молчали.

Если Васильев сейчас заколеблется… Я видел, как все произойдет. Управляющий приветливо улыбнется: «Как видите, Виктор Константинович, вы ошиблись. Все против техсовета».

Вошел Васильев.

Управляющий улыбнулся и приветливо сказал:

— Садитесь, пожалуйста, садитесь. Вот тут Виктор Константинович говорит невероятную, с моей точки зрения, вещь: все начальники технических отделов и Костромин против широкого обследования и техсовета, а вы, главный бухгалтер, якобы за это.

Васильев пристально посмотрел на меня. Я опустил голову. (Вот, подвел единственного человека, который хотел мне добра.)

— Так что же? — ласково и вместе с тем с оттенком угрозы переспросил управляющий.

— Да, я так сказал, — просто ответил Васильев. — Сказал как главный бухгалтер, — если проанализировать цифры, то видно, что трест на пределе… вот-вот сорвется. Сказал как секретарь партийной организации. Многие коммунисты считают, что будущее треста в правильной инженерной политике… Извините, не могу понять: почему вы против?

Некоторое время они смотрели друг на друга. Управляющий нервно переложил журналы на столе.

— Так вы настаиваете на техсовете? — спросил он меня.

— Да.

Управляющий помедлил и холодно произнес:

— Хорошо, техсовет будет.

Возвращаясь от управляющего, я приоткрыл дверь своего кабинета. По комнате, потрясая бумагами, бегал Ротонов, а председатель «Монолита», выставив вперед бороду, кричал:

— Не уговаривайте меня, акт о приемке дома в эксплуатацию не подпишу.

— Подпишете! — визжал Ротонов.

У окна беседовала с Топорковым председательница «Дружбы». Топорков, бледный, вытянувшись, стоял перед ней; чувствовалось, что вот-вот ему станет дурно. А за моим столом, сдвинув в сторону все бумаги, размахивая молоточком, истово трудился над трубкой председатель «Молнии».

Мне нужно было еще работать, но я опасливо закрыл дверь…

Техсовет.

Совет инженеров, техников и передовых рабочих. Как интересно задумано: сплав знаний и опыта! Но вот тронула его равнодушная рука Костромина, и сразу увяла мысль…

Обыкновенно шли на техсовет нехотя.

По комнате бегала Ирочка:

— Ах-ох, миленькие! Костромин меня съест, пожалуйста, на техсовет… Нина Ивановна, какой у вас красивый шарфик! Где вы его… Ах, что это я! Ну, прошу вас…

Костромин начинал техсовет с бесконечных разглагольствований по поводу опозданий и неявок прорабов, как будто вся деятельность совета исчерпывалась сбором людей, и если бы все явились вовремя, то, собственно говоря, техсовет можно было бы и закрыть.

Потом на середину по одному выходили главные инженеры СУ, конфузясь из-за помятых костюмов и грязных от строительной глины ботинок. Они нехотя докладывали статистику несчастных случаев и число принятых рационализаторских предложений. Снова держал речь Костромин, и техсовет закрывался. Так было многие годы.

Сегодня на техсовет собрались все. Тут были начальники управлений: Моргунов, Визер, Беленький, главные инженеры, прорабы, бригадиры. Место получше занял бригадир Гнат. Явились и гости: руководители треста подземных работ Ивлев и Самородок, с третьего этажа спустился наш сосед — управляющий трестом «Монтажник» Ковалев, приехали механизаторы и директор растворного завода Туров.

Ровно в пять часов прибыл заместитель начальника главка Левшин. Управляющий было поднялся, чтобы уступить ему председательское место, но Левшин, махнув рукой, устало уселся за длинный стол.

Управляющий обвел глазами присутствующих.

— Сегодня главный инженер делает доклад, так что разрешите мне открыть и вести техсовет. Надеюсь, никто не возражает?

— Не возражаем, — ответил Гнат.

— Слово для доклада об экономии трудовых затрат предоставляется Виктору Константиновичу.

Я чувствовал себя разбитым. Всю неделю в ночную смену я был на стройках, а утром ехал на работу.

Я встал.

— Придется на эту тему провести еще один технический совет, — начал я. — Дело в том… — Я остановился, кружилась голова. Несколько секунд я стоял с закрытыми глазами, а когда снова начал себя контролировать, то увидел вокруг удивленные лица.

— Дело в том, — продолжал я, — что в результате основательной проверки мы установили почти повсеместно большие перерывы в работе. Они настолько велики, что, прежде чем говорить о какой-либо экономии труда, нужно ликвидировать простои, достичь непрерывной работы…

Перед глазами всплыла ночная стройка, бригада Косова. — В соседнем доме наконец погас свет. Тихо… только на огромной скорости где-то мчалась грузовая машина.

«Посол бригады» Девятаев, он же звеньевой, солидно и медленно сказал мне:

— Рекордов не обещаю, но мы постараемся выжать все из крана.

Потом я видел, как мы с Девятаевым бежали к автомату (остановился кран). Первый автомат без зазрения совести проглотил две монеты, второй все же соединил меня с диспетчерской треста механизации.

Я передал совету ответ диспетчера: «В два часа ночи нормальные люди не требуют аварийки».

Все засмеялись.

Дальше я приводил только факты и цифры. Все члены совета знали, что на стройках большие простои, разговоры об этом давно опротивели, но факты — другое дело. Слушали меня внимательно.

Я рассказал, что из-за перерывов в работе механизмов за неделю трест потерял двести восемьдесят часов — пять этажей можно было возвести за это время.

Левшин, который все время что-то писал, поднял голову.

Я рассказывал и видел ночные стройки. Последняя машина привозит раствор к двадцати часам. Десять часов работают этим раствором, в ящиках он начинает схватываться.

— Три этажа теряет трест в неделю из-за нарушения графика поставки раствора и четыре этажа — из-за плохой доставки железобетонных изделий. Итак, мы потеряли за одну неделю целый двенадцатиэтажный дож. Я уже не говорю о простоях в связи с несвоевременным выполнением подземных работ.

Я замолчал — снова закружилась голова.

— Что же вы предлагаете? — спросил вдруг Левшин. — Есть у вас предложение?

— Есть… Организовать круглосуточные аварийные бригады…

— У нас для этого нет штатов, — резко прервал меня Сорокин, управляющий трестом механизации. — Нет… понимаешь?

— Предложение принимается, — как всегда, мрачно сказал Левшин. — Дальше!

— Организовать круглосуточную работу растворных узлов…

— Принимается, — Левшин стукнул карандашном по столу. — Продолжайте!

— Но это меры элементарные… Элементарные. — Я наконец добрался до главного. — Для этого не нужно было собирать техсовет. Посмотрите, товарищи, что получается: в стране идет техническая революция. Она пришла и на строительство. Нам дали полносборные дома, новые краны. А мы почему-то до сих пор работаем по-старому. Мастер, бригадир ночью бегают по улицам, ищут автоматы. Трест, не имеет диспетчеризации.

Заглянула секретарша, что-то тихо сказала Левшину, он поднялся и вышел.

— Полсотни лет тому назад, — продолжал я, — создали отделы и конторы снабжения, появились лихие снабженцы, полуграмотные, но ловкие, они добывали материалы… Сейчас все есть, нужно только технически правильно и грамотно дать заявки, по-инженерному организовать снабжение. В составе треста нужно настоящее управление обеспечения, которое не только занималось бы комплектацией, но и готовило бы площадки к началу работ…

В заключение я сказал:

— Вот все, что я хотел вам доложить, товарищи… Мне самому пока еще многое не ясно, но работа на стройках должна стать непрерывной. Следующий этап: разработать меры по экономии трудовых затрат.

После перерыва первым выступил Костромин.

— К нам в трест пришел молодой, малоопытный инженер. — Костромин вышел из-за стола и оперся на спинку стула. — Мы должны ему помочь. Наша святая задача сейчас, на этом совете, сказать ему: «А не пора ли уж, Виктор Константинович, бросить фантазии и взяться за дело?» Все эти ночные похождения нашего нового главного инженера, я бы сказал, в стиле Гарун-аль-Рашида… — Костромин оглядел улыбающихся членов совета, — …совершенно ни к чему. И так было ясно, что есть простои.

Костромин говорил долго и, кажется, даже интересно, потому что многие снова улыбались, рассказывал историю с «липовой» справкой. Предложение по улучшению структуры аппарата треста он назвал смешным.

— Что вы предлагаете? — деловито спросил управляющий.

— Не знаю, жалко мне Виктора Константиновича, молодой человек… а вообще нужно было бы доклад и всю деятельность нового главного инженера признать неудовлетворительной.

Попросила слова Ирочка:

— Виктор Константинович сказал… то есть Владислав Ипполитович сказал… Нет, извините, все-таки Виктор Константинович сказал, что перестройка в тресте нужна, а Владислав Ипполитович сказал…

— Позвольте, — перебил ее управляющий, — мы слышали, кто что сказал, вы просили слово, чтобы высказать свое мнение?

— Да, да, конечно! — очаровательно улыбнулась Ирочка. — Виктор Константинович сказал… Нет, Владислав Ипполитович сказал, правильно…

— Не пойму, кто же, по-вашему, сказал правильно?

— Владислав Ипполитович сказал правильно.

— Ну вот теперь понятно.

Встал Беленький, провел рукой по черным волосам, многозначительно улыбнулся, показывая большие стальные зубы.

«Что ты скажешь, Беленький? — пока он настраивался на выступление, думал я. — Ведь ты всегда говорил, что Костромин бездельник, ничтожество. Ты клялся мне в дружбе. Что ты скажешь, Беленький?»

Беленький, словно выдавая большую тайну, прежде всего сообщил, что члены совета прослушали интересный доклад.

— Интересный? — иронически спросил Костромин.

На лице Беленького появилось виноватое выражение.

— Я, Владислав Ипполитович, хотел добавить — доклад все же недоработан.

— А конкретнее, Беленький? — спросил управляющий.

Тут уж Беленький испуганно понесся. Он, Беленький, считает, что все же прав Костромин: главное в тресте — заниматься сдачей объектов.

Выступили прораб Шуров, начальник производственного отдела Мякишев. Они поддержали Костромина.

— Ну что ж, — сказал управляющий, — вроде все ясно. Будем закругляться, время позднее.

— Нет, Леонид Леонидович, дай слово мне, — попросил Самородок. — А потом еще, наверное, Иван Митрофанович Моргунов выступит. — Самородок встал, расстегнул серую спортивную куртку, выпятил маленький, крепенький живот. — Мы тут вечер потеряли, басни разные слушали, а от кого? Как это ты, Леонид Леонидович, многоопытный человек, допустил такое? Он же, — Самородок показал на меня пальцем, — сначала в грудь себя бил, что стоит за правду, а сам выдал фальшивую справку. Своей подписью подтвердил, что коммуникации готовы. А мы коммуникации-то даже не начинали. Так, товарищ Моргунов?

Моргунов кивнул.

— Я поддерживаю Костромина, — закончил свою речь Самородок. — Осудить его надо.

— Вы хотели выступить? — спросил Моргунова управляющий. — Только, пожалуйста, не повторяйтесь.

Моргунов тяжело поднялся:

— Мы слушали тут предложения главного инженера треста, с моей точки зрения — дикие.

Самородок визгливо засмеялся:

— Вот-вот!

Моргунов покосился на Самородка, но спокойно продолжал:

— Зачем это нужно создавать целое управление обеспечения? Не проще ли вызвать снабженца, накрутить ему хвоста, — и глядь, все что нужно на месте. Только вы знаете, товарищи, я больше всех работал с Виктором Константиновичем и убедился: то, что мне казалось в его предложениях диким, через некоторое время оказывалось целесообразным.

Моргунов снова обратился к Самородку:

— Ты, Кузькин, спросил меня, выдал ли мне главный инженер «липовую» справку? Я подтвердил — выдал. На вот, смотри, вот эта справка. — Моргунов вынул из кармана листок и положил его на стол перед Самородком: — Видишь, тут стоят две даты: первая — двадцатое мая, ее написал главный инженер, а рядом красными чернилами стоит двадцать седьмое мая. Это написал я. Видишь?

— Не понимаю.

— Сейчас поймешь, — тяжело, с угрозой, сказал Моргунов. — Мы сами проложили коммуникации, без тебя. А когда закончили их двадцать седьмого мая, тогда предъявили эту справку для установки крана. Так что справка настоящая, Кузькин. А человеку, который выдает настоящие справки, можно верить. Как, товарищи?

Члены совета молчали.

— Ты злобный человек, — сказал Моргунов Самородку. — Смотри, ты его почти проглотил. Он против тебя беззащитный. Потому что ты врешь, а он не умеет врать. Ты подминаешь под себя людей — делаешь карьеру, а ему наплевать на карьеру, он любит дело. Понимаешь? Но это парень из нашего коллектива, мы не дадим его добить. Ты заставил Ивлева, моего старого приятеля, позвонить мне, чтобы я на техсовете выступил против него. Так, Ивлев? Ну, наберись хоть раз смелости, скажи правду.

— Так, — глухо произнес Ивлев.

— Я с Виктором уже полмесяца не разговариваю. Знаешь, почему?

В комнате было очень тихо.

— Мне стыдно. Помнишь, я не убрал с трассы плиты? Ты думаешь, он мне что-нибудь сказал? Он не сказал ни слова и ушел. Он огорчился за меня. Посмотри, его уже почти сломали, но он не сдается, держится. А для чего это ему? Ты думал об этом когда-нибудь? А вы, Костромин, думали?

Моргунов помолчал и потом медленно, растягивая слова, добавил:

— Мое управление считает, что главный инженер за короткое время пребывания в тресте проделал большую работу. Я предлагаю: одобрить его деятельность, а предложения, выдвинутые в докладе, обдумать и еще раз обсудить.

…Технический совет принял предложение Моргунова.

 

Глава пятая

Письма в июне

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Здравствуй, Виктор, получил твое письмо с описанием технического совета. Мне казалось, что я снова в нашем тресте, в Москве.

Да, признаю: Моргунов оказался человеком. Надеюсь, и ты признаешь, что плохие люди все же живут на белом свете. Смотри: Самородок, Костромин… Ну ладно, — пока у нас с тобой в этом споре счет 1:1.

…Вот уже несколько дней я «работаю» на строительстве санатория. Ровно в. 10.30 ко мне заходит профессор. Хитрый старикан! Говорит, что хочет видеть условия, в которых работает его внук Сема. Он ни на шаг не отходит от меня.

Прораб на стройке — Тоня, два года назад закончила одесский техникум. В ее распоряжении восемнадцать рабочих, включая моториста Соколова, вернее, моториста-электромонтера-слесаря-сторожа. Я не удивлюсь, если узнаю, что он еще работает и шофером.

Вот где экономия, Виктор!

На стройке закончен подвал, нужно строить надземную часть, почти полностью из монолитного железобетона.

Тоня смотрит на меня умоляющими глазами и, кажется, вот-вот скажет: «Дяденька, сделайте, пожалуйста, так, чтобы появились арматурщики»; «Дяденька, сделайте доски… только обрезные, сороковку»; «Дяденька, не забудьте и про бетон…»

Еще бы, ведь я из Москвы, да еще мой профессор наговорил про меня, что я чуть ли не Кремль построил.

К Тоне все семнадцать рабочих относятся очень уважительно. (Раньше я писал — восемнадцать, Соколов, оказывается, считается за двух рабочих, хотя получает одну зарплату.)

Ознакомившись в первый день с положением на стройке, я было сразу схватил телефонную трубку, чтобы приказать тебе, Беленькому или Визеру немедленно перевести на стройку еще хотя бы десяток арматурщиков. Но потом спохватился…

Коротко говоря, Виктор, я впервые лет за десять взял в руки рабочие чертежи арматуры. Не улыбайся, пожалуйста, раньше, когда я был управляющим, мне не к чему было разбирать рабочие чертежи. Для этого у меня был «штат», «аппарат», прорабы. Мое дело было принять решение и дожимать его.

Тридцать лет тому назад, еще до войны, в своем дипломном проекте я чертил арматуру из отдельных стержней, с крючками Консидера, и вот тут, в захолустье, какой-то инженер Рюмин арматуру колонн и балок запроектировал точь-в-точь как я когда-то.

«Но, уважаемый товарищ Рюмин, — обратился я к нему, листая чертежи, — за тридцать лет построили заводы с автоматической сваркой, уже давно сообразили, что арматурные стержни надо варить на заводах в каркасы… Где вы были эти тридцать лет?»

Я воспрянул духом. Ну-ка, где Тоня? Сейчас мы начертим эскизы арматурных каркасов, передадим на завод, и нам не нужны арматурщики. Завтра, Виктор, эскизы передам на завод.

…Только что приезжала ко мне Лидия Владимировна, вместе со Сперанским.

Когда они зашли, я лежал на кровати — отдыхал. Лидия Владимировна прослушала меня и с торжеством воскликнула: «Вот что значит постельный режим!»

Сперанский (видно, этот парень не лыком шит!) насмешливо спросил у Лидии Владимировны, уверена ли она, что я всю неделю действительно лежал в постели?

Они заспорили. Я, конечно, поддержал ее.

Мне очень не хотелось давать ей твое ядовитое письмецо, но она увидела его на столе… Фу, черт, сигнал ко сну! Тушат свет, Виктор, прости, тут лишней минуты не просидишь.

Н.Н.

Р.S. Виктор, ты когда-то рассказывал мне об установке пневмобетона. Вышли, пожалуйста, мне чертежи, а может быть, к нам прилетит изобретатель?

Из Москвы.

От Виктора Константиновича Нефедова.

Дорогой Николай Николаевич!

Признаться, я с некоторым злорадством прочитал, что Вам приходится заниматься инженерными делами. Теперь, после Вашей санаторной стройки, когда Вы вернетесь в трест, инженерам будет легче.

Если бы на строительстве оказался еще начальник, так называемый «волевой» человек, или попросту — упрямец, и все Ваши предложения назвал «фантазиями», — Вы бы тогда полностью почувствовали себя инженером! Да, а прораб Тоня должна смотреть насмешливо и хриплым басом говорить о Вашей молодости и неопытности.

А если всерьез, то смотрите-ка, и у Вас, за тысячи километров от Москвы, та же проблема — экономия человеческого труда…

Звонил изобретателю пневмобетонной установки Мурышкину. Он очень заинтересовался моим рассказом, но вот беда — улетает куда-то. Дал чертежи и подробную инструкцию. Высылаю их.

Крепко жму Вашу руку.

Виктор.

Не могу удержаться: какой он, этот Сперанский?

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Два дня, Виктор, не был на своей стройке, лежал в постели. Не пугайся, просто моего профессора вызвали куда-то на консультацию.

Утром, не дождавшись профессора, я пошел на стройку, но у ворот меня остановил главный врач.

— Вы куда, миленький? — любезно спросил он.

— На стройку.

— Ах, на стройку! Да-да, понимаю, это очень важно, чтобы больной человек, очень больной, работал на стройке. А ну, миленький, пойдемте.

Он привел меня в палату.

— Отдохните, миленький, два-три дня. От этого, возможно, стройка пострадает, не спорю, но вы и я выгадаем.

Я начал было протестовать, но он серьезно и просто сказал:

— Вот вы считаете меня бюрократом. А известно ли вам, что не только у инженеров существуют нормы и правила, нарушение которых является беззаконием?

— Ну, а профессор? — не сдавался я.

— Профессор — ученый с мировым именем. А я — рядовой врач!

…На третий день приехал профессор. Он поздоровался и как ни в чем не бывало предложил отправиться на стройку. Я вскочил.

Тонечка встретила нас с сияющими глазами. Она немного хромала, упала откуда-то. На лице ее целая сеть мелких морщинок. Это в двадцать три года!.. Обидно, почему это за Лидией Владимировной тянется всегда длинный хвост молодых людей, а Тоню никто не замечает?..

Мы позвонили на завод, и директор наотрез отказался принять заказ на арматурные каркасы.

Пользуясь случаем, что профессор задержался на площадке, я отвел душу — за целых полгода болезни! Даже полегчало, Виктор.

Утром к моему корпусу подкатил голубой «автомобиль». Ты, наверно, видел, Виктор, старые кинокартины с допотопными машинами? «Автомобиль» моего профессора очень напоминал их, двигался он со скоростью дорожного катка, но на главной дороге старик, к моему удивлению, помчался вовсю. Ах, какое это было славное путешествие!

У ворот завода нас встретили несколько человек, чуть не на руках вынесли профессора из машины. А директор обратился к нему с длинным приветствием. Из его речи я понял, что профессор год тому назад вылечил работницу завода и теперь весь завод вместе с директором Читашвили и прилегающей территорией в радиусе, кажется, 10 км являются собственностью профессора.

Но Семен Абрамович так грозно засопел, что Читашвили быстро закруглился.

Профессор, оказывается, старикан с юмором.

— Это вы точно говорите, что завод мой? — спросил он директора.

— Зачем спрашиваешь, Семен Абрамович! — обиделся директор. — Зачем спрашиваешь? Раз Читашвили сказал — значит, так. Бери что хочешь! — И Читашвили мощной рукой обрисовал полукруг, в который попали окрестные горы, большой кусок моря и забор завода. — Только прикажи, дорогой!

— Тогда примите, Читашвили, вот эти чертежи, — профессор протянул ему мои эскизы. — Изготовьте срочно, за два дня.

Читашвили даже не взглянул на чертежи.

— Бери, Саша, делай, — величественно сказал он своему помощнику. — Срок — два дня… Семен Абрамович, товарищ, — просим в контору.

В конторе Читашвили потчевал нас вином, когда вошел Саша. Он молча положил перед директором мой эскизы.

— Посмотрите, что нам подсунули.

— Молчи, Саша, раз Семен Абрамович и его друг, как тебя?

— Николай Николаевич.

— …И его друг Николай Николаевич привезли чертежи, — это закон, Саша. Уходи!

— А вы все же посмотрите.

— Вот пристал, я ж тебе сказал! — Читашвили небрежно взял эскизы, посмотрел и вдруг вскочил.

— Не могу… все твое, Семен Абрамович, но этого я делать не буду! — закричал он.

— Но разве не вы сказали, что завод мой? — невозмутимо спросил профессор.

— Твой, Семен Абрамович, честное слово, твой, но чтоб я, как паршивая мастерская, для стройки варил каркасы?! — Читашвили вдруг посмотрел на меня и грозно спросил: — Слушай, а это не ты ругал меня по телефону?

Я понял, что все пропало.

— В Москве заводы не гнушаются варить каркасы для строек, а вы…

— Постой! — прервал меня Читашвили. — Так это ты, инженер из санатория, ходишь на нашу стройку?

— Хожу.

Читашвили Пристально посмотрел на меня:

— Для тебя сделаю…

— Спасибо, — сказал я.

Читашвили вдруг снова закричал:

— Спасибо! Зачем говоришь спасибо? Ты больной человек, приехал к нам лечиться, а ходишь на стройку, помогаешь нам, зачем говоришь спасибо?.. Думаешь, Читашвили ничего не знает, ничего не понимает! Читашвили… — Он очень разволновался.

Когда мы уезжали, Читашвили долго тряс мою руку. И я, Николай Николаевич Скиридов, на пятьдесят четвертом году жизни узнал, что становлюсь совладельцем завода железобетонных изделий.

А теперь, Виктор, отвечу прямо «на твой запрос» о Сперанском, хотя мог бы доставить себе удовольствие порассуждать на тему: с чего бы это ты вдруг заинтересовался им?

Сперанский — врач лет тридцати, высокий, полный, с широкими покатыми плечами. У него рыжеватые редкие волосы. Он умен. Кажется, весьма сильно влюблен в Лидию Владимировну.

Хотя, как ты сам понимаешь, я — за тебя, должен признать, что он симпатичен.

В прошлом письме я не написал тебе, как реагировала Л.В. на твою записку. Она величественно (именно так, Виктор, — величественно) встала и, глядя на меня строго и холодно (вечно я отдуваюсь за тебя, Виктор!), приказала с постели не вставать и принимать дополнительно целую кучу лекарств…

Потом она кивнула мне, нежно (подчеркнуто нежно, Виктор!) взяла за руку Сперанского и сказала:

— Передайте вашему Виктору, что Сперанский всегда говорит интересные вещи. А у него, у вашего Виктора, в голове одни «нулевые циклы» — так у вас говорят? Вы слышите! — прикрикнула она. — Так и передайте!

Вот такие дела, дружище.

Чертежи бетонной установки я получил, но с пневматической подачей бетона у нас ничего не получается. Слушай, Виктор, вышли мне наложенным платежом, в пакете, своего изобретателя. А?

…Дописываю письмо уже вечером. Скажи, Виктор, а может быть, я себя обманываю? Ну, сэкономил труд десятка арматурщиков на маленькой захудаленькой стройке. А может быть, я далеко от настоящего дела, в своем санатории, просто у разбитого корыта?

Тяжело бывает вечерами, Виктор. Когда в десять вечера в санатории тушится свет, я еще долго сижу на балконе. Где-то играет музыка, слышится смех отдыхающих. Я думаю, что вот кончится их срок отдыха и они вернутся на работу, может быть даже в Москву. Если бы ты знал, как мне хочется расстаться с чудесным ярким Крымом и вернуться домой в Москву.

Николай Николаевич.

Из Москвы.

От Мурышкина.

Крым Санаторий № 47 Скиридову

Прибываю десятого консультации установки пневмобетона.

Мурышкин.

 

Глава шестая

Детство

Я заболел. Весь день глотал пилюли, которые мне оставил сердобольный врач. Пилюли сбивали температуру, но забирали последние силы.

Ночью температура быстро карабкалась вверх. Ночью продолжался технический совет, но на этот раз я был всесилен, — ведь у меня появились специальные очки. Стоит их надеть, и я могу читать мысли выступающих.

Снова величественно говорит Костромин: «К нам в трест пришел молодой инженер…», но теперь в его глазах бегут огненные буквы, точь-в-точь как на доме «Известий»:

«Я те…бя ски…ну… Я те…бя ски…ну…»

Держа карандаш вертикально перед ртом, беззубо бубнит Мякишев: «В тресте не нужны революции, нужно, засучив рукава…», а в глазах: «Черт вас знает, кто прав. С Костроминым все же спокойнее…»

Только в глаза управляющего я никак не мог заглянуть, он все время отворачивался. Я быстро переходил с места на место, и наконец мы завертелись в дикой карусели, от которой, казалось, вот-вот развалится голова…

Текли тягучие ночные часы. Ко мне приходил большой человек со стертыми чертами лица. Он садился около меня и убежденно говорил:

— Вы же деловой человек, Виктор Константинович.

— Да-да, конечно, деловой, — бормотал я.

— Для вас же «нулевой цикл» важнее Лидии Владимировны.

Тут я хотел возразить, но он показывал мне письмо:

— Смотрите, это ваше письмо.

Я видел записку, которую сам написал Лидии Владимировне, и сдавался:

— Да-да, «нулевой цикл» для меня важнее.

…Стало светать, по комнате недовольно кружил кот Тёшка. Он всегда на рассвете испытывал сильный голод и будил меня вежливым попискиванием, совсем не похожим на мяуканье.

Кот Тёшка оставлен мне прежними жильцами квартиры. Дело в том, что на их семейном совете (я там присутствовал с правом совещательного голоса) большинством голосов было принято решение удовлетворить просьбу двенадцатилетнего сына Вовы о включении в состав семьи щенка Лёшки. Но Мария Александровна — строгая жена и мать — твердо заявила, что в новой квартире и одного животного вполне достаточно.

Немедленно ударилась в плач Мариночка (семилетняя дочь) — она не соглашалась расстаться с котом, не понимая, чем Лёшка лучше Тёшки.

Глава семьи, он же председатель семейного совета Григорий Матвеевич, научный сотрудник какого-то института, занял сначала соглашательскую позицию: поддакивал жене, сыну и одновременно намекал, что, вообще говоря, научно доказана возможность сосуществования кошки и собаки. Но под давлением Марии Александровны тоже начал уговаривать Маринку не брать с собой Тёшку, ссылаясь опять-таки на научные данные, что кошка больше привыкает к помещению, чем к хозяевам.

Меня спросили только для формы, конечно, — всем и так было ясно, что Тёшка, прожив в квартире три года, имеет право на жилплощадь.

Короче, Тёшка остался. Он вел себя так, будто я у него проживаю в квартирантах. Маринка получила ключ от квартиры, приходила к коту после школы, а иногда и вечером, чтобы уладить конфликты, довольно часто возникающие у меня с Тёшкой.

…Я с трудом поднялся, налил полное блюдце молока, но Тёшка, понюхав его, оскорбленно фыркнул и отошел. Он посмотрел на меня, и я без волшебных очков читал в его глазах укор: «Кто же дает молоко взрослому коту?»

Приходила полненькая, домовитая женщина-врач, она ловко вытаскивала из портфеля свой инвентарь, быстро прослушивала меня и тут же поднималась.

— Мне еще сегодня двенадцать больных посетить, а потом прием, — говорила она не то виновато, не то горделиво.

— Слушайте, а у вас есть кого послать за лекарством? — спрашивала она уже на ходу.

— Конечно, — говорил я.

— А то смотрите, я могу… — Она, пряча глаза, убегала.

Что она могла? Мы оба хорошо знали, что в том темпе, в котором она работала, не до услуг больному.

Я отобрал из своей библиотеки любимые книги и запоем, как когда-то, читал.

Снова, уж в который раз, у меня в гостях мой старый знакомый Мартин Иден.

…Горит керосиновая лампа, освещая тесную, убогую комнату, из кухни проникают запахи стирки, за старым, грубо сколоченным столом он пишет рассказы. Он давно уже не ел досыта, вот-вот он потеряет Руфь, над ним смеются, а он пишет. Это гимн воле, идее, любви к своей работе. Здравствуй, Мартин, живи, Мартин! Ты для меня всегда останешься живым.

Пришла Маринка. Тёшка со всех ног бросается к двери. Некоторое время они беседуют на кухне. Потом Маринка входит в комнату и удивленно всплескивает руками:

— Дядя Витор! (Так она почему-то называет меня — Витор.)

— Я болен, Маринка, ко мне нельзя, ты можешь заразиться.

Она некоторое время рассматривает меня, худенькая милая девочка, и вдруг с детской жестокостью спрашивает:

— А как же Тёшка? Он тоже может заразиться?

— Нет, Маринка, он не заразится. А ты иди, иди.

— Ты не плачь, дядя Витор, я пришлю маму. Хорошо?

— Хорошо.

Звонит телефон, но мне трудно подняться. Я засыпаю. Уже под вечер просыпаюсь и снова берусь за книги. Температура начинает ползти вверх.

…В комнату, звеня шпорами и бряцая длинной шпагой, врывается знаменитый гасконец д’Артаньян. Он почему-то осведомлен о моем знакомстве с мадемуазель Лидией Владимировной и советует не терять времени, не то гвардеец кардинала Сперанский увезет красотку.

— Тебе хорошо, — говорю я раздраженно д’Артаньяну, — в романах совсем другое дело. Вот смотри: я заболел, прикреплен к той же поликлинике, где консультирует мадемуазель Лидия Владимировна, чего еще нужно? Конечно, в романе она бы давно меня посетила. А в жизни?.. Прибегает другая врачиха.

— Это все ерунда! — кричит мушкетер, он вскакивает и бегает по комнате, его длинная шпага волочится по полу. — Мы, гасконцы, признаем только напор! Вперед!.. Мои друзья внизу — Атос, Портос и Арамис, хочешь, я их вызову?

— Пожалуйста, не нужно, — строго говорю я, — у меня всего одна бутылка вина. И еще прошу, подбери, пожалуйста, шпагу, а то она весь лак на паркете испортит.

Д’Артаньян насмешливо улыбается, на прощание снимает шляпу с огромным пером и так ею размахивает, что Тёшка от испуга забирается на шкаф.

— Сто чертей! — гремит он. — У тебя красотку уводят, а ты о паркете!..

…Неслышной походкой, в белом, расшитом золотом мундире подходит князь Андрей Болконский.

Я хочу подняться. Но он жестом приказывает мне лежать. Он останавливается посередине комнаты и, печально улыбаясь, говорит:

— Я хотел вас спросить, почему вы начали читать со сцены бала?

— Она мне очень нравится.

— Мне тоже, — тихо говорит князь Андрей. — А вся эта грустная история моего разрыва с Наташей… или вы считаете, что я неправильно поступил?

— Правильно! И мне однажды пришлось так поступить. Только ее звали не Наташа.

— Лидия Владимировна? (Он почему-то знает.)

— Нет. Ее зовут Вика…

Но князю Андрею пришлось уйти, потому что влетела Мария Александровна и тоном, не терпящим возражений, приказала прекратить чтение. Она отобрала у меня все книги, поставила градусник, а когда я забормотал было о заразности моей болезни, холодно возразила, что эти сказки я могу рассказывать Маринке и Тёшке.

Мое безусловное подчинение ей не очень понравилось (что за жизнь, если не с кем поспорить!).

Она вызвала мужа и Вову. Вова прибыл немедленно в сопровождении щенка Лёшки, он давно уже хотел познакомить его с котом. Очевидно, Лёшка и Тёшка ничего не знали о научном труде, трактующем возможность сосуществования кошек и собак, они подняли в квартире страшный переполох.

— Вот видишь, — сказала Мария Александровна мужу, который, запыхавшись, пришел в сопровождении Маринки, — теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему я поставила условие об одном животном?

— Да, Машенька! — опасливо отозвался глава семейства.

Сейчас у Марии Александровны оказалось большое поле деятельности. Она послала Вову вместе с Лёшкой в магазин за курицей. На мое робкое замечание, что деньги лежат на столе, она ледяным тоном заявила, что впоследствии подаст мне счет; мужу она приказала немедленно достать яблочный сок; Тёшку предупредила, что, если он не успокоится, она выкинет его в окно (высокомерный Тёшка в ее присутствии превратился в маленького котенка); Маринка по ее поручению помчалась за кастрюлей. Я еще раз (в последний) попробовал вмешаться и сказал, что на плите стоит кастрюля, но Мария Александровна даже бровью не повела.

Когда все были разосланы с поручениями, она немного успокоилась, но минут через пять снова начала томиться. Подошла к письменному столу и, несмотря на мои робкие просьбы, сложила все бумаги, специально рассортированные для работы, в одну стопку. Потом испытующим взором окинула комнату. Я с ужасом подумал, что вот сейчас она начнет по-своему переставлять мебель, но тут зазвонил телефон.

Каждый из моих сослуживцев, товарищей и знакомых получил от нее по заслугам. Секретарю треста, которая сказала, что сейчас будет говорить Леонид Леонидович, она ответила:

— Пожалуйста, хоть Председатель Верховного Совета, но у больного высокая температура, и я не могу разрешить ему подняться.

Очевидно, Неонелина спросила, кто отвечает, потому что Мария Александровна холодно сказала, что это не имеет значения, но если в тресте очень хотят знать, то у телефона Пшеничникова, и тут же повесила трубку.

Снова телефонный звонок (это Аркадий хотел заехать за мной на машине, он взял билеты в консерваторию). Ну и получил он! Я с удовольствием установил, что Аркадий, бравший верх в наших спорах, тут безоговорочно капитулировал.

…Вика всегда звонила по вторникам.

— Кто такая Вика? — закрыв трубку рукой, строго спросила меня Мария Александровна.

— Это не важно. Пожалуйста, скажите, что все по-прежнему.

Мария Александровна сказала:

— Виктор Константинович болен. Он просил вам передать, что все по-прежнему… Она хочет приехать.

— Нет.

— Он говорит «нет»… Она очень просит.

— Нет.

— Какой вы, однако, злой!.. Нельзя, Вика!

Первыми примчались Вова и Лёшка. Они принесли большую курицу, обернутую в очень красивую прозрачную бумагу, и тут же умчались с другим поручением.

Примерно через час все было готово, под неусыпным контролем Марии Александровны я поужинал.

Она подумала, вздохнула:

— Как же с вами быть? А? Придется тебе, Григорий Матвеевич, — она всегда называла мужа по имени и отчеству, — ночевать здесь.

Когда я, набравшись смелости, сказал, что это лишнее, они и так много для меня сделали, — очень возмутилась и заявила, что я достаточно натерпелся от ихнего Тёшки, что другой на моем месте его давно бы вышвырнул из квартиры и что она вообще удивляется, как я при таком характере могу руководить трестом.

Наконец, надавав мужу инструкций, в которых были учтены все возможные осложнения моей болезни, она начала собираться.

Перед уходом она схватила Тёшку, который все время обиженно сидел на шкафу, и поцеловала его:

— Ух ты, образина, скучаю я по тебе!

Бросила его на пол. Осмотрела меня и мужа раскосыми зелеными глазами, закинула руки за голову, потянулась всем телом и сожалеюще-насмешливо сказала:

— Эх, хлипкие вы стали, мужчины!.. Ну, всего.

В квартире наступила удивительная тишина. Первым пришел в себя Тёшка, — подняв хвост, он по-хозяйски прошелся по комнате.

— Хорошая женщина, — тихо сказал Григорий Матвеевич, — очень хорошая… только немного шумливая и… так сказать, энергичная. — Он уселся в кресло, в котором только недавно сидел гасконец д’Артаньян, и раскрыл книгу. Он выглядел уставшим, под глазами были синие тени.

— Очень, знаете, требовательная…

Ночью из моего детства, уже подернутого дымкой, приходит прораб Иван Петрович.

— Ты что, парень, заболел? — огорченно спрашивает он.

— Да-да… заболел, Иван Петрович!

— Держись, Виктор, строитель не должен болеть. — Он кладет руку мне на лоб.

— Сейчас, сейчас, Иван Петрович, я встану.

Но что-то крепко держит меня.

…Детство… школа… раскрашенная карта мира. Кем быть? Конечно, путешественником, открывателем новых земель. На маленьких черных корабликах плыть по пунктирным линиям из порта в порт.

Но вскоре становится ясным, что все земли, мысы, острова уже открыты. Я опоздал по крайней мере на сто лет. Даже полюса открыты и, как оказалось, ничего особенного не представляют, так себе — воображаемая точка… Вот разве в глубь земли заглянуть. Это что значит? Геологом быть?

А может быть, книгу написать, такую, как «Мартин Иден»?

Идут годы, бегут годы, и все чаще я начинаю посматривать на строящиеся здания. Как это такую махину ставят на фундаменты? Почему на одно здание можно часами смотреть, а другое — скучное-скучное?

— Иди, иди отсюда, мальчик! — покрикивают на меня прорабы. — Упадешь куда-нибудь. Отвечай за тебя…

Но я упорно прихожу после школы на эту стройку… Почему один кран красный, а другой желтый? Почему один кран движется по рельсам, а у другого гусеницы? Почему…

Наконец прорабу — мрачному большому человеку с длинным рябым лицом — надоело. Он схватил меня за руку:

— Пойдем к твоим папе-маме.

— Их у меня нет, — поспешно сказал я, как бы извиняясь за это. — Только бабушка, но она далеко отсюда.

— Как так? — удивился он. — А у кого ты живешь? Кто тобой командует, уши дерет?

— Никто… Если вы хотите на меня пожаловаться, то повидайте Анастасию Александровну, нашу учительницу, — посоветовал я ему. — Это тут недалеко.

Прораб скупо усмехнулся:

— Учиться, наверное, не хочешь, вот и шатаешься по стройкам, — строго заключил он. — Двойки?

— Нет, Иван Петрович. — Я вынул из портфеля дневник.

— Здорово! — похвалил он, разглядывая дневник. — Одни пятерки. А откуда ты знаешь, как меня звать?.

— Тут все кричат: «Иван Петрович, раствор!», «Иван Петрович, кирпич!»… — Я остановился, только сейчас заметив, что у прораба один глаз смотрит на меня, а другой в сторону. Как он это делает, спросить?

— Ты что, строителем хочешь быть? — Он выпустил мою руку. — Напрасно, проклятая, парень, работа! Не советую.

Вообще я до сих пор не думал быть строителем, но почему-то сказал:

— Хочу. А почему она проклятая?

— Проклятая! — убежденно повторил он. — Все кричат: строители, высокое звание!.. И все ругают строителей… Ну, иди, иди отсюда, выбирай себе работу полегче. Да и щуплый ты какой-то; строитель знаешь какой должен быть! — Один его глаз сердито смотрел на меня, другой наблюдал за кладкой. От него попахивало спиртным.

Я ушел.

Через неделю, проходя мимо стройки, я увидел в воротах Ивана Петровича… Я все же решил подойти, — может, он изменил свое мнение о строительстве. Кроме того, всю неделю я исправно питался, мне казалось, что я поздоровел. Сейчас он не должен называть меня щуплым.

— Ты чего, мальчик?.. А… это ты, Виктор! Ну, заходи. А где ты пропадал?

Я начал было рассказывать, но он перебил меня:

— Так ты окончательно решил стать строителем?

— Да, решил.

— Ну, смотри, — угрожающе сказал Иван Петрович. — Наберешься в жизни лиха. Чудак! Учился бы на физика… Лаборатория, белый халатик. Ни тебе административного инспектора, ни главного инженера, черт бы их побрал!

Но, видно, мое решение ему понравилось, он подобрел.

— Ладно, приходи к нам.

— Можно? — обрадовался я.

— Что поделаешь, коллеги мы с тобой.

Это мне очень польстило. Теперь почти каждый день я заходил на стройку. До конца первой смены я старался не попадаться на глаза Ивану Петровичу. От жары, приездов разного начальства, громких выкриков каменщиков — все время не хватало раствора — Иван Петрович был очень возбужден и на всех, кто попадался ему под руку, гремел. Только после работы он понемногу приходил в себя.

Стройка была у самой реки. Мы садились на скамейку, и я узнавал интересные вещи: фундаменты нельзя закладывать в мороженый грунт, особенно в глину. Иван Петрович сам видел, как земля при оттаивании выталкивала фундаменты вверх… В Москве земля промерзает на глубину один метр шестьдесят сантиметров, поэтому фундаменты обязательно закладываются на «один восемьдесят».

— А бывает меньше?

— Бывает.

— Что же тогда?

— Трещат стены, вот что тогда! — мрачно говорил Иван Петрович.

— Во всякой земле?

Он подозрительно посмотрел на меня:

— Ты что, читал про это?

Читал я, конечно, совсем другие книги — про войну, поэтому загадочно молчал.

— Ну, раз уж ты такой шустрый, строительные книги читаешь, то извини, парень, я должен уточнить правила. В песках глубина фундамента может быть меньше… — Он усмехнулся. — Только все равно закладывают на метр восемьдесят.

— Почему?

— Возни много. Проектировщики это делают на всякий случай, так спокойнее, а мы, строители… канитель большая, парень. Нужно вызывать из проектной конторы…

— Так это же неправильно!

Иван Петрович гневно поворачивает ко мне лицо. Один глаз его мрачно впивается в меня, а другой угрожает реке.

— Это ты скажи нашему главному инженеру. От него все неправильности идут.

— Хорошо, Иван Петрович, — успокаиваю я его. — Увижу главного инженера… Вы меня познакомите, я ему скажу.

…А на косогоре, оказывается, фундаменты идут ступеньками, все время сохраняя эту самую «глубину промерзания».

— В Москве, — рассказывал Иван Петрович, — очень часто попадаются старые срубы питьевых колодцев, и как раз там, где нужно закладывать фундаменты. Что делать тогда? — строго спрашивал он.

Я не мог ответить на этот вопрос.

— Видишь, — удовлетворенно смеялся он, осторожно хлопая меня по плечу, — не знаешь!

— Нужно их засыпать, — быстро отвечаю я.

— Вот, пенки начинаешь снимать, — говорил он, точь-в-точь как наш учитель географии. — Это тебе домашняя задача, Виктор.

Много есть разных фундаментов: у реки чаще всего забивают сваи, а на болоте делают железобетонную плиту. Я, как губка, впитываю в себя эти рассказы.

…Я живу у толстой, но очень подвижной и хлопотливой женщины — Марии Васильевны. Ее муж Андрей, тоже Васильевич, уже год на пенсии. Он высокий, крепкий, у него красивые каштановые волосы. Целый день сидит перед телевизором, а вечером уходит гулять.

Меня он не замечает. Зато Мария Васильевна проявляет крикливую заботливость и, кажется, честно отрабатывает те деньги, которые ей высылает бабушка.

Но мне всегда с ней скучно, кажется, будто вся ее заботливость придуманная, а внутри у нее нет души, пусто-пусто.

…Я открываю глаза. Уже светает, около меня сидит на стуле Григорий Матвеевич.

— Григорий Матвеевич, чего это вы? — удивляюсь я.

— Вы все время бредили.

— Бредил? Но мне хорошо. Отдыхайте, пожалуйста.

— Скоро уже на работу, лучше вот дочитаю.

Стройка затягивает все сильнее. Я начинаю понимать, что кроме фундаментов, стен и плит, кроме кранов и бульдозеров существуют неизмеримо более сложные вещи — отношения между людьми.

…Идут годы, мчатся годы. Мир сотрясают события, запущен в космос первый спутник, в газетах нарисован земной шар, вокруг него кривые линии движения усатого кусочка металла. (Куда он упадет? Вот бы найти!) Но все так же тихо и размеренно течет жизнь в моей квартире. Сидит перед телевизором Андрей Васильевич, и хлопочет на кухне Мария Васильевна.

Один раз Мария Васильевна, думая, что я сплю, затеяла с мужем разговор обо мне. Она хвастливо высчитывала все выгоды моего пребывания у них на квартире.

Андрей Васильевич, как всегда, молча сидел у телевизора.

— Не люблю, когда чужие люди в доме, — вдруг сказал он… — Но уж раз взяла, то смотри за ним. И потеплее с ним. Или за теплоту не платят?

— Да что ты, Андрюша, уж я-то о нем не забочусь? Даже бабушка его к празднику мне отрез на платье прислала!

Щелкнул переключатель телевизора.

— Наверное, все же не платят, — снова сказал хозяин.

— …Ты не знаешь, Витя, — как-то спрашивает Мария Васильевна, — почему бабушка уже второй месяц не присылает деньги?

— Не знаю.

Мария Васильевна подозрительно смотрит на меня:

— Нам, Витенька, трудно, в долг чтобы ты у нас жил. — Она пробует ласково улыбнуться. — Ну ничего, еще недельку можешь у нас пожить… ты не волнуйся.

Вечером через стенку мне слышен разговор:

— Засыпалась ты со своими заработками… Сейчас мальчика будешь держать бесплатно и кормить. — Андрей Васильевич смеется. — Засыпалась.

— А я его, вот увидишь, не придет перевод, отвезу к бабушке.

— Отвезешь?

— Отвезу.

— Вот и хорошо, не люблю я, когда в доме чужие люди…

…Потом приходит известие — бабушки больше нет. Никого нет… Я долго болею, а когда поправлюсь — иду на стройку.

— Где ты так долго пропадал? Похудел, — говорит Иван Петрович.

— Мне нужно на работу.

— А школа?

— Мне бы, Иван Петрович, только месяц, полтора… Долг у меня.

Он смотрит одним глазом:

— Что-нибудь случилось?

— Мне нужно на работу…

Но Миша, бригадир, так участливо расспрашивает меня, что я ему все рассказываю.

— Много ты должен? — спрашивает он.

— Восемьсот, за два месяца.

— Много, — задумчиво говорит Миша. Его всегда улыбающееся лицо становится серьезным.

— Мне бы только расплатиться… потом пойду в общежитие.

Я работаю два дня. Вечером приезжает кассирша.

— Ты погуляй на площадке, в конторку не ходи, — говорит Миша.

— Почему?

— Погуляй, Витя! — повторяет он.

Я долго хожу по площадке. Наконец меня зовут в конторку.

— Тут ребята собрались, — смущенно начинает Миша, — словом, вот тебе восемьсот сорок, рассчитайся… И завтра в школу. Ребята сказали, что на стройке тебе не разрешат работать.

Я молча стою перед ним.

— Ты не бойся, Виктор, — убеждает меня Мишкин напарник Валера, — мы будем платить хозяевам ежемесячно. А это бери…

— Знаешь что, — говорит Мишка, — они еще не поверят, пойдем, я им поручусь.

…Миша долго втолковывает хозяйке, сует ей деньги.

— Не знаю, как-то неловко мне, — нерешительно говорит Мария Васильевна. — С другой стороны, трудно нам.

— Вот-вот, хозяюшка, — с облегчением говорит Миша. — Вам двоим трудно, а у нас коллектив… двести человек, — это совсем не трудно.

…Утром на стройку мы идем вместе с Андреем Васильевичем.

— Который бригадир? — спрашивает он.

— Вон тот, высокий, Миша.

Хозяин подходит к бригадиру.

— Ты деньги приносил? — Он протягивает бригадиру деньги. — И больше к нам не ходи.

— Не возьму… почему?

Андрей Васильевич кладет деньги на стену и прижимает кирпичом.

— И чтоб духу твоего не было у меня на квартире, — строго говорит он Мише. — Не люблю на квартире чужих людей… Пошли, Виктор, в школу, — говорит он и силой тащит меня со стройки.

Летом я работал, мне было хорошо, — я считался в этой квартире единственным рабочим человеком, и Мария Васильевна кормила меня покрепче, а самое главное, не повторяла все время жалостливо, что я сирота и бедненький.

В первый раз я, крепко зажав в руке получку — бумажки и монеты, — принес ее Марии Васильевне в кухню.

— Пожалуйста, Мария Васильевна, — протянул я ей руку.

— Ну вот, Витенька… ну вот! — засуетилась она. — Теперь ты уже взросленький, будешь всегда помогать. Может, яблочка хочешь?.. Витенька получку принес! — радостно крикнула она мужу, который по обыкновению сидел в комнате у телевизора.

— А ну покажи.

Мария Васильевна принесла деньги.

— Сколько тут? — спросил он у меня.

— А ты посчитай, посчитай, Андрюша! Может быть, Витенька по дороге потерял, — беспокоилась Мария Васильевна.

Хозяин аккуратно расправил смятые бумажки:

— Триста семьдесят три и сорок копеек.

Лицо Марии Васильевны прояснилось.

— Вот молодец, Витенька, будет на расходы!

Андрей Васильевич покачал головой:

— И не думай. Будем с Витиной зарплаты на новый телевизор собирать. — Он вынул из буфета деревянную коробку и положил туда деньги. — Запишем триста семьдесят три и сорок копеек.

— А расходы, Андрюша?

— Хватит тебе, вот скупердяга! На одних цветах сколько получаешь!

— Так ведь я с утра до вечера, Андрюша…

— Телевизор-то тебе в дом!

— Да оно, конечно, так, — вздохнула Мария Васильевна.

— Деньги будешь отдавать мне, — приказал Андрей Васильевич.

…Ночью мне приснился телевизор. Он был совсем новый и так блестел, что резало в глазах. А экран на целых полстены.

— Деньги будешь отдавать мне! — басил он.

— Так я же Андрею Васильевичу… Он приказал.

— Мне, — кричал телевизор. — Все до копейки!

По закону мне еще не разрешалось работать. Но куда-то с письмом поехали Иван Петрович и бригадир Миша. Они выхлопотали мне разрешение работать табельщиком.

Через два дня приехала из конторы кадровичка, полная низкорослая женщина с недоверчивыми глазами. Она проверила табель и, увидев, что, по простоте душевной, я у рабочих учитывал даже минуты, долго выговаривала прорабу за чудачество — вот взял на ее голову ребенка.

К моему удивлению, Иван Петрович помалкивал, хотя время было послеобеденное и от него попахивало спиртным. Потом ее в сторону отвел Миша, что-то жарко говорил, размахивая руками.

Когда они снова подошли ко мне, ее глаза потеплели.

— Ну вот что, Виктор, как тебя по отчеству? — спросила она.

— По отчеству?

— Ну да, как звали отца? — она опустила глаза.

— Константин.

— Значит, так, Виктор Константинович, брось ты, эти минуты, тут не завод, а стройка. Если человек вышел на работу, — значит, крути восьмерку…

Крутом одобрительно смеялись.

— Ну как с первой получки, хлопнул, наверно? — спросил меня на следующее утро Миша.

— Что значит «хлопнул»? — не понял я.

Миша рассмеялся:

— Ну, пол-литра взял?.. Опять не понимаешь?.. Ну, выпил на радостях?

— Н-нет.

— Ну хотя бы мороженого от пуза поел?

— Я деньги отдал Андрею Васильевичу… на расходы. — Почему-то я постеснялся сказать, что на телевизор.

— Так и ни десятки не дал тебе, на кино, мороженое?

— Задолжал я много, Миша.

— Жмот он, кулак, одним словом, твой хозяин! — убежденно сказал Миша, и его красивое улыбчатое лицо омрачилось. — Ну ничего, после работы дождись меня.

Помните ли вы, какое это удовольствие в детстве есть «от пуза» мороженое? Да притом когда через полчаса тебя ждет приключенческая кинокартина.

— Ну это ты, Виктор, напрасно, — говорил мне Миша. Мы прощались после кино, и он хотел всунуть мне в руку деньги. На миг его чудесно прорисованные брови озабоченно сошлись, но в следующий момент он снова улыбался. То есть вообще улыбки не было, лицо было спокойно, но у всех, кто смотрел на него, оставалось впечатление, что он улыбается. — Ну, наверное, ты прав, Виктор, угощение — это товарищ уважение оказывает, а деньги… Ты куда сейчас, домой? Ну, а я пойду погуляю, тут девушка есть одна, Виктор.

Я зашел в магазин, где продавались телевизоры. Цены на них повергли меня в смятение.

Конечно, можно купить «Рекорд», он все же побольше, чем телевизор Андрея Васильевича, но рядом стоял толстый блестящий «Рубин» с большим экраном. От него трудно было оторваться.

Я высчитал — придется на покупку работать весь отпуск да еще не ходить в школу целый месяц.

На стройку пошел монолитный бетон. У меня добавилось работы, я должен был у ворот встречать машины и показывать шоферам, куда ехать.

Все сбились с ног, чтобы вовремя принять самосвалы с серой кашицей из песка, щебня и цемента. Но боже, какое это было удовольствие — через неделю снимать с бетона опалубку! Подходили Иван Петрович, бетонщики. Сбивали подкосы, отвинчивали болты, ломиками отделяли щиты, — и вот уже видно зеленоватое, крепкое тело со следами от досок.

«Ничего!» — удовлетворенно говорил Иван Петрович или, когда были раковины, чертыхался: «Вот черти, сколько раз я предупреждал!» Один его сердитый глаз смотрел на меня, но я уже привык и точно знал, что обращался он к бетонщикам.

Конечно, потом, через много лет, я, как и все строители, фыркал на проектировщиков, когда они робко заикались о монолитном бетоне: «Давай сборный! Проще, удобнее!» Но в глубине души я понимал их. Еще в детстве я полюбил на всю жизнь преданной, восхищенной любовью этот капризный монолитный бетон. Такой живой, из него на стройке можно было выполнять любую конструкцию, любую самую сложную деталь.

Никогда потом с таким нетерпением я не ждал получки. Вторую, третью зарплату Андрей Васильевич все так же аккуратно пересчитывал, укладывал в деревянную коробку.

— Шестьсот тридцать один, — говорил он… — Девятьсот девяносто четыре…

Мария Васильевна громко смеялась:

— Ты смотри, Витенька целый капитал собрал.

Я регулярно ходил в магазин. Продавцы — высокий неуклюжий парень и девушка — уже привыкли ко мне.

— Ты, парень, не бойся, — насмешливо и вместе с тем покровительственно говорил продавец, — на литровку дашь, будет тебе телевизор, краса и гордость человечества «Рубин».

— Ты что, с ума сошел? — сердилась девушка. — Как тебя звать?.. Ага, Витя. Хорошее имя! Будет тебе телевизор, ей-богу, будет, спрячу для тебя на складе.

К этому времени состоялась моя встреча с Викой. Кажется, при первом знакомстве я вел себя весьма героически, так, во всяком случае, рассказала Вика своей матери.

Сейчас этот эпизод почти стерся из моей памяти… Я выходил из школы, услышал крик, а подбежав, увидел, что два великовозрастных парня пытались отобрать у девочки портфель. Она, видно, очень испугалась.

Я, не владея собой, бросился на парней.

Когда я очнулся, кто-то поднимал меня с земли.

— Ты что? — усмехаясь, сказал один из парней. — Это что, твоя девочка?

— Нет, — у меня еще кружилась голова. — Я ее не знаю.

— Так ты что, псих? — с любопытством спросил он.

— Нет, не псих.

— Так чего же ты налетел на нас? Ты смотри, в другой раз получишь не так. Вот твой портфель. Кавалер, а с порванным портфелем ходит!

Мария Васильевна заволновалась, увидев меня избитым, но смотрела она главным образом на порванную рубашку.

— Ого! — сказал Андрей Васильевич. — Разделали тебя… Из-за чего?

— За девочку заступился.

Андрей Васильевич с интересом посмотрел на меня:

— Красивая?

— Не рассмотрел, Андрей Васильевич.

— Вот чудак! — удивился он.

Через несколько дней Вика подошла ко мне:

— Спасибо тебе… Мама приглашает тебя к нам сегодня. — Она с сомнением посмотрела на меня: — Только ты Надень что-нибудь другое, хорошо? У меня будут гости.

— Хорошо, — сказал я.

Был ли я тогда огорчен, что не мог пойти к Вике? Кажется, не очень. Я принимал как должное, что у меня не было, не могло быть выходного костюма. У других есть, у меня нет, ну и что же? Но зато, наверное, ни у Вики, ни у всех этих мальчиков, которые вместе со мной учились в школе, не будет такого телевизора — красы и гордости человечества, как говорил продавец — «Рубина», да еще, как оказалось, с буквой «А».

Я мечтал, что вот придут гости к моим хозяевам.

— Где это вы такой хороший телевизор достали? — спросят они.

— Это Витенька, наш квартирант, купил, — ответит Мария Васильевна и громко засмеется. Дескать, вон оно как обернулось, не так уж она и прогадала со своим квартирантом.

— Да, это парень со своей зарплаты купил, — подтвердит Андрей Васильевич.

К тому времени, как я должен был получить последнюю зарплату, в магазине остался единственный телевизор. Днем я забежал в магазин.

Продавец с каменным лицом смотрел мимо меня.

— Задержите до завтра, — попросил я его.

Но когда, опустив голову, я вышел из магазина, продавец вдруг окликнул меня:

— Эй, ты!.. Да, тебя. Приходи завтра… Буду говорить, что это инвентарь. — Он снисходительно посмотрел на меня: — И откуда у тебя такие деньги?

— Слушай, Витя, — смущенно обратился ко мне Миша, — тут мой кореш Сеня Волков, слесарь дежурный, денек ему погулять нужно. Так ты ему, пожалуйста, восьмерку в табеле поставь… Хорошо?

— А Иван Петрович? — спросил я, хотя сразу решил выполнить просьбу. — Мише отказать я не мог ни в чем.

— Иван Петрович не заметит.

— Ладно.

Но Иван Петрович заметил. Поначалу он долго кричал, грозился выгнать и меня, и Волкова, и этого шалопая Мишку. Вечером приутих немного.

— Постой, — грозно сказал он, когда после работы я хотел тихонько выскользнуть из прорабской. — Ты что же это, решил государство надувать?

— Государство? — удивился я. Нам много рассказывали в школе о государстве, но я представлял его себе этаким холодновато-могучим, для которого ученик — ничего не значащая песчинка.

— Да, государство!

По словам прораба Ивана Петровича выходит, что я, табельщик Витя, поставив восьмерку этому лентяю Волкову, ущемил государство, потому что этот подлец Волков не на сдельщине, а на ставке.

Он долго втолковывал мне разницу между сдельщиной и ставкой.

— Стыдно должно быть тебе. Государство тебя учит бесплатно, завтраки утром дает… Вот на работу тебя приняли, хотя не полагалось, а ты прогульщикам восьмерки крутишь!

Я пробовал было заикнуться, что у государства более двухсот миллионов людей и одна восьмерка для него абсолютно ничего не значит, но он закричал:

— Больно ученый ты стал! А если все двести миллионов начнут крутить липовые восьмерки?

Тогда сразу я не нашелся что ответить.

— Иди! — шумел Иван Петрович. — А с зарплаты твоей вычту!

После, уже вечером, я нашел очень простой ответ.

— Иван Петрович, — обратился я к нему на следующий день. — Так не может быть, чтобы все двести миллионов крутили восьмерки… табельщиков же очень мало.

— Ты о чем? — не сразу вспомнил он.

— О вчерашнем разговоре.

Я увидел, что его глаз смотрит в сторону, но это значило, что он смотрел на меня.

— Я думал, что ты меня понял… решил тебя не наказывать, а ты вон что придумал! Так вот, восьмерку с зарплаты сниму. Но если еще раз посмеешь… Смотри у меня!

Вечером я вручил Андрею Васильевичу последнюю получку, урезанную прорабом Иваном Петровичем на двадцать рублей «в пользу государства».

— Тут поменьше, — определил хозяин. — Ну ничего, телевизор завтра пойдем покупать.

— Пораньше бы, Андрей Васильевич, — забеспокоился я. — Там последний телевизор остался.

— Разбужу, — коротко пообещал Андрей Васильевич. В последний раз он включил свой маленький телевизор с линзой.

Я долго не мог заснуть. Почему-то только сейчас вдруг заметил, как жестко спать на маленьком диванчике. Откуда только в эту ночь не вылезали пружины!

Проснулся поздно. И потому, что солнце вышло из-за крыши соседнего дома, я с ужасом понял — сейчас уже больше одиннадцати.

Я вскочил, быстро оделся. Вошел Андрей Васильевич.

— Андрей Васильевич, пойдем скорее в магазин!

— Уже был, — строго сказал он.

— Купили, Андрей Васильевич?

— Купил.

— Где… где, Андрей Васильевич?

Он показал рукой: на стуле висел костюм, на другом — пальто.

— Где же телевизор?

— Это твой костюм, твое пальто. Смотри, твой совсем оборвался…

Я смотрел на него ошалело.

И вдруг я понял все. Не будет Мария Васильевна гордиться своим квартирантом, не будет удивленных гостей, а Андрей Васильевич все так же будет сидеть у своего старенького телевизора.

— Зачем вы это сделали? — плача, кричал я. — Зачем?.. Зачем?..

Я все сильнее рыдал. В этом взрыве, наверное, сказалось и одинокое трудное детство, и жалобные вздохи хозяйки, которая приютила меня, а сейчас не знает, как от меня избавиться.

— Ну что ты, Виктор! — смущенно говорил хозяин. — Неужели ты взаправду мог подумать, что я возьму у тебя деньги на телевизор?

Вошла Мария Васильевна.

— Ты в другой раз, Андрей, так с ребенком не шути, — вдруг впервые за все время строго сказала она мужу.

Она подошла ко мне, жалостливо, тепло обняла:

— Ничего, Витенька, вот вырастешь, — купишь нам телевизор. Вот увидишь, купишь…

Она увела меня на кухню, что-то успокаивающе говорила. И от ее первой искренней ласки, от уюта маленькой чистой кухни, в которой, побулькивая, варился в кастрюле суп, от всей этой домовитости мне становилось легче, но слезы из моих глаз непроизвольно падали на ее руки.

— Ничего, ничего, Витенька, будет все хорошо, вот увидишь. Ничего, что ты одинешенький… Ты еще всем покажешь… Ты знаешь, какой ты?! Мне бы сына такого… сына. — И вдруг она сама заплакала, судорожно гладя мою голову большой темной рукой.

Много ночей потом мне еще снился телевизор. Не мог я никак успокоиться.

Миша, когда узнал эту историю, пришел к хозяину.

— Тебе чего? — спросил тот.

— Молодец вы, Андрей Васильевич, — похвалил Миша. — Я думал, жмот вы, а вы, оказывается… Вот! — Он поставил на стул бутылку и начал разворачивать пакет с закусками.

— Ты колбасу убери, не в пивную пришел, а в дом! — приказал хозяин. — Мария! — крикнул — он. — Накрой на стол. А выпить с тобой, как тебя… Мишка, кажется? — выпью. Виктор тебя хвалит.

Прораб Иван Петрович дулся на меня. По наивности я думал: сердится он потому, что я так ловко ответил ему о двухстах миллионах.

Только много позднее понял я наконец, что имел в виду Иван Петрович, когда спрашивал: «А что будет, если все люди начнут крутить восьмерки?»

Дня через два после истории с телевизором я шел по улице. Ко мне подбежала Вика.

— Пойдем же! — схватила меня за руку. — Тебя зовет мама.

Я отказался, но нам навстречу уже шла молодая женщина с портфелем.

— Здравствуй, Витя!

— Здравствуйте.

— Почему ты у нас не был на именинах Вики? — Она пристально посмотрела на меня, потом добавила, опустив глаза: — Ты для нас был бы желанным гостем в любом костюме… Вика была очень нетактична, и ты извини нас.

— У меня есть новый костюм, — с вызовом ответил я. — Я просто был занят.

Я не смотрел на Викину маму, хватит мне этих сочувственных разговоров. Лучше уж, как Марья Васильевна, — прямо. И вообще, я решил вот сейчас твердо: уйду из школы, буду работать.

…Позже, обязательно в новом костюме, который купил мне Андрей Васильевич, я часто заходил к Вике, но ни разу за все время не посмотрел Викиной маме в глаза. Она, очевидно, понимала мои чувства, ни о чем не расспрашивала, редко приглашала к столу. Но потом я узнал, что она познакомилась с Мишей, Андреем Васильевичем и Марией Васильевной, с прорабом. Что-то они вместе решали.

— Эх ты, парень, парень, заболел! — укоряет меня Иван Петрович. — Лупить тебя некому.

— Да, да, Иван Петрович! Некому…

И вот уже рядом с прорабом склонились над кроватью все, кто мне помогал… Их много. Что перед ними Костромин, Самородок.

— Держись, Виктор! — говорят они. — Ты же знаешь…

— Да-да, я знаю. Я буду держаться…

 

Глава седьмая

Замкнулся ли круг?

Только на пятый день я заставил себя подняться и поехать на работу.

Но уже в вагоне метро я почувствовал себя лучше. Может быть, это сотни людей, торопящихся на работу, жадно глотающих новости из газет или наспех перечитывающих конспекты лекций в утренней давке, — может быть, это они отдали мне частицу своей энергии. Уже в начале перехода — а было только семь часов, спешить мне было некуда — я вместе со всеми перешел на рысь, а у финиша мчался вовсю.

— Виктор Константинович, а-ха-ха! — радостно рассмеялась секретарша. Она встала и протянула мне руку. — Вы знаете… Вы знаете… — Она, видно, хотела сказать что-то значительное, наморщила лоб, но не нашлась и упавшим голосом повторила свою стандартную фразу: — Вас спрашивал Леонид Леонидович.

— Здравствуйте, Неонелина.

Она вышла из-за стола и предстала передо мной в бархатных брючках с широчайшими клешами.

— Ключ, пожалуйста, — попросил я, несколько подавленный необычным нарядом. Особенно меня смущал цвет ее брюк — голубой.

— Ваш кабинет сейчас тут. — Она открыла дверь кабинета Костромина и, исправно подметая комнату клешами, вернулась к столу.

Я вошел. Старый шкаф с многочисленными башенками, стол, черные кресла-ловушки были вынесены, только картина с треугольной дыркой осталась висеть…

На столе лежал длинный список людей, которые настоятельно просили меня позвонить. Несколько раз в списке значился директор растворного завода Туров. Я очень удивился; хотя о растворе все говорили, до сих пор мало кто из строителей мог похвалиться, что разговаривал лично с директором. В конце концов к нему перестали звонить, решив, что директор — мифическое существо, а существуют только диспетчеры завода.

— Слушайте, дорогой товарищ, — сказал мне Туров, когда я вызвал его к телефону, — что ж это вы! Так красиво говорили на техсовете о растворе! А известно ли вам, что мы ввели ночные смены на заводе, а ваши стройки отказываются от раствора. Известно?

— Нет, не известно.

— Почему?

Мне не хотелось говорить о своей болезни. Я сказал, что выясню и позвоню ему.

— Ну что ж, выясняйте. Но имейте в виду, еще один отказ, и я, дорогой товарищ, ликвидирую на заводе ночные смены, ясно?

— Ясно.

Он смягчился:

— Понимаю, как говорят, руки не дошли, а разве у вас нет диспетчеризации?

— Нет.

— Ну, тогда ничего не выйдет. Ничего, дорогой товарищ!

— Я понимаю. Дайте нам все же время, — попросил я. — Введем диспетчеризацию.

Он промолчал. Потом медленно произнес:

— Это уже деловой разговор. Я хочу на вашем тресте отработать поставку раствора ночью. Рано или поздно спохватятся и другие тресты… Вот так, дорогой товарищ! Вот так!.. И запишите мой прямой телефон. Звоните, когда нужно будет.

— Спасибо. Я только в крайнем случае.

— Нет… звоните, когда просто нужно будет.

«Вот, — подумал я, — называем его бюрократом, жестким в деловом отношении человеком, а он!»

Словно угадывая мои мысли и не соглашаясь с ними. Туров вдруг добавил:

— Но учтите, если через неделю у вас не будет диспетчерской, отключу ночью раствор, дорогой товарищ! — В трубке послышались короткие гудки.

Потом я разговаривал с управляющим трестом механизации. Впрочем, «разговаривал» — это явное преувеличение. Я слушал и молчал. Он ввел вечернюю и ночную смены, дежурных и ремонтные бригады, оборудовал специальные аварийные автомашины. Но вот на объекте Беленького ночью вышел из строя башенный край, а связи нет.

Он имел право попрекать меня — я ему об этом сказал.

— Что мне ваше признание? — бросил он зло. — Вы знаете, во что обходится содержание аварийной бригады во вторую и третью смены? Знаете?! Так черт вас дери, раз вы спровоцировали всех на это мероприятие, пусть хоть толк будет. Ведь во время аварии башенный кран простоял шесть часов… Что вы мне поддакиваете!.. Меня не интересуют ваши трудности, абсолютно не интересуют. Организуйте связь, черт вас побери, по проводам, по радио, используйте спутник — что хотите! Вы же в Москве работаете, а не на Северном полюсе… Чего вы молчите?

— Мне нужна хотя бы неделя.

— И дня не дам. Одного дня! — закричал он и бросил трубку.

Через минуту он снова говорил со мной.

— Ты извини, погорячился. В главк прибыли новые аппараты дальней диспетчерской связи, «Молния», кажется, называются. Управление главного механика не знает, куда их деть. Смотри не зевай!

— Спасибо.

— «Спасибо»! — насмешливо повторил он. — Связался я на свою голову с вами, строителями. Нет, уйду от вас на завод, там все, знаешь, тик-так: конвейер, все станки на фундаментах крутятся себе, а тут на стройке сумасшедший дом… А здорово у вас техсовет прошел, — вдруг рассмеялся он. — Только сорвешься ты, парень. Я тебе советую в горком пойти. Там бы тебя поддержали.

Я промолчал. С чем, интересно, мне идти в горком, с какими предложениями, с какими просьбами?

Мне потребовалось всего полчаса, чтобы убедиться — в тресте раствор никого не интересовал. Вызванный для объяснения начальник производственного отдела Мякишев первым долгом начал перелопачивать бумаги у меня на столе»

— Здравствуйте, Федор Петрович!

— Здравствуйте, здравствуйте, — строго ответил он. — Тут у вас одна важная бумажка из главка должна быть.

Чтобы соблюсти ритуал наших встреч и этим доставить ему удовольствие, я сказал:

— А может быть, не у меня?!

— А у кого же? — Мякишев посмотрел на меня страшными рачьими глазами. К моему удивлению, он держал карандаш у рта не вертикально, а чуть наклонно.

Мякишев наотрез отказался заниматься раствором:

— Это дело конторы снабжения. Я пошел.

— Посидите, Федор Петрович.

Мне не хотелось вызывать Обедину, но она пришла сама» приоткрыла дверь и, просунув свою кукольную головку, игриво спросила:

— И мне можно, Виктор Константинович?

— И вам.

Она впорхнула в комнату, села и аккуратно расправила юбку.

— Я знаю, знаю, Виктор Константинович, разговор о растворе, правда? — быстренько запрыгали ее губки. — Мы когда-то занимались раствором. — Она смотрела прямо на меня ясными, такими правдивыми глазами.

— Ну и что?

— Ничего не вышло у нас, ничего, Виктор Константинович!

Для полноты картины я вызвал еще начальника технического отдела Топоркова. Он подошел к моему столу и так вытянулся, что я испугался, не порвет ли он себе жилы. Руки он держал вдоль тела.

Я попросил его присесть.

— Слушаюсь! — Он осторожно взял стул.

Я рассказал им об ультиматумах директора растворного завода и управляющего трестом механизации.

— Что будем делать? — спросил я. — Да, а где же Костромин?

Я нажал кнопку звонка. Вошла Неонелина, подымая ветер своими клешами, остановилась посредине комнаты, бесстрастно оглядывая присутствующих.

— Попросите, пожалуйста, Костромина.

— Его нет.

— Жалко… а где он?

— В редакции газеты. Он дает интервью о работе, которая сейчас проводится у нас в тресте по экономии труда.

— Интервью! — ужаснулся я. — Так у нас же еще ничего не сделано.

— Я свободна?

— Да, конечно.

— В приемной вас ждет много посетителей, — сухо предупредила она, подошла к окну, произведя невероятный переполох среди голубей, разгуливавших по широкому карнизу, по-хозяйски раскрыла створки и вышла из кабинета.

— Что будем делать? — машинально повторил я.

Они молчали.

— Знаете что, Виктор Константинович, — наконец сказал Мякишев. — Мы вам не поможем. Теперь я действительно понимаю, что без настоящей диспетчеризации, только настоящей, — строго подчеркнул он, — нам не обойтись. Делайте. Я даже не могу вас разгрузить от сдачи июньских объектов. Единственное, что я могу вам обещать, это на следующем техническом совете не трепать вам нервы. — Он улыбнулся как-то хорошо, немного смущенно.

Я впервые увидел его улыбку и подумал, что он, наверное, добрый человек, а страшные рачьи глаза ему дала природа для самозащиты.

— Спасибо, Федор Петрович!

— За что? — удивился он.

— Мне будет легче работать, если начальники отделов откровенно станут говорить со мной. — Я посмотрел на Обедину, какая-то тень промелькнула по ее кукольному лицу.

Я позвонил еще снабженцу своего бывшего СУ Митрошину.

— Иван Авдеевич, что у вас делается с ночным раствором? Кто-нибудь контролирует?

— А, Виктор Константинович! Как живете?.. Честное слово, не знаю. Прорабы пишут заявки, мы их передаем на завод. А там черт его знает, получают они раствор ночью или не получают. Прорабы молчат, ну и я молчу. Мне кажется, они и сами не знают. Вот так, Виктор Константинович… Не даете вы нам жить спокойно, — он рассмеялся. — Завозили раньше раствор в восемнадцать часов — и всю ночь тихо и спокойно… Так нет, нужно еще ночью людей будоражить! Как это я сразу не сообразил, что это ваша затея.

— Так ведь, Иван Авдеевич, срок годности раствора всего два часа.

— Так-то оно так, да ведь и раньше строили, дома стоят.

— А протечки, Иван Авдеевич? Это от плохого раствора… И монтировать на таком растворе трудно.

— Да, — вздохнул он, — вас не переспоришь. Словом, что делается ночью — не знаю. Никто не знает. Ну, бувайте, Виктор Константинович, все правильно, только ни к чему это.

Я вышел на улицу. Хотя уже было двенадцать часов — время обеденного перерыва, но солнце — там, за много миллионов километров от земли, работало вовсю, без диспетчеризации, без совещаний и даже без дополнительной оплаты. Москвичи ходили в весьма облегченных нарядах. У входа в новую гостиницу «Интурист», под длиннющим козырьком, в котором, вопреки его назначению, было устроено большое отверстие, несколько туристок щеголяли в шортах. Я подумал, что, не дай бог, их увидит наша секретарша — не миновать тогда беды.

Много, конечно, написано прекрасного и поэтического об осени, о зиме с голубым, искрящимся снегом, о весне, но будем честными: разве есть время лучше лета, свободнее лета, краше лета, даже с его жарой, пылью и раскаленным асфальтом? А если говорить о строительстве, то настанет день, когда будет принято вызвавшее бурю протестов мудрое предложение — установить летом на стройке более продолжительный рабочий день, чем зимой.

…Мне посчастливилось, я застал главного механика главка на месте, он сидел за своим маленьким столом.

— Сколько же вам нужно аппаратов дальней диспетчерской связи? Между прочим, кто вам сказал, что мы их получили? — деловито поинтересовался он.

— Двадцать пять.

Он негромко рассмеялся:

— Сколько?

— Двадцать пять, — повторил я.

— Три, и ни одного больше.

— Тогда мне не нужно ни одного. Вот смотрите, — я передал ему схему. — Это полная диспетчеризация нашего треста: девятнадцать аппаратов на объекты, один в трест, три в СУ, в диспетчерскую треста механизации, на растворный завод.

— У меня всего пятьдесят штук!

— Ну, конечно, вы раздадите их по одной штуке на трест, поровну, чтобы никого не обидеть. Так?.. А мы будем смотреть на этот аппарат, и он станет будить в нас мечты о диспетчеризации… Так?

Он снова негромко рассмеялся, перегнулся через свой маленький столик и похлопал меня по плечу:

— Ядовито… но, наверное, справедливо. Только я сам не могу… а ну, была не была, позвоню Левшину. — Он снял трубку, набрал трехзначный номер. — Докладывает Донской. Тут пришел ко мне главный инженер треста Виктор Константинович… Да, просит отдать ему двадцать пять аппаратов «Молния»… У нас всего пятьдесят. По-моему, у него предложение дельное… — Он послушал еще немного и положил трубку.

— Не соглашается, приказал вам немедленно зайти к нему.

Я попрощался. Он задержал мою руку.

— А вообще заходите, мне Сорокин о вас рассказывал, как вы на техсовете шуровали… Время еще, понимаете, не подошло. Подойдет оно, и все станет на свое место. — Механик все улыбался.

Я думал об этой улыбке, которую уже не раз замечал у работников аппарата главка, министерств. Иногда мне казалось, что эта улыбка означает: «Ах, молодое время, молодое время! Вот видишь, сейчас работаю в аппарате, рад был бы тебе помочь, да сам ничего не решаю. Так что ты уж не обижайся».

Пройдут годы, я изменю свое мнение, но сейчас, в этот июньский день, я дал себе слово: никогда не работать в аппарате.

В приемной Левшина новый секретарь. Прежняя, всегда улыбаясь, кивала: мол, проходите, пусть уж сам Левшин решает, принимать вас или нет, зачем это мне вмешиваться…

Екатерина Ивановна, новый секретарь, провела со мной целое собеседование, чтобы уточнить, почему я решился побеспокоить Левшина.

— Но позвольте, Екатерина Ивановна, Левшин только что приказал мне срочно зайти к нему.

— Это не имеет значения. Понимаете, он очень перегружен, и наша с вами обязанность экономить его время. Ведь он даже покушать не успевает. — Мне показалось, что в ее черных глазах блеснула влага. Она еще несколько минут пыталась упросить меня не ходить к Левшину, пока он сам не выглянул в приемную.

— Чего вы тут лясы точите? Я же просил вас немедленно зайти.

И все же Екатерина Ивановна успела торопливо шепнуть мне:

— Только вы не задерживайтесь, миленький. Ему сейчас из буфета принесут чай!

— Чему вы улыбаетесь? — ядовито спросил Левшин. — Тут плакать от ваших дел надо. — Он мрачно посмотрел на меня и стукнул карандашом по столу.

— Да, конечно, улыбаться нечему, — подтвердил я. И засмеялся, — Секретарша у вас очень заботливая.

На его большом плоском носу появились морщины (позже, когда мы стали встречаться чаще, я понял, что это означает крайнюю степень веселья).

— Черт его знает… Вот подсунули мне, — несколько смущенно объяснил он.

— Но она ведь старается! — Мне казалось, что продолжение разговора на эту тему дает мне некоторое преимущество.

Но Левшин уже стал серьезным.

— Вы тоже, кажется, стараетесь. Но, к сожалению, пока ничего не получается. Что ж это вы? По вашему предложению растворный завод и аварийки механизации начали работать ночью. А вы не подготовились. Ерунда какая-то…

— Да, ерунда, — подтвердил я.

Не знаю почему, несмотря на его мрачный вид, я чувствовал себя с ним легко, свободнее, чем со своим управляющим.

— Мне нужна ваша помощь, — строго, в тон ему, сказал я и тоже стукнул кончиком карандаша по столу.

— Ну? — мрачно протянул он, но я заметил, что на его носу снова появились морщинки.

— Установлено, и вы с этим согласились, что первое условие непрерывной работы — диспетчеризация. Для этого нужно двадцать пять аппаратов «Молния», восемь новых штатных единиц диспетчеров, в том числе должность главного диспетчера треста… — Мне казалось, что я говорил твердо, по-деловому и что ему ничего не остается, как отдать необходимые распоряжения.

Но он молчал, мрачно разглядывая меня.

— Вы ничего не поняли, абсолютно! — наконец медленно сказал он. — Так я и знал… Вы попробуйте в обычных условиях быть инженером, по-инженерному вести работу. Я подчеркиваю: в обычных условиях, а не в тепличных… Ну дам я вам дополнительные штаты, отдам двадцать пять аппаратов из пятидесяти. А дальше что? — он пристально смотрел на меня. — Что дальше?

Я молчал.

— Молчите… это вас не интересует. Ну так я вам скажу: ровно через неделю сюда, — он ткнул карандашом в сторону двери, — зайдут еще пятьдесят главных инженеров, пятьдесят! И потребуют то же самое себе. Что я им дам?

Он был логичен. Это была та неумолимая, безжалостная логика, которая уже не оставляла никаких надежд, но именно поэтому она была не верна.

— Где я возьму двадцать пять, помноженных на пятьдесят, — тысячу двести пятьдесят аппаратов и восемь, помноженных на пятьдесят, — четыреста новых штатных единиц? — Через каждые три-четыре слова он опускал карандаш на стекло, но мне казалось, что чем-то тяжелым он все время бьет меня по голове. — Нет, я не дам вам (стук карандашом) ни одной штатной единицы (стук), не дам и лишних аппаратов (стук). Делайте все сами…

И я сорвался.

— Зачем вы непрерывно стучите карандашом? — зло спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня, потом на карандаш и отложил его.

— Вы и без того вполне доказали, что я только зря теряю время. Ну, а скажите, — я вскочил со стула, — скажите, вы-то подумали над тем: зачем мне все это? А?

Болезнь все же дала себя знать.

— Начальники отделов треста говорят: они так перегружены, что и думать не могут о диспетчеризации… Вам нужны только результаты; управляющий на техсовете высказался против этого мероприятия, — к кому же мне еще обратиться?

Левшин сумрачно смотрел на меня.

— Ну, хорошо, — миролюбиво произнес он. — Что вы можете окончательно предложить? — Он по привычке взял карандаш, но сразу отложил его.

И тогда я вдруг понял, что ничего не могу предложить, что он прав, — всякая помощь главка сейчас будет только вредна.

— Ничего, абсолютно ничего… Вы, конечно, правы. Я пойду…

К моему удивлению, Леонид Леонидович был внимателен и любезен. Справился о моем здоровье и даже пошутил — тесть, мол, некий ангел-хранитель, который оберегал мой покой во время болезни.

— Как ее фамилия? Мне Неонелина говорила… — Он добродушно рассмеялся. — Кто она вам, Виктор Константинович?

— Соседка, — коротко ответил я. Разговор не совсем укладывался в привычные рамки — мне хотелось скорее покончить с этой темой.

— Соседка!.. О, это опасно, Виктор Константинович, поверьте моему опыту. Это очень опасно. А она замужем?

— Да. — Предугадывая возможные вопросы, я добавил. — У нее двое детей, собака… и кошка.

— Это не важно, — все так же добродушно улыбался управляющий. — Это совсем не важно! Некоторые трудности в таком деле даже как-то интересны…

Я подошел к окну. Когда же я наконец научусь вести разговор? Он просто высмеивает меня, а я все молчу…

С сияющим лицом вошел Костромин:

— Ну, Леонид Леонидович, в редакции все в порядке. В ближайшие дни напечатают… — Он увидел меня и осекся.

— Продолжайте, продолжайте, Владислав Ипполитович, — я постарался добродушно улыбнуться. — У нас тут не очень деловой разговор. Так что же в ближайшие дни напечатают?

Костромин смотрел на меня, как на привидение.

— Может быть, это секретные данные, Владислав Ипполитович? Тогда я не буду вас расспрашивать.

Добродушная, игривая улыбка, слиняла с лица управляющего.

— Какие могут быть секреты, — сказал он, поигрывая ручкой. — В чем дело, Костромин?

— В редакции многотиражки, — наконец заговорил мой заместитель, — понравилось, как был проведен наш технический совет. Они решили об этом написать.

— Ах, вот что! — сказал управляющий. — Рановато, рановато! Чему вы улыбаетесь, Виктор Константинович?

Вон как он ловко повернул. Нет, трудно с ним состязаться в разговоре, лучше уж в открытую. Я сел напротив Костромина.

— Правду?

— Да, конечно. — Он насторожился.

— Я думал о том, как хорошо вас иметь своим союзником.

— Ах, вот вы о чем! — с облегчением сказал управляющий. — Кто же вам мешает?

— Вот я и хотел просить вас помочь.

— Слушаю.

— Вечерняя и ночная смены у нас на стройках без руля и без ветрил. Завод раствора и трест механизации грозятся ликвидировать только что организованные ночные смены, если мы не создадим диспетчеризацию. Что вы посоветуете?

Я умышленно не вспоминал о техническом совете, но управляющий напомнил сам:

— Это то, что вы предлагали на техническом совете?

— Да.

Он пододвинул к себе бумаги и, поигрывая ручкой, начал их просматривать.

— Так, так, — говорил он, откладывая левой рукой очередное письмо в сторону.

Прошло несколько минут, наконец он тихо сказал:

— Насколько мне помнится, я уже один раз пробовал вам советовать. Что же получилось?.. Мой совет не был принят во внимание. Теперь вы желаете, чтобы я попробовал еще раз… С тем же успехом?

Управляющий снова взялся за бумаги.

Я поднялся:

— Пойду.

Он отложил в сторону ручку и приветливо спросил:

— Вы завтра где?

— С утра на гостинице.

— Это хорошо. До свидания, Виктор Константинович.

— До свидания.

Итак, круг замкнулся.

«Ничего, — утешал я себя вечером, — ничего. Самое главное — не терять бодрости, что-нибудь да придумаю». Но тут же язвительно спрашивал себя: «А что придумаешь? Что ты можешь придумать? Засыпался, дорогой. Через несколько дней будут ликвидированы ночные поставки раствора, ночные аварийки. То небольшое, чего удалось добиться, будет угроблено».

Кот Тёшка, чтобы напомнить о себе, вскочил на письменный стол.

— Но-но, Тёшка!

Тут стопкой лежали письма Николая Николаевича.

«Вот человек, совсем больной, не сдается… Нет, круг не замкнулся, есть еще одно звено».

Звонок. Я открыл дверь, вошел Григорий Матвеевич, держа в руке ночные туфли.

— Как, вы уже выздоровели? — удивился он.

— Как видите.

Он постоял в нерешительности, потом вдруг сказал:

— Виктор Константинович, ведь Машенька не знает, я у вас переночую сегодня, если не возражаете. Тихо тут у вас, спокойно… никто не мешает.

— Конечно, Григорий Матвеевич, конечно! Заходите. — Я улыбался.

— Конечно, смешно, я понимаю, — бормотал он, устанавливая раскладушку. — Но я рад, что вы улыбаетесь. Когда вы открыли дверь, у вас было нехорошее лицо… Только вы меня не выдадите?

 

Глава восьмая

Диспетчерская

Специалисты, вероятно для того, чтобы подчеркнуть особую значимость своей профессии, придумали целую кучу замысловатых терминов или, на худой конец, меняли хотя бы ударения в общепринятых словах.

Моряки, например, говорят «компа с», хотя все остальные смертные делают ударение на первой гласной, обыкновенную кухню величают «ка мбузом»; угольщики упорно произносят «до быча».

Даже языковеды придумали такие неблагозвучные слова, как «антициркумфлекс», например. Попробуйте выговорить «ан-ти-цир-кум-флекс», что означает всего-навсего характер ударения.

Строителям было не к лицу отставать. Вот и явилось на свет божий такое несуразное словосочетание, как «сдаточный объект», то есть здание, которое в ближайшее время должно быть сдано в эксплуатацию.

Рано утром, когда Григорий Матвеевич и Тёшка сладко похрапывали на раскладушке, я выехал на наши «сдаточные объекты» — три жилых дома и гостиницу.

Кажется, гостинице собирались присвоить благозвучное название «Аврора», но начальник СУ Беленький упорно именовал ее «Кетой».

— Ты, Виктор, посмотри на план гостиницы, посмотри… Ну, что?! — Он многозначительно улыбался. — Правда, в плане рыба?.

Я смотрел на чертеж, нигде не видел рыбы, но спорить не хотелось.

— Вот видишь, — удовлетворенно говорил Беленький. — Рыба, настоящая рыба!

У входа в двухэтажный особняк, где расположилось управление Беленького, висели две солидные черные вывески, на которых золотыми буквами была выписана вся родословная стройуправления.

Секретарь, молодая девушка с сияющими глазами, попросила меня присесть в кресло, пока она доложит.

— Я мигом сбегаю, — успокоила она меня.

— А что, его разве нет? — спросил я, но она уже исчезла за величественной дубовой дверью кабинета.

Через несколько минут она появилась, еле переводя дыхание.

— По… пожалуйста, заходите… Фу, уморилась!

Я никогда еще не видел такой длинной комнаты. Где-то в ее конце, за письменным столом, маячила очень маленькая фигурка Беленького. Действительно, чтобы за две-три минуты побывать у его стола и вернуться в приемную, секретарю нужно было «сбегать».

Я пошел к месту расположения Беленького. Он, улыбаясь, заговорил, сильно жестикулируя, но я ничего не слышал, точь-в-точь как перед экраном телевизора, когда выключен звук.

Наконец я добрался до его стола. Всю вступительную часть я не слышал, Беленький заканчивал:

— …смотри, что эти подонки придумали!

Я сел на стул.

— Подождите, Дмитрий Федорович, я отдышусь. А что, в план развития транспорта Москвы вы не включили новое маршрутное такси: «Дверь кабинета — письменный стол»? — спросил я.

Он громко рассмеялся.

— А ты, Виктор, не лишен юмора, — покровительственно заметил он. — Понимаешь, этот подонок заказчик не платит за временные сооружения гостиницы…

Я терпеливо ждал, пока Беленький изольет душу. Но когда он принялся за «свеженький» анекдот, я перебил его:

— Поехали, Дмитрий Федорович, в «Аврору».

Беленький тоже, очевидно, понял мое настроение, с легкостью бросил начатый анекдот, но ехать отказался.

— Куда, куда? Да моей ноги там не будет!.. Чтоб я этому подонку еще сдавал «Кету»?!

— Ну, как хотите, поеду сам. Но не обижайтесь, если на месте я дам указания прорабу.

— Пожалуйста… Слушай, Виктор, — он тоже встал, — ты на меня не обижаешься?

— За что? — Я направился к двери.

Беленький шел рядом.

— За то, что я выступил против твоих предложений на техсовете.

— Нет, не обижаюсь. Видите, заехал к вам.

— Я тебя знаю, ты виду не покажешь. Мягкий, мягкий, а своротить тебя в сторону трудно…

Беленький улыбнулся, показав частокол стальных зубов.

— Пойдем назад к столу, договорим… Или знаешь что, давай я тебя подвезу на «Кету».

— Не нужно меня подвозить, вот если вы тоже туда со мной, — пожалуйста.

— Ладно, поехали… Ух какой принципиальный!

Мы вышли в приемную.

— Ниночка, если будут звонить, — важно говорит Беленький, — я с главным на «Кете».

— Хорошо.

Мы садимся в машину. Беленький плавно трогает «Победу» с места.

— Вот что, Виктор, я тебе скажу, только секретно. Да? Хорошо? Знаешь, многие тогда на техсовете переменили о тебе мнение. Большое дело ты задумал… Моргунов за тебя, я тоже. Убедим Визера и на следующем собрании все вместе так дадим управляющему… Ты держись начальников СУ, мы вместе такое сделаем!

Я отрицательно покачал головой.

— Почему? — вдруг жарко зашептал Беленький. — Он знаешь как под тебя копает?

— Новое дело, которое мы все должны организовать, — дело чистое. А то, что вы предлагаете, — сговор, склока.

Мы подъезжали уже к стройке. У Беленького было растерянное лицо.

Я тронул его за плечо.

— Я понял, Дмитрий Федорович, вы меня проверяли, — сказал я. — Правда?

Он смотрел прямо перед собой.

— Думаю, что я прошел проверку. И надеюсь, вы больше не будете ее повторять?

— Какая проверка, о чем ты говоришь, Виктор? — не понял он.

— Это была проверка, — настойчиво повторил я.

Некоторое время мы ехали молча.

— Да, это была проверка, — наконец сказал он.

— Первая и последняя?

— Да, последняя. Я уважаю вас, Виктор Константинович.

— Тем более.

В прорабскую Беленький входил, уже вполне успокоившись после нашего разговора. Он по-хозяйски толкнул большую рыжую собаку, которая лежала у входа и даже не поднялась при нашем появлении. Прораб гостиницы Ковалев, несколько располневший, добродушный человек, тут же согласился, что пес ведет себя невежливо и что это будет в дальнейшем учтено.

И вообще Ковалев был заранее согласен со всеми возможными нашими замечаниями. Он придвинул к себе листок бумаги, на котором записал: «а)Собака».

После этого он записал еще несколько указаний Беленького и вопросительно посмотрел на меня.

У него были открытые ласковые голубые глаза, в которых светилась такая же открытая душа, готовая вобрать в себя всех начальников и умиротворить их.

В этом же духе он действовал при обходе стройки. Собака, получив соответствующее внушение, чинно следовала за нами.

Это была трудная задача — через две недели сдать гостиницу в эксплуатацию. Стройка как будто иллюстрировала все наши недостатки. Мы вернулись в прорабскую. Ковалев перевернул листок бумаги, снова вопросительно посмотрел на меня, но когда я увидел его стол, заваленный различным хламом, — я понял участь этих записей.

Беленький занял кресло прораба; я и Ковалев сели напротив; собака снова легла у дверей.

— Ну? — спросил Беленький. — Плохо?

— Очень плохо, — любовно согласился Ковалев.

— Что будем делать? — грозно спросил Беленький.

— Сдавать гостиницу, — бодро ответил Ковалев.

— Что вам нужно? — Беленький взял карандаш и задумчиво постучал им по своим стальным зубам. — Что вам нужно?

— Рабочих.

— У вас уже больше двухсот рабочих, — вмешался я, — и никто не имеет аккордных нарядов, не знает, за что работает.

— Это вы правильно заметили, — обрадовался Ковалев. — Я сейчас запишу.

— Что ты все пишешь, а толку никакого! — закричал Беленький.

— Вот что, Дмитрий Федорович, — я поднялся, — завтра привезу сюда субподрядное начальство, а вы обеспечьте ежедневную разнарядку после работы. Я сегодня это проверю.

— Вам звонила два раза какая-то женщина.

Я посмотрел на секретаршу, ожидая очередного сюрприза, но, кроме голубого пиджачка, сильно расклешенного по бокам, ничего нового не было в ее туалете.

— Хорошо. Вы не знаете, Васильев у себя?

— Да.

Я позвонил ему.

— У меня к вам дело, Валентин Михайлович, где мы можем поговорить?

— Я сейчас зайду к вам, — ответил Васильев.

— …Скажите откровенно, вам, наверное, приятно быть в роли «рыцаря печального образа»? — минут через десять спрашивал он меня.

Мы сидели за длинным столом друг против друга. Только что я рассказал ему всю историю с диспетчеризацией и просил помощи.

Я засмеялся:

— Я уже и сам об этом думал… Ну и, по правде говоря, не хотелось лишний раз просить.

— Все сам, да? — Васильев усмехнулся.

…Васильев взялся за дело энергично. В шесть часов вечера он созвал партийное бюро. Оно собралось, как это обыкновенно принято в учреждениях, в кабинете управляющего.

— Тут главный инженер просит ему помочь.

Я объяснил присутствующим положение. Главный механик и Васильев поддержали меня, Костромин и Обедина высказались против.

— Вы хотите слова? — спросил Васильев управляющего.

Тот молчал.

— Ну что ж, — резко сказал Васильев. — Я вижу, что большинство против, придется обратиться за помощью…

— А как вы определили, что большинство против? — лениво спросил управляющий, поигрывая ручкой.

— Ну как же? Костромин, Обедина, вы…

— Вы ведь не слышали моего мнения.

— Нет, не слышал, но главный инженер уже к вам обращался.

Управляющий повернул ко мне голову:

— Я разве вам отказал?

— Вы ничего мне не ответили.

— Да, я не ответил, — все так же лениво сказал управляющий. — А сейчас я думаю так: в тресте есть пять вакантных должностей. Их можно использовать для диспетчерской.

— Но почему же вы раньше не помогли? — спросил Васильев.

— Видите ли, — любезно сказал управляющий, — когда секретарь парторганизации, которого мы выбирали, так энергично поддерживает предложение главного инженера, то мне остается только согласиться. Ведь так?!

— Это что-то новое в жизни треста, — усмехнулся Васильев.

— Тогда я снимаю свои возражения, — мило щебетнула Обедина.

— Я, как и раньше, против, — сказал Костромин.

Управляющий улыбнулся:

— Ничего не поделаешь, Владислав Ипполитович человек принципиальный… И вот что я еще хотел сказать: насколько я понял, Виктор Константинович с присущей ему настойчивостью через некоторое время поставит вопрос о следующих пунктах своей «программы»… — Это слово он произнес подчеркнуто иронически. — Создать управление обеспечения, по-новому организовать подготовку производства. Прошу иметь в виду, что тут я уже помочь не смогу. Даже если еще раз соберется бюро. Это дело уже не в моей компетенции… Вы мною довольны, Валентин Михайлович?

— Да.

Управляющий наклонил голову:

— Это для меня большая награда.

После бюро я зашел к себе. Звонил телефон. Мне всегда казалось, что у каждого телефона свой характер. У моего, безусловно, нервы были не в порядке, он непрерывно трещал: кто-то хотел заказать билет в кино или настойчиво требовал Наташу. Я уверен, что мой телефон специально перехватывает сигналы, адресованные другим аппаратам.

Сейчас, когда я снял трубку, глуховатый женский голос сказал:

— Здравствуйте, Северская говорит.

Подозревая, что это шалости моего телефона, я ответил:

— Пожалуйста, наберите правильно номер.

— Да это я, Лидия Владимировна!

— Простите, не знал вашей фамилии. — И вдруг я понял, что очень долго, целый век или больше, жду этого звонка. — Я так рад, что вы позвонили.

— Николай Николаевич просил меня передать вам письмо. Или, может быть, лучше отослать письмо по почте?

— Я подъеду к вам. Вы на работе?

— Да, через час кончаю… но за мной должны заехать.

Я промолчал.

— Алло… алло, куда вы исчезли?

— Я не исчез, мой дорогой доктор. Я вот думаю, почему это мне в жизни все так трудно дается? Миллионы людей назначают встречи, другие миллионы охотно дают согласие. Только микроскопическая часть человечества получает отказ… и, конечно, я в ее числе.

Она рассмеялась:

— Что-то вы очень смело разговариваете, помнится, раньше вы даже заикались.

— Я смелый только по телефону, Лидия Владимировна.

— Ну ладно, Виктор… Константинович, приезжайте ровно в восемь.

У меня было в запасе пятнадцать минут. Четверть часа — это много. Я мог просмотреть семь-восемь писем, позвонить один раз Беленькому или три раза обыкновенным смертным, мог начать просмотр проектного задания нового корпуса, много я мог сделать за эти пятнадцать минут, но я просто сидел.

В десять минут восьмого мне позвонил прораб Ковалев, приятным голосом, как о большом достижении, он сообщил, что на десятом этаже гостиницы разорвалась труба, вода заливает нижние этажи.

— Что делать? — спокойно спросил он.

— Как что делать? — закричал я. — Пусть дежурный слесарь закроет магистраль.

— Нет слесаря, — ответил Ковалев.

— Сами!

— Искал уже. Может, вы приедете? В нашем управлении уже никого нет.

…Я опоздал. В вестибюле больницы прогуливалась уже знакомая мне дежурная.

— Что ж это вы! Лидочка ждала вас целых двадцать минут… Вот оставила вам, — она протянула мне объемистый пакет. — Что с вами? У вас вся рубашка мокрая!

— Да вот, авария на стройке случилась, — пробормотал я, рассматривая письмо Николая Николаевича.

— Авария? А у нашего Сперанского никаких аварий, примчался сюда сразу, как только Лидочка ему позвонила.

— Вы не могли бы мне дать ее домашний телефон? — спросил я, уклоняясь от разговора о Сперанском.

— Не имею права. — Она подошла ко мне. — Но если б я даже дала вам телефон, все равно вы сегодня не дозвонитесь к ней. Уж я знаю.

— Извините, всего хорошего. — Я повернулся и пошел к двери.

— Постойте, — она быстро назвала номер.

…По этому телефону я звонил несколько раз. Даже в два часа ночи Лидии Владимировны не было дома.

Я проснулся с тяжелым чувством утраты. Шел дождь, низко висели темные облака.

Но надвинулись заботы — маленькие, средние, большие, как всегда по утрам. Главной из них была организация диспетчерской. Где взять людей?

И вот, когда я уже совсем предался отчаянию, провидению было угодно не оставить меня в беде, — кажется, так писали в старинных романах. Посланец провидения явился ко мне в образе практиканта Владика, вернее, уже не практиканта. Красненький ромбик на лацкане его пиджака со всей убедительностью извещал всех, что отныне Владик принадлежит к могучей когорте инженеров.

Пока рано утром я ездил на «Кету», Владик успел ознакомиться с положением дел в тресте. С секретарем он обстоятельно, со знанием дела обсудил проблемы современной одежды и украшений. Они пришли к выводу, что в женском платье нужно добиваться максимальной яркости цветов. Владик одобрил серьги и бляху, которые уже носила она, и настоятельно рекомендовал перстни с крупными камнями. К управляющему он, конечно, попал вне всякой очереди.

Перед Костроминым Владик вытянулся так, что начальник технического отдела Топорков, мастак по этой части, даже позеленел от зависти. Несмотря на то что Костромин дважды приглашал его садиться, Владик остался стоять, внимательно слушая все возражения Костромина против диспетчерской.

Он позволил себе почтительно напомнить уважаемому Владиславу Ипполитовичу, что в одной из его статей (эти статьи Владик, получив направление в трест, разыскал в читальне и прочел) упоминалось о диспетчеризации. Костромин так был поражен эрудицией Владика, что важно согласился: при некоторых обстоятельствах диспетчеризация возможна.

Обедину, которая по возрасту годилась ему в мамаши, Владик называл только Ирочкой. Сердце Ротонова растаяло после того, как Владик выслушал его длиннейшую речь. Владик не удирал от него, не прерывал, и Ротонов, тряся головой, поклялся, что Владик может полностью на него рассчитывать.

Все это Владик рассказал мне, демонстрируя предельную откровенность. Он сидел напротив меня, блестя озорными мальчишескими глазами, его остренькое личико было почтительно, но я знал, что эта откровенность тоже продуманный психологический ход.

Он даже сделал мне замечание:

— Как это вы, Виктор Константинович, умудрились в таком ясном деле, как диспетчеризация, нажить себе столько противников?

— Сам не знаю, Владик. Но зато теперь, я надеюсь, все будет в порядке.

Владик снисходительно усмехнулся, как это обыкновенно делают опытные велосипедисты или конькобежцы, глядя на смекалистых новичков.

— А что это значит: диспетчеризация? — вдруг спросил Владик. — Это что — сидеть за столом и все время кричать по телефону?

Я был несколько озадачен такой прямой постановкой вопроса.

— Видите ли, Владик… э… конечно, в диспетчерской есть телефоны и иногда приходится громко разговаривать, но это еще не все…

Я рассказал ему о техническом совете, двойном ультиматуме — директора растворного завода Турова и управляющего трестом механизации.

— Это я все понимаю, — задумчиво протянул он. — Да, диспетчеризация нужна. Но как вы думаете, почему именно я должен занять столь ответственный пост? — Слово «ответственный» было подчеркнуто, и, чтобы у меня не оставалось сомнений, что он иронизирует, Владик усмехнулся.

— Кажется, вы мне клялись когда-то, что полюбили наш трест и для него готовы на все? Диспетчеризация нам сейчас нужна позарез… К тому же помнится, что практикант Владик говорил о какой-то особой привязанности лично ко мне. Так вот, инженер Владик, вы можете сейчас на деле доказать, что это был не жест, — диспетчерская очень нужна лично мне.

Пока я говорил, Владик все время одобрительно кивал головой.

— Ничего не поделаешь, Виктор Константинович, я связан с вами одной веревочкой. — Он открыл папку и вынул листок: — Вот мое направление.

Я взял его.

— А что значит «одной веревочкой»? — поинтересовался я.

— Вот вы уже испугались. Это значит, что мне нравится ваш стиль работы, ваши организационные идеи и я хочу у вас работать.

— Шельмец вы, Владик!

— Так многие говорят, Виктор Константинович, — скромно потупился он и взял двумя руками направление с моей резолюцией: — Тьфу… тьфу! На почин!

— Итак, Владик, — сказал я, вставая, — отныне вы главный диспетчер, в скобках — зам. начальника производственного отдела. — Я протянул ему руку. — Я надеюсь на вас. Мы вдвоем придумаем что-нибудь интересное, чтобы вам не приходилось кричать по телефону. А о работе мы поговорим подробнее, когда найдем еще четырех диспетчеров.

— Можно говорить сейчас, — сказал Владик.

— Не понимаю.

— Если вы сейчас пройдете в комнату, выделенную для диспетчерской, то увидите трех молодых людей и одну девушку, тоже еще тепленьких инженеров, которые жаждут работы в диспетчерской, вот их направления.

Несколько минут я стоял молча, а Владик, чтобы усилить эффект, тоже молчал.

— Четыре?! — наконец сказал я.

— Да, четыре.

(Только через три дня я узнал подробности, которые несколько снизили заслуги Владика. Оказывается, в роли «провидения» выступил Левшин. Это он дал указание отделу кадров главка первых пять инженеров направить ко мне.)

Мы с Владиком зашли в комнату, где раньше был архив. Все папки куда-то исчезли, в комнате было чисто. Стояло несколько письменных столов, а у широкого полукруглого окна в довольно свободных позах сидели три молодых человека. Девушка в стареньких узких брючках расположилась на столе и, покуривая сигаретку, смотрела в окно.

Владик представил меня.

Молодые люди чуть кивнули, продолжая начатый разговор, а девушка даже не шелохнулась.

Я был немного обескуражен необычным поведением новых сотрудников, но Владик, когда мы вышли, разъяснил мне, что это все от смущения перед начальством.

Я не стал спорить, хотя мне казалось, что обыкновенно люди смущаются иначе.

В последующие два дня Владик со своими помощниками развернули бурную деятельность. Они завербовали в свою компанию главного энергетика треста — холостяка неопределенного возраста, который, как говорили злые языки, с ходу влюблялся в каждую новую штатную единицу женского пола.

С его помощью в тресте и стройуправлениях были установлены телетайпы и смонтированы пять аппаратов «Молния».

Владик написал проект приказа, где длинно и обстоятельно излагались обязанности прораба, что он должен делать, если вовремя не поступят с завода детали и раствор, если не придет крановщик, если остановится кран и, наконец, какие сведения он должен передавать в диспетчерскую, если все будет в порядке.

Читая приказ, я мысленно представил себе прораба Анатолия. Да, какие кары ни придумывай, Анатолий не будет каждые полчаса связываться с диспетчерской.

— Владик, не станут прорабы так часто звонить.

— Ничего, ничего, Виктор Константинович, — говорил Владик. — Вот увидите, все обойдется!

Такая уверенность была написана на худощавом, скуластом лице Владика, что я скрепя сердце завизировал приказ. «Чем черт не шутит, — успокаивал я себя, — смог же Владик повлиять на Костромина, Обедину, даже на самого управляющего. Может быть, и тут…»

Через день на дверях склада появилась черная табличка с солидными золотыми буквами, извещавшими, что здесь отныне находится сердце и мозг треста: «диспетчерская». Еще через день у Владика заработали все средства связи. Дверь диспетчерской уже не закрывалась, оттуда был слышен шум тяжелых телефонных боев, а по коридору галопом носился Владик, решая с отделами неотложные задачи; на третий день ко мне в девять часов утра зашел управляющий, в руке он держал какой-то листок.

— Вы знаете, — сказал он, улыбаясь, — эта диспетчерская, видно, совсем неплохая штука… У вас есть такая сводка?

— Нет.

— Это сводка за сутки. Впервые к началу своего рабочего дня я знаю, что управления сделали за сутки, какие были неполадки и какие вопросы надо решать срочно…

В комнату, запыхавшись, влетел Владик. Он положил мне на стол сводку и, скромно отступив два шага и тяжело дыша, стал у стенки.

— Что же это вы главного инженера обижаете? — усмехнулся управляющий.

— Первая сводка вам, Леонид Леонидович! — кланяясь, ответил Владик. — Вторая Виктору Константиновичу.

Управляющий негромко рассмеялся.

…В девять тридцать позвонил Беленький. Он, как обычно, очень длинно начал жаловаться на «этого подонка» — заказчика «Кеты». Когда я спросил его, чем могу быть полезен, он опомнился и сказал, что жалуется так, между прочим. Он, Беленький, очень доволен работой вновь организованной диспетчерской и считает своим долгом мне об этом сообщить.

Весь день фортуна из своего рога изобилия одаривала меня: очень вежливо говорили со мной управляющий трестом механизации и директор растворного завода. Приходил начальник производственного отдела Мякишев, искал на моем столе очередную пропавшую бумажку, — карандаш перед своим беззубым ртом он держал уже под углом в сорок пять градусов.

Но к вечеру в механизме рога обнаружились неполадки, а может быть, просто фортуна выполнила свой план.

Позвонил прораб Шуров.

— Я уже несколько раз звонил вам по телефону, — вежливо сказал он, — секретарь говорила, что вы сидите на какой-то «Кете». Я вам кое-что хотел сказать.

— Пожалуйста.

— Я понимаю, что всякие данные для начальства нужны. Это так приятно — сидя в кабинете, знать все о работе треста. Но ведь кроме моей основной работы — каждые полчаса докладывать в диспетчерскую разные сведения — есть еще такие мелочи, как монтаж, техника безопасности. А? — Всю эту язвительную тираду Шуров произнес спокойно, не выходя из себя.

Я молчал.

— Или, может быть, заниматься только основной работой? — он подчеркнул слово «основной», чтобы у меня не возникло неясностей.

…Прораб Анатолий, из моего бывшего СУ, начал энергичнее:

— Слушайте, Виктор Константинович, передайте моему бывшему практиканту, а сейчас вашему главному диспетчеру Владику, что, если он будет ко мне приставать, я его пошлю подальше. Очень прошу. — В трубке раздались короткие гудки.

Через минуту он позвонил снова.

— Я, наверное, не очень вразумительно сказал, а в таком деле нужна ясность. Этой ночью вышел из строя башенный кран. Мастер начал было ахать, потом вспомнил про диспетчерскую… Через полчаса приехала ночная аварийка. Этого никогда не было. Раствор на стройку начал поступать круглые сутки — этого тоже никогда не было… Но послушайте, где прорабу найти время, чтобы о приходе каждой машины сообщать в диспетчерскую? Можно, я скажу вам одну неприятную вещь?

— Конечно. Я буду даже доволен.

Он рассмеялся.

— Так диспетчерскую организовывали сто лет тому назад… Я повторяю дословно ваши слова на техсовете: «В мире происходит техническая революция, а мы хотим сейчас работать со старой организацией и техникой»… Так вы говорили?

— Да.

— Диспетчерская, основанная на телефонных справках, ушла в прошлое… Разве нельзя создать автоматизированную систему диспетчеризации?

Я молчал.

— Чего вы молчите, Виктор Константинович? — Сейчас уже его голос звучал раздраженно.

— Вы, наверное, правы. Только я не знаю, как это сделать.

Он снова рассмеялся:

— Трудно с вами спорить.

— Почему?

— Вы не лезете в бутылку и умеете признавать себя неправым. Мне бы так!

— Анатолий Александрович, потерпите несколько дней. Хорошо? Сейчас припоминаю, ко мне приставал представитель какого-то НИИ. У него были предложения по автоматизации диспетчерской. Но тогда мне было не до него. Я с ним свяжусь.

Мой телефон, отличающийся, как я уже рассказывал, весьма беспокойным характером (кстати, я хотел его подсунуть диспетчерской, но Владик отказался), к вечеру, очевидно, выбился из сил. Может быть, тут была и другая причина (я заметил, что, когда дела складывались не в мою пользу, аппарат звонил реже). Во всяком случае, он позволил мне минут десять — пятнадцать подумать.

Все эти дни я искал руководителя Управления обеспечения. Я знал: если хочешь организовать новое дело, не мельчи его, не разрабатывай все до деталей, прежде всего найди человека, способного увлечься новым.

Я подчеркиваю: не заинтересоваться, даже не полюбить, а именно увлечься. Пусть он, как всякий увлекающийся работник, наделает кучу ошибок, — плохо, конечно, но только такой человек сейчас нужен. Сколько начинаний, хороших и желанных, было угроблено из-за того, что не придерживались этого великого закона управления производством.

Анатолий — вот как раз тот человек, который может и должен возглавить организацию обеспечения.

Да, конечно, это счастливая мысль, но боже, где взять силы, чтобы убедить его? Уж не знаю, какой по счету это будет закон, конечно не из первых, но это закон: руководитель должен уметь заинтересовать людей новым делом. Обязательно!

Впервые за все время работы в тресте я хоть немного был доволен своим служебным днем.

Придя домой, я не успел еще высказать Тёшке свои претензии, как раздался звонок. В дверях стоял бригадир Гнат.

Гнат поступил в техникум. Это было столь важное событие, что он на несколько дней оставил работу, дабы проинформировать о нем своих знакомых. Наконец добрался и до меня.

— Можно к тебе, инженер?

— Конечно.

Гнат вошел в комнату. Пожал мне руку, выбрал стул получше, сел и огляделся кругом:

— Подходящая у тебя квартирка, инженер.

Я улыбнулся.

— Вот бы мне такую, когда получу диплом. — О дипломе он упомянул как бы невзначай, рассчитывая на эффект.

Я постарался высказать крайнюю степень удивления:

— Как? Вы поступили в техникум?..

— Да-да, — небрежно прервал меня Гнат. — Решил наконец, инженер, получить диплом. Помню, когда ты работал в нашем СУ, все агитировал меня, даже, кажется, обещал помочь.

— Как же… но вы говорили тогда, что у вас нет времени.

— Каждому овощу свое время, — поучительно сказал Гнат. — У тебя, говорят, нелады с начальством, но ты не бойся, держись нас, бригадиров. — Он вытащил из кармана белейший платочек, наверное специально заготовленный для визита, развернул его и сразу снова положил в карман.

— Так ты помнишь свое обещание?

— Помню, — не очень твердо сказал я, обеспокоенный вторичным напоминанием Гната.

— Понимаешь, инженер, поотстал я немного. Если ты не против, я буду к тебе заходить за помощью.

— Куда заходить? — осторожно спросил я.

Гнат недоуменно посмотрел на меня:

— Как куда? К тебе домой… ты разве против?

— Нет… не против.

— Ну вот и хорошо.

Затем Гнат рассказывал о техникуме. Дело обстояло так.

В день экзаменов он явился в техникум пораньше и, не спрашивая разрешения у секретаря, прошел прямо к директору. У директора шло совещание, но это не смутило Гната. Он обошел всех присутствующих в комнате, по-приятельски здороваясь за руку: «Бригадир монтажников Гнат».

Директору Гнат дополнительно пояснил, что его бригада вкалывает по-прежнему, несмотря на то что инженер перешел в трест. А он, Гнат, решил наконец, по совету своего инженера, получить диплом. Как на это смотрит директор?

Совещание было прервано.

Директор вежливо спросил: означает ли это, что техникум обязан выписать Гнату диплом немедленно?

Но Гнат покровительственно сказал, что он понимает — директор не в силах так просто выдать диплом. Существует целая бюрократия — экзамены, учеба… Он готов все это пройти.

После этого Гнат разъяснил непонятливому директору, что, как вежливый человек, он просто зашел познакомиться с людьми, с которыми ему придется несколько лет вкалывать. Совещание, конечно, он прервал, но их будет еще много. А вот как удачно получилось — он познакомился сразу со всеми преподавателями.

Директор, от имени всех присутствующих, заверил Гната, что педсовету было очень приятно познакомиться со столь известной личностью, но не разрешит ли Гнат закончить совещание…

Гнат засиделся у меня до полуночи.

 

Глава девятая

Еще два письма в июне

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Здравствуй, Виктор, не писал тебе целую неделю, — был занят. Да, не улыбайся, пожалуйста, тут такое дело завернулось. Понимаешь, на стройку приехал сам Израилов, Тонин начальник.

Тоня так волновалась, что у нее в тридцатиградусную жару посинели губы. Честно говоря, я тоже очень волновался. Всю жизнь спокойно встречал самое высокое начальство, а тут начальник какого-то захудалого стройуправления! Даже профессор и тот, глядя на нас, забеспокоился. Но расскажу все по порядку, сначала о Мурышкине.

Вечером, когда я, сидя на балконе, предавался весьма печальным мыслям, я увидел в саду человека в сером сиротском плаще, с тощим потрепанным портфелем, таким странным в наш портфельный век.

Он подошел к моему балкону и вежливо спросил, где можно видеть Скиридова.

Через минуту он входил в комнату. Это оказался твой изобретатель. Вот, думаю, подсунул мне Виктор чудака.

Я довольно холодно протянул изобретателю руку, но он так спокойно и доброжелательно улыбнулся, что куда-то улетучилось мое недоверие и, как это ни странно, даже мои печальные мысли.

Изобретатель снял свой сиротский плащ, сел в шезлонг и уставился на море. Обыкновенно к вечеру волны усиливаются. К моему удивлению, сейчас они тихонько и аккуратно набегали на полоску пляжа, вежливо шурша камушками, словно благожелательный взгляд Мурышкина успокаивал не только людей, но и своенравное Черное море.

Минут через пять изобретатель сказал:

— Хорошо тут.

Заметь, Виктор, он даже не добавил «у вас», как это обыкновенно говорят. Он не привязывал меня к этому месту, а следовательно, к больнице, тогда бы по логике вещей разговор коснулся моей болезни.

Так, улыбаясь морю, он просидел у меня минут двадцать. Потом поднялся:

— Пойду! — Он задержал мою руку. — А с бетонной установкой не беспокойтесь, завтра будет работать.

Если б это так уверенно сказал кто-нибудь другой, я бы, наверное, усмехнулся. Ему я поверил. Где ты его выкопал, Виктор?

Я открою тебе один секрет. Чтобы понять, что за человек перед тобой, нужно представить себе его совсем маленьким. Обычно мне это удавалось. Но вот, глядя на изобретателя, я никак не мог представить его себе маленьким. Мне кажется, он сразу и родился такой, с благожелательной, всепонимающей улыбкой.

— Не беспокойтесь, — повторил он.

Сейчас я уже был недоволен его сдержанностью, мне хотелось поведать ему свою боль, мысли.

— Куда вы уходите? Посидите, поговорим.

— Нет, пора, — девять. Вам отдыхать.

Когда на следующий день к одиннадцати часам я приехал на стройку, насос уже работал. Около него возился изобретатель.

Тоня с сияющими глазами стояла у установки, прижав руки к груди.

Она только кивнула мне. У нее было такое лицо, будто она молилась какому-то богу, может быть богу Техники.

Я утверждаю, Виктор, что из ста человек — все сто, из тысячи — вся тысяча на месте изобретателя сделали бы широкий жест в сторону бетонной установки: «Ну, что я вам говорил?..» Но Изобретатель (отныне и вовек буду писать это слово с большой буквы) сказал:

— Извините, не подаю руки, испачкал в масле.

В это время в ворота ворвалась автомашина с каркасами арматуры, затормозила около нас. Из кабины выскочил директор Читашвили.

— Ну, Николай, — он уже стал звать меня по имени, что, как я потом установил, означало высшую степень расположения, — принимай последние каркасы. — Он картинно показал на машину. — Раз Читашвили сказал, что завод твой, можешь быть уверен, Читашвили друга не подведет… Саша, давай накладные.

Из кабины вылез его помощник Саша. Он подошел к нам и молча протянул накладную.

— Я хочу, Николай, — закричал директор Читашвили, — чтобы ты лично расписался в получении последней партии каркасов. Саша, палку, побыстрее!

Вдруг глаза директора, в которых от избытка чувств блестела влага, остановились на бетонной установке.

— Это что? — спросил он озадаченно.

— Это установка, которая подает бетон по шлангу прямо в опалубку, — вытирая руки паклей, разъяснил Изобретатель.

— Что, что! — закричал директор Читашвили. — Ты что думаешь, Читашвили маленький, ничего не понимает? Так ты, наверное, товарищ, не знаю, как тебя зовут, считаешь?

— Зовут Степаном Петровичем, а маленьким вас назвать нельзя, — улыбаясь, ответил Изобретатель.

— Ты хочешь сказать, — гремел директор, — что этот паршивый растворонасос, — он мощной рукой ударил по насосу, от чего тот вздрогнул и стал чихать, — без людей, тачек подает сразу бетон в опалубку? Так ты хочешь сказать?

— Он говорит правду. — подтвердила Тоня.

— А ты, девушка, молчи. Читашвили тебя видит насквозь. Тихоня, тихоня, а всеми мужиками тут командуешь… Не верю. Пойду сам посмотрю… Саша, пошли!

Через несколько минут директор Читашвили примчался к нам.

— Кто это сделал? — грозно спросил он. — Кто?

— Степан Петрович Мурышкин. — Тоня подняла глаза на директора.

Директор несколько минут смотрел на нее.

— Ух, какие синие глаза у тебя, девушка! — Он еще что-то пробормотал, кажется, по-грузински. Я уже обрадовался за Тоню: вот второй человек обратил внимание на ее глаза. Может быть, так и женишок найдется. Но директор уже смотрел на Изобретателя.

— Молодец! — закричал он, протягивая Мурышкину руку. — Бери что хочешь. За такую вещь все бы отдал. Все твое! — кричал директор. — Завод твой! Только прикажи — все сделаю.

Так, Виктор, твой Изобретатель стал третьим совладельцем завода.

В это время из конторы прибежала работница и что-то шепнула Тоне.

— С…сюда едет ИзДраилов! — упавшим голосом сказала Тоня.

Вот с этого «места» я начал писать тебе письмо, Виктор.

Израилов оказался худощавым человеком лет сорока. У него было печальное лицо, как будто он страдал за грехи всего человечества. В руке он, по теперешнему обычаю, держал огромный черный портфель.

Он подошел к нам и прежде всего поздоровался с Тоней, которая от волнения совсем посинела.

— Здравствуйте, товарищ Тимошкова.

— Здравствуйте, товарищ ИзДраилов, — тихо ответила бедная Тонечка.

У Израилова, когда он услышал столь неблагозвучную интерпретацию своей фамилии, одна бровь поползла вверх, но замечания он не сделал.

Потом он печально оглядел нашу группу и протянул мне руку:

— Здравствуйте, товарищ Скиридов Николай Николаевич.

Мне вдруг по старинному обычаю захотелось вытянуться и бодро крикнуть: «Здравия желаю!», но я переборол себя:

— Здравствуйте, товарищ Израилов!

Он поздоровался с директором Читашвили, слесарем Соколовым, остался один Изобретатель. Израилов чуть заколебался, но потом тихо и печально сказал:

— Здравствуйте, товарищ Мурышкин.

Во всей нашей группе только Изобретатель остался спокойным, он приветливо ответил:

— Добрый день!

— Ну? — спросил Израилов. — Кто доложит?

Я и Тоня очень испугались, но нас выручил Изобретатель.

— Пошли, — предложил он.

У места бетонирования Израилов поставил свой тяжелый портфель, отдышался немного.

Струя бетона шла с таким напором, что опалубка дышала, как живая. Израилов повернулся и проследил весь путь бетона от бункера. Взгляд его просветлел.

— Это очень хорошо, Николай Николаевич, — сказал он. — Спасибо вам за арматурные каркасы, за бетонную установку…

Но я показал на директора Читашвили, на Тоню, на Изобретателя. Они в свою очередь показали на меня, заспорили. А в углу площадки, глядя на море, стоял профессор. Только один я знал, что он сделал главное, ибо все это «пиршество» бога Техники ничто по сравнению с возвращением к работе одного обыкновенного человека… Сказать ему об этом? Рассердится, конечно. Эх, была не была! Я подошел к нему и сказал. Произошло чудо, Виктор. Профессор не рассердился.

— Спасибо за добрые слова, — глухо ответил он, все так же глядя на море. — К концу дня будет шторм.

Он повернулся и пошел по дорожке.

У ворот Израилов, переложив портфель в левую руку, попрощался. Выражение его лица было снисходительно-печальное, будто только что он позволил себе отвлечься от высоких проблем, а теперь вот уезжает и снова будет там высоко, в своем управлении, а мы, обыкновенные смертные, остаемся тут на стройке…

— Николай Николаевич, — схватив меня за руку, отчаянно зашептала Тоня, — попросите у него плотников и доску-сороковку… Николай Николаевич!

Я набрался смелости:

— Товарищ Израилов, сейчас нас будет лимитировать опалубка. Нужно помочь плотниками и доской.

Израилов снова печально усмехнулся.

— Я надеюсь, — тихо сказал он, — что вы, Николай Николаевич, покажете нам теперь, как можно делать опалубку без дополнительных плотников и досок.

Заметь, Виктор, он сказал «нам», но это отнюдь не означало — всем присутствующим: безусловно, показать опалубку из воздуха, солнечных лучей или морской пены я должен был именно ему, Израилову.

С Тоней Израилов прощался последней.

— До свидания, товарищ Тимошкова.

Она приняла его руку, что-то хотела сказать, но не смогла и только крепко ее держала.

Израилов снова печально усмехнулся. Эта усмешка означала примерно следующее: «Ничего, ничего, товарищ Тимошкова, мне понятно ваше волнение. Уж таков мой удел, что люди относятся ко мне по-особому».

Машина тронулась, а мы все стояли и смотрели ей вслед.

Все эти крамольные мысли об Израилове уже потом пришли мне в голову, сейчас мы стояли навытяжку. Уверяю тебя, Виктор, что если б Израилов зашел ко мне в Москве, я все равно вытянулся бы перед ним.

Виктор, я вынужден прервать письмо. Сейчас у меня Лидия Владимировна. Я хочу дать тебе последний шанс, поэтому передаю письмо через нее. Она тебе позвонит, ну, а остальное уже за тобой.

Николай Николаевич.

P.S. Да, напиши, пожалуйста, мне: как же быть с опалубкой? Можно было бы сделать инвентарную, но у меня почти все колонны разные. Высылаю чертеж колонн.

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Прямо не знаю, как тебя благодарить, Виктор. Твое письмо и чертежи завез ко мне товарищ (фамилии своей не назвал). Сказал, что ты его «завербовал» в аэропорту.

Очень толковое у тебя предложение. Как это я не додумался?! Уже был на заводе, заказал металлическую опалубку. Читашвили не стал спорить с владельцем завода, вызвал Сашу и сказал:

— Понимаешь, Саша, замучает он меня, честное слово, замучает! Но раз Читашвили дал слово — все! Делай, Саша. Только не показывай мне — умру со стыда. Превратили завод в мастерскую…

Если бы это от меня зависело, я бы сейчас всех управляющих трестами на полгодика-годик поставил прорабами. Дал бы им план побольше, а рабочих в обрез. Вот тогда бы они поняли, что так называемые «волевые решения», которыми так грешат управляющие, копейки не стоят, а инженерный подход к делу может решающим образом повлиять на ход строительства.

И сейчас, если б я вернулся в трест, я бы выгнал Костромина, который всю свою жизнь был на побегушках. Выгнал бы с треском, чтобы другим неповадно было на должности главного инженера исполнять обязанности помощника при ком-нибудь…

Приходится признать, Виктор, что счет нашей встречи пока в твою пользу. Но совсем не из-за твоего «христианского» подхода к людям (Костромина нужно не перевоспитывать, а выгнать!). Просто ты доказал мне практически необходимость быть инженером.

Лидия Владимировна, как всегда, приехала не одна, с ней был Сперанский.

Конечно же я не был в постели. Мы сидели с Изобретателем в креслах, покуривали и молчали.

— Ну! — грозно воскликнула она.

Я очень испугался, как тогда Израилова. (Вот парочка была бы, Л.В. и Израилов, а, Виктор!)

— Я сейчас.

— Это что, вы меня все время обманывали?

— Что вы, Лидия Владимировна!

На тут вмешался Изобретатель.

— Доктор, — заметь, Виктор, он сразу определил, что она врач, — не браните Николая Николаевича, его на стройке даже Израилов похвалил.

— Что-что?! — она грозно сдвинула бровки. — Какая стройка, какой Израилов? И вообще, почему это вы, товарищ, сидите в палате больного и курите? Откуда вы?

Изобретатель понял, что дал промашку. Он тут же потушил папиросу и примирительно сказал:

— Я из Москвы… меня прислал Виктор Константинович.

— Вот, вот… без него нигде не обойдешься!

Она подошла к креслу, взяла мою руку, нащупала пульс.

— Так зачем же этот ваш Виктор прислал товарища? — строго спросила она меня, опустив руку. — И вообще, его разве еще не сняли с работы?

Она повернула голову к Изобретателю:

— Не сняли, товарищ?

— Степан Петрович Мурышкин, — представился Изобретатель. — За что его снимать, он способный инженер, настоящий…

— Да что вы? Вот никогда не думала!

Сперанский чуть вольнее сел в кресле и взял со стола папироску.

Лидия Владимировна строго посмотрела на него. Сперанский вздохнул, уложил папироску в коробку, закрыл ее и сверху поставил пепельницу.

— Может быть, может быть, Степан Петрович! — деланно покорно сказала Лидия Владимировна. — Только он совсем не воспитан. Это уж точно.

Она поднялась:

— Я рада, что лечение и режим дают свои результаты. У вас неплохой пульс, Николай Николаевич.

Тут я понял, Виктор, что должен оказать тебе услугу.

— Доктор, — слабым голосом сказал я, — не откажите в любезности отдать письмо Виктору Константиновичу.

— Ни за что!

— Я вас очень прошу. Это очень срочно, тут семейные дела.

Она заколебалась:

— Ну, давайте.

— До свидания, Степан Петрович, — приветливо сказала она. — До свидания, Николай Николаевич! — на этот раз строго.

Лидия Владимировна вышла.

Сперанский посидел еще две-три минуты и с неловкой улыбкой тоже попрощался.

Мы помолчали.

— Хороша! — вдруг сказал Изобретатель.

— М-да!

Он рассмеялся.

Ну, Виктор, желаю тебе успехов на всех фронтах.

Н.Н.

 

Глава десятая

Один хороший день

Государственная комиссия приняла гостиницу «Кету» (она же «Аврора») с оценкой «отлично». После подписания акта директор («этот подонок заказчик», как его называл Беленький) пригласил присутствующих в концертный зал.

Беленький был очень недоволен:

— В концертный зал! Как будто ресторан не на ходу!

Но для «протокола» Беленький мило улыбнулся директору и, взяв под руку председателя госкомиссии, первым важно проследовал в зал.

Я попрощался.

— Я вас провожу, Виктор Константинович, — сказал прораб Ковалев.

Мы прошли по коридору мимо бывшей прорабской, и хотя тут уже сидела главный администратор, дотошная женщина, попортившая нам немало крови, у дверей, вытянув лапы, лежала знакомая рыжая собака.

Она подняла голову, когда мы проходили, но не пошла, как всегда, за нами.

— Ковалев, а что будет с собакой? — я остановился.

Он пожал плечами:

— Не знаю… Оставить ее тут — прогонят.

— Ковалев!

— Знаете что, Виктор Константинович, я возьму ее с собой на другой объект. Это строительная, собака. — Он вынул из кармана листок бумаги и, как в первый день нашего знакомства, записал: «а) Собака»…

— Не сюда, Ковалев! Это показные листки для начальства.

Он рассмеялся:

— А вы уже знаете?

— Знаю.

— Ну, хорошо. — И вытащил старый блокнотик.

И, словно поняв наш разговор, собака встала и медленно пошла за нами.

Институт помещался на окраине Москвы. Мне всегда почему-то казалось, что вешать учрежденческие черные вывески с золотыми надписями на окраинах — противоестественно. Вот и здесь, кроме кирпичного дома НИИ, все остальные здания были деревянные, хиленькие.

Меня встретил заведующий лабораторией Опришко, полный человек лет пятидесяти, с круглой лысой головой. В ее наготе было что-то притягивающее и нескромное, хотелось рассмотреть все бугорки и складки и одновременно поскорее прикрыть эту голову.

Комната была заставлена металлическими шкафами электронно-вычислительной машины. В углу, смирненький-смирненький, сидел Владик, подавленный здешними автоматическими чудесами.

Я представился.

— Чем обязан вашим визитом? — сухо спросил Опришко, подымаясь со стула. — Ведь насколько мне помнится, вы не захотели со мной разговаривать.

— Просто я убедился в необходимости автоматизации учета, — ответил я и, чтобы как-то сгладить неприятное начало беседы, добавил: — Один из наших прорабов сказал, что такая диспетчерская, как мы организовали, годилась лет сто назад.

Но Опришко не принял шутки.

— Хорошо, — коротко сказал он. — Вот договор.

Я пригласил Владика к столу. Он опасливо посмотрел на Опришко и уселся на краешек стула; Владик вел себя точь-в-точь как самоуверенный Тёшка в присутствии Марии Александровны.

Я понял, что до моего приезда он попробовал применить свои психологические опыты, но безуспешно.

— Как вы считаете, — спросил я Владика, чтобы приободрить его, — сначала посмотрим договор или попросим Корнея Петровича рассказать о предложении института?

Владик кашлянул, умоляюще посмотрев на меня.

— Корней Петрович, я и Владик были бы вам очень обязаны, если б вы коротко сообщили суть предложения.

— Вы и Владик! — Опришко посмотрел на Владика — тот съежился. — Формула такова: мы организуем в вашем тресте автоматизированную систему учета и управления. Первая часть — учет. На каждой вашей стройке устанавливается такой информатор. — Опришко подошел к соседнему столику и привычно положил руку на серый цилиндр. — Шофер прибывшей автомашины вставляет жетон, соответствующий номеру рейса, в это отверстие, — Опришко показал на прорезь посередине информатора. — По радио передается сигнал к нам в институт, а отсюда уже по проводам к аппаратуре, которую мы устанавливаем в вашей диспетчерской…

— Понимаете, Виктор Константинович, прорабу не нужно ничего по телефону сообщать в диспетчерскую — все делается автоматически!

— Ваш аппарат, — не обращая внимания на реплику Владика, продолжал Опришко, — может быть настроен так, что все грузы, прибывающие на стройку, фиксируются только на бумажной ленте. Сигнал же подается диспетчеру, только когда машина запаздывает. Кроме этого, на ваших башенных кранах устанавливаются датчики. При поломке или длительной остановке крана в диспетчерскую также поступает сигнал.

— Ваши условия? — спросил я Опришко.

— Оборудование для автоматизированного учета мы ставим бесплатно. Ваша обязанность — неукоснительно выполнять инструкцию, неукоснительно!

— Скажите, Корней Петрович, разве в наш век бывают чудеса? Я говорю не о технике, хотя это, конечно, здорово. Я об условиях, — снова попробовал я пошутить.

Но он и на этот раз не принял шутки.

— Институт получил государственное задание внедрить автоматизированную систему учета и управления, — строго сказал он. — Госплан щедро выделил нам необходимые средства. И если уж говорить о чудесах, то чудо — это ваш приход сюда. Насколько мне известно, главные инженеры трестов не очень любят технику. Возни много, правда? — Он насмешливо посмотрел на меня.

— Срок? — спросил я.

— Если вы спрашиваете о своем тресте, — три дня; для главка — несколько лет; для всего Союза — не знаю. Ваша диспетчерская — очень небольшое звено, но, если хотите, начало государственной автоматизированной системы в строительстве.

— Понятно! Беремся, Владик?

— Да, — коротко ответил Владик. В какой-то момент на его лице появилось строгое и осуждающее выражение, точь-в-точь как на лице Опришко. Я не очень буду удивлен, если Владик сбреет свои черные вихры, — кажется, Опришко становится его идеалом.

Я подписал договор. Мы решили, что Опришко придет к нам на совещание прорабов.

— Строгий мужчина, — сказал Владик, когда мы выходили из института.

У меня на столе лежала целая гора почты. С тяжелым вздохом я принялся за нее.

Где-то я читал, что в последние годы зарегистрирована новая болезнь — «боязнь рака», и так она распространилась, что стала страшнее самого рака. Я посмеялся и забыл. Но вот когда меня перевели в трест, я заболел. Мой недруг назывался «боязнь бумаг».

Первое время я решил просто игнорировать бумаги; куча их росла на моем столе. Через два-три дня жизнь треста была нарушена: отовсюду непрерывно напоминали, отчаянно звонили телефоны. Приходя в кабинет, я всегда заставал озабоченных сотрудников треста, ведущих раскопки в бумажной куче на моем письменном столе.

Тогда я и заболел и ежедневно два раза в день отбивался от бумаг. Хотя я не завел резинового штампа для резолюций, но изучил и начал применять набор стандартных указаний. Например: «К исполнению», что означало:

«Я знаю, дорогой Петр Петрович, что исполнить вы не сможете, но ничего другого написать не могу — бумага важная». Или: «Срочно прошу переговорить»; получив такую резолюцию (я еще работал в стройуправлении), я по простоте душевной, запыхавшись, прибежал в трест.

— В чем дело? — спрашивает меня Костромин.

Едва переводя дыхание, отвечаю:

— Вот… вы просили срочно переговорить.

Я еще никогда не видел, чтобы человек так смеялся, с Костроминым был припадок. Когда он немного успокоился, то сказал:

— Какой вы еще ребенок, Виктор Константинович! Вы знаете, что значит эта резолюция?.. Эх, зелены вы! Резолюция означает: «Я не знаю, что тут писать, пусть письмо полежит, посмотрим».

Широкое распространение получила очень туманная резолюция: «К сведению». Она переводится примерно так: «Вы уж придумайте, Петр Петрович, сами, куда сунуть эту бумагу». Было еще много других резолюций-шифров.

Но примерно половина всей приходящей почты требовала немедленного ответа. Тут писалась обычная резолюция (не шифрованная!): «Прошу подготовить ответ». И ходила многострадальная бумага с такой резолюцией из рук в руки по трудному, тернистому пути.

Сегодня мне отчаянно везло. Все же из двухсот пятидесяти рабочих дней в году даже у строителей один бывает счастливым. В самом деле: с утра сдали гостиницу, потом — предложение института, превращающее нашу кустарную диспетчерскую в действительно современную ячейку управления производством, и вот наконец…

Я вызвал секретаря.

— Пожалуйста, возьмите… — и вдруг осекся. — Что это с вами, Неонелина? — Я так удивился, что с первого захода произнес ее имя.

Секретарша поснимала с себя все украшения: огромную бляху на солидной цепи, многоэтажные серьги с малиновым звоном, кольца с огромными камнями. Вместо голубых бархатных брюк и камзола на ней было обыкновенное гладкое платье.

— Нина, — поправила она меня.

— Как это — Нина! — вскричал я. — Уже сколько времени я изучаю имя «Неонелина», и теперь, когда я его с таким трудом освоил, вы вдруг подсовываете мне «Нину». Не выйдет!

— Виктор Константинович, вы как-то выразили желание, чтобы я научилась стенографии…

— Да вы что — доконать меня хотите?!

Она улыбнулась: ей все же удалось удивить меня.

— Попробуем написать ответы на письма, Виктор Константинович. — Она села за маленький столик, положив перед собой тетрадку.

Из кучи бумаг, требующих ответа, я взял первую. На письме стояла моя резолюция: «т. Мякишев, прошу срочно дать ответ».

— В управление… Пишите, Неонелина!

— Нина…

— Фу, черт!

За двадцать минут она записала ответы на двадцать писем, за сорок минут их отпечатала и принесла на подпись. Через час ответы были в конвертах.

…Если кто-нибудь заболел страшной болезнью «боязнь бумаг», вспомните о стенографии!

Была середина дня, около двух часов, солнце просто расплылось по всему небу. Оно расплавило асфальт так, что на нем печатались следы прохожих; река не давала прохлады, а казалась просто пластмассовой лентой, по которой не плыли, а скользили широкие экскурсионные посудины; оно залило нестерпимым светом стеклянные стены новых домов, столь модные сейчас, потому что они якобы раскрывают дома и делают улицы шире и богаче (даже метростроевцы, сидя глубоко под землей, поддались этой моде и повсеместно заменяют чудесные дубовые двери капканами из алюминия и стекла); оно, солнце, со всем своим душевным пылом жарило все живое; большие сизые голуби не прогуливались по карнизу, а сидели неподвижно, широко раскрыв клювы; только люди все так же наполняли горящие улицы, душные магазины, выстраивались длиннейшими очередями к малиновым газировкам.

— Мне можно? — спросил Моргунов, широко распахнув дверь.

— Конечно, Иван Митрофанович! — Я встал и вышел из-за стола.

Моргунов только вернулся из отпуска. Я искренне обрадовался ему. Он заметил мою радость:

— Пришел к тебе ругаться, да вот пропала охота. Давно не виделись. Между прочим, как тебя сейчас называть?

— По-старому, Иван Митрофанович.

— Нет, по-старому не годится, не положено. Буду переходить на имя-отчество и «вы». Только на перестройку прошу месячишко, не возражаешь?

— Можно по-старому.

Он покачал головой, пристально посмотрел на меня:

— А ты как-то переменился. Повзрослел, что ли. Так что, если б даже хотел называть тебя по имени, не смог… Вот у меня какое к тебе, Виктор Константинович, дело. Просьба, вернее, — нужны срочно два башенных крана. Мои чудаки забыли заказать, а механик треста все краны распределил уже. — Моргунов снова пристально посмотрел на меня: — Поможешь?

— Конечно.

— Откуда возьмешь?

— В главке.

— Хорошо… Еще одна просьба. Я в больницу ложусь, на операцию… посмотри за СУ, на Морозова надежда небольшая.

— Будет сделано, Иван Митрофанович. Что у вас?

Он тяжело встал и подошел к окну.

— Придешь в больницу? — сказал он глухо.

Я встал рядом с ним.

— Обязательно, Иван Митрофанович.

— И если что… у меня, — ты знаешь, наверное, — семьи нет.

— Не будем об этом говорить. Все кончится хорошо.

— Это ни к чему, — сказал он строго, — разговор мужской.

— Я приду в больницу, все неукоснительно выполню.

— Ну, вот и хорошо… — Он провел рукой по волосам. — У тебя что? Мне секретарь сказала, что ты меня спрашивал.

— Да так, Иван Митрофанович, не хочу вас сейчас беспокоить.

— Юлишь, парень!

— После операции…

— Говори! — приказал он.

— Вы не станете возражать, если мы назначим Анатолия начальником Управления обеспечения?

— А он как?

— Я с ним еще не говорил.

— Так что же ты у меня спрашиваешь? — удивился Моргунов. — Ты у него спроси.

— Я сначала хотел узнать ваше мнение.

Моргунов пристально посмотрел на меня.

— Это с твоей стороны красиво, парень. Я не возражаю. — Он протянул мне руку: — Ну, бувай!

— До свидания.

Моргунов тяжело пошел к двери.

…Я поехал на стройки. Теперь я уж твердо знал: сегодня мой день, выбирал самые трудные стройки — и все у меня получалось.

Тогда я решил побывать у Анатолия.

— Здравствуйте, Анатолий Александрович, — бодро прокричал я в трубку. — Вы еще долго будете у себя?

— Здравствуйте, — настороженно ответил он, — с час еще.

— Я к вам выезжаю.

Было около восьми часов вечера. Схлынула сутолока дневной смены. Уже, наверное, надели домашние пижамы труженики города — административные инспектора, оберегающие удобство и покой жителей новых районов Москвы, но числящиеся врагами номер один у бесшабашной прорабской вольницы; вечером на стройку не приедет высокое начальство, разве только по злому умыслу, чтобы на оперативке сказать: «Был я у вас на объектах вчера вечером, — многозначительная пауза, — конечно, не застал там ни главного инженера треста, ни СУ, куда там, отдыхают! Даже прораба не застал, какой-то мастер бегает по этажам. Никого… никого!»

Анатолий встретил меня у ворот.

— Вообще приличное начальство предупреждает о своем приезде хотя бы часа за два, — проворчал он вместо приветствия.

— А почему за два часа?

— Чтобы убрать немного на стройке. Ведь начальство, кроме уборки, больше ни о чем не хочет разговаривать.

— Очень хочет… Только не знает, с чего начать.

Анатолий взглянул на меня:

— Ладно. И так все ясно.

У прорабской стоял стол странной конструкции: два кругляка, закопанные в землю, к ним прибита широкая доска. Когда мы сели на табуретки, стол оказался вровень с нашими коленями.

Я вопросительно посмотрел на Анатолия.

— Вечно вас интересуют мелочи, — поморщился он. — Сам не знаю, почему стол такой низкий. Ребята в обеденный перерыв играют здесь в домино. Черт его знает, лупят они сильно, — может, и загнали стол в землю…

— Вот что, Анатолий Александрович, я хочу предложить вам организовать Управление обеспечения…

— Что, что? — Анатолий вскочил. — Снабженцем стать? — На его болезненном лице появились красные пятна. — Почему это из меня дурачка все делают? Разве я ни на что толковое не гожусь? Эх! — Он махнул рукой и быстро пошел к корпусу.

Я понимал его обиду: по настоянию Моргунова главным инженером СУ был назначен Морозов, хотя он был намного слабее Анатолия.

Потом я вспомнил, что сегодня мой день. И остался сидеть.

Минут через пять на рекогносцировку пришел мой старый знакомый бригадир Сергей Корольков.

— Виктор Константинович! — деланно удивился он. — Что это вы тут у нас на скамеечке прохлаждаетесь?

Я поздоровался с ним и, кивнув в сторону корпуса, спросил:

— Серчает?

— Ух, как серчает! Бегает по перекрытию.

— Сергей Алексеевич, тащите его сюда.

— Не пойдет, — покачал головой Корольков.

Я посидел еще пять минут. Наконец появился Анатолий, прошел в свою конторку и резко захлопнул дверь.

Через минуту он высунул голову из окна:

— Выжимаете?

— Выжимаю, — согласился я.

— Ничего не выйдет! — Он захлопнул створки окна.

— Зря вы, Анатолий, так себя ведете, — сказал я в сторону полуоткрытой двери. — Я приехал сюда с вашего согласия, а вы стучите дверьми, окнами, шипите на меня…

Он молчал.

— Ну, выходите, попрощаемся, я поеду.

— Заходите сюда.

Я зашел в прорабскую.

— Что это привез мне какой-то институт? Газировка, что ли? — уже миролюбиво спросил Анатолий, показывая на серый цилиндр.

Я знал теперь, как себя с ним вести.

— До свидания. Черт с вами — работайте всю жизнь прорабом.

— Обиделись?

— Конечно. Когда вы мне позвонили с предложением автоматизировать диспетчерскую?

— Вчера вечером, а что?

— А то, что эта «газировка», как вы изволили мило пошутить, — автомат для регистрации прибывающих машин. То есть менее чем за сутки ваше предложение было реализовано… До свидания, извините, мне тоже ехать надо.

Он придвинул мне стул:

— Ладно, рассказывайте про ваше управление, как его, снабжения.

Я сел. Сухо и официально сказал:

— Управление обеспечения, а не снабжения, представляет собой организацию, которая занимается всеми вопросами обеспечения строительства, но по-новому, на основе инженерного подхода… С чего начинается стройка? — резко спросил я.

— С проекта! — с вызовом ответил Анатолий.

— Да, с проекта… Так вот, первая задача — обеспечить такие проекты, которые потребуют минимум затрат труда… Дальше что?

— Фундаменты, «нулевые циклы».

— Правильно. Управление готовит и сдает строительные площадки для устройства «нулевых циклов»… Дальше? — нетерпеливо спросил я.

— Обеспечение…

— Вот только третья задача — материальное обеспечение: грамотная, толковая заявка, инженерная заявка и графики поступления… Так скажите, почему во главе такого управления не должен быть настоящий, толковый инженер?

Он молчал.

— Ах, вы молчите? — Я по-настоящему разозлился. — Молчите?! Ну и сидите здесь. Конечно, тут интереснее, можно всех и вся критиковать!

— Чего вы так расшумелись? — миролюбиво сказал Анатолий. — Совсем вам не идет злиться. Уж лучше кишки выматывайте, только ласково, как это вы всегда делаете… Я подумаю.

— Ну, пошли, — я взял его за руку. — Пошли.

Стемнело. На корпусе, башенном кране, на световых мачтах зажглись прожекторы… Они залили ярким белым светом всю площадку. В воздухе на невидимом крюке висела панель. Вот она опустилась на свое место. За ней пошла вверх другая панель — шел монтаж. Невольно мы залюбовались, — ладно работала бригада Королькова.

— Никаких «подумаю», — сказал я. — Решайте сейчас. Но перед тем, как вы примете окончательное решение, я хочу вам сказать: такого управления пока нет, нет и штатов. Многие против него, будет очень трудно… Но это, как я думаю, начало длинного пути, того самого, на который вы меня, черт вас дери, толкнули… Или я один должен отдуваться? А вы подбросили идею и в сторону?.. Серьезно, Анатолий, кого, кроме вас, можно поставить на такое дело? Подумайте: проектирование, большая организационная работа по подготовке площадок и снабжение — все по-новому.

— Хорошо. Я согласен.

— Спасибо.

В метро я вдруг неожиданно решил поехать в больницу к Лидии Владимировне.

У стола дежурного врача сидел молодой человек в туго накрахмаленном белом халате. Он отложил журнал и вежливо спросил, что я ищу в «обители боли, скуки и температуры», и очень оживился, когда я попросил вызвать Лидию Владимировну.

— А, вам нужна врач Северская? Понятно. А по какому вопросу?

И так как я сразу не ответил, он добавил:

— Что, дело секретное?

Я начал бестолковое объяснение, но дежурный перебил меня:

— Все понятно. — Он положил руку на телефонную трубку. — Как доложить?

— Меня зовут Виктор Константинович.

Он набрал номер.

— Попросите врача Северскую… — Пока ходили за Лидией Владимировной, он с интересом рассматривал меня. — Да-да, вас настойчиво просит о встрече Виктор Константинович… Не знаю… Понятно. — Он положил трубку и сочувственно сказал: — Она не ждала вашего прихода и очень удивилась. Сейчас придет.

Лидия Владимировна пришла быстро. Пока она спускалась по лестнице, у нее было встревоженное лицо, но в вестибюле, увидев меня, разочарованно произнесла:

— Ах, это вы? Чему обязана?

Она очень похудела, осунулась, черные глаза ее блестели.

— Я хотел извиниться, я не смог приехать тогда вовремя. На стройке была авария.

— А-ва-ри-я! — по слогам повторила она, как бы слушая, как звучит это слово. — Ну, предположим, авария, а дальше что?

Мы стояли около столика дежурного, что я ей мог сказать?

— Я получил письмо от Николая Николаевича, — начал было я, но она перебила:

— Я тоже получила. Что еще?

— Все, Лидия Владимировна, не смею больше отнимать у вас время, прощайте… До свидания, — сказал я дежурному.

— Всего хорошего, — не поднимая головы, ответил он.

Я направился к двери. Это был длинный мучительный путь, две пары глаз пристально, как мне тогда казалось — осуждающе, смотрели мне в спину.

— Подождите, — вдруг сказала Лидия Владимировна, — я вас провожу.

…В саду мы сели на скамейку. В небе тихонько, чтобы никому не мешать, висела круглая, благодушная, луна.

— Как ваши дела? — уже мягче спросила Лидия Владимировна. — Зачем вы пришли, Виктор Константинович?

— Мне просто очень захотелось вас увидеть.

Она опустила глаза.

— И кроме того, — попробовал я пошутить, — мне выделен один хороший день в году. Как раз сегодня.

— Один день в году — это не много… Вы извините, я была резка, но как-то все странно с вами получается. Записка, которую вы прислали в Крым, потом…

— Мне очень обидны были слова Сперанского, — перебил я ее.

— Я выхожу за него замуж, Виктор.

Она еще что-то говорила, спрашивала, но я молчал.

— Вы слышите?.. Мне на дежурство… Что с вами? Я, право, не думала…

Она ушла.

Все так же висела над садом луна, гладкая и довольная.

В некоторых книгах описываются люди, у которых что-то не ладится или горе случилось, а они как ни в чем не бывало с энтузиазмом трудятся. Чепуха это, нет таких людей! И нет черты, которая делит жизнь человека на служебную и личную…

Так я рассуждал в восемь часов утра следующего дня. Эту ночь я не спал. Что я должен был сделать вчера? Что я должен сделать сегодня?..

Мои мысли прервал телефонный звонок.

Говорил Девятаев. От имени бригады он просил срочно приехать к ним на стройку.

— Что-нибудь случилось? — встревожился я.

— Да, но не волнуйтесь, ничего плохого.

— Хорошо, сейчас буду.

Прораб Шуров встретил меня у ворот, он вежливо и, как всегда, иронически поздоровался, что-то хотел сказать, но, посмотрев на меня, осекся.

— Вам нездоровится, Виктор Константинович? — спросил он.

Ответить я не успел, подошел Девятаев.

Мы поднялись на шестой этаж, где велся монтаж.

— Ну, что у вас, случилось? Давайте скорее!

— Идите сюда, Виктор Константинович! — позвал меня Девятаев, указывая на подкосы.

Я подошел.

— Откуда вы взяли алюминиевую оснастку?

— Сами сделали.

— Почему петли в панелях сбоку и так низко? — озадаченно спросил я.

Девятаев многозначительно молчал.

Я всматриваюсь и начинаю понимать: петли специально сделаны на такой высоте, чтобы удобнее было снимать подкосы.

— Но ведь…

— Мы просили конструктора, потом вместе с ним были на заводе, — спокойно сказал Девятаев. — Посмотрите дальше… сюда к перегородкам… Что нужно сделать для того, чтобы отцепить траверсу?

— Вы обходитесь без лестницы! — догадался я. — Как?

Они снимали траверсу без лестницы: нужно только потянуть специальный тросик. Для поперечных панелей применили новые связи, где-то на заводе достали кантователь для плит перекрытия.

Трудная жизнь строителя! Разве не лучше работать в белом халате, проектировать мосты? Или в научно-исследовательском институте создавать новые конструкции? Но вот стоит передо мной полпред бригады Девятаев, спокойно и, как всегда, обстоятельно говорит:

— Вы просили бригаду дать предложения по экономии труда, помните, на техсовете треста? Прораб подсчитал — эти приспособления дают двадцать процентов экономии на монтаже, — он замолкает и смотрит на Косова.

— Тут не так много сделано, — тихо сказал Косов, — но мы слышали, что такие предложения поступят к вам и от других бригад. Это наш подарок вам, Виктор Константинович. — Косов неловко улыбнулся. — Не хочется, чтобы в тресте опять было все по-старому.

Я молчал, и казалось мне сейчас, что лучше работы строителя нет.

— Виктор Константинович, чего вы молчите, надо же сказать прочувствованную речь, — все же не удержался Шуров.

— Спасибо, Косов. Я этого не забуду, — это все, что я сумел сказать.

На площадку на полном ходу ворвалась машина с раствором. Из кабины, чертыхаясь, выскочил шофер и бросился к прорабской.

— Чего он так? — удивился я.

Косов и Шуров рассмеялись, Девятаев спокойно разъяснил:

— Это ваш «информатор» действует. Если водитель вовремя не отметит прибытие, ему не засчитывается рейс. Раствор приходит минута в минуту, так же привозят панели…

— Сегодня утром, — сказал Косов, — остановился башенный кран, поломка какая-то. Начали звонить во все стороны, не успели дозвониться, а на площадку уже въехала аварийка, — о поломке крана ваша автоматика дала сразу сигнал в трест.

Когда я в конце дня вошел к управляющему, он о чем-то оживленно беседовал с Костроминым. На этот раз он не сказал: «А, Виктор Константинович, проходите, садитесь», — как это делал всегда, а вопросительно посмотрел на меня. Я был взволнован тем, что увидел в бригаде Косова, хотелось поделиться радостью.

— Сейчас на стройке мне продемонстрировали работу автоматизационной системы…

— Я знаю, — небрежно бросил управляющий. — Тут только что ваш Владик долго все это рассказывал. Увлекаетесь вы, молодые люди! Что еще?

— Я хотел перед тем, как идти в главк, — меня вызывает Левшин, — согласовать с вами меры по снижению затрат труда и обеспечению непрерывной работы.

— Это уже не имеет значения, — лениво сказал управляющий, взяв со стола журнал.

Костромин тихо и приятно рассмеялся.

— Вы только что приехали в трест, Виктор Константинович? — ласково спросил он. — Не читали многотиражку?

— Нет, не читал.

Костромин протянул мне газету:

— Пожалуйста, на второй странице.

Я машинально взял ее. На второй странице целый подвал занимала статья с броским заголовком: «Прожекты главного инженера». Я быстро пробежал статью. В ней высмеивались увлечения автоматизацией, особенно диспетчерская. В статье говорилось, что, забавляясь электронно-вычислительной машиной, я забываю остальное.

— Но ведь все это не соответствует действительности, Леонид Леонидович, — возмутился я.

Он отложил журнал, пододвинул к себе кучку писем и начал их просматривать.

— Так, — сказал он, переворачивая левой рукой бумаги. — Так. (Может быть, и не соответствует.)

— Ведь вы сами говорили, что автоматизированная диспетчерская себя оправдала, а тут написано, что это фантазия.

Он что-то записал на бумаге и отложил в сторону.

— Так-так. (Вполне возможно, что и говорил.)

— Я только что еду с площадки Шурова. Бригада Косова предложила новую оснастку, которая экономит рабочее время на двадцать процентов. Как же можно утверждать, что на монтаже уже ничего нельзя сделать?.. А с проектными делами, вы ведь одобрили деятельность Топоркова, который в самой начальной стадии…

— Так-так. (Может быть, может быть, но статья есть статья… пресса!) Так-так. (Я же тебе говорил, предупреждал, теперь ты получил сполна. А у меня руки развязаны.)

Костромин вытащил свою красивенькую расческу. Это был прежний барственно-снисходительный Костромин. Но он тоже молчал.

Так я стоял перед ними, ждал ответа. Я видел себя со стороны — худого, сгорбившегося: сначала ушла любимая женщина, а теперь любимая работа; беспомощного, смешного своим наивным желанием убедить их.

Ответа не было. Я понял, что статья и все их поведение — это звенья хитро задуманного плана. Чего я тут стою? Разве не ясно, что говорить с ними бесцельно? И тогда вдруг прошла скованность, я выпрямился.

— Я очень благодарен вам, Леонид Леонидович, за урок. Стоило ли отнимать у вас время своими предложениями? Мне с самого начала следовало понять, что вы против перестройки треста и готовы пойти на все, чтобы любыми путями ее сорвать. У вас есть ко мне претензии по текущей работе?

— Нет… по текущей работе претензий нет. Если хотите, я до сих пор не могу понять, как вы смогли в такой короткий срок закончить гостиницу.

— Это хорошо… хорошо, — я провел рукой по лицу, — так вот, вы и дальше будете иметь дисциплинированного помощника по текущей работе. Но это не главное. Главное — твердо проводить инженерную перестройку. Теперь я не буду вас спрашивать. В пределах своей компетенции я сам буду принимать решения.

— Значит, война, — любезно улыбаясь, сказал он.

— Я не отступлюсь, Леонид Леонидович… А вы, Костромич! Как же вы могли написать заведомо ложную статью? Как вы могли написать, что автоматизированная диспетчерская — это ненужная игрушка? — Я подошел к телефонному столику и включил микрофон диспетчерской.

— Оператор Волкова слушает.

— Назовите какой-нибудь объект, — приказал я Костромичу.

Он в ответ только пожал плечами.

— Назовите объект!

Они с удивлением посмотрели на меня.

— Если не назову, вы что, драться будете? — неловко спросил Костромин. — Ну, стройка прораба Смирнова.

— Здравствуйте, Лена, дайте устную справку о работе стройки Смирнова за первую смену, — попросил я.

— Мы с вами уже сегодня здоровались… Справку? Минутку… Смонтировано сорок деталей, по графику — сорок. С завода номер три задержался рейс сто двадцать семь из-за поломки машины в пути.

— Меры?

— Связалась с заводом… ага, вот сигнал — на стройке уже машина-заместитель… Поступил сигнал о поломке крана в десять сорок пять, в одиннадцать на стройке была аварийка… в одиннадцать пятнадцать кран начал работать…

— Как ночью поступал раствор?

— Нормально, по графику, через два часа по ноль и две десятых куба…

— Вы слышите, Владислав Ипполитович? Вы помните, как совсем недавно в шесть часов вечера завозили целую машину раствора и пользовались им двенадцать часов, при сроке годности раствора два часа… А простои? Неужели вы забыли? Я не буду напоминать, что вот сейчас электронно-вычислительная машина дала нам характеристику работы треста за сутки и прогноз работы. Когда это у строителей было? Как же вы могли?

Костромин молчал. Управляющий встал, подошел ко мне.

— Будете на меня жаловаться? — спросил он усмехаясь.

— Нет.

— Почему?

— Мне стыдно.

— Стыдно? За кого? — удивился управляющий.

— За вас.

— Молодец, Виктор! — радостно закричал Ивлев, когда я вошел к нему в кабинет. Он вышел из-за стола и схватил мою руку. — Вот за это я люблю нашу молодежь, не отступает перед трудностями! Молодец. — Он выглянул в окно: — Утро-то какое, Виктор! А всё мы, строители! — удовлетворенно воскликнул он, как будто мягкую прохладу раннего утра и синеву неба создали строители, а вернее — трест подземных работ, которым руководит Владимир Васильевич Ивлев.

— Мы где собираемся? — спросил я.

— Молодец, Виктор! — он хлопнул меня по плечу. — Никаких сантиментов… только дело! Молодец! Где собираемся? Тут, конечно, у меня. А где же еще?.. Садись, Виктор, сейчас вызову Самородка.

Он неторопливо подошел к телефону.

— Александр Семенович, здрав… Да подожди, ей-богу! Ну хорошо, хорошо, задержи приказ… Тут вот Виктор Константинович пришел, зайди ко мне, пожалуйста.

С лица Ивлева уходила радость.

— Ну хорошо, хорошо, — жалобно сказал он. — Мы сейчас будем у тебя, раз все собрались.

Ивлев медленно положил трубку. Но вот морщины на его низком лбу начали разглаживаться.

— Черт с ним, с этим Самородком, — заговорщицки сказал он. — Пойдем к нему. Только ты ему сейчас не уступай, слышишь? Я тебя поддержу.

В кабинете главного инженера сидели начальники и главные инженеры монтажных управлений. Самородок, не обратив на нас никакого внимания, кого-то отчитывал.

Ивлев сначала важно стоял посредине комнаты, но Самородок вдруг закричал. Ивлев съежился и тихонько сел на стул. Я тоже сел.

— Ты же чурбан! — визжал Самородок, обращаясь к Воронину, главному инженеру управления. — Почему вчера не закончил монтаж?

— Но, Александр Семенович, — растерянно оправдывался Воронин, — ведь вы не дали кран, как обещали.

— Кран я ему не дал, понимаете! Кран я ему не дал! А без крана, бездельник ты этакий… — лицо Самородка перекосилось.

— Может быть, начнем совещание, Александр Семенович? — прервал я Самородка.

Он посмотрел на меня:

— Начнем… конечно, начнем, уважаемый Виктор Константинович. А ты, Воронин, у меня…

— Мы договорились, что сегодня я подъеду к вам обсудить предложения по упорядочению устройства «нулевых циклов».

— Ага… Да, да, именно по упорядочению, — насмешливо сказал Самородок. Он расстегнул свою спортивную куртку, выпятил крепенький животик. — Ты, Воронин, у меня наплачешься! Кран ему давай, у, тип…

— Предложения я передал вам. Вы читали их? — снова прервал я Самородка.

— Я читал… и Владимир Васильевич читал. Правда?

— Да, читал, — боязливо ответил Ивлев.

— Ну, и какое твое мнение? — Самородок приподнял и снова опустил телефонную трубку.

— Мне кажется, — неуверенно сказал Ивлев, — что предложения приемлемы. Я говорил с начальниками управлений, они тоже согласны.

— А статью, статью в многотиражке ты читал? — завизжал Самородок. — «Прожекты главного инженера». Его прожекты! — Самородок указал на меня карандашом.

— Статью читал, — тихо и покорно ответил Ивлев.

— Тогда молчи! А я ему (Самородок снова показал на меня) отвечу от нашего треста. Предложения хорошие, Виктор. Но скажи: ты действительно тогда на техсовете думал, что победил меня, Костромина и кое-кого повыше у вас в тресте? Победил, да?.. Я вижу по твоему лицу, Виктор, что тебе не нравится, как я беседую с Ворониным. Ты у нас в главке слывешь интеллигентом, поэтому буду с тобой вежлив. Итак, многоуважаемый Виктор Константинович, — Самородок откинулся в кресле и еще больше выпятил животик, — после критики вашей работы в прессе трест подземных работ прекращает всякие обсуждения.

— Это ответ треста? — спросил я Ивлева.

— Да, — закричал Самородок. — Да!

Я поднялся.

— Подожди, Виктор Константинович, — вдруг сказал Ивлев.

Я остановился.

— Ему нечего тут ждать. — Самородок поднялся. — Он получил ответ, и другого не будет… Мы ведь уже два раза праздновали твой уход на заслуженный отдых, Владимир Васильевич!

Ивлев молчал.

— Вы довольны, Виктор Константинович? — Самородок подошел ко мне и хотел положить руку мне на плечо.

Я отстранился, и его рука повисла в воздухе.

— Я доволен, Александр Семенович. Вы ведь признали: предложения хорошие… А вы, товарищи, как считаете?

— Я считаю, — тихо сказал Воронин, — что нужно немедленно предложения проводить в жизнь.

— Спасибо, Воронин] Но если вы уже нашли в себе мужество так ответить, то я вам дам один совет. Запомните: начальство хамит только до тех пор, пока подчиненный ему позволяет. Это закон, Воронин. Вы меня поняли?

Самородок побелел от бешенства.

— Иду, иду, дорогой Александр Семенович, — приветливо сказал я ему. — Вы сейчас сможете продолжить милую беседу с Ворониным… если, конечно, он вам позволит.

Итак, строительство подвалов зданий и устройства подземных коммуникаций, то есть этот самый знаменитый «нулевой цикл», будет по-старому возводиться с нарушением всех сроков.

…Главный инженер мастерской великой державы, именуемой «Моспроект», Александр Александрович Пучков встретил меня любезной улыбкой, во всеоружии многочисленных инструкций.

— Да-да, Виктор Константинович, конечно, вы правы. Это просто замечательно, чтобы строители с самого начала участвовали в проектировании!

Он посмотрел на меня сквозь очки лукавыми черными глазами, приветливо положил руку мне на локоть.

— Я тут советовался, признаться, многим ваши предложения нравятся, но объясните, что это за статья? — он придвинул ко мне многотиражку.

Статья… Вот уже Морозов, принявший временно от Моргунова дела стройуправления, на мой вызов нагловато заявил диспетчеру, что у него нет времени приехать. Беленький, предлагавший «кровный союз» против управляющего, перестал совсем ко мне обращаться, а его секретарь подозрительно часто отвечает, что начальства нет; вот уже Мякишев держит желтый карандаш у беззубого рта вертикально, а Ирочка Обедина (совсем, бедная, уморилась!) бегает по комнатам и в каждой устраивает коллективную читку статьи.

Как это говорится в таких случаях: «стиснуть зубы»? Но стиснуть зубы нельзя: нужно отвечать начальству, как дела на «сдаточных» объектах; нужно самому спрашивать с начальников и главных инженеров СУ, начальников служб; нужно, наконец, вести бесконечные телефонные разговоры, потому что у главного инженера треста, кроме телефона, ничего нет: ни базы механизации, ни гаража, ни одного подсобного предприятия, — все специализировано по разным трестам. Ни на минуту нельзя стиснуть зубы.

Я вижу разные взгляды: насмешливые, жалостливые, откровенно злорадствующие, сочувствующие. Одно в них общее — любопытство. Как ты себя сейчас поведешь?

Я думал. Можно принять позу обиженного человека, всем и каждому рассказывать, как неправильно с тобой поступили, искать сочувствия. Ну хорошо, несколько дней посочувствуют, а что дальше?

Можно пойти жаловаться на управляющего, на Костромина. А на что, собственно говоря, жаловаться? Костромин высказал в статье свои взгляды, ее напечатали, управляющий со статьей согласен. Конечно, я мог бы пойти в горком, — наверное, меня поддержали бы, — но как я могу обращаться туда за помощью? Ведь сделано так мало… Как же все-таки поступить?

Я шел после работы пешком и не переставал думать об этом.

Вдали показались серо-черные дома у кинотеатра «Ударник». Я люблю их. Вот, кажется, те же коробки, которые сейчас так принято ругать, а какое интересное сочетание объемов! Мне почему-то всегда кажется, что на этих зданиях шпили и башни и вытянуты они вверх. Дальше — сад с большими деревьями, низкие скамейки. Дети, старики с газетами и парочки…

«Знаешь что? — вдруг говорю я себе. — Давай примем такую форму: раз в статье критикуют «прожекты», нужно энергичнее проводить эти прожекты в жизнь… Не хмуриться, не злиться, не отчаиваться, даже улыбаться».

«Хорошо, — отвечаю я себе, — принято… А сейчас, миленький, кончай прогулочку, — пора домой».

Мне не раз пришлось напоминать себе об этом решении. На вопрос Владика, может ли он в связи со статьей присвоить себе почетное звание «Единственный безработный Советского Союза», я спокойно ответил:

— Владик, действительно пора снять табличку «Диспетчерская». К вам переводятся еще три инженера, которые сейчас работают над графиками строительства. Отныне вы будете называться «Отдел автоматизированного учета и управления строительства». Я говорил с вашим другом Опришко, он обещал считать графики на вычислительной машине. Вы довольны?

— А… статья? — впервые я увидел Владика озадаченным.

— Именно статья, именно, Владик! Сейчас нам нужно все ускорить.

Я встречался со многими людьми, каждая встреча начиналась или заканчивалась напоминанием о статье.

Вечером меня вызвал управляющий.

— Я поручал вам написать проект письма о потребностях треста на второе полугодие, — строго сказал он. — Где письмо?

Мне уже была известна его повадка — перед серьезным разговором упрекнуть за невыполнение какого-нибудь, даже пустякового поручения, я приготовился:

— Оно уже два дня у вас.

— Не может быть! Где?

— Лежит в красной папке. — Я мило улыбнулся.

Он порылся в папке;

— Да, действительно… А претензии к нашим субподрядчикам? Меня ведь вызывают на совещание.

— У вас.

— Где? Не вижу.

— В другой — черной папке. — На этот раз моя улыбка выражала высшую степень доброжелательности.

— Так… Вы провели сегодня комиссию на корпусе «А»?

— Провел, Леонид Леонидович.

Несколько минут он озадаченно смотрел на меня, потом улыбнулся:

— Вы приготовились к нашей встрече?

— Да.

— Ну, тогда будем считать, что предисловие закопчено. Перейдем к делу?

— Пожалуйста.

— Вы ведете себя так, — строго сказал управляющий, — будто не было статьи в газете. Заставляете Костромина заниматься… как это было сказано в статье? Прожектами. Превратили диспетчерскую в отдел. В чем дело?

— В статье, Леонид Леонидович.

Он задумчиво посмотрел на меня и сказал:

— В партбюро, что ли, обратиться? Нет, пожалуй, сделаю другое: загружу его так, чтоб он дышать не мог, а не то что заниматься прожектами… Не думал в самое трудное время — летом — идти в отпуск, но сейчас пойду. Обязательно!.. Вот когда свалится на вас вся работа треста — посмотрю, что останется от ваших планов перестройки… Ах, извините, Виктор Константинович, задумался и выболтал свои мысли. — Он рассмеялся.

Странное дело, теперь, когда я уже точно знал, что он строит мне разные пакости, что его смешки и приветливость не что иное, как психологические трюки, я должен был бы его ненавидеть, — но я ничего с собой не мог поделать: в такие минуты он был мне симпатичен. Я тоже в ответ улыбнулся:

— Выдержу, Леонид Леонидович!

В воскресенье, как обычно, я работал. В открытое окно виден пляж, тысячи отдыхающих. Ладно, придет время…

Было около одиннадцати часов, дверь открылась, и в комнату вошли Костромин и управляющий.

— Вы не видели тут шофера Леонида Леонидовича? — спросил Костромин. — Вот черт, собрались на прогулку, а он куда-то запропастился!

— Нет, не видел.

Управляющий пристально посмотрел на меня, подошел к окну и выглянул на улицу.

— Что вы тут делаете, Виктор Константинович? — спросил он, не поворачиваясь.

— В четверг вы дали мне задание обследовать новые площадки…

— Ну и что?

— Вот я их и обследовал, а сейчас готовлю справку.

— Почему в выходной?

— Виктор Константинович всегда работает в выходные дни, — иронически разъяснил Костромин. — И вечерами работает очень поздно. — Он рассмеялся. — Слишком много времени отбирают у него идеи.

— Идеи? — Управляющий обернулся. — А у вас, Костромин, какие идеи? — тихо спросил он.

— Не стоит, Леонид Леонидович, в выходной день говорить о работе.

— А он почему работает? — У управляющего потемнело лицо.

— Он не справляется с работой. Молодой человек, вот и работает… Пришла машина, Леонид Леонидович.

Управляющий собрал листки бумаги, которые лежали передо мной.

— Ну вот что, молодой человек, сейчас вы сядете в машину и поедете домой. Будете отдыхать понедельник и вторник — на вас лица нет.

Я поднялся:

— Это не нужно, Леонид Леонидович, я уже привык, и потом…

— Ничего не будет «петом», объявляется перемирие ровно на три дня. Хорошо? — Он улыбнулся и повторил: — Три дня. А в среду заходите, узнаете кое-что интересное.

Я кивнул.

 

Глава одиннадцатая

Гадкий утенок — Управление обеспечения

Вошла Нина. Сейчас она одевалась подчеркнуто скромно — преобладали серые и черные тона. Мне кажется, что на конкурсе монашеских одежд она безусловно могла бы занять призовое место.

— Виктор Константинович, — она опустила глаза, — вас просят Леонид Леонидович.

У управляющего, мрачный и надутый, сидел Костромин. Последние дни он со мной почти не разговаривал.

— Ну-с, многоуважаемый Виктор Константинович, что будем делать дальше? — любезно улыбаясь, спросил управляющий. — Садитесь, пожалуйста, садитесь!

— Не знаю, — чистосердечно ответил я.

Управляющий негромко рассмеялся.

— Как это не знаете?..

В кабинет быстро вошел Владик. Он положил на стол управляющему две сколотых бумажки, сделал два шага назад и застыл в позе «готовность номер один».

— Что еще такое? — спросил управляющий. — Ведь вы меня уже сегодня терзали.

— Уточненная сводка на ЭВМ, Леонид Леонидович, — вежливо ответил Владик. Он наклонился вперед и снова выпрямился.

— Э-ВЭ-ЭМ… Послушайте, Владислав Ипполитович, а может, эта самая прелестная электронно-вычислительная машина сядет на месяц сюда в кресло? А?

Костромин кашлянул.

— Ах, простите, выдаю секреты. — Управляющий, лениво взял первый листок и пробежал его глазами. — Так, что же я должен делать, мой юный мучитель? — спросил он Владика.

— Это написано на втором листке.

— На втором?.. Так-так! — управляющий побарабанил пальцами по столу. — Так-так! — повторил он.

«Так-так!» Когда я слышал от него эти короткие многозначительные слова? Ах, да! Мне припомнилось, как после технического совета я просил у управляющего помощи в организации диспетчерской. Тогда эти слова означали резкий и насмешливый отказ… Да, но сейчас все по-другому. Почему же они снова вызывают во мне тревогу?

Управляющий, усмехаясь, поднял бумажку:

— Вы ошиблись, мой милый Владик, ошиблись впервые за все время. И знаете, я почти счастлив, что вы со своей подружкой ЭВМ ошиблись. Выходит, некоторое время управляющие еще будут существовать. Тут, Владик, перепутаны все исполнители.

Владик стоял молча, все в той же позе готовности.

— Понимаю, Владик, вы требуете разъяснений, доказательств… Ну что ж, пожалуйста. С сегодняшнего дня на целый месяц я уезжаю в отпуск. Тут уж будут другие исполнители.

Управляющий подошел к Владику:

— Ясно? Ну, а теперь идите. У нас тут предстоит разговор, может быть даже трудный. Пожалуйста, скажите Васильеву, что я просил его зайти.

Вскоре вошел и Васильев, поздоровался, сел на стул у окна.

— Ну вот, — улыбаясь начал Леонид Леонидович, — сейчас все правильно: отъезжающий управляющий, действующий главный инженер, наше всевидящее партийное око в лице секретаря и Костромин… Ну, Костромину мы дадим роль попозже. Хорошо, Виктор Константинович? Нужно послушать ваши планы, они всё и решат. — Он прошелся по кабинету, ровно посередине дорожки. — Так вот, слушаем вас.

Я молчал.

— Да, я совсем забыл: нужно, наверное, прежде всего спросить: не возражаете ли вы против моей столь продолжительной отлучки?

— Нет, не возражаю. Я уже об этом говорил.

Управляющий остановился, быстро повернулся ко мне:

— Где? Кому?

— В главке, Левшину.

— Ах, вот как! — протянул он. — А я-то думал, удивлю вас.

— Вы меня все же удивили, Леонид Леонидович.

— Чем?

— Об этом, если позволите, после.

— Хорошо. — Управляющий снова начал ходить, аккуратно ставя ноги, обутые в маленькие блестящие туфли, на середину дорожки. — Так вот: каковы ваши планы? Двигаться понемногу в перестройке работы треста, — кажется, в инженерной перестройке, так вы ее называли? Или взяться за всё сразу?.. В последнем случае, — управляющий остановился и усмехнулся, — я рискую после приезда застать трест стоящим вверх ногами.

— Как? — спросил Васильев.

— Вверх ногами, многоуважаемый Валентин Михайлович… Вверх ногами.

Я молчал. В открытое окно мне было видно, как на набережную выскочил Владик. К нему подошла девушка. Они поздоровались и пошли вдоль набережной. Что-то очень знакомое и тревожное было в ее осанке, в походке.

— Наверное, все-таки вверх ногами, — вдруг с мрачным удовольствием сказал Костромин.

Управляющий подошел к своему столу, сел в кресло. Взял ручку, повертел ее.

— Так!

— Не знаю, Леонид Леонидович, — медленно начал я. — Я все еще не решил, не готов ответить.

— И все же нужно.

— Он не скажет, — хрипло произнес Костромин. — Хотя все уже решил. Зачем ему говорить? Но не успеет еще скрыться из виду ваш поезд, как все тут будет стоять вверх ногами.

— Вполне возможно, что перестройку будем продолжать по всем линиям, — сдерживая себя, сказал я.

— Так… Понятно, понятно, — задумчиво произнес управляющий. — Ну тогда придется пустить в ход этот приказ.

Он взял со стола листок бумаги и хотел было прочитать.

— Не нужно, Леонид Леонидович, — остановил я его. — Я знаю, что Владислав Ипполитович назначается управляющим на время вашего отпуска. И так как вы наверняка спросите, не возражаю ли я, то я отвечу, как уже говорил Левшину: не возражаю.

Управляющий помолчал, потом медленно произнес:

— Но этот приказ мог и не быть. Я мог бы сейчас оставить своим заместителем вас.

— И это я понимаю. Но слова вам дать не могу… просто не знаю.

— Ну как хотите. — Он подписал приказ. — Пожалуйста, Владислав Ипполитович.

Костромин взял листок:

— С завтрашнего дня прошу все ваши действия согласовывать со мной.

— Хорошо, Владислав Ипполитович. Мне будет очень приятно снова работать под вашим руководством, — любезно ответил я.

Васильев не выдержал и рассмеялся. Глядя на него, рассмеялся и я.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — многозначительно и веско сказал Костромин.

— Вечно вы впутываете меня в глупые истории! — кричал прораб Анатолий. «Прораб» я пишу по старой привычке, а сейчас — уже начальник Управления обеспечения.

Мы сидели у него в сногсшибательном кабинете: стены в высоту на метр восемьдесят сантиметров отделаны деревом, дубовые встроенные шкафы, потолок с пластмассовой сеткой словно плывет в воздухе. Этот «метр восемьдесят» был предметом особого восхищения Беленького, который, приехав сюда для «обмена опытом», долго цокал языком.

Я понимал Анатолия, все другие помещения Управления обеспечения, тоже отделанные деревом, были пусты. Лишь в приемной сидела вконец перепуганная этой роскошью молоденькая секретарша. От ветра хлопали двери.

— Я этого вашего Владика изничтожу, — запальчиво говорил Анатолий. — Представляете, даже в бухгалтерии сделал деревянные панели!

— Нехорошо — в бухгалтерии панели, — соглашался я.

— Ну черт с ними, с панелями, сдеру их! А скажите, что это я буду сидеть тут один и наслаждаться видом этих дубовых листьев? — Он показал на угол.

— В самом деле, откуда эти листья? Владик как будто такого задания не получал.

На щеках Анатолия разгорались красные пятна. Но в это время дверь широко открылась, появился сияющий Владик, он втащил в комнату дубовый столик с резными украшениями. За ним четверо рабочих с трудом внесли зеленый металлический ящик. Увидев меня, Владик принял озабоченный вид:

— Пожалуйста, Анатолий Александрович, протяните правую руку, будет ли вам удобно?.. Ну, протяните, пожалуйста!

Анатолий дернулся, как ужаленный, стукнул рукой по столу, вскочил:

— Я ухожу, Виктор Константинович, хватит с меня издевательств! Смеетесь вы надо мной, что ли?

Он выскочил из комнаты, сильно хлопнув дверью, но тут же снова зашел:

— Смеетесь?

— Скажите, Владик, — как можно строже спросил я, — что это за дубовые панели, особенно в бухгалтерии? И дубовые листья… Что это за стол с инкрустацией?

Анатолий сел, забарабанил пальцами по столу.

— Сию минуту, Виктор Константинович!.. Анатолий Александрович, сядьте, пожалуйста, в кресло и протяните правую руку. Удобно вам?

— Идите… знаете куда? — глухо проговорил Анатолий. — Что касается руки, я б ее протянул, да…

— Спасибо, товарищи, — вежливо сказал Владик рабочим, — вы можете ехать.

Это были парни из бригады Королькова. Они хорошо знали всех присутствующих и вышли, пряча улыбки.

Владик сам сел в кресло, протянул руку, но не достал до ручки коммутатора.

— У Анатолия Александровича рука, кажется, длиннее, — озабоченно сказал он. — Ах, да, извините, Виктор Константинович! Вы спрашивали о дубовых панелях. Насколько мне помнится, вы сказали так… — Владик порылся в кармане. — Забыл блокнот, но я на память… Вы сказали: «Владик, сейчас организуется новое управление. Выделено помещение, вам поручается привести его в порядок». Насколько мне помнится, я сразу хотел идти, так как привык исполнять ваши указания немедленно… — Владик еще раз протянул руку к коммутатору, покачал головой. — Вы тогда задержали меня и сказали… слова, они мне понравились: «Только не крохоборничать, Владик. Конторские помещения на заводах делаются добротно и культурно, а у строителей всегда наспех». — Владик посмотрел на меня.

— Но дубовые панели…

— Дубовые листья! — закричал Анатолий.

— Ах, вот о чем вы? — Владик сел за длинный стол, напротив Анатолия. — Это вам подарок от вашей бывшей бригады.

— Что-что?

— Помните, Анатолий Александрович, на вашем участке разбирали особняк, там были старые панели? Ну, я посоветовался с Корольковым. Бригада в неурочное время привела их в порядок и доставила сюда.

— Дубовые листья? — Анатолий уже сдавался.

— Это, должно быть, очень приятно — любовь коллектива. — Владик доброжелательно посмотрел на Анатолия. — А дубовые листья и этот столик — все там было, правда поломанное. Корольков восстановил.

— Он всегда прав, — проворчал Анатолий. — Помните, когда он еще не был великим главным диспетчером, а практикантом, что сказал о нем стройконтролер?..

Но Владик хотел полной победы.

— Так что, в бухгалтерии панели снять? Куда их, на свалку?

— Ну а как все-таки с людьми? — Гнев Анатолия уже совсем утих.

— Нам не дали дополнительных штатов, Анатолий Александрович, все, как говорится, за счет внутренних ресурсов.

Анатолий снова взялся за меня:

— Когда же они будут, эти «внутренние»?..

— К десяти ноль-ноль. Через десять минут приедут начальники отделов треста и начальники СУ. Будем выколачивать, договариваться.

Владик принялся соединять проводки в коммутаторе, напевая какой-то лихой мотивчик.

— Тра-та-та… тра-та-та, — повторял он. «Все хорошо, вот установлю тут аппарат. И хочешь не хочешь, Анатолий, ты как миленький будешь исполнять его приказы. Потому что, конечно, живого Владика можно послать подальше — и Владик уйдет…» — Тра-та-та. — «А вот от этого ящика не избавишься, он будет тут. И как бы ты ни шумел, ящик будет звонить, мигать красными лампочками, терзать тебя до тех пор, пока ты не подчинишься…» — Тра-та-та!

Красные пятна сошли с лица Анатолия, я видел, что гнев его утих. «Черт бы меня побрал, — наверное, пилил он себя, — дал согласие быть начальником этого мифического Управления обеспечения, которое ничего не имеет: ни штатов, ни структуры, ни даже паршивенького приказа о его организации. Но сейчас уже отказываться нельзя… Почему нельзя? Почему? Ведь я втравил совсем еще недавно этого Виктора в работу главным инженером треста. Он, наверное, был бы даже доволен, если б я отказался, ходил бы тогда гоголем: вот видите, он один!.. Да, конечно, он один несет все бремя, создает «невидимых рабочих». Анатолий бросил на меня сердитый взгляд.

Я, изобразив на лице покорность, которая именно и злила Анатолия, вспомнил, как часто, еще будучи студентом и читая критические статьи в газетах, удивлялся: «Ну что стоит директору завода или начальнику цеха пустить в работу новую технологическую линию? А они цепляются за старое. Ведь вот автор статьи точно подсчитал, что новая линия даст увеличение производительности труда на двенадцать процентов…»

— Даст, даст! — повторил я вслух.

Анатолий строго посмотрел на меня, а Владик прервал на миг свои «тра-та-та».

«Даст» — это будущее время глагола «дает», а в этом-то и все дело. План же надо выполнять сейчас, и заботы сегодняшние никто не снимает. Я думал: как было бы хорошо, если бы был создан настоящий механизм внедрения нового, при котором внедрять его было бы приятно и почетно. И чтобы отчитаться этим самым новым можно было не через год-два, а сейчас, так же как отчитываешься закопченными делами.

— Тра-та-та, — снова запел Владик, выпрямился, стукнул рукой по коммутатору и весело сказал: — Сейчас все в порядке, Анатолий Александрович, вы связаны со всем миром, включая заводы… А для вас у меня есть сюрприз, Виктор Константинович.

У Владика всегда были для меня сюрпризы. Признаться, я их немного побаивался и настороженно посмотрел на него. Но в это время старинные часы, стоящие в углу, громко ударили (Анатолий вздрогнул и передернул плечами), дверь открылась, в комнату начали входить участники совещания.

Первым вошел Морозов, в связи с болезнью Моргунова исполнявший обязанности начальника СУ. Он небрежно кивнул, бросил на стол кожаную папку и, глядя на Анатолия, спросил:

— Долго? Я спешу.

Анатолий пожал плечами. Я промолчал.

Начальник технического отдела треста Топорков вошел, когда часы пробили десятый раз. Он остановился посредине комнаты, но эффект был разрушен кукушкой, только, что выскочившей из маленьких дверец.

Она не смогла прокуковать, лишь что-то хрипела, но все равно внимание было отвлечено.

Мне показалось, что Топорков расстроился, и я приветливо предложил ему сесть.

— Слушаюсь, — вытянулся он.

Вошли Мякишев и начальник конторы снабжения Зюзин, появился Ротонов.

Когда я уже хотел начать совещание, дверь открылась и показался Беленький. Он не спеша оглядел комнату:

— Хорошо… Смотри-ка, Анатолий! Никогда и не думал, что он такой кабинетик оторвет.

— Садитесь, Беленький, садитесь. Вы опаздываете.

— Я?.. Знаешь, Виктор, меня в райком вызывали, я не пошел. Вот явился сюда, а ты: опаздываешь! — Он многозначительно улыбнулся ему одному присущей улыбкой, которая в данном случае означала, что, во-первых, он, Беленький, начальник лучшего СУ в тресте, не так уж очень и подчинен главному инженеру и главный должен это чувствовать; во-вторых, ему кое-что известно (Беленькому всегда было что-то известно), и, в-третьих, неспроста его вызвали на это совещание, будут, конечно, о чем-то просить. А раз ты, друг миленький, собираешься просить, то проси, а не делай замечаний.

Я понял его и улыбнулся. Он важно и снисходительно усмехнулся в ответ и уселся возле меня.

Я встал.

— Сегодня мы должны обсудить организацию Управления обеспечения. Кое-что у нас по экономии труда уже сделано, вам известно: организована автоматическая система управления строительством, внедрены, или, вернее, внедряются, предложения бригад и прорабов. Но в этой работе важнейшее место занимает подготовка производства… Я дам сейчас слово начальнику нового управления Анатолию Александровичу, он доложит, как мыслится работа этого управления.

— Нечего мне говорить, — раздраженно сказал Анатолий. — Они уже все знают. Пусть дают людей для Управления… обеспечения, — черт его знает, название какое-то чудное, все забываю. Пусть дают людей и выкатываются отсюда.

Все заулыбались.

— Конечно, знаем, — сказал Беленький. — А для тех, кто еще не знает, могу рассказать. — Беленький встал, оглядел собравшихся, снисходительно улыбнулся: — Управление состоит из четырех участков. Так? — обратился Беленький к Анатолию.

Анатолий не ответил. Но Беленькому обязательно нужно было подтверждение. Поэтому с тем же вопросом он обратился ко мне.

— Да, из четырех, — ответил я.

— Вроде память мне еще не изменяет, — Беленький широко улыбнулся, показывая частокол стальных зубов.

— Дмитрий Федорович, не тяните резину, взялись объяснять — говорите поскорее, — сказал я.

— Я могу и не говорить, — обиженно отпарировал Беленький и сел. Но тут же снова встал: — Первый — участок технической документации. Так?

Мне снова пришлось подтвердить:

— Так.

— Кажется, помню… Этот участок должен сидеть верхом на проектировщиках и выколачивать из них такие чертежи, чтобы жизнь наша стала приятной и радостной… Все детали стандартные, никаких фокусов в плане здания — прямоугольник, и все, чтобы коммуникации наружные были, конечно, короткие… Как, товарищи: почетная задачка?

— Очень, — ответил Визер, разглядывая Беленького выпуклыми добрыми глазами мопса.

— Начальник этого участка… — Беленький, как опытный оратор, сделал паузу, — должен быть помесью соловья и волкодава… Спросите: почему? Отвечу: он должен петь проектировщикам дифирамбы, чтобы они растаяли, а когда они заслушаются — схватить их за горло… — Беленький поднял руку и продемонстрировал как. — Если хорошенько давить, то на этом можно сэкономить труд наших рабочих. Так, Виктор?

— Уж очень свирепые у вас выражения, — улыбаясь, ответил я. — Но смысл таков.

— Ерунда все это, сущая ерунда! — вдруг досадливо сказал Анатолий. — «Давить, давить!» Выслушают вначале, народ они вежливый, а потом просто выгонят из проектной организации. Выгонят! Да к тому же уже давили, — не обращая внимания на реплики, продолжал Анатолий. — И выдавили прихожие, в которых нельзя повернуться, и совмещенные санузлы, черт бы их побрал. Дали мне такую квартиру.

Анатолий замолчал, перевернул чистый лист бумаги, который лежал перед ним.

— Нет, Анатолий, надо давить, — убежденно сказал Беленький.

Анатолий снова перевернул лист.

— Я считаю, проектировщиков нужно заинтересовать, чтобы они проектировали конструкции нетрудоемкие в строительстве. Только дифирамбы или давление — это все чепуха. Нужна система, объективные показатели, которые подчиняли бы работу проектировщиков этой задаче.

— Поясни, пожалуйста, — попросил Визер.

— Поясню, — вежливо ответил Анатолий. — Сейчас узаконен и действует ряд показателей, характеризующих проект: стоимость, использование объема. А скажите, отчитываются ли проектировщики, — я говорю об официальном отчете, — за технологичность проекта, то есть за удобство возведения его? Есть такие показатели?

— Нет, таких показателей нет, — задумчиво сказал Визер.

— Итак, в проектной конторе подсчитали, что монолитная балка у торца здания, на высоте двадцатого этажа, стоит всего шестьдесят рублей, а подумали ли там, во что обойдутся приспособления, чтобы ее забетонировать?.. Я прикинул — двести рублей, в три раза больше сметной стоимости. Эти расходы совершенно не учитываются.

— Что ты предлагаешь?

— Разве не ясно? — начал закипать Анатолий.

— Анатолий Александрович! — остановил я его.

— Ну что «Анатолий Александрович, Анатолий Александрович»? Предлагаю разработать и применить такие показатели: «коэффициент сборности», «коэффициент тяжести»… Вот смотрите! — Анатолий резко открыл дверцу шкафа и вынул большой белый картон. — Вот смотрите, какие могут быть показатели…

— Понятно, понятно, — сказал Визер, разглядывая таблицу. — Но это общая оценка проекта. А, как я понимаю, ты хочешь в процессе проектирования оценивать отдельные конструкции. Как с ними быть?

— Действительная стоимость — вот критерий. Эта самая балка на двадцатом этаже должна быть расценена по фактической стоимости… Тогда она вскочит в такую копеечку, что проектировщики от нее откажутся.

— Это все очень сложно! — закричал Беленький. — Надо давить на проектировщиков — и все. Ведь ты, Виктор Константинович, согласился со мной. Так?

Я молчал. Да, только что я согласился с ним. Я не подготовился к этому совещанию, думал свести его только к комплектованию нового управления, но вот во что оно вылилось! А Анатолий подготовился, он, а не я поступил как инженер, продумал все, разработал показатели. Сейчас все ждали от меня ответа… Э, нет, вилять я не буду.

— Мне кажется, Беленький, — сказал я, — что мы с вами не продумали этот вопрос. Я считаю, что Анатолий Александрович полностью прав. Именно так и следует поступить…

— Ну хорошо, а кто пойдет к проектировщикам? — спросил Визер.

— Анатолий Александрович как автор? — предложил я.

— Нет, я не пробью.

— Ну, тогда Топорков?

— Не могу, Виктор Константинович, трудно, — Топорков встал.

Я оглядел всех.

— Хорошо, этот вопрос я возьму на себя.

— Мы, может быть, кончим теоретические исследования? — вдруг насмешливо спросил Морозов. — Вроде, кроме этих вопросов, еще кое-чем нужно заниматься. Ерунда там, мелочи — сдача домов в эксплуатацию…

Он не смотрел на меня. Морозов почему-то всегда дулся на меня, избегал встреч. На совещаниях изредка я ловил его тяжелый испытующий взгляд, словно он что-то во мне проверял. Это было неприятно.

— Сейчас с этим вопросом заканчиваем, — как можно спокойнее ответил я.

Но Морозов не принял мира.

— Давно пора! — с вызовом сказал он.

Мне потребовалось время, чтобы пересилить себя.

— Так вот, первым участком в новом управлении будет участок проектирования. Задачи его ясны. Он же будет получать и передавать СУ документацию… Игорь Николаевич, у вас в отделе сколько работников?

— Шесть, — Топорков снова встал.

— С завтрашнего дня четырех переведите к Анатолию Александровичу.

— Временно?

— Нет, постоянно.

— Слушаюсь!

— Теперь стройуправления…

— Я с самого начала заявляю, — перебил меня Морозов, — что ни одного человека не дам.

Ну что с ним делать? Можно было не замечать вызывающих реплик, отшутиться или спокойно разъяснить неправоту. Единственно, чего нельзя было делать, — это сорваться, начать кричать. Я решил не замечать вызывающего поведения Морозова.

— Сейчас придется договариваться с СУ о людях, — повторил я. — Какой второй участок в новом управлении, Анатолий Александрович?

Анатолий промолчал, продолжил Беленький:

— Второй участок — заявки и их реализация. Начальник этого участка должен быть на пятьдесят процентов бюрократом, на пятьдесят процентов прорицателем, так как трудно, дорогие товарищи, угадать, когда точно потребуются детали, и на пятьдесят процентов…

— Позвольте, Беленький, но ведь уже получается сто пятьдесят процентов, то есть человек с половинкой, — сказал, улыбаясь, Визер.

Беленький поднял палец:

— Так точно, именно, Визер, человек с половинкой… Итак, на пятьдесят процентов он должен быть и психологом: знать, с кем из директоров заводов говорить о футболе, с кем — о рыбной ловле и ругать футбол, а с кем о книгах, намекая, что спорт — это для грубых людей…

Анатолий прервал Беленького:

— Не надо мне соловьев, волкодавов, психологов, и… чего там еще наговорил Беленький? Давайте самых обыкновенных людей. Для начала с каждого СУ по два ИТР и по бригаде рабочих.

— Не дам я ни одного человека, — снова повторил Морозов.

— Почему? — спросил я.

— Потому что из всего этого ничего не выйдет. Людей дадим, а шиш получим.

Все рассмеялись.

Да, ничего не поделаешь, очень не хочется, но нужно было принимать бой.

— Вы ошибаетесь, — сказал я, — конечно, не сразу, но передача людей возместится подготовкой производства, которое будет вести новое управление.

— Нет, это все без толку, — возразил Морозов, впервые посмотрев прямо на меня. В его прищуренных черных главах я прочел твердое намерение идти даже на ссору.

— Ну что ж… Если бы вы сказали, что у вас в управлении трудно с людьми, можно было бы еще подумать, что делать, но если вы вообще сомневаетесь в пользе нового управления, тогда, собственно говоря, разговор закончен. Вы свободны, Морозов.

Морозов продолжал грузно сидеть, положив руки на стол.

— Я сказал, вы свободны, — холодно повторил я.

Он неловко усмехнулся:

— Еще немного посижу… посмотрю, что дальше будет интересного.

— Насколько я помню, вы в начале совещания говорили, что спешите. Так не следует вам тут терять время.

— А вдруг Анатолию потребуется какая-нибудь сводка от меня? Ведь без бумаг тут не обойдется, а я не буду знать, что тогда? — иронизировал Морозов.

— Сводок и бумаг не потребуется. Вас Управление обеспечения не станет обслуживать, делайте всё сами. Думаю, это будет по справедливости.

Но Морозову не хотелось уходить. Он посмотрел на меня, и мне показалось, если б я уступил, может быть, и од передумал бы. Но я промолчал.

Морозов медленно поднялся и, грузно ступая, вышел.

Дальше пошло все гладко. Мы разодрали производственный отдел на две неравные части и большую из них отдали Анатолию. Начальник отдела Мякишев при этой операции только пучил страшные рачьи глаза, держа желтый карандаш перед беззубым ртом под углом в сорок пять градусов, что, как известно, означало не очень большое уважение к присутствующим. Контору снабжения проглотили полностью — всех двенадцать человек. Правда, потом ее начальника Зюзина, который от испуга тяжело дышал и заикался, оставили в тресте. От управлений Беленького и Визера «отрезали» по одной комплексной бригаде и по одному прорабу.

Беленький для фасона немного поломался, требуя, чтобы с него сняли пять процентов плана, но потом, хлопнув Анатолия по плечу, снисходительно сказал:

— Ладно, Анатолий, но смотри: подготовка площадок для нулевых циклов за тобой. Так?

Анатолий кивнул.

— Ругаться с заказчиками будешь сейчас ты и уговаривать бабушек, которые ни в какую не хотят переезжать из старых развалюшек в новые квартиры, будешь тоже ты?

— Буду, — сказал Анатолий.

— А собаки? — захлебываясь смехом, продолжал Беленький. — Эти самые злые дворняги, которых втихую натравляют бабушки… ты теперь от них будешь отбиваться?

— Я.

— Хорошо! А скажи, административные инспектора тоже за тобой?

— За мной.

— Ну тогда, Анатолий, бери бригаду, бери прораба и еще даю сверх разнарядки электромонтера. О нем вы с Виктором забыли… Забыли? — требовал подтверждения Беленький. — То-то же! Ты извини, Виктор, что перебиваю тебя.

— Уже третий раз.

— Третий? Смотри, а я и не заметил. Забыл самое главное — Анатолия спросить: этому проклятому Самородку ты площадки сдаешь?

— Я.

Беленький встал, торжественно подошел к телефону, набрал номер.

— Кадровичку! — повелительно приказал он. — Это вы? Завтра к девяти ноль-ноль… К девяти, Анатолий?

— Да.

— Завтра к девяти ноль-ноль переведете сюда… Ну куда «сюда»! Конечно, к Анатолию… Да что ты, не знаешь Анатолия?.. Ну конечно. Переведешь бригаду Коротаева с прорабом Волковым и электромонтера. Выберешь какого похуже, это сверх нормы.

Беленький положил трубку и остался стоять, наслаждаясь эффектом.

Я знал, что стану его смертельным врагом, если сейчас не скажу чего-нибудь одобрительного.

— Вы очень оперативны, Дмитрий Федорович! — сказал я.

— Ну что ж, если нужно.

Совещание уже закончилось, когда в комнату влетел небольшого роста кругленький человечек, Том Семенович Янин, главный инженер СУ-134, недавно переданного нам в трест.

— Ты что же, друг, опаздываешь? — упрекнул его Беленький. — У нас это не принято, а еще имя себе выбрал английское. Англичане, знаешь, народ точный!

— Что опаздываешь, как опаздываешь? — засуетился Янин. — Вызывали на два — сейчас ровно два. Вот у меня телефонограмма.

Том Семенович принялся вытаскивать из карманов разные бумажки: квитанции, рецепты, письма.

— В два… два… конечно, в два! — быстро повторял он. — Ну где она, эта телефонограмма?

— А может быть, в папке? — подсказал Беленький.

— В папке?.. Конечно, в папке!.. Как это я сразу не сообразил? — радостно восклицал Янин. — А где папка?.. Где папка?.. Подождите с папкой, может быть, телефонограмма тут. — Янин вытащил из внутреннего кармана пиджака две сберегательные книжки.

— Ого! А ну покажи! — Беленький взял из его рук книжки. — А ну-ка посмотрим… Ты что же это? — вдруг удивился Беленький. — На одной книжке рубль, а на другой семь пятьдесят… Зачем тебе две книжки?

— Две книжки… две книжки! — все исследовал свои карманы Янин.

— Хорошо, Том Семенович, чего уж вам так волноваться? Будем считать, что вы действительно получили приглашение на два часа, — сказал я. — Сядьте, пожалуйста, и успокойтесь.

Он сел и, наклонив голову, стал внимательно слушать мои объяснения об организации нового управления.

— Так-так! — восклицал он. — Ага-ага! Значит, все в предполье, в предполье!

— Какое предполье? — недоумеваю я.

— Какое предполье? Какое предполье?.. Разве непонятно? Это по-военному. Противника… А у строителей кто противник, Виктор Константинович? Неприятности, — он начал загибать палец, — неорганизованность, нежелание вовремя подсчитать… Противника нужно встречать не на линии фронта — стройке, а в предполье — в этом Управлении обеспечения. Да-да, это хорошо! Заставлять противника раскрыться, показать свои боевые порядки… Это хорошо. Это хорошо!

Том Семенович вскочил и тут же предложил перевести из своего СУ не одну бригаду, а сразу две, три, четыре. Мне пришлось даже его уговаривать сократить число.

— Ты смотри, какой шустрый! — удивился Беленький. — Всех сюда переведешь, а кто план выполнять будет?

— Что план?.. Что план? — восклицал Том Семенович. — Тут он, план, если все сделаешь, как задумано.

Потом он вдруг успокоился и, наклонив голову, этак хитренько спросил:

— Четыре участка тут будет?

— Да.

— Нет, пять… нет, пять!

— Не понимаю — я никак не мог привыкнуть к быстрым скачкам мыслей Янина.

— «Не понимаю»… «не понимаю»! А диспетчерскую забыли!

— Диспетчерскую?

— Ну да, ну да!

— В самом деле, — сказал я. — Как это мы с вами, Анатолий Александрович?

— Черт его знает, разве все предусмотришь, — с досадой Сказал Анатолий. Видно, воробьиная внешность и зигзаги мыслей Тома Семеновича действовали ему на нервы.

— Владик! — грозно воскликнул я.

— Я не забыл, Виктор Константинович, ведь с самого начала предупредил, что приготовил вам подарок. Вот Том Семенович закончит…

Том Семенович покинул комнату, но еще несколько раз вбегал к нам то за папкой, то за бумажкой, которая выпала из папки.

Владик набрал номер телефона.

— Пусть зайдет, — сказал он в трубку.

Дверь открылась, в комнату вошла… Вика.

— Пожалуйста, — Владик улыбнулся, — знакомьтесь: Виктория Черных, будущий диспетчер Управления обеспечения.

Вика протянула мне направление. Все так же, как год назад, смотрели по-родному глубокие черные глаза, будто ничего не случилось. И вот уже появилась нерешительная, знакомая улыбка.

— Нет, — резко сказал я.

— Вы не имеете права мне отказывать, — быстро заговорила она. — Я закончила институт, вот получила к вам направление.

— Нет!

— Почему? — Владик поднялся. — Виктория Александровна хочет у нас работать. Я с ней беседовал, ей нравится работа в АСУ.

— Я сказал: нет…

— Но почему… почему? — растерянно повторяла Вика, глядя по очереди то на Владика, то на Анатолия, как бы приглашая их помочь ей.

— Закончим этот разговор.

Она стояла, нерешительно теребя сумочку, что-то хотела еще добавить, но опустила голову и медленно пошла к двери. Вот сейчас она откроет дверь и уйдет.

— Одну минуту, Виктория Александровна, — вдруг тихо сказал Анатолий. — Не уходите… Виктор Константинович, вы, кажется, говорили, что это мое управление — полностью хозрасчетная, самостоятельная организация?

— Да, говорил. Ну и что?

— Так вот, я беру Викторию Александровну к себе в управление.

Я вскочил.

— Но вы ее не знаете! — неожиданно закричал я. — Она вас подведет… не справится с работой.

— Тогда я буду за это отвечать, — с несвойственной ему мягкостью сказал Анатолий. — Кажется, вы говорили, что я имею право подбирать себе кадры?

Вика все стояла у двери, к нам спиной. Я смотрел на нее, но видел только согнутую беспомощную шею.

— Хорошо, берите… Я поехал, позвоните мне завтра, как комплектуется управление.

Я пошел к двери, Вика, не глядя на меня, посторонилась.

По привычке я ускорил шаг. Уличная сутолока напомнила мне про отъезд управляющего. И вдруг мне очень захотелось еще раз увидеть его. Какую-то неловкость оставила у меня на душе сегодняшняя встреча.

Я примчался к поезду минут за десять до отхода. Леонид Леонидович, смеясь, что-то говорил своим провожающим — высокой молодой женщине и Костромину. Он очень удивился, увидев меня.

— Что-нибудь случилось, Виктор Константинович?

— Нет… — я никак не мог отдышаться. — Просто мне захотелось с вами еще раз попрощаться.

— Это очень приятно… Для меня подарок. — Он хорошо улыбнулся. Ему, видно, действительно приятен был мой приезд. — Знакомьтесь, пожалуйста, моя жена Онесса Владимировна. С Владиславом Ипполитовичем вы, кажется, знакомы.

Я поздоровался.

— Желаю вам, Леонид Леонидович, хорошего отдыха.

Он бросил на меня быстрый взгляд:

— А может быть, у вас какие-нибудь вопросы или просьба? Мы бы тут… Сколько осталось? — Он посмотрел на часы. — Ого, целых пять минут! Мы бы тут их вмиг уладили. — Он, улыбаясь, посмотрел на насупившегося Костромина. — Владислав Ипполитович хоть человек принципиальный, но послушается начальства, даже отъезжающего.

На миг я заколебался. Вот хорошо, если бы он подтвердил решения, принятые только что на совещании! Но нет, об этом нельзя просить. Как некрасиво выглядел бы тогда мой приезд.

Я отрицательно покачал головой. Позже много раз пожалел: насколько легче мне было бы работать!

— Я думаю, что мы договоримся с Владиславом Ипполитовичем. Не стоит сейчас, перед отъездом…

— Ну что ж, всего вам, — он начал прощаться. — Присмотрите за новым СУ, главный там странный какой-то.

Поезд тронулся. Стоя у окна, управляющий все улыбался, но улыбка была вымученной.

Мы молча вышли из вокзала. Костромин церемонно попрощался и ушел. Глядя мне в глаза, Онесса Владимировна сказала:

— Спасибо, что вы пришли. Ему это было очень приятно… уж я-то знаю! — Она протянула мне руку. — Так вот вы какой! Я представляла вас несколько иначе. Леонид Леонидович мне много о вас рассказывал. — Она откровенно рассматривала меня. В ее глазах были светлые, теплые точки. — Вы думаете, что у вас в конце концов получится… ваша «миссия»? — вдруг спросила она.

— Не знаю, Онесса Владимировна. Все, наверное, решит ближайший месяц. Если вас интересует, — вы позволите? — позвоню вам через месяц. — Мне вдруг захотелось, чтобы она не уходила.

Она усмехнулась:

— Можно и раньше. Имейте в виду, я ваш союзник.

Она по-дружески пожала мою руку и вошла в вестибюль метро.

«Счастливый у меня управляющий» — подумал я, — вот уехал на курорт…»

«Ну-ну, договаривай!»

«А чего говорить? И так все ясно».

В этот день я объехал наши июльские «сдаточные» стройки. Все складывалось удачно, они были, как говорят, «на выходе». И от этого, от встречи на вокзале, от теплой доброты московского июльского вечера мне было хорошо.

«Неужели, — думал я, входя в свой кабинет, — всевышний увеличил норму хороших дней для строителей?»

На письменном столе лежала записка:

«Виктор Константинович! Я отменил решения, которые Вы приняли на совещании в новом управлении.

Костромин ».

Впредь прошу такие вещи согласовывать со мной.

 

Глава двенадцатая

Письма в июле

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Здравствуй, Виктор!

Давно не получал от тебя писем. Уже начал беспокоиться, думал, добили тебя совсем управляющий, Костромин, Ирочка (кстати, почему мы ее называем Ирочка, ведь ее имя Александра, Александра Васильевна). Но вот получил твое письмо — все прояснилось.

С Костроминым ты — напрасно. Все еще хочешь доказать мне, что плохих людей не бывает. Как ты написал? Ага, вот: «Стройка правит человека. Плохой человек, столкнувшись с ее трудностями, обязательно уйдет…»

Ну и даст он тебе сейчас перцу. Пишу это письмо и руки потираю, через неделю, не позже, поймешь. Это же нужно! Дать согласие, чтобы Костромина назначили и.о. управляющего! Что, тоже эксперимент?

Все, все, больше тебя не буду пилить. Сделаешь это сам.

Ты хочешь знать результаты комиссии. Нету, Виктор, результатов, нету! Уж я их всех как задабривал, льстил, потом шумел, грозился — ничего не помогло.

Собрались: профессор Семен Абрамович Виленский, главный врач санатория, еще каких-то два врача, кажется местных, на самолете прибыла Лидочка (позже я посплетничаю на ее счет).

Главный врач, председатель, черт бы его побрал, все шутил, не пойду ли я к нему на работу в качестве прораба? Мол, собирается расширять санаторий…

И вышутил. Решение такое: здоровье улучшилось, для закрепления сидеть мне тут еще месяц.

Целые сутки ко мне никто не заходил — боялись. Потом появился директор Читашвили. Ты его не забыл, Виктор? Думаю, это было специально подстроено, чтобы я мог излить постороннему человеку душу. Уж я-то излил!!!

Примерно через час, насупив для важности свои бровки, пришла Лидия Владимировна. Директор Читашвили, увидев ее, вскочил и рассыпался в любезностях.

Лидия Владимировна даже не посмотрела на него, взяла мою руку, проверила пульс, потом сухо сказала:

— Вы знаете, я читала грузинский эпос. Следует сказать, что тысячу лет назад грузины более тонко говорили женщинам комплименты. — При этом она окинула его ледяным взглядом.

Директор Читашвили сначала не понял.

— Ты, девушка, читала наши старинные книги, — закричал он. — Молодец, вдвойне люблю тебя за это!

Только минут через пять до него дошла ирония, — мы услышали громкий смех.

— Молодец, девушка! — отдышавшись, сказал он. — Так и нужно приводить в порядок таких, как я.

Мощной рукой Читашвили показал на приморский парк, море:

— Бери, девушка, у нас что хочешь, ничего для тебя не пожалею.

Прикусив губу, Лидия Владимировна сказала:

— Из того, что вы предлагаете, кусочек моря и ту аллейку кипарисов я, пожалуй, возьму… Упакуйте, пожалуйста, к моему отъезду.

— Упакую, — убежденно сказал директор. — Ничего не жалко!

Я попробовал вмешаться в разговор:

— У директора Читашвили есть еще завод, если вы захотите — можете стать пятым совладельцем его.

Но Лидия Владимировна со мной шутить была не расположена: я ее больной, а с этой категорией людей он к ведет себя весьма строго.

— Я тут побуду еще несколько дней, — холодно сказала она, — мы установим вам точный распорядок дня. Комиссий считает, что вы должны тут еще побыть не для того, чтобы бегать на стройку, а для закрепления лечения.

Я пробовал возражать.

— Никаких «но», — оборвала она меня. — Строгое выполнение предписания врачей — вот что вам сейчас нужно… Что касается завода, — добавила она, — то, если директор Читашвили захочет, он сам предложит его. Так?

Читашвили вскочил:

— Так точно, Лидия Владимировна!

Они ушли вместе. Из всего этого, мой друг, я понял, что у тебя появился второй соперник. А что со Сперанским, Виктор?

О своей строечке напишу подробно в другой раз. Что-то там местное начальство задумало показ провести. Как он делается, а, Виктор? Вот черт, сколько раз подписывал приказы о показах, а ни разу не удосужился посмотреть, как это обмениваются опытом.

Жму руку.

Н.Н.

Из Крыма.

От Лидии Владимировны Северской.

Дорогой Виктор Константинович!

Николай Николаевич показал мне Ваши письму. Что это за работа у Вас такая?! Одни неприятности! Я думала об этом — нужно, наверное, очень любить свою специальность, чтобы работать на стройке. И, по правде говоря, еще я думала, что не сладко будет Вашей семье. Встречать Вас — все равно что встречать морехода.

Скажите, а разве все инженеры-строители так вот загружены, как Вы? Есть же, наверное, и что-то другое: проектные конторы, исследовательские институты… Боже, Как это по своей охоте браться за такое!

Да-да, понимаю, мне можно возразить и даже обвинить в непоследовательности, но, как говорит директор Читашвили, который уже подарил мне свой завод, женщины — существа слабые, и им присущи многие недостатки: ведь когда-то я Вам даже советовала занять эту должность… А главное — людям нужны дома, больницы, театры. Ведь Кто-то должен это все строить? Все это так, но почему именно Вы? Почему Вы?

…Передо мной все время стоит Ваше лицо, тогда в саду, у больницы, белое, без единой кровинки, прикушенные губы И глаза, смотрящие в одну точку. Какое-то наваждение!

Потом я узнала, что у вас большие неприятности. Поняла — вы, может быть, даже подсознательно — хотели моего сочувствия, нуждались в нем. И куда бы я ни шла, что бы ни делала, я слышала, видела Вас.

Когда мы садились со Сперанским в машину, я оглядывалась — успели ли сесть Вы. Когда мы собирались ужинать, я сдерживала себя, чтобы не попросить официанта поставить третий прибор; ночью я просыпалась потому, что кто-то в комнате говорил: «У меня сегодня хороший день…»

Боже, как я могла быть тогда такой жестокой!

Мне ничего не нужно от Вас, пожалуйста, только не думайте, что это объяснение в любви, мне просто хочется один раз увидеть Вас спокойным, улыбающимся, — и тогда снимется с меня тяжесть, которая вот уже больше месяца давит меня.

Ну вот, я рада, что нашла наконец в себе мужество написать Вам, — такое письмо не в моем характере. И если действительно, как Вы тогда говорили, строителю выделяется в году одни хороший день, то пусть он будет у вас поскорее.

Всего Вам хорошего.

Л.В.

 

Глава тринадцатая

Костромин должен быть наказан

Нас вызвали к Левшину, меня и Костромина. В машине Костромин очень нервничал:

— Это, наверное, вы пожаловались?.. Вы пожаловались! — жалобно повторял он.

— Я же вам говорил, что не жаловался.

— А чего же тогда он вызывает нас обоих?

Я тоже был взвинчен. В эти несколько дней Костромин сделал все, чтобы в самом зародыше угробить Управление обеспечения. Он отменил все мои распоряжения о переводе людей, вызвал Анатолия и долго уговаривал его бросить «это гиблое дело», даже звонил в райисполком и предлагал взять обратно помещение, где начало размещаться новое управление.

Только после вмешательства Васильева Костромин с большой неохотой, торгуясь по каждой кандидатуре, согласился, перевести к Анатолию немного людей. При этом все время причитал, что управляющий, когда приедет из отпуска, четвертует его.

Левшин сразу приступил к делу.

— Вот что, — сказал он, стукнув карандашом по столу, — как у вас со сдачей очередных объектов?.. У меня нет времени, — мрачно добавил он, так как я и Костромин молчали. — Такие вопросы нужно знать, отвечать немедленно.

— Я, Владимир Александрович, еще не полностью вошел в курс дела, — ответил Костромин. — Так что лучше…

— А разве вы, будучи заместителем главного инженера… не должны были быть в курсе?.. Ну хорошо, а вы чего молчите? — обратился он ко мне. — Когда что-нибудь нужно получить от главка, то вы достаточно красноречивы.

— Все плановые объекты будут сданы в срок.

— Все?

— Да, все.

— Это хорошо. А неплановые? — Левшин снова опустил карандаш на стол. — А неплановые?

— Не понимаю.

— Ах, вы, мой дорогой, не понимаете? Какой непонятливый! У вас есть четыре пятисекционных двенадцатиэтажных дома, — Левшин посмотрел на табличку, лежащую перед ним. — Они по плану сдаются через четыре месяца. Когда вы собираетесь их сдавать?

— Через четыре месяца.

Левшин мрачно уставился на меня:

— Посмотри, Владислав Ипполитович, какие сейчас шустрые эти молодые люди!.. Мы с тобой в его возрасте отвечали так в главке?

— Мы в его летах, Владимир Александрович, были еще прорабами, — сказал немного приободрившийся Костромин. — Знали своего начальника участка, а перед начальником конторы вытягивались в струнку. В главк боялись даже зайти.

— Вы слышите? — снова обратился ко мне Левшин. — Вот как было. Боялись! — Мне показалось, что в его голосе звучит ирония, но лицо его было по обыкновению мрачно.

Я промолчал.

— Так вот, эти четыре дома нужно сдать за месяц… За один месяц, — сказал Левшин.

— Это совершенно невозможно со всех точек зрения.

— С каких, позвольте узнать?

— Это невозможно технологически… Но если даже нарушить все правила, нагнать людей — все равно у нас дома не примут из-за плохого качества — результата спешки.

Потом… — Я остановился, вспомнив, что тот довод, который хотел привести, никогда не принимается главком во внимание.

— Договаривайте! — приказал Левшин.

— Мы сорвем весь третий квартал. Придется прекращать монтаж… все полетит вверх тормашками.

— А если есть такое задание?

— Значит, задание будет выполнено через четыре месяца.

На длинном плоском носу Левшина появились легкие морщинки, — Левшин смеялся.

— Остер стал язычок у вас, Виктор Константинович, очень остер. — Он задумался, изредка постукивая карандашом по столу. — Вообще, если говорить правду, то вы, наверное, правы, но что делать — нужно!

Левшин подождал минуту, потом добавил:

— Хорошо, а если это не приказ, а просьба главка к тресту, к вам? Если хотите, моя просьба? — Левшин смотрел на меня. — Просьба, — повторил он.

Я смотрел в окно. Я не мог отказать ему в просьбе, никак не мог. Эта его мрачность, ирония — все напускное. Он чудесный человек и очень хорошо относится ко мне, много раз это доказал. Я должен согласиться, иначе нарушатся наши хорошие отношения. «Так, так, вот с этого все и начинается, — мысленно возразил я себе, — с боязни поссориться. Экономия труда! Стоило ли огород городить, чтобы сейчас бездумно устраивать штурм на этих домах?!»

Левшин ждал ответа.

— Вы извините, Владимир Александрович, ваша просьба для меня много значит. Но я просто не имею права согласиться.

Он помрачнел и сухо сказал:

— Если просьба для вас ничего не значит, тогда…

— Мы выполним это, Владимир Александрович, — вдруг просто сказал Костромин. — Именно потому, что вы просите, а не приказываете. Мы выполним, чего бы это ни стоило.

— Спасибо, Владислав Ипполитович.

Я сорвался. Откуда у меня взялся этот грубый, хриплый голос? Все то, что накопилось у меня против Костромина, против всех бездумных решений, вылилось в бессвязном крике. Я кричал почему-то о ЗИЛе — заводе Лихачева… Никогда директор ЗИЛа, кричал я, по просьбе своего главка не ускорит движение главного конвейера завода без подготовки, без расчета, и никогда главк не попросит об этом директора. Ни в одной отрасли техники нет того, что в строительстве…

Они сидели передо мной, два старых, умудренных опытом человека, они знали, что еще никто не доказал своей правоты таким образом, и молчали, не позволяя себе тоже перейти на резкости.

— Он еще кричит, — брезгливо сказал Левшин, когда я умолк, и холодно приказал: — Вы можете идти. Я буду вам очень обязан.

«А, пошли они к черту с этой проклятой работой вместе! — говорил я себе, быстро шагая по улицам. — Да-да, к черту, подам заявление. Немедленно!»

Но чем дальше я шел, тем неблаговиднее представлялось мне мое поведение.

Блестели витрины от солнечных лучей, мелькали лица прохожих на улице Горького, столь милой сердцу за уютность, за осторожную зелень деревьев, высаженных вдоль тротуаров. Но сейчас я почти ничего не замечал. Лицо Левшина стояло перед моими глазами.

Это все Костромин! Он должен быть наказан, наказан примерно. Прав Николай Николаевич, хватит с ним цацкаться, пора мне кончать со своим донкихотством. Пусть сам сдает за месяц четыре двенадцатиэтажных дома, на которых смонтировано только по девять этажей!.. Он, я знаю, не считаясь ни с чем, поставит на каждый дом по управлению, сорвет рабочим зарплату, сорвет весь квартал. Все равно — пусть… Что пусть? Ведь он не сдаст за месяц дома… Хорошо! Когда-то нужно поставить вопрос о нем: он мешает, вредит работе треста. Вот он сам и подпишет себе приговор.

Так я шел по улице и рассуждал сам с собой. «Но слышишь, — вдруг сказал я себе, — ты обязан наконец научиться умело отстаивать свое мнение. Пора кончать с мальчишескими замашками. Ты должен уметь улыбаться, когда хочется кричать. Слышишь? — мило улыбаться!.. Костромин должен быть наказан».

«Но это же заговор», — подумал я… «Ну и что ж?!»… «А не кажется ли тебе, что это все чем-то скверным попахивает?»… «Пусть!»… «Что это, возможно, заговор не только против Костромина?»… «А против кого еще?»… «Против себя самого»… «Все равно, Костромин должен быть наказан!»

Я шел долго, тщательно обдумывая свою новую линию поведения в тресте.

На следующее утро ко мне зашел Костромин.

— Здравствуйте, Виктор Константинович, — настороженно сказал он.

— Здравствуйте-здравствуйте, Владислав Ипполитович, — приветливо ответил я. — Как ваше здоровье?

Он недоверчиво посмотрел на меня, но, увидев, что я улыбаюсь, приободрился.

— Я распорядился вчера: всем начальникам СУ и отделов треста точно выполнять ваши указания. Это по организации Управления обеспечения.

«Поздненько вы надумали, дорогой», — подумал я, но вслух произнес:

— Это вы хорошо сделали, Владислав Ипполитович.

— Вот видите, — он улыбнулся, — мы, оказывается, можем работать и в согласии.

— Вижу, Владислав Ипполитович.

Костромин прошелся по комнате и остановился у окна.

— Теперь давайте придем к соглашению о работе на этих четырех домах… Эта самая просьба Левшина.

— Давайте, Владислав Ипполитович.

— Я вот думаю, — Костромин совсем успокоился, вытащил красный гребень, — что лучше, если домами займетесь вы, ведь производство в руках главного инженера.

Я приветливо улыбнулся:

— Нет, Владислав Ипполитович, с моей стороны будет нечестно отбирать у вас лавры. Ведь Левшину дали согласие вы… Кроме того, говоря по правде, я не знаю, как это за месяц закончить дома. Только вы, с вашим опытом и эрудицией, сможете выполнить задание.

Костромин помрачнел.

— А остальное: почта, финансы, снабжение?

— Правильно, Владислав Ипполитович, вас от всего этого нужно разгрузить. Так как мы сейчас работаем в согласии, это я все возьму на себя.

— Но…

— Не беспокойтесь, Владислав Ипполитович, сию минуту. — Я нажал кнопку звонка и, когда вошла Нина, попросил ее вызвать всех начальников отделов и самой присутствовать на коротком совещании.

— Что вы собираетесь делать? — обеспокоенно спросил Костромин.

— Ничего-ничего, Владислав Ипполитович, все будет в порядке.

Один за другим в комнату входили начальники отделов, последней вошла Нина.

Я поднялся:

— Владислав Ипполитович и я побеспокоили вас буквально на несколько минут. Вчера Владислав Ипполитович дел согласие Левшину за месяц сдать в эксплуатацию четыре дома…

— Как за месяц? — перебил меня главный механик Ревякин. — Там же монтируются только девятые этажи.

— За месяц, Иван Иванович, — вздохнул я. — Ничего не поделаешь — просьба Левшина.

— Но это же самоубийство, — зло сказал Мякишев. — Форменное самоубийство. Даже если перевести на каждый дом по четыреста рабочих…

— Извините, пожалуйста, — мягко перебил я Мякишева. — Я тоже так говорил у Левшина, но Владислав Ипполитович, как и.о. управляющего, сами приняли это решение… Так, Владислав Ипполитович? — вежливо спросил я.

Костромин молчал. Не спешил и я. Ему пришлось ответить:

— Да… Я не мог отказать Левшину.

— Так вот, учитывая такое сложное задание, — продолжал я, — Владислав Ипполитович хочет лично заняться сдачей этих домов. — Я остановился, ожидая реакции Костромина, но он ничего не сказал.

— Наша задача — разгрузить Владислава Ипполитовича. С сегодняшнего дня по всем вопросам текущей работы треста обращаться ко мне. И вы, Нина, все бумаги направляйте мне… Вы хотели что-нибудь добавить, Владислав Ипполитович?

Костромин молчал.

— Всем службам треста оказывать этому строительству самую конкретную помощь. Все, товарищи, вы свободны, извините, пожалуйста, что оторвали вас от работы.

— Это же знаешь что, Виктор! — закричал Ротонов. — Как ты мог допустить?

— Я тоже вчера кричал, уважаемый товарищ Ротонов, но меня выставили из комнаты, выгнали. Ясно?.. Все свободны.

В комнате остались только я, Костромин и Васильев.

Костромин растерянно смотрел на меня, Васильев задумался.

— Вы хотели мне что-то сказать, Валентин Михайлович? — спросил я его.

— Нет. — Он поднялся и медленно вышел из комнаты.

— Вы извините, Владислав Ипполитович, я тоже побегу. Ведь у нас есть и другие объекты, потом управление Янина… Побегу. — Я поднялся.

Костромин молчал.

«Других» домов у нас было много.

У одного из них стояли Беленький, прораб Шуров и Косов, бригадир комплексной бригады.

Беленький притворился, что не заметил меня.

— Чего язвишь, Шуров? — строго говорил он. — Мне эти твои фокусы уже в печенке сидят. Хочешь уходить на проектную — уходи. Я тебе «докладывал», что возражал Костромину. Он знать ничего не хочет. Рабочих всего управления — на «корабль».

Беленький как будто невзначай повернулся:

— А-а, вот и главный инженер. Он может тебе дополнительно все разъяснить.

— Здравствуйте, — сказал я.

Шуров в пояс поклонился, заявив, что он весьма рад моему появлению, — наверное, сейчас все станет на свое место. Чтобы я не вздумал принять эти его высказывания за правду, он иронически улыбнулся.

С того времени, как я впервые увидел его, много воды утекло: были снесены целые кварталы старых деревянных домишек, построены тысячи новых домов, на Марс запущена автоматическая станция, на улице Горького появились бородатые молодые люди с длинными волосами, в кожухах, только один Шуров все так же с невозмутимым лицом язвил начальству и в этом, казалось, видел смысл своего существования.

— В самом деле, Виктор Константинович, — важно сказал Беленький, — что это вы с Костроминым там сотворили? Ведь вот Косов начал монтировать дом четырнадцать-Б, а сейчас прекращать приходится.

«Спокойненько, спокойненько, по-взрослому! Удивиться нужно, обязательно удивиться», — говорил я себе.

— А что случилось?

Беленький подозрительно посмотрел на меня:

— Как что случилось? Костромин приказал снять с «Б» всех рабочих до одного и перевести на «корабль». Чтобы завтра там было триста человек… С ума вы сошли?!

— Ах, вон оно что! Но я тут ни при чем.

Я подробно рассказал все.

— Ну, а почему ж вы не отстояли своего мнения? — спросил Шуров.

— Я отстаивал, но меня попросили уйти.

— Ай-ай, как нехорошо! — издевался Шуров. — Так, значит, и выгнали?

— Извините, вмешаюсь в разговор, — раздался за моей спиной голос.

Я обернулся. Сзади стоял посол бригады Косова Девятаев. Его плоское большое лицо было, по обыкновению, спокойно и невозмутимо.

— Пожалуйста, Девятаев.

— Значит, вы тут, Виктор Константинович, ни при чем? Ваше дело сторона?

— Сторона, сторона! — подтвердил я. — Понимаете, Девятаев, Костромин сейчас и.о. управляющего. Он может самостоятельно принимать решения, как единоначальник.

— Понимаю, — спокойно сказал Девятаев. — Но ведь, насколько мне помнится, когда вы пришли в трест, тоже принимались решения, но вы добивались их отмены… И успешно.

«Спокойно! — снова приказал я себе. — Он, конечно, прав, но это не важно, главное — Костромин!»

Я развел руками.

— Понятно, — не повышая голоса, сказал Девятаев.

— Пойдемте, — обратился я к Беленькому, — посмотрим, как у вас дела.

Когда я прощался, Шуров демонстративно отвернулся, Косов пристально посмотрел на меня, задержал мою руку. Мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость.

Мы прошлись с Беленьким по корпусу.

— Зайдем, Виктор, к заказчику. — Беленький снова начал называть меня по имени.

На втором этаже, рядом с прорабской отделочников, на дверях висела табличка:

Заказчик

Жилищно-строительные кооперативы:

Молния-2

Монолит

Дружба-9

— «Монолит» все кричит, что, не примет корпус. Примут, как миленькие, — усмехнулся Беленький и толкнул дверь.

Триумвират заказчика собрался в полном составе. Председатель «Молнии-2», сидя за столом, по обыкновению трудился над трубкой, выколачивая остатки табака; у окна сидела очень худенькая «Дружба-9»; посередине комнаты, в кресле, задрав вверх бороду, расположился председатель «Монолита».

— Здравия желаю, товарищи председатели! — бодро прокричал Беленький. — Как она, жизнь? Была жеребьевка?

— Была, — ответил «Монолит».

— Пожалте номера квартир, товарищи председатели. Мы уж ваши квартирки под орех отделаем.

Председатель «Монолита» еще выше задрал бороду.

— Все равно не приму, — звучным, хорошо поставленным голосом заявил он. — Тут еще на три месяца работы.

— Что вы, что вы, Альфред Семенович! — трепеща веками, окрашенными в голубой цвет, воскликнула председательница «Дружбы-9». — Они, бедненькие строители, так потрудились! Столько хлопот! Столько хлопот! — Она жалостливо посмотрела на нас. — А номера квартир ни к чему, делайте всем одинаково.

Я вышел. Уже у ворот меня догнал Беленький.

— Дали они номера своих квартир, конечно. Пойдем к машине, я тебя подвезу.

Мы ехали молча. У треста Беленький остановил машину, усмехаясь сказал:

— А ты очень изменился, Виктор.

— Похудел? Поправился?

— Да нет, не в этом дело. Помнишь наш разговор в этой же машине? Тогда ты преподал мне урок… Тебя лупили со всех сторон, другой бы сдался или ушел, а ты принципиально гнул свою линию. Помнишь, я сказал тогда, что уважаю тебя. А сейчас…

— А сейчас?

— Понимаешь, ты как-то своим примером влиял на других… И люди рядом с тобой чище становились, лучше.

— Это что, объяснение в любви? — насмешливо спросил я.

Беленький надулся, но пересилил себя:

— Что с тобой случилось, Виктор? Мне кажется, ты изменил самому себе.

Мне всегда казалось, что Беленький играет какую-то роль, выдуманную им самим. Впервые я почувствовал в его словах искренность.

— А Костромин, он тоже стал чище? — спросил я.

— Ах, вон оно что! Понятно, только не слишком ли это дорогая цена, а, Виктор?

Я хлопнул дверцей машины:

— Все равно…

Беленький высунул голову из окошечка машины и сказал вслед:

— Если ты будешь так стучать, то придется тебе оплатить ремонт машины. Подожди!

Я остановился:

— Ну?

— Так что, посылать людей, как приказал Костромин?

— Вы же стали чище, как только что признались, — вот и решайте.

Беленький усмехнулся:

— Ух и язва ты стал! Сорвем квартал.

На двадцать четвертом было потруднее. Я еще не успел подойти к корпусу, как меня увидел Гнат.

— Инженер, — закричал он во всю глотку, — сюда иди, к нам! Что же…

Больше я ничего не услышал, рядом запустили компрессор. «Кручу-у-у… кручу-у-у», — начал повторять он, очевидно от удовольствия, что наконец заработал.

Гнат с перекрытия третьего этажа продолжал что-то кричать, широко открывая рот и энергично жестикулируя. Я постоял около компрессора несколько минут, что, по моим расчетам, должно было несколько умерить пыл Гната, и поднялся на перекрытие.

…Гнат никак не хотел учитывать разные психологические тонкости.

— Инженер, — кричал он, хотя я стоял рядом, — при чем тут Костромин? Он же твой заместитель.

— Понимаете, Гнат, — пробовал я объяснить. — Он действительно мой заместитель, но на период отпуска управляющего…

— Ничего не понимаю! Что-то ты чудишь, инженер! Ну, вот смотри: Степан мой заместитель, — он показал на своего кореша, который, улыбаясь, стоял рядом. — Чтобы он пошел против меня? Я б ему…

— Но представьте себе, Гнат, — старался втолковать я ему, — если б вдруг Степана назначили и.о. мастера, вы бы ему были подчинены? Верно?

— Степана мастером? Никогда не назначат… Степан, ты что, пойдешь работать мастером?

— Нет, нет, уж если мастером, то скорее тебя.

Я оставил всякие попытки что-либо втолковать Гнату.

— Никуда я отсюда не поеду, — все больше распаляясь, кричал Гнат. — Смотри, инженер, видишь? — он показал на плакат, наклеенный на фанеру. — Смотри! Сколько сейчас времени?

— Четырнадцать часов двенадцать минут, — покорно ответил я.

Гнат вытащил из кармана спецовки большие часы и снисходительно сказал:

— Спешат у тебя, инженер, часики, на полторы минуты. — Он поднял свои часы. — Видишь, два часа одиннадцать, по графику в это время должны доставить наружные панели. Смотри, — показал он на улицу. — Мчится как! А?.. Это же по твоему предложению перешли на монтаж с колес… Куда же ты меня переводишь? Не пойду!

Как это ни странно, наиболее откровенный разговор у меня состоялся с прорабом Кочергиным, хитрющим доморощенным дипломатом. Он сидел за столиком в своей маленькой прорабской и, надев очки, что-то подсчитывал на счетах.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, здравствуйте, Виктор Константинович, — он снял очки.

— Пойдемте на монтаж!

— Пойдем.

Строили крытый рынок. И, как всегда, его высокие, тонкие колонны вызвали у меня тревожное чувство. Нет, не потому, что я беспокоился за их прочность. Когда-то в институте я мечтал, что буду проектировать вот такие сложные конструкции… Главное — рассчитывать их. Это профессор Уманов привил нам любовь к расчетам. Он приходил в аудиторию и молча рисовал на доске сложнейшую раму, вызывал и требовал нарисовать эпюру моментов. У доски все краснели, тогда Уманов, улыбаясь, пояснял. Рама оказывалась просто несколько раз согнутой консолью.

— Пустяк, правда?

Мы подавленно молчали.

В мечтах многие из нас видели себя обязательно такими, как Уманов, именно такими рыжими, элегантными и, как сам бог, знающими расчет рам.

— Ну, вот мы на монтаже, — сказал Кочергин, хитро прищурясь.

— Да, на монтаже. — Перед моими глазами еще стояла доска и улыбающийся, элегантно одетый профессор. Потом эта картина начала тускнеть, и я увидел неподвижные краны, брошенную стройку… Да, да, конечно, расчет рам вещь сложная, но еще сложнее убедить сейчас Кочергина в моей правоте.

— Отослали людей на «корабли»? — спросил я.

Он промолчал.

— Ну ничего, — бодрился я, — всего месяц. Потом все пойдет по-старому.

— Нет уж, по-старому не будет, — возразил Кочергин.

— Почему?

Мы медленно шли вокруг корпуса. Кочергин был широк в плечах, но маленького роста, ему удалось похлопать меня чуть выше пояса:

— Хочу вам сделать комплимент. Вы, Виктор Константинович, стали настоящим главным инженером… Раньше вроде у вас баловство одно было.

Я озадаченно остановился. Но Кочергин добродушно улыбался. Уже у ворот, при прощании, он сказал:

— Вы уж извините меня, простачка. Признаюсь вам: трудно сейчас стало работать прорабом. Все требуют: делай так, не делай так, грозятся, шумят. Прораб все терпит, даже когда какой начальник в сердцах и обругает его. Но прораб должен знать: случись с ним беда, этот самый начальник будет стоять за него горой… Горой!

Я ждал продолжения.

Кочергин блеснул узкими глазками и протянул руку.

— Выходит, я не стоял горой? — спросил я.

— Это уж как знаете… Всего вам. Взрослым становитесь. Это хорошо… для вас.

Он повернулся и быстро пошел в прорабскую.

Ленинский проспект — широкий-широкий. Посредине полоса земли, на которой разбросаны ели, кустики и белые березки, тоненькие, с совсем реденькой листвой. Почему березки вдруг посредине улицы? Их место в лесу, у полянки или около одинокой избушки, чтобы скрасить ее одиночество… Березки, березки, милые, беззащитные, что вы делаете тут? И зачем улица такая широкая? Говорят, красиво и свободнее дышится. Ерунда все это. Есть же предел какой-то, это уже не улица, а пустырь. И сколько городской территории впустую пропадает!

Я иду пешком. Накладно это очень, надо бы на троллейбус… «Накладно, накладно»! Вечно ты себя зажимаешь! Права, конечно, Лидия Владимировна: что это за работа у меня такая?!»

Я иду, думаю, спорю, уговариваю себя, решаю: быть, как задумано, а через месяц все вернется на свое место.

Утром зашел Васильев.

— Хочу поговорить, — коротко сказал он.

К этой встрече я подготовился. Она входила в число тех опасных встреч, когда я мог сорваться, изменить своей новой линии поведения. Правда, я полагал, что Васильев придет попозже.

— Пожалуйста, Валентин Михайлович, я очень рад. Мы уже несколько дней не виделись. — Я вышел из-за стола и сел на стул, напротив Васильева, изобразив на своем лице самую приветливую улыбку.

— Вы были на корпусах?

— Конечно, Валентин Михайлович, я каждый день бываю на наших сдаточных объектах, которые по плану сдаются в июле… Вы их имеете в виду?

— Нет.

— Может быть, вы говорите о монтаже? Тоже бываю. Правда, рабочих там нет, Костромин перевел всех на свои четыре объекта.

— Вот о них и речь идет. — Васильев медленно вынул пачку сигарет, закурил.

— Так вы об этих домах, которые Беленький за их длину называет «кораблями»?

— Да.

— Нет, я там не был.

— Почему?

— Видите ли, Валентин Михайлович, мы договорились с Костроминым, что эти объекты ведет он… Да что я вам рассказываю, ведь вы тогда присутствовали!

— Да, присутствовал, — Васильев потушил недокуренную сигарету. — Там очень плохо идут дела. Я пока умолчу о сроках, плане. Речь идет о настроении коллектива… Никто не может понять: зачем там так много людей? Почему вы самоустранились от руководства этими объектами? — Он вопросительно посмотрел на меня.

«Держись, сейчас держись, — приказал я себе. — Сейчас самое трудное — отказать человеку, который все время тебе помогал».

— Но вы ведь знаете, Валентин Михайлович, я возражал. Костромин сам взялся за это гиблое дело.

— Знаю. Ну, а ваши предложения по экономии труда?

— Они остаются, Валентин Михайлович. Через месяц… нет, уже через три недели продолжим эту работу.

— Понятно, — произнес Васильев точно таким тоном, как Девятаев. — А разве экономия труда бывает только на монтаже? Разве на завершающих работах нельзя экономить?

«Весьма каверзный вопросик, — подумал я. — И неожиданный к тому же. Что ему ответить?.. Ага!»

— Конечно, вы правы, Валентин Михайлович, экономить труд можно и на завершающих работах. Спасибо, что подсказали. Я не думал раньше над этим, все мыслил о монтаже… Я подумаю.

— Хорошо. — Васильев поднялся. — Но думайте, пожалуйста, поскорее.

Я тоже встал.

— Постараюсь, Валентин Михайлович! — Но мысленно повторил: «Костромин должен быть наказан!»

К концу дня позвонил Левшин. Не поздоровавшись, сразу резко спросил:

— Как у вас дела на сдаточных объектах?

Но и этот разговор был мною продуман (как говорят шахматисты, был сделан домашний анализ). Я даже предвидел, что Левшин не поздоровается, поэтому быстро спросил:

— Простите, кто у телефона?

— Да Левшин! — с досадой ответил он.

— Здравствуйте, Владимир Александрович.

— Здравствуйте, — буркнул Левшин.

— Все в порядке со сдаточными объектами, Владимир Александрович. — Я начал было перечислять наши плановые стройки.

— Я не о них, — прервал он меня.

Я помолчал, как будто соображая, потом спросил:

— Вы об этих четырех домах, за которые взялся Костромин?

— Ну да! Что-то вы за последнее время весьма недогадливы стали…

— На этих домах я не был, Владимир Александрович.

— Почему?

— Владислав Ипполитович лично сидит на них.

Левшин молчал.

— Чтобы его разгрузить, я всю остальную работу треста принял на себя.

Левшин кашлянул:

— Он не сможет сдать их к сроку.

— Я тоже так думаю, Владимир Александрович. За месяц он их не сдаст. Когда мы были у вас, я об этом предупреждал.

Раздались короткие гудки. Левшин бросил трубку.

 

Глава четырнадцатая

Юность

Тёшке, по наследству, прежние жильцы оставили три блюдца. В одно из них я всегда наливал молоко. Тёшка издали косил глазом и, хотя твердо знал, что это молоко, не мог удержаться, подходил. Он осторожно нюхал содержимое блюдца и с оскорбленным видом садился ко мне спиной.

К сожалению, я не мог рассказать Тёшке, что молоко по указанию его приятельницы Маринки.

Во второе блюдце, тоже по указанию Маринки, я утром наливал свежую воду. К этому блюдцу Тёшка не подходил вообще. Зачем это пить из блюдца, когда из крана, несмотря на все старания вежливо воркующего слесаря, тонкой струйкой всегда идет вода.

Третье блюдце… это совсем другое дело! В него Маринка складывала разные вкусные мясные вещи, которые ей давала с собой в школу Мария Александровна. Кошки, как это установлено одним весьма авторитетным журналом, который мне принесла для самообразования Маринка, — гастрономы, и их следует вкусно кормить.

Мой вклад — свежее мясо. Даю его Тёшке по секрету от Маринки (журнал запрещает давать мясо, но Тёшка не согласен с ним).

Он, как всегда, встретил меня в передней. Подняв хвост вверх, Тёшка терся о мои ноги, льстиво выражая свою радость.

Пока я умывался, он покончил с мясом, и мы вместе уселись в кресло. «Мы» — это значило, что Тёшка благосклонно разрешил приподнять себя и усадить на ручку кресла. Здесь Тёшка некоторое время сидел, при условии, если я оказывал ему внимание.

Позвонил телефон.

— Это я, — раздался в трубке голос Вики. — Я подумала, Витя, если тебе так неприятно, я не буду оформляться к вам на работу. Тебе неприятно?

— Да.

— Ну тогда я скажу Анатолию Александровичу, что я раздумала. Так?.. Алло, алло, ты слышишь меня?

— Слышу…

Как трудно отказывать ей! Как трудно вообще отказывать человеку, когда он хочет от тебя так мало, только утвердительного кивка головой. Ведь это жестокость!.. Жестокость?

Все в этой комнате напоминало мне о ней: безделушки, которые она любила приносить, милые и несуразные. Я их не убирал, пусть себе стоят на виду, — мне-то что! Небольшая картина «Утро», которую она как-то привезла из Крыма. Очень, видно, рано вставал художник… Над морем молочное небо, море, тоже молочное, сливается с небом. Только на облачке красная точка — луч еще невидимого солнца.

— Ты с ним была знакома? — спросил я ее тогда.

— Это важно? — лукаво спросила она в свою очередь.

— Н-нет, просто интересно, как рано встают художники.

— А может быть, он и не ложился.

А вот тут, на этом кресле, она сидела тогда в последний раз. Странно тихая и робкая. Я впервые заметил, как она похудела.

— Это случилось, Витя, — наконец с трудом вымолвила она, склонив к столу тонкую, беззащитную шею. — Я не хотела этого, но случилось…

Я проводил ее домой.

— Мне можно к тебе приходить? — спросила она.

— Нет.

— Ну хотя бы звонить тебе по телефону?

— Нет.

— Помоги мне, Витя, — жалобно попросила она.

— Хорошо, звони.

Текли дни, многое случилось в моей жизни и, наверное, в ее жизни. Но ровно в восемь вечера раз в неделю раздавался звонок («Помоги мне, Витя», — каждый раз слышалось мне в этом звонке).

— Алло, ты слышишь меня? — повторила она.

— Не надо. Оформляйся на работу… если тебе так уж хочется.

— Спасибо, Витя. Но я все-таки не буду оформляться.

— Как знаешь.

— До свидания, — тихо сказала она.

— До свидания.

Семейный, или, может быть, опекунский, совет собрался через два дня после окончания мною школы.

Присутствовали: Андрей Васильевич (председатель), Мария Васильевна в новом платке, прораб Иван Петрович, бригадир Миша с каким-то свертком, Викина мама.

Я сидел на кухне и был приглашен Мишей через полчаса.

— Пошли, Витя, в комнату, тебя зовут!

Он открыл дверцы кухонного буфета, вытащил оттуда две тарелки.

— А где рюмки, Витя?.. Сколько нужно? — Миша приподнял свои красивые, вытянутые в шнурок брови. — Раз, два, три… — загибал он пальцы. — И ты, ну, конечно, — значит, шесть. — Он вытащил из свертка колбасу, несколько пирожных, бутылки.

Так, мне помнится, мы и вошли в комнату: Миша с двумя тарелками и двумя бутылками, я с рюмками.

— Ты что, сдурел? — спросил председатель. — Тут дело какое, а он со своей колбасой!

— Ну а как же, Андрей Васильевич?! — спокойно, ничуть не обижаясь, возразил Миша. — По случаю окончания полагается… И институт будущий.

— Вот балаболка, — поддержал председателя несколько возбужденный прораб.

Я поставил рюмки.

— Ну?.. Садись, чего стоишь, — начал с некоторым затруднением председатель. — Садись, я сказал!

Я сел как раз напротив Викиной мамы. Миша между тем быстро и ловко раскупорил две бутылки, одну для мужчин, а другую, с вином, для женщин, расставил рюмки.

— Ты бы огурчиков взял, — засуетилась Мария Васильевна, — вилки…

Сиди, — приказал председатель. — Вот что, — обратился он ко мне, как всегда не называя по имени. (Потом я узнал, что Андрей Васильевич не любил уменьшительных имен.) — Тебе сколько сейчас?

— Семнадцать.

— Маловато, — заметил Миша, наливая рюмки. Викиной маме и мне он налил вина, у рюмки Марии Васильевны Миша заколебался, и его лицо приняло озабоченное выражение.

— Правда, маловато? — спросил он у Викиной мамы.

Она промолчала, только пристально посмотрела на меня.

Прораб Иван Петрович устремил на меня косой взгляд, но я знал, что он смотрит на Мишу.

— Вот балаболка, — снова повторил он и для убедительности слегка приподнял руку, чтобы ударить по столу, но из уважения к полным рюмкам удержался.

— Я сейчас, — все же не утерпела Мария Васильевна. Она бросилась на кухню, и через несколько минут на столе уже стояли тарелочки, миска с капустой и огурцами, что-то еще…

— Будем мы наконец делом заниматься? — возмутился председатель.

— Ну, — невозмутимо сказал Миша, поднимая рюмку, — так сказать, за Витины успехи…

Викина мама тоже взяла рюмку.

— Давай чокнемся, Витя, — ласково предложила она. — Ты еще до сих пор на меня дуешься, а напрасно. А ну-ка, посмотри на меня!

Я впервые посмотрел ей в глаза.

— Значит, мир? — тихо спросила она.

Мужчины и Мария Васильевна выпили по второй.

— Мы Витенькой очень довольны, — обратилась Мария Васильевна к Викиной маме, — правда, масло и мясо подорожали… сахар тоже, но что поделаешь!

Я видел ее раскрасневшееся лицо и внутренне поклялся самой страшной клятвой, что даже и думать не буду об институте.

Андрей Васильевич и прораб Иван Петрович заспорили, кажется, о рыбной ловле.

Выпив вино, я осмелел, налил себе рюмку:

— Иван Петрович, давайте чокнемся.

Все посмотрели на меня.

— Так, чтоб у нас был мир.

— Ты смотри! — повернул ко мне свое длинное лицо Иван Петрович. — Храбрый какой стал! Постой, не спеши. Согласен, чтобы был мир, но ты мне должен пообещать никогда не крутить больше восьмерки.

— Обещаю. Я и табельщиком больше работать не буду.

— Опять ни черта… ничего, — поправился Иван Петрович, посмотрев на Викину маму, — не понял!

— Хорошо, на какой бы работе ни был, не буду крутить восьмерки, — быстро сказал я.

— Тогда желаю.

И все же тот вечер закончился плохо. Я начисто поссорился с Андреем Васильевичем, Марией Васильевной, прорабом Иваном Петровичем, Мишей и Викиной мамой. Я наотрез отказался поступать в институт.

Это было хорошее лето в моей жизни. Я начал работать в Мишиной бригаде, и, хотя сильно уставал, хотя на меня дулись Андрей Васильевич и Мария Васильевна, прораб Иван Петрович, Викина мама и Ми… (нет, это я написал с разгону — Миша на меня не дулся), я чувствовал себя прекрасно.

Часто, после работы, мы с Мишей гуляли. Ему очень нравилось, когда я всерьез предлагал его угостить.

— Ну что ж, Витя, если ты уж так настаиваешь — не возражаю по бутылке воды. — Ему доставляло удовольствие смотреть, как я рассчитываюсь за воду и бутерброды.

— Работа! Правда, Витя, она, работа, все дает?

— Еще долго, Миша, мне надо расплачиваться с Марией Васильевной.

— Да, конечно, — говорил он, и какая-то тень пробегала по его лицу.

Но подспудно, ненавязчиво, как умел только Миша, он вел агитацию за институт. Лежали ли мы на пляже, гуляли ли по бульвару, шли в кино, — нет-нет да и спросит про институт.

— Слушай, Витя, — уже в конце лета сказал мне Миша (мы сидели в саду), — через неделю экзамены в институте, а?

— Что «а»?

— Знаешь, — он поднял брови, — просто так, со спортивной целью. Ведь ты на пятерки кончил. Просто так… не поступишь — хорошо, поступишь — подумаем.

И хотя по всем правилам я должен был рассердиться, мне вдруг очень захотелось послушаться его.

— Что же мы подумаем, Миша? Долг у меня большой, ты же знаешь. Несвободный я человек!

— Да-да, — не стал мне перечить он, — говорили мы между собой в бригаде… Ну, во второй смене будешь работать…

Я задумался.

— Но почему я обязательно должен идти в институт?

Миша помялся, потом мягко сказал:

— Без семьи ты. Тебе нужно на ногах твердо стоять… И потом, способный ты парень, жалко, из тебя инженер хороший будет.

…Через неделю утром он провожал меня в институт, на экзамены. Под мышкой у него был маленький сверток. У входа мы остановились.

— Ну, как говорят, всего тебе… а это — подкрепиться, — он протянул мне сверток.

Я помню, как мы стояли перед списком поступивших в институт.

— Ну вот… ну вот, видишь! — радовался Миша. — Это ты, — он провел ногтем по моей фамилии. — И инициалы — «В. К.». Виктор…

— Константинович. Но я, Миша, не могу в институт.

— Ну вот что, Виктор Константинович, — вдруг деловито сказал Миша, — тебе через две недели утром на лекции, а на стройку — во вторую смену.

— Я не смогу, наверное, — тихо сказал я.

— Сможешь, Виктор Константинович, сможешь… бригада поможет! — Он весь светился внутренней добротой.

— Миша, ты завтра после работы свободен? — спрашиваю я.

— А что? — он улыбчиво и одновременно с любопытством смотрит на меня.

— Пойдем в кафе.

— В кафе? Ты ведь всегда отказываешься. Даже после экзаменов не выпили. — Он подымает ровные брови. — Сейчас… Нет, не могу, Витя, я с Лидой иду в кино.

Я отхожу.

Но вот кончается рабочий день. Он заглядывает в окошко прорабской:

— Пошли, Витя!

— Не могу… тут мне еще табель надо сделать.

Миша усмехается:

— Обиделся?.. Ну ладно, пойдем завтра.

— Да, Миша! — Я мигом выскакиваю из прорабской, и мы, как всегда, вместе идем домой.

— Ты с получки, Витя, купи себе ботинки, а то совсем, смотри, каши просят. Слышишь? — Тень проходит по его лицу. — А скажи, чего это мы завтра идем в кафе? — Миша долго не умеет хмуриться.

— Просто так.

Мы прощаемся. Дома я отдаю Марии Васильевне получку.

— Тут немного меньше, Мария Васильевна.

Она берет деньги, пересчитывает их.

— Ничего, ничего, Витенька. Ты погуляй, погуляй, а то все дома сидишь. Обойдемся… как-нибудь.

Ох это «как-нибудь»!

Вика тоже пришла. Не знаю, случайно ли это произошло или все подстроил Миша.

В каком кафе мы тогда были?.. А, «Огоньки»! Сейчас дом снесли. Кафе размещалось в подвале, стены его были окрашены в разные цвета. На глухой стене против окон из круглого железа был согнут корабль, бегущий по волнам. Из его трубы шел тоже железный дым.

Миша, как всегда, явился со свертком в руке.

— Миша, я же тебя пригласил, — укорил его я. — Это к чему? Я все закажу.

— Ну, какой столик займем? — улыбаясь, спросил Миша.

— Выбирай.

Мы сели. Миша с интересом следил, как я заказывал ужин.

— Не много — бутылка вина? — усмехаясь, спросил он.

— Не знаю, мне сегодня не хочется считать.

— А, ну-ну! — тут же согласился он.

И вообще с Мишей было всегда легко. Он никогда не спорил, не навязывал своего мнения, не учил других, — только, улыбаясь, как бы вскользь кинет несколько слов. И почему-то его собеседнику хочется поступить именно так, как он скажет. Легкий и светлый человек был рядом со мной, и оттого, наверное, и мое одиночество, и ботинки, просящие каши, и долг Андрею Васильевичу и Марии Васильевне не казались такими страшными.

— Ну, Витя, будем! — он поднял рюмку.

Именно в это время в кафе вошли Вика и Викина мама. Они увидели нас.

— Нам можно?

— Конечно. — Миша усадил их, налил по рюмке. — Раз уж вы пришли, то я меняю тост. Давайте выпьем за Витю, студента и будущего члена нашей бригады, у нет сегодня день рождения!

После второй рюмки Миша и Вика пошли танцевать. Викина мама подвинула ко мне свой стул.

— Ты на меня еще сердишься, Витя?

Я удивился: откуда она это взяла? Тогда она протянула мне руку:

— Мир?

— Мир!

Викина мама помолчала, потом заговорила:

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты подружился с Викой… Ей очень нужен такой друг, как ты.

— Есть! — я вскочил.

И вдруг я увидел, что она пристально и огорченно смотрит вниз, на мои ботинки.

Подошли веселые Миша и Вика.

— Ну, Витя, теперь мы с тобой потанцуем.

— Не хочется, Вика, в другой раз.

— Ох, какой ты!

Мы снова сели за стол. Что-то оживленно говорила Вика, после третьей рюмки начал рассказывать о своей бригаде Миша, я тоже рассказал историю, кажется, об экзаменах. Только Викина мама сидела низко наклонив голову, раскатывая по столу хлебные шарики. Вскоре они ушли.

Миша проводил меня. Мы постояли немного перед моим домом.

— Все было очень хорошо! — сказал он.

— Правда, Миша?!

— Да… А это тебе — подарок. Ты ведь не захочешь меня обидеть, Витя?

Андрей Васильевич и Мария Васильевна уже спали. Я тихонько разделся и лег на свой диван.

Ночью я вдруг проснулся; что-то я не сделал. Ах, да — подарок! Я встал, зажег настольную лампу, быстро развернул сверток. В нем лежали блестящие остроносые туфли. Я примерил — они были велики мне номера на два — к вдруг вспомнил: Миша совсем недавно хвалился, что купил себе новые туфли… остроносые.

Остаток ночи я лежал с открытыми глазами. Крадучись подбирался рассвет. В кухне загремела кастрюлями. Мария Васильевна… Мой долг Андрею Васильевичу и Марии Васильевне совсем не уменьшался, подходила зима. Что-то нужно было предпринять… Институт еще!

Этой ночью кончилось мое детство.

— Почему, Витенька? — удивляется Мария Васильевна. Но она не спорит. — Я тебе дам мешок, только ты его принесешь.

— Конечно, Мария Васильевна. Я к вам буду приходить, долг отдавать.

— Долг! — Мария Васильевна смеется. — Это уже когда будешь инженером. А знаешь сколько?

Андрея Васильевича не было: на своем бывшем производстве он получил путевку в дом отдыха. Он бы, конечно, меня не отпустил.

— Посидим, Витенька.

Мы сели. Я встаю, вскидываю на спину мешок, последний раз осматриваю комнату: маленький телевизор с линзой, диван, старенький-старенький буфетик…

— До свидания, Мария Васильевна.

— До свидания, Витенька. — Она хотела сказать что-то ласковое, но не сумела, только положила свою темную большую руку мне на плечо. — До свидания, Витенька!

Я перешел жить в студенческое общежитие. Вика очень завидовала мне:

— О, Виктор! Сейчас у тебя будет настоящая студенческая жизнь. Легкая и беззаботная!

О да — «легкая и беззаботная»!

— Зачем ты мне, Миша, отдал свои туфли?

— Свои? — Миша делает удивленное лицо, но не выдерживает — смеется. — Ну да, свои. А что тут такого? Разве тебе они не нравятся?

Он смотрит на мои ноги.

— Да, великоваты, конечно, будут. Я дам тебе квитанцию, Витя, поменяешь… Ну-ну, не смотри так. Вот если хочешь, по секрету тебе скажу: мы с Лидой собираем деньги. Ты, наверное, понимаешь. Куплю себе, Витя, другие, честно! Вот Лида снимет контроль. Куплю себе другие.

Он чуть мрачнеет, ждет моего ответа.

Нужно было, конечно, вернуть ему туфли. Но у меня не хватает духу его огорчить.

— Ну хорошо.

— Спасибо, Витя. Я, признаться, думал, что ты будешь шуметь.

Да, он, Миша, сказал мне тогда спасибо.

Вика и Миша провожали меня в институт.

— Витя, — тормошила меня Вика у входа, — ты занимай первую парту — это на счастье! — Она была в школьной форме, две заплетенные косички торчали вверх, глаза ее блестели.

— Ну… — начал Миша. (Мне показалось, что он скажет дальше «будем», как всегда говорил.) — Ну, Витя, желаю тебе. — Он улыбался. Потом взгляд Миши упал на мои ботинки с приподнятыми вверх острыми носками.

— Великоваты все же, — улыбнулся он. — Но ничего, зато модные. Правда?

…Я вошел в переполненную аудиторию. У двери, рядом с высокой, пышущей здоровьем девушкой, оказалось свободное место. Я подошел.

— Тебе чего, мальчик? — с любопытством спросила она.

— Можно здесь сесть?

Она рассмеялась:

— Я только тебя и ждала! Нет, место занято. — Она оглядела меня. — Ты что, приезжий?

— Нет.

— Ну ладно, садись пока.

Потом начались лекции. Куда-то далеко отодвинулась стройка, многоликие шумные улицы, ботинки с длинными острыми носами, сомнения. Тут все было ясно. Пройдут годы — и все так же на большой доске преподаватели будут писать мелом формулы; конечно, преподаватели постареют, но формулы останутся такими же, как сегодня.

— Тебя как звать? — зашептала полногрудая девушка.

— Виктор.

— Отчество?

— Константинович.

— Значит, Виктор Константинович, так тебя мы и будем звать. Очень ты солидно выглядишь.

Я начал получать стипендию. Примерно через месяц меня вызвал декан Вячеслав Николаевич, — как говорили, строгий и деловой человек.

Он сидел за маленьким столиком.

— Тебе чего, мальчик?

Я назвал себя.

Он некоторое время рассматривал меня, потом, напустив на себя строгость, спросил:

— Так это, значит, ты?

— Я.

— Ты почему, братец, не заявил, что работаешь?.. Стипендию незаконно получаешь.

— Я не знал… я думал…

— «Я не знал, я думал», — с видимым удовольствием повторил он. — Хапануть только, а другие пусть как хотят. Так?

У декана было круглое цветущее лицо, черные блестящие волосы и длинные, аккуратно подбритые бачки. (Как он так точно их подбривает?)

— Молчишь?.. Ладно. Кем работаешь?

— Каменщиком, учеником.

— Так что, уйдешь с работы?

— Нет-нет, Вячеслав Николаевич! — ужаснулся я.

— Как хочешь… Ниночка! — решительно обратился он к секретарше. — Напишешь приказ о снятии его со стипендии… Нехорошо!

Когда я уходил, он еще раз оглядел меня.

— А куда ты деньги деваешь?.. Ходишь так!

Я промолчал.

— Когда декан спрашивает, нужно отвечать! — строго сказал он.

— Отдаю Андрею Васильевичу и Марии Васильевне.

— Кому, кому? — переспросил он. Но я уже был за дверью.

Вру я все, я был не одинок. Вокруг меня действовали какие-то невидимые силы. Всю мою жизнь действуют.

Через несколько дней декан снова вызвал меня. На этот раз он уже меня не разглядывал.

— Ниночка, погуляйте! — коротко сказал он. — Ты извини меня, Виктор! — Он смотрел на стол. — Извини!.. Тут были твои со стройки. В общем, я говорил с ректором, стипендию мы тебе оставляем. Если тебе что нужно будет, обязательно заходи. Слышишь, — обязательно!

Он проводил меня до дверей и открыл их, будто я был каким-то очень высоким начальством.

— Да, мы тут можем тебе предоставить работу дежурным, если хочешь… Легче будет.

— Нет, спасибо, со стройки я не уйду.

Я старался приносить деньги в отсутствие Андрея Васильевича. Но один раз все же его застал.

— Ну что ты скажешь, Андрюша? — притворно сокрушалась Мария Васильевна. — Все приносит и приносит деньги. Что с ним делать?

Хозяин молча сидел перед своим телевизором.

— Андрюша?! — повторила Мария Васильевна.

— Пусть приносит, откупиться хочет, чистеньким хочет быть. Пусть приносит. — Андрей Васильевич встал. — А проценты он не платит? Скажи ему, что полагаются проценты.

— Проценты? — озабоченно спросил я.

— Три процента, три процента годовых!.. Удрал из квартиры, щенок? Мы перед ним душу выложили, а он деньги приносит.

— Так я, Андрей Васильевич… я все понимаю, — в ужасе лепетал я. — Так вам же трудно было.

— Трудно! А тебе какое дело?.. Эх! — Он, отстранив меня, вышел из комнаты.

Потом я еще раз застал его. Я поздоровался и прошел к Марии Васильевне на кухню. Деньги жгли мне руки, мне становилось легче, когда отдавал их. На этот раз Андрей Васильевич промолчал.

— Витенька, — как-то сказала Мария Васильевна, — послезавтра у Андрея Васильевича день рождения. Ты приди поздравь. Ему будет приятно. Может быть, денег возьмешь?

— Нет, нет, Мария Васильевна, не нужно. Я приду.

Мы пришли с Мишей. Андрей Васильевич и Мария Васильевна одиноко сидели за празднично накрытым столом.

— Андрей Васильевич, с днем рождения вас, — сказал Миша и что-то вручил ему. — Желаю вам… — Миша внимательно оглядел стол.

— Спасибо, Миша, — хмуро поблагодарил хозяин.

— Андрей Васильевич, — начал я вслед за Мишей.

— Тебе что?

Я хотел сказать ему очень многое. В общежитии так все хорошо получалось. После моей речи он обязательно должен был меня простить, но хозяин так строго смотрел, что у меня вылетело все из головы.

— Желаю вам, — сказал я и робко протянул ему небольшой сверток. Там был кожаный портсигар. Я много раз слышал, как Андрей Васильевич говорил о таком портсигаре. Мне удалось его найти в комиссионном.

— Вы садитесь, садитесь… — суетилась Мария Васильевна. — Видишь, Андрей, вспомнили, зашли… Ты прими, Андрей, у Витеньки подарок. Прими!

Она взяла у меня из рук сверток, развернула и положила перед Андреем Васильевичем портсигар.

— Смотри, Андрюша, смотри! Такой, как ты хотел!

Андрей Васильевич посмотрел на портсигар, вдруг встал и подошел к окну.

— Это ты мне… ты мне, заморыш, подарок принес?! — глухо сказал он, не оборачиваясь. Он вышел на кухню и долго там кашлял, потом затих.

— Вы, Мария Васильевна, по салатам лучшая в республике, — говорил с полным ртом Миша.

Андрей Васильевич в тот вечер так и не появился, но с этого дня началось наше примирение.

— Спасибо, не поблагодарил тебя за подарок, — сказал он через две недели. — А может, больше не будешь приносить деньги? После института остальное отдашь.

— Вы извините, Андрей Васильевич, понимаете… обязан я долг отдать.

Он помедлил:

— Ну ладно, приноси! Может, и прав ты, напрасно на тебя сержусь! Только, если нужно будет…

— Обязательно, обязательно, Андрей Васильевич, сразу приду.

Тёшка соскочил с кресла, отправился спать.

Я выхожу на балкон. Небо бесцветно, будто дымка висит, без звезд и луны. Вдали чернеет река, на горизонте ярко прорисовывается рыжая полоса заката. Здесь, на этой улице, когда-то стоял небольшой деревянный домик Андрея Васильевича и Марии Васильевны. Сейчас его снесли, построили каменный высокий дом.

Улица пустынна. Но вот вдали показалась пара. Кто это в черной спецовке, в модных ботинках с загнутыми вверх носками? Рядом девушка в светлом платье, с косичками.

«Ну и смелый ты, парень! Гуляет в спецовке с девушкой… Уйдет она от тебя, помяни мое слово».

— Ты приходи ко мне, Витя, в среду вечером, — говорит девушка. — Хорошо? У меня будет мой новый знакомый, Олег. Хочу, чтобы вы познакомились. Он тебе понравится, Витя. Очень он красивый…

«Вот-вот, — усмехаюсь я. — Вот видишь?»

— Я не могу, Вика, ты ведь знаешь, я работаю.

— Ну, а в воскресенье?

Зажигаются фонари.

Я рассчитал, что мне осталось отдать Андрею Васильевичу и Марии Васильевне сорок рублей. Это одна получка. Я был на третьем курсе. Сутки делились на три равные части: восемь часов учебы, восемь — работы и восемь — сна. Но где бы я ни был, перед глазами у меня мелькали кирпичи. Сколько кирпичей мне приходилось держать в руках! Они были разные: мягкий, так мне казалось тогда, сероватый силикатный кирпич, он не царапал рук и всегда плотно ложился на постель из раствора; мрачного черно-красного цвета кирпич сухого прессования, он был тяжелым, я не любил его, почему-то он казался задиристым; светлый керамический кирпич, который шел на облицовку здания, этакий модник! Сколько с ним приходилось возиться! Не дай бог, чтобы откололся уголок или шов был неровный. Сразу Иван Петрович кричал:

— А ну сними этот ряд!

— Так я ж точно выложил, Иван Петрович!

— Спускайся вниз!

Я сходил. Действительно, снизу кладка выглядела плохо.

— Видишь?

— Вижу, Иван Петрович.

Но я все же любил керамический кирпич. Если повозиться с ним, да еще класть на специальном светлом растворе, какая красивая получалась стена.

Был кирпич двойного размера, с отверстиями круглыми, с отверстиями в виде щелей; был кирпич красный, пластического формования, от сильного обжига он становился ярко-красного цвета; был кирпич шлакобетонный…

Часто кружилась голова. Я решил: когда принесу последнюю получку Марии Васильевне, уйду с работы. Буду жить на стипендию.

С Викой мы виделись по воскресеньям, но почти каждый вечер я после работы проходил мимо ее дома. Замедлял шаги: «Здравствуй — до свиданья, Вика!»

В это воскресенье она познакомила меня с Олегом. Когда я подошел, они сидели у дома на скамейке.

— Это мой друг Витя, — представила меня Вика.

Олег вежливо поднялся. Он был действительно хорош собой: светлый костюм, как мне показалось — цвета силикатного кирпича, ладно сидел на нем.

— Как, вы и в воскресенье работаете? — спросил он, чтобы разогнать неловкую паузу.

— Нет… я привык, знаете, ходить в спецовке… свободно.

— А!

Тогда, подбирая тему, Олег заговорил о строительстве. Он учился в архитектурном институте, рассказывал об идее круглого дома.

Один раз он о чем-то спросил Вику. Она ответила, покорно посмотрев на него… Вика, моя дерзкая насмешница Вика, смотрела на него покорно! Я вскоре поднялся. Меня не задерживали.

В понедельник у меня сильно кружилась голова.

— Ты что, нездоров? — заботливо спросил Миша. — Может быть, пойдешь домой? Мы получку тебе принесем.

— Нет, спасибо. — Я попробовал улыбнуться. — Сегодня у меня последний взнос хозяевам.

— Вот здорово!

Мария Васильевна была на кухне.

— Вот, Мария Васильевна, — сказал я, протягивая ей деньги.

Но она не обратила внимания на мой торжественный тон; как обычно, расправила смятые бумажки и пересчитала их.

— Сорок?

— Сорок, Мария Васильевна! — И хотя я вначале решил не говорить, добавил: — Последние!

— Последние? — удивленно и вместе с тем заинтересованно повторила она.

— Вот, Мария Васильевна, расчет. — Я протянул ей бумажку.

— Да-да, Витенька, сейчас припоминаю. — Она просмотрела расчет. — Но ты, Витенька, приходи к нам… Мы тебе всегда рады, приходи!

В общежитии я лег в постель и провалился куда-то, кажется в проем лифта. Я падал и все время ждал, что сейчас ударюсь, разобьюсь, но шахта лифта была — бесконечна — я все летел вниз.

— Ну-с, молодой человек, — снисходительно произнес главный инженер, разглядывая меня. — Где мы хотим работать?

Я стоял посреди большого кабинета, чувствовал себя весьма неуютно. На мне была синяя спецовка, тщательно выглаженная для столь торжественного момента.

— Так куда? — снова спросил главный инженер. Сейчас он с интересом рассматривал мои ноги.

— Если можно — прорабом, — ответил я. (Эти проклятые туфли с острыми носами, загнутыми вверх, сидели у меня в печенке.)

В кабинет вошел высокий поседевший человек. Костромин встал;

— Вот выпускника института к нам прислали. — Он рассмеялся. — Пришел сразу в спецовке, давай ему должность прораба… Знакомьтесь, это управляющий трестом.

— Виктор… Виктор Константинович, — представился я, считая, что вместе с дипломом, который вчера защитил, я получил право называться по отчеству.

Управляющий кивнул и устало опустился в кресло.

— Когда вы хотели бы приступить к работе? — снова спросил главный инженер.

— Сегодня… то есть я хотел сказать — завтра.

— Почему так спешим?

Я промолчал.

— Вам нужно месяц отдохнуть, — сказал главный инженер. — Так полагается после защиты диплома. А потом пойдете работать в технический отдел… Так что ваша спецовка ни к чему.

— Но мне… нужно, — проговорил я.

Главный инженер развел руками.

— Подождите, Владислав Ипполитович, — прервал его управляющий. Он говорил главному инженеру, но пристально смотрел на меня. — Я тоже когда-то после института пришел на работу в спецовке, тоже спешил… Почему? Это наш небольшой секрет с Виктором Константиновичем.

Он встал и мягко сказал мне:

— Зайдите ко мне, поговорим. А на работе будем считать вас с сегодняшнего дня.

Это был Николай Николаевич — Мой Управляющий, как потом я его называл.

Так я стал прорабом. Кончилась моя юность, — прорабы юными не бывают.

Я снова сел в кресло. Несколько раз звонил телефон, но я не снимал трубку. Мне вдруг в голову пришла странная мысль, и я спросил себя: «Слушай, а не крутишь ли ты сейчас восьмерки? Во всей этой истории с Костроминым?»

Восьмерки? Сейчас? Нет, конечно! Сейчас я хочу наказать человека, который вредит делу… Делу? Да, делу!.. А честно?.. Ну и, конечно, вредит мне… Как же ты его наказываешь? Прямо поставил вопрос перед главком, перед партийной организацией о снятии его с работы?.. Нет, я так вопрос не поставил, я поступил умнее: Костромин эти четыре дома, конечно, не закончит за месяц. Он сорвется, сорвет работу треста. Тогда все увидят его настоящее лицо.

В передней резко затарахтел звонок. Я открыл дверь. Один за другим вошли Гнат, Косов и Сергей Корольков.

— Ты чего, инженер, ждешь еще кого? — спросил Гнат, видя, что я не закрываю двери.

— Нет, Гнат! — Мне вдруг показалось, что вот сейчас за ними, чуть приподняв брови, со свертком в руках, зайдет Миша.

Мы сели за стол. Я расставил пять рюмок, откупорил бутылку вина.

— Зачем пятая рюмка? Сбился со счета ты, инженер, — рассмеялся Гнат.

— Вы нас простите, Виктор Константинович, что беспокоим вас дома, — начал Косов. — Плохи дела на четырех «кораблях». Костромин мечется, а толку нет. Гнат сагитировал поехать к вам, все кричит, что бригадирам вы никогда не откажете.

— Ну, будем! — сказал я, приподнимая рюмку, как говорил когда-то Миша. — Гнат прав, бригадирам я никогда не откажу.

— Не трогай, — остановил Косов Гната, когда тот протянул руку к пятой рюмке. — Как его зовут, Виктор Константинович?

— Его звали Мишей…

 

Глава пятнадцатая

Хватит ли смелости?

Утро, утро! Июльское раннее утро! Длинные тени домов ложатся на тротуар. По улицам бегут поливочные машины, разбрызгивая струи воды. На рекламные щиты наклеиваются свежие афиши.

Вряд ли из сотни москвичей больше одного-двух знают о переулке Фалеевском, что у Каменного моста. Вы идете, задумавшись, по набережной; массивные старые здания, вросшие в землю глубокими подвалами, — и вдруг!.. Узкий переулок — и точно по его оси великолепно прорисовывается колокольня Ивана Великого.

Я часто прохожу тут и всегда думаю: случайно или намеренно когда-то сделали так строители?

И вообще мне сегодня с утра все нравится. Я даже философствую. Что веками воспевали поэты? Любовные утехи, сражения, пиры, где хмельные вина разливали по серебряным кубкам, а на стол подавали целых павлинов, тех самых, что мы сейчас видим в зоопарках. А вот правильно принятое деловое решение? Воспевалось ли оно когда-нибудь? А ну-ка, давайте припомним: поэт… поэт… — нет такого поэта!

О, если бы я умел писать стихи, какую поэму я написал бы! Ибо мне хорошо и радостно, я принял решение.

Сколько сейчас?.. Восемь. Тогда в трест, скоро приедет Костромин.

Костромин сидел за столом управляющего. Он был, как всегда, гладко выбрит и аккуратно одет, но щеки его ввалились. Странная торопливость появилась в его движениях, а когда звонил телефон, он вздрагивал.

— Здравствуйте, Владислав Ипполитович! Я хотел вам сказать…

— Извините, — перебил он меня, — сначала о людях. Придется еще добавлять… Трошкин, представитель главка, мне жить не дает. Откуда взять, Виктор Константинович? Посоветуйте. — Костромин умоляюще посмотрел на меня.

— Я хотел вам сказать, Владислав Ипполитович, что я решил эти четыре дома взять на себя.

— Как «взять на себя»?

— Очень просто. Ведь производство за главным инженером. Вот я и решил…

— А отвечать кто будет?

— Я.

Он быстро выпрямился:

— Вы нашли способ, как сдать их в оставшиеся три недели? Нашли? Да?

— Нет, их закончить за три недели невозможно.

— Я тоже понял, — он снова ссутулился. — Какой же вам смысл?

— Мы угробим трест, Владислав Ипполитович.

Зазвонил телефон. Костромин вздрогнул, положил руку на трубку, но быстро отнял ее.

— Я вас прошу… это, наверное, Трошкин. Ответьте ему!

Я снял трубку:

— Слушаю.

— Это кто? — раздался в трубке энергичный голос Трошкина. — А, это ты, Виктор Константинович! Как живешь?

— Хорошо.

— Слушай, куда пропал Костромин? Тут людей не хватает, он обещал…

— Мы как раз этот вопрос обсуждаем, Семион Макарович.

— А, хорошо, молодцы!

Он повесил трубку.

Пока я разговаривал, Костромин смотрел на чистый листок бумаги, лежавший перед ним.

— Так договорились? — спросил я.

Он помолчал, затем отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Как нет?!

Все рушилось: мое решение, обещание, которое я дал вчера бригадирам. Я пытался ему доказать, но Костромин, глядя на стол, повторил:

— Нет.

— Но почему?

— Это значит расписаться в собственном бессилии, — устало сказал он. — Самому расписаться… Будет и вам шестьдесят, тогда вы поймете. А может быть, раньше.

Я ушел. Вызвал Васильева и долго, в повышенном тоне; выговаривал ему, что заставил меня пойти к Костромину.

— Позвольте, — улыбнулся Васильев, — я, кажется, ничего не говорил, и разве можно кричать на секретаря парторганизации?

— Прямо вы не говорили, но намекали, смотрели с укором, — мол, когда же я займусь этими чертовыми «кораблями»? И бригадиров вчера прислали. Да, да, не качайте головой! Теперь, когда я решил…

— Бригадиров я не посылал, Виктор Константинович. Но это хорошо, что вы сами решили взяться за эти четыре дома, — сказал уже серьезно Васильев. — Иначе такое же решение приняло бы сегодня вечером бюро.

— Бюро?

— Да… Кроме вас и Костромина есть еще коллектив, парторганизация, которая обязана указать коммунистам, когда они ошибаются… Сейчас договорюсь с ним.

Минут через пятнадцать Васильев снова зашел ко мне, вид у него был смущенный.

— Понимаете, Костромин требует решения бюро. И протокол оформить. Хитрый черт, после этого с него снимется вся ответственность за кашу, которую он сам заварил. Что делать?

Я рассмеялся.

— Чему вы смеетесь?

— Да так… Психолог он, как говорит Владик! Я думаю, что надо так и поступить.

— Но ведь тогда ответственность ляжет на вас!

— И на вас, — в тон ему ответил я. — Ничего, переживем. — Я поднялся. — Поедем.

Все было правильно. Но, честное слово, если б я тогда знал, сколько неприятностей доставит мне это, — я вряд ли решился бы.

Мы медленно пробирались в потоке машин, кланяясь каждый раз светофору, пока не выехали на Ленинградский проспект.

Все молчали. Я пробовал представить себе, о чем могут думать мои спутники. Это было нетрудно.

Костромин, наверное, думает, как неожиданно выбрался он из совершенно безвыходного положения. Смешно, право! У этих современных молодых людей нет никакой выдержки. Еще несколько дней — и он сам пришел бы и сдался «на милость победителя», признал бы свою неправоту. А вон как получилось, еще и упрашивали его! Теперь он последний раз едет на эту стройку, в кармане у него лежит решение партбюро… Нет, все-таки главное в деловой жизни — это выдержка.

Шофер Жора, который уже лет десять обслуживает трест и знает всех как облупленных, — в мыслях у него, конечно, футбол. Хотя возможен и второй вариант: «Крутите, крутите, друзья, — может быть, думает он, — вот приедет настоящий хозяин — управляющий, он вам всем всыпет перцу».

Васильев сидит на заднем сиденье возле меня, сосредоточенно смотрит в окошко. Трудно быть секретарем партийной организации! Теперь каждый раз в твою бухгалтерскую комнату, где раньше было так тихо, где стройка напоминала о себе только бумагами, отчетами, квитанциями, которые можно подшить, подколоть и они послушно лягут на место, — теперь постоянно врываются события, происшествия, в которых ты, партийный секретарь, должен обязательно разобраться, из инспектора, каким по сути является главный бухгалтер, ты превратился в ответчика за дела всего треста. А права у тебя какие? Только всех уговаривай…

— Вы знаете, какой в старину был герб Москвы? — вдруг спросил Васильев, начисто отметая мои догадки о его мыслях. — А сейчас… какой бы сейчас вы предложили? Какая главная эмблема герба?

— Кран! — ответил Жора. — Я вот сейчас еду и все думаю: сколько их в Москве!

— Согласен, — сказал я.

— Башенный кран, — уточнил Костромин.

— Смотри ты, какое согласие! — усмехнулся Васильев. — Вот бы всегда так… А основа какая? Поле?

— Небо и звезда, — Костромин повернул к нам лицо. — Смысл такой: стройка и дерзновение.

— Не согласен, — Жора непосредственно имел дело с механизмами и мыслил более реально. — Кран должен стоять на земле.

— Итак, предлагается такая эмблема Москвы, — подытожил Васильев. — Башенный кран, стоящий на земле; вдали небо со звездой. Принимается?

Никто не возражал.

— А почему я вдруг об этом спросил? — снова обратился к нам Васильев.

— Стройка кругом… краны, — Жора показал направо, налево. — Москва сейчас — «крановая» и долго такой будет.

Машина вильнула и подъехала к нашим домам.

Знаете ли вы, что такое аврал или штурмовщина на стройке? Знаете?

Я поверю только, если вы строитель. Потому что нигде аврал не принимает таких мерзких, я бы сказал, унизительных для людей форм, как на строительстве.

На четырех корпусах был аврал. Это значило, во-первых, что начальство совсем потеряло голову, забыло все, чему его учили, чему оно само учит других, поснимало с большинства строек бригады и кинуло их на авральные корпуса, будто на этих корпусах заканчивается вся деятельность строителей, а дальше конец света; это значило, во-вторых, что сместились и перемешались все служебные функции: начальники и главные инженеры строительных управлений превратились в прорабов, а прорабы, усмехаясь, стали в сторонке и прятались от многочисленного начальства; это значило, наконец, что монтажные бригады, привыкшие работать по минутам, сейчас без смысла и логики распиханы по помещениям, мешают друг другу, спорят, ругаются, тащат на носилках грузы — и в конце концов примиряются со всем этим бедламом. Но в глубине души они оскорблены, ибо ничто так не унижает рабочего человека, как неорганизованность. И вред от аврала не только в том, что все остальные стройки законсервированы, что план летит вверх тормашками, что нарушена технология, главный вред — моральный. Долго еще после аврала коллектив болеет, не может вернуться к нормальной жизни.

Вот это нужно запомнить крепко.

Бригада Косова, та самая, что так много дала предложений по экономии труда, в новых носилках таскала на этажи раствор. Носилки были устроены с присущей бригаде выдумкой (если вообще это слово можно ставить рядом с носилками, сконструированными еще на заре человечества): вместо досок — легкая фанера.

— Почему все вручную? — спросил я Ревякина, главного механика треста, сопровождавшего меня. Он сейчас постоянно находился на этой площадке.

Ревякин, по обыкновению, медлил с ответом, но, когда мы прошли весь этаж и я уже потерял надежду услышать его голос, пожав плечами, вдруг сказал:

— Черт его знает, Трошкин кричит, что нет времени возиться с механизмами. Пока получишь их, пока установишь — неделя пройдет. Потом он, наверное, считает, что вручную вернее, никаких простоев.

— Зачем же тут находитесь вы?

Механик улыбнулся:

— Все же когда на площадке сидит главный механик, то вроде и механизация есть.

— Так на всех домах?

— Да.

Подошли Девятаев и сварщик Копылов с носилками, наполненными раствором.

— Вопросик можно? — спросил сварщик.

— Пожалуйста.

— На экскурсию к нам? Как труд экономится? — Он кивнул на носилки.

Я ничего не ответил.

— Эх, сказал бы я… — Кровь прилила к его лицу.

— Пошли, — коротко приказал Девятаев. Но сварщик вдруг бросил носилки. Серая каша раствора разлилась, обдав нас брызгами.

— Я бы сказал… я бы сказал! — все повторял сварщик. Лицо его побледнело, он весь дрожал.

— Иди! — Девятаев, опустив ручки носилок, потащил его на лестничную площадку. — Иди!

На площадке сварщик, уже не сдерживаясь, долго и замысловато ругался.

Носилки лежали на полу, раствор растекался. Механик отошел в сторону, а я все стоял на месте. «Неужели я опоздал?»

Пришел Девятаев с лопатой, спокойно начал собирать раствор.

— С чем приехали, Виктор Константинович? — вдруг резко и требовательно спросил он.

— Попросите всех бригадиров прийти в прорабскую в обеденный перерыв. Сами приходите.

— Хорошо… И сварщику можно? Вы на него не обижайтесь, невыдержанный он.

— Нужно.

Подошли прораб Шуров и прораб по отделке Чугунов. Шуров низко поклонился.

— Выкладывайте ваши штучки сразу, — сказал я Шурову. — Мне сейчас на совещание.

— Так сказать, государственные дела требуют?

— Пойдемте, пойдемте, посмотрите, до чего вы довели стройку, — сказал Чугунов.

На лестничной площадке нас остановила девушка, веселая, белокурая, в синих брючках, — девушка с плаката, вербующего москвичей на стройки Урала. Мне показалось, что вот сейчас она заявит нам словами плаката: «На стройках Урала, товарищи, вас ждет интересная работа». Но девушка спросила:

— Кто из вас этот самый Виктор Константинович?

Я ей обрадовался (все же будет перерыв хоть на несколько минут) и поднял руку:

— Я буду этот самый Виктор Константинович.

— Ага… Так вот, вас срочно требуют на совещание. — Она с любопытством, ничуть не стесняясь, разглядывала меня. — Ух и кричит там Трошкин, аж покраснел весь!

— Иван Никифорович, — обратился я к Чугунову, — говорить вам, что меня тут раньше не было, — ни к чему. Вы правы. Сделаю сейчас, что могу…

— Хорошо, — он явно остывал:

Если кому-нибудь придется быть в роли генподрядчика, — мой совет: не спорьте с отделочниками, они завершают дом, поэтому всегда правы. Помогайте им! Помогайте и… почаще соглашайтесь с ними. Уже от этого им будет легче.

…В большом зале первого этажа, — кажется, тут должен быть продовольственный магазин, — за длинным дубовым столом (последнее изобретение строителей, несколько дверей, уложенных на металлические козлы), собралась вся «элита» генерального подрядчика — начальники СУ Беленький, Визер; главные инженеры Морозов, Том Семенович; снабженцы, механики, прорабы — всего человек тридцать. У торца стола, на председательском месте, вертя головой во все стороны, сидел Трошкин, работник главка, а сейчас «полномочный представитель» Левшина.

— Вот хорошо! — закричал он, увидев меня. — Вот сейчас будет порядок. Иди сюда, Виктор Константинович, садись! — Он показал на свой стул, но с места не сдвинулся, подчеркивая этим, что главный тут он.

Я сел неподалеку от него.

— Это правда, что говорит Костромин? — спросил он меня.

— Что говорит Костромин?

— Что бюро поручило эту стройку тебе. — Трошкин усмехнулся, показав пальцем на Костромина: — Он очень сожалеет, ему так приятно было работать со мной, но вот он вынужден… — Трошкин откровенно рассмеялся, чуть красуясь, — не так уж часто аппаратному работнику предоставляется возможность командовать.

Костромин смотрел прямо перед собой.

— Да, бюро поручило эту стройку мне.

— Вы секретарь? — спросил Трошкин Васильева.

— Я.

— Правильно сделали. Давно пора, — милостиво сказал Трошкин.

Васильев улыбнулся:

— Очень приятно, Семион Макарович, что вы одобряете действия партийной организации.

Трошкин покосился на Васильева, но промолчал, строго оглядел присутствующих:

— Так вот, Беленький…

Беленький встал. («Ого, — подумал я, — тут дисциплина!»)

— Раз ты не выполняешь срок по стяжке, то давай еще людей. Когда будут люди?

— Тут уже, Семион Макарович, работает почти все СУ, — взмолился Беленький. — Неоткуда…

— С монтажа! — закричал Трошкин.

— Я и так почти всех снял.

— Ну вот видишь, Виктор Константинович? Тут просто саботаж… Немедленно, слышишь, Беленький!

— Не могу, Семион Макарович!

— Виктор Константинович, — строго обратился ко мне Трошкин. — Вмешайся!

Я не спешил. Предстояла схватка, но сейчас у меня уже был опыт. «Только по-взрослому, умеючи! Слышишь?» — говорил я себе.

— Давай! — торопил Трошкин.

— Дмитрий Федорович, сколько у вас тут рабочих? — тихо спросил я.

Он посмотрел на меня невидящими глазами:

— Двести девяносто четыре.

«Ну вот, сейчас — спокойно. Сейчас начнется».

— Сколько, вы считаете, по-разумному тут нужно оставить?

— Не понимаю, — растерялся Беленький.

— Повторяю: сколько, по вашему мнению, нужно тут оставить рабочих, чтобы работа шла напряженно?.. Ну конечно, при этом применить механизмы?

Глаза Беленького прояснились.

— Сто рабочих, не больше!

— Снимите всех остальных рабочих. И сегодня, с обеда! Это срам, что тут делается.

— Ты что, Виктор Константинович, сдурел? — стукнув ладонью по столу, закричал Трошкин. Он вскочил.

Так как я не ответил, он снова закричал:

— Я сейчас же буду звонить Левшину!

— Пожалуйста. Но перед тем, как звонить, давайте договоримся…

— Я не собираюсь тут договариваться… — голос Трошкина сорвался.

— Вы меня не поняли, Семион Макарович, — спокойно сказал я. — Я хотел выяснить: кто отвечает за конечный срок сдачи объектов? Если вы, то приказывайте, мы немедленно переведем сюда всех остальных рабочих.

Трошкин сел, побарабанил пальцами по столу.

— За сроки отвечает трест. Ты сейчас отвечаешь. И за срыв сроков с тебя шкуру спустят.

— Если так, Семион Макарович, — любезно продолжал я, — то разрешите нам организовать работу, как мы считаем нужным.

— Другими словами, ты хочешь, чтобы я не вмешивался в оперативные дела?

Я промолчал.

— Нет, ты не финти, — горячился Трошкин, — говори прямо: да или нет?

— Вы же знаете, Семион Макарович, — я ласково улыбнулся, — мы все будем рады выслушать ваши советы. Но извините, раз отвечает трест…

Он побледнел:

— Ну что ж, пожалуйста… — Трошкин встал и показал на стул: — Садись! На тачке, как когда-то, меня со стройки вывозишь?! Но смотри… Сейчас, при тебе, позвоню Левшину… А ты, секретарь, чего молчишь? — вдруг спросил он Васильева.

— Я считаю, что главный инженер прав, — тоже любезно ответил Васильев. — Мне кажется, если вы подумаете, то согласитесь с нами.

— «Подумаете»!.. Хорошо-хорошо! Так садись, чего же ты не садишься?

— Я посижу тут, с вашего разрешения, Семион Макарович.

Трошкин решился:

— Я поеду. Мне тут делать нечего. Вечером приедешь в главк.

— Хорошо, Семион Макарович.

Трошкин вышел, Беленький приосанился и покровительственно произнес:

— А ты молодец, Виктор Константинович. Что, и мне можно отсюда уехать?

— Это ваше дело. Вы начальник СУ, вы и решайте. А за безобразную организацию работ на строительстве, за плохую механизацию делаю вам замечание. Садитесь, пожалуйста.

— Ну вот, — вдруг вмешался прораб Кочергин, — начальство трестовское набедокурило, а СУ — отвечай… Мы всегда в ответе.

— Может быть, Кочергин, вы хотите со мной поменяться? Вечером вы поедете в главк, а я останусь тут.

— Нет, Виктор Константинович, меняться я не хочу. — Кочергин испуганно поднял руку с толстыми короткими пальцами. — Не дай боже! — Он хитро прищурил глаза.

Все засмеялись.

— Замечание по существу, — Беленький многозначительно оглядел всех, наслаждаясь эффектом. Дескать, вот он какой человек, Беленький, смотрите! Другой бы на его месте обиделся — не так уж приятно выслушивать выговор, — а он принял как должное.

— Что, и мне можно людей снимать? — с вызовом спросил Морозов.

— Все, что я сказал Беленькому, относится ко всем. В том числе и замечание.

— Строго! — усмехнулся Морозов.

— Совещание закрываю, — сказал я. — Каждый начальник СУ и главный механик должны подойти ко мне в час дня с расчетами.

Все поднялись.

— При расчетах учитывать, что завтра к двенадцати часам будут работать механизмы. Темпы остаются прежними. Сокращение рабочих — за счет механизмов. Все, товарищи!

Остался только Васильев.

— Я сейчас в райком, выясню, почему такая спешка с этими домами. А вечером вернусь, поедем вместе в главк.

Мой партийный секретарь не хотел оставлять меня одного в трудную минуту.

— Нужно ли вам в главк… нервы портить?

Васильев улыбнулся:

— Опять хотите принять терновый венец одинокого мученика?

В комнату начали сходиться бригадиры. Первым пришел Гнат:

— Здорово, инженер! Веселый ты, — значит, будет дело. — Он пожал мне руку, оглядел стулья.

У каждого человека есть странности. У Гната — выбор стула. Стул должен быть крепким и стоять поближе к начальству. Обычно Гнат безошибочно определял, где расположится начальство, но сейчас у него появились сомнения.

— Ты где будешь сидеть, инженер? — спросил он меня.

— Здесь, Гнат.

— Ага. Я, пожалуй, сяду напротив.

— Сергей Алексеевич, — позвал я Королькова, — сейчас будет что-то вроде Совета… Совета бригадиров. Пожалуйста, поруководите им. А я доложу два вопроса.

— А что такое Совет бригадиров? Что за организация такая?

— Сам не знаю.

Корольков встал и постучал по столу.

— Рассаживайтесь поскорее… Вот что, друзья, сейчас открываю Совет бригадиров. Кому он будет подчинен, по какой линии — не знаю. Вроде консультация при главном инженере треста. Во всяком случае, вреда от него не будет. Нет возражений?

— Нет, — первым ответил Гнат.

— Тогда начнем. Сейчас Виктор Константинович что-то расскажет. Пожалуйста!

— Мне нужно получить от бригадиров два совета, — начал я, коротко рассказав о встрече со сварщиком, и попросил Совет решить, какого наказания заслуживает Копылов.

Помолчали. Не так-то просто подсказать начальству, как наказать своего товарища.

Гнат, откинувшись на спинку стула и глубокомысленно посмотрев на меня, спросил:

— А скажи, инженер, ругал он тебя или рядом с тобой ругался?

— Нет, на лестничной клетке.

— Что ж, и вообще нельзя на стройке выругаться? Даже в воздух? — искренне удивился Гнат. — А раствор собрали или он пропал?

— Собрали.

Гнат покровительственно посмотрел на меня:

— Так скажи, инженер, за что наказывать Копылова?

Я не сразу нашелся что ответить. Действительно, на фоне того безобразия, которое творилось на стройке, поступку Копылова можно было не придать значения. Заговорили вполголоса между собой бригадиры.

Вдруг встал сам Копылов:

— А я считаю, что виноват… Правильно поднимает вопрос главный инженер, нарушил я трудовую дисциплину.

Все смотрели на Копылова.

— Это точно, виноват. А вот вы, Виктор Константинович, виноваты, что спрятались от этой стройки, да еще в такой момент? Или нет? Мне вот интересно это знать, — с вызовом спросил Копылов.

Я поднялся. Мы стояли с Копыловым друг против друга.

— Я тоже виноват.

— Хорошо, — сказал сварщик. — Это делает честь нашему инженеру, что при всем народе он признал свою вину. — Он усмехнулся: — Значит, тут, на Совете, осталось определить, какую кару должен понести каждый из нас…

— Я уже понес ее, Копылов.

— Какую? — спросил он.

— Я получил выговор вчера вечером.

— От кого?

— От бригадиров Королькова, Косова и Гната.

— Так? — спросил Королькова сварщик.

Корольков встал:

— Была, товарищи, беседа с Виктором Константиновичем, у него дома. Выговор не выговор, а кое в чем ему досталось…

— Так вы, значит, приехали сегодня потому, что бригадиры вас убедили? — снова спросил Копылов.

— Да.

— Я не знал этого, — медленно сказал он. — Если так, то я вдвойне виноват. Этого больше не повторится, Виктор Константинович… Слово!

— Хорошо. Теперь второй вопрос: о делах на стройке, о переводе части рабочих на монтаж, о механизации… В общем, все та же наша старая знакомая — экономия труда.

Так впервые у нас в тресте был создан Совет бригадиров. Я до сих пор не могу определить, что за орган такой: общественный, а может быть, административный? Ведь бригадиры назначаются приказом. Не знаю, как оформлять его решения и какую юридическую силу имеют они, но в трудную минуту жизни треста я звонил Королькову, и собирались бригадиры. Честно говоря, не всегда были ощутимы результаты, но как крепко и устойчиво чувствовал я себя, когда получал от бригадиров «добро»!

…Каждый раз по-новому садится солнце. Сейчас оно раздалось вширь и оранжево-красным приплюснутым диском медленно опускается вниз.

Только что закончилось сражение с Беленьким. В конце концов он все же сдался и произвел вместе с прорабами необходимые расчеты. И вот мы стоим с ним на перекрытии одиннадцатого этажа. Под нами неправдоподобно большая головка крана, которую обычно видят снизу, рядом — приподнятая стрела, а вдали линия горизонта, заглатывающая вечернее солнце.

Я жду Васильева.

— Черт знает, что у тебя, Виктор, за характер становится! — говорит Беленький. — Что я тебе, школьник?

Но он не может сердиться долго. Вот уже приосанился: ведь его дом растет быстрее, чем в других СУ. Он, Беленький, уже завтра с девяти утра запустит механизмы, а у других? Это же лопоухий народ, пока повернутся!

…Солнце уходило, и, как всегда в это время, особо отчетливо были видны дома, капризная дуга реки, очень прямой бульвар, озеро в рамке зеленых газонов. Но все то, что меня окружало, создано трудом людей. Берега реки укреплены гранитной стенкой, излучину спрямили, и было видно еще не засыпанное старое русло, даже воду в реку подкачивали насосами; озеро тоже — дело рук человека, сейчас кончали забивку свай; липы на бульваре пересадили из питомника. На десятки километров во все стороны развернулось строительство.

Нет, не рублями, не метрами или километрами измеряется все созданное здесь, а трудом. Сколько его вложено! Тысячи сейчас уже неизвестных людей оставили частицу самих себя… Труд, всюду труд.

Почему же мы не бережем его?..

— Ты что меня не слушаешь, Виктор? Но правда, тебе ведь сейчас в главк. Там из тебя, наверное, котлету сделают… Не боишься?

— Нет, у меня позиция крепкая.

— Я подвезу тебя, Виктор, — великодушно говорит Беленький.

Там, где исчезло солнце, еще тревожно розовел закат. Но облака, полоска леса, вода реки загадочно потемнели, отдаляясь от людей. Подул холодный ветер…

Васильева все не было.

Наши роли за неделю поменялись. Теперь Левшин начал с крика. Впервые я его таким видел. Я молчал.

В перерывах, когда Левшин с усилием заглатывал воздух, масло в огонь подливал Трошкин, но и тогда я молчал.

Потом они поменялись ролями. Левшин сел отдышаться и подбрасывал ядовитые реплики, кричал Трошкин.

Наконец-то до них дошло, что я ничего не отвечаю. Это озадачило Левшина, он вдруг мрачно спросил: почему я молчу? Может быть, я думаю, что уже ушли машинистки и некому напечатать приказ о снятии меня с работы?

Я спокойно ответил, что осведомлен о талантах нового секретаря: она не только заботлива, но и умеет печатать. Кроме того, заявил я, кажется, Трошкин не только умеет кричать, но и печатает на машинке.

Трошкин побелел от такой дерзости. На плоском большом носу Левшина появилась складка: Левшин смеялся.

— Наглость! — закричал Трошкин.

— Если вы вызвали меня, Владимир Александрович, для того только, чтобы Трошкин…

— Товарищ Трошкин! — закричал тот.

— Согласен — товарищ Трошкин!.. Чтобы товарищ Трошкин меня оскорблял, то я пойду. У меня в тресте много работы. — Я поднялся.

— Сидите, — приказал Левшин. — А вы действительно полегче, — сказал он Трошкину. — А то вот он уйдет, на кого мы тогда кричать будем? Друг на друга, что ли?

В это время в комнату вошел Васильев.

— Разрешите? — спросил он.

— Наш секретарь парторганизации, — представил я Васильева. Левшин счел необходимым ядовито заметить, что он и без моей помощи узнал Васильева.

— Ну?.. — Левшин снова встал и по привычке заходил по комнате.

Я понял, что он начал сдаваться, и кратко доложил о причинах перевода рабочих с четырех корпусов.

— Если б вы? Владимир Александрович, приехали и увидели, что там делалось, вы бы тоже так поступили, — закончил я.

— Вы что, беретесь в оставшиеся три недели сдать корпуса?.. С этими рабочими?

— Нет, — я положил на стол график и расчет. — Вот расчет. Он показывает, что краны за три недели только закончат монтаж. Сдать за этот срок корпуса нельзя.

— Трошкин? — спросил Левшин.

Трошкин не задумываясь ответил, что сдать корпуса можно.

Тогда я так же спокойно, как вел весь разговор, применил уже испытанный, безотказный ход:

— Ну что ж, пусть тогда Трошкин… извините, товарищ Трошкин командует и отвечает за сроки.

— Трошкин? — снова повторил Левшин.

— Я берусь! — Трошкин вскочил. — Берусь!

— Это невозможно. Трошкину нельзя поручать стройки!

— Почему? Вы ведь сами предложили сейчас.

И вдруг я понял, что они еще до моего прихода обо всем договорились. Моя уверенность только забавляла их.

— Это невозможно, — машинально повторил я. — Я видел бригадиров, прорабов, Беленького, Морозова…

— Значит, так и решим, — Левшин стукнул карандашом по столу. — Так и решим! Завтра Трошкин снова приедет к вам, вы обязаны строго следовать его указаниям.

Все пропало, никто не мог уже мне помочь…

— Разрешите, — вдруг раздался за моей спиной спокойный голос Васильева.

…Приехав на следующее утро на площадку, я уже застал там Трошкина. Прошел дождь, все ходили с рыжими от глины ботинками. Я испачкал в глине даже брюки, у Трошкина же легкие элегантные туфли блестели, как лакированные.

Он выбрал место повыше — так, что, когда мы здоровались, оказался одного роста со мной. В левой руке Трошкин держал огромный желтый портфель, чем-то туго набитый.

— Докладываю, Виктор Константинович, — деловито начал Трошкин…

— Зачем это, Семион Макарович! — перебил я его. — Вы представитель главка, и «докладываю» — это я вам должен…

— Нет-нет, — он поднял вверх маленькую руку с блокнотом, — люблю ясность! Раз вчера сам напросился тебе в помощь, значит, «докладываю». Уже прибыло пять установок для устройства стяжки, четыре компрессора… Извини, пожалуйста, вот еще одна машина, побегу.

Чтобы дойти до машины, Трошкину не миновать было двух огромных луж и глиняного месива у дороги, но, когда он вернулся, его остроносые туфли блестели по-прежнему.

— Как вы это делаете, Семион Макарович? — не удержался я.

— Что?.. Ах, ты вот о чем! — Он снисходительно улыбнулся. — Большинство просто неряхи. Так вот… — Не заглядывая в блокнот, он перечислил все механизмы, которые по приказанию Левшина прибыли на стройку. — Сейчас дожимаю остатки. Неаккуратный народ, знаешь!

Я посмотрел на его тонкие, крепко сжатые губы, на бачки, так точно прорисованные бритвой, что едва ли на одном было хоть на волосок больше, чем на другом, на остренький, по привычке вздернутый подбородок — и искренне пожалел трест механизации. Досталось его бедным сотрудникам!

— Спасибо, Семион Макарович, вы нам хорошо помогаете.

Он не позволил себе ни слова в ответ, но по тому, как переложил портфель из левой руки в правую, я понял: мое замечание его взволновало.

Наверное, с этого момента и началась наша деловая дружба (бывает и такая!). Пройдет время, забудется эта площадка и дома, придут новые стройки. Но когда у меня ничего не будет получаться с каким-нибудь субподрядчиком, я позвоню Трошкину:

— Семион Макарович, выручайте!

— Повторите еще раз, только все точно! — Он записывает и коротко говорит: — Принято!

И нет уже покоя ни субподрядчику, ни мне до тех пор, пока не будет сказано:

— Спасибо, Семион Макарович, вы нам хорошо помогли.

…На короткой оперативке, после того как был проверен пуск механизмов, Трошкин вдруг заявил:

— Должен еще раз доложить, Виктор Константинович, что Янин задерживает перевод своих рабочих с этой площадки. — Он строго посмотрел на Тома Семеновича, потом на меня.

В этом замечании и взгляде была бездна оттенков: видите, какой я! Вчера требовал усилить стройку рабочими, а вот получил указание Левшина — и требую рабочих снять; вчера требовал от вашего инженера — сейчас не гнушаюсь, ему докладываю, но учтите: я все тот же представитель главка!

Том Семенович вскочил:

— Как задерживаю? Что задерживаю? Вот смотрите, вчера было двести двадцать рабочих, а сегодня… сегодня… — Он принялся рыться в карманах. — Куда она, эта справка?.. Эта справка… — уже упавшим голосом повторил Янин.

Трошкин подождал, пока Том Семенович обыскал все свои карманы, и строго сказал:

— Вчера у тебя, Том Семенович, было не двести двадцать, а двести сорок два рабочих. Вечером уехала бригада Томилина — пятьдесят два человека, утром еще сорок один человек, а осталось…

— Что осталось, как осталось? — привычно спрашивал Янин, листая бумаги в папке.

— Осталось сто сорок девять — четыре бригады, — добивал его Трошкин. — Может быть, перечислить, какие бригады? Не нужно?

— Сегодня Том Семенович закончит перевод рабочих, — вмешался я, чтобы выручить Янина.

Но Трошкин не выпускал Тома Семеновича:

— А сколько и каких специальностей, Том Семенович, тут должны остаться?

— Как сколько, что сколько?..

— Прими меры, Виктор Константинович! Он ничего не знает, — уже забыв свое «докладываю», приказал мне Трошкин.

Я улыбнулся, мне сегодня все нравится, ибо я твердо усвоил: первое, что нужно для счастья человека, — это успех в работе.

Когда закончилась оперативка, меня остановил Беленький:

— Подожди, Виктор, хочу что-то спросить. Скажи мне, что это вчера в главке произошло? — Он на всякий случай загадочно улыбнулся. — Что случилось? Трошкин вдруг повернулся на сто восемьдесят градусов.

Я очень спешил, но сейчас мне мил и Беленький.

— Вчера меня уже добивали, Дмитрий Федорович, — выручил Васильев.

— Как?

— Длинная история.

— Все равно не отстану, расскажи!

Мы идем по площадке. В автобусы и на бортовые машины грузятся бригады, они уезжают со стройки.

Я начал рассказывать… Снова увидел себя в главке беспомощным. Потом голос Васильева:

— Разрешите?

— Ну, что там еще у вас? — пренебрежительно бросает Левшин и стукает карандашом по столу. — Кажется, все ясно!

— Я только что из райкома. Беседовал с секретарем, которому вы обещали сдать эти четыре дома.

Левшин поднимает голову:

— Новый микрорайон без продовольственных магазинов, без булочной и аптеки, в одном из домов детская поликлиника — все это в первых этажах. Я хотел бы видеть, как вы отказали бы при этих обстоятельствах райкому.

— Секретарь райкома по нашей просьбе выезжал на стройку.

— Ну?

— Он посмотрел работы и график, сказал, что слишком дорогую цену надо заплатить за сдачу.

— Ну?

— Он не возражает, чтобы закончили монтаж и сдали только первые этажи… Остальное позже.

— Кто вас уполномочивал?! — кричит Трошкин.

— Подожди! Накричался уже сегодня! — обрывает его Левшин. Он встает и подходит к Васильеву. — Вы молодец, правильно поступили, по-партийному…

— Почему же вы не нашли в себе силы отказать райкому, как это сделал наш главный инженер по отношению к вам?

…Беленький усмехается:

— Здорово! Ну, а что ему ответил Левшин?

— Васильев еще добавил: «Вы знаете, по-моему, от спешки много бед в строительстве происходит. Разве райком настаивал бы, если б вы доказали расчетом, что эти дома за месяц построить нельзя?»

— Ого! Ну, Левшин, конечно, зашумел. Что он ему ответил?

— Он сказал: «И это вы говорите по-партийному!»

Беленький задумался. Несколько шагов мы шли молча.

— Ты знаешь, Виктор, очень это помогает в жизни… очищает как-то.

— Что?

— И слова Васильева, и ответ Левшина, и то, как секретарь райкома поступил…

У торца второго корпуса экскаватор «Беларусь» черпал из большой кучи песок и отправлял его в бункерок. Из бункера песок поступал в старенький, видавший виды растворонасос, покрытый пятнами известки и кусками окаменевшего цемента. Другим растворонасос никто не видел, и казалось, именно таким выпускает его завод. У машин тоже по-разному складывается жизнь. Вот, например, каток. Ходит себе целый день, неторопливо укатывает асфальт, — посмотрите, какой он чистенький! Какая пестрая окраска — желтая с красным, — словно вельможа при дворе! А есть серенькие машины — работяги. Как их ни крась, вечером все равно уже перепачканы…

Насосик яростно сопел и чавкал, глотая воду и песок. Рядом стояли Косов и Шуров.

— Наверх? — удивился я, проследив за шлангом.

Шуров, как всегда при встрече со мной, изобразил на лице крайний испуг.

— У тебя что, язык отнялся? — строго спросил Беленький.

— Очень всегда пугаюсь, когда они приезжают, — серьезно, что особо подчеркивало насмешку, сказал Шуров, показывая на меня. — Это еще с башенных кранов, помните?.. Так и кажется, что вот сейчас они что-нибудь запретят.

Я рассмеялся:

— Шуров ярый противник всякого начальства… Единственно, что остается, самого его назначить начальником.

— Ладно тебе ваньку валять, отвечай! — приказал Беленький.

— Прямо наверх, Виктор Константинович, — сказал Косов.

— А вода?

— Вода уходит. Мы просверлили в плитах отверстия… Конечно, зимой и осенью нельзя. А сейчас все быстро высыхает.

Вокруг импровизированной установки начали собираться люди. Подошло начальство строительных управлений — Визер, Морозов, Том Семенович. С перекрытия соседнего дома спустился наш старый знакомый — прораб Соков. Я поздоровался с ним, он смущенно улыбнулся и принялся рыться в пачке чертежей, которую по привычке таскал с собой. Рядом с Соковым его бригадир Сергей Корольков в синем комбинезоне, подпоясанный офицерским ремнем с большой звездой, ну и, конечно, Гнат.

— Ну, инженер, что скажешь? — с ходу закричал Гнат. — Какой номер Косов выкинул! Все носилки побоку… Как когда-то наша с тобой «чихалка» на высотке, помнишь?

— По-моему, это не плохо, если, конечно, вовремя не подали на перекрытие песок краном.

— А почему «если», да еще «конечно»? — вдруг спросил Морозов. По его тяжелому загоревшему лицу прошла судорога. — Почему это вы присваиваете себе право так просто решать довольно спорные вопросы?

Я удивленно посмотрел на него.

— Тут не оперативка, надеюсь, а беседа, так сказать, на рабочем месте… Надеюсь, вы не попросите меня уйти? — Морозов с вызовом смотрел на меня.

Разговор оборвался. Только насос чихал, давился и тяжело заглатывал странную смесь песка с водой.

По рангу мне полагалось сохранять спокойствие.

— Нет, — сейчас не попрошу, — ответил я и добавил: — Вы можете не бояться.

Беленький громко рассмеялся:

— Ты, Морозов…

— Подожди, не лезь не в свое дело! — грубо оборвал его Морозов. — Тут не смешки, а серьезный разговор. — Он положил свою большую руку на насос. — Почему-то считается самым высоким классом работать по формуле: «Максимально использовать кран на внутренних работах». Так? Или точнее: «Пока все работы на этаже не выполнены, перекрытие не монтируется». Так?

— Так, — сказал Гнат.

— Вот видите, — Морозов смотрел на меня, — вы даже бригадирам эту формулу вбили в голову. А вот сегодня Косов и прораб Шуров показали совсем другое. Посмотрите, это настоящая механизация, вся цепочка от погрузки до укладки песка в полы механизирована… А когда вы подаете песок краном, что тогда? Ну, что, Гнат?

Гнат пожал плечами:

— Подаем механизмом.

— Нет, — тихо сказал Косов, — до того, как подаем механизмом, мы вручную грузим песок…

— Во! — подхватил Морозов. — Вручную! Потому что «Беларусь» не может приходить к нам на каждый этаж. Так или не так?

— Так! — Визер, заинтересовавшись разговором, подошел поближе.

— Если к этому добавить, — веско сказал Морозов, — что мы еще теряем крановое время для подъема бункеров — да не просто подъема, песок еще нужно подать в каждую комнату, теряем целую смену крана, — то сразу ясно, что технологические правила — это липа. Они вредят строительству! Ну, так что?

— В самом деле, Виктор Константинович, вроде Морозов дело говорит, — усмехаясь, сказал Визер.

— Но ведь такого механизма, чтобы круглый год подавать песок, нет, — сказал Корольков.

— Правильно, Сергей, — Морозов не выпускал инициативы. — Значит, нужно создать такой механизм, а не кивать на кран, который и так, бедняга, работает за всех… Кстати, вбив себе в голову разные «конечно», мы не просили такой механизм… Или просили?

То, что говорил Морозов, совсем не походило на его обычную манеру — просто не соглашаться со всем. У него были какие-то свои идеи. Но одни идеи — это пока маловато.

— Нет, не просили, — ответил я. — Должны пройти годы, пока такой механизм поступит на стройку.

— Серьезный аргумент, — спокойно произнес Морозов. — Нет такого механизма?

— Нет.

— Ясно! Но для устройства стяжки есть хорошая установка. Вот сейчас она работает. А почему раньше ее не применяли?

— Не понимаю.

— Ах, не понимаете, — дожимал Морозов. — Повторяю еще раз: почему мы не применяем для устройства стяжки механизмы? Тебе ясен вопрос, Корольков?

— Ясен.

— Тебе, Беленький?

— Могу сказать…

— Подожди, — перебил его Морозов, — можешь хоть раз прямо ответить: ясен вопрос?

— Черт с тобой — ясен.

— Почему же вам вопрос не ясен? — спросил меня Морозов. — Что тут непонятного?

Я молчал.

— По-то-му, — раздельно произнес он, — что эта ваша «поэтажная» технология не дает возможности применить большой механизм, и потока у нас из-за этого никакого нет… Бригада кончает корпус и переходит на другой — это называется поток? А куда же ей, на Луну переходить?

— Вас срочно просит к телефону Левшин.

Я обернулся, сзади меня стояла нормировщица.

— Ну вот, — насмешливо сказал Морозов. — Есть возможность ретироваться…

— Передайте, пожалуйста, что я ему позвоню минут через десять.

— Каков сегодня наш главный инженер! А? — Морозов оглядел собравшихся. — Не выгоняет, великодушно слушает!.. Так вот, хватит нам в бирюльки играть. Поток наших работ должен быть таков: бригада Косова в три смены, а не в две, как сейчас, — потому что в первую смену в нижних этажах копаются несколько рабочих, — ведет ускоренный монтаж; потом приезжает специализированная бригада Гната с машиной для сверления отверстий и за сутки… слышишь, Гнат?

— Слышу, давай дальше.

— За сутки просверливает все отверстия. За ней приезжает специализированная бригада по стяжке и с помощью машины за трое суток делает стяжку. Потом движется бригада плотников, человек двадцать с прорабом, выполняет все столярные работы и так далее… Это будет поток. Так, Гнат?

— Может быть.

— Так, Беленький?

— Конечно, если разобраться…

— Так, Беленький?

— Да.

Морозов не спеша опросил всех. Ответы были разные.

— Ну, а вы, Виктор Константинович? — спросил наконец он меня, впервые называя по имени и отчеству.

Я не был готов ответить, так и сказал Морозову.

— Ну что ж, подождем, пока вы с Владиком запросите электронно-счетную машину. Так, что ли?

Я опять не нашелся что ответить и промолчал.

Морозов усмехнулся, похлопал рукой старенький растворонасос и направился к воротам. Сделав несколько шагов, он вернулся.

— Здесь вы проявили себя смелым человеком. Не случайно ли это? А? Хватит ли смелости у вас сейчас созвать техсовет по этому вопросу и, кстати, извиниться при честном народе за то, что выгнали меня с совещания у Анатолия?

Дома меня ждала сердитая Маринка. Она сделала мне строгий выговор — возмущалась, что я даю Тёшке много сырого мяса.

Когда этот вопрос был улажен, я и Тёшка клятвенно заверили Маринку, что ее указания будут неукоснительно выполнены, — она немного смилостивилась:

— Дядя Витор, мама передала, чтобы вы послезавтра в семь часов вечера были дома. Она сказала, что у вас послезавтра день рождения… Ох, какой она вам большой торт печет! Только вы меня не выдадите, что я вам про торт рассказала?

— Клянусь, Маринка!

Она недоверчиво посмотрела на меня:

— Вы как-то тоже обещали не говорить, а рассказали. Мне мама выговаривала… Мама говорит, что торт будет из четырех слоев.

Маринка пояснила мне состав каждого слоя, особенно подробно остановилась на самом верхнем, шоколадном.

— До свидания, дядя Витор! До свидания, Тёшка!

Мы почтительно попрощались, подождали несколько минут. Я посмотрел на Тёшку, Тёшка на меня — и направились к холодильнику, где лежало мясо.

Я сажусь в кресло… День рождения, день рождения! Странно, как они узнали? Я никогда об этом дне никому не говорил; может быть, только Вике.

Восемь часов. Сейчас, как всегда, она позвонит… Между прочим, она все же оформилась в Управление обеспечения. Ведь по телефону заявила, что не будет там работать. В самом деле, странно. Спросить ее сейчас, что ли?.. Нет, не нужно. Пусть себе работает у Анатолия — мне-то все равно…

Анатолий, наверное, ее уговорил. Он поступил тогда красиво. А ты, миленький, раскричался.

Восемь пятнадцать. Странно! Спешат часы, что ли? Я набираю «100».

— Двадцать часов… шестнадцать минут, — раздается резкий женский голос.

Позвонил телефон. Ага, Вика!.. Только, пожалуйста, не спрашивай ее ничего, а как обычно: «Здравствуй, Вика!»

Я снял трубку:

— Слушаю?

— Я к тебе, Виктор, — в трубке слышится голос моего друга Аркадия. — Алло, алло! Чего ты молчишь? Алло!..

— Слышу тебя, Аркадий!

— Я сейчас к тебе еду… у меня билеты. Алло, алло!

— Буду рад.

…Может быть, она заболела? Нет, все равно позвонила бы. Было уже раз так. В чем же дело?

Звонок!

— Да-да! — я уже не стараюсь придать голосу равнодушие. — Слушаю!

Молчание. Потом в трубке раздается голос Гната:

— Я приеду к тебе, инженер.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. А что должно случиться? — удивляется Гнат. — У меня не получается расчет… Ты что, инженер, разве недоволен?

— Доволен — это не то слово, Гнат. Я счастлив!

Он рассмеялся.

— У тебя сегодня хорошее настроение, инженер. Может, захватить?

Гнат всегда попадает пальцем в небо, но именно поэтому рядом с ним все просто и легко… А впрочем, может, он не так прост, как кажется, мой Гнат.

— Ни-ни!

— После расчета, инженер, — предлагает он компромисс.

— Нет, — строго говорю я, хотя знаю: как Гнату ни запрещай, он все равно придет со свертком, как когда-то приходил Миша.

…Вика не позвонила.

 

Глава шестнадцатая

Письма в августе

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Эге-ге, мой миленький профессор, я прямо в восторге! Оказывается, Виктор, нашелся человек, который «почти», как ты написал, доказал тебе, что ты отстал в технологии.

Это очень, очень приятно. Право, я уже начал тебя побаиваться, так же как нашу Лидочку, которая раз навсегда усвоила медицинские истины и применяет их всюду и ко всем.

А теперь, оказывается, ты можешь ошибаться. Вот так оно, милый, и бывает, помнишь, у Льва Николаевича Толстого в «Войне и мире» немецкого военачальника Пфуля, помнишь? Не оказался ли ты похож на него?

Кто этот Морозов? Кажется… ага, припоминаю — здоровина такая с загоревшим невозмутимым лицом. Так что же? Хи-хи, этот дубоватый товарищ положил тебя на лопатки? И требует он ни больше ни меньше как созыва техсовета?

…Ну вот, я немного пришел в себя и даже готов извиниться за злорадство. Просто я рад, что обыкновенные смертные, как Морозов, я и другие, тоже кое-что еще могут сделать в технологии и в той важнейшей работе, которую ты начал, — экономии человеческого труда.

Ты спрашиваешь моего совета, как поступить? Право, не знаю, Виктор. Раньше я бы этого самого Морозова за дерзкое поведение при народе скрутил бы в бараний рог и объявил бы его предложения чепухой. Исходил бы при этом из такого соглашательского правила: лучше принятое среднее решение, чем непринятое хорошее. Но сейчас… нет, не буду тебе давать советов. Решай сам.

Скажи, как точно называется такая машина для стяжки и где ее достать, Виктор? Где достать алмазные буры? Какой растворонасос подает песок с водой? Марка? Это ты еще можешь колебаться, у тебя две тысячи, а у меня с моими восемнадцатью орлами надо хвататься сразу за механизм, за способы производства, которые экономят труд.

Пожалуйста, срочно ответь мне на эти вопросы, — может быть, в оставшиеся две недели я что-нибудь еще смогу сделать для своей строечки.

Как это здорово писать — «в оставшиеся две недели». Правда, Виктор?

Ну, до свидания!

Н. Н.

Из Крыма.

От Лидии Владимировны Северской.

Здравствуйте, Виктор Константинович!

Я задержалась тут со своими больными, которых привезли из Москвы.

Почему Вы мне не ответили? Уже прошло восемь дней, как я послала Вам письмо. Это как раз то время, даже с небольшим запасом, чтобы от влюбленного человека примчалось письмо. Или Вы, увидев какую-нибудь новую машину, забыли меня?

А я-то тут думала, что он, бедненький, не спит, не ест, похудел, осунулся — только и мечтает обо мне.

Вот возьму и влюблюсь в Читашвили, самого сильного, самого робкого, самого нахального человека, которого я встречала до сих пор.

«Зачем, девушка, тебе Москва, — говорит он. — Смотри, какое голубое небо, синее море, какие деревья — все твое. И дарить ничего не нужно, кто приезжает сюда — тот и владеет ими».

Вот сколько, дорогой мой главный инженер, поэзии ежедневно (потому что с Читашвили я вижусь каждый день) выливается на меня из уст директора. Скажите, какое женское сердце при этом не дрогнет?

Это все он говорит мне в море, когда мы уплываем вдвоем далеко за буйки. Море тихое, ласковое, баюкает нас. На суше директор становится молчаливым. Мы сидим у моря, набегают маленькие волны.

«Чего вы молчите, директор?» — спрашиваю я.

«Тихо, Лидия Владимировна. Разве не слышишь?»

«Что, директор?»

«Как шепчут волны, девушка!»

Я прислушиваюсь, и волны начинают рассказывать мне о далеких людях в Москве, которые «вкалывают» (это слово недавно Николай Николаевич сказал про Вас — что вы «вкалываете») и знать ни о чем не хотят, писем не пишут. А их бедные знакомые все ждут и ждут!

Простите меня за вольный тон, возможно, он Вам не понравится, но такая уж я… Хотя давайте договоримся: если скоро придет от Вас письмо, я исправлюсь, вернее — начну исправляться.

Привет Вам от Н.Н. Ему-то Вы пишете, тут Вы постоянны в своей привязанности. Правда, Н.Н. не в счет, это особый человек…

До свидания, жду письма. Л.В.

Пишите мне на Главпочтамт. Фамилию-то не забыли? Северская, Се-вер-ска-я!!!

 

Глава семнадцатая

Великая держава «Моспроект»

Ох, сколько дел! Как организовать свой день.

Можно «сидеть» только на этих четырех домах — и я буду загружен по уши. И не думайте, пожалуйста, что я подменял бы прорабов и не решал там свои вопросы. Можно — тоже весь день — ездить по объектам. Тут уж главный инженер треста затратит время с пользой. Можно, наконец, целый день провести за столом в тресте — отвечать на телефонные звонки и принимать посетителей. Да-да, один раз я так и сделал — записал, какие вопросы решены. Очень, очень важные!

А там еще различные совещания, которые по привычке все ругают, и зачастую напрасно, потому что как же иначе координировать работу различных специализированных организаций, число которых все увеличивается?!

А отделы-службы треста? Очень разумно можно использовать день, поработав хотя бы по часу с начальником каждого отдела. А бригады? Как это хоть раз в неделю не поговорить с бригадами Косова, Королькова, Гната и другими? В тресте сорок бригад.

И все же решать только эти дела — смерти подобно. Как часто слышишь такие слова: «Сколько сейчас времени, уже шесть? Боже, а я еще ничего не успел сделать!»

Ничего не сделал! Целый день как проклятый мотался по стройкам, забыл пообедать, бежал от одного автобуса к другому, считал каждую минуту, но все время ушло на дела текущие (пожалуйста, — не путайте с текучкой), и не смог сделать ГЛАВНОГО. Таким ГЛАВНЫМ было у меня управление Анатолия; здесь, в «предполье», шло невидимое сражение за экономию труда.

И вот во вторник утром я бросил все — четыре дома, объекты в монтаже, посетителей треста, начальников служб, бригады — и поехал к Анатолию. Вслед мне неслись телефонные вопли достопочтенного представителя главка Трошкина. Секретарь Нина в черном (сейчас она носила только черное) выскочила вслед на лестничную площадку в полном отчаянии:

— Виктор Константинович, куда вы? Что говорить?

Я остановился.

— Только для вас, Нина, и совершенно секретно. К Анатолию Александровичу, а потом в «Моспроект».

— Когда же вы будете?

— Вот этого не знаю. Может быть, и не вернусь. Во всяком случае, если вечером не позвоню, обратитесь в милицию, живым от проектировщиков я вряд ли уйду…

На улице меня ждал Топорков.

— Ловить такси? — вытянувшись, спросил он.

— Нет, тут недалеко, пройдемся, хорошо?

— Слушаюсь.

Я пробовал наладить беседу, но Топорков отвечал односложно. Только один раз, когда мы проходили мимо магазина зонтиков, в его серых глазах появилась живая искорка.

— Извините, — он остановился около витрины. — Интересно!

— Что интересно, Игорь Николаевич?

— Английские! — он показал на большой черный зонтик, потом вздохнул: — Только у нас их не принято носить.

Я хотел развить эту тему, но Топорков, чинно поджав губы, только вежливо кивал головой.

Мы молча шли по улице Горького. И хотя тут, как всегда, было шумно, я был отдан на растерзание своим мыслям: куда бы я теперь ни шел, что бы ни делал, я постоянно думал о Морозове. Как мне поступить?

Как трудно тут переплелось все — антипатия друг к другу, технологические идеи, вызывающее поведение Морозова… «Хватит ли у вас смелости созвать технический совет?»

Технический совет… А как я должен повести себя на этом совете? Согласиться, что «поэтажная» технология, как выразился Морозов, которую я все время внедрял, изжила себя? Устарела? Самого себя высечь?.. Ну, прежде всего по-деловому: так ли это? Не знаю. Где-то чувствуется правота Морозова, в чем-то он ошибся.

Спросить разве Топоркова? Вот он шагает рядом со мной. Я посмотрел на его серовато-желтое невозмутимое лицо и отказался от этой мысли. Вот Анатолий… Да, да, конечно, Анатолий, как это я раньше не подумал? Вот кто мне может посоветовать. Он не будет щадить меня, как не щадил, когда я колебался, идти ли в трест. И как он скажет — так и будет.

— Именно — Анатолий! — произнес я вслух.

— Что вы сказали? — вежливо откликнулся Топорков.

— Это так, мысли.

Мы свернули в переулок. И вот уже показался дом, где находилось управление Анатолия. Фасад дома был совершенно плоский, ни карнизика, ни выступа, только между окнами с простенков смотрели головы девушек. У них были задумчивые лица, будто они все время размышляли, правильно ли сделали, что вот занялись такой странной работой.

В кабинете Анатолия пятнадцатиминутные каникулы закончились.

— Если вы думаете, — раздраженно начал Анатолий, поднимаясь со стула, — что все у меня будет делаться само по себе, то вы глубоко…

— Я явился, Анатолий Александрович, и вот даже Игоря Николаевича привел.

Топорков вытянулся, холодно кивнув Анатолию, будто впервые его видел.

— И не пилите меня, Анатолий Александрович, я все время хотел встретиться с вами, — взмолился я. — Хотел — это даже не то слово. Мечтал!

— Ну, если мечтали, ладно уж. Я сейчас соберу своих начальников участков.

Он взял со стола четвертушку бумаги:

— Очень много людей приходят, интересуются, вот отпечатали.

У меня сохранился этот листок, — вот он:

«Участки Управления обеспечения:

№ 1 — Получение, анализ и выдача проектов; заявки — Некрасов Н. А.

№ 2 — Подготовка площадок — Воронин И. И.

№ 3 — Участок автоматизированной системы управления — Черных В. А.

№ 4 — База комплектации мелких деталей — Коньков С. Я.».

— Знаете что, Анатолий Александрович, — предложил я. — Давайте лучше поедем к ним. А?.. Ведь так лучше.

Мы поехали на участок № 2, и уже — в который раз — я убедился, как сразу меняет весь стиль работы специализация.

Не знаю, есть ли смысл рассказывать, как новое управление готовит площадки. Ну что тут особенного, — вместо забора из кривого неошкуренного горбыля стоят двухметровые щиты, окрашенные в желтый цвет, с названием управления, и щиты оконтурены полоской металла? Ну, оконтурены для прочности, и их можно переносить с одной площадки на другую — что же тут такого? Что особенного — инвентарные ворота сварены из металла? Это мелочи, и только строитель может их оценить.

Топорков по привычке укоризненно произнес:

— Металл!

— Металл, — раздраженно подтвердил Анатолий. — Тратить тысячи тонн металла на дурацкие банки для зеленого горошка или кукурузы — это можно, это в порядке вещей. Так, Топорков? Хотя консервы с успехом выпускаются и в стеклянных банках, а поставить паршивую полоску на щит ограждения — это «табу»! Нельзя!

На площадке стояли два красных вагончика, проложена дорога и установлена мачта с прожекторами, как на стадионе, только поменьше, конечно.

— Сдали площадку? — спросил я.

Анатолий взял из рук начальника участка папку:

— Вот акт о сдаче. Теперь просим Беленького подписать, что принял от нас площадку, — он, видите, еще артачится.

Рядом с подготовленной площадкой, в дыму и пламени, Анатолий и его еще совсем юный начальник участка Воронин сотворяли еще одну.

Тучи едкой и кислой пыли то и дело вырывались из-под шара экскаватора, горели остатки деревянных домов, высокие, свирепые «МАЗы» кромсали легкие тротуары, превращая всю площадку в месиво из глины, асфальта и пепла.

И хотя это было не совсем педагогично, я не удержался, спросил Воронина — не трудно ли ему, не скучно ли на такой работе?

— Нет… Я вначале поверил Анатолию Александровичу на слово, что будет интересно. Через несколько дней понял, что он меня обманул. А потом привык, что ли… — Воронин усмехнулся. — Все же придется мне, Анатолий Александрович, уйти отсюда. Как приходит прораб-монтажник — сразу тащит в закусочную… А вообще теперь мне кажется, что организовать площадку — это главное, а монтировать стандартный домик — скучно. Это каждый сможет.

…Потом, затратив не менее получаса на поиски такси (ох, хотел бы я познакомиться с изобретателем талонов!), мы побывали на базе, где готовились и укладывались в желтые контейнеры комплекты мелких деталей для строек.

Три участка Анатолия: подготовки площадок, комплектации и участок автоматизированной системы управления — уже работали. Только один — участок проектов — был в зачаточном состоянии.

— Ничего не могу с ними сделать, — раздраженно говорил Анатолий, когда мы уже ехали в институт. — Мило улыбаются, произносят горячие речи о контактах со строителями, но никаких конкретных шагов…

Великая Держава, именуемая «Моспроект», на карту не нанесена, но — честное слово — она существует.

Население Державы, как установлено, состоит из двух групп: Воинов — высококвалифицированных архитекторов и инженеров, всю свою жизнь проводящих в бурных сражениях со строителями, и Проектировщиков — зеленой молодежи, непосредственно выполняющей проекты (вторая группа малочисленна и имеет подсобное значение).

Сражения подтачивают здоровье Воинов, у них сдают нервы, появляются различные болезни, главным образом инфаркты. Проектировщики же работают спокойно и совершенно независимо от сроков, принимаемых на оперативках.

В этом я убедился. Как-то через три дня после одного кровопролитного совещания я зашел в проектную группу и увидел все тех же двух мальчиков и трех девушек, которые работали там и до совещания.

— Позвольте, — удивился я, — разве вашу группу не увеличили? Ведь Степан Степанович обещал вдвое сократить срок выпуска чертежей.

— Наоборот, у нас забирают сотрудника, — сказал один из мальчиков. — Степан Степанович на вашем совещании так переволновался, что заболел, а мы без него простаиваем…

Но природа справедлива: лет через десять, когда Проектировщики приобретут опыт, разовьют свои способности, их переведут в когорту Воинов для участия в оперативках, а на проектирование придут новые выпускники институтов.

Глубокой тайной остается до сих пор, как при постоянных войнах Великая Держава добивается чудесной архитектуры и зрелых инженерных решений.

Порой, проходя поздним вечером мимо темного здания Великой Державы, мне чудится, что в окнах мигают огни и в комнатах бродят какие-то тени. Может быть, это двойники архитекторов и конструкторов смотрят и правят листы молодежи?..

…Когда мы вошли в огромный кабинет президента Державы, или, попросту, начальника управления, Александра Ивановича Уварова, представители Воинов в белых халатах уже занимали одну сторону длинного стола. Мы робко уселись по другую.

— Может быть, удерем? — шепнул мне на ухо Анатолий. — Смотри, какие тигры напротив — съедят заживо!

Точно такое же желание появилось и у меня, особенно когда я увидел Лесовского, консультировавшего мой дипломный проект. Но вот поднялся Уваров.

— Эти страшные люди все же дожали меня! — Он указал пальцем на нас и заулыбался. На лицах всех Воинов тоже появились улыбки. Они не предвещали ничего хорошего, это был такой обычай у жителей Великой Державы — перед тем как разделаться с кем-нибудь, мило улыбаться. Правда, один из присутствующих, худощавый черноволосый человек, мрачно разглядывал какое-то письмо, но председательствующий кашлянул, и он насторожился.

— Вы чем-то недовольны, Аполлон Бенедиктович? — спросил любезно Уваров.

— Что вы, что вы, Александр Иванович! Конечно, я счастлив. У меня там, в мастерской, калек сто срочного проекта, которые я должен подписать. Вот бумагу прислал заказчик, но такая встреча… Конечно, я рад! — Аполлон Бенедиктович изобразил на своем лице подобие улыбки. — Проект подождет…

Александр Иванович бросил на нас взгляд, какой укротители львов бросают на публику в ожидании аплодисментов.

Мы подавленно молчали.

— Съедят, — снова шепнул Анатолий.

Уваров взял со стола карточку и, поглядывая на нее, начал:

— На совещание к нам пришли строители — Виктор Константинович, главный инженер треста, и его сотрудники — Анатолий Александрович и Игорь… Игорь…

— Николаевич, — подсказал Топорков. Он один был спокоен. Сидел, как всегда, вытянувшись, отчего его небольшая голова странно высоко возвышалась над столом.

— …Николаевич! Спасибо большое, — вежливо улыбнулся Уваров.

— Пожалуйста, — невозмутимо изрек Топорков.

— А тут, — Уваров показал на ряд улыбающихся людей в белых халатах, — представители двух мастерских и ведущие специалисты института. — С его лица вдруг исчезла улыбка, он холодно спросил нас: — Вы можете, друзья, членораздельно ответить, чего вы хотите? Признаться, никто из нас не может понять.

— Можем и членораздельно! — поднялся Анатолий. Я с облегчением вздохнул: очевидно, резкий тон председательствующего вывел Анатолия из шокового состояния. — Только для этого нужно одно условие: захотеть понять.

По моложавому приятному лицу начальника управления прошла тень.

— Ну, пожалуйста, дорогой мой, объясните, — устало попросил он.

— Я прошу извинить нас, конечно, — начал Анатолий, — занимаем ваше драгоценное время, но что поделаешь! Я попробовал членораздельно, как вы изволили сказать, все доложить лично Аполлону Бенедиктовичу. Но он и слушать не хочет. Это бюрократизм высшей марки…

— Анатолий Александрович! — прервал я его.

— А, да-да, я буду вежлив. Вот в чем дело, дорогие товарищи, — Анатолий обвел глазами присутствующих, на его впалых щеках появились красные пятна, не предвещающие ничего доброго. — Сейчас у нас в тресте ведется работа по экономии труда… и облегчению труда…

— Вы бы о качестве сказали! — вдруг прервал Анатолия Аполлон Бенедиктович. — О качестве! — Его глаза, огромные под стеклами очков, угрожающе заблестели.

— Извините, Аполлон Бенедиктович, — вежливо возразил Топорков. — Вы ведь сами мне недавно говорили, что в нашем тресте хорошее качество работ. Так?

— Ну и что? Говорил. Ну и что?

— Продолжайте, пожалуйста, — вздохнув, сказал Уваров.

— Организовано Управление обеспечения, оно готовит площадки, комплектует детали… Но понимаете, сейчас речь идет не о резервах, которые лежат как бы на поверхности. Пришло время копнуть глубже…

— И вот вы начали копать под нас? — любезно спросил Лесовский.

— Типовые проекты вылизываются, — Анатолий сел. — Уникальное же строительство, вот если заглянуть в проекты этих зданий, — там огромные резервы.

— А сколько у вас такого строительства? — спросил Уваров.

— Я точно сейчас не скажу…

— Сорок один процент, — дал справку Топорков.

— Сорок один процент — это много, — задумчиво произнес Лесовский. — Что же вы хотите? Сами проектировать?

— Вот-вот! — наш главный противник Аполлон Бенедиктович Еремеев визгливо рассмеялся. — Вот-вот именно!

— Мы хотели бы, чтобы строители на самой ранней стадии проектирования… еще когда делаются эскизы уникального строительства, могли участвовать в проекте, говорить о его технологичности, советовать. — Анатолий посмотрел на Лесовского. — Конечно, тут скажут, что, мол, пожалуйста, приносите ваши замечания по чертежам, мы их учтем. Но это ясно каждому: когда чертежи выпущены — все! Можно говорить только об ошибках в проекте.

Лесовский усмехнулся: «М-да!»

У меня появилось ощущение, что грозная, монолитная белая стена начала давать трещины. Может быть, действительно все хорошо кончится? Но получилось иначе.

— Что же вы, интересно, нам можете умного предложить? — вызывающе спросил Еремеев. — Что?

— А хотя бы уменьшить вдвое подпорную стенку, которую вы запроектировали, — в тон ему ответил Анатолий.

— Уменьшить?! — Еремеев встал. — Не вам судить. Вы там у себя на стройке если и знали что-нибудь, то уже все забыли… Вы по… посмотрите на него, — Еремеев начал заикаться. — Он меня учить расчетам собирается.

— Аполлон Бенедиктович, — тихо сказал Топорков, — мы представили расчет главному конструктору, он согласился с нами.

— Ерунда все это! — закричал Еремеев. — Ерунда!.. Я хочу спать спокойно, а не думать все время о подпорной стенке. Мальчишки меня учить будут!

— Вы знаете, что это такое? — Анатолий поднялся. — Это вредительство, самое настоящее! — Его лицо теперь сплошь покрыли красные пятна. — И вы, если хотите, вредитель.

Все словно сорвались, гневно закричали.

Уваров поднял руку. Шум утих.

— Вы тут старший от строителей, — устало сказал он мне. — Мы собрались, чтобы обменяться мнениями по важному вопросу, но грубости и оскорбления выслушивать не намерены. Я вынужден закрыть совещание.

Все смотрели на меня. Смотрел и Анатолий. Я понял — он ждал поддержки. Но у меня не было выхода.

— Анатолий Александрович погорячился, он не прав, — тихо сказал я. — И должен сейчас извиниться за грубость.

— Я? Извиниться? — Анатолий уничтожающе посмотрел на меня. — Я перед ним?! Он, чтобы спать спокойно, вгоняет в землю общественные средства… В землю! А вы хотите, чтоб я извинился? — Анатолий резко отодвинул стул, прошел весь кабинет, дернул дверь и захлопнул ее за собой.

— Тогда разрешите мне, — обратился я к Еремееву, — извиниться перед вами за грубость нашего сотрудника… Я сделаю ему соответствующее внушение.

Еремеев, что-то бормоча, сел на свое место.

— Я думаю, Александр Иванович, инцидент исчерпан. Продолжим совещание. — Я вопросительно посмотрел на Уварова.

Он молчал.

— Тем более, — спокойно сказал Лесовский, — что стенка действительно запроектирована с большим запасом.

Еремеев снова вскочил.

— Садитесь, Аполлон Бенедиктович, — приказал Уваров. — Ведь нельзя же со всеми ссориться.

— Дело, конечно, не только и не столько в стенке, — сказал я. — У Анатолия Александровича Смирнова было интересное предложение, — ядро жесткости в высотном доме выполнить не прямоугольным, а в виде трубы. Это дало бы возможность применить подвижную опалубку. Очень большая экономия труда получается. Кроме того…

— Все это так, — задумчиво произнес Уваров, — но такие вопросы я не правомочен решать. Да и вы, наверное, за всех строителей не можете говорить. Верно?

— Верно.

— Вот видите.

— Извините, Александр Иванович, что я вмешиваюсь в разговор, — поднялся Топорков, — лучше нам сузить задачу. Вот сейчас начинается проектирование двух наших уникальных объектов — попробуем на них. Это и вы, и Виктор Константинович решить можете.

Я благодарно посмотрел на Топоркова. Вот иронизировал я, посмеивался над ним, — а он умнее и деловитее всех ведет себя на этом совещании.

— Как, товарищи? — спросил Уваров.

— Дельное предложение, — сказал Лесовский.

— Ни в коем случае! — продолжал свою линию Еремеев.

— Попробовать можно, — поддержал кто-то.

Уваров задумался. Потом, хорошо улыбнувшись, подытожил:

— Ладно, дожали нас. — Он озабоченно посмотрел на часы. — Ого, все, товарищи. Мне нужно бежать… Аполлон Бенедиктович, ясно?

…Анатолий сидел на скамейке у входа.

— Извинялись, наверное, за меня? — вызывающе спросил он. — Да еще, наверное, упрашивали?

Я промолчал.

— Это вы всегда так, этим и берете, гордости никакой!

— Гордости? — переспросил я.

— Да, гордости!

— А разве оскорблять людей — это правильно, Анатолий Александрович? Зачем вы ему сказали, что он вредитель?

— Вредитель настоящий, и сейчас повторяю… Извинились за меня?

— Извинился.

— Ну вот видите! Добренький вы, терпеливый очень.

— Вы знаете что, Анатолий Александрович, если б вы даже сейчас обвинили меня в трусости, как сделали когда-то, все равно вы не вывели бы меня из терпения.

Мы вышли на улицу.

— Посоветуйте лучше, что мне делать с Морозовым, — попросил я его.

— Вот-вот! — Анатолий встрепенулся. — Человек вам нахамил, а вы, вместо того чтобы его одернуть, привести в чувство, сейчас думаете, что он там полезного предлагает. Поехать на его объекты нужно, найти непорядок и высечь его!

— Ну что вы?! Да, завтра вам нужно быть в мастерской Еремеева, вместе с вашим начальником участка.

— А идите вы знаете куда? — Анатолий ускорил шаг, размахивая руками, как будто отталкивая кого-то. Но, пройдя несколько шагов, остановился. С ненавистью глядя на меня, резко сказал: — Вы и Вику уже совсем измучили вашими благостями.

— Вику?

— Да-да, Вику! Ну споткнулся человек в жизни. Можно ли быть таким непогрешимым, так любоваться собой, чтобы не простить девушку!

— Откуда вы знаете?

— Знаю, знаю. Она мне рассказывала. Мы с нею подружились. А что? — с вызовом спросил Анатолий. — А что? Я, если хотите знать, люблю ее… Разве такую девушку можно не любить?!

…В четыре часа у меня была назначена встреча с Яниным.

— Вы не забыли, Том Семенович? — позвонил ему я из автомата.

— Как забыл? Что забыл? — испугался он. — Вашу телефонограмму держу все время в руке.

— Это со вчерашнего дня держите? — спросил я.

— Со вчерашнего? Конечно, со вчерашнего, не выпускаю, точность прежде всего. Буду на хирургическом корпусе ровно в шесть.

— Какая же это точность, Том Семенович? — я рассмеялся. — Телефонограмма прибыть не в шесть, а в шестнадцать.

— Как в шестнадцать? Что?.. Телефонограмма-то вот, у меня в руке. В руке, я вам говорю!

— Посмотрите ее, Том Семенович.

— «Посмотрите»? Что «посмотрите»? Ну сейчас посмотрю, ровно в… не понимаю, — упавшим голосом сказал он, — не понимаю… Тут напечатано… ага! — радостно закричал он. — Понимаете, тут перенос, понимаете, «шест» и на другой стороне «надцать». Я тут ни при чем… Все знаю, сейчас выезжаю.

На хирургическом корпусе я Тома Семеновича не застал. В прорабской было пусто, надрываясь, звонил телефон. Я снял трубку.

— Слушаю.

— Семенов, это ты? — раздался голос Янина.

— Том Семенович, где вы?

— Как где? Что где? — закричал в ответ Том Семенович. — На хирургическом корпусе. Где же мне быть? Жду вас… А, вот видите, и вы забыли. — В его тоне я уловил радость и вместе с тем сочувствие, какое обычно появляется у людей к своим собратьям по болезни.

— На каком хирургическом корпусе? — уже с досадой спросил я.

— Как на каком? Что на каком? Конечно, в Перове.

— Том Семенович, телефонограмма с вами?.. Посмотрите ее, пожалуйста.

Несколько минут (я не оговариваюсь) слышалось в трубке быстрое сопение. Я представлял себе, как он выворачивает свои карманы.

— Ну, нашли? — торопил я его.

— Как нашел? Что нашел? — спрашивал Том Семенович, но по его упавшему голосу было ясно, что он прочел телефонограмму, в которой его вызывали на корпус в квартале сорок восьмом, где я его и ждал.

— Я еду… Я сейчас еду, — пробормотал он.

Прождав около часу, я уехал. Где находился Том Семенович, не знал. Я не исключал возможности, что он попал в какой-нибудь действующий хирургический корпус и уже лежит на операционном столе.

У Шурова на площадке было оживленно. Кроме монтажа основного здания полным ходом шли работы на подстанции, несмотря на мое категорическое запрещение.

— Здравствуйте, Виктор Константинович, — на редкость вежливо ответил Шуров.

— Все-таки работаете? — я показал на подстанцию.

— Как видите.

— Сделали сетевой график?.. Что получается?

— Получается, что подстанцию нужно начинать через год. — Шуров усмехнулся. — А критический путь проходит, как вы и говорили, по обетонированию каркаса… Странно! — Он протянул мне график.

Несколько минут я рассматривал график. Это была хорошая работа. Наверное, в институте за такую поставили бы пятерку.

— Почему же вы ее сейчас строите? Ведь я запретил? Вот и график показывает…

Шуров толкнул ногой какой-то камушек.

— Мне нужно выполнить план, на подстанции хорошее выполнение…

Я прервал его:

— Значит, вы, чтобы было полегче, готовы на целый год заморозить в этой подстанции средства, труд?

— «Полегче»! О чем вы говорите? — Шуров рассмеялся. — На этой дикой прорабской работе полегче!.. Да, ничего не поделаешь. — Он вытащил из кармана спецовки листок бумаги. — Вот вам мое заявление. Вот, возьмите. Я его написал, как только закончил график.

Полчаса, не меньше, я уговаривал Шурова. Да-да, вопреки всем писаным и неписаным законам руководства — уговаривал, хотя знал, что это бесполезно. Я даже, сконфуженно улыбаясь, согласился, чтобы он работал на подстанции.

— А как с «замораживанием государственных средств» и прочими громкими фразами? — деловито спросил он.

— После поговорим.

— А все же? — дожимал Шуров.

— Беру назад.

Но он был непоколебим:

— Все равно, я уж знаю — вы не отстанете. Давайте лучше мирно разойдемся.

Он насмешливо глядел мне в глаза. «Оставайтесь вы тут с вашими сетевыми графиками, технологией, «государственными средствами»; оставайтесь с крикливыми шоферами, с этой проклятой техникой безопасности, — а я, знаете, надену белый халатик, сяду за доску… В восемнадцать ноль-ноль, чистенький, спокойненький, пойду домой», — говорил его взгляд.

— Ну что ж, — наконец сдался я. — Я исчерпал все доводы. Уйти ваше право.

— Нет, — вдруг тихо начал он. — Я хочу, чтобы вы знали: я ухожу из-за вас… Из-за таких, как вы, и не держатся на стройках инженеры… Скоро вы с вашими графиками останетесь один. — Он подошел ко мне совсем близко и повторил: — Один!

Когда я заехал в трест, на верху большой стопки писем лежало заявление Анатолия с требованием «немедленно уволить его из системы треста».

Я долго сидел без движения.

Почему у тебя такое короткое лето, Москва? Ждешь его, ждешь поздней осенью, когда моросят дожди, деревья стоят голые, а в парках печально висят старые плакаты о гуляньях, когда все на стройках пропитано влагой так, что кажется, если сжать стены — рекой потечет вода; ждешь в лютые зимние морозы, когда бегут от метро по домам москвичи, словно гонится за ними мороз, а на стройках внутри зданий жестяной холод, и порой кажется, что это навсегда; ждешь весной, в апреле, удивительном месяце, в котором спорят на оперативке зима и весна. Ждешь! И вот, когда уж теряешь надежду, что придет оно, лето, вдруг утром диктор по радио объявляет: сегодня будет восемнадцать…

А потом, три-четыре месяца, только три-четыре! — и, надавав кучу обещаний, как субподрядчик-отделочник, торопливо убегает лето. Может быть, придет такое время, когда люди действительно начнут управлять природой… Первым делом следует тогда прижать Осень, Зиму и даже Весну: выделит им Госплан полгодика — и укладывайтесь, друзья, в этот лимит, как хотите. А Лету, чудесному легкому Лету, — шесть полных месяцев.

Пожалуйста, не забудьте — шесть!

Вот сейчас я иду от метро в трест и вижу первые желтые листья, — это осень уже шлет свои телефонограммы. Поэты, конечно, не читают их — они будут умиляться «золотисто-оранжевым убором деревьев», а строители ясно видят, что написано на желтом листе: «Готовьте дороги, ремонтируйте бытовки, не забудьте о средствах обогрева зданий. Да не забудьте написать приказ!»

— …Пишите приказ о подготовке к осенним условиям работы, — говорю я Топоркову.

— А не рано, Виктор Константинович?

— Вы разве не читали телефонограмм? — спрашиваю я его.

— Из главка? — настораживается Топорков.

— Повыше, повыше, Игорь Николаевич! Пишите. Толку, конечно, от приказа особого не будет, но будем требовать… И не уходите, пожалуйста, сейчас, наверно, позвонит Анатолий Александрович.

— Слушаюсь!

Подписывая бумаги, я украдкой наблюдал за ним. Он побарабанил пальцами по столу, но не согнутыми, как это делают простые смертные, а вытянутыми, отчего, собственно, стука не было. Потом застыл в напряженной и неудобной позе, не разрешая себе откинуться на спинку кресла.

Топорков открылся мне в новом качестве на совещании в «Моспроекте». Как толково и, главное, спокойно выручал он Анатолия и меня — со знанием дела, в нужную минуту.

«Как сложен и противоречив человек! — думал я… — Это что за бумажка? А, Самородок жалуется. Ну-ну, миленький, поспеши, поспеши — скоро Управление обеспечения тебя так прижмет! Положим бумагу в сторонку… Да, противоречив и многогранен. Изучить все грани, понять каждого работника — разве это не дополнительные резервы? Ведь зачастую некоторых людей мы просто списываем: это бюрократ, это бездельник — с них ничего не возьмешь. Неправильно! Только понять прежде всего человека нужно… Хорошо, а Костромин?..

…Это что за бумажка? Ах, Морозов. Чего же он хочет? Так, так, он хочет техсовет. С Морозовым надо решать. Прежде всего, надо с ним переговорить…»

— Игорь Николаевич, Анатолий что-то не звонит, посмотрите, вот журнал.

Топорков берет журнал:

— Благодарю.

Но журнал он кладет перед собой и снова, о чем-то задумывается. Йотом встает:

— Я пойду в отдел за чертежами.

«…Эта бумажка от Беленького. Ее можно не очень внимательно читать. Каждый день, нужно не нужно, от него поступает письмо по любому поводу. Не важна суть письма, важно, что он, Беленький, существует, и начальство ежедневно должно помнить об этом… Так что же Костромин? Тут загвоздка!..»

Резкий телефонный звонок, я снимаю трубку.

— Это Вика говорит.

— Вика?

— Слушайте, Виктор Константинович, — впервые она называет меня по имени и отчеству, очевидно подчеркивая, что звонит по служебному делу. — Анатолий… Анатолий Александрович не вышел на работу. Он позвонил мне, чтобы я была на совещании.

— Почему ты не позвонила мне вчера?

Она молчит.

И хотя я знаю, что после этого молчания бессмысленно повторять вопрос, снова спрашиваю:

— Что-нибудь случилось? Почему ты молчишь?.. Ну хорошо, если не хочешь — не отвечай. Приезжай в мастерскую через полчаса. Слышишь?

— Я все слышу, Ви… Слышу. — Чувствуется, что вот-вот она заплачет. — Все?

— Все.

Короткие гудки.

Битва в мастерской — жестокая и яростная. Аполлон Бенедиктович сначала нас не замечает, хотя мы усаживаемся у его стола. Он что-то яростно пишет. Потом, не поднимая головы, спрашивает, какое к нему дело.

Вика коротко рассказывает суть предложения Анатолия.

Он бросает карандаш и кричит:

— Пожалуйста, можете занимать мой стол, командуйте тут, в мастерской! Ну, что же вы? Командуйте!

— Что вы, Аполлон Бенедиктович, — еле живая от страха, возражает Вика. — Это только предложения Анатолия Александровича.

— А я вам говорю… а я вам говорю, садитесь вот на мой стул! — в сердцах кричит главный инженер мастерской.

Я против воли улыбаюсь, потому что Аполлон Бенедиктович продолжает сидеть, и, наверное, нет такой силы, которая заставила бы его встать со стула.

Бедная Вика смотрит на Топоркова. Но тот сидит сжав губы, вытянувшись. Тогда она умоляюще переводит взгляд на меня.

— Аполлон Бенедиктович, — любезно начинаю я, — мы сейчас уйдем. Нам не хочется, чтобы вы волновались, а тем более освобождали свое место.

— Побежите жаловаться? — спрашивает он. Сквозь толстые очки на меня уничтожающе смотрят огромные черные глаза.

— Побежим, Аполлон Бенедиктович.

— Так я и знал… Вы же не отстанете… Не отстанете?

— Не отстанем.

— Ладно, черт с вами, — вздыхает он. — Дам вам на съедение конструктора проекта. Делайте с ним что хотите. Он такой же сумасшедший, как и вы, — помешан на разных экономиях.

— Нам бы хотелось, Аполлон Бенедиктович, чтобы вы тоже участвовали. Так сказать, опыт, авторитет. А потом, просто приятно…

— Еще и издеваетесь! — гремит главный инженер. — Слушай, Гасан, забирай к себе эту компанию, и чтоб я ее больше не видел.

Он грозно смотрит на меня, потом вдруг улыбается:

— Если что выйдет путное, буду очень удивлен… и… рад.

Гасан молод, худощав, симпатичен, деловит, умеет, когда это нужно, молча выслушать собеседника. Пожалуйста, добавьте сюда любые качества, которые вам приятны в человеке, — таким окажется конструктор, данный нам Аполлоном Бенедиктовичем на съедение.

— Ты смотри, слышишь?! — кричит ему вслед Аполлон Бенедиктович, когда мы уходим.

— Слышу!

— Так вот, Гасан… — я вопросительно смотрю на него.

— Можно просто так, отчество у меня трудное, вы его все равно не запомните. — Он освобождает стол.

— Начинать все сначала? — спрашиваю я.

— Нет, не нужно. О вашем тресте тут много говорят… Больше, правда, ругают, — он доброжелательно улыбнулся. — Но когда-то нужно начать! Вообще, наверное, придет время — строители и проектировщики будут работать вместе, в одном объединении.

— В одном объединении? — повторил я. — Это очень интересная мысль. Мы до этого не додумались.

— Общая ваша идея мне понятна, — продолжает Гасан. — Вы хотите на ранней стадии, когда архитектор еще только набрасывает эскизы, уже начать экономить труд будущих строителей. Что вы предлагаете конкретно по дому министерства?

— Позвольте мне? — спросил Топорков.

— Да, конечно, конечно, — облегченно вздохнула Вика и передала Топоркову папку с эскизами и расчетами.

— Первое: запроектировать ядро жесткости не прямоугольным, как всегда, а круглым. На устройство опалубки прямоугольного ядра уходит примерно девять тысяч человеко-дней, ядро же в виде трубы даст возможность применить передвижную металлическую опалубку. — Топорков посмотрел на конструктора.

— Дальше, пожалуйста.

— Сразу предусмотреть применение пневмобетона — он уменьшает трудоемкость на сорок процентов. Перегородки делать не из отдельных камней, а сборными. Ничего, пусть заводы постараются. Арматурные каркасы…

Топорков перечислил всю программу Анатолия.

Я слушал ровный голос Топоркова и вдруг увидел эту стройку. Медленно, но непрерывно, круглые сутки, ползет огромный барабан подвижной опалубки, в его полые стенки по шлангу подается пневмобетон; вниз движутся металлические формы винтовой лестницы, а на крюке крана висит готовая перегородка.

— Итого, — бубнит Топорков, — будет сэкономлено двадцать семь тысяч пятьсот человеко-дней, сто рабочих — год…

«Сто человек, так мало?» — спросит, может быть, кто-нибудь.

Мало? Эти рабочие смонтируют двадцать четыре жилых дома. Двадцать четыре!.. Вот они освободились, стоят и смотрят, как неумолимо ползет вверх опалубка, открывая светлую сероватую поверхность бетона; сейчас они уедут и начнут монтировать свои двадцать четыре дома.

Но боже мой, сколько сил, энергии, нервов нужно затратить, чтобы увидеть наяву такую стройку!

Если бы был такой главный лозунг: «Все для экономии труда!» И проектировщики, строители, заводы — все работали бы на него.

«Экономия труда!» — эти два магических слова открывали бы все двери, заставляли бы улыбаться всех секретарей, которые стерегут их.

…Мы вышли на улицу. Топорков попрощался.

— Что мне сказать Анатолию Александровичу, если он позвонит? — спросила Вика.

— Скажите, что сейчас еду в трест и порву его заявление. А за то, что он сделал, я готов принести ему тысячу, так и передайте — тысячу извинений, хотя, честное слово, я не знаю, за что…

Вика опустила глаза.

— Ты не виноват перед ним, Витя, — мягко сказала она.

…В тресте я бросил заявление Анатолия в корзину.

 

Глава восемнадцатая

Удачи не ходят в одиночку

Ялта, 22 августа

Пишу тебе мое последнее письмо, Виктор!

Они все поехали меня провожать: профессор Виленский, Тоня, Соколов, директор Читашвили и даже медсестра Зина. Хотя вчера я попрощался и просил не беспокоиться, не провожать, они все же поехали.

Только что я с ними расстался. Тоня стояла в стороне, в своем уродливом желтом платье с черными полосами.

Я, как это водится всегда при прощании, разговаривал одновременно со всеми… Ударил звонок.

Уже не помню, что я такое наговорил профессору, потому что он расчувствовался и обнял меня.

— Ладно вам, — сказал он, — главное, берегите сердце. Как вы понимаете, мы смогли его только подремонтировать. Новых сердец пока не делаем. Всего вам!

Я попрощался с Соколовым, Зиной и подошел к Тоне. — Ну, Тонечка, даже не знаю, как я буду без вас. Никто у меня не будет сейчас просить доску-сороковку. А, Тонечка?

Она приподнялась на носках и поцеловала меня в щеку.

— Мы еще когда-нибудь увидимся, Николай Николаевич?

— Конечно, Тонечка, — бодро сказал я, хотя мы оба знали, что это неправда. Она опустила глаза.

Я отвел в сторону Читашвили.

— Читашвили, — взмолился я, — вы все можете, ибо вы директор самого могучего завода по всему Черному морю.

— Ну, давай, Николай, — сказал он, улыбаясь, — что хочешь? Хочешь, поезд задержу — и ты сегодня будешь у меня пить вино. Скажи, что хочешь? Все сделаю.

— Слово?

— Раз Читашвили сказал, Николай, — не надо переспрашивать.

— Посмотрите, директор, за Тоней… поберегите ее, чудесная девушка!

Директор Читашвили недоуменно посмотрел на меня, потом на Тоню, которая, опустив руки, стояла в стороне.

— Тоню в обиду не дам, — сказал он серьезно, — будь спокоен, Николай Николаевич.

На перроне вдруг показался Израилов; как всегда, он в правой руке нес огромный портфель.

Уже железнодорожниками был закончен маленький спектакль перед отходом поезда: на светофоре погас красный свет, зажегся зеленый, проводники загнали последних пассажиров в вагоны и поднялись на ступеньки, выставив перед собой флажки, машинист дал гудок, — но Израилов все так же не спеша шел к поезду, словно поезд должен его ждать.

И свершилось чудо, Виктор, поезд не тронулся. Израилов подошел к окну, у которого я стоял, и не спеша сказал:

— Товарищ Скиридов, Николай Николаевич…

Я вытянулся.

— По строительному управлению я подписал приказ с объявлением вам благодарности.

Он открыл портфель, но так, чтоб я не мог в него заглянуть, вынул листок бумаги и передал мне.

А поезд стоял! Поезд стоял, Виктор, честное слово, пока я не прочел приказ!

Веришь, мне было приятно получить его. Сколько я на своем веку получал и выговоров и благодарностей, уж, кажется, на мне живого места не осталось, а тут паршивенькое СУ — а разволновался и прочувствованно кланялся из окна…

Израилов снисходительно и печально улыбнулся: «Да, я вас понимаю, Скиридов, Николай Николаевич, — говорила его улыбка. — Благодарность!.. Конечно, вы расчувствовались».

В ответ он поднял руку… и веришь, поезд сразу двинулся.

Подняли руки Соколов и директор Читашвили, нерешительно взмахнул рукой профессор — только Тонечка, мой бедный «гадкий утенок», стояла, прижав руки к груди, и смотрела вслед поезду печальными глазами.

Поезд набирал скорость, мелькнули платформа, станционные постройки, деревья вдоль дороги… Мне стало грустно. Где-то я читал, Виктор, что там, где работаешь (а я ведь немного и работал), оставляешь частицу себя. Наверное, это правда.

Сейчас еду на родину, скоро в Москву.

До свидания, дорогой мой.

Н. Н.

* * *

Я снова переложил кучку бумаг, — других писем из Крыма не было.

Решетчатая тень башенного крана падает сначала горизонтально на пути, потом у здания она ломается и дальше идет уже вертикально по стене. Тень непрерывно движется — косовская бригада работает по минутам.

Сюда время от времени я приезжаю не для того, чтобы «проверить», «указать», и даже не для того, чтобы помочь — тут сейчас все налажено, помогать не нужно, — приезжаю просто так, подышать воздухом монтажа, отдохнуть от великого изобретения человечества — телефона.

Хорошо монтаж идет и у Гната, но Гнат все время болтает, хвалится, кричит. У Косова все молчат, — даже водители грузовых машин, самые нервные люди на земном шаре, и те тут помалкивают. (Что за интерес шуметь, когда тебя никто не слушает?)

Девятаев стоит на консоли колонны, — всего-навсего пятачок двадцать на сорок сантиметров, ногу негде как следует поставить. По правилам он должен обхватить колонну цепью своего монтажного пояса, но цепи я не вижу. На крюке крана к нему медленно движется железобетонный ригель. Он ловит его и, тихонько подталкивая одной рукой, укладывает на колонну.

Но вот Девятаев замечает меня. Как всегда не спеша, он спускается с консоли, становится на монтажную лестницу.

Через несколько минут подходит ко мне:

— Здравствуйте, Виктор Константинович! Нарушил технику безопасности?

Я молчу.

— Слова достаточно, что этого больше не будет?

— Достаточно… Прорабу передадите, чтобы был у меня сегодня после работы.

— Драить его будете? Может, не надо ему ехать?

— Надо.

— Может, прорабу не ехать к вам? Виноват же я… Он новенький, испугается.

— Надо.

— Есть у нас в бригаде предложение одно, Виктор Константинович. Интересное! — Девятаев, улыбаясь, смотрит на меня.

Я настораживаюсь: эти предложения последнее время сыплются на меня, словно кто-то широко открыл затвор бункера, где они хранились, и забыл закрыть. Морозов, Соков с Гнатом что-то придумали — зовут к себе, а сейчас еще косовская бригада. Только-только последнее время начали дожимать решения технического совета… Но предложение есть предложение, от него так просто не отмахнешься.

— Это вы в обмен на прораба? — пробую я отшутиться.

— Ну хотя бы. Вам понравится, Виктор Константинович!

Я смотрю на часы — ого, уже двенадцать.

— Ладно, давайте.

Подходит сварщик.

— Здравствуйте, Виктор Константинович!

— Здравствуйте, Копылов. — Да, сейчас придется задержаться. Копылов всегда смотрит, как говорится, в корень вещей.

Мы садимся на скамейку. Я посредине, Девятаев справа, сварщик слева.

— Вот нам все говорят, — медленно, подбирая слова, начинает Девятаев, — что рабочие на стройке — хозяева. Правда? На всех собраниях только и слышишь — хозяева, по-хозяйски. Так?

— Вроде так, — осторожно соглашаюсь я.

Копылов усмехается:

— Никакие мы тут не хозяева, одна трепня!

— Это почему?

— А разве у нас о чем-нибудь спрашивают? — Копылов что-то чертит на земле электродом.

— А как же, у вас собрания, производственные совещания… Да притом кто вам отказывает, если вы что-либо предлагаете? Вроде у нас этого нету, чтобы бригаду зажимать, особенно вашу.

— Так-то оно так, Виктор Константинович, — Девятаев смотрит на меня. — И все же мы вроде орган совещательный. Прав у нас никаких.

— Прав? — удивленно спрашиваю я. — Да у вас все права! О чем вы говорите? Вот уж не ожидал от вас таких рассуждений.

— Одна трепня! — Сварщик нарисовал на земле круг.

— Подожди, Копылов, — останавливает его Девятаев. — Вы нас не поняли, Виктор Константинович. Во всех больших вопросах у нас действительно большие права, а в малых производственных — никаких… Ну, вот вам пример… — Он встал, подошел к штабелю досок, сложенному около забора. — Посмотрите, вчера по указанию прораба завезли.

— Для чего?

— Закрыть проемы. — Девятаев снова сел на скамейку.

— Это ведь нужно!

— Конечно, нужно. А вы знаете, сколько опалубки висит еще неснятой в подвале? Снять бы ее, подвесить на следующих этажах — и все закрыто. А сколько тут денежек? — Он показал на штабель. — Все же порежут.

— Это вы действительно правы. Я скажу прорабу.

— Вы не поняли, Виктор Константинович. Так всюду. Скажите: зачем на стройке целый день припухает дежурный электромонтер? Ведь его можно поставить на работу. Зачем уборщица? Бригада сама может убирать, а главное — не сорить. Почему вот сложили оконные блоки далеко от крана?.. Завтра ведь прораб потребует у вас машину. Это все затраты, денежки впустую идут… Теперь вы понимаете?

— Что вы предлагаете, Виктор?

— Отдайте нам объект, Виктор Константинович. С самого начала до сдачи ключей, чтобы мы были настоящими хозяевами.

— А прораб?

— Прораб будет нашим техническим руководителем… Обеспечивать поставки — только если мы попросим. Людей мы сами расставим. За смету отвечаем мы…

Я задумался.

— Вы что, Девятаев, хотите быть подрядчиком?

— Подрядчиком у вас будет коллектив — бригада. Мы отвечаем за общий срок сдачи объекта, за экономику, за смету, за фонд зарплаты… Но у нас будут права, права настоящего хозяина объекта.

— И вы беретесь за это просто так? — недоуменно спросил я.

— Нет, не просто так… После сдачи дома в эксплуатацию — полный расчет. Нам на бригаду процентов тридцать от экономии сметы. — Девятаев дотронулся до моей руки: — Это то, что нужно, Виктор Константинович. Получает в первую очередь государство, получаем и мы.

Я снова задумался.

— Ну, а что говорит прораб?

— Смеется. Сказал, чтобы мы обратились к Беленькому.

— Обращались?

— Да. Сначала ему понравилось… — Девятаев помолчал. — Знаете что, хлопчики, потом сказал он, у меня нет времени. Идите к главному инженеру. Его, сказал, пирогами не корми, только такие предложения давай.

Это было действительно очень интересное предложение. Но где взять силы, время, чтобы доказать всем организациям, от которых зависит выплата премий, что это нужно, что это законно, что это, наконец, настоящая социалистическая форма отношения к труду!.. Я видел длинные банковские коридоры, кабинеты. Сколько их придется пройти? А ведь я только-только сейчас заканчиваю намеченные мероприятия. И снова! Откуда они сыплются, эти предложения… Как откуда? Ты ведь сам, именно ты, открыл «затвор бункера»…

— Я не могу так сразу. Надо подумать.

— Тоже испугались? — спросил Копылов, ставя точку в круге, который нарисовал на земле.

— Есть такое предложение, — Девятаев серьезно посмотрел на меня, — обсудить это на Совете бригадиров.

— На Совете? — переспросил я. (Час от часу не легче!)

— Именно на Совете! — поддержал его Копылов. — Или, может быть, вы, Виктор Константинович, думаете, что Совет должен обсуждать только вопросы главного инженера?

— Нет, я так не думаю.

Девятаев встал:

— Тогда я от имени бригады попрошу Королева созвать Совет.

…Я знаю, что ничего нового не открываю, об этом пишется, наверное, в каждом третьем романе, но не могу удержаться, чтобы тоже не сказать: удачи, неприятности, неожиданности не ходят в одиночку, они любят компанию.

Вот пожалуйста — я вышел на улицу, кого, вы думаете, я встретил?.. Шурова! Он стоял у ворот и смотрел на корпус, куда-то вверх.

— Шуров?! Какими судьбами? И чего вы там наверху интересного видите? — спросил я.

— Так просто. Или мне уже сюда вход воспрещен? — он иронически улыбнулся.

— Нет, конечно, можно… Как вам там, на проектной работе? — Я тоже посмотрел вверх, но ничего интересного не увидел.

— Хорошо, очень хорошо, — убежденно сказал Шуров. — Рассчитываю рамы, много раз статически неопределимые!.. Вы, наверное, уже забыли, как это делается? Все с графиками возитесь!

— С графиками, — подтвердил я.

— А там, — Шуров по старой привычке толкнул ногой камушек, — можно через два года и к кандидатской приступить. Уже намекали…

— Да, теперь я вижу, вы правильно поступили, что ушли со стройки. Рамы считать может не каждый, а прорабом…

— Вот-вот, именно так. Признаете? — подхватил Шуров.

— Признаю.

Мы помолчали.

— Слушайте, Виктор Константинович, — вдруг решительно сказал он, — не возьмете ли меня обратно?

— Что, что? — не понял я.

— Понимаете, не могу! Зараженный, видно, я уже стройкой. Сижу, хожу, сплю — она перед глазами. Понимаете?.. Да нет, вы, наверное, не понимаете. Так возьмете? — он пристально посмотрел на меня.

— Тут уже работает новый прораб…

— Разве ничего нельзя придумать?

Я пожал плечами: что можно сделать? Не выгонять же нового прораба.

Шуров еще раз посмотрел вверх, резко повернулся и пошел по улице.

Я не смотрел ему вслед. Жалко? Не знаю, уж очень он куражился перед уходом. Вот он сейчас уйдет и долго, может быть, всю жизнь будет помнить этот час… Ну и что? Будет для него урок. Урок, урок! А что он все-таки разглядывал там, наверху? Не пойму. Вот он уже, наверное, далеко…

Я быстро поворачиваюсь, вижу его согнутую спину. Как же это я? Как это я!

— Шуров! — Я бегу по улице. — Шуров!

Он перешел улицу. Заслоняя его, по мостовой движутся автобусы, длинные троллейбусы. Его не видно. Как же это я!

Я бегу.

— Шуров, постойте!.. Слышите?

Он останавливается.

— Вы можете выходить сюда на работу. Мы переведем прораба в другое место. Только выпрямитесь, слышите!.. Почему вы так согнулись?

Мы идем вместе по Ленинскому проспекту, тому самому, который я критиковал за большую ширину. Сейчас мне кажется, — я даже убежден, — что он сделан правильно, бульвары украшают проспект. А березки? Как это здорово, что слабые, беззащитные деревья растут тут, на улицах города, словно доверяясь человеку.

…Да, удачи не ходят в одиночку — в тресте мне позвонил Анатолий. Сухо сказал, что вышел на работу.

 

Глава девятнадцатая

Авария

Леонид Леонидович приехал тридцатого августа. Я стоял у окна. Опаленный августовским зноем, тяжело дышал город. Сверху жарило солнце, снизу, словно огромный калорифер, отдавал тепло асфальт… Но вот вдруг, без особых предисловий — грома, ветра, — на глазах у солнца из, казалось бы, совершенно невинных белых облачков пошел дождь. Он лихо танцевал по улице, набережной.

В комнату быстро вошла Нина:

— Виктор Константинович, он приехал! Только что!

— Кто приехал? — не отрываясь от окна, спросил я.

— Управляющий!

Я быстро обернулся:

— Он у себя? Спрашивал про меня?

— Нет… заперся с Костроминым. — Нина была испугана.

— Ну что ж… — Дождь, словно тоже испугавшись известия, перестал.

— Он приказал, чтобы через час собрались все начальники отделов. О вас ничего не сказал.

— Ну что ж, увидимся вечером.

— На вечер он приказал вызвать начальников СУ.

— Понятно.

Нина не уходила.

— Виктор Константинович, я спросила у него, вызвать ли начальника Управления обеспечения… Он сказал, что не знает такого.

— Понятно. Спасибо, Нина, за информацию. Насколько я понимаю, вы последнее время играли роль бесстрастного секретаря, а тут вдруг разволновались, — я постарался улыбнуться.

— Я спросила его, Виктор Константинович, предупредить ли вас.

— Ну, это уже лишнее.

— Он сказал… он спросил…

— Что?

— Не устала ли я работать секретарем треста, — Нина беспомощно опустила руки.

— Видите, Ниночка, как вредно начальству задавать вопросы, да еще отдохнувшему. Не волнуйтесь, все будет в порядке.

Она вышла.

…М-да, начало не очень приятное. Всю вторую половину дня я просидел в тресте — мало ли дел! Но если быть честным, я просто ждал, что вот-вот ко мне зайдет управляющий, любезно улыбнется и спросит: «Ну-с, как вы тут без меня? Трудно было?»

Но он не зашел. Вечером явился Костромин.

— Можно к вам, Виктор Константинович? — широко открыв дверь, спросил Костромин, барственно усмехаясь. Но в глубине его глаз я увидел настороженность, словно он все время ожидал от меня окрика.

— Конечно.

Последнее время Костромин избегал встреч, но я не выказал удивления.

— Садитесь, пожалуйста.

Он аккуратно уселся на стул, привычным жестом подтянул отлично выглаженные светлые брюки, вытащил свою красную расческу и осторожно, ласково касаясь своих густых, вьющихся волос, причесался.

— Бумаг много, — сочувственно улыбнулся он, кивая на письма, лежащие на столе. — Страшное дело — бумаги! Правда?..

Я промолчал.

— Приехал управляющий, с сегодняшнего дня я снова ваш заместитель. Так что вот сводка. — Он вынул из кармана сколотые листки. — Вот, пожалуйста.

Я взял листки и, не читая, положил их в сторону.

— Хорошо.

Он помедлил.

— Я хотел бы с вами поговорить. Только… — Костромин остановился, подбирая слова. — Это будет очень откровенный разговор. — Он выжидающе посмотрел на меня. — Вы не хотите мне помочь… все молчите. Ну, тогда дайте мне слово, что вы никогда, ни при каких обстоятельствах не вспомните о нашей беседе.

— А может быть, раз все так сложно, вообще ее не начинать? — устало сказал я.

— Нет, это очень нужно.

— Хорошо, даю слово.

— Ну вот и ладно… — Костромин доверительно усмехнулся. — Вы знаете, Виктор Константинович, за последнее время вы очень переменились. Мне кажется, что вы перестали так доверчиво, как раньше, относиться к людям… в частности, ко мне… А напрасно, я и Леонид Леонидович к вам очень хорошо относимся… Вы усмехнулись. Не согласны?

— Я вас слушаю.

Костромин вздохнул:

— Трудная у меня миссия при вашем настроении… Но я все же попробую. Задумывались ли вы, Виктор Константинович, над таким вопросом: какими должны быть взаимоотношения управляющего и главного инженера и почему вообще в трестах существует такая штатная единица — «главный инженер»?.. Вот я работал двадцать лет главным инженером треста… Были у меня разные управляющие. Вы еще учились в школе, вам ведь еще нет тридцати?

— Нет.

— …Этим трестом командовал Базулухов. Он не любил заниматься текущими делами. Наверное, если сказать точнее, он вообще не любил работать. Какое это сейчас существует слово?.. Ах, да — «вкалывать»! Так вот, Виктор Константинович, я тогда «вкалывал» за себя и за него. Работал день и ночь. Базулухов был мною доволен…

Костромин вынул из кармана пиджака аккуратно сложенный белейший платочек и осторожно отер лоб.

— Когда вы только окончили институт, в трест пришел второй управляющий — Николай Николаевич. Ну, о нем вам рассказывать не нужно… Николай Николаевич взял все в свои руки. У него хватало энергии на двоих. Тогда я стал его тенью, многие считали, что я бездельничал… Глупости это! Глупости! — снисходительно повторил Костромин. — Я просто выполнял волю управляющего, он тоже был мною доволен. Теперь у нас Леонид Леонидович, это большой и умный работник, я делаю, что он велит. Мы с ним друзья.

Костромин легко встал и прошелся по комнате.

— Наш трест всегда выполнял план, — строго сказал он. — При всех управляющих и при таком негодном главном инженере, каким, вероятно, вы считаете меня. А я горжусь, что руководители дорожили мной… Да, я работал на управляющего, и это правильно. Это закон для главного инженера. Управляющий за все отвечает.

Костромин снова подошел к столу, сейчас в его глазах не было и тени боязни.

— Как же думаете вы? Идти все время против воли управляющего? Подчиняясь ему в оперативных вопросах, в главном, в технической политике гнуть свою линию?

Я впервые видел Костромина таким возбужденным.

— Кроме управляющего и главного инженера есть еще дело, — медленно сказал я. — Мне тоже хотелось бы, чтобы управляющий был мною доволен. Очень хотелось бы! Но интересы дела — главное. Если хотите, идя в интересах дела против управляющего, главный инженер выполняет свой долг и перед ним.

— Вы хотите, мой дорогой, чтобы я и в свои лета поверил наивной сказочке, что есть люди, которые работают только для дела и ничего, ничегошеньки, хоть настолько, — Костромин показал конец пальца, — для себя? По-вашему, есть такие люди?

— Нет, по-моему, таких людей нет.

Костромин вопросительно поднял брови.

— По-моему, каждый человек, работая для дела, что-то получает и для себя. Например, получает удовлетворение, когда осуществляются его предложения или когда он видит результат своей работы. У такого человека полнее, интереснее жизнь…

Костромин насмешливо улыбнулся:

— Это все, дорогой, высокие материи.

— Согласен — высокие… Ну и что же? Ведь вы предложили мне поговорить об инженере, главном инженере! И уж коль мы начали говорить о нем, нам не уйти и от такого, тоже высокого, понятия — польза дела. Инженер должен быть абсолютно уверен, что его работа полезна… Конечно, чудесно, если при этом инженер угоден начальству, но полезность его работы — первое и главное.

Костромин помрачнел.

— Может, мы спустимся на землю, уважаемый Виктор Константинович, — сказал он едко. — Мы еще пока находимся на земле, а не на другой планете. Мне хотелось в ваших же интересах поговорить с вами откровенно, а вы — «полезность»… Разве главный инженер, который всегда выполнял план, работал не ради пользы дела? — Костромин разволновался, его, очевидно, очень задели мои слова. — Чепуху вы, простите меня, мелете. — Он встал, подошел к окну и глухо заговорил: — Вы думаете, я так безнадежно отстал, что не понимаю полезности того, что вы сейчас делаете? Я понимаю… Наверное, Леонид Леонидович тоже понимает. Диспетчерская нужна — согласен; кое-что из предложений, может быть, надо внедрить. — Он повернулся и, присев на подоконник, продолжал: — Но когда вы замахиваетесь на организационные основы треста, когда вы этой самой новизне подчиняете всю работу, — он взмахнул рукой, — я против… против! Рано или поздно вы сорвете выполнение плана. Вот увидите.

— Хорошо, давайте поговорим о плане.

Я тоже встал и подошел к окну. Оно было широкое, во всю стенку.

— Вы ведь знаете, Владислав Ипполитович, как мы выполняем план… У нас систематически, несмотря на запрещения, рабочие и прорабы работают сверхурочно; копа сдаются объекты, а они сдаются ежемесячно, мы устраиваем штурмы. Сколько так может продолжаться? Ежегодно нам увеличивают план на десять — пятнадцать процентов. Хорошо, в этом году план выполним, а через год, через три нам нужно будет увеличить объем строительства на одну треть. Как мы это сделаем? Скажите, Владислав Ипполитович, как? Ведь вы знаете, что рабочих нам получить неоткуда?

Но Костромин уже справился с волнением.

— Я не могу, дорогой Виктор Константинович, заглядывать так далеко. Три года для моего возраста слишком большой срок. И не для этого я начал разговор… Итак, вы настаиваете на своем. Придется еще кое-что вам открыть, но помните, вы дали слово. То, что вы сейчас делаете, уже один раз нам предлагали. Мы посоветовались с Леонидом Леонидовичем и сказали: пожалуйста, снимите план, создайте нам особые условия, будем заниматься новым. На это никто не пошел, и мы отказались…

Костромин легко прошелся по комнате.

— …Надеюсь, вы понимаете: авторитет управляющего и все прочее. Слушайте, — он близко подошел ко мне, — то, что сделано, уже не повернешь назад. Но на этом вы свою деятельность прекращаете. — Костромин слегка коснулся моего плеча. — Придет время, Виктор Константинович, и вы продолжите перестройку… А Управление обеспечения должно быть ликвидировано. Немедленно!.. Понимаю — вам это самому неудобно. Мы сделаем это без вас… Вы не были в отпуске?

— Нет! — резко сказал я. — Будем считать, что наш разговор закончен.

— Ах, так!.. — Костромин остановился напротив меня. — Нельзя сказать, что вы очень вежливо себя ведете, вам, наверное, кажется, что вы очень сильны, мой друг… Вы даже забыли о всех неприятностях, постоянно подстерегающих главных инженеров! Ну что ж, думаю, они вам напомнят о себе. Напомнят! И тогда вы придете к управляющему. Прибежите…

— На строительстве существуют не только управляющий и главный инженер… Есть коллектив, партийная организация.

Костромин что-то хотел ответить, но вдруг резко повернулся и вышел из комнаты.

Настал день, когда прорабы, бригадиры и начальство всех строительных управлений уселись в автобусы: ведущие стройки каждого управления демонстрировали свои достижения.

Прораб Шуров и бригада Косова показали оснастку для ускоренного монтажа. При входе на площадку стоял Беленький с таким видом, будто это он внес все предложения, а сейчас к нему, Беленькому, едут учиться. Пускай учатся, он, Беленький, не против.

После осмотра Беленький роздал присутствующим памятные значки. При вручении значка он пожимал каждому руку с таким видом, будто вручал орден.

— Что ты, Виктор, все время улыбался? — спросил он, когда мы вышли на улицу.

— Улыбался? — удивился я. — И не думал.

— …Инженер, — по-старому кричал мне Гнат, — ты держись своего управления! — Он показал на новую машинку с алмазными коронками. — Ты, Косов, одного человека сэкономил. Хорошо, молодец! А скажи, дыры в плитах как ты бьешь? Разбиваешь отверстия в пять раз больше чем нужно, а потом, пропустив трубы, ставишь опалубку и бетонируешь? Так? Смотри, друг, учись! Сейчас дыру сделаем, как в аптеке!

Гнат запустил машинку и в течение минуты просверлил в плите несколько отверстий разных размеров.

— Ну, — кричал Гнат, — сколько людей я сэкономил?

Даже в автобусе Гнат никак не мог успокоиться, все доказывал ценность сверлилки. Он, конечно, сидел на лучшем месте — впереди, — и все время поворачивался ко мне, требуя подтверждения.

— Ну и балаболка ты, Гнат, — досадливо морщил лоб Анатолий. — Разве можно так много болтать?

…В большой прорабской было сумрачно. Стояли скамейки для гостей, письменный стол, а в углу — высокий старинный буфет, очевидно брошенный бывшими жильцами.

На каждой дверце буфета были вырезаны две птицы: одна с закрытыми глазами висела вниз головой, а другая энергично клевала большую гроздь винограда.

«Странная композиция, — думал я. — Зачем это нужно было одну птицу убивать, пусть бы они клевали виноград вдвоем».

Но вряд ли кто-нибудь еще размышлял о птицах; прорабов, бригадиров очень заинтересовали предложения Королькова. С помощью диспетчерской он подогнал график завоза деталей. Теперь с машины панели шли сразу на монтаж.

Корольков, приветливо улыбаясь, показывал на большом плакате, как они исправили график.

— Жульничество, — бормотал Гнат, — никакой машинки не придумали, а хвалятся… фокусники… Кио.

— Это здорово, — хитренько поблескивая глазками, сказал Кочергин. — Самое главное, ничего делать не нужно, договориться с трестовской диспетчерской… — Он повернулся ко мне: — Вы уж простите, Виктор Константинович, никак не запомню нового названия… договориться об изменении графика, и на тебе — «монтаж с колес». Тридцать процентов экономии?

— Насколько я помню, вы здорово смеялись над этим информатором, — Визер показал на серый цилиндр, стоявший на столике у входа. — А без него…

— Со смеха все и начинается, — сказал Кочергин. — Вон многотиражка наша тоже посмеялась. — Было не совсем ясно, что хотел этим Кочергин сказать, но присутствующие заулыбались.

В конце объезда мы попали на объекты Визера.

Тут бригадиры и прорабы тоже не теряли времени.

— Знаете, Виктор Константинович, — сказал мне Визер, — у меня раньше борьба за план была поставлена вверх ногами, план любой ценой. Мы думали, что это в порядке вещей, а сейчас я «заболел»… хочется строить красиво… — У Визера были черные выпуклые глаза. «Как у мопса, — подумал я, — доброго, умного мопса». — Мы нового ничего не смогли придумать… Наверное, умишка не хватило… Поездили по другим трестам, кое-что взяли там.

Сейчас осталось подвести итоги, принять решение. Но как это сделать?

— Валентин Михайлович, — попросил я Васильева, когда он подошел ко мне, — посоветуйте, неужели нужно официальное собрание устраивать?

Васильев улыбнулся:

— Знаете что, давайте спросим у каждого его мнение… Новая техника — штука тонкая, пусть каждый за себя решает.

…Расположились у бытовок, на скамейках.

Встал Ротонов, который организовывал объезд.

— Ну вот, закончили объезд. Я помню, еще десять лет тому назад…

— Ротонов! — остановил я его.

— Хорошо… Что теперь, Виктор Константинович? — досадливо спросил он.

Я поднялся.

— Что теперь? — обратился я с этим же вопросом… — Косов?

— Сейчас, по-моему, Виктор Константинович, нужно объединить все предложения, — тихо ответил Косов.

— Правильно!

— Ну так что? Будем голосовать? — Ротонов кипел от возбуждения.

— Спросим каждого. (Я помедлил: стоит ли сейчас так резко ставить вопрос? А вдруг не согласятся?.. Стоит, нужно решать.) Я благодарю всех, кто проявил добрую инициативу в таком важном деле, как экономия трудовых затрат… Но одно дело увидеть, даже одобрить, а другое — внедрить. Каждый из вас почувствовал это, когда осуществлял свое предложение. Сейчас же Косов предлагает все объединить… Поэтому я прошу каждого ответить, готов ли он в своей бригаде, на прорабском участке, в СУ внедрить все предложения, которые мы сегодня увидели… Я хочу предупредить — с того времени, как будет сказано: «Да, готов», я уже не буду просить, как на техсовете, а буду требовать безусловного выполнения. — Я оглядел присутствующих. — Строго требовать!.. Спрашивайте, Ротонов!

— Интересная история, — вскочил Ротонов. — Еще десять лет тому назад…

— Ротонов!

— Эх… Вечно вы меня перебиваете… Ладно: бригадир Косов?

— Я уже сказал: нужно все предложения объединить, — тихо сказал Косов.

— Много говорить любите, Косов, — строго заметил Ротонов. — Короче нужно, определеннее отвечать. Если…

— Ротонов! — снова остановил я его.

— Все перебиваешь меня, Виктор Константинович! Все перебиваешь! Нужно, Косов, ответить «да», что означает: «Буду внедрять все предложения в своей бригаде», или «нет» — «Не буду внедрять».

— Да, — улыбнулся Косов.

— Ну, вот видите! — удовлетворенно сказал Ротонов. — Производитель работ Кочергин?

— Не возражаю, — ответил Кочергин. — Это значит и «да» и «нет». Ведь я вас знаю, Виктор Константинович, потом приедете и душу будете мотать…

— Кочергин, — перебил его Ротонов. — Да или нет? Что за народ такой? Не понимаю!

— Нет.

— И.о. начальника СУ Морозов!

— Я подумаю.

— Почему? — удивляется Васильев. — Ведь вы, как главный инженер, должны первым подхватывать предложения?

— Я беру пример с главного инженера рангом повыше. — Морозов пристально смотрит на меня и вдруг резко спрашивает: — Когда я получу ответ?

— Я еще не решил…

— Ну вот, товарищ Васильев, видите? Он еще не решил — думает. И я, с вашего разрешения, подумаю.

— Гнат! Что ты скажешь?

— А премия будет? — в свою очередь спросил Гнат.

— Гнат! — возмутился Ротонов.

— Вот так всегда! Как с рабочего, так отвечай прямо, а как премия… — Гнат посмотрел на меня. — Ну, ладно: да! Но хоть отметить сейчас это дело, а, хлопцы?

— Вот чудак! — закричал Ротонов. — Ну что за люди. В каком это году было? Ага, кажется…

— Ротонов!

— Начальник СУ Беленький?

Беленький колебался, он знал, что управляющий будет недоволен, но выхода не было.

— Да.

— Прораб Шуров?

— Да.

— Том Семенович? Ваше мнение?

Янин вскакивает:

— Что мнение? Как мнение? Конечно — да!

— Начальник СУ Визер?

— В нашем СУ мы применим все предложения, — ответил Визер и, опасливо посмотрев на Ротонова, добавил: — Да.

Я снова сел на скамейку. «Да… да!..» — слышались ответы.

Слушая их, я наблюдал за работой нового крана, у которого две стрелы: одна монтирует, другая разгружает детали, поднимает их и вешает на кран; рассматривал небо, синее, с небольшими облачками, — не так уж часто я на него смотрю…

— Извините, пожалуйста, можно сесть?

— Пожалуйста.

— Гребенков, — представляется молодой человек.

Я стараюсь вспомнить, почему мне так знакома эта фамилия — Гребенков, но не могу. Тогда почему эта фамилия вызывает у меня настороженность?

— Очень приятно, — неопределенно отвечаю я.

— Вы на меня не сердитесь? — спрашивает он.

— Нет.

— Странно! — Гребенков испытующе смотрит на меня. — Так вот какой вы! Просто мочи нет, последнее время работать не дают. Все звонят, спорят…

— Ну, а ты, Соков? — спрашивает Ротонов. — Давай поскорее.

Ему надоела процедура опроса, он торопит всех.

Соков встает:

— Я за то, чтобы применять все предложения… но вот у нас на стройке сегодня не были, а мы тоже хотели кое-что предложить.

— Все звонят, спорят, — повторяет Гребенков.

— А вы не обращайте внимания, — советую я Гребенкову.

— Смеетесь!

Он еще некоторое время сидит возле меня. Но вот опрос закончен: тридцать восемь «да» и три «нет».

Гребенков встает и подает мне руку:

— Очень интересно и поучительно было. Спасибо!

— Вы что, не знакомы с Гребенковым? — спрашивает Васильев, когда Гребенков уходит. — Это же редактор многотиражки.

— Что? Черт подери!

Васильев улыбается:

— Ничего… Слышали? Поучительно, сказал, было…

Когда мы уже шли к автобусу, Васильев вдруг сказал:

— Я думаю на завтрашнем партсобрании рассмотреть первые итоги экономии труда… Как вы считаете? Сегодняшний объезд многое показал… — Он остановился. — Сделайте доклад, хорошо?

— Хорошо.

В весьма радужном настроении я приехал в трест. В кабинете у меня сидел Костромин.

— Два часа тому назад, — резко сказал он, — пока вы лихо возили прорабов по объектам, на строительстве у Сокова с крана сорвался блок. Он упал на лестницу и сбил марши всех восьми этажей…

Я вскочил:

— Люди?

— Люди?.. Вам повезло, жертв нет…

Уже не слушая его, я бросился к двери.

— Одну минутку, — он задержал меня за руку. — Вам не нужно никуда мчаться. Туда сразу выехал я. Оказывается, прораб Соков без соответствующего оформления применил новую траверсу. Совсем не важна истинная причина падения блока. Понимаете, нарушены правила техники безопасности. — Он выпустил мою руку. — Подумайте, вам еще раз предлагают мир и согласие. Такие аварии, как сегодня, подстерегают вас каждый час, каждую минуту. — Он подошел к двери и взялся за ручку. — Хорошо, когда в таких случаях вам помогает авторитетный человек. А если этот человек… Помните наш недавний разговор? Подумайте до утра, дорогой. Утром я зайду к вам за разумным ответом. Слышите? Разумным?

Костромин вышел.

На стройке меня встретил Соков:

— Что теперь будет, Виктор Константинович?

— Пойдемте.

Мы поднялись на восьмой этаж, лестница уже была ограждена. Я подошел к месту аварии. Странно одиноко висели лестничные площадки, а далеко внизу лежали сбитые марши.

— Как это случилось? — спросил я Сокова.

— Из блока выдернулась петля… вы не верите?.. Это действительно странно, но блок внизу, вы его можете посмотреть.

— Подымите марши, — нарочито спокойно сказал я (Соков еле стоял на ногах). — Приварите к площадкам уголки и обоприте на них марши… Я сейчас прикину, какой нужен номер уголка.

— Тут был Костромин, — удрученно сказал Соков. — Он передал распоряжение управляющего ничего не делать до утра… Он записал это в журнал работ.

— Почему?

— Он увидел новую траверсу. И потребовал акт испытания траверсы.

— Ну?

— Испытание мы провели, а акт не составили.

— Почему?

— Хотели поскорее ее применить, чтобы ускорить монтаж… Что теперь будет, Виктор Константинович?

В это время к нам быстро подошел Морозов, лицо его было перекошено.

— Что ты наделал? — не здороваясь, закричал он. — Ты что, под суд хочешь? Кто тебе разрешил работать с траверсой без оформленного акта?

Соков низко опустил голову.

— Полегче, Морозов, тут криками ничего не возьмешь… Полегче, — повторил я. — Траверса ни при чем: оборвалась петля на блоке.

Он медленно обернулся ко мне:

— Это вы?! Снова вы! Я вижу, вы сочувствуете Сокову? Ну что ж, вы можете и тут показать свою хваленую смелость… Выручите его, выручите! У вас для этого есть все права… Костромин сказал, что против Сокова будет возбуждено уголовное дело.

Я посмотрел на Сокова. Он казался совсем старым и потерянным.

«Ты с ума сошел, — сказал я себе. — Ты не смеешь брать все на себя. Подумай, чем это для тебя обернется! Не смей, слышишь?.. Но ведь это твой прораб, с которым ты работал раньше. Он попал в беду, нарушил правила. Он хотел, как и ты, облегчить и ускорить монтаж, он твой единомышленник. Кто же его выручит?»

— Пошли, — коротко сказал я.

В прорабской я взял листок бумаги и написал:

«Начальнику СУ т. Морозову, ст. прорабу т. Сокову. В связи с тем, что новая траверса прошла необходимые испытания, разрешаю ею пользоваться с последующим оформлением акта».

Я поставил вчерашнюю дату, расписался и протянул листок Морозову:

— Возьмите.

Он внимательно прочел. И с этого момента не вымолвил ни слова.

Когда я попрощался и отошел от дома, Морозов догнал меня:

— Костромин велел это ваше письменное указание немедленно отвезти ему.

— А откуда он знал, что оно будет?

Морозов опустил голову:

— Костромин говорил, что вы не дадите в обиду Сокова.

— А вы?

— Я возражал, я думал, что вы побоитесь. — Он поднял голову, черные, узкие глаза его сверкнули. — Я не люблю вас. Но подлецом никогда не был. Сейчас, когда вы все знаете, можете забрать свою бумажку.

Я отрицательно покачал головой:

— Вы снова возьметесь за Сокова, а ему через месяц на пенсию… До свидания.

— До свидания, — угрюмо ответил он.

Я шел к трамвайной остановке. Нужно все обдумать, спокойно, трезво, главное, не увлекаться, не донкихотствовать. …Итак, произошла авария. Если бы монтаж велся обычной траверсой, обрыв петли в блоке означал бы брак завода. Но монтировали с помощью новой траверсы. Испытание ее провели, но акт не оформили. Конечно, вина завода. Это по сути, а формально виноват Соков…

Дальше, вопрос первый: должен ли я был выручить Сокова, взять его вину на себя? Да, без всяких сомнений. И не только потому, что через месяц ему на пенсию. Я ведь всегда требовал от прорабов, чтобы они все вопросы решали неформально. Я старался их так воспитать, Соков действовал в духе моих требований. Моя обязанность — даже за счет своего благополучия — ему помочь.

К остановке подошел трамвай. Сесть? Нет, лучше закончить разговор.

Вопрос второй: что же будет со мной?.. Ах, да, что делают в таких случаях герои романов? Они не думают о себе, — дело, только дело! Но ведь это в романах.

И вот я иду, квартал за кварталом, думаю о себе… Записка с моим указанием плюс авария — этого вполне достаточно, чтобы привлечь к самой серьезной ответственности, даже уголовной… Завтра утром я должен сказать — «да» или «пев».

…Скажу «нет», скажу «нет»… А почему, собственно говоря, я должен обязательно сказать «нет»? Кое-что по экономии труда уже сделано; если подсчитать, человек сто невидимых рабочих уже трудятся в нашем тресте. Закрепить, внедрить (еще какие слова есть?), временно остановиться на достигнутом.

…Значит, чуть тебя прижали — ты сразу отступаешь?

Темнеет. Старушка Земля, кряхтя, поворачивается на своей оси. На парковых скамейках под мелодичное шуршание автомобильных шин и дребезжание трамвайных вагонов в любви объясняются парочки.

Сколько мне лет? Пятьдесят, шестьдесят? Почему нужно так усложнять себе жизнь? Разве я не успею еще — и не один раз — доказать, что значит быть инженером?

Сколько мне лет? Почему я не могу отработать положенные восемь, ну, десять часов, а потом не думать о работе — мало ли удовольствий на свете? Можно даже встретиться с девушкой, на такой вот скамейке…

Я представляю себе, как настороженно встретит меня завтра управляющий, потом, услышав «да», мило улыбнется… и пойдет у нас нормальная работа. …Нормальная работа! А что это значит? Снова будут простаивать бригады. Ну вот, опять за свое. Просто начнется обычная работа, как у всех главных инженеров.

Облака стали печально-лиловые, а потом почернели. Служба уличного освещения включила фонари. Стало совершенно ясно, что день кончился.

Все. Завтра я скажу «да». Временно, конечно!

Льет дождь.

Женщины пооткрывали разноцветные зонтики, а мужская половина населения Москвы бодро шествует под струями воды (более слабые духом, правда, пробуют прикрыться газетами). И все же дождь и раскаты грома вызывают у жителей города скорее доброжелательность и покровительственную усмешку.

На мне уже совсем промокла рубашка, но я не ускоряю шаг: не хочется в трест. Сейчас мне предстоит разговор с Костроминым.

…В это утро у меня в кабинете побывало много людей.

Первым вошел Мякишев, по привычке небрежно поздоровался и начал рыться в моих папках — в поисках «одной бумажки». Бумажки он не нашел, но почему-то не уходил.

— Виктор Константинович, — наконец смущенно обратился он ко мне, — вы как-то просили помочь вам с диспетчерской, я отказал тогда. Сегодня утром я подумал, что мог бы выделить вам человека.

К моему удивлению, Мякишев держал карандаш перед ртом горизонтально, что означало полное уважение.

— Спасибо, Федор Петрович, — сухо сказал я. — Сейчас, когда работает автоматика, нам хватает людей.

Снова открылась дверь — Топорков. Несмотря на жару, он был наглухо застегнут, в белом стоячем воротничке, при галстуке. Топорков молча вытянулся перед столом.

— Ну, что у вас? — с досадой спросил я. Я ждал Костромина. Топорков все больше вытягивался, преданно глядя мне в глаза.

— Считаю своим приятным долгом, — наконец начал он.

— Что за «приятный долг»? Говорите скорее, Топорков… Я очень занят!..

— Слушаюсь! — Топорков, казалось, вот-вот коснется головой потолка.

Мне вдруг мучительно захотелось, чтобы он ушел, и я строго его спросил:

— Что там в проектной мастерской? Договорились с ними? Сегодня, кажется, приемный день, поспешите туда.

— Я там был вчера, Виктор Константинович. Договорился: лифтовые панели они делают сборными.

— А завод дал согласие?

— Договорился и с заводом, он принимает заказ.

В другое время это известие обрадовало бы меня. А сейчас я только кивнул и демонстративно придвинул к себе бумаги.

— Считаю своим приятным долгом, — снова начал Топорков, на этот раз менее уверенно.

— Ладно, Топорков, доскажете в следующий раз. А теперь, если…

— Слушаюсь, — Топорков начал пятиться к двери.

В комнату вбежал Ротонов.

Он быстро пересек комнату и схватил мою руку.

— Ты знаешь, Виктор! Ты… знаешь!

— Что там еще случилось? Говорите скорее! — Я вскочил. Первая моя мысль была о повой аварии.

— С этого момента я буду говорить тебе «вы», Виктор, и называть только по имени-отчеству…

— Не может быть!

— Ты не веришь, Виктор? Честное слово!.. Если я что обещаю, обязательно выполню…

Ротонов тут же начал приводить примеры из своей жизни, очень, по его мнению, убедительные. Он так увлекся, что забыл цель своего прихода.

— Ты понимаешь, Виктор, контракт деловой человек может нарушить. Тебе выгодно, Виктор, нарушай договор, плати неустойку, но, если деловой человек дал слово, он его должен сдержать… Ты понимаешь, Виктор, разницу между контрактом и словом?

Бегая по комнате, Ротонов очутился у открытой двери. Он остановился в недоумении. Тут ему в голову пришла простая мысль, что, если дверь открыта, надо выйти. И он исчез так же быстро, как и вошел.

«С чего бы это они сегодня так ко мне расположены?» — подумал я.

Мой телефон, проспавший начало работы, захлебываясь, зазвонил. Говорил Анатолий, он коротко сообщил: проектировщики приняли все наши предложения. Но сейчас мне было не до него, я сказал:

— Понимаете, создалась новая ситуация, нам нужно поговорить о дальнейшей работе Управления обеспечения…

— Нам нужно о многом поговорить, — перебил меня Анатолий. Он помолчал, потом строго произнес: — Соков мне звонил. Рассказал историю, как вы его выручили. Вы все же поосторожнее там!..

Ах, вот оно что! И Мякишев, и Ротонов, и Топорков, а вот сейчас Анатолий узнали про распоряжение, которое я дал Сокову… Поздновато, друзья!

Костромин все не шел. «Может, обойдется, — подумал я, — как было бы хорошо».

В дверях, глядя на меня, стоял Костромин.

— Владислав Ипполитович, я согласен на время прекратить перестройку треста, — сразу сказал я ему.

На лице Костромина отразилась целая серия чувств: радость наконец достигнутой победы, насмешка, самодовольство. Он по-хозяйски сел, рассматривая меня.

— Я так и думал, — лениво протянул он.

Костромин был мне в эту минуту очень неприятен, и, чтобы сократить разговор, я спросил:

— Что я должен теперь сделать?

Костромин свободно откинулся в кресле.

— Вы, как всегда, очень торопитесь. — И властно добавил: — Вам нужно сказать об этом Леониду Леонидовичу.

Я встал:

— Пошли!

…Управляющий разговаривал по телефону, он жестом показал на кресло, мы сели за маленький столик, друг против друга, как уже много раз сидели.

— Я постараюсь, — сказал управляющий в трубку.

Он положил трубку и чуть насмешливо спросил: — Ну, что нового предложит инженерная мысль?

Ответил Костромин:

— Отныне в нашем тресте будет спокойствие и согласие. Сегодня Виктор Константинович сказал, что прекращает свою «новаторскую» деятельность, — будет работать, как все главные инженеры.

— Это правда? — управляющий быстро посмотрел на меня.

Я молчал. Смотрел на Костромина, но перед глазами стояли картины прошлого.

…Маленькая кухонька. Залитое слезами лицо Марии Васильевны: «Ничего, ничего, Витенька, будет все хорошо. Ты еще всем покажешь. Ты знаешь, какой ты?! Мне бы сына такого… сына!»

— Чем вызвано такое решение? — снова спросил управляющий.

Костромин вытащил из кармана красную расческу и неторопливо причесался.

— Вчера произошла авария, — внушительно сказал он. — Как главный инженер, за нее отвечает Виктор Константинович. Но этого мало, сей молодой человек, — Костромин, усмехаясь, показал на меня расческой, — решил проявить благородство. Выручил прораба и дал ему разрешение пользоваться новой траверсой… задним числом. Липовую бумажку дал. Помните, Леонид Леонидович, когда касалось установки кранов, он не хотел дать липовой справки. А теперь дал…

— Ну?

— Я разъяснил ему, чем это для него пахнет, — продолжал Костромин. — Виктор Константинович оказался не так уж силен, как вначале показалось, и поднял ручки вверх.

— Так и поднял? — серьезно переспросил управляющий.

— Поднял… ха-ха-ха, — захлебываясь засмеялся Костромин.

И вдруг я очнулся. Что я делаю!.. Что я делаю! Ведь это самая постыдная капитуляция. Я предаю всё — и прошлое и настоящее. Я решился:

— Так вышло… Я проявил слабость, Леонид Леонидович… Но ведь теперь просто невозможно остановить перестройку. Так что… я буду продолжать.

— Ах, так! — Костромин вскочил. — Леонид Леонидович, где бумага?

— Тут, — управляющий положил руку на папку. — Пошли, разберем это дело при всех, на собрании.

Когда все собрались, встал Васильев.

— На повестке открытого партийного собрания доклад главного инженера, — тихо сказал он. — Но, как вам известно, вчера вечером у нас произошло чрезвычайное происшествие. Мы посоветовались и решили до начала собрания разобрать его… Пожалуйста, Леонид Леонидович.

Управляющий встал, как обычно холодно и чуть угрожающе заговорил:

— Обстоятельства дела таковы: во время монтажа у прораба Сокова с траверсы упал бетонный блок весом более трех тонн. Он пробил восемь этажей, сбросив вниз лестничные марши. При этом было установлено, что Соков применил новую траверсу, которая была испытана, но это не было надлежащим образом оформлено… Итак, виноват Соков… Но вот на стройку приезжает главный инженер. Что он делает? Вместо того чтобы привлечь Сокова к строгой ответственности, он выдает ему разрешение пользоваться новой траверсой без оформленного акта. Причем распоряжение выдается прошедшим числом, то есть выдается липовая справка.

Управляющий вынул из папки мое распоряжение и показал его присутствующим.

— Вы помните, товарищи, несколько месяцев назад главный инженер в этом же самом кабинете отказался подписать липовую справку для установки кранов, а сейчас подписал… Кто, выходит, во всем виноват?

— Главный инженер! — твердо и резко сказал Костромин.

— Видите, товарищи? — подтвердил управляющий. — Оказывается, виноват Виктор Константинович. Зачем вы это сделали? — обратился он ко мне.

Но тут поднялся Гнат.

— Вот вы тут все инженеры сидите, с дипломами, — начал он. — А что, в институтах так учат, чтобы хороших людей добивать, — он показал на меня, — а бюрократов оставлять?

— Это все демагогия, — отрезал Костромин. — Сделано служебное преступление, и главный инженер должен ответить.

— Правильно, — подтвердил управляющий. — Но вот тут начинается самое непонятное. — Он обвел глазами присутствующих, вынул из папки второй листок и тоже поднял его вверх.

— Сегодня утром ко мне пришел Морозов и вручил эту бумажку. Из нее следует, что он, Морозов, дал такое же распоряжение Сокову, но еще днем раньше… Но и это еще не все: через час пришел сам Соков. Он подал мне заявление, в котором утверждается, что никаких письменных указаний ни от главного инженера, ни от Морозова он не получал, а действовал самостоятельно, и он, Соков, за все в ответе. — Управляющий поднял третью бумажку. — Что же это получается? — холодно спросил он.

В комнате стало очень тихо.

Прошла минута, наверное. Тогда встал Васильев.

— Я хотел бы сказать, — медленно начал он, — что считаю за честь работать в коллективе, где главный инженер принимает на себя вину прораба, где начальник СУ выручает главного инженера, а прораб выручает их обоих, где, наконец, три бригадира, из которых один Герой Социалистического Труда, от имени рабочих нашего треста выступают в защиту главного инженера и сегодня были у управляющего трестом, критиковали его за неправильное поведение. Я считаю за честь работать в таком коллективе…

— Это все очень хорошо, — с места сказал Костромин, — но, Леонид Леонидович, кто все же будет отвечать за материальный ущерб, нанесенный в результате аварии?

Лицо управляющего утратило наконец свою невозмутимость.

— Уместный вопрос… Тут, Костромин, присутствует заведующая ОТК завода. Она сообщила, что в результате проверки установлена вина завода за обрыв монтажной петли на блоке… Так? — Управляющий повернулся к представителю завода: — Так?

— Да.

Управляющий посмотрел на Костромина, тот молчал. Леонид Леонидович повернулся ко мне и строго сказал:

— Я проехал вчера по объектам и внимательно посмотрел то новое, что предложили бригады. Я знаю, что вы ознакомили всех ИТР и бригадиров, — это правильно. А вот то, что после осмотра вы устроили опрос, — это несерьезно. Я приказываю — слышите, Морозов? Приказываю в течение месяца осуществить все новые предложения. Ясно?

— Ясно, — невозмутимо ответил Морозов.

— У меня все, — Леонид Леонидович сел.

Сейчас мне нужно выступать. Но я не думал о докладе. Снова перед глазами проходили события последних месяцев. Все было проще… и сложнее. Я не был один, как мне иногда казалось, и ничего особенного не совершил. Просто пришло, наверное, уже время, когда инженеры должны быть инженерами. Я смотрю в зал. Вон у прохода Морозов, на миг наши взгляды встречаются. Справа сидят Девятаев, Копылов, Косов, — они все ждут от меня ответа на свои новые предложения. И еще я думал, что ответ придется дать сейчас, — остановиться уже невозможно…