Глава первая

Ошибка

Как обычно, все началось с вызова в главк. Но на  этот раз я должен был явиться не к определенному часу, а немедленно.

— Ну и поймать вас, Виктор Константинович! Вот уже на третью стройку заезжаю. — Шофер выглянул из машины. Это почти выговор. Так уж устроен мир, что водители и секретари высокого начальства копируют своих патронов. И до того удачно, что порой появляется шальная мысль: может быть, когда начальство в отпуске или болеет…

— Садитесь. Требует срочно.

Я сажусь рядом с водителем, некоторое время мы едем молча. Смотрю в окошко. Уже осень. По-моему, верно говорят, что осень — пора печальных раздумий. Обратите внимание — даже сама природа не уверена в своих действиях. Если идет дождь, то мелкий, совсем не похожий на весенние или летние грозы; про небо вообще ничего не скажешь — что-то серое, неопределенное; деревья стоят почти голые…

Машина уже в центре. На улице Горького я невольно улыбаюсь. В самом деле, на улице Горького, где все так продуманно и чинно, падают обыкновенные листья, желтые, оранжевые, серо-зеленые, и дворники простыми метлами сметают листья в кучи, как это делается в самом захудалом скверике.

— Улыбаетесь?! — замечает водитель.

— Виноват!

Водитель снисходительно смеется. В машине тепло и уютно, домовито — этим всегда отличаются персональные машины.

Коля, как все зовут водителя, хотя ему уже под сорок, косится на меня. Образцовый водитель большого начальника никогда первым не начинает разговор. Так уж полагается, что вызываемый к начальнику главка должен бодро-просительно сказать:

«Ну, Коля, чего это твое начальство меня требует?»

Обычно разговор развертывается дальше так:

«Не знаю», — отвечает водитель так многозначительно, что вызываемый начинает тревожиться.

«Что, настроение плохое?»

«Есть немного», — Коля загадочно улыбается.

«Там еще кого вызывают?»

«Вроде…»

«Большое совещание?» У вызываемого есть еще надежда: на большом совещании гроза распределится на нескольких участников.

«Нет, вас и Померанцева».

«Всего-то!» — вызываемый тускнеет.

…Сейчас водителю, видно, очень хочется затеять со мной такую же беседу, но на этот раз я молчу. «Э нет, дружище, — мысленно отвечаю я, — сегодня это дело не выйдет. После вручения переходящего знамени уж деньков-то пять-шесть я застрахован от гнева начальства».

Наконец, когда мы уже делаем лихой поворот у Моссовета, Коля говорит:

— У Сергея Платоновича Николай Иванович…

— Николай Иванович?! — удивляюсь я. — Еще кого-нибудь вызывают?

Водитель притормозил машину. Он удовлетворен — разговор принимает обычное направление.

— Вроде…

— Большое совещание? — с надеждой спрашиваю я.

Коля усмехается — они все одинаковые, вызываемые!

И этот такой же, держался-держался, а в конце перепугался.

— Нет, вас и Померанцева.

— Всего-то! — машинально восклицаю я. — Спасибо, что подвезли.

— Пожалуйста, — насмешливо отвечает водитель. Его ответ переводится примерно так: «Благодарить, уважаемый, рановато. Вот когда выйдешь целым…»

Я привычно ошибаюсь: тяну входную дверь из стекла на себя. (Тут раньше была чудесная дубовая дверь, спокойная-спокойная!) Дверь нервничает, не поддается. Тогда я толкаю ее вперед и проскальзываю, пока она мстительно несется вслед. Быстро поднимаюсь по мраморной лестнице.

— Вас уже ждут, — сухо говорит секретарь.

— Так я… — неловко начинаю оправдываться. — Можно?

— Пожалуйста. — У секретаря той в точности как у водителя.

…Через сорок минут я вышел из главка… Я должен был оставить все: любимую работу, коллектив, свои планы. Так требовало дело.

Сколько раз я ходил по улице Горького: вверх к главку — настороженный, в ожидании неприятностей и все же с надеждой, что неприятностей не будет; вниз — озабоченный, как решить, казалось, неразрешимые задачи. Вот и сейчас…

— Понимаю, понимаю, — сказал Николай Иванович, — вы имеете право задать ряд вопросов, в том числе главный: почему именно вам предлагают такую «щепетильную» должность. Отвечу прямо, хотя и не совсем ясно: так нужно. Добавлю только, что вопрос обсуждался, все взвешено.

Заместитель председателя Моссовета вел разговор так, что не оставлял мне никаких лазеек. Даже испытанное «хорошо, я подумаю, посоветуюсь» вызвало у него одобрительную усмешку:

— Так, очень хорошо! Мы, выходит, не ошиблись. У вас большие дипломатические задатки.

— Ну ладно, — попробовал я наступать с другого конца, — предположим, я соглашусь, — кто мне будет помогать? Ведь опыта такой работы нет. К вам приходить, что ли?

Николай Иванович покачал головой:

— Нет.

— Почему?

— Потому что я не смогу вам помочь, я тоже не знаю.

— Кто же знает? — дожимал я.

— Пока никто.

— Мы зря теряем время, — вдруг вмешался начальник главка Сергей Платонович. — Я формулирую. — Он холодно посмотрел на меня. — Вы идете на совершенно незнакомую работу — раз, работа незнакома не только вам, но всем московским строителям…

— Не только московским, — мягко поправил Николай Иванович.

— Хорошо. Но и всем советским строителям…

— Не только советским.

Начальник главка досадливо поморщился, но сдержал себя.

— Согласен и на это. Работа незнакома не только вам, но и всем строителям… — Он подождал, не последует ли и теперь поправки, но Николай Иванович молчал. — Два! — резко произнес Сергей Платонович. — Вы будете начальником строительства, но без административных прав. Дай вам их, вы отвлечетесь от основного задания.

— Но как же тогда… — начал было я.

— Повторяю, никаких прав — это три! Влиять на всех только авторитетом специалиста. И наконец, последнее, — начальник главка встал, — никаких ошибок тут быть не может. За ошибку не накажем, а просто с треском снимем с работы. Это вам понятно?.. А теперь отвечайте: идете вы на эту работу? Прямо: да или нет? — резко спросил он.

— Да! — так же резко ответил я.

— Ну вот и молодец! — Он, очевидно, не рассчитывал услышать такой ответ, поэтому впервые позволил себе улыбнуться, скупо и как бы чуть смущенно, словно извиняясь перед самим собой, что на минуту сбросил с себя строгость. Строгость, которая, как он, очевидно, считал, нужна в его работе всегда.

— Идите сюда, — уже мягче сказал начальник главка. Он показал на планшет, который почему-то стоял на стуле. — Это эскиз вашего здания.

Он так и сказал — «вашего» и по привычке помрачнел. Я уже приготовился к обычному замечанию: «Медленно строите» — и начал лихорадочно соображать, на кого из субподрядчиков свалить вину, но тут же опомнился. Взгляд Сергея Платоновича тоже прояснился.

— Хотел спрашивать с вас. — Начальник главка усмехнулся, а Николай Иванович рассмеялся. Он тоже подошел к эскизу. — Вот оно, здание. — Начальник главка пристально посмотрел на чертеж и добавил то, что я потом слышал каждый день и буду, наверное, слышать всю жизнь: — Вроде книга раскрытая. Правда?

— Похоже, — не очень уверенно согласился я.

— Здание, конечно, сложноватое, но не в этом главная сложность. Главное — заказчик, Совет Экономической Взаимопомощи. — Он вдруг усмехнулся: — А вы знаете, какие страны входят в СЭВ?

— С чего мне начинать? — вместо ответа спросил я.

Николай Иванович поднялся, посмотрел на эскиз, вздохнул (на эскизе небо было голубое-голубое, и солнце жарило вовсю):

— Решите для себя основной вопрос: будете ли вы привлекать на строительство рабочих других стран СЭВ? Подумайте хорошо, от этого многое зависит.

На проспекте Маркса подул холодный ветер. Погода начала пунктуально выполнять прогноз — приказ своего начальства. Через неплотно пригнанные облака выглянуло хилое, словно сморщенное, солнце. «Я еще существую, друзья… Я еще приду», — обещало оно. Но ему уже не было веры. Люди поднимали воротники, спешили скорее добраться до доброго, испытанного друга — метро, где нет холодного ветра, дождя-снега, а столбик термометра застыл на цифре 16.

Я все шел. Было такое чувство, будто что-то я не сделал, а должен был обязательно сделать… Ах да! Нужно посмотреть место строительства.

…Много раз приезжал я так на будущую стройку, и всегда возникало у меня странное, не совсем понятное чувство. Вот тут еще живут люди. Любят, болеют, дружат, ссорятся, намечают, может быть, поправить и покрасить, как у соседей, старенький забор… В окнах занавески, а перед домом скамейка, видавшая виды. Вечером тут сидят парочки, а в выходной день — пожилые женщины, положив на колени натруженные руки…

Все это я должен разрушить. Конечно, они будут рады, что придут строители, — жильцов переселят, дадут хорошие квартиры. А все же жалко — тут прошла жизнь.

Улица называется Тополиная, и хотя кругом старые, одноэтажные домишки, тут по всем городским законам висит белая аккуратная табличка — название улицы, и большие номера.

«Нам, номерам, все равно, — словно говорят они, — что большой дом на двести семейств, что маленький, на одно. Мы, номера, ведем свой счет…»

«Нет, не так, — спорю я с номерами. — Ваша улица совсем исчезнет, снесут ее». Я смотрю на маленький план, который дал мне в главке Померанцев (без него не обошлось!).

Улица идет перпендикулярно Калининскому проспекту. Она действительно скоро исчезнет, и от всех номеров останется только один. Из многих стран пойдут к нему письма, и на всех будет стоять: «Дом № 56».

Я иду дальше.

«Вот, смотри, — молча подсказывает план, — видишь здание большое, красное? Здесь в старое время тюрьма была. Сколько людей через нее прошло, плохих и хороших».

— Тюрьма? — удивляюсь я.

— Да-да, тюрьма! — Около меня останавливается пожилой человек, еще крепкий на вид, в руках он держит авоську. Сквозь сетку виден хлеб и бутылка с зеленой крышкой. — Сейчас тут судебное учреждение. А вы что, комнату хотите снять? Хорошо у нас, излучина реки. Ветры тут свежие, хорошие… Одинокий?

— Нет, нас будет много.

— Много?! Метро близко. А напротив — гостиница… Может, дом строить хотите? — вдруг подозрительно спрашивает он.

— Хочу.

— Кооперативный? — Допрос ведется весьма обстоятельно.

— Если это последний вопрос — скажу. — Я улыбаюсь, чтобы смягчить резкость ответа.

Человек вздыхает.

— Последний.

— Да… на кооперативных началах.

Я прощаюсь.

Он с сожалением смотрит мне вслед?

— Скорей бы, ветры тут сильные.

…Странное чувство не покидало меня. Кажется, все правильно, люди сами мечтают о сносе домов, а мне все казалось, что я непрошено вторгаюсь в чужие жизни, ломаю привычный, многолетний уклад… Нет, не так! — мне почему-то жаль старой, серенькой скамейки, будто она тоже живая. Кажется, что сопротивляются мне не люди, а вещи, созданные ими. Они, вещи, хранят память о людях, не хотят исчезать.

В воздухе вдруг появились снежинки, потом начал падать крупный снег. Когда я уходил, крыши домишек, палисадники, скамейки были белы, искрились. Окна зажглись. В сумерках все стало мило, сказочно красиво.

У последнего деревянного домика мне послышался хриплый шепот: «Мы номера…»

Ну что — номера?! Все красиво, верно… А почему же люди мечтают уехать?.. Я скажу вам почему: крыши уже прогнулись, пораженные гнилью, изъеденные жучком, покосились стены. К ним только притронуться экскаватором — и они рассыплются. Так?

Номера недовольно молчали.

Я вышел на проспект. Нужно было ответить на главный вопрос, который сегодня мне задали в главке.

Впервые в жизни мне дали время подумать. Я мог сколько угодно изучать проект, решать технологию, кроить строительную площадку. Но главный вопрос так и оставался открытым…

Я уже считал дни до весны, когда начнется стройка. Мне казалось, что с приходом весны все решится само собой. Но дни плелись медленно, тут уж ничего нельзя поделать. Ускорить время я не мог.

Каждое утро снег старательно укрывал город. Что ни говорите, природа большая чистёха. Весной, осенью и даже летом она моет город дождями, ну и зимой, вот как сейчас, каждый день — свежий белейший покров.

Я просыпаюсь рано. Еще темно, вставать не хочется. Лежу и думаю: который час?

Будильник стоит в коридоре, я мог бы ему довериться, но характер у него сложный и непостоянный. Почему-то он часто просыпает и, как с улыбкой рассказывают жильцы из соседней квартиры, звонит не утром, а регулярно в шесть часов вечера — в их обеденное время. Соседи уже привыкли и по звонку моего будильника садятся за стол.

Рассматривая это как измену, я предложил им купить у меня будильник, в крайнем случае я был готов отдать его даром, но соседка Жанна, весьма симпатичная молодая женщина со строгими глазами, ответила, что существующее положение ее вполне устраивает. «Лучше, — добавила она многозначительно, — когда изменяют другим, а не тебе».

Только позже я сделал открытие: окна соседнего дома — вот источник точнейшей информации о времени.

Сейчас мне предстояла весьма неприятная операция: встать, зажечь свет и посмотреть на часы… Было шесть пятнадцать. Будильник невинно молчал, хотя стрелку звонка вчера я установил на шесть. Вздыхая, я принялся за хозяйственные дела.

В девять я должен быть на строительстве театра (черт бы его побрал! Никак не вылезем, сложная там механизация сцепы), а в десять ноль-ноль — в секретариате СЭВ.

Да-да, впервые в жизни сегодня я должен соприкоснуться с официальными визитами, представительством и прочими атрибутами международных организаций, то есть с дипломатией, о которой только в книгах читал и которая всегда казалась мне непостижимой. Как это можно договариваться, думалось мне, когда интересы сторон разные, все равно как у монтажников и отделочников. Но над нами, строителями, есть главк, который всегда разрешает споры.

Вот сейчас на строительстве театра я скажу главному инженеру завода Баранову:

«Вы не выполнили график поставки вала для сцены. Срываете ввод театра в эксплуатацию»… Так и скажу: «Срываете!» (В это время я уже жарил на сковороде яичницу.)

Ну а что ответит Баранов? (Забыл! Вот черт, всегда забываю посолить.) Баранов, мощный мужчина с невозмутимым лицом, тоже не лыком шит.

«Вал ему подай, — иронически скажет он. — А чертежи когда вы передали? Опоздали на месяц! Помалкивал бы, а еще и шумит!»

«Чертежи дает заказчик», — отпарирую я. (Кажется, сковородку уже можно снимать с огня. Всегда подгорает!)

«Я пошел, — поднимается Баранов. — Знать не знаю никаких заказчиков! Чертежи вы, генподрядчик, передали? Так вот, крутить нечего. Вы и отвечаете!»

М-да, разговорчик пойдет прямой и ясный… Интересно, а как бы в этом случае говорили два дипломата? (Я уже за столом, начал завтракать.) Наверное, первый сказал бы:

«Уважаемый главный инженер завода, тут по графику поставка вала задержана на месяц. Этого не может быть. Наверное, в графике ошибка?»

«В графике все правильно, уважаемый генподрядчик, — ответил бы второй дипломат. — Очевидно, плохо работает почта, чертежи она доставила с опозданием на месяц…»

Так, что ли, они будут говорить? Посмотрим, сегодня многое прояснится.

К восьми уже светает. В воздухе почти осязаемо повисает сероватая смесь из остатков ночи, первых лучей солнца, спрятанного за Ленинскими горами, и еще что-то неясного, может быть, не совсем ушедших сновидений.

Мой будильник скромно молчит, показывает восемь часов. Но когда я выхожу из квартиры, хлопая дверью, он поднимает отчаянный трезвой, то ли от стука, то ли от тоски, что остается один, а может быть, предупреждает меня о предстоящих неприятностях.

Из соседней квартиры выглядывает на лестницу соседка Жанна. Она не спешит запахнуть халатик. Я вижу высокую, молодую грудь, едва прикрытую кружевом рубашки. Но глаза ее, как всегда, строгие.

— С чего это он такой шум поднял? Вроде обедать рановато.

— Доброе утро, Жанна, — смиренно говорю я. (Что еще я могу ответить?)

— С чего это вы с утра так нарядились? — насмешливо спрашивает она. Серые глаза ее холодно и испытующе рассматривают меня.

— Встреча у меня… на дипломатическом уровне. — Я вызываю лифт, но Жанна не уходит. А за дверью, как капризный ребенок, надрывается мой будильник.

— Ах, встреча! А я-то думала, что он, бедненький, один-одинешенек…

— Жанна, — доносится голос ее мужа, — что, уже пора обедать? Боже мой, этот будильник так кричит, Жанна! — Он тоже появляется в дверях. — И ты с этим извергом разговариваешь?.. Доброе утро, Виктор Константинович!

У мужа Жанны, здоровяка и спортсмена, под глазами синие тени.

— Доброе утро! — соболезнующе отвечаю я.

Подходит лифт, я что-то бормочу, с облегчением ныряю в его тихую кабину. Когда выхожу во двор, с опаской оглядываюсь на окна. В одном из них лицо Жанны. Я быстро отворачиваюсь.

Черт его знает, может быть, отдать будильник Аркадию? Или, еще лучше, сменить квартиру?

Сегодня — этот день я хорошо запомню — вновь явилось солнце. Конечно, оно бывало и зимой, хилое эрзац-солнце, вроде большой люминесцентной лампы… Сегодня оно показалось в виде огненных отблесков на шпиле университета, а потом, когда я шел по проспекту Вернадского, оно все время справа разглядывало меня:

«Ну как у тебя дела с твоими стройками, будильником и холодновато-внимательной соседкой?» — по-приятельски спрашивало солнце.

Солнце ослепило меня, особенно ярким был пучок лучей, идущий вниз, словно привязь, на которой оно держалось. И дальше оно смотрело на меня сквозь темные стволы деревьев парка, через окна галереи эскалатора и даже в метро: «Как ты живешь?»

У начальника главка был свой метод ведения оперативных совещаний. В свое время, в первых опубликованных записках, я назвал его «могильным», от слова «могила». Там, в записках, я восклицал: «Откуда это на наши совещания проник сей могильный стиль?!»

Тогда на очередной оперативке начальник главка, кисло улыбнувшись, заметил: «У нас появились свои писатели, это весьма приятно… Я готов все время улыбаться. Понимаю, это лучше. Но вот у нашего уважаемого писателя Виктора Константиновича дела-то весьма мрачные. Как быть?»

Я промолчал.

И все же с тех пор, видя меня на совещании, начальник главка изредка улыбался. Вел он оперативки коротко, не давал развернуться жарким баталиям.

Вот и сейчас, выслушав меня и Баранова, который, как я предполагал, построил свою защиту на задержке чертежей, начальник главка прервал нас и коротко сказал:

— Всё! Запишите в протокол: вал должен быть установлен через пять дней. Ответственные — Баранов и Нефедов.

— Но… — Баранов еще сопротивлялся, — пусть хотя бы меня запишут вторым.

— Никаких «но», все! А вы, Виктор Константинович, не забыли, куда нам сейчас ехать?

— Нет, конечно.

— Ответ подготовили?

— Думал, но… — начал я.

— Опять «но»! Пожалуйста, в следующих ваших записках можете привести мои слова: «Нет более скверного слова, чем «но». Нет, вы запишите, а то забудете.

— Записал.

— Хорошо, тогда поехали.

По дороге Померанцев пробовал допросить меня. При этом у шофера Коли уши порозовели от напряжения и, кажется, даже чуть сдвинулись назад, чтобы не пропустить ответ.

Но я молчал. Начальник главка Сергей Платонович не поддержал Померанцева.

Машина остановилась на Петровке, около желтого здания с колоннами.

Если бы водитель привез меня одного, он, наверное, насмешливо произнес бы: «Пожалуйста!» (что, как я уже объяснял ранее, означало: «Ну, держись, получишь вздрючку»). Но сейчас он промолчал, только с любопытством покосился на меня.

В вестибюле, за маленьким столиком, сидел пожилой человек в черном костюме. Он поздоровался, проверил по бумажке наши фамилии. Померанцева в списке не было, дежурный куда-то позвонил, потом тихо сказал:

— Пожалуйста, на второй этаж. — Хотя я уверен, что Померанцев напросился поехать с нами и в списке его не могло быть, дежурный добавил: — Извините, пожалуйста, товарищ Померанцев!

— Наконец-то! — сказал, здороваясь с нами, сотрудник секретариата Кареев. — А я уж думал, что вас, как в прошлый раз, куда-то вызвали. — На лице его, даже в углах рта, застыла ироническая улыбка.

— Вызывали, Владимир Александрович, вызывали, но вот все бросили — и к вам.

Оказывается, когда это нужно, мой начальник главка мог любезно улыбаться. Их улыбки на миг скрестились, как шпаги фехтовальщиков, мне даже показалось, что в воздухе раздался тонкий металлический звук.

— Знакомьтесь, это Померанцев, — начал представлять нас начальник главка.

— О, личность товарища Померанцева мне знакома. Как попадаешь в орбиту главка, только слышишь: «Обратитесь к Померанцеву»… У вас без товарища Померанцева не обойдешься.

Померанцев, скрывая довольную улыбку, неловко поклонился. Сняв пенсне, он начал тщательно протирать его платком. Пенсне и задумчивый взгляд придавали Померанцеву ученый вид.

— А вот, — начальник главка отступил в сторону и показал на меня, — начальник строительства. Привез его вам, чтобы вы не беспокоились: как это, уже эскизы здания готовы, а строителей еще нет?!

Кареев улыбнулся:

— Смеетесь вы над нами, бедными нестроителями. Рабочих чертежей пока нет. Но подготовка к строительству, наверное, уже может начаться. Как вы думаете, товарищ Померанцев?

Померанцев вежливо и многозначительно кивнул.

Потом Кареев посмотрел на меня:

— Очень рад, Виктор Константинович, что стройку поручили вам. Я много слышал о вас… До сих пор в основном контакты в СЭВ шли по линии руководителей, деловых людей, ученых. Это, может быть, впервые на стройке рядом будут работать рабочие стран СЭВ. Кроме конечного результата очень важно, чтобы на стройке было чему друг у друга поучиться… Очень рад. — Его чуть поджатые губы распрямились, он мягко улыбнулся.

Но я был настороже. «Вот-вот, — подумалось мне, — с таких вот широких улыбок и начинают дипломаты. Держи, пожалуйста, ухо востро. Очень тебя прошу… Что я должен ответить?»

— Я тоже очень рад. Что касается совместной работы, то, если позволите, позже.

Начальник главка пристально посмотрел на меня.

Мы сели за длинный стол. Словно по сигналу открылась дверь, молодая официантка внесла чашечки с кофе, сахар, бутылки с водой. Все это она расставила на столе, добавив еще сигареты.

Эта процедура несколько отвлекла мои мысли от предстоящего разговора. Ну а если бы утреннюю оперативку мы тоже начали с кофе. Как бы тогда она проходила?.. Наверное, начальник главка сказал бы так:

«Всё! Запишите в протокол: вал через пять дней… и никаких «но» — пейте кофе!»

М-да… Наверное, на наших совещаниях поэтому и не подают кофе.

— И коньяк подадут, как ты думаешь? — прошептал мне на ухо Померанцев. При этом в его задумчивых глазах вспыхнули огоньки.

Но коньяк не приносили. Померанцев вздохнул, придвинул к себе чашку, осторожно опустил два кусочка сахара и меланхолически задвигал ложечкой.

Начальник главка молчал. Чтобы разбить паузу, Померанцев, сняв пенсне, кисло произнес:

— Для нас весьма приятно иметь такого авторитетного заказчика. Главк имеет дело с тысячью организаций, но… весьма приятно. — Померанцев посмотрел в чашку, надел пенсне и мелким круглым почерком написал мне записку: «Ноги моей больше здесь не будет!»

Кареев вежливо наклонил голову:

— К сожалению, я не могу ответить тем же. Генеральный подрядчик у нас один. Но мы тоже рады ему… Так какое решение вы приняли, Сергей Платонович?

Начальник главка, видно, ждал этого вопроса, ответил он сразу:

— Я привез вам начальника строительства. Ему работать. Он сейчас и доложит нам свое решение.

Я молчал.

— Ну что ж это вы?! — недовольно произнес начальник главка. — Кажется, время для раздумья было.

Померанцев толкнул меня локтем. Для того чтобы при этом соблюсти приличия, он проделал сложные эволюции с чашечкой, двигая ее от себя под углом.

— Он сейчас ответит, — разъяснил Померанцев Карееву. — Молодой человек впервые попал в такую обстановку, конфузится… Ну, Виктор Константинович!

Но и это не помогало, я просто не знал, что сказать. Да, у меня на раздумье было несколько месяцев. Я честно думал над ответом каждый день…

— Может быть, еще раз объяснить ситуацию? — пришел мне на помощь Кареев.

— Да-да, — благодарно откликнулся я. Секретариат СЭВ давал мне отсрочку еще на несколько минут.

Кареев отпил из стакана воды, самую малость. Сейчас он говорил, уже глядя только на меня. Дело было предельно ясное. Здание будет принадлежать СЭВ, он финансирует строительство. Страны — члены СЭВ поставят для своего здания материалы и оборудование. Так, например, Чехословакия согласилась поставить скоростные лифты и фаянсовые изделия. Венгрия будет изготовлять подвесные потолки и слаботочные устройства. Болгария пришлет дерево, камень, перегородки. Первыми включатся в работу поляки, они привезут алюминиевые витражи, а ГДР даст синтетические ковры, светильники, гранит. Нужно решить: приглашать ли минимум рабочих стран СЭВ только для шефмонтажа или на стройку направить много иностранных рабочих… Много или мало? Вот в чем вопрос.

Начальник главка понемногу вскипал, ему, очевидно, было неудобно, что я сразу не даю ответа.

Раздался телефонный звонок. Собственно говоря, звонка не было, зеленый круглый аппарат на столе тихо что-то прожурчал. Кареев снял трубку:

— Вас, Сергей Платонович.

Напрасно многие люди утверждают, что в жизни не бывает счастливых совпадений, что они, эти совпадения, только выдумка романистов. Я убедился в обратном… Вот, кажется, тебя, прораба, совсем прижал начальник. Ты не выполнил распоряжения, и сейчас все громы небесные собрались над твоей головой. Но только-только раздаются первые раскаты, подходит нормировщица Нина (будь она благословенна до конца жизни!), мило раскланивается и говорит, что приехал строительный контролер, просит немедленно быть. И хотя начальника буквально распирает от гнева, он разрешает тебе идти — расправу переносит на вечер, А до вечера знаете сколько случится!..

Вот, кажется, управляющий трестом тебя, начальника стройуправления, сейчас изничтожит. Ты начал новый дом завода «А». Дом у тебя в плане, но управляющий по каким-то соображениям высокой строительной политики хотел, чтобы ты строил объект на заводе «К». Ты уже получил все, что тебе полагается, всякие там: «Самоуправство!», «Мальчишка!», «С треском сниму с работы!» и другое. Едешь на завод «А», чтобы снять рабочих. Входишь в конторку прораба — телефонный звонок (не журчание, а — трезвон, от которого мурашки по спине пробегают), говорит управляющий. Приветливо так, посмеиваясь. Оказывается, звонили из главка, похвалили управляющего за дальновидность: «Ладно тебе, Виктор, оставляй рабочих на «А», в отношении «К» подумаем…» Я мог бы привести еще десятки примеров, но вы, наверное, уже сами вспомнили счастливые совпадения, которые случались и с вами.

Начальник главка положил трубку и развел руками:

— В Совет Министров вызывают. Эх! — Он деланно вздохнул, поднялся. — Оставляю его вам, — показал на меня. — Он сейчас ответит на все вопросы. — И, словно предугадывая вопрос Кареева, добавил: — Как скажет, так и будет.

Померанцев тоже встал, несколько раз поклонился. Свою записку он предусмотрительно забрал у меня и порвал.

— Останешься! — коротко приказал начальник главка. — Вечером доложишь.

— Так мне же… — начал Померанцев. Начальник главка вышел. Померанцев вздохнул, сел и придвинул к себе чашку.

Кареев смотрел на меня. Не знаю почему, но с уходом начальника главка я почувствовал себя свободнее.

— Давай скорее, Виктор Константинович! Тянешь, не знаю почему. Дело ведь ясное. — Померанцев снова под углом отодвинул чашку, толкнул меня.

— Скажите, Владимир Александрович, должен ли я соблюдать дипломатию или могу говорить прямо? — Мне казалось, что начал я весьма тонко.

Кареев усмехнулся:

— Наша дипломатия и состоит в том, чтобы говорить прямо. Я вас слушаю. В чем у вас сложности?

— Их много. Прежде всего — техника безопасности. Если с иностранным рабочим, ну, предположим, с венгром или поляком, несчастный случай произойдет… Ну, порежет на работе себе палец, что это — дипломатический конфликт будет?

Кареев рассмеялся.

— Вообще нужно, чтобы пальцы были целы, но порез пальца не повлечет за собой дипломатического конфликта.

— Второе, — продолжал я. — Как мы будем рассчитываться с фирмами?

— Через секретариат.

— И третье, самое главное: каким образом управлять стройкой, где будут работать десятки иностранных фирм разных стран? Как найти общий язык, общий стиль работы, чтобы дело шло?

— Это действительно трудно, — сказал Кареев. — Это нужно суметь сделать.

Но я уже решил, я готов ответить и был уверен, что даю правильный ответ:

— Наверное, Владимир Александрович, все нужно проверить сначала. Во всяком случае, на этой стройке, в этих условиях иностранных рабочих — минимум, только для шефмонтажа, — вот мой ответ.

Я поднялся, встал и Померанцев.

— Хорошо. — Теперь Кареев говорил сухо. — Мы сделаем так, как просят строители.

Когда мы вышли на улицу, Померанцев сказал:

— Ты прав, Виктор, неприятностей с ними не оберешься. Ну, бывай! — он протянул руку.

С чувством хорошо выполненной задачи, правильно принятого решения я бодро зашагал по улице.

Я был не прав. Это была ошибка в самом начале строительства. Мне о ней никогда не напоминали. Но я не хочу скрывать ее.

 

Глава вторая

Пять весьма трудных задач

Домой я возвращался уже вечером. Днем меня вызвал секретарь райкома.

— Я понимаю, что вам сейчас не до нашего района, меня информировали о вашей задаче. Но все же хотел просить заехать в СУ нашего районного треста. Плохо там. — Секретарь райкома озабоченно, придвинул к себе листок. Никак дело не идет на реконструкции детской больницы. Начальник все на трудности ссылается… Поедете?

— Конечно.

— Вот и хорошо, — лицо секретаря прояснилось. — А к концу дня расскажете. Хорошо?

— Хорошо.

Начальник стройуправления, еще сравнительно молодой человек, сразу мне понравился. Он не засуетился, когда узнал, что я приехал проверить его работу, а спокойно, с чувством собственного достоинства ответил:

— Детская больница? Трудности у нас там.

— Трудности?

— Да. Не дают металла на балки, двутавр номер двадцать семь.

«Трудности!» Как возникло это слово?! Наверное, когда-то, в годы первых пятилеток, оно имело смысл. Прошло время. Сейчас у нас выпускают все, что нужно для строек. Казалось бы, это слово можно сдать в архив. Им бы сейчас умиляться: вон как оно было. Ан нет!.. Исчезли укосины-консоли, при помощи которых вручную поднимали грузы. Башенные краны сейчас несут на этажи грузы весом в тридцать тонн. Вместо тысяч мелких деталей на стройку привозят панели домов, сними с машины, поставь на перекрытие — и готова стена целой комнаты; исчезли деревянные сараюшки, где на стройках приготовляли раствор и бетон. Вот он пришел, бетоновоз, привез фабричный бетон, успевай только укладывать… А слово «трудности» не исчезло, осталось.

Забыть его пора! Но вот сижу я у молодого инженера, воспитанника вуза, где каждый предмет учит, что трудностей нет, есть только неорганизованность, а он, инженер, спокойно и с достоинством произносит это слово.

— Вы вовремя заявили металл? В Москве все есть, нужно только в срок дать заявку.

— Да, конечно. — Он берет заранее приготовленную папку с закладкой. — Вот смотрите, в июле прошлого года. — И, переходя сам в наступление, вежливо спрашивает: — Кажется, времени было достаточно, чтобы выполнить заявку?

Неужели все же «трудности» остались?

— А приняли заявку?

Начальник удивляется:

— Мое дело дать заявку.

— А все же?

Начальник вызывает Машу, командующую всеми заявками. Маша, полная молодая женщина, весьма агрессивна:

— Я же вам в июле прошлого года докладывала, Олег Иванович, что требовали обоснования.

— Припоминаю. Я, кажется, послал вас к главному инженеру.

— Послали. Главный сидел на Огарева, он сказал, что у него нет времени. Я пришла снова к вам… Можно сказать, что вы мне тогда ответили?

— Перед представителем райкома у нас секретов нет…

— Вы сказали: «Обойдется, Маша, это детская больница. Когда нужно будет, балки дадут»… Вы еще добавили, Сказать?

Начальник кивнул головой.

— Вы еще добавили: «Дадут как миленькие, — мстительно чеканила Маша. — Никуда не денутся!»

— Возможно, так и сказал, — спокойно и равнодушно произнес начальник. — А все-таки с металлом — трудности.

Кажется, по природе я не злой человек, но, докладывая после секретарю райкома, я требовал по меньшей мере четвертования начальника СУ.

Для себя я сделал тогда вывод: на строительстве нового здания главное — подготовка. Конечно, можно иронизировать над начальством, вроде: водитель его не так себя ведет, а секретарша излишне строга, да и сам начальник резковат, но то, что меня освободили от текущей работы и дали возможность просто подумать, говорило о дальновидности руководителей главка.

Из окна своей квартиры я видел сад. Свет фонарей падал на голые яблони со странно изогнутыми черными ветвями. На земле — лужи воды, а вдоль дорожек — черные холмики, которые никак нельзя было принять за снег. Но утром, выйдя во двор, я изумился: все чисто, бело, деревья стояли праздничные, на каждой ветке, веточке аккуратно лежал искрящийся пушистый снег, как ни в чем не бывало падали снежинки.

Зима, словно дотошный заказчик, снова и снова возвращалась… Кажется, все оговорено, корпус сдается через две недели, подписали протокол. Заказчик ушел радостный, пожимая руки, извиняясь за дотошность («служба у него такая!»), клялся, что больше не будет надоедать. А через день он тут как тут.

«Ну чего вам, Петр Петрович? — досадливо спрашивает прораб. — Только от работы отрываете».

А заказчик воркует, ему бы еще сделать…

«Так в смете уже ничего нет, Петр Петрович».

Что-то еще говорит заказчик — зима, сыплет белый снежок обещаний. Что? Может быть, снова лыжные прогулки в молчаливо спрашивающем лесу? Но смета зимы действительно исчерпана, и когда я выхожу из метро — на мостовых, тротуаре по-весеннему течет талая вода, снега нет… А был ли он вообще?!

Первый визит в проектную мастерскую напоминает начало спортивной встречи незнакомых команд, когда противники уходят в оборону, изучая друг друга, хотя знают, что рано или поздно развернется открытая, бескомпромиссная борьба.

Чтобы в этом не было сомнений, в проектной мастерской висел многозначительный плакат:

ПРОЕКТИРОВАТЬ НЕ ТАК,

КАК ХОТЯТ ЗАКАЗЧИКИ И СТРОИТЕЛИ,

А ТАК, КАК НУЖНО!

Только что архитектор Лазарев (имени-отчества я пока не знаю), доброжелательный и, кажется, молодой, рассказал об архитектурном решении здания. Честно говоря, я слушал не очень внимательно, обычно строителя интересуют конструкции. Мне запомнилось только, что здание стоит вдоль проспекта, что складывается оно из нескольких зон — по буквам алфавита: А, Б, В, Г, Д и Е… Нет, кажется, «Е» не было. И что высотная часть «В» имеет тридцать этажей.

Слушал я еще потому невнимательно, что знал — с первого раза все равно мало что запомнишь, главное — познакомиться с проектировщиками. Лазарев ясен. Конечно, с ним будет легко. Интересно, сколько ему лет? По-спортивному подтянут, одет несколько небрежно, как обычно одеваются до тридцати. Но почему на его лице так много мелких морщинок? «Сорок», — решил я… Он мягко улыбнулся мне, заметив, что я его рассматриваю.

Напротив меня сидел второй архитектор — Кузяев. Когда Лазарев говорил о зоне «Д», он все время с опаской посматривал на Кузяева. Но тот холодно молчал.

Один раз Лазарев спросил его:

— Так, Николай Александрович?

Последовал быстрый и резкий ответ:

— Ты ведь знаешь, зачем спрашиваешь?

— Все же эта зона твоя, — заметил, улыбаясь, Лазарев.

— Ну и что?.. Все равно, кто бы ни рассказывал, строители будут против… Очень сложно, правда? — вдруг спросил он.

Вопрос застал меня врасплох, в это время я следил за конструктором Раковым. На листке бумаги он ручкой рисовал какую-то деталь. Линии, цифры ложились на бумагу неровно, но как-то очень аппетитно. Подумалось, что по таким эскизам его помощникам приятно работать.

— Так как? — повторил свой вопрос Кузяев.

Я собрался с мыслями:

— Да, штука сложная.

— «Штука»? — ядовито переспросил Кузяев.

— Подвесной потолок сложный, — поправился я.

— Вы, значит, против?

Кузяев был тоже ясен. С ним будет нелегко, но потолок дело дальнее.

— А несущие конструкции? — спросил я, уклоняясь от ответа.

Конструктор не спеша дорисовал эскиз, отложил его в сторону, через очки посмотрел на меня. Несмотря на то что он был довольно полным, он почему-то показался мне бестелесным. Он смотрел на меня очень внимательно. Во взгляде было уважение, с каким, обычно проектировщики относятся к строителям, тоже инженерам, но выбравшим себе почему-то тяжелую, полную тревог работу на стройке.

«Трудновато, да? — спрашивал его взгляд. — Как ты выдерживаешь крики водителей грузовых машин, вечную пыль и шум на стройке, нехватку всего? Наверное, и пресмыкаешься перед девчушкой в банке, когда перерасход зарплаты. А техника безопасности? Как ты можешь заснуть спокойно, ведь на монтаже работает ночная смена и, может быть, именно когда ты потушишь свет и закроешь глаза, произойдет несчастный случай? Скажи — как и, главное, для чего ты выдерживаешь все это?»

Но в глубине его глаз за уважительностью и доброжелательностью я улавливаю оттенок пренебрежения: «Послушай, друг, ты же, наверное, все уже забыл, чему тебя учили. Сейчас ты будешь спорить. Мне придется внимательно выслушивать, хотя ты уже как инженер человек конченый. Ты ведь самую простенькую раму не рассчитаешь… А может быть, именно потому ты и работаешь на стройке?»

— Вас, наверное, интересует высотная часть? — вежливо спросил конструктор.

— Да, в основном.

— Колонны нижних пятнадцати этажей из металла, верхние из сборного железобетона. Перекрытия из сборных железобетонных плит.

— А как создается жесткость всего здания?

В глазах конструктора появились насмешливые искорки. «Так ты, оказывается, еще что-то помнишь?» — читалось в его глазах. Он придвинул к себе листок бумаги и не спеша нарисовал план здания, в середине — лифтовые шахты. Стены шахт он жирно обвел.

— Это монолитное ядро здания. Оно работает, как консоль высотой в тридцать этажей… По сборным перекрытиям укладывается монолит, получаются жесткие пластинки… Это понятно?

— Да… Но сколько тут монолитного бетона?

— Тысяч двадцать кубов, — спокойно ответил Раков.

— Двадцать тысяч?! — ужаснулся я.

— Может быть, и больше. Тут еще монолитная винтовая лестница. — Раков показал на план.

— Винтовая?! Это ее выполнять на стройке?! А для чего? Почему не как обычно — прямой лестничный марш?

Раков пожал плечами.

— Это спрашивайте у архитекторов. — Он посчитал свою миссию законченной, взял чистый листок бумаги, провел линию, очевидно для очередного эскиза.

— Винтовая лестница создает красивый интерьер, — мрачно ответил Кузяев. — Сто лет тому назад такие лестницы делали. Непонятно, почему вы сейчас их боитесь?

В комнату быстро вошел невысокий человек средних лет. На лице его застыло выражение любезности и вместе с тем настороженной боевитой готовности.

— Корень, — сказал он, протягивая руку.

Я недоуменно поздоровался.

— Ну что у вас тут?

И так как я продолжал вопросительно на него смотреть, он добавил:

— Главный инженер мастерской.

— Много монолита, потом сложные конструкции… вот, винтовая лестница, — я показал на план.

— Учтем ваши замечания, дорогой Виктор Константинович, учтем… Мы ведь существуем для того, чтобы удовлетворять строителей…

— А я до сих пор считал, что мы существуем, чтобы выпускать хорошие проекты, — перебил его Кузяев. — Даже если строители захотят, чтобы они были плохими.

— Эх, Николай Александрович, Николай Александрович! Всегда вы в бой!.. Выполнять-то им, строителям. — Корень укоризненно посмотрел на архитектора. — Снимем винтовую лестницу, — решительно сказал Корень. — Не волнуйтесь.

— Спасибо! — Я искренне был ему благодарен.

— И о монолите подумаем, действительно, в наш век сборных конструкций… — продолжал Корень, совсем умилив меня.

— Уберете лестницу?! — мрачно усмехнулся Кузяев. — Ее предложил Василий Васильевич.

Лицо Кореня, до сих пор излучавшее любезность и доброжелательность, изменилось, стало строгим.

— Это где? — спросил он Кузяева.

— Какая разница?.. Вот тут.

Корень взял план:

— Да, придется лестницу делать. Мне Василий Васильевич тоже говорил. И вообще, — он холодно посмотрел на меня, — вам, строителям, придется думать, прежде чем приступать к этому зданию. Это ведь не просто кирпичи класть… А монолит тут тоже, наверное, нужен? — спросил он Ракова.

Раков нехотя оторвался от эскиза.

— Что? — не очень почтительно переспросил он.

— Ну да. — Корень не стал повторять своего вопроса. — Вот и тут вам, строителям, придется думать… Так что очень приятно было познакомиться. — Его лицо снова стало любезным. — Очень приятно.

Я поднялся. Первый раунд я, кажется, проиграл по всем статьям.

— Вы куда сейчас? — Раков тоже встал. — Я вас подвезу.

Ехал Раков быстро. В машине впечатление о его бестелесности прошло. Мы молчали. Когда я прощался, он мягко задержал мою руку и дружелюбно сказал:

— Вы не очень огорчайтесь. Тут уж ничего не поделаешь: здание должно быть удобным и красивым. Кроме того, — он усмехнулся, — оно еще должно стоять. Правда? Наверное, Корень дал вам правильный совет, тут нужно думать. А точнее, производство работ проектировать так же, как мы проектируем конструкции… Всего вам хорошего.

Прежняя работа цеплялась за меня. Когда я приходил домой, телефон не умолкал. Звонил Владик, он временно замещал главного инженера треста, вернее, сидел за его столом. Владика в основном заботило, как ответить на многочисленные бумажки, и я зачастую, чтобы поскорее отделаться от него, диктовал текст ответов по телефону.

Звонил Беленький, оказывается, этот «подонок-заказчик» всунул-таки ему строительство еще одной гостиницы. Беленький был возмущен, очень шумел. Но за всеми этими разговорами проглядывало любопытство: как у меня на новом месте? Кроме того, Беленький, как всегда, напоминал, что он существует и его не следует забывать.

Звонила Нина — Неонелина, она поступила в строительный институт, но продолжала работать секретарем треста. Обычно она что-нибудь спрашивала, изредка соединяла с управляющим.

Звонил Гнат, он закончил техникум, устраивал по этому поводу пиршество. Каждый вечер напоминал, что я должен у него быть двенадцатого.

— Гнат, миленький, — как-то взмолился я. — Я хорошо помню эту дату, у меня всюду записано. Честное слово, даже листок приколот на дверях. Милый, не напоминайте мне больше.

— Листок на дверях? — заинтересовался Гнат. — Чем вы его прикрепили? Он же может упасть.

Я покорно сдавался.

Один раз позвонил даже Косов.

Только два человека, самые близкие мне, не звонили: Анатолий и Вика. Почему? И что за странное совпадение? Я мысленно видел Анатолия тогда, на выходе из института, снова слышал его гневные слова, обращенные ко мне: «Вы и Вику уже совсем измучили вашими благостями. Ну, споткнулся человек в жизни. Можно ли быть таким… не простить девушку?.. Я, если хотите знать, люблю ее. Разве такую девушку можно не любить?!»

Вот как — «люблю»! А может быть, я действительно был неправ, уморил Вику своими «благостями»… Что значит «благости», я не знал, но по смыслу это, очевидно, означало: бюрократизм в личных отношениях, сдобренный старыми, обветшалыми истинами о верности.

Один раз она приснилась мне. Стояла опустив глаза. Как тогда, безнадежно падали слова: «Это случилось, Витя. Я не хотела, но случилось».

Да-да, так всюду пишется, так ставят фильмы. Конечно, он прощает ее, потому что передовой. А когда не прощает, то кинорежиссеры возмущаются и показывают, что он — обыватель и только казался передовым. Любили ли когда-нибудь по-настоящему режиссеры, ставящие такие фильмы?

В моем сне Вика плакала, сгорбившись, беззащитно опустив голову. Тогда она не плакала, глаза были впавшие, сухие.

Наконец я не выдержал и позвонил Владику:

— Исполняющий обязанности главного инженера слушает, — четко произнес Владик.

— Говорит бывший главный инженер треста…

— О, Виктор Константинович! — тон Владика стал сердечным. — Как это вы сами позвонили?! Я думал, что так надоел вам…

— Владик, — перебил я его излияния, — Владик, вы все знаете. Вы и ваша подружка ЭВМ… Скажите, что с Анатолием? Куда он исчез?.. Потом, может, будет еще один вопрос.

— Сразу о втором вопросе, Виктор Константинович… — Владик рассмеялся. — Вы, наверное, хотите спросить о Вике. Она еще при вас ушла. Работает в институте… Алло, алло!

— Я вас внимательно слушаю, Владик.

— Изредка звонит мне. Больше ничего приятного для вас не могу сообщить. Спрашивает о всех, кроме…

— Кроме меня.

— Да… Что касается Анатолия, то он продолжает работать в Управлении подготовки строительства. Стал еще злее.

— Спасибо, Владик, я вас понял.

Мы еще поговорили немного. Так, значит, спрашивает обо всех, кроме меня…

Бежали дни. Земля достигла станции «1 апреля».

В этот день, в восемь утра, раздался телефонный звонок. Когда я снял трубку, густой бас с досадой сказал:

— Черт знает что, никак вас не застанешь! Где вы пропадаете?

Я ответил осторожно:

— Слушаю вас.

— Почему вы задерживаете приемку площадки?

— Какой площадки?

— «Какой-какой»! — бас был явно недоволен. — Строительной, для СЭВ.

— Так ведь мне говорили, что она будет освобождена только третьего мая.

— Переселили досрочно. Разве плохо? Когда приедете на приемку?

— Но пока еще нет строителей. А кто говорит?

— Это меня не касается, что нет строителей. А говорит Савушкин. Вы что, меня не помните?.. Приезжайте немедленно.

Кто такой Савушкин, я не помнил, но на площадку нужно было ехать.

— Нефедов! — Савушкин, административный инспектор, сейчас я его узнал, шел мне навстречу, горделиво неся впереди солидный живот. Я не обмолвился, создавалось впечатление, что живот существует отдельно от Савушкина и административный инспектор получил его как бы в награду.

— Вот акт. Вечно с вами, строителями, возиться приходится.

— И вас, Савушкин, не узнать. — Мне захотелось прикоснуться к его животу — нет ли тут обмана. Может быть, он надувной, резиновый?

На худом лице инспектора появилась самодовольная улыбка.

— Да, знаешь… время, брат, — проворковал Савушкин.

Я расписался в акте о приеме площадки.

— Ну а теперь, — в его голосе звучал металл, — примите, товарищ Нефедов, предписание… Почему вы до сих пор не оградили площадку?

— Но ведь и минуты не прошло…

— Это меня не касается: минута или месяц. Приняли, отвечайте. — Савушкин еще больше выпятил живот.

— У меня пока нет рабочих.

— А-я-яй, такой большой начальник… Подписывайте!

Но я знал повадки инспекторов: достаточно было подписать предупреждение, как сразу выписывался штраф.

— Большой начальник? — улыбаясь, переспросил я.

— Конечно, — подтвердил Савушкин, не замечая подвоха.

— Ну тогда, дорогой товарищ, сдайте, пожалуйста, предписание моему секретарю.

— Секретарю?! Где он?

В ответ я пожал плечами.

Савушкин вдруг рассмеялся:

— Бывалый ты стал человек, Нефедов. Помню, как я тебя, прораба, штрафовал по два раза в месяц… Даже одобрение своего начальства получил за перевыполнение плана.

— Да, бывалый…

Так я стал полновластным хозяином этой площадки. Я осмотрелся. Ветер бесцеремонно гулял по улице, стучал дверьми одного домика и сразу, словно опасаясь погони, бросался к другому, третьему, ожесточенно рвал ставни, затихал на минуту, ждал. Но за ним никто не гнался, домики были пусты. Даже старик с бутылкой кефира после долгой торговли (все выбирал ванну побольше) и тот вчера погрузился.

Сейчас уже различные атрибуты людского быта — скамеечки, резьба на окнах, заборы — не вызывали никаких чувств. Люди уехали, и все, что меня окружало, на строительном языке называлось коротким, энергичным словом: «Разборка».

Я вошел в дом, где пребывал административный инспектор. Окна и двери тут были гигантского размера, словно в доме жили не обычные люди, а циклопы. В зале стояла высокая, как памятник, печь, облицованная белым кафелем, будившая почему-то мысли о бренности людского бытия.

Савушкин уже все вывез, было пусто и одиноко, только на подоконнике шириной в добротный стол стоял телефон. Я обрадовался ему.

…На следующий день ровно к девяти (дисциплина и порядок!) я явился на работу, хотя, собственно говоря, не знал, что буду делать в этом пустынном доме на покинутой улице.

Но дом не был пуст. Когда я открыл дверь, то увидел высокую, худую женщину с коротко подстриженными волосами. Она сидела на подоконнике и покуривала, рассматривая журнал.

— Здравствуйте, — удивленно сказал я.

Она отложила журнал и, не вставая, сказала:

— А, Виктор Константинович! Здравствуйте! Ну как вам тут?

— Так… знаете, — ответил я неопределенно. — Чем могу быть полезен?

— Это не нужно, — дружески сказала она. — Со мной нужно просто… Елена Ивановна.

— Но не знаю, чем обязан?

— Опять!

— Да… но… («Черт знает, кто же она такая?!»)

— Понимаю. Вы точно такой, как мне рассказывали. — Она не спеша закурила новую сигарету. — Может быть, вы предпочитаете молодых секретарш?

Так вот оно в чем дело! Кто же ее прислал?

Словно угадывая мои мысли, она не спеша рассказала, что работала секретарем у Костырина, но не сработалась. Возможно, виновата она. Тут ей предложили пойти сюда… Она прервала рассказ и улыбнулась:

— Высокая печь, правда? — Потом, окинув меня проницательным взглядом, в упор спросила: — Так я вам нравлюсь? — И, не ожидая ответа, соскочила с подоконника, протянула длинную руку, холодную, как кафель нетопленной печи. — Я тоже думаю, что мы сработаемся… Ага, привезли!

Подъехала машина.

— Что привезли, Елена Ивановна?

— Я звонила Костырину, он прислал мебель.

Кто такой Костырин, я так и не знал, но мне вдруг показалось, что отделался он сравнительно легко.

Дальше события развивались весьма стремительно. Подошла еще машина… Елена Ивановна сидела на подоконнике и, покуривая сигарету, давала указания, где что ставить.

Через час я сидел за огромным письменным столом; справа через открытую дверь виднелось большое помещение, меблированное для заседаний, а слева, в небольшой комнате, Елена Ивановна отстукивала на машинке бог весть какую бумажку.

Я вышел. Ветер стих… Было все: приказ главка о назначении, строительная площадка, весьма энергичная секретарша; были даже экскаватор и два бульдозера, которые в ожидании начала работ пригнало вчера управление механизации; наконец, была контора, кабинет, телефоны. Но все равно площадка была мертва, не было главного — людей.

Мой вечный спутник — телефон, пока тихенький-тихенький. Сидя за своим столом, я мысленно представил свои задачи. Первая — проект. Конечно, раунд был за проектировщиками, но сдаваться нельзя. Великий закон, который открыл Анатолий, гласил, что экономия труда строителей начинается в проектной мастерской… В мастерской, так-так! А попробуй доказать архитектору Кузяеву, что винтовую лестницу нужно заменить на обычную, попробуй убедить бестелесного Ракова (между прочим, почему возникает это впечатление бестелесности?) сократить объем монолитного бетона, когда конструктор уверен, что монолит нужен для устойчивости здания; попробуй, наконец, добиться чего-нибудь от Кореня, когда он бледнеет от одного упоминания о Василии Васильевиче. (Кто он такой? Наверное, какое-то большое проектное начальство.)

А может, действительно, винтовая лестница, монолитный бетон нужны, может быть, и трепет Кореня оправдан? Что тогда?.. Как легко себя уверить — там, мол, сидят квалифицированные специалисты, что мне с ними копья ломать? Дадут чертежи, они за них отвечают, а ты — строй! Нельзя с самого начала портить отношения…

— Виктор Константинович, что вы делаете? — Елена Ивановна на миг прекращает печатать. — Может быть, вас соединить с кем? Вы не стесняйтесь.

— Я не стесняюсь.

Она снова печатает, потом смеется:

— Мне Костырин хотел всучить старую машинку. Я сказала, что не могу на ней печатать. Дал новую, испугался, наверное, что вернусь. Слышите, звук какой?

— Слышу.

— Понятно. Закрою дверь… Вы думаете?

— Да.

— Иногда и это нужно.

Мне вдруг показалось, что сейчас Елена Ивановна длинными холодными пальцами уложит в моей голове мысли по-своему. Но она только посмотрела на меня, прикрыла дверь… Недаром этот ее Костырин дал мебель, новую машинку… Может быть, и мне, пока не поздно?.. Ладно, посмотрим, как дальше будет.

Значит, как быть с проектной? Не портить отношения? Я взглянул в окно и мысленно представил себе каркас нового здания. Вот на высоте ста метров виснут плотники — делают опалубку монолитной балки… Страшно, наверно. Мне вдруг вспомнилось строительство театра и Никита Воронин, плотник. Перед тем как ставить опалубку, он выпил полстакана водки…

«Как тебе не стыдно, Никита? — Я его вызвал к себе, когда узнал об этом. — Водку — во время работы!»

«Боязно, Виктор Константинович, высота большая», — смущенно ответил он.

«Боязно!» — это сказал крепкий и сильный человек. Смелый! Ибо он, преодолевая свой страх, все же работал на куполе. А высота, знаете вы ее? Как сладостно притягивает, манит тебя вниз земля! Нет, не головокружение надо преодолеть в себе, а именно это желание взмахнуть руками — и туда, к желанной земле.

Воронин поклялся, что этого больше не будет. Но все равно пришлось перевести его на другую стройку.

Нужно побороться в проектной. Подготовиться как следует и… второй раунд. Только подготовиться! Шумом, криком там не возьмешь. А может быть (сейчас я улыбаюсь), перед тем как туда идти, тоже полстакана водки выпить… Что угодно, что угодно, только чтобы Воронину не было страшно, чтобы Ворониным было легко. Это задача первая.

Вторая?.. Начало работ на стройке. Чего сидеть тут одному с секретаршей? Нужно ускорить начало работ. Правильно! Но по важности вторая задача — другая. Как будем строить, какие технологические идеи заложить в строительство? Ведь тут не просто возводить здание. Сюда приедут инженеры других стран. Через год на оперативные совещания будут приходить не только наши субподрядчики, но и представители иностранных фирм. Придут с переводчиками, сядут, закурят сигареты и вежливо-насмешливо будут смотреть, как ты барахтаешься. Ибо ко всем неотработанным вопросам управления добавится еще один: как руководить работой фирм, которые тебе не подчинены, даже если за ними будут только поставки и шефмонтаж.

Иностранных фирм будет около двадцати, а наших не менее тридцати. Итого пятьдесят организаций примут участие в строительстве. А «начальник строительства» — этакая вновь испеченная должность! — должен ими управлять.

Великий баснописец Крылов описал работу, в которой участвуют только три организации: Лебедь, Рак и Щука, взявшиеся совместно воз везти. Что из этого вышло — известно. Воз уже более ста лет стоит на месте.

В XX веке придумали генерального подрядчика. Придумали и свободно вздохнули. Вот сейчас есть кого лупить, когда Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду… Знать ничего не знаем — воз должен двигаться!

— Виктор Константинович, вы курите? — В дверях стояла Елена Ивановна.

— Нет. (Вот черт! Все мысли перебила!)

— У меня кончились сигареты… Смешно, право, какое у него было лицо, когда я забирала свой столик… «И столик?» — спросил он. Потом покорно сказал: «Берите».

— Кто сказал?

— Да Костырин.

— А-а, понимаю.

— Я пойду за сигаретами. Застучалась тут.

Что, собственно говоря, она печатает? Ну ладно!.. Вернемся к субподрядным организациям… Стал генеральный подрядчик Лебедя уговаривать:

«Пожалуйста, уважаемый Лебедь, тяните не вверх, а прямо».

«Не наш профиль, дорогой товарищ. Мы — только вверх!»

«Щука, милая, пожалуйста, по дороге!» — просит генподрядчик.

«Вот еще что придумал! Нам, Щукам, вода нужна».

Рак тоже из солидарности накинулся на генподрядчика. Тогда тот засучил рукава, сам толкнул воз. И случилось чудо — воз стал двигаться. Когда дорога шла к реке — помогала Щука, на подъеме — Лебедь. В остальных случаях они делали что хотели, а Рак вообще не помогал.

А вот у меня будет не три субподрядных организации, а много больше…

— Виктор Константинович… — Елена Ивановна сделала паузу, потом добавила секретарскую формулу: — Вас к телефону.

— К телефону? — удивился я.

— Да, — удовлетворенно ответила она.

Я снял трубку.

— Извините, одну минутку.

Значит, вторая по важности задача — запроектировать, именно запроектировать технологию работ, третья — решить механизм управления этой стройки. Мне нужно было обязательно додумать. Что-то ускользало… А, ну да! Четвертая — качество!.. Ну а начало строительства? Как отодвигается?.. Качество — это что значит? Культура мелочей? Да, именно — мелочей, куда ни посмотришь…

— Я слушаю.

Мелодичный женский голосок спросил:

— Это Нефедов?

— Да.

— Так вот. Владимир Яковлевич будет завтра на площадке в девять. Он просил, чтобы вы были.

— Можно узнать, кто такой Владимир Яковлевич и кто со мной говорит?

Голосок недоумевал:

— Вы не знаете Владимира Яковлевича?.. Это же начальник СУ-113. Он будет строить СЭВ… А говорит секретарь Владимира Яковлевича, Таня… Владимир Яковлевич просил, чтобы вы подтвердили время.

— Конечно, Таня, раз Владимир Яковлевич назначил…

— Нет, нет, вы не думайте. Просто Владимир Яковлевич очень занят… Просил меня позвонить.

— Хорошо, Таня.

Так, значит, качество — четвертая задача… Четвертая? Вполне возможно, что она станет первой…

— Довольно бесцеремонно передавать через секретаря такие вещи. — Елена Ивановна опустилась в кресло, зажигая спичку (я уже заметил, что сигарета у нее обычно гасла).

— Вы слушали разговор?

— А что? — удивилась Елена Ивановна. — Я всегда слушала разговоры Костырина, чтобы быть в курсе дела.

— Ну а если разговор личного характера? — поинтересовался я.

— Личного? Что вы, Виктор Константинович, на работе все связано, — снисходительно объяснила Елена Ивановна. — Вот, например, вы уехали. Позвонит женщина, ну ваша знакомая, я должна знать, что ей ответить?

— Ответьте, что я уехал.

Елена Ивановна снова зажгла спичку, прикурила. Нарушая все противопожарные правила, не потушив, сунула спичку в коробку.

— Ничего, — успокоила она меня. — Костырин тоже вначале был такой, как вы, потом понял…

Снова раздался телефонный звонок. Опередив меня, Елена Ивановна сняла трубку:

— Милая, как вас зовут?.. Ах, Таня! Так вот, Танечка, передайте своему Владимиру Яковлевичу…

— Не надо, Елена Ивановна! — прервал я ее. — Дайте трубку.

— Пожалуйста, а напрасно, Виктор Константинович. Уж поверьте мне, бесцеремонных людей нужно приводить в порядок сразу. — Она положила на стол трубку. — Костырин тоже…

— Секретарь стройуправления сообщила, что завтра на строительстве будут рабочие.

— Спасибо, Таня.

Итак, начало работ на обычном строительстве — задача самая сложная, а по моему счету здесь задача № 5 решалась сама собой. Какие-то силы, пока неизвестные, действовали помимо меня. Ну что ж, спасибо, неизвестный помощник.

 

Глава третья

Как начинается стройка

Что и говорить — это было впечатляющее начало. Весьма! Было сделано все, чтобы сразу показать: на стройку пришли люди, которые не любят, а главное — не хотят шутить.

Площадка стонала, гудела, завывала. Тихая, пустынная улица Тополиная, где только вчера сам с собой в прятки играл ветер, скрылась. Огромные столбы пыли, дыма, языки пламени окружали ее. Столбы иногда опадали, и тогда было видно три, четыре, пять больших бульдозеров, которые, как танки, зло воя, ползли на деревянные домики, рушили, подминали под себя все: и заборики, и серые скамеечки, и сами дома с дощечками номеров. Номера сурово молчали, странно белели на кучах сгнивших балок. Экскаваторы металлическими бабами били стены красного кирпичного дома сверху, сбоку, и стены вместе с перекрытиями оседали, падали, превращаясь в обломки — большие, малые, а там, где раствор был послабее, даже в отдельные кирпичи. На высокую кучу взобрался экскаватор, дико лязгая длинной цепью, он забрасывал ковш, поднимал сразу тонну груза и сбрасывал в высокие кургузые самосвалы.

Большие струи воды из труб падали на стены, чтобы прибить пыль, но не справлялись — пыль была всюду, едкая, многовековая, от чердаков, засыпок стен, от самих балок, которые, падая вниз, превращались в труху. Еще два экскаватора, кряхтя и жалуясь на свою тяжелую работу, уже копали котлован. Со всех сторон в струях едкого газа, невидимого за стеной пыли, к ним подъезжали самосвалы и, оседая под тяжестью грунта, рассыпая его, мчались по площадке.

А в центре площадки, в самом фокусе этого воющего пыльно-огненного мира, на пригорке одиноко стоял человек. Правда, вместо треуголки на его голове был белый картуз с длинным козырьком, подзорной трубы в руках тоже не было, а вместо серого мундира на нем была надета ярко-желтая рубашка, поверх которой красовались подтяжки, но все равно было ясно, кто он. То и дело маршалы-прорабы рысью направлялись к нему, получали приказания и мчались их выполнять. Конечно, это мог быть только Владимир Яковлевич Быков — начальник СУ-113.

Ошеломленный, покрытый пылью, я направился к пригорку, все убыстряя шаг, и только большим усилием воли не перешел на рысь.

— Владимир Яковлевич?.. Нефедов, — представился я, протягивая руку.

Он подозрительно скосил на меня большие выпуклые глаза.

— Здрасте, здрасте! — нетерпеливо произнес он и отвернулся к худощавому молодому человеку, очевидно, главному маршалу: — Так что?

Но маршал был поприветливее. Он протянул мне руку и, проникновенно улыбаясь, представился. Звали его Ким (несколько забегая вперед, должен сказать, что по имени его звали все, даже потом в официальных протоколах СЭВ он так именовался — Ким).

— Ну так что? — снова спросил у Кима Владимир Яковлевич. Потом, не ожидая ответа, вдруг быстро повернулся ко мне: — Как?

— Здорово! — чистосердечно ответил я.

Подозрительность исчезла с его лица, он улыбнулся по-детски смущенно, в этот момент Быков стал очень привлекателен.

— Правда?! — переспросил он.

— Конечно.

— Мы им покажем, сэвовцам, — заговорщически сказал Ким. Его улыбка буквально заглатывала собеседника.

Я уже собирался ответить что-нибудь этакое молодецкое: «Безусловно, наплачутся с нами» или: «Нам, да чтоб не показать?!» (Позже именно за желание так ответить я ругал себя), но в это время подъехали две черные «Волги». Из первой вышли начальник главка и Померанцев; из второй — Кареев.

Они поздоровались с нами, несколько минут начальник главка смотрел на площадку, на его обычно недовольном лице мелькнула улыбка.

— Ну, Владимир Александрович, вроде начали.

Кареев посмотрел вверх, повернулся ко мне и, улыбаясь, спросил:

— Вы не знаете, Виктор Константинович, где тут солнце?

— Докладывайте, как дела! — строго сказал мне начальник главка.

Я посмотрел на Быкова, прежнее выражение подозрительности и настороженности снова появилось на его лице.

— Я тут ни при чем, Сергей Платонович, тоже ищу, где солнце. Пусть лучше расскажет Владимир Яковлевич, он его спрятал.

— Слушаю! — начальник главка посмотрел на Быкова.

Быков как-то слинял, опустив большие руки, трудно молчал.

Сейчас его белая кепочка с длинным целлулоидным козырьком, желтая в оранжевую полоску рубашка, подтяжки с мудреными блестящими замками казались ненужными, бутафорскими.

Он вдохнул воздух.

— Сегодня… Э-э…

В центр нашего кружка вдруг гибко проскользнул Ким. Мягко и очень проникновенно он начал рассказывать.

Потом я анализировал рассказ Кима. Ничего особенного! Вот работает бульдозер, вот — экскаватор. Это здание ломают, это — оставляют. Пыли тут много, дыма много — зажгли обломки. Вот и все.

Ну что тут интересного? А все, и я в том числе, слушали, будто в первый раз увидели бульдозер, и вроде вообще эту машину нам доставили с другой планеты, а бульдозерист Миша, весь черный от пыли, только белые зубы блестят, не обычный бульдозерист, а особый, тоже сошедший с неба…

Первым опомнился Померанцев (может быть, потому что он стоял подальше и не смотрел в черные блестящие глаза Кима):

— Да что вы тут рассказываете?! Это мы все сами видим. Планы ваши расскажите!

— Планы? — Ким снисходительно улыбнулся. — Это уж не мое, не прорабское дело. Вот!.. — Он хотел показать на Быкова, но перевел палец на меня. — Планы вот Виктор Константинович расскажет.

Быков стоял, все так же опустив вниз длинные руки, ссутулившись. Я заметил, что, пока говорил Ким, он был спокоен, но сейчас снова тень прошла по его лицу.

— Планов пока еще нет, — хрипло сказал он.

— Почему? — строго спросил начальник главка.

— Э-э…

Быкова нужно было выручать.

— Я еще Быкову не передал чертежи, Сергей Платонович, — сказал я.

— Почему?

Чертежи я не получил от секретариата, но почему-то этого не сказал.

— Не успел.

Кареев бросил на меня быстрый взгляд, но промолчал, только усмехнулся.

— Плохо, — сказал мне начальник главка. — Плохо… Померанцев, вызовите на совещание проектировщиков; по механизмам кто там, Козин, кажется? Его вызовите и транспортное начальство. — Он посмотрел на Кареева, нехотя улыбнулся. — Вот Владимир Александрович нам тоже расскажет свои планы. Правда?

— Возражений нет.

Садясь в машину, начальник главка подозвал меня, сухо спросил:

— Выручил начальника СУ, все взял на себя?

— Понимаете, он…

— Говори прямо!

— Да.

— Выручил Кареева, не сказал, что он задержал чертежи?

— Да.

Начальник главка усмехнулся:

— Дипломат он у нас, правда, Померанцев?

— Несколько своеобразный дипломат, Сергей Платонович, — не совсем ясно ответил Померанцев.

Начальник главка посмотрел на площадку:

— Хорошо СУ начало. А ты своим делом занимаешься: думаешь, готовишься?

— Да.

— Это главное. Еще раз говорю: не влезай в мелочи. Готовься. — Он захлопнул двери. — До свидания.

Я подошел к Быкову. Он уже снова приобрел обычный бравый вид, руки за спиной.

— Все хорошо, Владимир Яковлевич. Начальник главка доволен вашим началом.

Глядя на Кима, Быков медленно сказал:

— Очень мне нравятся благородные люди, Ким. А тебе?

Ким улыбался.

Так пришло лето. Здравствуй, здравствуй, милое, долгожданное и все же всегда неожиданное лето! Робкий цвет яблонь, высаженных вдоль тротуаров, желтые цветы одуванчиков, простенькие, по-домашнему близкие, ласковые; обходительное солнце, словно заказчик при первой встрече, со строителями. И хотя одного из атрибутов лета — щебетания птиц — не слышно за грозным неумолимым гулом автомашин, все равно — да здравствует Лето! Кланяйтесь и умиляйтесь ему, ибо Его Величество Лето дарит вам дни радости и полной свободы.

Я останавливаюсь от удивления: как я, даже мысленно, мог сказать, «дни свободы», да еще «полной»? Когда это она была у строителей? Во всяком случае, не с моим начальником главка. Сегодня совещание, которое он приказал созвать.

Всю неделю Быков наращивал темпы. От маленьких деревянных домиков, от большого красного здания бывшей тюрьмы, от Тополиной улицы не осталось ничего. Только обломки да серовато-лиловый пепел покрывали площадку.

Котлован, который два дня назад начали копать, сейчас уже был глубиной в десять метров. То и дело ковши экскаваторов натыкались на какие-то трубы, не помеченные ни на одном чертеже, но из труб била вполне реальная вода. Представители подземной службы Москвы спускались в котлован, удивленно разводили руками и на всякий случай штрафовали начальника участка. А Ким приносил повестки мне, неизменно улыбаясь:

— Вот, Виктор Константинович, — говорил он, — великое дело — разделение труда, правда? Я буду копать, а вы отбиваться от штрафов. Хорошо?

Котлован подошел вплотную к конторе, она повисла прямо на откосе. Грозящая опасность, что контора съедет в котлован, несколько снизила накал военных действий между Еленой Ивановной и Быковым в связи с разделом помещений.

Быков соглашался, чтобы большой зал совещаний оставался нейтральным, он давал согласие только на одну комнату. Елена Ивановна, отстаивая наши интересы, требовала три, не менее.

— Ну что же вы, Виктор Константинович! Вроде это вас не касается, — выговаривала мне Елена Ивановна.

Я улыбался.

— Ну как же мы будем сидеть в одной комнате? Зайдет посетитель и, не спросись, прямо к вам? — продолжала она.

— А я его не приму, Елена Ивановна.

— Как не примете?

— А так, просто. Скажу, чтобы он сначала обратился к вам, вы спросите у меня, я дам согласие, и вы разрешите ему подойти к моему столу.

— Это все в одной комнате?

— Ну и что же, Елена Ивановна.

Моя секретарша только прищурила глаза и тут же позвонила своему бывшему начальнику Костырину. Она заявила, что в создавшихся условиях не может на стройке работать. Костырин приехал немедленно, очень перепуганный, а я, подлив масла в огонь, заявил, что согласен с Еленой Ивановной — нет ей тут соответствующих условий.

Костырин помчался к Быкову. Кажется, они поладили. Костырину пришлось со своего ведомства дать два экскаватора.

Вот тут и появился Ким. Улыбаясь, он сообщил, как что-то очень приятное, что здание дало трещину, самое большее оно простоит три-четыре дня.

Елена Ивановна, Быков и Костырин устроили экстренное совещание. Как это часто бывает в жизни, две сильных враждующих стороны пришли к соглашению за счет третьей, более слабой стороны, то есть меня. Костырин уехал, а моя секретарша (даже трудно произносить это слово в отношении Елены Ивановны) подошла ко мне.

— Что вы пишете? — спросила она.

— Да вот, к сегодняшнему совещанию…

— Вас просит Владимир Яковлевич. — Она впервые так назвала Быкова. До сих пор говорила: «Этот громовержец с подтяжками».

— Вот закончу…

— Очень срочно, Виктор Константинович.

Спорить с Еленой Ивановной — дело гиблое.

Быков сидел за столом в отвоеванной комнате.

— У вас ко мне что-то срочное? — спросил я.

Быков смотрел прямо перед собой, молчал. Повисла неловкая пауза. Мне вдруг пришла в голову шальная мысль, что Быков, столь энергичный и резкий на площадке, сейчас просто смущается, и смущается именно меня. Странно! Но времени до совещания осталось мало.

— Очевидно, Елена Ивановна ошиблась. — Я поднялся.

Когда я был уже у дверей, он кашлянул и, запинаясь, сказал:

— Н-нужно строить новую к-контору.

— Стройте.

— А деньги?

— Я договорюсь с заказчиком.

Быков встал, натянул белую кепочку с целлулоидным козырьком, поправил подтяжки.

— Можно из панелей? — не глядя на меня, хрипло спросил он.

— Из панелей? — Мы оба хорошо знали, что строить конторы капитально не принято. Быков рассчитывал на мой отказ, но именно поэтому я ответил: — Ну что ж, можно.

Он снова начал готовиться к вопросу, но мне этот разговор уже начал надоедать.

— Эскиз оформлю. Напишу вам бумажку. Все?

Быков кивнул головой.

Первым приехал Померанцев. Он зашел в нашу комнату для совещаний и в удивлении остановился:

— Печь-то, печь какая! А, Виктор Константинович? — Померанцев снял пенсне и осторожно обошел печь. — А кафель! Как клали! — Потом он увидел Елену Ивановну, которая сидела у председательского места, Померанцев так же осторожно подошел к ней.

— Не имею чести знать?

— Елена Ивановна.

— А… очень приятно.

— Не понимаю, что «приятно» — я, что ли, или печь? — покуривая сигарету, спросила Елена Ивановна, небрежно рассматривая Померанцева.

Померанцев мелко рассмеялся.

— Все приятно, Елена Ивановна.

Потом, повернувшись ко мне, строго спросил:

— Подготовился?

Померанцев сел за стол и углубился в справку, время от времени поглядывая на Елену Ивановну.

Это было первое совещание на стройке. Обычно, когда слышат слово «совещание» или «заседание», все настораживаются: «Ну, сейчас пойдет говорильня!» Придуман ярлык — «заседательская суетня», который с разгона приклеивается к любой встрече деловых людей. Конечно, бывает, что эти деловые люди не умеют организовать свою встречу, но при чем здесь все совещания? А ярлык — страшная вещь!.. Хотелось бы восстановить доброе имя совещаний, деловых, в меру длинных.

Итак, на первой встрече присутствовали (буду перечислять не по алфавиту, а сверху вниз): начальник главка Сергей Платонович (как всегда чем-то озабоченный, поглядывающий на часы), представитель СЭВ Кареев, проектировщики — главный инженер Корень, два архитектора и конструктор — бестелесный Раков. Потом: управляющий трестом механизации Козин (все время вздыхающий из-за чрезмерной полноты), какое-то транспортное начальство (его все называли Иван Иванович), Быков и улыбающийся Ким (пришел сам, без приглашения), Елена Ивановна, вот и все.

Совещание шло как обычно. Сначала встал Быков и, запинаясь, заявил, что на стройку в смену нужно выделить тридцать самосвалов.

— Тридцать? — переспросил начальник главка.

Быков в нерешительности схватился руками за спасительные подтяжки.

— Да, тридцать, — хрипло подтвердил он.

Транспортное начальство, Иван Иванович, лысый, круглый человек, рассмеялся:

— Это значит — в сутки девяносто машин… Да вы знаете?! — Он гневно поднялся. — Мне что, все стройки Москвы закрыть? Так?

— Вы просите из какого расчета? — спросил Быкова начальник главка.

Быков молчал.

— У меня, извините, мало времени, — начальник главка посмотрел на часы.

— Из расчета — сделать котлован за три месяца, Сергей Платонович, — поднялся Ким.

Начальник главка посмотрел на меня.

— Подтверждаю. — Я положил на стол план разработки котлована и листок с расчетом.

Он придвинул к себе чертеж. Несколько минут рассматривал его, потом показал карандашом:

— А тут почему нельзя поставить еще один экскаватор?

У начальника главка был острый глаз, ничего не поделаешь. Действительно, у проспекта Калинина можно было поставить еще один экскаватор, но меня упросил Ким его не включать в расчет. При этом он тогда сослался на начальника главка: «Раз начальник главка сказал — думать, то разве нельзя создать себе небольшой резерв? А вдруг какая-нибудь поломка механизмов…»

Так уж всегда — если покривишь душой, обязательно попадешь в неловкое положение… Ну что ему сейчас ответить?

Снова поднялся Ким:

— Вы правы, Сергей Платонович, у проспекта нужно поставить еще экскаватор.

— Плохо! — громко сказал начальник главка. И для того чтобы было ясно, к кому это относится, он повторил: — Плохо, Виктор Константинович. Вот, даже прораб, занятый текущей работой, это сообразил.

Для ответа начальству, которое поймало тебя в просчете, существует «наигранный» вариант. Нужно изобразить на лице восхищение и сказать: «Вот спасибо, вы хорошо подсказали, сами-то мы не заметили». Ручаюсь, что из ста начальников девяносто или девяносто пять усмехнутся и больше тебя попрекать не будут. Но я промолчал, только посмотрел на Кима.

— Так вот, дадите еще экскаватор! — Начальник главка посмотрел на Козина.

— Слушаюсь. — Козин, вздыхая, что-то записал в блокнот.

— А вы, Иван Иванович, сто самосвалов в сутки.

— Но…

— Сто! «Но» будет потом, когда закончим котлован. Срок сокращен до двух месяцев.

Я доложил о пяти задачах, которые стоят перед строителями. Собственно говоря, уже о четырех, так как пятая — начало работ — осуществлена. Сказал, что главное сейчас продумать технологию и организацию труда.

— Нужно поконкретнее, — сухо прокомментировал начальник главка. — Как вы считаете? — спросил он у Кареева.

— По-моему, хорошо, — коротко ответил тот.

— Ну что ж… Только все же задач будет шесть. — И, отвечая на мой вопросительный взгляд, Сергей Платонович добавил: — Нужно форсировать подготовку к монтажу, к нам едут польские инженеры-монтажники.

— Монтажники? — рассмеялся Корень. — Да ведь только несколько дней как тут начали котлован.

— Да, монтажники… А как у вас с проектом?

Никогда раньше не слышал такого ловкого доклада.

У стены Корень поставил планшеты, на которых большими буквами, черными, красными, были выписаны наименования чертежей и сроки. Начал говорить — словно жонглировал. Мне вдруг показалось, что названия взлетели в воздух, а Корень все подбрасывал их. В воздухе как будто образовался большой круг, как у заправского жонглера в цирке.

Когда Корень закончил, он несколько секунд еще стоял посредине комнаты, как бы ожидая аплодисментов, потом подошел к столу и сел. Все молчали.

— А собственно говоря, когда будут выпущены чертежи? — робко спросил Померанцев, двигая по столу чернильницу.

Корень снова встал.

— Ладно! — вдруг сказал начальник главка. — Разберетесь вместе с ним, Виктор Константинович!

В комнате остались только Быков и Ким. Я взял какую-то папку, начал ее листать.

— Можно идти, Виктор Константинович? — спросил Ким. Он смотрел на меня ясными, невинными глазами, будто ничего не случилось, будто не он только что на совещании подвел меня.

— Да.

Ким встал:

— Если что нужно будет, я у котлована.

Ким пошел к двери.

— Подойти сюда! — вдруг хрипло приказал Быков.

— Это вы мне? — Ким остановился. — Слушаю!

— Ты просил Нефедова, чтобы экскаватор у проспекта не брать в расчет?

— Какое это сейчас имеет значение? — улыбаясь, спросил Ким.

— Улыбочки брось. Я тебя спрашиваю, отвечай: да или нет?

— Просил.

— Нефедов выполнил твою просьбу?

— Я все же не понимаю, Владимир Яковлевич, к чему все это?

— Сейчас поймешь, а пока ответь: да или нет?

Улыбка сошла с лица Кима.

— Выполнил.

Быков тяжело поднялся:

— Почему же ты сказал начальнику главка, что экскаватор у проспекта нужно ставить? Заслужил похвалу, но подвел человека, который выполнил твою просьбу, помог тебе.

Ким молчал.

— Извинись, — хрипло приказал Быков. — Проси прощения, сейчас же!.. Мы можем не соглашаться с Нефедовым. Мы ему не подчинены, хотя он и считается начальником этого строительства. Просто не знаю, как он будет работать в таких условиях… Мы можем послать его подальше. Понимаешь — это я говорю при нем, — послать подальше. — Быков подошел к Киму и схватил его за плечо. — Но подличать я не позволю. Этого в нашем СУ не было и не будет. Если еще раз повторится — выгоню.

Ким побледнел.

— Вы не имеете права так говорить, — с трудом выговорил он.

— Да, не имею… а повторяю — выгоню!

Ким что-то хотел сказать, но вдруг повернулся и быстро вышел.

На площадке все так же, будто ничего не случилось, слышался стук, завывание и скрежет машин. Быков подошел к окну.

— Не пойму я вас, — раздраженно сказал он. — Были главным инженером треста. Такого, как этот друг Ким, в бараний рог могли скрутить. Бросили все, пришли на эту площадку… Не пойму всей этой затеи, чтобы в строительстве участвовали разные страны. Разве мы сами не можем построить? А уж если это так нужно, то пусть Секретариат СЭВ всем и командует… Сделали мое СУ генподрядчиком, а фирмы мне не подчинены. Страшно не люблю такой неразберихи. Вы все помалкиваете. Я про вас узнавал, мне рассказывали, как вы втихую весь свой трест перевернули. — Быков посмотрел на меня. — Только тут так не получится. Не получится!

В комнату быстро вошел Ким. Он остановился у моего стола и, ясно глядя, сказал:

— Вы уж простите, Виктор Константинович. Я действительно поступил мерзко. Как получилось, даже сам не знаю. Мир?

Я кивнул головой.

— Ну вот и хорошо… Тут комиссия какая-то приехала, — сказал он Быкову. — Вас просят.

— Хорошо. Иди, сейчас я приду.

Ким вышел. Быков снова повернулся к окну, я продолжал листать папку. В этот момент мне захотелось вернуть Кима, прямо в глаза сказать им обоим, не стесняясь в выражениях, чего они стоят, потом хлопнуть дверью и уйти. Совсем.

Быков постоял минуты три.

Прав Быков, дальше так работать нельзя… Вот я уже перестал листать папку, вот сейчас встану… Но я сидел. Какое-то чувство, во сто крат сильнее раздражения, поднялось во мне. Э, нет, братики, так не выйдет. На стройке будет порядок. А за вас, друзья, придется взяться. Это будет трудно, утомительно, но ничего не поделаешь.

— Я пойду, — сказал Быков.

В папке оказался интересный документ, я внимательно его читал.

Быков вышел.

Мой будильник заболел. Я не говорю, как обычно, испортился, ибо его никак нельзя считать только часовым механизмом. В самом деле, каковы особенности любого разумного существа? Наверное, характер и неожиданные поступки, не предусмотренные природой этого существа. Правда? Мой будильник полностью отвечал этим признакам.

Заболевание первой обнаружила соседка Жанна.

Пока я открывал дверь, она вышла из своей квартиры на лестничную площадку.

— Виктор Константинович, — строго сказала соседка Жанна. — У меня для вас пренеприятное сообщение.

— Ничего, ничего, Жанна, не огорчайтесь. У меня сегодня было их столько, что одним больше — уже не имеет существенного значения. Валяйте! (Наконец, я нашел скважину замка.)

— Я вполне оцениваю ваш юмор, — парировала соседка Жанна. — Особенно слово «валяйте» — очень симпатичное, но говорю серьезно.

Я пропустил ее в переднюю, только сейчас обратив внимание на новый халатик, желтый в оранжевых разводах. («Как рубашка Быкова, — подумалось мне. — Вот была бы парочка!»)

— Ну-с, так что случилось? — В глаза Жанны смотреть я не решался. Мне всегда казалось, что там совершенно четко можно прочесть: «Эх, тюфяк вы!» И в конце восклицательный знак. Он и приводил меня в смущение.

Она подошла к телевизору и взяла в руки будильник.

— Ваш будильник испортился.

— Заболел… — поправил я. — Не может быть!

— Вчера мы опоздали с ужином, — ваш будильник не позвонил в шесть вечера, — муж был очень недоволен. Ведь вы знаете, что мы точно соблюдаем распорядок дня. — Она сделала паузу и добавила: — Чего нельзя сказать про некоторых.

Я взял будильник, поднес к уху. Нужно заметить, что у него всегда был очень громкий и четкий ход, на этот раз я едва прослушал тиканье.

— Ничего, ничего, — вслух успокоил я себя. — Сейчас заведем, и он снова закричит. Наверное, не завел.

Как я ни старался, мой будильник не звонил. Пробовал что-то лопотать, но едва слышно.

— Что будем делать? — строго спросила соседка Жанна.

— Пойду с ним, покажу… (По причинам, изложенным выше, я не мог сказать «часовому мастеру».)

— А мы как?

— Будильник болен, Жанна. Разве можно быть такой бессердечной. Вот подлечим…

— Это вы на таком узком диване спите? — вдруг спросила соседка Жанна, пристально посмотрев на меня.

— А-а… что вы?.. Ну да. Он раскладывается…

Часовой мастер напоминал этакого бодрячка врача.

— Ну-с, что там у нас? — ворковал мастер-врач. — Сейчас разберем-соберем, и все будет в порядке. — Он начал разбирать мой будильник, рассматривая через глазок-лупу его внутренности. — Так-так… Понятно-понятно!.. У нас, уважаемый («уважаемый» — это я), не так, как в других мастерских… Э-э… Да-да… Не так. Там бы у вас взяли на две недели… Интересно!.. Да-да, на две недели. А у нас сразу. Сейчас отдам здоровым!

Но сколько он ни бился, мой будильник молчал, даже перестал лопотать, только печально шевелил стрелками-усами.

— Странно-странно, — недоумевал мастер. Он снова разобрал будильник, осмотрел каждое колесико, пружинку. — Где-вы его достали, уважаемый?

— Подарили.

— Очень интересный экземпляр… Да-да… Ага, вот сейчас. — Несколько минут мастер энергично теребил внутренности будильника. Потом смущенно посмотрел на меня. — Придется оставить… на две недели.

— Две недели?! — Я даже представить себе не мог, как буду без моего будильника.

— Ничего не поделаешь!

Дома ко мне зашел муж Жанны.

— Ну и как? — спросил он, с любопытством глядя на меня.

— Что — как? — осторожно уточнил я. — Если вас интересует будильник, вылечим через две недели.

Муж Жанны рассмеялся, остановился посредине комнаты.

— Вам звонил какой-то Гнат. Он очень волновался. У вас никто не отвечал. Просил передать, что сегодня вечером у него что-то важное. — Муж Жанны наморщил лоб. — Кажется, соревнование… Нет, что-то другое…

— Гнат? — Тут я вспомнил, что именно сегодня у Гната торжество (как это я мог забыть!). — Спасибо, мне нужно бежать.

— А широкий у вас диван, — не очень последовательно сказал муж Жанны.

— Он складывается, — пояснил я.

К Гнату я попал только к девяти. Открыл дверь сам хозяин. Сначала он притворился очень обиженным, но не выдержал, обнял меня и потащил в комнату.

— Я сейчас, Гнат, одну минуту, отдышусь. Кто у вас?

Но Гнат уже открыл дверь и втолкнул меня в грохочущую комнату, переполненную людьми, папиросным дымом и звуками радиолы.

— Внимание! — закричал Гнат. — Внимание! Пришел… — он сделал паузу, — наш инженер. Я говорил, что он придет.

Радиолу выключили. В комнате на секунду стало тихо. Тут были все, кого я любил, с кем делил последние два года трудную жизнь на стройке. Меня потащили к длинному столу.

— Штрафную, Виктор Константинович, — весело закричал бригадир Корольков. — Штрафную за опоздание. — Он налил большую стопку. — Ждем!

— И не подумаю, — сказал я. — Прежде всего хочу увидеть виновника торжества, из-за которого уже два месяца мне нет покоя. Где он?

— Да ты что, Виктор. Гнат же рядом с тобой. Ну давай. — Начальник СУ Беленький протянул свою рюмку.

— Вот он, виновник, — великий психолог Владик показал на середину стола.

Тут на блюде с золотой каймой лежала маленькая книжица…

— Пока не прочту, разговора быть не может. — Я взял в руки диплом и громко прочел, что отныне и до конца жизни Гнату Ивановичу Аброськину присваивается звание техника-строителя.

— Оценки можно не читать, — скромно заявил Гнат, когда я начал перечислять дисциплины, изученные Гнатом. — Понимаешь, инженер, в нашем техникуме выше троек не ставят.

— Ладно, Гнат! — Я оглянулся: — Где тут стул? После такого диплома меня ноги не держат.

— Э, инженер, отстал ты от жизни! — Гнат очень обрадовался. — Стол-то накрыт — а-ля фуршет.

— «А-ля фуршет»?! Что это значит, Гнат?

Но больше разговаривать мне не дали. Я должен был выпить штрафную за опоздание, за то, что я ушел из треста, за то, что я не появляюсь в тресте, и просто выпить. Так уж принято.

Я смог немного оглядеться только тогда, когда выпил все штрафные. В большой комнате компания разбилась на три группы: первая — помоложе — во главе с Владиком выжимала из магнитофона какие-то булькающие звуки, Владик и Нина, стоя друг против друга, сильно размахивая руками, неправдоподобно изгибались. У старенького телевизора марки КВН, с большой линзой, в креслах сидели, подремывая, несколько пожилых прорабов — вторая группа, а остальные стояли у стола. Анатолия и Вики не было.

— Она на балконе, — Владик подошел ко мне. — Ладно вам, Виктор Константинович, не пробуйте удивляться моей проницательности. Это эле… элем… элементарно. — Великий психолог тоже уже подвыпил. — И Анатолий, конечно, там.

Но выйти на балкон мне не дал Гнат.

— Стоп, инженер! — закричал он. — Сначала тост.

— Но, Гнат, — взмолился я, — ведь уже было столько тостов.

— Одного не было… Минуточку внимания. — Гнат вытащил из салатницы ложку и постучал по бутылкам. — Внимание! Я предлагаю тост за нашего инженера. Пусть он сбежал от нас на другую стройку, пусть никого брать с собой не хочет, видно, надоели мы ему, пусть… — Гнат остановился — видно, третье «пусть» он сказал случайно и не знал, как закончить.

— Надоел ты, Гнат, с твоим «инженером»… Ну ладно, давай. — Беленький поднял рюмку.

— Пусть… — не сдавался Гнат, — забывает нас. Все равно он наш инженер. За инженера!

Я понял, что сейчас мне уже не отвертеться от выступления. Ну что ж, пожалуйста, я готов. Это для меня совсем не трудно. Скажу, что люблю их, никогда не забуду, не приглашал к себе, потому что весь мой штат — это секретарша Елена Ивановна, а не хожу в трест и на стройки, чтобы не расстраиваться. Я готов сказать, пожалуйста. Взял у Гната салатную ложку, тоже постучал по бутылке и начал говорить.

Вдруг магнитофон тихо-тихо запел: «С чего начинается родина? С картинки в твоем букваре…»

Я остановился. Мне вдруг стало печально… жалко себя.

— Давай, Виктор, давай! — закричал Беленький. — А потом я скажу. Все расскажу, как ты меня воспитывал. Начистую, пусть все знают.

«С чего начинается родина…» — пел магнитофон.

Я не мог больше говорить. Сейчас я должен рассказать о своей новой работе. Эта песня, гордая и печальная, требовала искренности, правды. А что я им мог сказать: как подвел меня, лучисто улыбаясь, Ким; о Быкове, что ли, я мог рассказать? И вдруг я понял, как тягостно и неприятно мне на новой стройке одному, без коллектива.

— За вас, дорогие, — наконец сказал я. — За мою Родину. — В комнате стало совсем тихо, и, хотя я поднял рюмку, никто не выпил.

Встал Беленький.

— Я не буду говорить, как ты меня воспитывал. Не хочется сейчас об этом. — Он помолчал и хрипло добавил: — Мы принимаем твой тост… Понимаем тебя. За коллектив наш, но и за твой будущий коллектив!

— Почему будущий? Не согласен! — закричал Гнат.

— Помолчи, Гнат, Беленький прав, — остановил его Косов. — Так надо.

Было уже поздно, когда мы вышли. Вернее — очень рано. На площади, улицы города вступал новый день. Какой он будет, трудный или легкий, счастливый или печальный, — никто не знал. Не знали и мы.

Мы прощались. Я отогрелся. Мне было хорошо и чуть грустно.

— Ну, Виктор Константинович, всего вам хорошего. — Бригадир Корольков протянул мне руку, потом привлек и поцеловал. — Хорошо было с вами работать, но жизнь идет.

— Если что, Сергей Николаевич…

— Нет, пока буду бригадиром.

…Владик, прораб Шуров, Девятаев, Косов…

— Я провожу тебя, инженер, — сказал Гнат.

— Нет, Гнат, у тебя другая задача… Не спорь! Вот задание командования: проводишь Неонелину, то есть Нину.

Она подошла ко мне:

— Я на ушко, Виктор Константинович.

— Пожалуйста.

— Закончу институт, приду к вам на работу. Хорошо? — она слегка коснулась моей щеки губами.

— Хорошо.

— Слово?

— Да.

— Ну, пошли, Гнатик! Ваш инженер приказал. Нечего вам быть таким печальным.

…Мякишев, Топорков, Шурочка, еще раз Гнат…

И вот мы остались втроем: Беленький, Анатолий и я. Беленький рассказывал о своем новом заказчике, потом спохватился:

— А я уже пришел. Мне сюда. — Он пожал мне руку: — Ничего, Виктор, в тресте, когда ты начинал, было потруднее. Ничего!

Он исчез в переулке, и уже оттуда донесся его голос:

— С Быковым будь…

Дальше не расслышал. Мы медленно пошли с Анатолием. Я положил ему руку на плечо:

— Ну, Анатолий, дорогой, расскажи, как живешь? Извини, что перешел на «ты» и без отчества. Соскучился я по тебе.

Анатолий шел, глядя прямо перед собой. Его худое лицо совсем заострилось, казалось болезненным.

— Рассказывать особо нечего, — сухо начал он. — Управление обеспечения, которое вы когда-то организовали, живет, и я живу пока. — Он остановился. — Вот что, Виктор Константинович, с вами желала поговорить Вика.

— Вика?! Я так хотел ее сегодня увидеть. Почему же она…

— Вас так обступили все, что она не могла к вам добраться… Подождите, Виктор Константинович, снимите с моего плеча руку. Вот так удобнее. Ей нужно было домой. Она просила вам передать. Она сейчас работает в институте помощи строительству. У них организуется группа для вашей стройки. Вы, наверное, удивитесь, какие бывают совпадения, — ее назначили старшей этой группы.

— Интересно.

— Да, интересно. Так вот она просит вас позвонить директору института, чтобы ее не посылали на вашу стройку.

— Почему?

— Она очень просит. Помните, не так давно, кажется два года назад, она тоже просила… Она тогда хотела работать у вас, сейчас не хочет. Позвоните? Чего вы молчите?.. Ну как хотите, можете молчать, я только передаточная инстанция. Вот телефон директора… Извините, всего вам хорошего, мне сюда… Да, забыл еще передать: она просила ей не звонить.

Сейчас я шел один. Было тихо и пустынно. Кругом нелепо громоздились высокие, совсем темные дома, и нелепая, залитая асфальтом улица лежала передо мною, приглашая в никуда. Вытянув тонкие шеи, мертво горели фонари… Где-то сбоку, грохоча на полной скорости, промчалась машина, еще несколько секунд слышался ее грохот дальше, дальше. Потом снова тишина. Ненужно светились рекламы оранжевыми, красными, фиолетовыми цветами, все так же, будто улица переполнена людьми, призывая совершить увлекательную прогулку по Москве-реке, подписаться каждой семье на журналы. Одна реклама, самая большая, требовала быть взаимно вежливыми. Но все — и экскурсанты, и капитаны речных теплоходов, и работники «Союзпечати», и будущие подписчики — спали, а на темной пустынной улице можно было быть взаимно вежливым только с самим собой. Я был вежлив.

«Ну вот, уважаемый, кажется, все», — сказал я себе.

«Может быть, встретиться, поговорить?»

«Зачем, уважаемый?»

«Узнать, что случилось».

«Нет, дорогой, ведь она просила ей не звонить. Так?»

«Да, ты прав, это все».

В этом спящем, неподвижном мире я был совсем один. Даже луна, большая, круглая, которая вначале следовала за мной, странно перекатываясь через вершины облачных гор, куда-то исчезла.

Потом потухли фонари, огни реклам. На грани ночи и утра все стало серым. Свет рушился. Я вдруг понял, что весь огромный мир: строительные площадки, мечты об идеальном управлении, любимая музыка Грига, поля и леса Подмосковья, даже вечерние встречи у метро — все это было связано с Викой… Я шел… Наконец впереди мелькнула темная лента реки, мост, а внизу обнесенная забором какая-то огромная яма. Это же… Да, я приплелся на свою стройку. Плохой или хороший, это был сейчас мой дом.

Вставал рассвет. Как его описать, рассвет-то?! Из-за горизонта чуть-чуть выглянула красная полоска — солнце.

«Ну-с, что тут у вас?» — деловито поинтересовалось оно.

«Да вот, стою над ямой», — нехотя ответил я.

«Яма? Посмотрим. — Солнце чуть приподнялось. — Видишь?.. Щиты опалубки!..»

«Вроде к бетонированию готовятся. Котлован это»:

«То-то же… А то яма! Что еще?»

«С Викой у меня не в порядке…» — с надеждой начал я.

«С Викой? Это не по моей части, — строго ответило Солнце. — По личным вопросам следует обращаться к Луне. Ей все равно делать нечего, ходит только по небу и всюду заглядывает. А у меня знаешь сколько дел».

И все же, расставаясь, оно слегка коснулось моего лица, ласково и нежно.

«Я рад тебе», — сказал я.

Но солнце уже было высоко. Что для него я! Пробуждался город. Сотни тысяч людей вставали. Пока, делая зарядку, или умываясь, или завтракая, они еще просто были москвичами, но через полчаса-час, выбегая с озабоченными лицами из домов, они уже становились рабочими, служащими, может быть отпускниками, которые в этот июльский день станут в очередь за авиабилетами.

Пришел первый автобус, потом троллейбус взял на остановке первых пассажиров, заспанных и позевывающих… Солнце все поднималось, освещая огромный город, прогоняя ночные сомнения, страхи, неверие. Пробежала одна, вторая легковая машина, из дома напротив вышла девочка с большим рыжим псом-боксером. Боксер деловито подошел к столбу, обнюхал его.

Девочка нетерпеливо дергала за поводок.

— Горе мне с тобой, — приговаривала она, — скорее не можешь?

Пес недовольно посмотрел на девочку.

Стройка понемногу оживала. Табельщица открыла табельную доску. Проходной пока еще не было, рабочие незаметно появлялись, спускаясь с откоса, или напрямую — с проспекта. Быстро прошел Ким в элегантной спортивной курточке, стройный, подтянутый.

Он направился ко мне и еще издали оживленно начал:

— Знаете, Виктор Константинович… — Но, подойдя ближе, осекся: — Я в котлован… Там опалубка. — Спускаясь в котлован, он оглянулся.

Я посмотрел на часы. Время тянулось мучительно медленно. Директор института приходит, наверное, в девять часов… А может быть, раньше. Позвонить сейчас, что ли? Рано.

Прошел Быков, почему-то без кепочки (наверное, спешил, забыл дома). Издалека хмуро поздоровался и тоже спустился вниз. Конечно, он остановился в центре котлована, а как же иначе! Подойти к месту установки опалубки, разве это можно? Сначала Ким не заметил его, но вот что-то докладывает. Ну и компания! Я медленно пошел к конторе. Уже у двери догнал меня бригадир Роликов.

— Можно, Виктор Константинович?

— Слушаю.

Он, приветливо улыбаясь, протянул мне картонную трубку. Я машинально взял ее:

— Ну?

— Отходы швейного производства, — пояснил Роликов, все так же улыбаясь. — На ней нитки были намотаны.

— Ну?

— Я вот предлагаю вставить их вместо металлических трубок, чтобы пропускать болты, которые стягивают опалубку.

Я повертел трубку в руках. («Вот черт, вечно ко мне со всякой ерундой обращаются».)

— Можно, наверное, ставить, если бетон не сомнет, но с этим обращайтесь к Быкову.

— Он сказал, что не сможет с фабрикой договориться… Просил, чтобы я поговорил с вами. — Роликов обратился ко мне вежливо, но вместе с тем настойчиво, как всегда разговаривают с начальством бригадиры, знающие себе цену.

— Нет, это к Быкову.

В конторе по записке, которую дал мне Анатолий, я набрал номер телефона директора института.

Спокойный, чуть глуховатый голос ответил:

— Рыбаков слушает.

Я изложил свою просьбу.

— Причина? — коротко спросил он.

— Особой причины нет. Это просто просьба моя и вашей сотрудницы. Очень прошу.

Он помолчал.

Хотел ли я, чтобы он мне отказал? Умом — да! Со всей холодной безжалостностью, с какой в иные минуты относятся к себе люди, я говорил себе, что это конец. Уже одно то, что Вика обратилась ко мне через Анатолия… Да, это конец! А сердцем… Чепуха все это! Придумали дикое деление на ум и сердце, как будто человек состоит из отдельных частей… И все же подсознательно, на фоне всей этой темно-тягостной ночи, теплилась какая-то светлая точка, совсем далеко. Что она означала, я не знал. Может, быть.

Директор тихо произнес:

— Жалко, конечно… но ничего не поделаешь. Хорошо.

«Ну вот… — я машинально разгладил бумажку. Внизу четким круглым почерком, каким обычно пишет Анатолий, стоял еще один телефон. — Что еще я должен был сделать? — мысленно обратился я к Анатолию. — А, понятно! Только спокойно, да?.. Конечно».

Я набрал номер.

— Смирнов слушает, — раздался в трубке его голос.

— Анатолий Александрович, только что я говорил с директором института. Все в порядке. Успокойте Вику, она работать на моей стройке не будет.

— Я хотел… — запинаясь, начал он.

— Что вы еще хотели?

— Я хотел вам…

Я подождал секунды две, кажется, не больше.

— Извините, Анатолий Александрович, у меня тут дел на стройке миллион. Когда сформулируете свою мысль, позвоните мне. Хорошо?

Он молчал.

Быстро разворачивался строительный день. Как и прежде, работали экскаваторы; самосвалы, оседая, принимали порции грунта и, кренясь кузовом, выезжали с площадки; как и прежде, бульдозеры сгребали в кучу обломки бывших домов, а молот сваебойного агрегата с визгом поднимался вверх, падал, резко бил по свае, снова вверх… Но было ясно» что центр стройки переместился вниз, на десятиметровую глубину, в котлован, где на двух звеньях рельсов уже собирался башенный кран… Справа ставили опалубку.

«Что же они сейчас закладывают для пропуска болтов? — подумал я. — А интересное предложение с этими картонными трубками. Хитро! Сколько же тут экономится труб?.. Периметр — сто метров, плюс сто, плюс два по восемьдесят… итого триста шестьдесят, да внутри восемьдесят… Нет, так в уме не посчитаешь. — Я вынул блокнот… Получалось три с половиной километра. — Ого!.. Три с половиной километра труб — так себе, ни за что!»

Быков стоял посередине котлована. Выбрал себе новую позицию… А почему он все-таки не мог договориться, ведь фабрика вывозит их на свалку? Лень, наверное, сдвинуться с места.

Я подошел к краю котлована. Бригадир Роликов работал внутри опалубки. Вдруг я вздрогнул… он ставил те самые картонные трубки — отходы фабрики.

— Быков! — закричал я. — А ну-ка поднимитесь сюда!

Он удивленно посмотрел на меня.

— Быстро! — приказал я. — Слышите?

Он еще постоял немного, потом тяжело начал подниматься вверх по откосу.

— Чего вам? — Он все так же удивленно смотрел на меня.

— Какого черта вы прислали ко мне бригадира с просьбой помочь, когда трубки уже на стройке?

Он помолчал, взялся руками за подтяжки.

— Я спрашиваю вас, — кричал я изо всех сил, — что это за штуки? И перестаньте хлопать вашими подтяжками, опротивели мне они!

Он усмехнулся, опустил руки.

— …Внимание проявляете, — злобно, но уже тише сказал я. — Наплевать мне на такое внимание… Жалеете?! Мне не нужна ваша жалость… Вон лучше смотрите… Смотрите, я говорю! Так стяжку сделали — вся полопалась, изоляцию порвет.

Он все усмехался.

Мне была противна эта усмешка, его толстые губы и вообще весь он, в тридцать пять лет уже округленный, обрюзгший, с животиком.

— Чего молчите? — шипел я.

— А ничего, Виктор Константинович, у вас получается. — Он рассмеялся немного смущенно, на миг в лице его проглянул Быков-маленький, мальчишка.

— Что получается? Все загадками говорите.

— Последние дни вы все молчали. Измором брали нас… Я говорю «получается» — кричать умеете. Знаете, это хорошо. Очень не люблю вежливых хлюпиков. Пакостят они. А когда человек кричит… Вы и выругаться можете?

— Идите вы знаете куда!

— Вот-вот, хорошо. А теперь поезжайте-ка вы домой. Выспитесь, побрейтесь. А? — Это еще говорил, улыбаясь, Быков-маленький, а Быков-взрослый помолчал и мрачно добавил:

— Что касается стяжки, то за качество строительства отвечаю я. И уж как-нибудь…

 

Глава четвертая

Тень и свет

Тень… свет, тень… тень, снова свет — это дорога, высаженная яблонями, вдоль университета. Так, наверное, устроены все людские дороги: смена тени и света. Казалось, что деревья в цвету будут все время, вроде декорации. А вот смотри — краснеют всамделишные яблоки. Только протянуть руку — можно сорвать их.

Дары природы?.. Э нет, не дары, а кооператив «Природа и человек». Ибо все, что в городе растет, стоит или движется, сделано при участии человека. Даже самую обычную траву нынче раз в неделю подстригают, и она молодеет. А вот выше верхушек деревьев, выше труб заводов, выше самых высоких кранов — природа, ее дары: мягкая синева неба, едва заметные облачка, солнце. Принимай щедрые дары, благодари, тут ты, человек, палец о палец не ударил.

На Москве-реке — белые теплоходики, почти игрушечные, на них кроме команды пока не больше трех-четырех пассажиров. Но все равно они упорно движутся по жесткому графику. Ничего не поделаешь — флот! Над рекой переброшена высокая железобетонная арка — мост. Самое интересное творение человека, где инженерный расчет создает редкой гармоничности форму. Это дар человека природе, богатый и щедрый. Здесь сочетаются ум человека, его воля и энергия.

Сколько страниц наполнено гневным возмущением — люди, мол, не умеют ценить щедрот природы. Правильно, конечно, пишут. И вместе с тем некоторые критики не знают меры. Слушая их, невольно закрадывается мысль — не пора ли человеку вообще убраться с планеты Земля, оставить ее в покое. И тогда на земле наступит золотой век без человека, без его химии, вычислительных машин, панелей для многоэтажных домов. И тогда на земле будут только животные, ветхие избушки, которые в связи с преклонным возрастом сейчас причислены к природе, деревья. Никто их не будет трогать, ветерок будет гулять по земле, чуть касаясь верхушек деревьев, напевая о вечности. Только — кому напевая?

Никогда еще голая, так сказать химически чистая, критика ничего не исправляла, ничего не создавала… А ведь мост — наш подарок природе! Об этом забыли. Забыты поиски конструкторов, бессонные ночи мостостроителей. Кто сейчас назовет авторов и строителей моста? А наверху, на тридцати метровой высоте, движутся машины, ниже, в стеклянной галерее, по рельсам — вагоны метро, справа-слева по консолям — пешеходы…

Да что вы такое говорите, возразят мне, она природа, ведь живая, дышит, меняется, растет, а мост — как поставили его, так и стоит неподвижно.

Неправда, мост не мертв, он тоже «работает». Вот сейчас, в этой, казалось, неподвижной арке, действуют невидимые силы в десятки тысяч тонн. Они сжимают ее, и арка, сопротивляясь, укорачивается, правда на миллиметры. А прошел поезд метро, прошли троллейбусы — арка снова удлиняется. Она дышит! Стеклянная галерея подвешена на стальных тяжах, они тоже кажутся неподвижными, но каждый сантиметр сечения тяжа растягивается силой в полторы тонны. Тяж тоже «дышит» — удлиняется, укорачивается. И все в этом удивительном сооружении работает, меняется.

Так воздадим должное щедрости не только природы, но и человека. Когда-нибудь в Москве, именно в Москве, наверное, откроется Всемирная выставка — «Человек — природе», где будет представлено все самое удивительное, что сделал человек для природы.

Поляки приехали двадцатого июля.

Я вызвал Елену Ивановну.

— Есть такое задание командования, Елена Ивановна… — Я попросил ее взять на себя хозяйственные заботы.

— Точнее. — Елена Ивановна уселась в кресло напротив меня, закурила новую сигарету. — Точнее.

— Они приедут сюда, на площадку, для переговоров. Нужно угостить как полагается: кофе, бутерброды, что ли, посуда нужна. — Я протянул ей деньги.

— Костырин разве поможет, — задумчиво сказала Елена Ивановна. (Во всех случаях, когда у Елены Ивановны были сложности, отдувался Костырин.) — Мы приемы часто устраивали.

— Что угодно, что угодно, Елена Ивановна. — Может быть, и Костырин. Пригрозите ему, если это нужно, что вернетесь… Это только так, я вас, конечно, не отпущу.

— Не отпустите? — с любопытством спросила Елена Ивановна. — Почему? — Она уселась поудобнее. — Вы знаете, обычно через несколько месяцев начальники мечтают, чтобы я от них ушла… Мне придется поехать домой переодеться, — не очень последовательно добавила она.

Вообще я считал, что ее присутствие не совсем обязательно, но пришлось согласиться.

Она поднялась.

— Хорошо, Виктор Константинович, все будет… Черное разве?

— Что черное, Елена Ивановна?

— Черное платье. О чем вы все думаете последнее время?.. Похудел, совсем извелся. Даже Быков, до чего человек толстокожий — знает только свои экскаваторы, — и тот спрашивал, что с вами случилось.

Елена Ивановна села на свой конек — личная жизнь подопечного начальника должна быть всегда под ее контролем.

— Ладно, Елена Ивановна, я исправлюсь. Очень прошу. До приезда гостей осталось всего несколько часов.

Они приехали ровно в три часа, двадцатого июля в три часа. Это была первая встреча с представителями иностранной фирмы, мы немного волновались. На длинном столе стараниями Елены Ивановны чинно блестели бутылки нарзана, бокалы, лежали пачки сигарет и большие блокноты. В углу на маленьком столике (об этом знали только Елена Ивановна и я) стояла готовая к действию кофеварка и чашечки. Мы выстроились у входа: Померанцев, Быков (по такому случаю он надел пиджачок ярко-зеленого цвета), лучезарно улыбающийся Ким, Елена Ивановна в черном платье с таким большим вырезом на спине, что видны были худущие лопатки.

Поляков было трое: пожилой представительный пан директор; первое, что бросилось в глаза, — его густые брови, поднятые вверх и как бы застывшие в изумлении, пан инженер, элегантно одетый, молодой (потом он уже к нам не приезжал) и начальник участка монтажных работ Станислав Юзовски — небольшого роста ладный человек с большими черными глазами, отпускающими всем грехи человеческие.

Пан директор оглядел нас и, несколько поколебавшись, подошел к Елене Ивановне. Она протянула ему свою худую руку высоко, как бы для поцелуя, но он только пожал ее и с несколько старомодной галантностью заявил, что ему очень приятно, тут присутствует пани… пани (Елена Ивановна быстро сказала свое имя) …пани Елена…

Потом пан директор снова посмотрел на нас, но в это время зашел Кареев и представил каждого, начиная с Померанцева.

У стола тоже произошла небольшая заминка. Поляки и Кареев сели по одну сторону стола, мы — по другую, председательское место у торца стола осталось не занято. Кареев пригласил председательствовать Померанцева. Померанцев — меня, я — Быкова. Тот тоже отказался, и мы остались без председателя. Забегая несколько вперед, должен сказать, что мы размещались так всегда. Кажется, от этого ничего не пострадало.

Затем мы обменялись таким количеством улыбок, что их хватило бы по меньшей мере на десяток наших обычных совещаний. Но улыбки улыбками, а нужно начинать разговор.

«Скажи что-нибудь. Чего ты молчишь?!» Померанцев пододвинул мне записку. Я прокашлялся, но в это время заговорил Ким.

Он, Ким, и все присутствующие здесь советские товарищи (тут впервые я услышал о себе — «советский товарищ») приветствуют и поздравляют… Ким остановился. Я понял, что слово «поздравляют» Ким сказал случайно, но не в характере Кима было сдаваться. Он лучезарно улыбнулся и твердо повторил:

— …и поздравляют…

Кареев с интересом следил за Кимом.

«С чем он поздравляет поляков? Помоги ему!!!» — написал в своем блокноте Померанцев.

— …и поздравляют… — улыбка на лице Кима стала еще проникновеннее… — с приездом, — наконец нашелся он.

Тут Елена Ивановна начала обносить всех маленькими чашечками кофе.

— Весьма рада!.. Весьма рада! — при этом приговаривала она.

Померанцев посмотрел на меня испепеляющим взглядом и написал в блокноте: «Ты что, В.К., сдурел? Разве так встречают иностранных гостей!!!»

«Вполне дипломатическое угощение!!!» — написал я ему в ответ и для убедительности тоже поставил три восклицательных знака.

«Ну, знаешь…» Карандаш Померанцева сломался.

— Весьма рада! — воркующе сказала Елена Ивановна, ставя перед Померанцевым чашечку размером с наперсток;

Померанцев расплылся улыбкой:

— Спасибо, Елена Ивановна, очень люблю кофе… Так сказать, тонизирует.

«Вот видите — тонизирует!!!» — написал я Померанцеву.

Можно было только предполагать, что он хотел ответить, но его карандаш был сломан. Правда, взгляд Померанцева был достаточно красноречив.

— Весьма рада! — Елена Ивановна поставила последнюю чашечку перед Быковым.

Быков придвинул к себе чашечку и попробовал из сахарницы (три амура поддерживают гнездышко) достать кусок сахара. Несмотря на все старания, это ему не удалось. Тогда он очень осторожно поднял чашечку и сразу ее опустил.

— Вам еще? — любезно спросила Елена Ивановна.

— Нет, благодарствую, — на старинный славянский лад ответил Быков. Он вынул платок и, как после тяжелой работы, вытер с лица пот.

После того как у Померанцева сломался карандаш, связь между нами прекратилась, но он тут же применил другой способ — многозначительно толкнул меня ногой. Я понял, что это означало требование вступить в разговор.

И вдруг я с ужасом заметил, что начал говорить о польском футболе. Тема, к удивлению, оказалась для наших гостей весьма интересной. Пан инженер, все время довольно кисло поглядывавший на бутылки нарзана, зажегся и живо поддержал разговор. Померанцев толкнул меня ногой, на этот раз полегче, я понял, что он одобряет мое начало.

Очевидно, наши гости пришли к выводу, что на этом вступительная часть приема может быть закончена, потому что пан директор вынул из портфеля тетрадь с твердым желтым переплетом.

— Дзенкую, пани Елена, — любезно наклонил он голову. И, обращаясь к нам, сказал: — Сейчас будет интересно нам послушать генерального подрядчика.

Если, как это следует из описанного выше, дипломатическую часть визита мы с помощью Елены Ивановны подготовили, то деловая часть как-то выскочила у меня из головы. Да и что можно было говорить о поставке и шеф-монтаже алюминиевых панелей, когда мы только начали бетонировать фундаменты?

— Наши планы? — переспросил я.

— Польских товарищей интересует, когда нужно будет поставить панели? — уточнил Кареев.

— А может быть… а может быть, — вдруг хрипло произнес Быков, — панели поставят наши организации и шеф-монтаж не потребуется? — Он неловко пододвинул к себе чашечку. — Это, наверное, будет проще?

Пан директор недоуменно посмотрел на Кареева.

В этот момент Померанцев пребольно ударил меня ногой, снял пенсне и быстро начал его протирать, поглядывая на меня.

— Может быть, мы это сейчас обсудим? — настаивал Быков.

За столом повисло неловкое молчание.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами Кареев. — Мы ведь договорились обо всем. Разве вы, — Кареев посмотрел на меня, — не информировали товарища Быкова?

Конечно, я Быкову обо всем рассказал, но что с ним поделаешь!

— Я должен извиниться перед товарищами, очевидно, я недостаточно ясно информировал товарища Быкова.

— Нет, ясно… — начал Быков.

Но я перебил его:

— Недостаточно ясно!.. Что касается наших планов, у нас имеется пока только директивный график. Сроки начала работы польских товарищей еще не определены. Они зависят от способа монтажа.

— Согласен, — пан директор что-то записал в свою тетрадь. — Завтра наш инженер будет у вас.

— Проводите меня, Виктор Константинович, — сказал Кареев, когда встреча закончилась.

На площадке было тихо. Все то, что стучало, лязгало, кряхтело, — ушло. Ушли экскаваторы, бульдозеры, сваебойная установка. Водители на высоких «МАЗах» уже не мчались вкривь и вкось, не разбирая дорог. Жизнь была внизу, в котловане, на глубине десяти метров. Там арматурщики, сварщики и плотники готовили «посуду» для бетона.

— Трудный ребенок этот Быков, — задумчиво сказал Кареев.

— Трудный, — согласился я.

— А может, лучше, если он уйдет отсюда? — Мы остановились у ворот. — Вам, наверное, самому неудобно говорить об этом. А если я попрошу главк? — Кареев вопросительно смотрел на меня.

Сколько раз в жизни мне предлагали так решить судьбу человека в его отсутствие. И хотя зачастую в этом была необходимость, хотя инициатором обычно был не я — просили только моего согласия, — у меня всегда возникало неприятное чувство, будто тут есть что-то от сговора, непорядочности, словно удар в спину.

Вот сейчас он, Быков, как всегда стоит на площадке, в своей кепочке с длинным целлулоидным козырьком. От избытка чувств щелкает подтяжками, слово его — закон для всех. И не знает, что именно в эту минуту решается его судьба. Утвердительный наклон головы, одно слово «согласен» — и он уже не начальник этого СУ и распоряжение, которое он сейчас отдает прорабу, уже ничего не стоит… Может быть, это неправильно (конечно, неправильно!), но мне кажется, лучше все решать при нем. Пусть защищается, пусть хлопнет дверью, если захочет, пусть жалуется… Но сказать ему прямо в глаза, не наносить удар в спину… Да, конечно, на этой стройке с ним будет трудно, лучше, если он уйдет, но не так… Не так!

— Пока не нужно. Хорошо? — говорю я. — Может быть, все уладится.

— Смотрите. Работать вам. — Кареев говорит это сухо, но когда мы прощаемся, он задерживает мою руку. — Я думал, после вашей первой и главной ошибки, что… но, кажется, у нас с вами получится работа, — он пристально смотрит на меня.

Я вынимаю квитанцию часовой мастерской. Боже мой! Прошел уже месяц, а в правилах записано, что по истечении тридцати дней «невостребованные заказы передаются для реализации».

— Наконец пришли! — встретил меня часовой мастер. На этот раз он совсем не напоминал добрячка врача, был хмур и недружелюбен. — Подкинули вы мне будильничек!

Я протянул квитанцию.

— Что случилось? Готов?

— «Готов»! — перекривился мастер. — Вот смотрите. — Он показал на кучку колесиков и пружинок. — Прочистил его и попробовал собрать. Так он поднял такой звон, что приехал уголовный розыск… два автомобиля. Пришлось, пока вы придете, держать его разобранным… Пожалуйста, закройте окно, сейчас буду собирать.

Мастер с опаской начал сборку. Будильник молчал.

— Не понимаю, — обиделся я, — что вы к нему имеете?!

Он осторожно протянул мне будильник:

— Хорошо-хорошо, миленький. Вот ваши часы, идите себе, пожалуйста, только поскорее.

Я послушал. Сейчас у моего будильника был громкий энергичный ход.

— Спасибо. Я что-то еще должен?

Мастер замахал руками:

— Идите-идите!

Довез я будильник домой благополучно. Правда, но пути прохожие опасливо оглядывали меня, а в троллейбусе пожилой человек все беспокоился. «Вроде часовой механизм работает», — повторял он. Но как только, я торжественно поставил мой будильник на телевизор, он начал звонить. В стены, потолок, пол стучали соседи. Напротив моих окон собралась толпа людей. Какой-то смельчак, кажется, даже собрался лезть ко мне по пожарной лестнице, но его оттащили… Сильно застучали в дверь.

— Открыто! — отчаянно закричал я, безуспешно прижимая будильник подушкой.

— Наконец-то починили, — раздался обрадованный, голос. В дверях стояла соседка Жанна.

Услышав голос Жанны, будильник сразу умолк. Черт его знает — почему. Конечно, если без мистики, то кончился завод, но…

Утром ко мне пришел бригадир Владимир Роликов. Был я тогда в расстроенных чувствах, когда впервые познакомился с ним. Не рассмотрел его как следует. Сейчас опишу его (Роликов часто будет появляться на этих страницах). У него длинное худое лицо, на котором, кажется, навечно отпечаталось выражение готовности что-то сделать. Это выражение было настолько явно, что каждому, кто его видел, неудержимо хотелось немедленно дать Роликову задание. Сам он был длинен и худ. Сквозь черные волосы пробивалась небольшая лысинка. Понимаю, что лысинка обычно — признак отрицательного персонажа, но ничего не поделаешь, Роликов ее не прятал, так чего же скрывать мне?

Роликова всегда распирало желание переделать все, что его окружало. Говорил он непрерывно, но, если собеседник его перебивал, Роликов не обижался и тут же начинал говорить о другом. Он был заражен идеей подряда, предложил мне не больше не меньше как отдать ему наше Здание стоимостью в двадцать пять миллионов рублей на подряд. Он, Роликов, со своей бригадой («Вы еще познакомитесь и узнаете, какие это хлопцы!») через три года (Роликов сказал: «Ровно через три года») отдаст мне ключ.

— Какой ключ? — досадливо спросил я. От его многословия у меня начинала болеть голова.

Роликов удивился:

— Как «какой»?! Ключ от дверей дома.

— А вы представляете себе этот дом? Кстати, там не одна входная дверь, а по меньшей мере двадцать.

Роликов не смутился.

— Ну и что же, — доверительно сказал он. — Ровно через три года вы получите двадцать ключей. — Выражение готовности особенно ясно проступило на его лице.

— А скажите, Владимир Николаевич, если бы вам предложили принять на подряд стройки всего Советского Союза или, скажем, земного шара… Как?

Роликов вежливо рассмеялся и дружелюбно сказал:

— Вы не знаете моих хлопцев, Виктор Константинович. Их, конечно, не так много, всего шестьдесят пять, но с ними все можно сделать… — Он начал подробно перечислять таланты своих людей. Оказывается, у него в бригаде был даже тренер по лыжному спорту и два трубача.

Чтобы отвязаться от него, я сказал, что все здание дать на подряд — дико, а вот фундаменты, пожалуй, можно подумать. И не очень дружелюбно спросил:

— А скажите, Роликов, кроме трубачей и тренера — какого спорта, конькобежного?

— Лыжного, — любезно дал справку бригадир.

— Это очень важно — лыжного, оказывается. Так вот, кроме этих весьма нужных для стройки специальностей, кто-нибудь попроще — сварщики, арматурщики — у вас в бригаде есть?

— Есть, конечно, Виктор Константинович. Вот сварщик Алексеев, пятый разряд, высокий мастер… — Роликов очень подробно рассказал о сварщике, даже о его личной жизни.

Что-то в этом разговоре раздражало меня: похвальба бригадой, многословие?.. Нет, не это главное. Сейчас я понял: Роликов пришел в рабочее время. Еще с прорабских времен укоренилось у меня: в рабочее время пресекать всякие разговоры, даже с бригадирами. Звучит это, конечно, красиво (мол, беречь рабочую минуту), но, если сказать по правде, прежней уверенности в правоте у меня уже не было. Я сказал:

— Знаете что, Роликов, приходите сегодня после работы, в пять. Послушаете сообщение о проекте организации строительства, расскажете ваше предложение.

— Хорошо. — Он еще постоял несколько секунд, вопросительно глядя на меня, потом, вздохнув, направился к двери.

В двенадцать ноль-ноль, минута в минуту, явились элегантный пан инженер и начальник участка Станислав Юзовски. Говорил пан инженер, а Юзовски уважительно соглашался с ним. Инженер рассказывал о двух способах монтажа, принятых у них, показывал чертежи подъемников, которые ходят по краю перекрытия на рельсах, поднимают и ставят панели.

Я заинтересовался. Мне вдруг впервые показалось… Нет, просто мелькнула и тут же пропала мысль о моей ошибке.

— Пан инженер, вы лично с этими подъемниками работали на монтаже?

— Так.

— И вы, пан Станислав?

— Так, работал.

— Оснастка у вас готова? Подъемники тоже?

Инженер рассмеялся, аккуратно поправил зеленый платочек в верхнем кармане пиджака.

— Товарищ Виктор крепко заинтересовался… Вы желаете пригласить польскую фирму на монтаж? Но фирма уже взяла другой подряд. Пан Станислав поедет туда на работу.

— А тут?

— Шефмонтаж, шефмонтаж, товарищ Виктор, раз в два месяца. — Для ясности инженер поднял вверх два пальца.

— Да, конечно, — машинально ответил я.

Позже на стройку приехали директор и три сотрудника института, где работала Вика. Директор, представительный человек высокого роста, снисходительно сказал:

— Вот привез вам…

Что или кого привез, директор не сказал. Он тут же попрощался, сказал, что едет на семинар.

Старшей группы была худощавая, небольшого роста женщина, которая почему-то сразу начала рассказывать о своей квартире, особо остановившись на ванной: «Знаете, такого миленького розового цвета». Годы оставили на ее лице многочисленные следы в виде гусиных лапок, складок, пятен. Но Анна Степановна была так подвижна, что казалось, на лице ее всего лишь маска, как у хоккейного вратаря, чтобы пугать нападающих, а сама она молода. Два других сотрудника — высокий молодой человек с черной бородкой, одетый дотошно по последней моде, и молодая женщина, хорошенькая, маленькая, со спрашивающими глазами, — не обращая ни на кого внимания, беседовали, пристально глядя друг на друга.

Когда я подошел к ним, молодой человек недовольно прервал беседу и, все так же глядя в глаза своей спутнице, спросил:

— Чем могу?

— Просто хотел познакомиться, нам ведь нужно вместе работать.

— Олег, — сказал он. — Что-нибудь еще?

— Извините, может быть, вы скажете еще и отчество. Как-то неудобно так…

— Я сказал — Олег. Этого достаточно. Хотите — Китяев, это моя фамилия.

— Очень приятно, — по возможности приветливо сказал я.

— Мне тоже, — сухо сказал Китяев, глядя на свою собеседницу.

— А меня зовут Таня, Татьяна Васильевна. — Она на секунду перевела глаза на меня. Но тут же они снова между собой тихо заговорили, будто меня не было.

Я еще не сдавался:

— Ну вот, дорогие товарищи, мы рады, что вы приехали…

— Мы тоже рады, — прервал меня Олег. — Наверное, все хотят перейти к делу… Нам на семинар. — Он впервые посмотрел на меня. Вот так же смотрел на меня конструктор Раков, когда мы говорили о расчете здания. Только во взгляде Ракова было сочувствие (трудновато на стройке, вот и забыл ты, наверное, все, чему тебя в институте учили), а этот молодой муж с черной бородкой вел себя как профессор, приехавший на консультацию к первокурсникам.

…Китяев коснулся рукой своей бородки, словно желая убедиться, что она на месте и ее никто не похитил за те сорок минут, что он делал сообщение. Сел, поискал глазами Таню — Татьяну Васильевну.

Она сидела около окна, с любопытством рассматривая присутствующих. Тут были: Быков в ярко-зеленом пиджаке, который он снова надел уже по случаю технического совещания, штаб Быкова во главе с многозначительно улыбающимся Кимом, главный конструктор Раков; в конце длинного стола расположились Роликов и трое рабочих из его бригады (Роликов был празднично приодет. Наверное, уехал раньше с работы). Рядом со мной сидели пан Станислав и еще один польский строитель — бригадир, монтажников Генрих; к концу доклада приехал директор института.

Все молчали. Повисла та томительная тягучая тишина, которая всегда возникает на собраниях после чересчур уж правильного, хрестоматийного доклада, когда выступающий все время мусолил великую истину, что дважды два — четыре. И, как острый вариант ее, — что два плюс два — тоже четыре. В такой момент хочется громко сказать докладчику: «Слушай, милый, как тебе не стыдно. Смотри, сколько людей собралось послушать тебя, а ты…»

Но, к сожалению, так не говорят — не принято, и, как бы вступая в сговор с докладчиком, председательствующий произносит стандартную фразу:

— Какие будут вопросы?

Ким что-то зашептал Быкову.

— А ты сам спроси его, — громко ответил Быков.

— Можно? — Ким чуть приподнял руку. — У меня такой вопрос: какая все же технологическая идея заложена в проекте производства работ? Идея? — повторил Ким.

— Чтобы ответить на этот вопрос, — холодно начал докладчик, — мне нужно снова повторить свое сообщение. Если говорить коротко, то главная технологическая идея — закончить здание в срок.

Директор института поднялся и подошел к окну.

— В срок? — переспросил Ким. Он подождал подтверждения, но Китяев молчал. — Но ведь каждое здание нужно закончить в срок?..

— И двухэтажный дом, и общественный туалет, — хрипло сказал Быков. — Весьма оригинальная идея… а главное — новая.

— Можно мне? — привстал Роликов. — Я хотел бы спросить: как можно применить при строительстве этого дома бригадный подряд? Я вот советовался с Виктором Константиновичем, он говорит, что это невозможно, но…

— Одну минуту, Владимир Николаевич, — прервал его Ким. — К организации труда мы еще перейдем. Может быть, мы по порядку, Виктор Константинович?

Я кивнул головой.

— Так вот, — продолжал Ким, — все-таки на мой вопрос докладчик не ответил.

Китяев пожал плечами.

— А что бы вы могли предложить? — Директор института повернул голову к Киму. — Я согласен, технологической идеи в докладе нет. Но ведь это уникальный дом. Организовать поток вроде нельзя. Дом один, перемещаться людям некуда, три года нужно сидеть на одном месте.

— Вы говорите о потоке по горизонтали, то есть о переходе бригад с одного дома на другой?

— Да, конечно, — директор института подошел к столу и сел напротив Кима.

— Ну а почему не организовать поток по вертикали? Снизу вверх. Ритмичное движение бригад с этажа на этаж. Скажите, — Ким обратился к Китяеву, — за сколько дней монтируются несущие конструкции: каркас, плиты перекрытия?

Анна Степановна быстренько полистала папку.

— Ярус монтируется… — она на бумажке сложила цифры, — за две недели.

Ким встал, подошел к стене, на которой висел схематический разрез здания.

— Вот, смотрите, — он не спеша оглядел всех, вытащил из кармана белый шнурок, весело улыбнулся. — Вот смотрите. — Ким приложил шнурок к разрезу и посередине верхнего этажа завязал узелок.

— Ты что… так все тридцать будешь вязать? — прохрипел Быков.

— Одну минуточку, одну минуточку. — Ловкие, тонкие пальцы Кима аккуратно вязали остальные узелки.

— Вот, смотрите. — Ким приложил верх шпагата к десятому этажу. — Вот — там идет монтаж. Этот узелок на девятом этаже — идет бетонирование…

— Лучше опалубка и арматура, — несмело поднял руку Роликов.

— Может быть, может быть… потом узелок-бетонирование, потом, еще ниже, перегородки, штукатурка и так далее… Теперь смотрите, я подтягиваю шнурок вверх на следующий этаж. Что получается?

Пан Станислав рассмеялся:

— Интересно. Все узелки поднимаются на один этаж… Поток получается… все работают в одном ритме.

— Правильно, пан Станислав. — Ким, как стрелу, пустил в сторону польских монтажников самую обворожительную улыбку. Потом посмотрел на меня. — Как, Виктор Константинович?

Предложение было очень интересным, я так и сказал, но возразил Китяев:

— Не вижу ничего интересного. Как же у вас будет работать комплексная бригада? — Он взял листок со стола и иронически сказал: — Вообще говоря, кроме веревочек, надо бы еще с карандашом поработать. В этом случае комплексная бригада будет иметь двести сорок четыре рабочих.

Улыбка на лице Кима потускнела.

— Как — двести сорок четыре? — переспросил он.

— А вот так. Вот расчет. — Китяев протянул ему листок. — Вот, возьмите, может быть, проверите?

— Можно? — Роликов несмело поднял руку. — Наша бригада берется… — Ему на ухо что-то зашептал Морев, монтажник. — Ничего-ничего, — сказал Роликов, — наши хлопцы…

Поднялся Быков. Он одернул зеленый пиджачок и громко сказал:

— Идея, конечно, интересная. Но ведь я тебе, Ким, сразу говорил, что из этого ничего не выйдет.

Он посмотрел на Кима. Тот совсем потускнел.

— Что вы предлагаете? — спросил я.

Быков молчал и, словно не было моего вопроса, насмешливо глядя на Кима, добавил:

— Ты свое… Ну вот сейчас и организуй бригаду… Сколько? Двести пятьдесят?

— Двести сорок четыре, — быстро подсказал Китяев.

— Ну вот, организуй двести сорок четыре человека… А ты, Роликов, человек у нас уважаемый, но тоже впредь думать должен. Собрание ответственное.

Быков постоял, ожидая возражений, потом тяжело сел.

— Уникальный дом нужно строить без фокусов, — твердо сказал он.

— Правильно. — Директор института все время раскатывал по столу карандаш. — Утвердим основные положения доклада?

Все молчали.

Мне нужно было заканчивать техническое совещание, но решения не было.

— Благодарю вас, товарищи. На этом, я полагаю, совещание закончим. Подумаем еще.

Сегодня вечером — день моего рождения. Именно вечером. Потому что утром я, как обычно, иду на работу, днем буду заниматься делами стройки, а вот вечером, собственно говоря, все и начнется.

Я вернусь домой с огромными пакетами, тут будут и напитки, и закуски, и сладости — все то, что полагается. «Донское игристое» — такая традиция.

Я накрою большой стол, хотя не знаю, кто придет, ведь в этот день я никого не приглашаю. Кто запомнил дату, тот придет. Бывало, что приходило много, а случалось так, что приходил один, вернее, одна — Вика. Все равно мы садились тогда за большой стол, подготовленный на все двенадцать… И честное слово, мне не было грустно, хоть десять стульев были придвинуты к столу, десять рюмок стояли сухие, десять тарелок с синими цветами (люблю эти тарелки) — пустые. Накрывать стол «на двенадцать персон» тоже было традицией, идущей от седой давности — после окончания института.

В большой комнате стоял тогда небольшой стол, узкая железная кровать и две табуретки. Конечно, кроме Вики, я тогда никого не ждал, но пришло много: Викина мама, мои бывшие хозяева Мария Васильевна и Андрей Васильевич, бригадир Миша, соседи, прораб Иван Петрович, новый бригадир Корольков, а к концу вечера — неожиданно для всех — приехал мой управляющий Николай Николаевич. Сейчас я не могу точно вспомнить, как все разместились.

Кажется, на табуретки положили две доски, а с другой стороны стола придвинули кровать, но точно знаю, что в гостях у меня было ровно двенадцать человек, потому что, когда все разошлись и мы прощались с Викой, она серьезно сказала:

— Слушай, Витя, даешь слово, что выполнишь мою просьбу?

— Какую?

— Нет, ты не финти. Даешь?

— Хорошо, даю.

— Любую?

— Это как сказать… Хорошо, любую.

— Так вот, — все это Вика говорила серьезно, — в день своего рождения чтобы ты накрывал стол на двенадцать человек.

Я вытянулся, щелкнул каблуками:

— Будет сделано.

— И еще, — сейчас Вика улыбнулась, — пожалуйста, чтобы было «Донское игристое», очень его люблю. Только красное. Запомнишь?

— Запомнил. Будет сделано.

В этот вечер я не нарушил традиции. Было еще семь часов, но длинный стол уже накрыт на двенадцать человек, а в центре стола стояла темная бутылка «Донского».

Мой будильник громко тикал: «Ни к чему… ни к чему».

«Да, конечно, — мысленно согласился я-.—«Донское» ни к чему. — Я налил себе рюмку коньяка, сел в кресло. — Ну-с, поговорим, мой «главный критик»? С кого начнем — с Виктора Константиновича или с Вити?» — спросил я себя.

«Вити тут сегодня не будет».

«Да, наверное… Сразу начнешь, миленький, пилить или по случаю дня рождения сделаешь поблажку?»

Мой «главный критик» всегда серьезен. Черт бы его побрал! Ведь есть, наверное, люди, которые довольны собой, не пилят себя по всякому поводу… Я отпил немного коньяка.

«Так по случаю тридцатилетия? А, миленький?»

«Именно по случаю тридцатилетия тебя и нужно драить».

«Драить?! Ну, валяй», — я вздыхаю.

«Итак, прошел год… Что ты умного сделал за год? Болтался как сельдь в проруби… Надо, конечно, по порядку, но просто сил нет. Ну как ты вчера себя повел?! Какой-то бородатый неук сделал никчемный доклад, тебе бы поставить его на место… А ты этак солидно заключаешь: «Подумаем еще».

«А что я мог сделать?» Я снова отпил коньяк.

«Как «что»? Было же предложение Кима, Роликова. Ты же сам сказал, что интересное?.. Конечно, сразу не получается, бригада большая… А разве обязательно должна быть комплексная бригада?.. И вообще пока на стройке ты мало чувствуешься».

«Хорошо, — вздыхаю я. — Над предложениями Кима и Роликова еще подумаю. Ну а в личном плане?»

«В личном плане — совсем плохо… Другие уже в этом возрасте полдюжины детей имеют, а ты — с замужней соседкой…»

Говорят, что в наш век все объяснено наукой, чудес нет. Но тогда скажите, почему именно сейчас, когда я вспомнил соседку, в семь часов двадцать минут зазвонил мой будильник?

В дверь постучали. Пришел Гнат. Он обнял меня и вручил подарок — огромный карандаш длиной ноль целых семь десятых метра и толщиной не менее шести сантиметров.

— Гнат, мой милый Гнатик (все-таки коньяк действует), а маленький кран? Где маленький кран, Гнатик?

— Какой кран? — Гнат радостно улыбнулся. — А ты, Виктор Константинович (это впервые он назвал меня по имени и отчеству. Обычно кричал: «Инженер»), уже заправился?

— Кран, мой миленький Гнатик, чтобы поднимать твой подарок, твой подарок.

Гнат самодовольно рассмеялся.

Еще звонок. Это пришли соседка Жанна и ее муж. Он пожал мне руку и дважды, как это делается на официальных встречах (смотрите телевидение), прикоснулся щекой к моему лицу. Жанна откровенно меня расцеловала (при этом муж Жанны усмехнулся) и вручила пакет.

— А это кто? — она оценивающе посмотрела на Гната.

Галантность Гната не вызывала сомнений. Он шаркнул ногой, представился:

— Техник-строитель Гнат, мастер строительного производства.

— Ах, Гнат, мастер производства, да еще строительного! Как это мило! Пройдемте, мастер, в комнату, мы загораживаем проход.

В дверях показалась незнакомая девушка. Сзади — улыбающееся лицо Аркадия.

Аркадий долго шептал мне на ухо свои пожелания:

— Чтобы к следующему дню рождения, Виктор… чтобы к следующему…

— Аркадий, это ты все «к следующему», — громко сказал я. — А что сейчас, Аркадий?.. Что сейчас? Я больше не хочу ждать!

Аркадий снисходительно посмотрел на меня:

— Да ты, парень, уже выпил? Это хорошо. Сейчас вот тебе, — он не спеша развернул сверток и вынул портфель цвета невероятной желтизны. — Вот тебе, — повторил он. — Долго искал, имей в виду — польский… Что это такое, — грозно воскликнул он, — был начальством всех рангов, а портфель не имеет! Что это такое!

Я осторожно взял портфель.

— Нравится? — спросил Аркадий.

Конечно, я должен был сказать, что портфель симпатичный, что я давно мечтал о таком. Но яркая желтизна портфеля так изумила меня… Посередине портфеля висел большой ярлык зеленого цвета. И вдруг по далекой ассоциации я увидел себя в институте; с надеждой протягиваю преподавателю строительного дела свой первый проект — одноэтажный домик с железной крышей и трубой. Стены домика я выкрасил вот в такой желтый цвет, как портфель, а крышу — в зеленый.

— Это что? — строго спросил преподаватель. До сих пор вижу гримасу, которую он скорчил.

— Проект, — робко ответил я. — Дом.

— Не дом, а яичница с луком! — уничтожающе закричал он.

— Не понимаю.

— Ах, вы не понимаете?! Так вот! — Он написал на желтой стене: «яичница»; а на зеленой крыше — «с луком». — Теперь понятно? Повторите!

— Яичница с луком, — машинально ответил я в прошлое преподавателю, и в настоящее — Аркадию.

Аркадий рассмеялся.

— Знакомься, это Мария.

Она, Мария, была очень хороша. Особенно волосы (где-то я читал, что у одной героини были волосы цвета спелой ржи. Что это такое, я понял лишь сейчас). Профиль очень тонкий, как у юной маркизы со старого гобелена. Все это я ей сказал.

— Мария, — предупредил ее Аркадий, — это он «выпимши» говорит. Не верь ему, обычно он строг и холоден. Настоящая старая дева.

Она дружески улыбнулась.

— Ну, это в будущем — холоден, правда? А сейчас… сейчас поздравляю. — У нее была узкая холодноватая рука.

— Раздевайтесь. — Я хотел помочь ей снять летнее пальто, но она чуть отстранилась.

— Это платье, Виктор, — разъяснила она и рассмеялась.

— Платье? — удивился я. — А похоже на пальто.

Мы вошли в комнату.

У стола Гнат разливал коньяк.

— Все рюмки наливать, инженер?

— Валяй, Гнат.

— Может, подождем? — предложила соседка Жанна.

— Ждать некого, Жанна. Все тут.

В этот вечер я часто ошибался. В комнату вошли Владик и Нина. Великий психолог преподнес мне занятную ручку, финскую, а Нина цветы, розы. Наверно, я слишком подробно рассказываю о подарках, но они, как мне кажется, в какой-то мере характеризуют людей.

— Почему опаздываете? — закричал Гнат.

— Да мы уже минут десять звоним, — Владик обходил всех, представлялся, кажется, даже щелкал каблуками.

Потом пришли еще мои институтские друзья. Когда мы сели, за стол, остались незанятыми только три места. Тамадой единогласно избрали мужа Жанны. По всему было видно, что в этом деле он человек весьма опытный. Мне только показалось, что он несколько спешил. За полчаса гости были доведены до такого состояния, что они уже с успехом обходились без виновника торжества и без тамады… А когда стол сдвинули, начались танцы, и соседи, жившие подо мной, принялись стучать в потолок, я понял, что моя миссия закончена. Несколько минут я еще побыл в комнате. Танцы разгорались, особенно усердствовал Аркадий со своей девушкой. Ее лицо раскраснелось, движения стали слишком вольными, она уже совсем не походила на маркизу с гобелена.

Тихонько я вынес на балкон два стула, на один поставил телефон. Боль, возникшая вдруг, когда весело и бесцеремонно разливали бутылку Викиного вина, не уходила, казалось, она жгла меня. Над моим домом, над тысячами домов, над всем городом висел огромный купол вечернего неба, сквозь него так же, как миллионы лет назад, с любопытством смотрели звезды. А в вершине купола застыла бледная ленивая луна, про которую уже теперь не скажешь «загадочная».

«Ладно вам, смотрите», — пробормотал я звездам.

«А зачем телефон?» — подмигнула одна, моя.

«Может быть, позвонит, ведь всегда звонила», — ответил я… Телефон молчал. Но ведь это так просто! «Снимите трубку, наберите номер, при глухих длинных гудках ждите ответа» — так гласят телефонные правила.

Тогда я решился… Телефон Вики не отвечал. Так, ну что ж!

Дверь открылась, на балкон вышла Мария.

— Вы тут?! — удивленно спросила она. — А мы думали, что вы сбежали.

— Да вот… — небрежно пробормотал я.

Мария наклонилась и, почти касаясь губами моего лица, прошептала:

— Бедненький! Все дежурите у телефона?

— Да вот…

— Помочь?.. Мне почему-то кажется, что я могу вам…

Но на этот раз мне не удалось установить характер предлагаемой помощи — в дверях балкона появился Аркадий.

— Ах, он тут, наш скромнейший Ви… Виктор звездо… счет? Сколько их, звезд? — Он чуть покачнулся. — И ты тут, Мария? Только ты, Виктор, ее не считай. Она хоть и звезда, но земная, Ви… Виктор, совершенно земная… — Он сделал шаг на балкон. — К тебе пришел там че… человек, совершенно мрачный, в передней… — Он посмотрел на Марию: — Ты его утешала, Мария?

Я быстро вышел. В передней со свертком в руке стоял Анатолий.

— Анатолий Александрович, как я рад!

Он поздравил меня.

— Туда я не пойду, — решительно заявил Анатолий.

Но когда я обнял его, он немного оттаял и пошел за мной. На его худом болезненном лице появилось подобие улыбки.

К тому времени наш тамада, муж Жанны, усадил всех гостей вокруг круглого журнального столика, конечно, с рюмками. Когда вошли мы с Анатолием, вся компания живо обсуждала какой-то вопрос.

— Товарищ тамада, — официально начал я, — прошу вас приобщить к обществу моего друга Анатолия Александровича Смирнова.

— Мы заняты, Виктор Константинович, — небрежно сказал муж Жанны. — Поручается вам накормить и напоить нового гостя. Потом к нам.

— Есть. — Я повел Анатолия к столу, но он наотрез отказался выпить без меня. — Так я же, Анатолий Александрович…

— Как хотите, — Анатолий как-то странно посмотрел на меня.

— Ну и хорошо.

Мы чокнулись. Я уже превысил свою норму, комната легко и плавно начала кружиться. А в центре ее почему-то стояла Мария, только теперь ее волосы отливали золотом. Она выключила гремящий магнитофон, в комнате раздались голоса спорящих:

— Я не согласна, — говорила Нина, — я не согласна!

— В чем же, милая девушка?.. — перебил ее муж Жанны. — Смотри, Жанна, такая милая девушка… Студентка? — Нина кивнула. — Ну вот видите — студентка. Такая милая девушка, а не понимает.

— Что она не по… понимает? — кричал Аркадий.

Муж Жанны оглядел всех, снисходительно разъяснил:

— Сейчас не война у нас и не землетрясение. Просто обычная жизнь. Так, Аркаша?

— Так.

— Так, Виктор Константинович? — неожиданно спросил меня муж Жанны.

Хотя мы остались сидеть на своих местах, его лицо надвинулось на меня. Комната замедлила свое движение. Я подождал, пока она остановится.

— Что «так», уважаемый товарищ тамада? Да, войны нет, и землетрясения нет. Согласен.

— Все согласны?

— Все! — закричал Гнат.

— А вы, Анатолий Александрович? — спросил муж Жанны (я почему-то про себя отметил, что он сразу запомнил имя и отчество Анатолия).

— Давайте, Виктор Константинович, еще по одной. — Анатолий протянул мне рюмку.

— Нет, все!

— Ну хорошо, сейчас я могу выпить сам. — Анатолий выпил. — Не понимаю, почему я должен вам отвечать? — вдруг резко спросил он мужа Жанны.

— Я — тамада. — Муж Жанны внимательно смотрел на Анатолия.

— Хорошо. Да.

Муж Жанны уважительно наклонил голову.

— Благодарю вас… Итак, кругом нас все спокойно. Нет войны, землетрясения, потопа, когда о себе не думают. Так вот, может наше поколение тридцатилетних пожить как следует? Иметь хорошую квартиру, начинку квартиры. Иметь свою машину, жену…

— Не по… нимаю, — закричал Аркадий. — Слово «свою» относится к машине или к жене тоже?

— Только к машине, — усмехнулся муж Жанны. Он посмотрел на меня, за внешней насмешкой открылась глубина глаз. — Иметь хорошую работу, по душе. Иметь время для отдыха, проводить его как следует…

— Да, может, — ответил Анатолий. Как-то само собой получилось, что дальше разговор вели они вдвоем. — Только куда вы ведете, не пойму.

— А вот разговор у нас начался о содержании жизни.

— Ну и что же? — резко спросил Анатолий. — В этом цель жизни? «Пивная» философия!

— Не забудьте, я в том числе сказал: «Хорошую работу по душе», — осторожно улыбнулся муж Жанны. — Пожалуйста, не надо говорить о пиве. Всегда когда начинаешь этот разговор, вторая сторона сразу спрашивает: не работаю ли я продавцом пива. Для того чтобы не терять даром времени, сразу скажу: работаю тренером по гимнастике, и даже присвоили недавно звание «заслуженного»!

— Все равно, кем вы работаете! Философия эта — пивная, — упрямо повторил Анатолий. — Сам термин «пожить», вопрос «имеем ли мы право пожить?» — пивные. Мне кажется, нужно сказать — жить, и почему это вы отгораживаете «тридцатилетних» от остальных людей? Вот Нине, кажется, двадцать три. Да, Нина?

— Двадцать, Анатолий Александрович. Что это вы меня старухой делаете, — жалобно произнесла Нина.

— Извините, Нина! Вот ей двадцать, а моему бригадиру Королькову сорок два, чудесный человек… Почему его сегодня нет, Виктор Константинович?

— Не знаю, тут многих нет.

Анатолий быстро взглянул на меня и снова повернулся к мужу Жанны:

— Разве они не имеют права на интересную жизнь? Короче говоря, я не против машины, согласен на хорошую квартиру с шикарной меблировкой — импортной, конечно, правда? Ведь вы отечественную не признаете, наверное?

— Ну вот, хорошо, поладили. А я не против привлечь к «тридцатилетним» и другие года, — снисходительно улыбнулся муж Жанны.

— Нет, не «поладили», — упрямо произнес Анатолий. — Речь идет о том, какое место будет занимать в жизни человека весь этот комфорт, что ли. Если главное — просто так, вкусно пожить — не согласен.

Муж Жанны встал, сел за стол напротив меня:

— Он не прав, верно, Виктор? — Последнее время муж Жанны начал называть меня по имени. Он пристально смотрел на меня. — Ведь верно, что земные сегодняшние радости важнее будущих. Ведь отрешение от земных сегодняшних радостей и взамен этого речи о будущей прекрасной жизни нужны были когда-то, в начале… нужны были в войну. А сейчас — пора и пожить…

Все снова начало плавно вертеться. Я хотел подождать с ответом, но опять увидел угрожающую глубину его глаз. В комнате, которая только что была наполнена безжалостными, металлическими звуками магнитофона, громкими возгласами, вдруг стало тихо, все смотрели на меня.

— Это нечестно, — поднялась Нина, — приставать к человеку с философскими вопросами, когда он празднует свое тридцатилетие. — Она включила магнитофон. — Лучше потанцуем.

Но магнитофон тут же выключили.

— Нам интересно, вы… выступаю от всего общества, чтобы Ви… Виктор ответил. Ему сегодня тридцать лет. — Аркадий встал, взял рюмку и, словно тост, продолжил: — Из своих тридцати он восемнадцать работает на стройке… нет, я не ошибся, Мария, не подталкивай меня — именно восемнадцать. Когда другие еще, может быть, спали в детских кроватках, он уже работал каменщиком. Работая — учился, учился и работал. Я как-то прикинул — десять миллионов кирпичей он взял, поднял, уложил в стену. Кирпичик за кирпичиком! А когда окончил институт, все равно не изменил стройке, двенадцать часов ежедневно — стройке. Ничего себе, все для других… Другой бы ожесточился, а он…

— Не нужно это, Аркадий… Всем известно, что я хороший.

— Подожди, Виктор, — Аркадий все так же держал рюмку, — шуточки тут ни к чему, это начался разговор серьезный… Ты, именно ты, имеешь право решить, прав ли наш тамада… Ведь никто не слыхал, что ты мне сегодня сказал… Ответь ему.

— Ответь, инженер, — сказал Гнат, тоже приподняв рюмку.

Что я мог сказать? Да, сегодня, встречая Аркадия, я сказал, что надоело жить одним будущим, что хочу жить сегодня… «Кирпичик за кирпичиком». На миг я закрыл глаза, и сразу из далекого детства длинной-длинной цепочкой послышались голоса:

«Витенька, что-то уже второй месяц бабушка не шлет перевода. Ты не волнуйся, недельки две еще можешь пожить у нас» (это хозяйка квартиры).

«Тут тебе, Витя, ребята со стройки деньги собрали. Они сказали, чтобы ты продолжал учиться в школе. Будем вносить за тебя хозяевам, где ты живешь» (это бригадир Миша).

«Какой тут бригадир Мишка? Ты, что ли? Вчера жена сдуру приняла деньги. Вот они — возьми. И больше к нам не ходи. Пошли, Виктор, в школу» (это Андрей Васильевич — хозяин квартиры)..

«Попробуй, Витя, в институт. Ну что тебе стоит?! Знаю, долг у тебя хозяевам. Так будешь у нас по-прежнему в бригаде работать, на второй смене… Нужно это, понимаешь, одинокий ты. Тебе на ногах твердо нужно стоять… И потом, способный ты парень» (снова Миша).

«Это наш секрет с Виктором Константиновичем, почему вчера защитил диплом, а сегодня на работу. Я тоже когда-то пришел в трест в спецовке, тоже спешил» (Николай Николаевич, управляющий трестом).

Я открыл глаза, но меня опередил Анатолий.

— Это вы все говорите, чтобы взять… все взять! — резко произнес он, глядя на мужа Жанны. — А что вы собираетесь дать? Ваши сомнительные моральные ценности, ведь тренер — это тот же педагог. Учитель!.. Какой из вас учитель?!

— Позвольте… — муж Жанны встал.

— Что «позвольте»? — перебил его Анатолий. — Бедненький, машины не имеете… Так ее же надо сделать, эту машину. И если так каждый будет рассуждать, как вы, откуда она возьмется?!

— Черт с ней, с этой машиной, никому она не нужна. Давайте, Анатолий Александрович, а то уже рука устала. — Гнат через стол протянул рюмку.

— Подожди, Гнат!.. И еще хочу вам сказать, — Анатолий пристально посмотрел на мужа Жанны. — Много вы как-то пространства занимаете, будто на трех стульях сидите…

Муж Жанны улыбнулся:

— Ну и наслушался я от вас дерзостей. Видно, коньяк вам впрок не идет… Я, собственно говоря, не вас спросил, а виновника торжества. Жду ответа, Виктор.

— Анатолий был неправ, когда говорил вам дерзости…

— Вот видите. Так его! — закричал муж Жанны.

— Я не кончил, предлагаю тост за Анатолия, трудного, ершистого, нашу совесть.

Так закончился вечер моего рождения.

 

Глава пятя

Роликов

В обеденный перерыв зашел монтажник Морев.

— Виктор Константинович, мы приглашаем вас сегодня на Совет бригады, — он снял каску и положил ее себе на колени.

— Что это такое, Совет бригады? — спросил я. — Как нужно быть одетым?

Морев улыбнулся:

— Форма одежды — обычная, летняя. А Совет бригады — это десять рабочих, которых мы выбираем, на полгода из состава бригады.

— Что он делает, этот Совет, и кто его придумал, наверное, Роликов, правда? И наверное, заседает он в рабочее время? Роликов это любит. Не знаю, для чего вы его держите…

Какой-то шнурок каски не удовлетворил Морева, он чуть подтянул его.

— Виктор Константинович, наш бригадир Роликов, верно, не работает, — мягко сказал он. — Точнее говоря, почти не работает.

— Но ведь это не положено?!

Морев пристально посмотрел на меня.

— Верно, не положено. Что это такое — «положено» или «не положено»? Правило, установленный порядок?.. Но ведь даже законы меняются, когда это нужно. — Морев наконец опустил каску. — Мы бывали на ваших стройках, Виктор Константинович, смотрели предложения бригад. Интересно все было. Но во всем вашем походе за экономию труда, как его называли, был один большой недостаток. Знаете какой?

— Там было много недостатков, но бригадиры себе не позволяли разгуливать в рабочее время.

Морев слегка улыбнулся. Поднял каску и положил ее на столик. Рука у него оказалась неожиданно маленькой.

— Недостаток невидный, Виктор Константинович. Но мы его заметили… Все предложения давались потому, что об этом просили вы, люди к вам хорошо относились.

— Не только.

— Да, верно, не только. Еще потому, что людям было интересно, так сказать, рабочее творчество.

— Предположим. Что же тут плохого?

— Плохого нет, но неосновательно все это.

Морев потихоньку, весьма деликатно подводил разговор к главному выводу. К чему, я еще не знал, но разговор был интересный.

— Извините, Морев, я перебью вас. Скажите, вы учитесь?

— Да. — Он уклонился от подробного ответа. — Так вот, вы из того треста ушли, творчество понемногу остыло. Что же получается?

Морев подождал моего ответа, но я молчал.

— Получается обычная работа: «Давай-давай!» Тут и субботы и воскресенья в дело пошли. Верно?

— Не знаю, давно на стройках моего бывшего треста не был.

— А я знаю, — Морев поднялся. — Сейчас на ваши стройки уже не возят. Верно, диспетчеризация, Управление, подготовки, все, что решено в административном порядке, — все работает. Тут едут, смотрят. А вот бригадам показать нечего. — Морев посмотрел на часы. — Прошу извинить, я коротко, мне еще пообедать надо.

— Вы по примеру бригадира можете и в рабочее…

Морев улыбнулся:

— Нет, у нас в бригаде строго. Опоздаешь — на Совет попадешь. В нашей бригаде фундамент другой — экономика. Чтобы поддержать высокий заработок, нужна производительность труда. А для этого… Словом, все, что где-то хорошее предложено, пока все раздумывают, пишут разные планы о внедрении, Роликов уже тут как тут — и в бригаду. Вот подсчитали: чтобы справиться со сваркой арматуры, нужно двенадцать сварщиков, а у нас только четыре. Пригласили тогда в бригаду Михеева…

— Михеев? Он же инженер, кажется, на пенсии?

— Да, на пенсии. Бог по сварке. Мы его зачислили арматурщиком второго разряда. Тоже руками не работает, но наладил нам новую сварку. Себя знаете как оправдал! — обошлись своими сварщиками… Непорядок это — инженера проводить рабочим бригады? — Морев, собираясь идти, взял каску. — Согласен, не по правилам. Только мы в бригаде твердо уверены: лет через десять-пятнадцать все большие бригады будут иметь в своем составе инженеров. А между прочим, вы, кажется, раньше тоже не по правилам работали.

Уже у дверей он спросил:

— Будете на Совете?

— Не знаю.

Морев вернулся; каска все так же была у него в руках.

— Скажите, Виктор Константинович, вы знаете, что такое Заполярье?

— Заполярье?.. Я там не был.

— Что такое ночь длиной в полгода?.. Мороз на все пятьдесят?.. Не знаете? Ну а палатку там в Заполярье, с железной буржуйкой, одну палатку на двести километров, засыпанную снегом, тоже не знаете? Сейчас такую в Мурманском музее выставили. Всё Москва, да?.. А плывун? По колени — плывун. И так целую зиму. Не знаете?.. А вот Роликов знает. Он десять лет в Заполярье работал… Он свое отработал, может быть, даже и за меня и за вас, своими руками. А сейчас он работает не руками — у нас рук хватит, — а головой работает. Тоже за меня и, может быть, за вас. — Морев вдруг резко спросил: — Ну так что, будете на Совете?

— Да.

Собрание бригады… Нет, кажется, не так — Совет бригады. Тоже придумали! Бригада всего-навсего шестьдесят человек. Имеет партгруппу, профгруппу… Мало, нужен еще «Совет»! Эх, Роликов! Энергии много, работать не работает, вот и чудит!..

Совет бригады собрался в семнадцать тридцать в зале столовой. Тут уже успели помыть деревянные полы. За столиками, словно ожидая, что сейчас подадут обед, сидел весь состав Совета и «приглашенные лица».

Из посторонних только шеф-повар Иван Иванович в грибовидном белом колпаке высотой по меньшей мере восемьдесят сантиметров возился у плиты да кассирша, молодая, аккуратная женщина, подсчитывала выручку.

— Начинай, Морев, — нетерпеливо сказал Быков (он сидел с Кимом за отдельным столиком). — Ты сегодня за председателя?

— Я. — Морев поднялся. В руке он, как всамделишный председатель, держал листок. — Совет бригады считаю открытым. На Совет приглашены и пришли: начальник СУ товарищ Быков, товарищ…

— Приглашены, — повторил Быков. — Я, выходит, тут гость?

— Начальник участка товарищ Ким, — невозмутимо продолжал Морев, — Виктор Константинович, польские товарищи — прораб товарищ… Станислав и бригадир товарищ… Генрих. — Морев проявил тонкости этикета, назвал монтажников из Варшавы по имени. — Мы также пригласили бригадира, товарища Роликова.

Роликов чуть приподнялся и наклонил голову.

— Вы и бригадира приглашаете? — с достаточной, долей иронии спросил я.

Морев не ответил.

— Иван Иванович, пожалуйста, — попросил он.

Шеф-повар несуетливо взял поднос, чтобы пройти в зал, ему пришлось в дверях низко наклонить голову. Он поставил на столы чашки с кофе и пластмассовые корзинки с печеньем.

— Может, еще чего-нибудь? — приветливо спросил он.

— Нет.

— Раз уж собрались в таком приятном обществе, — Ким очаровательно улыбнулся, — может быть, Иван Иванович что-нибудь посущественнее подаст? Как, товарищи? У него в холодильнике…

— На повестке дня, — Морев как мог поддерживал авторитет Совета, — один вопрос: обсуждение предложения бригадира Роликова. Изменений, добавлений нет? Пожалуйста, товарищ Роликов.

Роликов снова поклонился, надел очки и взял листок бумаги, откашлялся.

— Вношу предложение: строить здание по методу бригадного подряда…

— Опять за свой «подряд» взялся, — прервал его Быков, — тебе уже человек двадцать говорили: дом стоимостью двадцать пять миллионов на подряд брать нельзя. Говорили?

— Говорили, Владимир Яковлевич. Только не двадцать человек, — мирно возразил Роликов. — Восемь товарищей говорили.

— Кто?

— Вы говорили, Виктор Константинович говорил, инженер из института с бородой говорил, — Роликов загибал пальцы, — его помощница… Ким говорил, это пять, потом…

— Тебе мало?! — грозно спросил Быков.

Роликов принялся длинно объяснять, как уважает он всех перечисленных людей, а особенно товарища Быкова, который…

— Знаешь что, — вскипел Быков, — я пойду. У меня дел еще целая куча. Хватит мне всех совещаний, собраний, бюро… а сидеть еще на твоем незаконнорожденном Совете и слушать различные басни — нет времени. Вы как, Виктор Константинович?

Почему-то мне вдруг вспомнились слова Анатолия, когда он уходил от меня. «Я знал, что если пойду к вам, случится что-то неприятное. Оно случилось. Вы назвали меня «нашей совестью». Черт вас дери, зачем вы это сказали? Теперь мне придется вам все рассказать». Он ушел чертыхаясь. Что он собирался мне рассказать?

— Вы как? — снова спросил меня Быков.

— Может быть, послушаем, что расскажет бригадир товарищ Роликов? — Станислав Юзовски приподнялся и снова сел. — Нам с товарищем Генрихом интересно послушать.

Роликов благодарно посмотрел на поляков.

Быков секунды две постоял — вот-вот взорвется, но, пересилив себя, сел.

— Продолжайте, — сказал Морев Роликову.

— Мы подумали: действительно, бригадный подряд, как он сейчас есть, к этому зданию не подходит. Но вот вчера Ким сказал о потоке вверх. Есть такая мысль — принять его предложение и приспособить к нему подряд…

— Был один сумасшедший, стало два, — проворчал Быков. — Твой Ким уже отказался от своего предложения. Слышишь, Роликов, сам Ким отказался…

— Он почему отказался? — вежливо возразил Роликов. — Бригада нужна большая, двести сорок рабочих…

Сейчас я слушал внимательно.

— Ну а если сделать поточно-бригадный метод? — вдруг быстро спросил Роликов. — Вот идут первыми монтажники, монтируют каркас, как говорил товарищ Ким. Отдаем им на подряд весь каркас здания. Вторыми идем мы, наша бригада — бетонирует. Весь бетон — и перекрытий, и колонн, и полов — нам на подряд. Потом идет польская бригада…

— Польская бригада не будет у нас работать, — поправил Ким.

— …монтируют наружное ограждение, — не обращая внимания на замечание, продолжал Роликов. — Так и штукатуры, маляры… А все вместе — одна бригада, и наши, и поляки, и венгры, болгары… связаны одним ритмом, может быть, и премией.

— Кто же будет руководить такой бригадой? — насмешливо спросил Быков. — Ты, что ли?

— Может, и я, а может, — Роликов показал на польского бригадира, — и товарищ Генрих… А еще лучше — по очереди, по месяцу.

— А как же будет с твоим «Советом»?

— Это я еще не думал, Владимир Яковлевич.

— Забрание тоже будет общим, — вдруг, улыбаясь, сказал польский бригадир.

Все то, что предлагал тут Роликов, было очень интересно. Может быть, это была как раз та идея, которую я все время искал?.. Но ведь мы отказались от рабочих других стран. Выходит… Что выходит? Не спеши — пока рано… А если спросить?..

— Вы тоже такого мнения, пан Станислав?

Он засмеялся:

— Об этом уже говорил инженер… У нас нет замовеня, заказа.

— Да, заказа нет. Но представьте себе, пан Станислав, если б вас пригласили на монтаж. Как бы вы отнеслись к предложению Владимира Николаевича Роликова?

— Мысль хорошая… но, чтобы дать конкретный ответ, мне нужно спросить фирму.

Быков резко встал:

— Теперь ты понимаешь, Роликов? Ты понял?

— Ну и пусть бы спросили, — неуверенно ответил Роликов. — Что же тут такого?

— А такое тут вот что: что строить будет некогда. Будем только запрашивать друг друга. Я пошел! — Уже у двери Быков строго и веско сказал: — Я против. Если кто будет настаивать, пусть ищет другого начальника СУ.

На стройку пошел большой бетон. Это значило, что непрерывно, круглые сутки, с интервалом не более трех минут, в воротах появлялись самосвалы с тёмно-серой кашей из цемента, песка, щебня и воды. Машины, осторожно пятясь, въезжали на эстакады, опрокидывали кузова в лотки… Эстакад было три, они в трех местах перекрывали всю ширину котлована. На съезде с дороги стоял Морев с красным флажком, направляя водителей.

Через день он потерял голос. И тогда Роликов (конечно, только он!) на каждой эстакаде повесил большие щиты; красный, желтый и зеленый. А Морев получил указки таких же цветов. Сначала водители чертыхались, путая цвета, и все переспрашивали Морева: «Какой цвет? Не вижу. Выдумали тоже!» Но потом попривыкли.

Я подошел к Мореву.

— Здравствуйте, Викт… Констан… — прохрипел он.

— А где Роликов? Разве не он указками занимается? — иронически спросил я.

Морев показал водителю желтую указку, помедлил, со скрытым упреком ответил:

— Роликов внизу бетонирует, Викт… Конст…

Под эстакадой эту самую кашицу, которую привозили на машинах, обрабатывали. Роликов и еще четверо рабочих уплотняли бетон вибраторами с резиновыми шлангами. Сейчас старичок — монолитный бетон, от которого десяток лет назад совсем отказались, а в последнее время снова начали применять — позволял с собой делать все. Хочешь — бери его лопатой и бросай в другой угол, хочешь — вибрируй; можешь сделать его поверхность гладкой-гладкой. Но вот пройдет всего несколько часов, ну, скажем, восемь, бетон «схватится», и тогда уже никакими силами ничего с ним сделать нельзя. Таков уж его характер.

В девятнадцатом веке парижский горшечник Монье впервые для усиления бетонных горшков применил железную проволоку. Потом бетон и железо стали неразлучны, помогая друг другу. Бетон сопротивлялся сжатию, предохранял железо от ржавчины, а железо, гибкое и тонкое, пронизывало тело бетона и работало на растяжение. Возник железобетон, неповторимый материал.

Все уступает времени: изнашивается, стареет, умирает. Говорят: крепка как сталь. Действительно, сталь небольшого сечения может выдержать тонны. Но вот проходит десяток-другой лет, и если ее не защитить, то со стальных конструкций можно снимать слои окисленного металла… Дерево гниет, стекло изнашивается. Только один материал неподвластен всемогущему Времени — железобетон. Наоборот, с годами он все крепнет.

Коль начат разговор о железобетоне, то, рискуя получить новую порцию упреков за приверженность к производственным подробностям, хочется напомнить — существует два типа железобетона: «сборный» и «монолитный». Первый изготовляется на заводах и в виде готовых конструкций привозится на стройку. Сборный железобетон люб мятежному сердцу прораба, с ним не нужно возиться. Привезена готовая серо-зеленая колонна с красной надписью «К-18», подними ее краном — только не ошибись, где верх, где низ, и поставь в железобетонный стакан. Всё! Колонна стоит, можешь ее нагружать… Правда, такая колонна стоит дороже монолитной, но это дело заказчика, пусть он считает. Оно для тебя, прораба, даже лучше — скорее план выполнишь… Правда, зависишь ты полностью от завода, но это опять дело не твое, есть снабженцы, пусть добиваются. Если подумать, то это лучше. Можешь по-прорабски пошуметь — мол, срывают снабженцы монтаж… Наконец, у сборного железобетона «типоразмеров» — есть такое дикое слово в промышленности — великое множество. Так это же заводам трудно…

И хотя у старика — монолитного бетона, той серой кашицы, о которой говорилось ранее, — недостатков этих нет, все равно не люб он прорабу. Почему, спросите? Возни много, трудности возникают, очень это муторное дело — посуду для бетона готовить. Сначала поставь одну стенку деревянной опалубки, потом каркас арматуры свари. Поставь вторую стенку, закрепи стенки между собой, проконопать, чтобы цементное молоко не вытекло. Все это — очень точно (а точность знаете что такое?!), поставь закладные детали, сдай арматуру конструктору — вон сколько операций требует «посуда» для монолитного бетона…

— Посуда кончается, Виктор Константинович, — озабоченно сказал Роликов, вытаскивая из бетона вибратор. Его лицо осунулось, резче обозначились морщины.

Мне вдруг стало его жалко.

— Может, зайдете, обсудим, — предложил я.

Роликов быстро посмотрел на меня.

— Не могу. Товарищ Быков график подачи бетона уплотнил. Ребята не справляются…

И вдруг я увидел нас со стороны: его, пожилого, не очень крепкого человека, усталого, с ног до головы измазанного раствором; себя — молодого, здорового, в легкой белой рубашке. Мне вдруг стало мучительно стыдно, захотелось, как когда-то, получить брезентовую спецовку, каску, рукавицы и стать рядом с ним. «Отдохните, Роликов, — сказать ему. — Я поработаю, вы устали».

Но я так не делаю. Не принято… Говорят, что каждый должен заниматься своим делом. Наверное, если б я все-таки начал бетонировать, надо мной бы посмеялись… Может быть. Но много раз потом я буду мысленно видеть эстакаду с большим желтым щитом, под ней — уставшего, озабоченного Роликова… Конечно, посмеялись бы, но мне было бы легче… «Сантименты?» — усмехнется кто. Согласен — «сантименты», но видели ли вы Роликова в тот момент под эстакадой?.. Видели?!

— Хорошо, Владимир Николаевич. Я займусь посудой.

Целый день я занимался опалубкой и арматурой. Вечером меня вызвали в главк. У начальника главка был Померанцев.

— Скажите, Нефедов, — строго спросил начальник главка, — с чего начинается стройка?

— Не понимаю.

— Повторяю, с чего начинается стройка?

— Ну… с фундаментов, — неуверенно ответил я.

— Нет!

— С освоения площадки: забора, бытовок, планировки.

— Нет! — еще резче сказал начальник главка.

— Если еще раньше — то с проекта.

— Нет!

Я пожал плечами:

— Тогда не знаю.

— Стройка начинается с материалов. — Начальник главка подошел к окну. — Можно нарисовать небывалый, как сейчас говорят, пронзительного очарования фасад здания, начертить самые логичные планы, — он говорил, глядя в окно, — построить чудесные бытовки и даже выкопать котлован. Но, — начальник главка повернулся и строго посмотрел на меня, — если не решены материальные вопросы, фасады превратятся в простые картинки, бытовки — в непонятные деревянные сараи, а котлован — в обыкновенную яму. Вы это понимаете? Материалы не падают с неба.

Я молчал.

— В глубокой древности, правда, — начальник главка подошел ко мне, — зафиксирован случай, когда небесная фабрика сбрасывала на землю свою продукцию — манную крупу… Но эта фабрика уже давно ликвидирована, кажется, как нерентабельная.

— Есть еще лунные материалы, — продолжил в тон ему Померанцев, — килограмм материалов, доставленный оттуда, стоит сотню миллионов рублей — вполне приемлемая цена.

Начальник главка сел за стол.

— Материалы выпускают земные заводы. С получения гарантий, что заводы поставят материалы в нужные сроки, в нужном количестве и нужного качества, — вот с чего начинается стройка. Это вам понятно?

— Понятно.

— А вы чем занимаетесь? Ну, сделаете фундаменты, а потом что? Законсервируете стройку?

— Быков на него жалуется, Сергей Платонович, — подлил масла в огонь Померанцев, — путается в производственные дела.

— Поезжайте с конструктором на заводы, согласуйте все детали каркаса в первую очередь… Через неделю доложите.

— Хорошо.

— Вы помните, надеюсь, я вас предупреждал: в мелочи не путаться… готовиться, думать.

— Помню.

— Идите.

Когда я был уже у дверей, начальник главка с усмешкой добавил:

— Там у вас на стройке бригадиром Роликов, он кого хочешь втянет в производственные дела. Сейчас Роликов вам противопоказан. Ясно?

Я ничего не ответил.

Шофер главковской машины Коля вез меня на стройку.

— Очень пилили? — спросил он. Чем-то его усмешка была похожа на усмешку начальника главка.

Ему я тоже не ответил.

…На стройке я попросил Елену Ивановну срочно вызвать Быкова.

— А если он не пойдет? — Она помяла в пепельнице окурок.

— Скажите, что я приказываю.

— Ого! — Она с интересом посмотрела на меня. — Наверное, в главке накачали. Да?.. Костырин тоже, когда приезжал из главка, был очень решителен. — Елена Ивановна сняла трубку и указательным пальцем, на котором красовалось кольцо с огромным зеленым камнем, начала лениво набирать номер. — Потом он остывал, Костырин.

— Елена Ивановна, если можно, поскорее. Ведь, наверное, Костырин, приезжая из главка после накачки, делал замечания и секретарю.

Она рассмеялась.

— Мне нравится ваш юмор, Виктор Константинович, английского типа, без нажима.

Я прошел к себе.

Быков не появлялся. Разговор с ним будет трудным. Я буду неправ, путаться в мелочи мне нельзя. Но сейчас в нарушение указаний начальника главка, чего бы это мне ни стоило, я заставлю Быкова срочно сделать все для Роликова. Заставлю!.. Я не могу взять лопату и работать вместо Роликова, но помочь я ему обязан. Жесткая, холодная правда законов управления на этот раз подождет…

Быков пришел только через час. С ним были Ким и Роликов. Здороваясь, Ким, как всегда, очаровательно улыбнулся, Роликов устало опустился на стул, несмело посмотрел на, меня.

— Вы опоздали на целый час, Владимир Яковлевич. Я буду вам благодарен, если в будущем вы будете приходить быстрее.

Быков не ответил. Он мрачно смотрел на противоположную стенку. Трудно сказать, легко ли ему давалось молчание, во всяком случае мое замечание повисло в воздухе.

Пришлось снова говорить мне:

— Вы получили мою записку о посуде для бетона?

Быков молчал, потом, когда я уже потерял терпение, он хрипло, не глядя на меня, спросил:

— Вы были в главке?

— Да.

— Что вам там сказали?

Я знал, что он задаст этот вопрос, и подготовился, решил сказать, что это его не касается, или соврать что-нибудь, но неожиданно для себя вдруг сказал:

— Мне приказали, чтобы я не вмешивался в текущие производственные вопросы.

Быков быстро посмотрел на меня, его недовольное лицо смягчилось.

— Я не думал, что вы так прямо скажете… Ким, ты слышал?

— Слышал.

— Роликов?

Бригадир опустил голову:

— Слышал.

Быков поднялся.

— Вроде ясно, на этом разговор, думаю, можно закончить. Я специально их взял, — он показал на Роликова и Кима, — чтобы и им все было ясно.

Я дал ему еще минуту-две покуражиться, потом, когда Он уже был у двери, резко сказал:

— Разговор не закончен!.. Для того чтобы все было ясно, как вы говорите, вы завтра в точности выполните все указания, которые были в моей записке… Неукоснительно!

Быков чуть толкнул дверь, она медленно открылась.

— Ну а главк? — спросил он.

— Главк — это для меня.

Опять на его лице появилось подобие улыбки.

— Ну, а если я не выполню, что вы сделаете?

— Кажется, два года назад при таких же обстоятельствах мне задали этот вопрос… Тогда я ответил, что сделаю сам. Вам я скажу так: все будет сделано… с вами или без вас.

Краска прилила к лицу Быкова. Он, чуть переваливаясь, быстро подошел ко мне:

— Если говорить прямо, по-прорабски, то мне начхать на угрозы. Но я все-таки сделаю то, что вы требуете… Знаете почему?.. Потому что вы сказали правду о разговоре в плавке, вы могли ее не сказать. — Показывая на меня и усмехаясь, Быков сказал Киму: — Они, — он так и сказал — «они», — играют в благородство, но и мы не лыком шиты, правда, Ким? Возьми, — он протянул Киму бумажку, — вот его записка, сделаешь!.. — Потом повернулся ко мне, щелкнул подтяжками: — Честь имею! Кажется, так нужно сказать?

Мы помолчали. Было ясно, что, хотя Быков подчинился и ушел, «поле боя» осталось за ним.

— Я пойду, — Ким поднялся. — Еще дел целая куча.

Роликов остался сидеть, все так же опустив голову.

— Вот, Роликов… — начал я. Он тут же поднял голову, я замолчал, все же приятно услышать от него слова благодарности.

— Вы знаете, Виктор Константинович… мы еще раз обсуждали предложение о бригадном подряде. Все мои хлопцы, а вы знаете, какие они — золото, говорят…

Короче, Роликов просил еще раз обсудить его предложение.

Я не забыл о задании начальника главка. Пока Быков, щелкая подтяжками, всеми способами подгонял стройку, пока Ким с обворожительными улыбками показывал ее многочисленным посетителям, пока, наконец, Роликов, получив посуду, удовлетворенно принимал бетон, мы с «бестелесным» конструктором Раковым объезжали поставщиков. Как сейчас говорят, «заводы-изготовители» (странный термин! Как будто существуют заводы, которые не изготовляют).

Начальник главка оказался прав: заказать на заводах нетиповые конструкции — трудно. Хотя время было мирное, но почему-то перед заводами оказались все виды военно-инженерных препятствий. Особенно сосредоточивались они у здания главка строительных материалов, точнее, на третьем этаже, в комнате Евгения Александровича.

Комната на первый взгляд (ох этот первый взгляд!) была сугубо мирной: стол побольше, стол поменьше, телефонный столик, несколько красных стульев, вот и все. Да и сам Евгений Александрович военные действия вроде не открывал. Он только тонко усмехнулся, выслушав нашу просьбу, поднял и опустил телефонную трубку, нажал кнопку звонка, подождал, но никто не вошел, деловито переложил папки на столе. Но как только Раков закончил, быстро сказал:

— Этого заводы изготовить не смогут.

— Не понимаю… — начал я.

Это «не понимаю» стоило нам дорого. Евгений Александрович тут же прочел длинную лекцию, из которой явствовало, что заводы (он сказал: «мои заводы») не имеют форм для наших конструкций. Остановился подробно на перспективах усовершенствования форм и вообще — развития заводов. Получалось, что лет через пяток он, Евгений Александрович, сам придет к нам и чуть ли не на коленях будет просить этот заказ. Но пока… Евгений Александрович только развел руками.

Я попробовал возразить ему, Евгений Александрович снисходительно выслушал и в ответ прочитал еще одну лекцию, уже подлиннее, о перспективах развития сборного железобетона в стране.

Раков молча рисовал на бумаге какой-то эскиз… Тогда я сдался.

— Что же делать, Евгений Александрович? Посоветуйте, — взмолился я.

Руки Евгения Александровича снова пришли в движение, повторив привычные манипуляции с телефонной трубкой, звонком и папками.

— Сожалею…

Мы поднялись. Я вопросительно посмотрел на Ракова.

— Поедем в главк, пусть добиваются. — Он сунул эскиз в карман.

Евгений Александрович, тонко улыбаясь, пожелал нам успеха.

— Будет нам сейчас! — сказал я в машине.

Раков только пожал плечами, как бы отметая компанию, в которую я его приглашал, — вместе получить взбучку от начальника главка.

И в самом деле, в главке он сел в конце стола и принялся что-то рисовать.

— Ну? — сухо спросил начальник главка.

— Отказали, Сергей Платонович, — жалобно сказал я. — Ссылаются на отсутствие форм.

— Ну, что я вам говорил? Стройка начинается с обеспечения?

— Да, Сергей Платонович… Но как быть с формами?

 

Глава шестая

Инженер Цола Милова из Софии

Двадцать шестого июля (запомним эту дату) Цоле Миловой, совсем еще молодой женщине лет двадцати шести, не более, сообщили, что сегодня ее примет заместитель Председателя Совета Министров ровно в одиннадцать часов утра.

— Не понимаю, — волновалась Милова, — что значит Совет Министров? Наверное, ошибка. И почему «примет»? Я разве просила о приеме?

Директор объединения развел руками, улыбнулся:

— Сам удивляюсь. Конечно, точнее было бы сказать — «вызывает», но такова обычно форма вызова в Совет Министров.

— Да нет, не может быть, — снова повторила Милова. И потом, как про себя отметил управляющий, с чисто женской логикой добавила: — Я же переодеться не успею.

Директор вздохнул — сегодня снова жарко. А эти столь модные сейчас стены из алюминия и стекла как будто созданы для того, чтобы поджаривать пожилых полных мужчин. Какого черта согласился он с архитекторами из Софийского проектного института? Эта ошибка, кажется, будет стоить ему очередного инфаркта.

Все еще мысленно кляня архитекторов, он сказал стандартную фразу, которую во всех странах мира, на всех языках говорят в таком случае:

— Вы и так будете хороши.

Но, сказав это машинально, он посмотрел на Милову и искренне добавил:

— Честное слово, он залюбуется. Вот какие у нас женщины!

Милова тоже улыбнулась, подумав, что интересно было бы уточнить, где это «у нас»: в Болгарии, Софии или, может быть, в объединении, которым директор руководит уже десять лет? А впрочем, зная хоть немного характер директора, можно было без ошибки определить, что он имел в виду именно объединение.

Ну, идите, милая, готовьтесь. — Директор вздохнул: вот бы ему быть таким худощавым, тогда и жара не страшна… А ведь совсем недавно… Эх, что вспоминать!

Было только десять часов пятнадцать минут, когда Милова вышла из треста. Она не спеша прошла улицу Вашингтона, многолюдную и оживленную, потом сквер, украшенный яркими коврами цветов, оккупированный молодыми мамашами с колясками, вышла на площадь Ленина. Здесь полукругом расположились здания: Центрального Комитета, правительства, Госплана. Ей нужно было идти влево — в Совет Министров.

Конечно, как это всегда в жизни бывает, когда не хочешь опоздать, приходишь раньше. Пришлось ждать в приемной.

Заместитель Председателя встал, чтобы поздороваться, но не вышел ей навстречу из-за стола. Он заглянул в листок бумаги, лежащий перед ним на столе.

— Здравствуйте, инженер Милова! Садитесь, пожалуйста.

— Здравствуйте, — Милова села в кресло. И так как хозяин кабинета молчал, добавила: — Конечно, мне приятно, когда моей особой интересуется Совет Министров, но никак не могу понять причину вызова. — Она сказала это резче, чем хотела, так как заместитель Председателя рассматривал ее, а Милова, во-первых, не любила, чтобы на нее пристально смотрели, а во-вторых, считала, наверное резонно, что уже пора бы объяснить причину вызова.

Заместитель Председателя улыбнулся:

— Молода очень.

Это замечание не раз слыхала Милова на работе. Она быстро ответила:

— Виновата. В ближайшие годы постараюсь исправиться.

Он снова улыбнулся:

— Вы работаете на строительстве восемь лет? Знаете отделочные работы?

— Да.

— Знаете русский язык?

Это уже становилось интересным — «русский язык»!

Милова ответила по-русски, что знает и любит русский язык.

Заместитель Председателя встал, подошел к окну.

— Скажите, товарищ Милова, как бы вы отнеслись к предложению поехать в Москву? — вдруг быстро произнес он. — И принять участие в строительстве дома СЭВ?

— В Москву? Это… это очень для меня неожиданно.

— Понимаю. Знаете что, подумайте, и мы подумаем. Ваше решение скажете директору объединения.

Так закончился разговор инженера Цолы Миловой в Совете Министров. Мне Милова рассказывала, что тогда она себя ругала: прежде всего за резкость в разговоре — ну разве так можно?! Что подумали о ней в Совете Министров, наверное, посчитали невоспитанной девицей, куда такую в Москву, на международную стройку? Потом ругала себя за то, что не дала сразу согласие. Скажите пожалуйста, «очень неожиданно»! Да ведь она всю жизнь мечтала поехать в Советский Союз. Специально язык изучила. Надо было сразу спросить: когда выезжать? Это бы произвело впечатление. Вот, мол, какая она деловая… И наконец, как она сразу не сообразила, что директор, этот хитрый толстяк, все знает… Нужно было выпытать у него причину вызова, подготовиться… Эх, ну конечно, сейчас ничего не выйдет!

К удивлению Миловой, на следующий день директор снова вызвал ее и как о чем-то решенном сказал:

— Садитесь, Цола! Давайте обсудим вашу поездку в Москву.

— Но вы ведь даже не спросили моего согласия?

Директор только усмехнулся («Хитрый, черт!» — подумала Милова).

— А потом в Совете Министров…

— Милова, мы даром теряем время. Как, по-вашему, разговаривал бы я сейчас о поездке, если б там были против?

Директор нажал на кнопку вентилятора.

— Значит, я там понравилась?

— Да, очень! — директор повернул к себе вентилятор, несколько секунд блаженствовал. — Мне сделали замечание, что я не очень хорошо воспитываю своих инженеров. Вечно я за вас отдуваюсь, Милова.

— Сами виноваты. Нужно было мне сразу все рассказать, а не скрытничать. Тогда бы я там представилась в виде ангелочка.

— Знаете что! — вдруг вспылил директор.

Но Милова уже взяла ручку и блокнот, с озабоченно деловым видом сказала:

— Слушаю вас… — Она наклонилась над блокнотом. — Все записываю, как вести себя в Москве.

Ну что с ней поделаешь?! Директор снова подвинул к себе вентилятор. Вообще бы нужно было послать кого-нибудь постарше, опытнее, но сейчас, говорят, век молодых.

— Вы едете в Москву с бригадиром столяров и архитектором. Главный вопрос, который вам нужно решать на месте, — степень нашего участия.

— Брать на себя побольше или поменьше? — все так же держа наготове карандаш, спросила Милова.

— Вы, может быть, спрячете карандаш? — вспылил директор. — Решите это на месте, в Москве.

Милова черкнула карандашом в блокноте.

— Что касается вашего предложения о подъеме перекрытий, там — ни слова. Слышите?.. Я спрашиваю: слышите?

— Слышу, товарищ директор.

— Ни слова! Тут еще много неясного, срамиться в Москве не хочу. Понятно?

— Понятно, товарищ директор.

Скажите, что может быть приятнее после рабочего дня, трудного и длинного, после целого путешествия (я не оговариваюсь, именно путешествия), когда добираешься домой на метро, в автобусе и потом еще две остановки на трамвае, после мытья сковородки, на которой уже застыл жир и остаток яичницы, взять газету и толстую книгу, сесть в кресло и, настроив телевизор, получитать-полусмотреть, твердо зная, что вот сейчас, с двадцати часов тридцати минут до утра, — время твое, личное.

Вы можете спросить: а зачем еще толстая книга? Кажется, достаточно читать газету и смотреть телевизор. Толстую книгу, конечно, я не успею почитать. Но вот она лежит на столике, рядом со мной, стоит только протянуть руку, и я могу ее взять. Москвич меня быстро поймет. Он тоже в любой момент может пойти в Большой, Малый, на Таганку, но почему-то ходит туда раз в год.

«Тик-тик, — говорит будильник (в отличие от обычных смертных, которые твердят «тик-так»). — Тик-тик — один!»

«Чепуха! Почему один?! Могу сейчас позвонить…»

«Тик-тик!»

«Ну, до некоторой степени ты прав. Соседка? (Будильник пошел быстрее.) Соседка, конечно, уж не та… Ну, виноват, перестал реагировать на полуоткрытые халатики, и вообще у нее теперь другой…»

«Тик-тик?»

«Ну… Прихожу как-то пораньше. Дверь ее квартиры открывается, выходит какой-то кривоногий человечек, за ним — она. Глаза у нее, понимаешь, словно выпитые…»

Резкий телефонный звонок прервал милую беседу с будильником.

Я еще не брал трубку… Вся моя жизнь пронизана телефонными звонками. Великое изобретение человечества, заключенное в маленький пластмассовый ящичек, мучило меня еще с прорабских времен. Первое время по неопытности я думал, что от него можно удрать, прятался в подвале, поднимался на шестнадцатый этаж, выходил со строительной площадки на улицу — но все напрасно. Табельщица Маша или кладовщица Тоня бегали по площадке с возгласами, что меня требуют к телефону. К розыску подключались все работающие, и, куда я ни приходил, меня со злорадным облегчением оповещали о телефонном звонке.

Я сдавался, покорно шел к телефону, оказывалось, что звонил какой-нибудь третьестепенный работник Егоркин по такому пустяковому поводу, что он и сам, пока меня искали, забывал, для чего я ему требовался. Если б Егоркин пришел на стройку, конечно, никто бы и не подумал искать меня, но таковы уж люди, преклоняются перед этим чертовым телефоном.

Когда меня назначили главным инженером стройуправления, я первым делом с жалостью подумал о телефоне. Ведь я целый день буду разъезжать… В первое утро новой работы, выходя из конторы, я похлопал телефон по блестящему животику. «Ну, милый, — сказал я соболезнующе, — до вечера, не скучай!»

Снова я был наивен. Хотя объект, куда я через час приехал, находился от моего телефона километров за пятьдесят, прораб с тем же оттенком злорадного облегчения сообщил, что меня просили срочно позвонить в контору. То же самое было на второй и на третьей площадке.

Только раз в жизни телефонные звонки от меня отстали. Это было в заброшенном доме отдыха, где-то по Ярославской дороге. Я приехал туда январским ранним утром. Все тут было мило, как мечталось: деревянный колодец с высоким журавлем, маленькие, тоже деревянные, избушки, которые именовались корпусами. Рядом с корпусами — высокие ели и сосны. На одной сосне дятел настоящий, а не телевизионный, из передачи «В мире животных», непрерывно, словно по особому наряду, стучал по дереву. Куда ни посмотришь — чистый, непримятый снег.

Из столовой выскочила крепкая девушка в валенках на босу ногу.

— Скажите, где тут приемный покой? — спросил я.

— Да вы что?! — Она подняла на меня острые, насмешливые глаза. — Да заходите.

Меня прежде всего покормили (ложки были деревянные) и тут же я узнал, что приемного покоя нет, что могу я занимать любую из трех свободных комнат в избе — корпусе номер 3, а самое главное — в доме отдыха телефона нет, а ближайший телефон находится на почте за лесом.

— Километров шесть будет? — в надежде спросил я.

— Нет, все двенадцать.

День я провел как в раю. Я был уверен, что оказался в раю зимнего типа. Но к вечеру пришло ошеломившее меня сообщение: работники почты по методу какого-то отделения связи на Урале будут заезжать на санях в дом отдыха при телефонном вызове. Ночь я спал плохо, все слышались телефонные звонки. Но случилось чудо: повалил такой снег, что начисто занес все дороги. Дом отдыха отрезало от почт, баз снабжения, железных дорог, мы стали, можно сказать, самостоятельной планетой.

Кругом вздыхали отдыхающие, а я торжествовал: вот уж сейчас телефоны оставят меня в покое!

Так я провел трое суток: ел, спал, гулял на лыжах, принял участие в самодеятельности, культработник даже вручил мне грамоту… На четвертый день я почувствовал, что мне чего-то недостает. Конечно, сейчас тяжело признаться — мне не хватало телефонных звонков. То есть, собственно говоря, не самого звонка, и всего того, что является причиной его: кто-то срочно разыскивает, кто-то меня требует — я нужен…

К черту чистый снег, к черту дятла и колодец с журавлем, нужен ли я в этом мире кому-нибудь или все забыли обо мне?! Полдня, проваливаясь в снег по пояс, я шел по занесенной дороге — к поезду… Утром у меня в квартире раздался первый телефонный звонок… Да, я был нужен!

Телефон все звонил. Наконец я снял трубку.

— Ты что, Виктор, спал или специально к телефону не подходишь? — начал выговаривать мне Померанцев.

— Я нужен?

— Конечно, нужен, иначе чего бы это я звонил. Что за глупые вопросы? Слушай, завтра в десять утра из Софии прилетает группа товарищей. Они будут строить с тобой… Нужно встретить.

— Хорошо.

— Я за тобой заеду, слышишь?.. Старшая там Милова, передают — красы неописуемой… Понимаешь? Только не влюбись, а то международный конфликт. Понимаешь?

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Не влюблюсь.

Но последнее слово должно быть за Померанцевым. Это закон, причем напоследок он обязательно должен сделать замечание. Интересно, какое замечание можно сделать сейчас? Но я напрасно сомневаюсь.

— «Не влюблюсь», — ехидно повторил Померанцев. — А пора бы уже — что это за работник международного плана без жены?! — Телефон дал отбой.

На экране телевизора полный пожилой мужчина, мучительно напрягаясь, широко открывал рот. Я быстро подключил звук. Вы, наверное, обратили внимание, какое это смешное зрелище — смотреть на поющего человека, когда не слышно звука. Но если разобраться, тут другое чувство возникает — неловкость, словно ты подглядываешь за человеком, когда он полуодет.

Снова телефонный звонок. Сейчас я беру трубку сразу. Ну кому я еще нужен?

— Виктор, — раздается в трубке голос, — это я.

— Очень приятно. (Кто это может быть?)

— А что так официально, уже забыли?

— Н-нет, что вы?

— Я сейчас к вам приеду. Что вы делаете? Вы будете рады?

Сейчас уже спросить, кто говорит, неудобно.

— Да собственно говоря…

В трубке раздается веселый смех.

— Попался?!

— Попался, — признаюсь я.

— Ну, я выхожу.

Я беспокойно осматриваю комнату — все ли в порядке. М-да, кончилось мое блаженство.

Я ждал долго. Ага, звонок! По привычке взялся за трубку, но сообразил, что звонят в передней… В дверях стояла Мария.

Мы пили кофе, смотрели телевизор, вышли на балкон. Как и тогда, в день моего рождения, небо было часто усыпано крупинками звезд.

Лунный свет падал на лицо Марии, от чего оно казалось еще тоньше.

— Вы, наверное, давно уже хотите спросить, почему я приехала, правда? — Мария провела рукой по своей щеке. Была у нее такая странная для женщины привычка. — Пожалуйста, не смейте отрицать, я уже вас немного изучила, дипломатничаете очень.

— Собственно говоря…

Она рассмеялась:

— Ну, а если не «собственно», а просто «говоря»?

Я рассердился — чего это все меня воспитывают.

— Хорошо. Почему вы приехали, Мария? — Я впервые пристально посмотрел на нее.

— Ого, вы, оказывается, умеете и оценивающе смотреть, а я-то думала…

— Что вы думали, Мария?

— Постойте, сначала на первый вопрос — почему я приехала. Отвечаю: во-первых, мне хотелось проверить, действительно ли вы такой, как о вас, захлебываясь, рассказывает Аркадий… Настоящий. Во-вторых, мне прошлый раз показалось, что кто-то вас сильно обидел, что вы очень одиноки и вам нужно участие… А в-третьих, — она слегка коснулась моей руки, — мне… Нет, почему-то не могу вам сказать… Странно. — Она нахмурилась. — Странно.

Высоко-высоко в небе, среди, казалось, застывших безмолвных звезд, летел самолет. Его две звезды — бортовые огни — прочертили дугу и исчезли, несколько секунд еще слышался гул моторов, потом и он смолк… В доме напротив одно за другим темнели окна, исчез свет в трех окнах — часах, по которым я проверяю мой будильник, — уже одиннадцать; стихал, словно растворялся в ночи, шум проспекта.

Почему-то вдруг мне показалось, что из этой ночной тишины звучит детская песенка: «Спят усталые игрушки…»

— Пойдем, Мария…

Мы сидели с Померанцевым в международном порту. Померанцев пил уже третью чашку кофе с коньяком. Само собой разумеется, платил я.

От кофе… нет, вряд ли, наверное, от коньяка он был настроен на философский лад.

— Ты, Виктор, всегда спешишь… Разбавляют тут кофе, правда?

— Мне думается, нужно уже идти встречать. Ведь мы их даже не знаем.

— Всегда спешишь. Я вот еще одну… — Он выпил рюмку, на миг закрыл глаза и снова взялся за кофе. — Нет, ничего. Кофе неплохой, Виктор. Так, показалось… Говоришь, не знаем их? Это не важно. У меня глаз знаешь какой!.. Опыт! Сколько я их встречал, Виктор! Ты не волнуйся, я по лицу сразу определяю. Ты можешь быть спокойным.

— Прибыл самолет София — Москва, — сообщил невидимый репродуктор.

— Ну вот, сейчас допью чашечку, и можно идти. — Померанцев поднялся, поправил пенсне. — Пойдем!

У контроля уже собрались встречающие. Померанцев потащил меня вперед.

— Это когда-то старинные мастера, Виктор, прятали свои секреты производства. Вот умерла одна старушка, унесла в могилу секрет изготовления сусального золота… Что же ты думаешь, Виктор, десятки лет целый научно-исследовательский институт изучает это дело. Так пока и не открыли. А я нет. — Выпитый коньяк, видно, начал разбирать Померанцева. — Я открою тебе секрет, как определить человека, прилетающего из-за границы. Хочешь?

Я промолчал. Первые пассажиры уже входили в аэровокзал.

— Ну что нам известно, Виктор? Молода, хороша собой. И много и мало, верно? Вот идет молодая женщина. Ничего, правда, Виктор, но это не наша болгарка. Когда люди впервые прилетают в чужую страну, у них обязательно на лице неуверенность, боязнь, что их не встретят и они так и останутся в аэропорту, не зная языка. Вот мой секрет, Виктор. Смотри на выражение лица.

Пассажиры пошли гуще. Среди них было много молодых интересных женщин, но Померанцев только отрицательно качал головой.

— Нет, говорю — нет, Виктор. Не хватай меня за руку.

— Может, объявить по радио? — предложил я.

Померанцев не обратил внимания.

— Эта — нет… Нет… Эта? Нет!

Поток пассажиров редел. Мы постояли еще минут десять.

— Не прилетела, — авторитетно заявил Померанцев. — Может, еще поговорим? — спросил он, показывая на столик.

— Нет, я спешу.

— Ну, как знаешь. — Померанцев помрачнел. — Я, может быть, тоже спешу. Пошли!

Машина понеслась быстро, заглатывая дорогу, замелькали перелески, милые, родные. Они иногда выходили прямо к дороге, словно приглашая остановиться.

Померанцев сидел надутый, молчал. Мне вдруг вспомнился вчерашний вечер.

— Куда идти? — неуверенно спросила Мария.

Мы не успели войти в комнату, как раздался телефонный звонок.

— Это он, не берите трубку, — попросила Мария.

Я снял трубку.

— Виктор, — послышался голос Аркадия, — Мария у тебя?

Мария отчаянно закачала головой.

— Скажите — нет, — прошептала она.

— Да, — сказал я в трубку.

— Она скоро уходит?

— Да… да, — утвердительно закивала головой Мария, — скажите — да.

— Нет, — ответил я Аркадию.

— Проводишь ее потом домой. Обязательно домой!

— Что он сказал, что он сказал? — спросила Мария.

Я постоял несколько секунд молча.

— Слушай, Аркадий, а не кажется ли тебе…

Он сразу прервал меня:

— Мне ничего не кажется. Слышишь, ничего не кажется! Я уверен, слышишь, уверен, что ты не сделаешь мне больно…

Машина выехала на Ленинградский проспект. Исчезли зеленые рощицы, поля. Справа и слева — дома, только дома.

Я видел Марию, когда она прощалась. На ее лице появилась странная улыбка, чуть осуждающая, знающая что-то неведомое мне, немного даже покровительственная…

— Я провожу вас, Мария.

— Нет.

Я все же вышел с ней. На улице было пустынно, — и как всегда поздние улицы казались мне загадочными. Мы шли молча. У своего дома Мария остановилась.

— Вы ее очень любите? — вдруг спросила она, угадывая, о чем я все время думал.

Я промолчал. Она подошла к подъезду, но, сделав несколько шагов, быстро вернулась, странно улыбнувшись, сказала:

— Вы с Аркадием все решили по-инженерному: логично и ясно. Правда? Он меня любит, вы — нет… Он ваш товарищ. Я ему нужна. Вот вы взяли статуэтку и переставили… Нет, статуэтка — это из другой жизни, лучше сказать, взяли машину, которая не нужна на вашей стройке… Да? Не нужна? И отправляете к Аркадию, туда, где эта машина нужна… Это очень-очень разумно и, главное, по-деловому, технологически правильно. Только вы вдвоем, такие милые, хорошие, о самой машине не подумали. — Мария на миг остановилась, потом резко сказала: — Вы вдвоем ошиблись, промашку дали.

— Мария, послушайте…

— Идите, пожалуйста! Слышите, уходите! Или я сейчас наговорю вам дерзостей. Уходите!

— Я не пойду, пока вы меня не выслушаете.

Она быстро пошла по лестнице. Хлопнула квартирная дверь, на третьем этаже зажглось окно.

Я сел на скамейку. В окне напротив дрогнула занавеска, один раз, другой, потом потух свет.

Устроился на скамейке поудобнее. Конечно, она здорово все сказала, не в бровь, а в глаз. Весьма острая девица! Теперь для того чтобы хоть как-нибудь «спасти лицо», мне придется ждать тут.

Понимаю, на этом месте многие улыбнутся: «Чудак!» Согласен — все это по-детски, но какой другой выход можно было предложить?

Очевидно, я заснул. Кто-то коснулся моего плеча… Передо мной в коротком халатике стояла Мария. Свет фонаря легко золотил ее гладко причесанные волосы:

— Вы что, до утра собираетесь тут сидеть?

— Мария, — обрадовался я, — как хорошо, что вы пришли!

— Идите домой!

— Сейчас, Мария, я вспомню речь, которую я заготовил. Вы еще сердитесь?

— Вот чудак! Какая речь?

— Поцелуйте меня в щеку, Мария… чтобы я знал — вы на меня не сердитесь. Только в щеку, по-другому нельзя, Аркадий запрещает… Потому что это технологически неправильно.

— Старовата я для этого дела. Ну-ка, поднимайтесь!

Я открыл глаза. Передо мной с метлой в руке, в фартуке стояла полная пожилая женщина. Она подозрительно смотрела на меня.

Было холодно, часы показывали четыре утра. На белесом горизонте уже появились теплые тона.

Знакомое окно было безмолвно и спокойно. Я рассердился: как же так — спит себе. А я тут, на этой жесткой холодной скамейке с тысячью острых углов. Черт с ними, с амбициями, — времена рыцарей печального образа давно прошли. Им, рыцарям, не нужно было рано утром вставать, готовить себе яичницу, а к десяти, как мне сегодня, быть в аэропорту.

Я встал со скамейки.

Дворничиха посмотрела мне вслед и беззлобно сказала:

— Такой почтенный молодой человек, и вдруг…

Я быстро пошел, остальной ее тирады не расслышал.

«Ну смотри, Мария!»

— «Почтенный молодой человек», — повторил я вслух.

— Что такое? — все еще демонстрируя свое неудовольствие, спросил Померанцев.

— Это так… вспоминаю.

— Мы сейчас заедем к тебе на стройку, позвоним в секретариат. Что там случилось? Эта вечная история с иностранцами…

— Хорошо. А вдруг…

Померанцев, блеснув стеклами пенсне, посмотрел на меня уничтожающим взглядом.

— Товарищ Померанцев еще никогда не пропускал, — вступился шофер Коля.

Машина, вильнув по переулкам, въехала на стройку. Когда мы вошли в контору, навстречу нам поднялась молодая женщина.

— Я из Софии… Инженер Цола Милова, — сказала она на чистейшем русском языке.

Кажется, в таких случаях пишут: «немая сцена».

— Весьма… Наши глубокие извинения. Тем более… — оправдывался Померанцев.

— Не нужно извиняться, товарищ, кажется, Померанцев, — с озорной улыбкой ответила Милова. — Я могу засвидетельствовать… Это слово правильное? — спросила она меня.

— Безусловно.

— Я могу засвидетельствовать, что вы нас встречали.

Могу даже повторить ваши слова: «Эта? Нет» — так вы сказали, когда я проходила.

— Весьма… — снова начал Померанцев, усиленно протирая стекла пенсне. — Тем более… Товарищ Нефедов, — вдруг строго сказал он мне, — чего же вы стоите? Приглашайте наших гостей к завтраку. — Померанцев пребольно лягнул меня ногой.

Милова представила нам своих спутников: архитектора Стоянова, молодого человека, добродушного, с могучими плечами, и бригадира, седого, тоже, видно, очень крепкого.

— Весьма! — приговаривал Померанцев, здороваясь с каждым. — Товарищ Нефедов, почему же вы не приглашаете к завтраку?

Ну что ему скажешь? Ведь у нас был совсем другой план действий — отвезти гостей из аэропорта в гостиницу и там, в ресторане, позавтракать.

— Как вас величать? — наконец спросил я Милову.

— Если по-болгарски — Цола, по-русски, наверное, будет Цола Александровна…

— Есть такое предложение, Цола… — хотелось оказать ей внимание и обратиться, как принято у нее на родине. Но имя как-то странно прозвучало тут, поэтому — я быстро добавил: — Александровна, поехать сперва в гостиницу.

Милова ответила сразу, поблескивая черными-пречерными глазами.

— Мы уже там были.

Пришлось снова обратиться к моей вездесущей секретарше. Через минут пятнадцать мы («мы» — это гости из Софии, Ким, Роликов, Померанцев и я) пили кофе. Правда, сервиз уже был другой, попроще, без амуров. Как тихонько сообщила мне секретарша Елена Ивановна, сервиз подарил ей Костырин. Когда Елена Ивановна заявила ему, что «очень скучает по прежней работе и, вполне возможно…», он просил принять сервиз «насовсем».

— Вот чудак, — усмехнулась Елена Ивановна, — я ведь и не думала от вас уходить… Почему вы вздыхаете, Виктор Константинович?

— Да так.

Быков пришел позже всех. Он презрительно оглядел наш тощий стол (кофе, печенье, сигареты), что-то сказал Киму. Вскоре шеф-повар Иван Иванович, приветливо улыбаясь, расставлял бутылки и тарелки.

Видно, Милова произвела на Быкова сильное впечатление — он краснел, отвечая ей, и смотрел в сторону. Шеф-повар налил рюмки и осторожно сел с края стола.

Нужно было поднимать тост за гостей, встал Быков.

— Я хотел бы, — начал он хрипло. — Мне хотелось бы… — Быков со страшной силой зажал в руке рюмку, словно желал выдавить из нее тост, но слова не шли, — гостей… приезд… — заговорил он одними именами существительными.

Выручила Милова: приподняла свою рюмку, чуть-чуть отпила и заявила, что очень благодарна за теплую встречу и столь трогательный тост.

ТРИ ПИСЬМА И ОДНА ТЕЛЕГРАММА В СОФИЮ

1 августа

Николаю Георгиеву,

директору объединения

г. София, улица Вашингтона

Уважаемый товарищ директор!

Перед отъездом из Софии Вы наказали мне ровно через два дня написать Вам подробное неофициальное письмо, из которого, как Вы выразились, можно было бы все понять.

29 июля вечером я села за стол, взяла ручку и лист бумаги с твердым намерением выполнить Ваше указание неукоснительно. «Неукоснительно» пишу по-русски, это слово, по-моему, очень точно характеризует мои намерения быть самым дисциплинированным работником.

Но только я начала писать, как сразу вспомнила Ваше второе напутствие. «Цола, — сказали Вы, — пожалуйста, не торопитесь с выводами, думайте». (Между прочим, товарищ директор, такое же указание дал Виктору Нефедову его начальник. Из этого я делаю выводы, что начальники по своей природе интернациональны.) Тогда я отложила ручку и решила задержать письмо еще на два дня, подумать.

Встретили нас очень хорошо. Особенно начальник СУ, как тут говорят, — товарищ Владимир Быков. Начальник строительства товарищ Виктор Нефедов тоже приветлив, но о нем напишу позже. Он все молчит и, видно, очень дисциплинирован, потому что, выполняя волю своего начальства, все думает (нужно, наверно, мне брать с него пример).

Так вот, Быков организовал встречу, поднял тост за дружную работу советских и болгарских строителей. Потом нас повели на стройку, все рассказали, со всем познакомили. Бригадир комплексной бригады Владимир Роликов (в Москве работают только комплексными бригадами. Помните, Вы изволили меня ругать, когда я организовала такую бригаду в нашем объединении?) увел нашего бригадира к себе.

Вы уже, наверное, товарищ директор, сердитесь. Если бы я докладывала у Вас в кабинете, наверное, сказали бы: «Ближе к делу, Цола, ближе к делу».

Хорошо, буду покороче. Так вот, товарищ Быков, который вначале даже заикался от избытка чувств, когда дело дошло до определения объема наших работ, вдруг заявил, что, «вообще говоря» (это выражение я тоже пишу по-русски, тут его часто произносят), все работы могут выполнить московские строители. Он, Быков, мол, не возражает, если мы завезем на стройку мраморные плиты, детали из дерева, перегородки, но монтировать все будет СУ, даже шефмонтажа не нужно.

Как это Вам, товарищ директор, нравится?! Ну, тут я заспорила. Так мы сидим за столом. С одной стороны — я и Ваш архитектор (зачем Вы его со мной послали, не знаю — все молчит. Мне абсолютно не помогает), напротив — товарищ Быков, товарищ Ким (начальник участка на стройке; его задача, кажется, все время улыбаться), представитель главка товарищ Померанцев и товарищ Виктор Нефедов. Говорим по очереди — я и Быков. Остальные молчат. Товарищ Нефедов почему-то все время смотрит в окно (я тоже посмотрела: думаю, что там интересного? Но ничего, кроме неба, не увидела).

Товарищ Померанцев ушел.

Тогда я спросила товарища Нефедова, почему он молчит, разве его не интересует наш спор?

«Как вы сказали?» — ответил он мне с трудом, отведя глаза от неба.

Я повторила свой вопрос. Тогда он, любезно улыбаясь, сказал, что его очень интересует спор, поэтому он и молчит, не вмешивается. Он спросил меня, не беспокоит ли меня техника безопасности. На это я сразу ответила, что если строители будут бояться, то им вообще нечего делать На стройке. Второй вопрос он задал об управлении строительством, тут я должна была согласиться, что управлять строительством при наличии иностранных фирм будет сложно.

На этом, товарищ директор, мы закончили встречу.

С приветом

Цола.

P.S. Не знаете ли Вы, товарищ директор, что означает русское слово «весьма»? Товарищ Померанцев, и здороваясь со мной и прощаясь, даже когда поднимал рюмку, говорил «весьма».

О подъеме перекрытий — я ни слова, ни слова.

3 августа

Николаю Георгиеву,

директору объединения

г. София, улица Вашингтона

Глубокоуважаемый товарищ директор!

Я получила телекс, где Вы просите писать коротко, без излишних подробностей. Выполняю Ваше указание как всегда «неукоснительно».

Наша вторая встреча в Москве состоялась 2 августа.

Присутствовали: с болгарской стороны — я, Ваш архитектор (который на совещаниях не произнес ни слова. Помощничек!), наш бригадир, с советской стороны — товарищи Померанцев, Нефедов, Быков, Ким. От секретариата СЭВ — товарищ Кареев.

Совещание началось в 13 часов 05 минут.

Вас устраивает такой стиль письма или нужно еще короче? Тогда не читайте, пожалуйста, слова в скобках о Вашем архитекторе. Между прочим, он, кажется, подружился с товарищем Нефедовым. Были вчера вместе на футболе. О чем они могли говорить, когда оба молчат, не знаю… (Эти слова можете тоже не читать.)

Открыл совещание товарищ Кареев.

Повестка дня: участие болгарской стороны в строительстве здания. Хотела Вам напомнить, что это первое международное совещание, на котором я присутствую. Все чинно, мужчины при галстуках. (Я хотела написать, в чем я была одета, но рискую снова получить замечание.) На столе бутылки нарзана, которые так никто и не открыл, и пачки сигарет, которые никто не распечатал.

Первым выступил Быков, видно, он получил нагоняй, потому что сразу заявил, что согласен на шефмонтаж, то есть наши поставки и техническое наблюдение.

Кареев спросил Виктора Нефедова. Тот в знак согласия кивнул головой (разжать губы ему было, видно, очень трудно!).

Тогда товарищ Кареев предоставил слово мне. Передо мной была большая возможность, товарищ директор. Шутка ли, выступить на международном совещании! Но я решила по-другому, может быть, позже я пожалею, но я только кивнула головой.

Все товарищи, помня мои вчерашние горячие споры, удивились, а товарищ Виктор Нефедов впервые (за два дня, товарищ директор! Вот в какой обстановке я работаю) посмотрел на меня и усмехнулся. Товарищ Кареев спросил меня, что означает мой кивок. Мне хотелось ему заметить, товарищ директор, что, когда наклонил голову Виктор Нефедов, он у него не переспросил, но я опять сдержалась.

«Означает согласие», — коротко ответила я.

Товарищ Померанцев сказал свое «весьма», и на том совещание закончилось.

Ваш архитектор, конечно, сразу подошел к товарищу Виктору Нефедову, я вышла на площадку, но они догнали меня.

«Буду очень рад, — сказал Виктор Нефедов, — если вы оба побываете сегодня вечером у меня дома, в гостях». Сказав такую длинную фразу, он умолк. Очевидно, хотел отдышаться.

Я немного подождала, уже открыла рот, чтобы отказаться, но потом решила, что побывать дома у генподрядчика — моя служебная обязанность, и дала согласие. На этом письмо, товарищ директор, я заканчиваю. Завтра утром вылетаю в Софию. О встрече у товарища Нефедова доложу лично.

С приветом

Цола.

Р.S. Интересно, товарищ директор, это не для «протокола» — во фраке он нас встречать будет?

4 августа

Николаю Георгиеву,

директору объединения

г. София, ул. Вашингтона

Телеграмма

ПО ПРОСЬБЕ ГЕНЕРАЛЬНОГО ПОДРЯДЧИКА ДЛЯ УТОЧНЕНИЯ ОБЪЕМА НАШИХ РАБОТ ЗАДЕРЖИВАЮСЬ МОСКВЕ ДВА ДНЯ МИЛОВА.

Записка в почтовом ящике квартиры 124

1 августа

Мария!

Очень спешу — поэтому коротко. Был у Вас в 20.00, к сожалению не застал. Где это Вы гуляете по вечерам? (Обязательно расскажу Аркадию.)

Если Вы уже немного пришли в себя от удивления, получив эту записку, то я приступлю к цели визита. Буду правдив, хотя это в данном случае мне не выгодно. Я не заскучал по Вас, наоборот, хорошо помню, как Вы меня отчитали, и поклялся страшной клятвой отомстить, но сейчас я попал в трудное положение, требуется Ваша помощь.

Ко мне домой завтра в 20.00 с визитом (дипломатическим) придут болгарские строители, в том числе инженер Цола Милова, молодая женщина.

Померанцев, есть у нас в главке такой руководящий товарищ, требует, чтобы у меня дома была «хозяйка»: жена, сестра или кто-нибудь в этом роде. Я доложил ему, Мария, что у меня нет жены, сестры и никого в этом роде. Он знать ничего не хочет, требует хотя бы временной замены.

Начал перебирать в памяти своих знакомых и, сам не знаю почему, остановился на Вас. Прошу выручить — на два часа выступить в роли хозяйки.

Буду ждать Вас завтра в 19.30, готовить ничего не нужно, я все заказал, привезут и даже накроют стол. Как, Мария? Учтите, если Вы не приедете, не жить мне на этом прекрасном белом свете.

Жму руку.

Виктор.

Р.S. Вижу, Мария, злорадную улыбку. Эх, всегда у меня так: только поругаюсь с кем-нибудь, обязательно через несколько дней вынужден обратиться к нему с просьбой!

6 августа

Директору объединения

г. София

Глубокоуважаемый товарищ директор!

Как Вы приказали, пишу Вам очень подробное письмо. Правда, мне, как говорит Померанцев, весьма (оказывается, это слово означает примерно — «очень») трудно каждый раз менять стиль своих писем: то Вы требуете писать коротко, то длинно, но выполняю Ваше последнее указание.

Только прошу не винить меня — во всей этой истории виноват Ваш архитектор. Оказывается, он уж не такой тихоня.

Но начну по порядку. Я еще не была готова, когда Ваш архитектор зашел за мной, чтобы ехать к генподрядчику В. Нефедову. Он поехал вперед, а я приехала только через час.

Нужно сказать, что квартира В. Нефедова весьма тщательно контролируется. Когда я позвонила, из соседней квартиры выглянула молодая женщина и подозрительно посмотрела на меня. В передней, когда входишь, сразу действует звуковая сигнализация, подсоединенная к будильнику. Он начинает громко звонить.

Правда, В. Нефедов дал разъяснение, что будильник звонит по собственной инициативе, когда в квартиру входят хорошенькие женщины. Но я не обратила на эти слова внимания, так как Ваш архитектор и В. Нефедов, видно, за этот час уже дружески «побеседовали».

В первой части визита не было никаких происшествий. В. Нефедов познакомил меня со своей, как он выразился, хозяйкой — Марией. Она была очень приветлива, но вела себя как-то странно, все время улыбалась. Иногда она ошибалась ящиками, когда нужно было что-нибудь достать… В. Нефедов поднял тост за меня. Тут все и началось.

«Я поднимаю тост за Цолу Александровну, — сказал он, — во-первых, за представителя болгарских строителей, во-вторых, за милую женщину…»

Мы выпили, хотела дальше сказать тост я, но В. Нефедов извинился и сказал, что он еще не закончил тост: «…И за инженера, предложившего очень интересный способ возведения здания особым методом подъема перекрытий».

Все выпили, в том числе Ваш архитектор, товарищ директор, кроме меня.

«Откуда у Вас такие сведения?» — спросила я у В. Нефедова.

Он рассмеялся и заявил, что генеральный подрядчик должен все знать. Тут я случайно посмотрела на Вашего архитектора и по его многозначительной улыбке поняла, что рассказал он.

«Это вы?» — спросила я у Вашего архитектора очень строго. Но он невинно заявил, что не виноват — в Советском Союзе выписывают болгарские журналы и не он дал статью в журнал.

Вот так все получилось.

Потом В. Нефедов рассказал еще, что заводы не могут в срок изготовить железобетонные конструкции — нет форм. Он говорил, что наш метод может выручить стройку. Он еще сказал (не знаю даже, стоит ли Вам писать, потому что это неофициально): «Я, кажется, Цола, вообще совершил большую ошибку. Вот у Вас (у болгар, товарищ директор!), у поляков, есть много полезного, а я отказался от участия иностранных фирм».

Дальше Вы знаете, все. Нефедов написал Вам письмо. До свидания и не сердитесь на меня.

Цола Милова.

 

Глава седьмая

Вика

Лес был мрачноват — одни ели, высокие, разлапистые. От того, что солнце не проникало сюда, густая зелень деревьев казалась черной. Странно, черный лес!

Лес был безмолвен — ни птиц, ни жужжащих насекомых, ни ветра. Внизу к каждой ели прижимались стайки маленьких елочек. В старину, наверное, в таком лесу водились лешие и бабы-яги, здесь по узкой просеке на сером волке мчался Иван-царевич, прижимая к себе любимую… А может быть, машина времени перенесла меня лет на пятьсот назад?!

Но вот тропинка вывела на лесную дорогу. Тут какой-то волшебник огромной лопатой срезал землю, выравнивая дорогу, но его, очевидно, «перевели на другой объект» и неубранные кучи земли так и остались лежать, мешая проходу и проезду. Добрый-добрый волшебник, зачем ты начинал работу, не рассчитав своих возможностей?

Вдали показалась велосипедистка в голубой майке и шортах (все же я нахожусь в двадцатом веке!).

— Девушка, будьте добры…

Велосипедистка скрылась за кучей земли, появилась она уже позади меня:

— Что?

— Где тут река?

— Река? — Она громко рассмеялась. — Шутите!

Дорога привела меня к «реке», ее я перешагнул. Дальше пошли дачи.

В общем, все оказалось не так, как я себе представлял. Анатолий, позвонивший мне по телефону и просивший приехать к нему в связи с его болезнью, оказывается, не лежал в постели, окруженный врачами и опечаленными родственниками, а, неловко усмехаясь, встретил меня у калитки.

Дача была старая-старая, повидавшая на своем веку много жильцов. В первом этаже в самых неожиданных местах стояли подпорки, сбоку — лестница, ведущая на второй этаж. Когда мы поднимались, она стонала и жаловалась — мол, сколько мне еще работать, бессовестные вы?! Люди-то в таком возрасте уже давно на пенсии.

— Мое наследство, — пояснил Анатолий. — Когда-то собирался сделать ремонт, но вовремя одумался.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Ни к чему, — с вызовом сказал Анатолий. — Ни к чему!

Перила шатались.

— Тут техника безопасности не в порядке, — пробовал я пошутить.

Но Анатолий не принял шутки. С тем же выражением вызова ответил:

— Вика тоже мне это говорила.

Внизу мы шли молча. Усадьба заросла высоким кустарником. Несмотря на яркий солнечный день, тут было сумрачно. Дорожки покрыты зеленым мхом.

Мы подошли к деревянному столику: доска и по обе стороны — два круглячка. Анатолий постелил белую скатерть, принес бутылку коньяка, тарелку с закуской, две вилки.

— Это для храбрости, — пояснил он. — Трудный, наверное, будет разговор. — Он налил рюмки. — Давай, Виктор, выпьем. Я на «ты», без формальностей. Можно?.. Ну, за что, тост какой?.. Все молчишь. Как услышал о Вике, замолчал… Знаешь что, вот какой тост: что бы ни случилось, как бы ни пошел сейчас разговор, останемся друзьями. Хорошо? — На его лице появилась неловкая, просящая улыбка. — Хорошо?

— Хорошо.

Мы выпили.

— Наверное, мне нужно начинать? — спросил Анатолий.

— Наверное.

— Ну что ж, начну. Помнишь, у тебя на дне рождения ты провозгласил тост за меня. «За Анатолия, нашу совесть», — сказал ты тогда.

— Помню.

— Помнишь, что я ответил?

— Да.

— Повторяю для верности. Я сказал: «Черт тебя подери, зачем ты назвал меня «совестью»! Теперь придется все рассказать…» Скажи, сильно ты любишь Вику?.. Молчишь, все молчишь. Трудный ты стал человек!.. Так вот, слушай: я тогда тебя обманул — Вика не говорила, что не хочет с тобой работать. Это я придумал, чтобы вы не были вместе. Я тебя обманул, — с каким-то торжеством повторил Анатолий. — Молчишь! — Анатолий уже почти кричал. — Так вот, я и Вику обманул, сказал, что ты не хочешь ее видеть. Понимаешь, обманул и тебя и ее.

— Не понимаю…

— Ты разве поймешь?! — На впалых щеках Анатолия появились красные пятна. — У тебя все есть. Все! Здоровье, синие глаза и ласковый характер, от которого все тают; интересная работа, она почему-то так и льнет к тебе. — Анатолий сжал в руке рюмку. — У меня — ничего: ни здоровья, даже в зеркало на себя посмотреть противно, ни хорошего характера, ни настоящей работы. Так себе, копошусь в этом Управлении подготовки строительства, которое к тому же придумал ты, и каждую минуту на работе я мысленно все спорю с тобой. У тебя все есть, у меня — ничего!

Анатолий быстро встал, зашел в помещение. Оттуда несколько минут слышался его кашель.

Он вышел со стаканом воды, снова сел напротив меня.

— Говорю неправду, — тихо сказал Анатолий. — У меня есть много. Я люблю Вику… Очень! Понимаешь — очень. Ты разве ее любишь?! Так себе… Разве ты способен ради нее, чтобы видеть ее, быть с ней, способен на отчаянный поступок?..

Анатолий посмотрел на часы.

— Я вижу по выражению твоего лица, что ты со мной не согласен. Хорошо, минут через десять мы это проверим. Сейчас она должна сюда приехать. Ты расскажешь ей все, нет, не при мне, я уйду, вы будете одни. Если у тебя не «так себе», ты это сделаешь. — Он вдруг натянуто улыбнулся. — Вот все, Виктор, что я хотел тебе сказать… — Он снова посмотрел на часы: — Через восемь минут. Она всегда точна.

Анатолий ошибся, вообще в этот день он часто ошибался, Вика приехала через час, и притом не одна. У ворот остановилась машина. Из нее вышли Вика и высокий, плечистый молодой человек.

Чуть подталкивая его, Вика говорила:

— Да идите наконец, он не кусается.

Они шли по дорожке. Вика очень изменилась, похудела, черты утратили мягкость, в своем костюмчике она почему-то мне показалась похожей на учительницу, молодую, начинающую и потому подчеркнуто строгую.

Анатолий наконец совладал с собой и поднялся им навстречу.

— Что случилось, Анатолий? Зачем я вам так срочно потребовалась? — спросила Вика, все еще подталкивая своего спутника. И вдруг Вика увидела меня.

— Витя… — Она беспомощно опустила руки, краска начала заливать ей лицо. — Виктор! — Как когда-то, по-родному смотрели черные глаза.

— Здравствуй, Вика, — весело сказал я. — Давно не виделись.

И вообще среди всей компании, как мне казалось, я был в лучшем положении, «весьма» — как сказал бы товарищ Померанцев. Анатолий так и не пришел в себя от шока, угрюмо смотрел то на Вику, то на ее спутника. Вика тоже от неожиданности никак не могла войти в принятую роль строгой учительницы, сидела наклонив голову. Викин спутник? Если быть честным, он выглядел очень хорошо. С какой бы стороны ни подойти — он был хорош. Он пытался наладить разговор с Анатолием, но ничего не получилось. Правда, я нашел один недостаток — он носил слишком широкий галстук (но это ведь ерунда!).

Давно мне уже не было так весело. Я налил рюмки, мы чокнулись, и дальше я принялся рассказывать все интересные истории, которые случались в моей жизни. Я рассказывал для каждого. Для Вики вспоминал все встречи с ней, называл ее и себя вымышленными именами, все в юмористическом духе. «Что я делаю, — говорил я себе, — что делаю?! Ведь это конец всему». Для Анатолия я тоже, под другими именами, смеясь, описал нашу сегодняшнюю, встречу. Я знал, что теряю друга, но я ничего не мог с собой поделать; а для спутника Вики рассказал две истории, как легко попасть в неловкое положение, если приезжаешь в незнакомую компанию. У него была большая выдержка, он внимательно слушал, в нужных местах улыбался.

— Ну, нам пора, — Вика поднялась, и сразу встал ее спутник. — Мне было очень интересно выслушать все эти истории. — Она справилась со своим смущением и говорила холодно.

Уже у машины — повидавшего виды «Москвича», — когда ее спутник сел за руль, Вика негромко сказала:

— Все же я рада, что повидала тебя, Витя. Я все понимаю, все. Но скажи, почему ты попросил директора института, чтобы я не работала на твоей стройке?.. Ответь мне, пожалуйста. Именно сейчас это для меня очень важно.

Я посмотрел на Анатолия, он стоял рядом с нами. Хорошо, все это правильно — настоящая, глубокая любовь не считается ни с чем, так пишут о ней поэты. Но кто из них видел сейчас Анатолия?! Высокий, худой, со впалыми щеками, в стареньком костюмчике, вот он стоит и смотрит перед собой, словно все, что его поддерживало, давало опору — ушло. Сейчас я должен еще пнуть его ногой, сказать, что он солгал, что совершил подлый поступок… Я не мог. Но и смеяться больше я не мог.

— Я тоже рад был видеть тебя, Вика. Очень рад. — Это все, что я имел право ей сказать.

— Ну, прощайте. — Она села рядом со своим спутником.

Машина двинулась. Вика, словно забыв нас, что-то, улыбаясь, говорила ему. Мы постояли еще немного у ворот.

— Спасибо, Виктор! — Анатолий медленно поплелся к даче.

Я шел один по лесу. Темнело, только впереди маячила белая дорожка. Из-за деревьев выглянула луна. Сколько раз в моей жизни вот так она задавала мне безмолвные вопросы. Далеко раздался шум поезда, яркий прожектор осветил дорогу, одинокую платформу.

…Дома я долго лежал на диване. Потом встал, снял телефонную трубку и набрал номер Марии. Она, видно, уже спала, потому что недовольным тоном ответила:

— Слушаю. Кто это ночью беспокоит уважаемых людей?

— Это я, Мария.

— Ну что у вас стряслось? Опять иностранки приехали и вы ищете хозяйку? Смотрите, привыкну, не захочу уйти. Что вы тогда будете делать?

— Вот об этом я и хочу говорить. Послушайте, Мария, выходите за меня замуж.

— Замуж? Э-хе-хе, миленький! Кто же это предложение делает по телефону? — И все же ее голос потеплел. — А потом, вы слишком правильный, замучаете меня своими достоинствами. Я — птица вольная.

— Я говорю серьезно. Буду любить до гробовой доски.

— Боже, как скучно! Во всяком случае, вам надлежит купить букет роз, кажется белых, и прийти ко мне. Я вызову Аркадия, и мы устроим по этому поводу небольшое оперативное совещание. — Она весело рассмеялась. — Чудак вы, Виктор! Но, между прочим, чем больше вас узнаю, тем больше… Ладно, ложитесь спать.

— Что «тем больше», Мария?

— Ну нет, этого я вам не скажу.

Утро следующего дня — большие события.

Первое: бетонирование фундаментов закончено. Исчезли самосвалы с бетоном, въезжающие в ворота, самосвалы пустые, выезжающие из ворот, бортовые машины с опалубкой, с арматурой, паклей, закладными деталями и тысячами различных мелочей, которые требуются для бетонирования и о которых никак нельзя забывать. Сейчас уже без стука не откроется дверь и взвинченный водитель не закричит с порога о задержке с разгрузкой, хотя она, задержка, всего на полминуты, и, пока выясняем отношения, там, на стройке, уже шумят, куда подевался водитель. Исчезли желтые, красные, зеленые щиты-указатели приема бетона. На стройке стало непривычно тихо. Потерявшие голос диспетчеры выходили из своих вагончиков на свет божий, щурились на солнце, вначале делали только два-три шага, все прислушиваясь к телефонам, но телефоны молчали, и диспетчеры шли дальше, к фундаментам, смотрели на них с любопытством (вон какие огромные!), со злорадством (а все равно дожали!) и с удовлетворением: что такое диспетчер перед физиком, литейщиком, летчиком? Песчинка! Все на него кричат, сам он только и делает, что кричит, а вон какую махину отмахали!

Через окно я видел, как из котлована поднялись бетонщики — смена, человек двадцать. Они закончили фундамент. И дальше по восходящей линии фундамент закончили: диспетчеры, прораб Ким, начальник СУ Быков, директор бетонного завода, начальник главка (и в том числе я, наверное). Так принято считать в строительстве, хотя никто из нас не брался за лопату или вибратор. Не стану судить, насколько это верно.

Подошли Быков, Ким, мастера. Я не вышел. Что тут такого особенного? Ну, закончили фундамент одного здания. Изменилась Вселенная?.. И не выйду.

…Второе событие: начали прибывать субподрядчики.

Мы встречали их в большой комнате, где проводились совещания.

— Вы сядете сюда? — спросил Быков, показывая на председательское место.

— Садитесь вы! — коротко приказал я. — Кончим наконец эту торговлю. Надоело!

Быков удивленно посмотрел на меня, послушно сел.

Появился небольшого роста серо-седой человек, оглядел нас:

— Прохлаждаемся?! Кабинетики себе понаделали, телефончики. С жилья удрали, а тут делать нечего, вот и звонят. Как же, как же, фундаменты уже почти готовы, а штукатуров нет. — Он увидел на столе бутылку с водой, бесцеремонно схватил ее. — Московская?.. А, все равно! — Налил стакан и быстро выпил. — Ну, чего молчим! Кто тут бытовки дает, процентовки кто будет подписывать? Ты, что ли, Быков?

Быков тяжело посмотрел на него.

— Ох, с тобой, Быков, намаешься, — продолжал вошедший, — трудный ты для субподрядчиков человек.

Потом он взялся за Кима.

— А ты все улыбаешься, Ким? Эти мне твои улыбочки еще с корпуса «Б» в печенках сидят. Ну, кто тут покажет, где бытовки?

Все это время он косился на меня — мы не были знакомы.

— Это что за молодой человек? — наконец спросил он.

— Виктор Константинович Нефедов, — представил меня Ким.

— А, прослышаны мы. Главный дипломат тут на стройке? Кажется, с треста «Монтажник»?.. Тоже, говорят, штучка! — Он посмотрел на меня насмешливыми щелочками глаз. — Ах, простите, не представился… Как же это я! СУ-25, отделочное, начальник Гелий Семенович Вяткин… Попал к вам как кур в ощип. Одни неприятности тут будут, правда? Отбивался, отбивался — ничего не получилось.

Быков покосился на меня.

— Ты еще долго трещать собираешься? — спросил он Вяткина. — Бытовки уже выделены.

Вяткин все не уходил.

Я показал ему на стул.

— Вот видишь, Быков! Это политес называется, а ты… — Вяткин наконец подошел к двери. — А как строить будем? — спросил он Быкова. — Здание, говорят, особое.

— Как обычно.

— Так? — спросил Вяткин меня.

Я промолчал.

— Пойди, Ким, покажи ему бытовки, — приказал Быков.

— Не нужно, Ким, рабочие уже разместились, — сказал Вяткин.

— Так что же ты нервы выматываешь?! — резко сказал Быков.

Вяткин рассмеялся.

— На то мы отделочники.

Если вспомнить сравнение с басней Крылова, то Вяткин определенно был «Щукой».

Приехала «Промвентиляция» — Королев, главный инженер монтажного управления. Зашел тихонько-тихонько. Я так и не понял — то ли он такой стиль себе придумал в отличие от других субподрядчиков, то ли в действительности был таков. Во всяком случае, на все замечания Быкова он согласно кивал головой.

Быков был с ним резковат. А когда тот вышел, тихо прикрыв за собой дверь, Быков, глядя на меня, сказал:

— Не люблю тихонь. От них всегда жди неприятностей.

Потом приехали сразу два начальника СУ: сантехнического — Боголюбов, лет под сорок, приветливый, с многозначительной понимающей улыбкой, и электромонтажного — Сорокин, плотный, замкнутый, о чем-то все время думающий.

Они все приезжали: управляющий трестом по монтажу лифтов Александр Сергеевич Иванов, слаботочник Рогов, круглолицый и важный (слаботочник — это значит телефон, радио, телевидение, перевод речей, часофикация и еще десятки других устройств, как, например, специальный ограничитель речи выступающих; это значит — тысячи километров проводов, проложенных в трубах, в полу, в стенах, в потолке, которые никак нельзя забыть, но которые, как правило, забывают). Приехали различного рода механизаторы: по кранам на колесах, по кранам на гусеницах, по тяжелым кранам, по легким кранам, по подъемникам, по растворомешалкам, по экскаваторам с автомашинами, по экскаваторам «Беларусь» без автомашин, по электроинструменту; приехали гранитчики — фасадчики, хотя до фасадов еще ох как было далеко! Приехал Сазонов, главный инженер треста подземных работ, который должен выполнить наружную канализацию, Петров, тоже главный инженер треста, который должен выполнить наружный водопровод, прибыли представители организаций, которые будут прокладывать только газопровод, только наружный кабель, только дороги. Причем по дорогам — три организации: одна готовит полотно, другая укладывает бетон и ставит бордюрный камень, третья укладывает асфальт. Прибыл представитель спецуправления, которое делает изоляцию подвала. Сколько я насчитал организаций? Двадцать две. Три, видно, я забыл, потому что ясно помню: в тот день приехали представители двадцати пяти организаций — четверть сотни!

Они, эти строительные и монтажные СУ и МУ, подчинялись различным ведомствам: Главмосстрою, Главинжстрою, Глававтотрансу, нескольким министерствам… Подчинялись многим, кроме начальника строительства.

Специализация — это огромная сила в век технического прогресса. Высокого уровня можно достичь только при помощи ее. Специализация — это слабость, попробуйте скоординировать работу всех этих организаций, если они вам не подчинены.

Хотя каждый из приезжающих первым делом говорил нам, что он спешит, после короткого разговора они оставались в комнате. Очевидно, нм было интересно узнать, что за стройка такая? А иностранные фирмы, когда они начнут работать? В большой комнате тут и там слышался смех, обрывки разговора. По далекой ассоциации, очень далекой, эта разноголосица мне напомнила звуки, когда оркестранты перед игрой настраивают свои инструменты.

Ну а дальше — оркестр — дирижер — симфония.

— Чему вы улыбаетесь, Виктор Константинович? — спросил Ким.

— Да так. — Я думал, как трудно было бы дирижеру управлять таким оркестром! Взмахнет дирижер палочкой, посмотрит на трубы (трубы — это сантехники): «Ну-ка, давайте!»

«Извините, уважаемый товарищ дирижер, — скажет главный из трубачей начальник СУ Боголюбов, — мы можем начать только после барабана, пусть барабанщик сначала ударит (пробьет нам в перекрытиях отверстия)».

«Позвольте, — возмутится дирижер, — кто же это симфонию начинает с барабана?! Немедленно начинайте!»

«Ах, вы приказывать! Так мы совсем играть не будем», — скажут трубачи.

Взмахнет дирижер рукой: скрипки, скрипки, пора вам вступать.

«Ха-ха-ха, — рассмеется Вяткин (он отделочник — «первая скрипка»). — Нам эта штукатурка, то бишь симфония, невыгодна. Давайте сначала, уважаемый, договоримся, как оплачивать будете».

Тут и флейта-слаботочник тихо так пропела: «Вы уж извините, только я, как вам известно, подчиняюсь другому ведомству, то есть дирижеру. Договаривайтесь с ним; пока не договоритесь — вынуждена помолчать».

Что сделает дирижер? Положит свою палочку на пюпитр: «Знаете что, друзья, ищите себе дурака. Я в этих условиях руководить оркестром не могу». И уйдет. Ну а генеральный подрядчик, который тоже должен быть в роли дирижера?

— Опять усмехаетесь, Виктор Константинович? — зашептал Ким.

…Он дирижерскую палочку положить не сможет. Он, генеральный подрядчик, слушают его или нет, — должен руководить оркестром.

В комнату медленно, с чувством собственного достоинства, вошел шофер начальника главка Коля. Когда он проходил, шум за ним утихал, все настороженно смотрели на него. Коля остановился напротив меня.

— Уж я вас ищу, ищу, Виктор Константинович, — сказал шофер укоризненно. Он сделал паузу. В комнате стало совсем тихо. — И Сергей Платонович звонил вам несколько раз… Сергей Платонович просил задержать всех товарищей.

— Хорошо.

— Так вы уж, Виктор Константинович, в следующий раз сообщайте, где находитесь. — Коля покровительственно улыбнулся, внимательно осмотрел всех и чинно прошел к двери.

Все вдруг заспешили (попадаться на глаза высокому начальству не хочется!), послышались просьбы отпустить. Особенно просился Вяткин, ему, как он говорил, нужно было в поликлинику. Он тут задержался, запаздывает.

— Уж ты, Быков, отпусти меня! — просил Вяткин.

— Не могу, начальник главка приказал.

Вяткин жалобно посмотрел на меня. Хотя я понимал, что Вяткин обманывает, хотя знал, что влетит нам от начальника главка, но, не знаю кому назло, я приказал Быкову:

— Пусть идет, отпустите его.

Начальник главка приехал минут через пятнадцать. Он был мрачен, чем-то озабочен.

— Где Вяткин? — сразу спросил он.

Никто не ответил.

— Где Вяткин? — уже резче повторил вопрос начальник главка.

Быков встал.

— Э… э… — начал он, словно за спасательный круг схватившись за подтяжки.

— Что «э-э»? — переспросил начальник главка.

Быков мучительно старался выдавить какие-то слова, но получались только бессмысленные возгласы.

— Виктор Константинович? — обратился ко мне начальник главка.

— Я его отпустил. Он сказал, что ему нужно было в поликлинику.

Сергея Платоновича словно прорвало. Оказывается, Вяткин уже полдня под всякими предлогами удирает от него. Впервые я услышал от него окрик. Наверное, мне нужно было сдержаться, но в этот день я все делал кому-то назло.

— Я просил бы вас не кричать. — Я пристально посмотрел на него. — Был бы смысл, если бы от крика появился Вяткин, но он…

Начальник главка удивленно посмотрел на меня. Потом, очевидно поняв, что я готов пойти до конца, отвернулся.

— Хорошо, — холодно произнес он. — Хорошо… — И, уже обращаясь ко всем, сказал: — Несколько минут, и все будут свободны. Вот что, впервые тут, в Москве, начата международная стройка. Международная! Приедут строители из Польши, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, ГДР. Так вот, все чтобы было на самом высоком уровне. И конечно, это вы сами понимаете, оказывать внимание, помощь, гостеприимство. — Он был умен, наш начальник главка, поэтому добавил: — И вежливость. Виктор Константинович, наверное, прав.

Он улыбнулся, но глаза его были холодны. Я понял, что теперь мне нужно быть очень начеку.

— Прошу…

Но мы так и не узнали, о чем собирался просить начальник главка, в комнату вошел Вяткин, тот самый, из-за которого весь сыр-бор разгорелся. Как ни в чем не бывало он сел на свободный стул.

— Вы откуда взялись? — удивился начальник главка. — Вы ведь поехали в поликлинику.

— В поликлинику? — переспросил Вяткин. — И не думал.

Начальник главка вопросительно посмотрел на меня. Я только пожал плечами.

— Я приказал вам, — снова обратился начальник главка к Вяткину, — вчера закончить облицовку памятника… Вы не только не закончили, но с утра прячетесь от меня.

— Облицовка закончена, — спокойно сказал Вяткин.

— Как закончена? Я час назад проезжал, там еще работали.

— Вы мне не верите, Сергей Платонович? Это очень неприятно. Столько лет вместе работаем. — Вяткин изобразил на лице обиду. — У меня справка! — Он вынул из папки листок бумаги.

— Покажите!

— Эх! — Вяткин передал справку.

Начальник главка внимательно ее прочитал.

— Это действительно подпись Торопыгина?

— Сергей Платонович! Мошенником никогда не был, — Вяткин вскочил.

— Мошенник и есть, да еще какой! — проворчал Быков.

Начальник главка посмотрел на часы, быстро поднялся:

— Все, товарищи. Еще раз напоминаю: стройка международная.

Все тоже встали, кроме Вяткина.

— У меня вопрос, Сергей Платонович, — медленно сказал он.

— Вопрос? Я уже опаздываю. Пойдемте, поговорим в машине. Я вас подвезу.

Но Вяткин не вставал.

— У меня своя машина, Сергей Платонович. Я хотел бы, чтобы вопрос и ответ услышали все.

Начальник главка улыбнулся:

— Ну что с вами поделаешь. Давайте вопрос, вы ведь не отстанете.

— У меня есть, с кого брать пример, — спокойно ответил Вяткин.

Все засмеялись, с любопытством вслушиваясь в их словесную дуэль. Вяткин, передав справку об окончании работ, видно, чувствовал себя сейчас уверенно.

— Я хотел бы знать, какая принята технология на строительстве данного домика, — это первое; хотел бы знать конкретно, как будут участвовать иностранные фирмы, — это второе.

— Вам разве Быков и Виктор Константинович не рассказали?

— Рассказали.

— Ну и что?

— Быков говорит одно, Нефедов — другое. Быков говорит, что будем строить, как все здания, Нефедов еще думает. Быков говорит, что иностранных рабочих будет мало, только шефмонтаж, Нефедов и тут думает… Вообще, Сергей Платонович, не пора ли кончить уже раздумывать?

— Виктор Константинович, — спросил начальник главка, — у вас разве еще не решена технология?

— Технология решена, Сергей Платонович! — Вперед вышел директор института. — Проект уже на стройке у товарища Быкова. Все вроде ясно.

— А участие иностранных фирм? Ведь вы приняли решение? — снова спросил меня начальник главка.

— Было принято решение — шефмонтаж, — хрипло сказал Быков. — Только шефмонтаж… Н-не знаю, чего еще крутить?!

Начальник главка посмотрел на меня, холодно сказал:

— Начинают работать субподрядчики. Сейчас колебания, сомнения — уже вредны. — Он бросил взгляд на часы. — Померанцев!

— Слушаю, Сергей Платонович.

— Передайте Сарапину, чтобы разобрался и доложил мне… Вяткин, я могу ехать?

— Да, Сергей Платонович.

Начальник главка вышел, за ним остальные… Я остался сидеть.

В комнату неслышно вошел Роликов, за ним — Морев.

— Здравствуйте, Виктор Константинович!

— Здравствуйте. — Я посмотрел на часы.

— Сейчас уже десять минут шестого, рабочее время закончилось, — поспешил сказать Роликов.

— Да, садитесь.

— Бригада, наши хлопцы, слово выполнили, Виктор Константинович, закончили фундаменты в срок.

— Знаю.

Роликов несмело спросил:

— Как будем строить дом? Принимается наше предложение?

— Хотелось бы просто так, не по службе. — Морев опустил на пол чемоданчик.

— Скажите, и мне можно не по службе обратиться? — спросил я.

— Конечно, — Роликов тихонько улыбнулся сжатыми губами.

— Так вот, у меня такой неслужебный вопрос: долго вы мне будете досаждать? Ведь вы знаете, что Быков против, что главк запретил мне вмешиваться в технологию вашего СУ.

— Это все, что вы можете нам ответить? — спросил Морев.

— Да!

Они поднялись и ушли.

Я остался сидеть. Строительный день угасал. Мимо окон сначала промчался автокран (домой они всегда мчатся), прошли рабочие из бригады Роликова, веселые, помахивая чемоданчиками, прошли Быков с Кимом (Ким что-то оживленно рассказывал, а Быков невозмутимо смотрел перед собой), сменились сторожа. Я сидел… Многое бы я сейчас дал, чтобы знать, куда вчера поехали Вика и ее спутник.

Наконец я поднялся и медленно прошел в свою комнату. На столе у меня лежала записка — узкие буквы с наклоном, это писала Елена Ивановна.

«В.К.! Вам несколько раз звонила какая-то женщина. Кажется, она уезжает сегодня или что-то в этом роде.

Е.И.»

Звонил телефон, долго, настойчиво.

— Да, слушаю, — я снял трубку.

— Анатолий говорит… Вика уехала, она звонила вам, но… — Анатолий кашлял. — Она просила вам передать… — снова кашель.

Наверное, я должен был переспросить, что она передала. Спросить, куда поехала. Но я молчал, странная апатия охватила меня.

— Спасибо. — На этом мы закончили разговор.

Телефон звонил еще много раз, но я уже не снимал трубку.

Когда Вика пришла ко мне в первый раз? В первый раз… Да, конечно, это было во время моего прорабства.

— Романов, — сказал тогда начальник участка, озабоченный и, как потом я понял, несколько рассеянный средних лет человек, — вот твой новый прораб.

Бригада сидела «на перекуре».

— Третий уже на этом доме, Иван Васильевич, не многовато? Да все равно, — Романов поднялся, протянул мне руку.

— Нефедов, — представился я, — Виктор… Константинович.

— Ты вот что, Романов, нажми с кирпичной. К концу месяца нужно закончить… — Начальник участка что-то еще хотел сказать, но снизу уже звали его к телефону. Он ушел.

— Я хотел бы… — начал я заранее заготовленную речь, но Романов, как будто меня не было, тихо сказал:

— Ну, конец перекура. — Он первый поднялся, за ним пошли остальные.

Я остался стоять один на перекрытии.

Как обычно развиваются в таких случаях события? Есть несколько вариантов. Первый: я проверяю работу, нахожу, что кирпичная кладка идет плохо, указываю это бригаде; все соглашаются, и я завоевываю авторитет… Я проверил — кладка шла хорошо. Второй вариант — на стройке перебой с завозом материалов. Я организую все как следует, бригада это видит, благодарит за помощь… Но на стройку материалы поступали точно по графику. Может быть, механизмы? И кран работал отлично. Я попросту не был нужен на стройке, меня не замечали.

Так прошло несколько дней. Часто звонил начальник участка, требовал ускорить кладку.

— Ну что такое — восемь тысяч? — выговаривал он мне. — Это всего по четыреста штук на человека. Это он специально так делает! Вы его потрусите!

Я шел наверх «трусить» Романова. Внизу я много ему мог сказать, но, когда поднимался на четвертый этаж, где шла кладка, я молчал. Я никак не мог преодолеть психологический барьер, который отделял меня, только две недели назад каменщика, от прораба. Только что я был рядовым рабочим, был подчинен всем: звеньевому, бригадиру, мастеру и дальше всем по восходящей лестнице. «Витя, ты становись на этот простенок!», «Э нет, Виктор, на тот!», «Шестой ряд кирпича сними — плохо», «Вот сейчас хорошо!»

Это подчинение не было мне в тягость, вроде даже чувствовал я себя устойчивее в жизни. И вот прошло всего две недели, я защитил диплом. Напечатали на машинке несколько строк приказа, привели на стройку, сказали: «Командуй». А как это — «командовать», я не знал.

Даже кладовщица Маша и та спрашивала Романова, на какие часы заказывать раствор, — со мной никто не говорил.

Только один раз Романов и его помощник Василий (Васька, как его все звали), лохматый, дурашливый парень, обратил на меня внимание. Это случилось в прорабской во время обеденного перерыва. Мой рацион был тогда весьма ограничен — получки еще не полагалось, остатки стипендии на исходе — молоко и хлеб.

— Молочко пьют, — сказал, усмехаясь, Васька.

— Вегетарианец? — спросил Романов.

— Да, знаете…

Получку кассир выплачивал в прорабской. Бригада хорошо заработала, настроение у всех было повышенное, никто не уходил. Кассир начал прощаться.

— Извините, — сказал я. — Мне вы зарплату не привезли?

— Там что-то со штатным расписанием не в порядке. Бухгалтер сказал, что выплатит вам через неделю.

— Через неделю! — ужаснулся я.

— Ничего, — небрежно пряча получку в карман, сказал Васька, — папочка на молочко даст.

Но у Романова глаз был острее. Уже на улице он догнал меня:

— Может быть, возьмете? — Он протянул мне несколько красных бумажек. — Отдадите через неделю.

Сколько я одалживал у моего бывшего бригадира Миши, тут я не мог.

— Ну как знаете… Только напрасно.

Я должен был встретиться с Викой, отметить первую получку! Я остался дома, в своей новой пустой квартире. Но Вика пришла сама. Вытаскивая кульки и бутылку из сумки, она, смеясь, приговаривала:

— Я ведь первая к тебе позвонила в новую квартиру. Правда, Витя!.. Думал от меня удрать… Твое вино, посмотри, Витя, твое любимое.

Я сказал тогда Вике, что никогда этого не забуду. Что бы ни случилось, не забуду… Но я не сдержал слова.

Васька все упражнялся в остроумии на мой счет. Романов помалкивал. Как-то тихо мне сказал:

— Для вас было бы лучше перейти на другую стройку. Не получается тут.

Наверное, он был прав, но странное упрямство овладело мной. Я даже сделал Ваське замечание: «Шов у вас тут толстый, переложите…»

— Ты смотри, — удивился Васька. — Они (он всегда говорил обо мне во множественном числе) и в кладке разбираются. Может быть, покажете? — он протянул мне мастерок.

— Снимите два ряда, — повторил я.

Васька от изумления даже рот раскрыл.

— И не подумаю, — вдруг озлился он.

— Сними! — коротко приказал Романов.

Начальник участка все звонил, требовал больше кладки. Наконец меня вызвал начальник СУ, здоровяк и крикун.

— Слушай, парень, — закричал он, вытирая лицо не очень свежим полотенцем. — Ты когда-нибудь будешь давать кладку?! — Он не выслушал меня, минут десять кричал. Потом затих и с любопытством спросил: — Ты чего молчишь? Выдержка, да? Другой прораб на твоем месте уже бы чернильницу схватил. А? Вот бы мне так. Иди, и чтобы завтра позвонил, что четвертый этаж закончил.

— …Плохо, Витя, да? — сочувственно спросила Вика. — Знаешь, есть предложение.

Я даже не переспросил ее, выхода не было, нужно уходить.

— Почему бы тебе не показать Романову, Ваське, что ты сам каменщик, и, как говорили, отличный?

— Нет.

— Почему? Что, «голубая кровь» прораба не разрешает?

Пройдет три года, я вспомню это выражение — о «голубой крови» монтажника, я буду говорить Анатолию, а тогда я раздумывал.

…Утром я коротко сказал Романову, что встану на кладку. Он промолчал. Я не спешил, подал краном кирпич, расставил ящики с раствором, распределил работу. Это была знаменитая «четверка» моего бывшего бригадира Миши. Первой шла подсобница и раскладывала для меня кирпич на внутренней стороне стены, вторая подсобница расстилала раствор на наружной стороне. Потом должен идти я — брать кирпич с внутренней стороны и укладывать наружную версту. Таким же порядком я укладывал внутреннюю версту, третья подсобница должна была делать забутовку. Суть этого способа кладки заключалась в том, чтобы разгрузить каменщика от вспомогательных работ — создать как бы маленький конвейер кладки.

— Ну, с богом, девчата, — вдруг вспомнил я себя каменщиком, веселым и доброжелательным.

Подсобницы тоже повеселели… Как их звали? Нет, не помню… Да, первую, ту, что раскладывала кирпич, звали Нина, как трестовскую секретаршу.

— С богом, Виктор Константинович, не отстанете? Смотрите! — Она пошла вперед, быстро беря со штабелей кирпич.

— Раствор, Таня! (Да, вторую звали Таня.)

Таня быстро зачерпнула ковшом раствор и потянула на стене длинную ленту шириной двадцать пять сантиметров. Она озорно посмотрела на меня… Да, такая ладная, тоненькая девушка (она брала только по полковша), где она теперь?

«Ну, теперь пошел… Наружную стенку не спеша — облицовка… Ложок… Ложок… Пока одной рукой, второй подрезай — ни капли вниз… Ложок… Ложок…»

У угла меня уже ждали Нина и Таня.

— Сейчас внутреннюю сторону будете класть? — спросила Нина.

— Да.

Она начала быстро раскладывать кирпич по наружной стороне.

Я подозвал третью подсобницу, звали ее по имени-отчеству… Как ее звали?.. Нет, не помню.

— Пожалуйста, за мной забутовку, — попросил я. «Теперь внутренняя сторона… Пошел… быстрее!.. Еще быстрее!.. Теперь двумя руками… Ложок — ложок… Ложок — ложок… Быстрее, еще быстрее; ложок — ложок… Романов смотрит… быстрее… Ложок — ложок… Тут подрезать, много раствора кладешь… Ложок — ложок».

…Вика встречает нас у ворот стройки.

— Знакомьтесь, Романов, это Вика!

Он осторожно пожал ее руку.

— Невеста?

Вика искоса быстро взглянула на меня:

— Да, невеста.

Романов скупо улыбнулся:

— У каменщиков всегда хорошие жены.

…Мир держался не на атлантах, не на китах, как думали в древности люди, и не на бесконечном движении, как думают люди сейчас; огромный, сверкающий, заманчивый, он держался на хрупких плечах Вики.

Я не спал. Напротив в доме всю ночь светилось окно. Кто-то еще в этом померкнувшем мире бодрствовал.

 

Глава восьмая

Мое решение окончательное

Ночь к концу. Светает… Двор с безмолвными деревьями, пустыми дорожками и пустыми площадками… Еще несколько минут, и солнце прямой наводкой зажигает напротив окна… Лучи его касаются деревьев, и они словно оживают, колышется каждый листок… Листок, листок!.. Нужно решать… Скажи, почему ты тогда, у Анатолия на даче, так безжалостно жег корабли? Для чего это было делать? Ведь Вика просила разъяснить ей. Она сказала, что для нее это очень важно. Может быть, в тот момент всё решалось. Для чего?

Странно, сначала просыпается не дом, а двор… Из-за поворота дорожки — бегущий человек в трусах. Вот он ближе… Дед — седая борода… Нет, не дед — совсем молодое загорелое тело… Какого черта ему нужна эта борода седая, торчащая вперед лопаткой?! Ага, девица тоже бежит… Красный элегантный костюм, смотрит перед собой только прямо. Но вот не удержалась — взгляд на окно… Как же, как же, такой красивый костюм!.. Да и кроме костюма… Так какое решение?.. Сейчас уже поздно. Она уехала, наверное, с тем, ее спутником.

Вот и животный мир — белая собачка, кажется одно ухо коричневое. Да, белая собачка с коричневым ухом. Очень мила!.. Почему такое грустное лицо у женщины — хозяйки собачки?.. Собачка мчится за «дедом» и девушкой в красном костюме. Наверное, считает, что они бегут специально для нее… Ну а они?.. Игнорируют — собачка портит их стиль. В самом деле, бородка лопаткой, элегантный костюм — и собачка. Согласен, не подходит… На дорожках уже появились люди. Белая собачка — за ними. Глупенькая, ей кажется, что люди не спешат на работу, а играют с ней… Женщина поднимает собачку, целует… Почему у женщины такое печальное лицо?.. Решение? Остаться тут я не могу. Трудно будет… Эти проклятые воспоминания. Кажется, остается одно — уехать. Так, что ли?!

Сверху бьют молотки — это встала моя соседка. Снова бьют молотки — у нее деревянные подошвы туфель… «Поднимите руки вверх!» — за стеной радио… Фу, как кричит!.. Звуки, словно стена рушится, — мусоропровод… Понимаю — отъезд сейчас воспримется на стройке как побег… Но нет выхода… Не выдержу.

Быстро — душ! Душ-ш… Зарядка? Не будет… Завтрак? Не будет… Можно идти? Будильник? Бедняга! — чуть не забыл его завести. Завод, завод звонка — пусть позвонит еще немного Жанне… Все? Все… Дом уже проснулся полностью.

Лифт? Долго ждать… Третий этаж… второй — свет еще горит… первый…

Утро.

Так вот решение — уехать. Другого выхода нет. Только уехать, а не сбежать… Добиться, чтобы предложения Роликова и Кима были приняты.

Начальник отдела руководящих кадров, молодой человек, одетый в добротный синий костюм, не спеша прочел мое заявление, даже повернул листок (нет ли чего на обороте?), вежливо спросил, окончательно ли это мое решение.

— Да.

— Очень жалко, я доложу начальнику главка. — Он сказал это вроде заинтересованно, но тут зазвонил телефон, он сразу забыл обо мне, несколько минут обсуждал с кем-то вопрос о вечере, тепло посмеиваясь, потом положил трубку.

— Так о чем мы?.. Ах да, ваше заявление… Жалко все же терять дипломированного инженера. Клюют нас за это.

От этого «терять дипломированного инженера» на меня повеяло космическим холодом. Почему-то, по ассоциации, вспомнился оратор, который недавно с трибуны убеждал нас соблюдать технику безопасности: «От несчастных случаев мы теряем на производстве много человеко-дней», — говорил он… Не покалеченного человека ему было жалко, а тех восьми часов, которые мог бы проработать этот человек, если б он не был покалечен. Дикой мне всегда кажется эта арифметика, когда больного человека множат на дни болезни и получают «потерянные человеко-дни».

— Клюют? — переспросил я кадровика.

— Очень! — Он оживился. — Слушайте… если вы хотите уехать, вам ведь все равно куда?

Я кивнул головой.

— Знаете, пошлем вас через главк, переводом.

— Тогда не будут «клевать»?

— Нет-нет, у нас разнарядка есть — дать людей в другие министерства, — хорошо?

— Валяйте, — грубовато ответил я, чтобы как-то показать ему свое неуважение. — Значит, через две недели?

Его глаза остро блеснули, но он заставил себя засмеяться:

— «Валяйте» — какое оригинальное слово!.. Да, перевод через две недели.

— Елена Ивановна, пожалуйста, запишите.

— Я так запомню, Виктор Константинович. Вы знаете, Костырин тоже просил записывать, потом я его отучила.

— Но меня вы еще не успели отучить, может быть, поэтому мы вместе работаем… (Резковато, не надо обижать, пошути!). Сейчас, Елена Ивановна, вы, можно сказать, секретарь международного плана.

— Международного? Ну да… Хорошо, записываю.

— Вызовите ко мне Роликова и Морева… Вы их знаете? Хорошо. На семнадцать тридцать. Позвоните в Институт по проектированию организации работ, вот телефон, соедините меня с директором Рыбаковым, записали? На восемнадцать вызовите сюда Кима.

— И Быкова?

— Нет, Быкова не нужно.

— Он будет обижаться, Виктор Константинович.

— Елена Ивановна, секретари международного плана никогда не делают замечаний шефам, даже косвенных (вздыхает, бедная!).

— Трудно соответствовать этому самому «международному плану».

— Да, нелегко. Записали?.. Позвоните начальнику СУ-25 Вяткину…

— Это такой маленький, все говорит?..

— Попросите его сюда подъехать. Записали? Позвоните в секретариат СЭВ, узнайте, как можно переговорить по телефону с Миловой — инженер из Софии.

— Это такая хорошенькая?..

— Соедините меня с ней. Записали? Завтра приезжают венгры, приготовьтесь, пожалуйста, к двенадцати.

— Снова нарзан? У нас еще нераскупоренные бутылки от поляков и болгар остались, никто нарзан не пьет. Люди вон откуда едут, Виктор Константинович, а мы их водой поим. Это что, тоже «международный план»?

— Приготовьтесь, вот деньги.

— Да что вы, Виктор Константинович, все свои деньги даете? У Костырина для приемов специальные средства были.

— У нас пока нет… Кофе, коньяк, бутерброды.

— Может, потрусить Костырина? Скажу, что поспорила с вами, он испугается.

— Не нужно «трусить» его, берите, пожалуйста, деньги и все организуйте… Записывайте…

— Вы что, Виктор Константинович, тут дел не на день, а на пять.

— Сейчас придется нам с вами быстрее поворачиваться, Елена Ивановна. Две недели!

— Почему две недели?

— Записывайте дальше, Елена Ивановна…

Так начался первый день из двух недель, которые отделяли меня от отъезда.

Жарко. Как только выходишь из помещения, солнце набрасывается, словно все время ждало именно тебя. Такое чувство, будто ты в фокусе гигантского зеркала. Вчера Быков расставил по всей площадке автоматы газированной воды — «газировки», как их тут дружески назвали.

Газировки сразу завоевали себе сердца и желудки всех строителей. Они добросовестно выдавали воду, холодную и, к удивлению всех, газированную. Около них очереди.

Я креплюсь. Еще давным-давно я усвоил правило не пить в жару, но тут не выдерживаю. Газировка промыла стакан, выдала порцию воды и зашипела — спросила: «Хо-ро-шш-о?»

«Прекрасная вода», — ответил я. Газировка покраснела. Это я увидел ясно, хотя она и так была окрашена в малиновый цвет. И вспомнился вдруг старый питьевой бачок, который царствовал когда-то на наших стройках.

Он был очень чванлив, этот бачок. Ведь на всех оперативках тогда разбирался вопрос, как обеспечены бригады бачками. Он пыжился, раздувал оцинкованные бока, требовал, чтобы его носили на руках, и казался себе незаменимым. Но работу выполнял плохо, вода в нем была невкусная, теплая, а внутри бачок был ржав, и ржавой была кружка на железной цепочке. Кого он мне напоминает, упрямый, самодовольный бачок?!

Я поднимаюсь на перекрытие. Тут работает бригада Роликова, впервые я увидел ее всю, шестьдесят человек. Действительно, ребята как на подбор… А которые тут по совместительству, трубачи? Кто тренер лыжного спорта?

Я здороваюсь. Отвечают вежливо, но сдержанно. Да, это не прежняя работа. Там бы меня уже окружили и задали десятки вопросов. Идет распалубка перекрытия подвала, то и дело через проемы в плите подаются доски, кружала, разные обрезки. Сейчас уже не поймешь, откуда они.

— Здравствуйте, — я подхожу к Мореву.

— Здравствуйте. — Он поднимает руку, и кран тащит вверх кучу досок, перевязанных тросом.

— Вам сообщили, что я приглашаю вас и Роликова после работы?

— Мы не будем. — Морев не смотрит на меня, складывает доски. Я знаю, как это делается, когда хочешь показать начальству, что оно тебе безразлично, — продолжать работать, как будто начальника нет. Все правильно. Тут не придерешься и вместе с тем чувствуешь крайнюю степень невнимания.

— Николай, — говорит Морев своему напарнику, — сначала ложи эти доски, подлиннее.

— Почему вы не придете?

— Николай, на минутку перекури там, — говорит Морев.

— Нет, не нужно, пусть Николай слушает наш разговор. — Я говорю спокойно.

Морев впервые смотрит на меня.

— Как хотите… Мы не придем, потому что вы не умеете разговаривать… Отойди все же, Николай!

— Я же сказал: ему уходить не следует.

Николай, молодой парень в голубом берете, невозмутимо ровняет доски. А может быть, он как раз и есть тренер по лыжному спорту?

Морев снимает каску. Это у него такая привычка — в затруднительных положениях вертеть каску в руках.

— То есть говорить вы умеете, — продолжает он. — Мы к вам с открытой душой, а вы… Ну да ладно, — он снова надевает каску, — словом, мы не будем.

— Согласен, разговаривал плохо. Так сложился тот день, сегодня мы еще раз обсудим ваше предложение.

Морев молчит.

— Николай, — говорю я напарнику Морева, — вы еще от меня задания не получали?

— Нет.

— Так вот, приведете ко мне Морева и Роликова, сами придите.

— Есть. — Он улыбается.

Я ухожу, издали спрашиваю:

— А вы, Николай, не тренер по лыжному спорту?

— Нет. Вон он тренер. — Николай показывает на худенького паренька в красной майке.

— Жалко.

Грохотал, визжал, шумел строительный день, перекатывался через мели, минуту плыл по спокойной воде и тут же попадал в водоворот; шел спокойно, вдруг, казалось на ровном месте, спотыкался раз, другой, а потом мчался во всю прыть, чтобы догнать упущенное.

Эх, строительные инженеры, посмотрите, как ровно шагает день на заводе. Не пора ли вам наконец по примеру заводчан… Да, был и я у конвейера, где собирают «Москвичи». Вот скелет машины движется на уровне пола, потом полуодетая машина вдруг взбирается к потолку, а под ней все с той же скоростью движется площадка, на которой стоят четыре хлопца — снизу крепят гайками мотор. И пока машина проходит длину цеха, мотор установлен, еще немного, и автомобиль собран, а за ним, в том же ритме, движется другой.

Честь вам и хвала, заводские инженеры, за конвейер, за ритм!.. Но скажите, только прямо, взялись бы вы обеспечить работу конвейера, если б болты, простые болты, которыми вы скрепляете части машин, не лежали бы у вас спокойно в ящиках, а доставлялись с другого завода, другого ведомства, и, главное, если б эти болты через сорок минут теряли свою годность, как теряет годность раствор, которым скрепляют между собой панели?

Что бы вы сказали, если б несколько раз в году вам пришлось бы переносить все механизмы в другое место, как это делают строители с кранами, если б наконец каждая автомашина выпускалась бы хоть немного, а по-другому, ведь абсолютно похожих этажей нет. Этот собирается на высоте десяти метров, а другой — уже на тридцати метрах.

Что бы вы сказали?

Да, совсем забыл (как можно такую вещь забыть?), если б с цеха конвейера сняли крышу, вынули окна и двери, если б его, конвейер, засыпал снег, обмывали дожди, если б шквальные ветры покрывали его пылью, песком, если б, наконец, восемь часов (все восемь!) над конвейером, над людьми вовсю жарило солнце… Что бы вы сказали, заводские инженеры? Только честно.

И все же, несмотря на это, а может быть именно поэтому, нужно представить себе строительный день, каким он будет на этой площадке через три месяца, через полгода, через год, и работать на тот будущий день. Только на тот день! Тебя сегодня назовут чинушей, ибо ты только что сказал прорабу — завоз раствора дело не твое; ты будешь числиться бюрократом у всех, если не вмешиваешься, — ведь со стройки забирают нужный механизм; ты ведь бездельник (самый настоящий!) — пошел ливень, затопило котлован, а ты сидишь у себя в кабинете, постукиваешь по столу карандашиком. Вроде думаешь или, может быть, дремлешь — недоспал, черт тебя знает!

Терпи. Решай будущий строительный день во всем: в главном, в мелочах, ибо для будущего «мелочей» нет.

Ровно в 18.00, минута в минуту, приходит Ким.

— Вы звали, Виктор Константинович? — Он, как всегда, улыбается, но за улыбкой проглядывает любопытство.

— Звал.

— Вот я весь тут. Быков, правда, удивляется, почему его не пригласили, но переживем, Виктор Константинович. Правда?

— Я хотел вас спросить: вы еще до сих пор считаете правильным поток по вертикали?.. Тот шнурок с узелками. Помните, вы его показывали при обсуждении проекта производства работ?

— Конечно! Правда, интересное предложение? Я над ним долго думал, все по мелочам решил.

Я с облегчением вздохнул, ведь мог сейчас Ким забраковать свое предложение, так часто в жизни бывает.

— Вы можете еще раз рассказать?

— Конечно, — Ким берет со стола листок бумаги. — Могу, только к чему это, не пойму, ведь институт уже прислал нам проект производства работ… Сброшюрованный, с печатями. — Ким вопросительно смотрит на меня.

— Институт поспешил. И Быков поспешил принять проект.

Ким притворно вздыхает и рисует разрез здания:

— Хорошо… Вот, смотрите, это этажи… Кусочек шпагата!.. Так, вот он, кусочек шпагата… Теперь узелки. Терпение, Виктор Константинович! Знаете, чего не хватает у современных руководителей?.. Знаете? — Ловкие пальцы Кима вяжут узелки. — У них все есть: и ум, и деловитость, добросовестное отношение к делу… Нет одного — терпения. От этого у нас все неприятности происходят. Ну вот, последний узелок!.. Когда-то люди умели ждать…

— Не слишком ли долго ждали?

— Возможно… возможно, Виктор Константинович. Ну вот, каждый узелок на шпагате — вид работы; первый, вот этот двойной, — монтаж. Сейчас закончен, предположим, монтаж восьмого этажа, переходят монтажники на девятый. Тяну за узелок вверх. Что мы видим, Виктор Константинович? Видим, что все работы передвинулись на один этаж в том же ритме… Это поток!

«Да — это поток! Необычный — вверх, но поток, который создает последовательность в производстве работ… Без него на тридцати этажах просто заблудятся».

— У вас сохранились расчеты?

— Да, конечно.

— Вот что… — Я впервые хотел назвать его по имени и отчеству, но передумал: как-то язык не поворачивается сказать «Ким Никифорович»… — Вот что, мы снова рассмотрим на совещании проект производства работ. Прошу вас выступить с вашим предложением.

Ким, согласно кивая головой, аккуратно собрал шпагат и вместе с листиком бумаги положил в карман, встал.

— Мне очень все это приятно, Виктор Константинович.

— Вот и хорошо.

Ким подошел к двери, взялся за ручку и тихо сказал:

— Только я с этим предложением на совещании не выступлю. — Впервые за все время его лицо было серьезно. — Сейчас я быстренько объясню. Быстренько, ведь у руководителей никогда не хватает времени. Между прочим, знаете почему? По той же причине: нет терпения один раз рассмотреть глубоко вопрос. Так себе, с наскоку решат, потом все время возвращаются к решенному вопросу… Извините, отвлекаюсь. Так вот, я отказываюсь выступать. Во-первых, потому, что против этого предложения Быков, он не просто мой начальник, он мой друг, если хотите — наставник. Во-вторых, — Ким все так же держал ручку двери, — вопрос уже решался. Меня тогда не поддержали, в том числе и вы… Может и повториться, а я не люблю быть в неловком положении. Есть еще третье… Не знаю, стоит ли вам говорить?.. Все же скажу: я не очень доверяю вам, Виктор Константинович, не очень! Не понимаю, почему я должен бороться с ветряными мельницами ради вас… Я могу идти? — Он вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Так!.. Я сидел несколько минут один. Потом в комнату вошел Морев, а за ним плотник Николай.

Николай вытянулся и, как заправский солдат, отрапортовал:

— По вашему приказанию, Виктор Константинович, доставил Морева. Бригадир Роликов не будет, заболел.

— Заболел? Что с ним?.. Садитесь, пожалуйста, Морев, и вы, Николай.

Но Морев стоял, теребя ремешки своей каски.

— У него плохо с сердцем, последнее время много работал. Ему нельзя… Вы чего хотели?

— Может быть, нужна помощь?

— Так вы чего вызывали? — угрюмо спросил Морев, игнорируя мой вопрос.

Морев ушел, наотрез отказавшись снова обсуждать предложение Роликова о «поточном подряде». Это все было именно так: в течение получаса я получил два отказа. Кажется, я опоздал.

Блестят на серо-коричневой реке блики, солнечные пятна танцуют. Очень высоко проглядывает небо, тронутое голубизной. Ветер. О чем-то несбывшемся рассказывают деревья. И хотя горожане напичканы сведениями, что воздух на сорок метров вверх загрязнен, что вода коричнева от примесей, а деревья тут привозные и высажены они через равные промежутки, что противоречит самой природе, и хотя косяками рядом по шоссе мчатся машины, я люблю вот так стоять на пригорке за нашей стройкой. Очень люблю тебя, город… очень люблю тебя, стройка. Привык уже. Как оставлю вас?

— Ну и что? — рядом со мной появляется Быков. — Хотели без меня? — Он настороженно усмехается.

— Хотел. — Я уже знаю, как с ним нужно разговаривать: прямо, ничего не скрывая.

— Получилось? — В его больших выпуклых глазах гаснут тени подозрения.

— Нет.

Он улыбается.

— Ну и что ж думаете делать дальше? Проект производства уже у меня… Послан официально с печатью и подписью. Я начал работать по этому проекту… Хотя он не шибко интересен, но мне всегда говорили: «Всякое среднее решение лучше непринятого хорошего». Это народная мудрость.

На реке появился белый катер. Как он медленно движется!

— Эта поговорка неправильна. — Я смотрю пристально в глаза Быкову. — Все меняется, должны меняться поговорки и пословицы.

— Что будете делать? — насмешливо спрашивает Быков.

— Менять проект на основе предложений Роликова и Кима.

— Я против, — Быков натягивает подтяжки, но не хлопает ими.

— К сожалению, тут уж ничего не поделаешь.

Мы стоим еще минут пять, не менее. Уходя, как бы невзначай Быков говорит:

— Вам-то, насколько мне стало известно, уже все равно.

Я машинально слежу за белым катером. Трудяга!.. Как он сказал, многоуважаемый Быков? Уже все равно? Нет, сейчас, после трех встреч, мне не все равно… Мне нельзя уезжать. Это будет самое постыдное бегство… Во что бы то ни стало, я не отступлюсь! «Поток» и «подряд» должны быть приняты.

Я медленно иду в контору, хочется, как я уверяю себя, чтобы белый катер дошел, до пристани. Но он тут, конечно, ни при чем, просто трудно менять решение.

В своей комнате набираю номер телефона отдела руководящих кадров.

— Это Нефедов, — говорю я в трубку.

Начальник отдела отвечает вежливо и холодно:

— Слушаю вас.

— Начальник главка уже подписал приказ обо мне?

— Нет. Я ему еще не давал вашего заявления.

— Не давали! — радостно восклицаю я. — Ох какой вы молодец! Как же вы сообразили?

Его голос теплеет:

— Это моя работа. Заявление нужно порвать? Так?

— Да. Спасибо. Извините меня.

— Это моя работа, — повторил кадровик.

…Я не еду. Вот сейчас я сижу в кресле, дома. И все со мной: моя стройка, мой дом, и боль моя со мной. Стоят раскрытые чемоданы. Я думал уйти — удрать, не могу.

Венгры приехали через день. К их приезду мы уже освоили процедуру приемов, Померанцев и я за час до прибытия самолета ехали в международный аэропорт. Померанцев больше не ошибался, может быть, потому, что мое угощение в аэропорту не превышало двух рюмок (число рюмок было специально оговорено). Потом мы встречались на стройке в комнате заседаний. На столе дипломатично блестели бутылки с нарзаном, сигареты (обычно гости сразу выкладывали свои пачки, и одним из вариантов начала разговора могла служить беседа о сигаретах). Елена Ивановна, в черном платье с огромным вырезом сзади (вырез все время увеличивался, и я с ужасом думал, как она будет выглядеть к приезду представителей последней фирмы), разливала кофе в один из сервизов Костырина. Кто-то из нас начинал разговор о футбольных сборных. Гости, до этого скучно рассматривавшие бутылки с нарзаном, оживлялись, и разговор приобретал более теплую окраску.

Как-то я спросил Кареева, правильно ли мы ведем прием, он рассмеялся и сказал: «На высоком дипломатическом уровне». Однако некоторые наблюдения начали вызывать у меня сомнение, особенно это касалось бутылок с нарзаном, которые нераскупоренными переходили от одной страны к другой.

Забыл сказать, что Быков всегда приходил в зеленом (ядовито-зеленом, где только он нашел такой оттенок?) пиджаке, сидел вытянувшись. Для него, очевидно, пыткой было пить кофе из крошечных чашечек Слепы Ивановны. Перед тем как брать чашку, он всегда вздыхал, но спешил. Не дай бог, чтобы его кто-нибудь опередил с приветствием гостям.

Задачей Кима были улыбки. Их он выполнял всегда настолько заразительно, что уже через несколько минут лица гостей тоже расцветали. «Понимаете, — как-то сказал мне болгарский архитектор, — это просто свыше человеческих сил — оставаться серьезным, глядя на товарища Кима. Его улыбка как магнит».

Померанцев, представитель начальника главка, сидевший справа от меня, осуществлял руководство с помощью толчков, от чего моя правая нога была в синяках (один раз я просил его «сменить мою ногу», которая очень болела, но он отказался, заявив, что, согласно дипломатическому этикету, он должен сидеть только справа).

Но на этот раз все пошло по-другому. Начать с того, что венгры не поддержали разговор о футболе. Работник Госплана Йожеф Надь (он возглавил представителен трех венгерских фирм, прибывших к нам) через переводчика сказал, что об этом потом. Переводчик, венгерская студентка, учащаяся в Москве, Нелли, так четко и проговорила:

— Товарищ Надь согласен с мнением начальника строительства товарища Нефедова, что венгерский футбол хорош, но товарищ Надь предлагает включить этот вопрос пунктом вторым, после делового разговора.

Я посмотрел на Кима, приглашая его приступить к своей миссии, тот только плечами пожал: мол, смотрите, стараюсь вовсю — а результатов нет. Действительно, на лице Кима была самая обворожительная улыбка, но венгерские представители оставались невозмутимыми.

В довершение всего и к нашему крайнему удивлению, Надь придвинул к себе бутылку нарзана с явным намерением напиться. Чуть приподняв ее, он вопросительно посмотрел на меня (Надь вообще обращался только ко мне, отчего на лице Быкова появилось недовольно-подозрительное выражение).

К нашему ужасу на столе не оказалось ключей. Мы уже стали относиться к бутылкам как к инвентарю, вроде украшения стола, что ли. Я быстро посмотрел на Быкова, тот, гневно, — на Кима. Ким вскочил и быстро вышел из комнаты.

Тут впервые Надь и представители фирм (молодой, очень симпатичный Тибор Пал и постарше — Шандор Тоймед и Лайош Халас) улыбнулись, Надь даже рассмеялся. Он вынул из кармана претолстый складной ножик (чего в нем только не было! Кажется, даже ложка!), раскрыл ключ и одну за другой откупорил все бутылки… Нарзан оказался на редкость вкусным.

— Интересный ножик! — сказал я просто так, чтобы заполнить паузу. Но было уже поздно. Мое замечание переводчица сразу довела до сведения Надя. А тот аккуратно закрыл нож и протянул мне его через стол.

— Товарищу Надю будет очень приятно, если товарищ Нефедов примет ножик от него на память, — отчеканила переводчица.

Позже мы выработали линию поведения в таких случаях: никогда не отказываться от мелких подарков, принимать, благодарить и при очередной встрече со своей стороны преподносить памятный подарок. Но в тот момент я растерялся, несколько раз неловко отказывался.

В комнату быстро вошел Ким, он положил на стол огромный ключ, похожий на сантехнический — для соединения труб, и многозначительно сказал:

— Сейчас все откроем…

Лицо Йожефа Надя стало подчеркнуто серьезным.

— Перейдем к делу, — старательно перевела Нелли.

Быков, посчитав, очевидно, что наступил подходящий момент для традиционного приветствия, привстал, начал откашливаться, но переводчица уже говорила:

— Наши фирмы рассмотрели проект здания. Мы готовы поставить на стройку алюминиевые потолки, паркет, слаботочные устройства… — Переводчица остановилась. Надь, глядя на меня, четко произнес по-венгерски фразу. Переводчица добавила: — Товарищ Надь спрашивает: ему сказали, что генподрядчик рассчитывает только на поставки и шеф-монтаж. Так?

— Да, — быстро сказал Быков, — только шефмонтаж.

— Шефмонтаж, — подтвердил Померанцев, допивая кофе.

Быков, вынув из папки листок, протянул его Надю. Я знал, что на нем график поставки материалов венгерскими фирмами. Я подписывал его, Быков действовал законно. Но поспешил — мы договорились, что я скажу, когда вручить график.

— Товарищ Надь благодарит, — сказала переводчица, — он совместно с фирмами рассмотрит график и завтра даст ответ.

Быков, Померанцев, Ким встали. Венгры собирали на столе свои атрибуты курения: пачки сигарет, зажигалки, спички.

— Будьте добры, — тихо сказал я переводчице, — переведите товарищу Йожефу Надю мой вопрос: «Возникли ли у него, какие-либо предложения после рассмотрения проекта?»

— Я пойду, — сказал Быков.

— Посидите еще немного.

— Товарищ Надь просил передать следующее: ему и его товарищам кажется, что конструкции зала несколько тяжелы. Можно было бы сделать… — переводчица что-то переспросила Надя, — …можно сделать их подвесными. Это сэкономило бы металл и придало бы потолку особый… извините… оригинальный вид… Можно было бы потолок сделать из отдельных алюминиевых деталей. Сейчас товарищ Пал нарисует…

Пал, тот самый, молодой, симпатичный, улыбнулся (его улыбка была похлеще, чем у Кима). Он вынул из небольшого портфеля фломастер, небольшой лист желтоватого картона и несколькими легкими линиями нарисовал потолок — узорчатый свисающий полог, из-за алюминиевых звезд льется свет.

Мне хотелось сказать Палу, как он здорово рисует, но я остерегся: черт его знает, возьмет и сразу преподнесет фломастер…

— Я пойду, — повторил Быков.

— Понятно… еще вопрос: взялись бы венгерские фирмы комплексно выполнить весь зал — конструкцию и отделку?

Надь выслушал перевод, чуть усмехнулся. Несколько минут разговаривал со своими товарищами.

— Мы подумаем, — ответила переводчица.

— Спасибо. Последний вопрос: приехали ли бригадиры, которые будут вести работы?

— Nem, — Надь покачал головой.

— Нет, — сказала переводчица.

— А можно было бы, скажем, к пятнадцатому, чтобы они приехали — те, кто будут работать на высотной части?

— Jegen, — утвердительно кивнул Надь.

— Благодарю.

Мы вышли на площадку. Ким, как всегда, пошел с гостями вперед, показывая, что сделано.

— Минуту! — Быков снял свой дипломатический пиджак и сразу обрел уверенность. — Я ведь… мы ведь договорились, что фирмы выполняют только шефмонтаж, не больше?

— В самом деле, Виктор Константинович, в чем дело? — Пенсне Померанцева нестерпимо блестело на солнце.

— Я вынужден буду поставить вопрос в главке. Это черт знает что! Ни о чем нельзя договориться. Сегодня договорились, завтра изменения. — Быков резко махнул рукой и, косолапя, быстро пошел.

По поручению начальника главка приехал Сарапин, главный инженер треста, великий мудрец.

На стройке, да и вообще на производстве слово «мудрец» утратило свое первоначальное значение и произносится обычно с ироническим оттенком, но Сарапин, как считали многие, был мудрец настоящий, без оттенков.

Хотя стройуправление Быкова подчинялось ему, Сарапин еще ни разу не был у нас на стройке. При встречах он все отмахивался, занят, мол, и доверительно добавлял, что ему делать нечего там, где сидят два таких кита (в степень «китов» возводились Быков и я).

Я обрадовался его приезду. Усадил в самое мягкое кресло, вынул из холодильника бутылку нарзана.

— Это все? — на широком лице Сарапина появилась отеческая улыбка. — По моим сведениям, иностранцев тут встречают не так.

— Сведения неточные, Григорий Владимирович, нарзан как раз чисто дипломатическое угощение!

— Что у вас тут получилось с Быковым, поладить не можете? Он хочет в главк жаловаться. — Сарапин искоса посмотрел на меня. — Вы не бойтесь, я ему запретил.

— Я не боюсь… Да ладно об этом. Расскажите, как у вас дела.

— Запретил я ему. Мы и без главка разберемся, правда?

— А здоровье как у вас?

— Где Быков? Вызовите его сюда.

— Говорят, что вы в отпуск собрались?

— По какому телефону звонить? Я ему сейчас такую взбучку задам, что он своих не узнает. Зазнался! В главк ему нужно жаловаться. — Сарапин набрал номер. — Это ты? — закричал он в трубку. — Мы тебя ждем у Нефедова, иди сейчас же сюда… Я тебе «не пойду», я не Нефедов, я с тобой цацкаться не буду… Сказал — немедленно сюда!

Сарапин бросил трубку, напился нарзана.

— Шустрый какой!

Быков пришел быстро. Он хмуро поздоровался и уселся на стул.

— Вы посмотрите на него, Виктор Константинович, — усмехнулся Сарапин, — под иностранного инженера работает: подтяжечки, кепочка специальная. Может, объяснишь, почему — в главк? Что, треста нет?! Что у тебя? Говори!

— Я уже вам говорил, чего зря… — нехотя начал Быков.

Но Сарапин его прервал:

— Ничего ты не говорил… а сейчас вот скажешь.

Быков, глядя в одну точку между мной и Сарапиным, глухо сказал:

— Не пойдет так на стройке дело…

— Как дело пойдет, это мы будем решать с Виктором Константиновичем, — снова оборвал его Сарапин. — Говори свои претензии!

— Мне прислали проект производства работ. Начал по нему работать. Он, — Быков кивнул головой в мою сторону, — сейчас говорит, что проект будет перерабатываться. Потом…

— Подожди… Проект не опротестован Виктором Константиновичем?

— Нет. — Что-то не нравилось в этом разговоре Быкову, он все время хмурился, на меня не смотрел.

— Так, Виктор Константинович? — Сарапин отпил глоток нарзана.

— Так. Официальное письмо я не писал, — охотно подтвердил я.

— Понятно. Хороший нарзан у вас, — Сарапин придвинул к себе бутылку. — Что же вы сейчас предлагаете?

Сарапин говорил очень мягко и уважительно, и, хотя мне не совсем было ясно, какую позицию он занимает, я надеялся, что сейчас все станет на свои места. Когда я рассказал о предложениях Кима и Роликова, Сарапин согласно закивал головой.

— Ким толковый малый. Это вы правильно, что к нему прислушиваетесь. Правильно! Позвони ему, Быков, пусть придет.

Ким тоже пришел очень быстро.

— Тебя тут Виктор Константинович хвалит, — Сарапин тяжело посмотрел на него, — рассказывает, предложение у тебя интересное.

Ким очаровательно улыбнулся:

— Было предложение. Но потом понял: нереально оно. Я его снял, это предложение. Это так, вроде игры ума.

— Как это сиял? — возмутился Сарапин. — Хорошенькое дело, человек на тебя рассчитывает, а ты его подводишь. Как это — предложил, а потом вдруг снял?!

— Мне можно сесть, вроде никто не приглашает, — пошутил Ким. — Вы напрасно, Григорий Владимирович, на меня кричите. Я ведь об этом уже говорил Виктору Константиновичу.

— Как говорил? Это верно, Виктор Константинович?

Я встал, подошел к столу. Дождь перестал, над стройкой, словно большая разноцветная арка моста, висела радуга, такая неожиданная. Она будто напоминала, что в этом мире техники есть еще природа со своими удивительными и кажущимися наивными явлениями.

— Смотрите… радуга! — не удержался я.

Сарапин приподнялся, посмотрел в окно и тут же вернул нас к делам людским.

— Радуга — это хороший знак. У нас тут все хорошо закончится, правда, Виктор Константинович?

Я вдруг увидел через окно Морева, он быстро шел к нашей конторе. Кое-что начало проясняться.

— Извините, я не ответил на ваш вопрос. Да, Ким уже меня предупреждал.

— Так, выходит, мои мальчики не так уж плохо себя ведут. — На лице Сарапина появилась многозначительная улыбка, та самая, о которой все говорили: «мудрая улыбка». — Подожди! — прервал Сарапин Кима, который начал было рассказывать о венгерских строителях. — Мы ведь не закончили. А предложение бригады Роликова, на которое ссылается Виктор Константинович?

— Роликов болен. Я сейчас Морева позову. — Ким вышел, и в комнате на минуту повисла неловкая пауза.

Пришел Морев. Он наотрез отказался обсуждать предложение бригады.

— Было, — сказал он мрачно. — Нас высмеяли. Сейчас об этом нечего говорить.

— Понятно. Дело тут, выходит, ясное, — твердо сказал Сарапин. — Раз люди снимают свои предложения, то тут копья ломать нечего. Что у тебя, Быков?.. Давай поскорее, и так много времени ушло.

— Была договоренность, чтобы фирмы вели только шеф-монтаж. Сейчас какие-то странные разговоры с венграми и болгарами… с польской фирмой тоже. Короче — ни о чем нельзя договориться, каждое принятое решение отменяется… Так работать нельзя.

— Это ты глупости, говоришь, Быков. Вот мы сейчас по технологии за полчаса договорились. Виктор Константинович, — человек разумный, не такой, как ты. Если ему докажешь — он не спорит. А об участии фирм я и говорить не буду. Да будет тебе известно, что этот вопрос решался самим Виктором Константиновичем. Ему предложили выбор, он сам решил — шефмонтаж, самый минимум участия иностранных фирм. Главк утвердил, и сейчас об этом спорить смешно. Мало ли о чем Виктор Константинович захочет говорить с фирмами, на то он начальник этого строительства. Но свое слово, решение главка он нарушать не будет. Это заруби у себя на носу, Быков… А в главк идти жаловаться, Быков, запрещаю. Слышишь?.. Повторяю: слышишь?

— Слышу.

Сарапин встал.

— Я к вам еще зайду, Быков и Ким, и к тебе, Морев. — Он подождал, пока они вышли. — Я тут командовал и за тебя и за себя, Виктор. Ты уж извини… Очень тебя прошу, посмотри, все против: Быков, Ким, Морев, я. Знаю, что ты человек принципиальный, но в том твоем тресте хоть секретарь парторганизации был за тебя… Тут, я слышал, секретарем несколько дней назад выбрали Роликова. А ведь он… Ну, ты его всерьез не принимал…

Мы стоим с Марией перед большим заброшенным зданием, замком бывшим, что ли.

— Слышишь, Виктор, слышишь? (После моего телефонного сватовства Мария перешла со мной на «ты».)

— Что?

— Как говорят камни…

Я прислушиваюсь — все тихо. Об этом я докладываю Марии.

— Ох какой ты рациональный… Никакой фантазии!

— Ах рациональный, без фантазии, тогда слышу, все слышу!

— Камни говорят, правда?

— Говорят, конечно.

— Что же они рассказывают?

— Жил-был князь…

— Старый? Молодой?

— Не перебивайте меня, Мария… Князь, уже немолодой, на склоне лет… И влюбился он в одну бедную девушку красы неописуемой, глаза как звезды…

— Ну, это не нужно, перебивает меня Марий. — Суть дела?

— …а княгиня ревнива была отчаянно. Последний раз заплела свои черные косы — княгиня была тоже красива, только постарше…

— Примерно сколько лет?

— Этого камни не говорят… просто постарше. И как пришел вечером князь, подала она ему чашу вина. «Возьми, — говорит княгиня, — подкрепись, устал, наверное, на своей оперативке…»

— Оперативке? — переспрашивает Мария.

— Извините, это я по привычке… Говорит она так: «На своей думе с боярами притомился ты». А князь ни в какой думе не был, а проводил время с любимой. Об этом у княгини была точная информация.

— Информация?

— Да нет, конечно, не информация, молодой сокольничий сказал. Точно не знаю, кажется, княгиня тоже… Но это не важно. Взял князь ту чашу — а выпивоха он был порядочный, — вмиг осушил ее. «Там еще пол-литра не найдется?» — спросил он. Это были его последние слова… В вине том яд был, и умер князь в страшных мучениях… А любимая, как узнала, взошла на самую высокую башню (вон ту, с пикой) и бросилась вниз… а княгиню тут же убил молодой сокольничий…

— Страшно как! — лукаво восклицает Мария. На миг она прижимается ко мне.

— …вот что говорят камни, — заканчиваю я.

— Ну, а почему замок недостроен?

— Сие мне не дано знать. Возможно, средств у молодого сокольничего было маловато, а ЖСК, жилищных кооперативов, тогда еще не было. А может быть, замок не был включен в план и в виде переходящего строительства его перенесли из одного столетия в другое. Так тоже бывает.

— Ух, как страшно.

Мы на несколько минут замолкаем.

Много людей приезжает сюда, чтобы посмотреть на это недостроенное здание, много экскурсантов ездят еще дальше, чтобы увидеть старинные сооружения. Чем привлекают они людей? Сложное это чувство, но кажется мне, что интересуют людей не только сами сооружения. Конечно, среди них есть великие творения, которые сами приносят радость, но вспомним, сколько самых обычных древних зданий вызывает острое почтительное любопытство. Кажется мне, что все же главное — не сама старинная постройка, а желание за ней увидеть людей, которые возводили ее, жили в ней, выглядывали из этих узких оконец. О чем они думали, кого любили эти люди?

— Что это такое? — снова тормошит меня Мария. — Посмотри, почему такие грубые стены?

— Они из гранита, Мария.

— Ну и что?

— Их выполняли тут, на месте, вручную.

— Ну расскажите, Виктор, вы же строитель. (Мария иногда снова говорит мне «вы».) Как тут все это когда-то было? Только, пожалуйста, не отвечайте уклончиво. Ну, представьте себе. А эти плиты тоже из камня?

— Да.

— И их вручную подымали вверх?

— Это было очень трудно, Мария. Все вручную.

На миг она становится серьезной.

— Скажи, Виктор, вот человечество изобрело машины, технику. Люди избавились от тяжелого унизительного труда. Стали они от этого счастливее? Вот ты, может быть, сейчас как раз стоишь на том месте, где двести лет назад стоял архитектор. Может, он был даже крепостным. Правда?

— Возможно.

— Ты свободен, имеешь машины, проектные институты чертят тебе каждую мелочь, телефоны связывают тебя в любой момент с любым человеком. На твою стройку уже работают многие страны… Ты счастлив, Витя? Почему ты всегда озабочен? Вот посмотри, — она поднялась на носки и коснулась пальцем моего лба, — вот тут у тебя образовалась морщина…

Мы сели на скамейку.

— Расскажи мне, Виктор? — Она требовательно посмотрела на меня. — Расскажи мне! Я знаю, Вика…

— Вика именно сейчас ни при чем.

— Кто же «при чем»? Расскажи!

— Хорошо… Все то, что ты сказала о моей работе, правильно, но, к сожалению, одни машины, заводы, телефоны еще не делают человека счастливым. Я совершил много ошибок, Мария.

— Ну и что же? Тот не делает ошибок, кто не работает.

— Это ерунда, Мария. Ерунда, слышишь?! Эту поговорку придумали плохие работники, чтобы оправдать себя. — Я почувствовал, что сказал слишком резко, и, чтобы смягчить, добавил: — Пожалуйста, «ерунду» не бери на свой смет, это я отвечаю самому себе — уже пробовал так себя утешать…

— Я не обижаюсь.

— Понимаешь… понимаете, именно на моей стройке нужно было создать новую, интересную технологию. Умные люди освободили меня от всякой работы, мне сказали: думайте и готовьтесь. Почти полгода я бил баклуши, думал, ездил по другим стройкам, копался в литературе и… ничего путного не придумал. Понимаете?! А рядом со мной, тут же, на стройке, прораб, которого я не уважаю за улыбочки, за любовь выставлять себя перед начальством, предложил интереснейшую технологию — поток вверх. Но не решалась при этом организация бригад… Что нужно было? Отложить решение, подумать. На моей старой работе обо мне писали, называли новатором. Чепуха это, Мария. Я здесь поступил как самый заядлый бюрократ… И снова рядом — бригадир, над которым я иронизировал, предложил строить здание бригадным подрядом. Я не принял его всерьез. Тогда он предложил идею поточного подряда. Это чудесная идея. Она дополняла и решала предложение прораба о вертикальном потоке… Я сразу не понял. Ее отвергли…

Мимо нас прошли экскурсанты. Экскурсовод, худая женщина с помятым и скучающим лицом, бодро рассказывала историю замка. Оказывается, строил его купец…

— Вот тебе и раз! — рассмеялась Мария. — А вы говорили — князь!

Мы подождали, пока экскурсия прошла.

— Дальше… Или это все? — спросила Мария.

— Полгода я думал над тем, каким образом привлекать к строительству иностранные фирмы. И принял решение, как показалось мне тогда, правильное, только шефмонтаж, то есть — консультация. Почему?.. Трусость, производственная трусость… Есть и такая. Могут быть несчастные случаи на стройке — тогда ответственность двойная. Потом сложное будет очень управление иностранными фирмами. А оказалось, что каждая фирма имеет интересные предложения, которые облегчили бы строительство, в том числе и мою работу.

Экскурсанты возвращались назад.

— …бросилась с башни, — выщелкивала экскурсовод.

— Все-таки кто-то бросился вниз, Мария, не так уж я был неправ…

— Дальше!

— На этом моя исповедь кончается. — Мне почему-то было неудобно, хотелось подкрепить себя шуткой, но Мария не приняла ее.

— Ну и что же? Пожалуйста — конец. Что-то из вас все нужно вытягивать, — капризно произнесла она.

Мы спустились к реке, пошли по узкой дорожке вдоль берега. Мария шла впереди, короткое ситцевое платье, жгут золотистых волос, небрежно свернутых на затылке, делали ее по-домашнему простой, близкой.

— Ну что ж вы?! — Она обернулась и, поймав мой взгляд, досадливо и вместе с тем мягко повторила: — Это ни к чему… Ни к чему… Договаривайте!

— Все! Или почти все. Я пробовал исправить свои ошибки, но прораб, его зовут Ким, отказался от своей идеи. Отказалась от своего предложения и бригада. И все: этот Ким, и начальник СУ Быков, и его трест — против расширения участия иностранных фирм. Сейчас меня вызывают в главк. Они пожаловались.

Дорожка расширилась, и мы пошли рядом.

— Самое главное, что меня никто не зажимал, никто не был против, наоборот — помогали. Я сам от этой помощи отказался. Теперь спохватился, а уже поздно. Вот так, милая Мария… А скажите, чего это вы вдруг пригласили меня сегодня на прогулку? — Я подозрительно посмотрел на нее. — Сейчас утешать будете, снова — «тот не ошибается — кто не работает», да? Или: «обойдется как-нибудь»; может быть: «перемелется — мука будет»?

Но я ошибся. Она не утешала, только мягко спросила:

— Ты знаешь, что сказал Горький о производстве, о труде?

— Нет.

— Он сказал, что труд нужно возвести в степень искусства. Он сказал, что нужно выучиться понимать его как творчество… Подумай над этими словами, Витя. Может быть, все будет выглядеть иначе.

…Удлинились тени, впереди все небо вдруг залилось пламенем, будто горит Вселенная. На холме показались белые всадники. Они несутся на замок, а один, передний, далеко оторвался в этом беге и уже спустился с холма… Мы были совсем одни. Над нами, там, на миллиардном расстоянии, в миллионной галактике, гибли и возникали миры. Я вижу огромные, удивленные глаза Марии.

— Витя, ведь ты меня не любишь… Пойдем, поздно.

И вдруг застыли в своем беге рыцари, не стало галактик и миров. Мы стоим над маленькой пустяковой речушкой, у развалин, высокопарно именуемых замком, а застывшие белые рыцари — это обычные дома, панельные.

— Ты права… пойдем.

У нее погасли глаза, но она еще стоит.

— В чем «права», Витя, что не любишь или что поздно?

— Пойдем, Мария… И не называй меня Витей.

Она послушно пошла вперед. Я знал, что больше ее не увижу.

Разговор в главке был короткий.

— Он все правильно рассказал? — спросил начальник главка, показывая на Сарапина.

— Да.

— В чем дело?

Через открытое окно была видна оживленная площадь» в центре ее Долгорукий верхом на коне показывал рукой место, где должна строиться Москва.

— Я ошибся.

Быков, который сидел рядом с Сарапиным, перестал водить карандашом по бумаге, быстро посмотрел на меня.

— Хорошо, когда так сразу признают ошибки. — Лицо начальника главка чуть смягчилось. — Но этого мало, надо их исправлять. Значит, насколько я понимаю, вы решили удовлетворить требования Сарапина и Быкова?

— Нет.

— Ничего не понимаю, — недовольно сказал начальник главка.

По улице Горького сплошным потоком шли люди… «Тут будем строить», — все показывал Долгорукий.

— Я ошибся, когда отказался от предложений прораба и бригадира. Второй ошибки делать не буду.

Быков снова задвигал карандашом, а Сарапин чуть приподнялся и сел.

— Вы будете делать то, что вам прикажут, что необходимо, — холодно сказал начальник главка. Он повернулся к Померанцеву: — Ну а вы как считаете?

Померанцев быстро-быстро начал протирать пенсне.

— Я, собственно говоря… — начал он.

— Что вы «собственно говоря»? — повторил начальник главка.

— Я беседовал с Померанцевым, — Сарапин почтительно наклонил голову. — Он считает, что Быков прав.

— Так?

— Собственно говоря… — Померанцев явно был в затруднительном положении. Он водрузил пенсне на нос, отчего, видно, почувствовал себя увереннее. — Я не сказал так прямо, по, в общем, доводы Григория Владимировича Сарапина весьма убедительны.

Начальник главка посмотрел в окно. Лицо у него было очень усталое.

— Ну а с фирмами что вы собираетесь делать?.. И сядьте, пожалуйста, сюда. Что вы там в окне все рассматриваете?

Я подошел к столу.

— Этого я не знаю.

— Почему? Ведь вот Сарапин говорит, что вы решили привлечь их максимально.

— Да, решил.

— Так в чем же дело, раз решили?

— Я работаю в главке.

(Позже Померанцев, покровительственно похлопывал меня по плечу, сказал: «А ты дипломат, Виктор. Этот твои ответ очень понравился Сергею Платоновичу, хотя он и виду не показал».)

Не знаю, так ли это, но лицо начальника главка осталось невозмутимым.

— Мы вот что решим… — Позвонил аппарат «вертушки». Начальник главка снял трубку, послушал, коротко ответил: — Хорошо, буду… Мы вот что решим, — повторил он, — тут многих нет: института, прораба, Роликова, нет фирм. Через неделю устроим совещание, пригласим всех. На совещании решим. Будут еще вопросы? — Последнее он спросил так, для формы, потому что встал и уже прощался.

На улице меня догнал Сарапин. Он, очевидно, был доволен принятым решением.

— Умен наш начальник главка, — благодушно сказал Сарапин.

Я промолчал.

— Душно как в главке, — он вытирал лицо платком. — Правда?

— Не заметил.

— Мне бы твои лета, Виктор Константинович, я бы тоже не замечал. Ты, наверное, на меня обижаешься. Да? Вот этот старик Сарапин склоку затеял, в главк вытащил… Подожди, ты слишком быстро идешь… Сердце, понимаешь… — Он явно хотел вызвать жалость к себе. — Обижаешься, да?

Я посмотрел на него. Он в самом деле выглядел плохо: морщины, проклятые следы времени, под разными углами изрезали его лицо, он согнулся, прежним остался только упрямый большой нос.

Мы проходили мимо сквера.

— Знаешь что, посидим тут немного. — Сарапин тяжело опустился на скамейку. — С работы уже давно нужно было бы ухолить — шестьдесят восемь!.. Правда? Да вот не могу. Утром, как пропищит радио семь часов, — спохватываюсь, нужно на работу… «Куда, зачем? — спрашиваю себя. — Куда ты спешишь, Григорий Владимирович?! Тебя ведь ждут одни неприятности, попреки, споры. Куда ты?!» А вот — не могу… Садись, Виктор Константинович, ничего, послушай меня. Ты хоть молод, а время летит быстро. Ох как оно летит! Не оглянешься, и тоже обо всем этом нужно будет думать.

Я сел.

— Ну вот, хорошо… А мы не сможем тут с тобой договориться? Тут, на этой скамейке. А? — Он искоса посмотрел на меня. — Без главка, без совещания… В конце концов, интересы у нас с тобой одни. Как, Виктор? — Он положил руку мне на плечо, почти просил: — Давай еще раз все провентилируем.

Мне стало очень жалко его, но выхода не было. Единственное, что я мог, сказать помягче:

— Понимаю, Григорий Владимирович, что хорошо было бы вас иметь в качестве союзника, но…

— Отказываешь?! — Сарапин встал, сейчас он совсем не был похож на милого, благодушного дедушку. — Ну, смотри! — Он быстро пошел по аллее…

 

Глава девятая

Наш Карл Вернер

Это все по большому секрету рассказал мне Карл Вернер. На второй день приезда к нам.

Машина чуть вильнула в сторону.

«Ну-ну! — пожурил себя водитель. — Так не только до России, но и до своего дома не доберешься».

Он выправил машину и после мимолетного внутреннего колебания сбавил скорость. Что такое ехать со скоростью всего шестьдесят километров, вы, наверное, понимаете, если после долгого ожидания наконец приобрели собственную быстроходную машину.

И вообще Карл Вернер считал, что в жизни он все время опаздывает, немного — так лет на десять. Да-да, не меньше! Ему сейчас сорок четыре, даже сорок четыре с половиной. Сбросить десять лет, сколько? Тридцать четыре, точнее — тридцать четыре с половиной. Что эта половина все время путается?.. Этого впереди, на старенькой машине, надо обогнать… Так, да-да, он, Карл, опаздывает на десять лет… Не надо гнать — первую тысячу не больше шестидесяти километров, так сказали в магазине, там понимают — специалисты!.. Как эту старуху обогнать? Какое это слово есть русское — раз… развалюха? Или развалиха?.. Машина хорошая, но если бы лет на десять раньше. Вот было бы здорово! Да и жениться он должен был бы на десяток годиков раньше. Ну что это? Ему сорок четыре, сорок четыре с половиной (опять эта половина!), а жене двадцать три. Маленькому Карлу всего два года, Эльзе — год. Если бы пораньше, могло быть Карлу двенадцать, Эльзе — одиннадцать. Да и за домик — почему за «домик», за коттедж — нужно было начинать выплачивать раньше, сейчас бы все платежи уже прошли… Перегнать. Придется до ста? Ничего, на Коротком расстоянии можно.

На несколько минут мысли Вернера сосредоточились только на обгоне. Водитель старой машины, видно, скучал. Заметив, что его обгоняют, прибавил скорость. Вернеру пришлось довести до ста двадцати. Обгоняя «старуху», он укоризненно покачал головой.

Да-да, эти десять лет! Впереди на шоссе было пусто, настроение Вернера поднялось. Ну а если разобраться, то он не так уж и отстал в жизни: инженер, в фирме его уважают, чудесная жена, а дети?! Вот сейчас его посылают в Москву на совместное строительство… Как срочно! Завтра выезжать… Кто там начальник? Вернер посмотрел в блокнот: Виктор Нефедов… Молодой, говорят, еще… Какая это поговорка в России? Палец… палец… ах да — палец в рот не ложи… А директор фирмы так и сказал: «Вас, Herr Вернер, посылаем, как опытного, хорошего работника. Мы надеемся…»

Вернер свернул с шоссе и подъехал к маленькому коттеджу.

— Vater! — из ворот выбежал мальчик.

— О, Карл! — с дочкой на руках навстречу вышла молодая жена.

Полгода, не менее, — это срок, как считал Карл Вернер, минимальный, чтобы узнать человека и понять, можно ли с ним поделиться своими мыслями. Не только о гумми-покрытиях, их качестве, способе укладки, но и…

— Вы ведь знаете, что в покрытии пола главное не гумми, а клей. Как у вас, geehrter Genosse Виктор, сказал писатель, или, может быть, это поговорка, которой так богата Россия, что настоящий повар такой, если его соусом покрыть… покрыть? Нет, Genosse Виктор, полить… да, верно, полить опилки, вы их будете кушать с удовольствием.

Карл Вернер на секунду, только на секунду, остановился, чтобы поймать ускользающую мысль, и, удовлетворенно улыбаясь, добавил:

— Не только о клее, уважаемый Genosse Виктор, между прочим, не делайте ошибок, как это в Москве делают — пишут Виктор через двойное «W», только одинарное, только одинарное… Не только о клее. Мой бог, так с вами интересно поговорить, что я все время ухожу… ухожу… нет, отвлекаюсь, да, конечно, тут лучше слово «отвлекаюсь». Это правильно я выражаюсь?

— У вас чудесный русский язык, Карл Альбертович. Года два поработаете у нас — приобретете московский акцент…

— Не говорите, geehrter Genosse Виктор, два года. Я буду весьма недоволен (слово «весьма» на второй день Карл Альбертович позаимствовал у Померанцева). Два года для такой работы просто смешно.

Я уже знал, что, как только дело касалось работы, Карл Вернер был точен.

— Ну, сколько у вас полов? — спрашивает Вернер.

— Примерно двадцать девять тысяч метров.

— Очень не люблю этого слова «примерно», не для инженера оно. Сколько точно?

— Я отвечу через час. Думаю, что для расчетов времени особая точность не нужна.

Карл Альбертович недоволен. Он вынимает блокнот и говорит:

— Двадцать девять тысяч пятьдесят. Так?

— Не спорю.

— Шесть месяцев работы, точно пять месяцев и двадцать дней… Так вот, я не закончил мысль. Полгода нужно, чтобы потом человеку можно было «открыть», как у вас говорят, душу. Так, кажется?

— Верно.

— А я вот испытываю желание, geehrter Genosse Виктор, иметь с вами откровенную беседу на второй день приезда.

— Спасибо, Карл Альбертович.

Вернер поклонился и снова продолжал:

— Я, geehrter, то есть уважаемый, Genosse Виктор, должен вам выразить откровенную благодарность за вчерашнее совещание. Думал, что мне придется стучать mit dem Kopf durch die Wand, понимаете, головой через стенку, а вы, как я имел возможность вчера познакомиться с вашей выдержкой, сразу помогли мне…

— Моя обязанность…

— Нет-нет, geehrter Genosse Виктор, не говорите так!

Карл Альбертович сразу так плотно вошел в наш быт, что через несколько дней мы уже не представляли, как могли раньше обходиться без него. Высокий, немного тяжеловатый, Карл Альбертович доброжелательно смотрел на свет божий, и все, кто с ним сталкивался, просто физически не могли к нему относиться плохо. Даже наш шеф-повар, аристократ Иван Иванович, и тот на третий день пребывания Карла Альбертовича (у нас даже летосчисление перестроилось, и мы вели его со дня приезда Карла Альбертовича) сам вынес ему блюдо, украшенное немыслимой башней из картофеля, что считалось великой честью.

— О, geehrter Genosse Иван Иванович, — кричал на всю столовую Карл Альбертович, — это великолепно хорошее блюдо!

Шеф-повар подсаживался к столику, и, пока Карл Альбертович с аппетитом разрушал башню, они вели разговоры о роли картофеля в кулинарии.

— Нет-нет, geehrter Genosse Иван Иванович, хлеб тут совсем не нужен. Картофель! Сто видов кушаний… как у вас говорят: блюд?.. Да-да, блюд, можно приготовить из картофеля. Сто! А вот сегодня я узнал сто первое кушанье… блюдо. Примите мою откровенную благодарность, geehrter Genosse Иван Иванович.

Я сидел далеко и не слышал, что ответил шеф-повар, почтительно наклонив голову, украшенную высоким грибовидным колпаком. Но тут же Карл Альбертович снова закричал:

— Нет-нет, geehrter Genosse Иван Иванович, я испытываю откровенное желание заявить: это сто первое блюдо из картофеля! И если позволите, расскажу о нем всем и моей Марте.

Сейчас я публично каюсь. Признаться, вначале я несколько недоверчиво относился к Карлу Альбертовичу. У нас как-то на работе не принято рассказывать подробности личной жизни, а Карл Альбертович уже через несколько дней обошел всех с фотографиями:

— Это, geehrter Genosse Ким… какое приятное имя Ким… моя жена Марта, — слышал я громкий голос Карла Альбертовича из прорабской. — Это вот мой особняк, видите у ворот надпись: «Вилла Марта», два этажа.

— Второй этаж в крыше сделан, — отмечал практичный Ким.

— Да-да, geehrter Genosse Ким, я скажу вам весьма откровенно, у нас теперь хорошо живут… Это сын — маленький Карл…

Особенно вначале казалось странным, когда Карл Альбертович по нескольку раз в день заходил и с огорчением говорил о недоработках в нашей технологии. Но потом мы все убедились в его искренности и доброжелательности.

Через три дня приехал Альберт Штумм, небольшого роста молодой человек, представитель фирмы «Stein». На лице его, во всяком случае, когда он бывал у нас, появлялась неловкая улыбка. Словно он просил извинения, что отвлекает нас от работы, что он еще молод и не такой представительный, как Карл Вернер, и, наконец, что он, Альберт, не говорит по-русски.

Роль переводчика, конечно, сразу принял на себя Карл Альбертович. Переводил он, как все, что делал, добросовестно и с удовольствием. Было только непонятно, почему короткие ответы Штумма в переводе Карла Альбертовича приобретали столь длинные обороты. Вот мы сидим за длинным столом, обсуждаем перспективы работы фирмы «Stein».

— Скажите, пожалуйста, Альберт Иоганнович, — спрашиваю я, — а может ли фирма «Stein» принять на себя работу комплексно: завезти гранит и уложить его?

Карл Альбертович, энергично жестикулируя, переводит коллеге вопрос.

— Ja, — коротко отвечает Штумм.

В устах Карла Альбертовича перевод звучит так:

— Мой коллега благодарит Genosse Виктор за предложение. Он весьма положительно оценивает данную работу и дает свое искреннее согласие.

Но как только дело касалось его фирмы «Gummi», Карл Альбертович преображался, он становился строг и скрупулезен.

— Я правильно вас понял, Genosse Виктор, вы спрашиваете, готова ли моя фирма взять на себя всю работу пополам?

— Да, Карл Альбертович.

— Повторите, Genosse Виктор, сколько вы предлагаете таких покрытий?

Я уже обучен Вернером, вынимаю записную книжечку и называю цифру:

— Двадцать восемь тысяч восемьсот сорок квадратных метров.

— Прошлый раз, Genosse Виктор, мы говорили о двадцать девять тысяч пятьдесят.

— Я уточнил с проектировщиками. Вот справка.

Карл Альбертович смотрит расчет, аккуратно исправляет у себя в блокноте площадь полов на этажах.

— Так кто будет делать подготовку?

— Вы, Карл Альбертович.

— Я подумаю, Genosse Виктор. Дам ответ завтра.

Но на следующий день Вернер почему-то от ответа уклонился.

Отсюда видна Москва-река, «закованная» в гранит набережной. Так принято писать, но это не верно, что «закована». Сними гранит, она все так же медленно и неторопливо чешуйчато поблескивала бы серо-черной водой. Даже не сразу сообразишь, в какую сторону она течет.

На противоположной стороне по асфальту бегут машины, всякие: грузовые и легковые. Грузовые движутся быстрее, заметили ли вы это? Их очень ждут: грузовики с цементом, мукой, с ярко-красным кирпичом…

Вдали крыши домов, под ними бесконечные соты окон. Ох сколько нужно, чтобы за этими окнами жили счастливые люди! Ведь счастье понимается по-разному. И каждому нужно свое счастье… Кто же его должен делать, счастье, где оно изготовляется, из каких деталей и материалов?

Вот стоит Быков, странный, сумрачный человек, всегда озабоченный. В чем его счастье? Будет ли он счастлив, если бы я согласился с ним и на какое-то время все на стройке шло, как хочет он?.. Не заглядывая в будущее, погнать привычно работу сейчас. Да, наверное, был бы. Но где-то там, через год, на высоте уже двадцатого этажа, он вдруг увидит, что был неправ, и в тот момент — он ведь правдивый человек — станет несчастлив.

А вот Ким. Что нужно для его счастья?.. Не знаю. А для счастья бригады Роликова? Тоже не знаю. Да и сам вопрос неправильно поставлен — что нужно сделать для Морева, Николая, для каждого рабочего из бригады?..

Для самого Роликова — знаю. Надо было сразу принять его предложение… Не принял, не понял. Еще и Быкова критикую. А если сейчас принять?.. Морев говорит, уже поздно…

А может быть, счастье людей совсем не тут, на стройке, а дома или даже в другом городе? Как это трудно — сделать людей счастливыми! Нужно знать, что делать, нужно сделать это вовремя, нужно… Ну хорошо, но вот Быкова, вон он, я могу сейчас сделать счастливым, одного из восьми миллионов москвичей?.. Могу.

Бригада Роликова кладет кирпич неумело. Сейчас рабочие комплексных бригад разучились вести кладку. Каждый каменщик берет сам кирпич со штабеля. Сколько ненужных движений!

— Здравствуйте, Морев!

— Здравствуйте, Виктор Константинович, — на этот раз он встречает меня более приветливо.

— Нужно так, смотрите, — я раскладываю кирпич на наружной стороне стены. — Это делает ваш подсобник. Вы не должны отвлекаться. Вот смотрите. — Я быстро беру двумя руками по кирпичу и кладу на раствор.

— Здорово получается! Вы что, каменщиком были? — удивляется Морев. — Сколько же у меня должно быть подсобников?

— Три, Морев, не меньше. А у вас один. Ну-ка позовите еще двух… Так, вот видите, как дело пошло. — Я выкладываю кирпич до угла. — Ну, а сейчас сами кладите наружную версту.

Не хочется уходить, но я делаю над собой усилие.

— Распределите людей по-новому, Морев.

— Будет сделано, — серьезно говорит он.

Когда я снова возвращаюсь на перекрытие, тут стоит Быков.

— Ну, что у вас? — резко спрашиваю я, забывая, что всего несколько минут назад думал сделать его счастливым. — Признаться, я вас не понимаю. Вот уж несколько дней после разговора в главке вы все ходите за мной. И молчите. Так можете надоесть, Быков. Вы не боитесь этого?

Я поворачиваюсь, чтобы идти, тогда он хрипло спрашивает:

— Звонил наш главный инженер треста Сарапин… просил узнать, что нового вы имеете ему сказать?

— Ничего.

— Так и передать?

— Да.

Мы спускаемся с перекрытия — не по сходням, а уже по постоянным ступеням. Это стиль работы Быкова. Причем ступени покрыты досками, чтобы не портились… Идем по дорожке в контору. Быков молчит, но по тому, как он взялся за подтяжки, я знаю: вот-вот заговорит.

— Вы здорово вели себя в главке, — хрипло говорит он. — Если это не поза… Почему вы так настаиваете? Ведь если вы ошиблись в первый раз, как вы признались, вы можете ошибиться и во второй. — Он останавливается. — Слушайте, это я приказал Киму отказаться от своего предложения… И Мореву приказал…

Положительно мне везет на различные признания: сначала Анатолий, теперь Быков.

— Не очень мне это нравится, но другого выхода нет. — Быков все время смотрит в сторону. — Почему вы так упорны?

— Это лучшее решение.

Мы снова пошли к конторе.

— Лучших решений много.

И вдруг мне вспомнились слова Марии в тот вечер. А что, если их сказать Быкову? Рассмеется, наверное…

— Послушайте, Быков, вы знаете, что Горький сказал о труде?

Быков удивленно посмотрел на меня:

— Горький? Не знаю. А при чем тут он?

— Мне напомнили несколько дней назад. Горький сказал, что труд — это искусство, точнее, его нужно возвести в степень искусства.

— Предположим… а к чему это?

— Если это так, Быков, то ведь искусство не терпит однозначности. Вы понимаете, когда писатель пишет повесть, он, может быть, десятки раз перечеркивает страницы, пишет новые. Да?

— Я не был писателем.

— Если художник пишет картину, разве сразу у него все получается? Разве он не переделывает?

— И художником не был, — угрюмо сказал Быков.

— Почему же у нас, инженеров, считается верхом деловитости принять решение и, несмотря ни на что, держаться за него, даже если по пути возникает лучшее? Объясните мне, Быков. Сколько раз я слыхал, как люди с уважением говорят: «Этот уж если что сказал, не отступится». Разве это правильно?

Мы остановились перед дверью конторы.

— Зайдем к вам, — сказал Быков.

Мы сели за маленький столик, друг против друга.

— Ну что ж, отвечу, — Быков придвинул пепельницу, закурил. — Я уважаю, люблю Горького, а главное, читаю. Многие уважают, по не читают — трудно… Горький это хорошо сказал, просто здорово: труд — искусство. Но Горький не знал, что такое фонд заработной платы. Вы хотите уже закрученное дело остановить, пустить по-другому. Для всего этого нужна дополнительная зарплата. Так? Нам ее не дадут…

— Это все потом окупится. Нельзя жить сегодняшним днем, понимаете вы это или нет?! Нужно сегодня готовить день, который будет через год.

— Может быть, но зарплата нужна сейчас. Сейчас!.. А между прочим, — на лице Быкова появилось слабое подобие улыбки или, скорее, усмешки, — между прочим, Горький был рабочий человек. Он знал, что такое заработок рабочего… Если б он слышал наш спор, он, несмотря на это самое «искусство», стал бы на мою сторону. Вы читали его «Хозяина»?

— Нет.

— Ну конечно, цитаты знаете, а «Хозяина» не читали. Там в повести рабочий-пекарь получал за четырнадцать часов работы гривенник в день, десять копеек!.. Правда, ему еще давали похлебку и матрац на грязном полу. А мне нужно обеспечить средний заработок в двести рублей. Ясно? В моем СУ так привыкли зарабатывать, и я должен обеспечить эту зарплату. — Быков встал, подошел к окну и, не оборачиваясь, сказал: — Я бы не затеял этот разговор… Он мне не нужен. Все равно на этой стройке будет так, как решил я, но в главке вы не виляли… и мне захотелось напрямую.

— Ну что ж… — я тоже поднялся.

— Знаете что, — Быков резко повернулся. — Ладно, давайте решим так: еще раз все подсчитаем, может, и организуем этот самый поток, но с иностранными фирмами так, как решили, — только шефмонтаж. С меня хватит своих неприятностей… Ну? — Он почти просил, с его лица сошло выражение привычной настороженности и угрюмости, снова проглянул Быков-маленький.

— У каждой фирмы интересные предложения. Я еще окончательно не решил. Но мне кажется, что в этом — смысл СЭВ, смысл коллективной работы стран. Как же отказаться от этого, Быков?! Я согласен, тут есть риск, такого опыта, чтобы рядом трудились венгр, немец, поляк, наш рабочий, — нет. Никто не знает, как управлять такой стройкой… Но вот посмотрите, Болгария — маленькая страна, и техника у нее похуже, чем у нас, а Милова предложила новый метод подъема перекрытий. Он много решает на этой стройке. Вы видели ее предложение? Видели? Внизу изготовляют перекрытие, используют его как опалубку и готовят перекрытия для всех этажей. Их поднимают…

— Значит — нет, ну что ж… Я пойду.

Когда он уже был у дверей, я спросил:

— Еще одну минуту, скажите, Быков, если б я согласился с вами, вы были бы счастливы?

Он удивленно посмотрел на меня, пожал плечами и вышел из комнаты.

ДВА ПИСЬМА КАРЛА ВЕРНЕРА

20. VIII

Моя дорогая Марта!

Посылаю тебе в письме сердечный привет и крепкие поцелуи из Москвы. Прошло только пять дней, но я уже очень скучаю по тебе, маленькому Карлу и Эльзе (наверное, она уже оторвала хвост у плюшевой кошки, которую я ей перед отъездом подарил).

Москва — большой город, Марта, очень большой, и я бы выразился — необычный. Вот сегодня, когда я ехал в метро, специально подсчитал, на скамейках сидело 32 человека, из них двенадцать читали газеты, семь — книги и шесть — журналы. Сколько это, Марта? Двадцать пять! Двадцать пять из тридцати двух читали, двое дремали, а остальные пять заглядывали в газеты своих соседей. На улицах тоже всюду висят газеты, их читают. Итак, если б меня спросили: «Карл, какая главная характеристика москвичей?», я бы ответил: «Москвичи — люди читающие».

Прочел эти строки, Марта, и сказал себе: но-но, Карл, заносит тебя в сторону! Марту, наверное, в первую очередь интересует, как твои дела, Карл. Про Москву можно и в конце письма.

Как мои дела? Помнишь, Марта, перед отъездом мы обсуждали, как я себя должен вести в другой, незнакомой стране. Решили тогда, чтобы я поменьше говорил, больше слушал. Так говорит русская пословица: «Молчание есть драгоценность».

Можешь меня ругать, Марта, ничего этого я не сделал. Уже на второй день показал всем фотографии маленького Карла и Эльзы. Все: Gen. Ким, Gen. Виктор, Gen. Быков, Gen. Померанцев говорили, что маленький Карл и Эльза «весьма симпатичны», за что я им выразил свою искреннюю благодарность. А все потому, что встретили меня хорошо, я бы выразился, как товарища. Правда, люди они разные: Gen. Ким — все улыбается, шутит, но мне так кажется, Марта, что не совсем искренне: «Ну, Карл Альбертович (так меня называют), когда виллу Марту будете надстраивать?» Gen. Быков и Gen. Виктор — люди другие, искренние.

Gen. Быков очень сильный администратор, и дело у него идет быстро, энергично. Ему тут все подчиняется. По случаю моего приезда он устроил в рабочем кафе встречу и поднял тост за дружную работу. Я выразил ему искреннюю благодарность.

Ах, Марта, какой душевный человек Gen. Виктор, внимательный, все выслушает, и так хочется ему все время рассказывать… а сам молчит. Кажется мне, что у него горе, лицо его всегда серьезно, я бы сказал, печально. На стройке ему рабочие не подчинены, поэтому стараюсь с ним вести «в основном» (тут такое, Марта, есть выражение, я его не очень понимаю) неделовые разговоры. Очень жалко, но ничего не сделаешь.

Пока все, пишу рано утром. Нужно уже бежать на стройку, чтобы обговорить с Gen. Быковым нашу работу.

Целую тебя, маленького Карла и Эльзу.

Карл.

Р.S. Ах, Марта, совсем забыл написать тебе, что шеф рабочего кафе Gen. Иван Иванович сделал для меня блюдо из картофеля. Чудо, Марта! Он дал мне рецепт, за что я выразил ему искреннюю благодарность. Вклей рецепт в нашу книгу. Это сто первое блюдо из картофеля.

Р.Р.S. Не забудь, дорогая Марта, на нашей машине можно пока ездить со скоростью не больше 60 (шестьдесят) км. Так сказали в фирме, где я ее покупал.

23. VIII

Моя дорогая Марта!

Твой Карл, как тут на стройке говорят, «засыпался», по-немецки нет такого слова, перевести можно «сел в калошу». Вот какое дело: Gen. Виктор хотя и держится просто, но, выходит, тут главная пружина. Понял я так, Марта: Gen. Быков хорошо работает, но далеко не думает, а такой человек скоро начинает «стучать головой в стену», и работа у него получается плохая. Gen. Виктор не шумит, не кричит, не видно его, а работает, как большой инженер: умно, думает вперед.

Как тебе известно, в обязанности нашей фирмы входит продать стройке покрытие полов и клей, потом вести только наблюдение. Записали мы с Gen. Быковым график завоза клея (я тебе уже, Марта, говорил: клей годен три месяца). Вдруг Gen. Виктор спрашивает меня, может ли фирма уложить полы сама, и еще спрашивает, какие у меня вообще предложения есть. Тут я немного загорелся. Хотелось показать, как мы делаем пол. Вот, Марта, разница: Gen. Быкову сейчас полы «до лампочки» (так говорят на стройке), то есть не нужны, a Gen. Виктор хочет, чтобы через год (полы нужны через год) было лучше и легче. Мы ведь имеем большой опыт, а тут с нашим клеем не работали.

Вчера Gen. Виктор пригласил меня к себе. Так он сказал: «Карл Альбертович, прошу вас прийти ко мне сегодня на чашку кофе. Вам удобно будет в семь часов?»

Я, конечно, с удовольствием принял приглашение. Тем более уже знал: «чашка кофе» по-московски — это значит водка, вино и все прочее угощение. Кофе после всего этого уже забывают подавать.

Видно, Gen. Виктор пользуется любовью соседей. Как только я позвонил, сразу открылась дверь соседней квартиры и выглянула Frau — молодая, интересная. Я извинился, что побеспокоил ее, и спросил, правильно ли я звоню Gen. Виктору. Она весьма любезно ответила, что правильно, и добавила, что ей приятно: наконец к соседу начали ходить солидные люди. Как только Gen. Виктор открыл дверь, она исчезла. Наверное, чтобы не мешать нашей встрече.

Gen. Виктор принял меня весьма по-дружески (посмотри, Марта, в словаре, что значит это слово «весьма», его часто называет Gen. Померанцев. Оно ко мне прилипло, хотя точного смысла его не знаю). У него хорошая квартира, но живет он один.

«О, geehrter Gen. Виктор, — сказал я ему после третьей рюмки, — не делайте мою ошибку».

«Что именно, geehrter Карл Альбертович?» — спросил он (дома, Марта, он веселее).

«Не опаздывайте, как я, с женитьбой на десять с половиной лет».

«Почему с половиной, geehrter Gen. Карл Альбертович?»

«Из песни ничего не выбросишь», — ответил я.

Gen. Виктор рассмеялся.

«Да, вы правы. Но, Карл Альбертович (он поднял палец и этим одним пальцем уложил меня на две лопатки), но, Карл Альбертович, если б вы не сделали ошибки и женились бы на десять лет раньше…»

«Десять с половиной, geehrter Gen. Виктор», — поправил я его.

«Может, сбросим эту половинку?» — он сильно засмеялся, рюмка уже была четвертая!

«Не могу, geehrter Gen. Виктор, точность прежде всего».

«Хорошо — пусть десять с половиной. Но если б вы не опоздали, то не женились бы на фрау Марте, ей тогда было только двенадцать… нет, одиннадцать с половиной лет».

Ты понимаешь, Марта, он уложил меня на лопатки одним пальцем.

«Geehrter Gen. Виктор! — закричал я. — Вы есть самый умный человек на земле, ничего я не опоздал, я самый счастливый человек на земле».

И тут, Марта, я вынул гарусовую салфетку, которую ты связала для жены самого хорошего человека на стройке, и подарил ему.

«Для жены? — спросил Gen. Виктор. — Вы же знаете, что ее у меня нет».

«Ну, заместительница», — сказал я.

Тут Gen. Виктор снова рассмеялся, вышел в другую комнату и принес два фото.

«У меня и заместительницы нет, geehrter Карл Альбертович. Но вот две знакомые: это Вика, это Мария. Решите сами, кому преподнести эту чудесную салфетку» (так он сказал — «чудесную», Марта). Чтобы разобраться без ошибки, мы выпили еще по рюмочке. Та, что с большими черными глазами, показалась мне весьма хорошей. Я показал на нее. Gen. Виктор вдруг перестал смеяться.

«Ее нет в Москве, Карл Альбертович, я спрячу салфетку и, если она приедет когда-нибудь, отдам».

Я весьма приятно провел вечер, хотя Gen. Виктор, как посмотрел на фото, стал немного печальным. При прощании он взял с серванта маленький самоварчик и сказал, что это на память тебе, Марта.

Когда мы вышли на площадку, снова открылась дверь соседей, но никто не вышел. Gen. Виктор проводил меня к машине.

Вот и все, моя любимая Марта.

Целую,

твой Карл.

 

Глава десятая

Совещание

По утрам стало неуютно: холодно, неба в привычном понятии нет. Оно не имеет цвета, облаков, а над тобой, рядом, кругом — белесый воздух. Солнца тоже нет.

Такое впечатление, будто природа немного просыпает, запаздывает. Но часам к девяти высоко-высоко открывается милая голубизна неба, сейчас уже слабая и потому немного печальная; лучи солнца мягко касаются лица, словно извиняясь за опоздание, тоже вызывая печальное чувство прошедшего, несбывшегося… Все меняется. Только постоянно одно — движение, одинаковое и летом, и осенью, и зимой.

Я люблю тебя, город, за это мудрое вечное движение во всем — в работе, в жизни…

Ко мне зашел Вяткин.

— Чем обязан вызову столь высокого начальства?

Я встал.

— Не вызову, Гелий Семенович, а приглашению. Хотел с вами посоветоваться.

— Со мной?! — Вяткин насмешливо хохотнул. — Это со мной, маленьким начальничком отделочного СУ?! Ну, что нужно? Говорите! Наверное, уже хотите оштукатурить подвал… Конечно, как же, этот подвал нужен будет через два года, а Вяткин запаздывает со штукатуркой. Посоветоваться?! Молодой вы, да, видно, из ранних.

У него под глазами мешки, много седины в волосах, но небольшие глаза насмешливо искрятся. И в этой насмешке он видит свою силу. Он, Вяткин, уже пожилой человек, до сих пор еще на маленькой должности (ну, не на маленькой, на средней) начальника отделочного СУ, а молодые люди без опыта и навыков шагают через две ступеньки, обгоняя его. И потом еще куражатся: «Хочу посоветоваться!» Да, куражатся! Сказал бы просто: «Ты, Гелий Семенович, мой субподрядчик и давай принимайся за штукатурку, а не то, дорогой, позвоню начальнику главка — шею тебе намылит»… Это правильный разговор — на равных. Он, Вяткин, тогда бы парировал: «А ты стены сдал под штукатурку?! Ах нет, так помалкивай. А то сам обращусь к начальнику главка (он хоть с меня две шкуры снимает, а прислушивается), пожалуюсь, что до сих пор не могу приступить к работе… Это разговор правильный, а то задается — «посоветуемся».

— Ну так о чем вы желаете со мной «посоветоваться»?

Я тоже улыбаюсь. Это злит Вяткина. Его насмешка, выходит, мало действует. И еще, видно, злит Вяткина, что я выхожу из-за стола и сажусь рядом с ним.

— У нас тут спор на стройке возник…

В глазах Вяткина блеснула искорка. («Ах, спор! Ясны теперь эти подходцы — хочешь перетянуть меня на свою сторону».) Вяткин свободнее садится в кресло, закуривает.

— Есть такое предложение: организовать поток по вертикали, — продолжаю я, — работы всех специальностей ведутся в одном ритме…

— «Ритме»? Модное словечко!

— Кроме того, второе предложение: организовать бригады по методу «поточного подряда». Это значит, коротко говоря, что все бригады принимают задание на подряд, зарплату получают раздельно, но премия начисляется и распределяется как одной большой бригаде…

— Интересно. Чьи предложения?

— Первое — Кима, второе — бригадира Роликова.

— В чем же дело?

— Они отказались от своих предложений.

Вяткин несколько минут с наслаждением смеется. Ему правится такая ситуация.

— Что же вы хотите, Нефедов, от меня? — Он вынимает платок и подчеркнуто вытирает слезы, якобы выступившие от смеха. — В чем мой совет?

— Я хочу, чтобы вы поддержали эти предложения.

— Уточняю, Нефедов. — Вяткин встает, выбрасывает окурок через окно. — Вы хотите, чтобы я поддержал несуществующие предложения, пошел против всех, в том числе против Быкова, который позже будет принимать мои работы и подписывать процентовки?

— Да. И, кроме того, третье предложение: расширить участие фирм…

Вяткин с интересом смотрит на меня, снова садится в кресло.

— Вы это серьезно? А для чего это мне? Что оно мне даст?.. Что это мне даст?

— Вам ничего, стройке много.

— Так сказать, «государственные интересы»?

— В определенной мере — да.

Вяткин снова встает.

— Хотите, я вам вот что скажу… Все эти разговоры о «государственных интересах» на нашем уровне яйца выеденного не стоят. Их придумали лодыри. Свое дело, на которое их посадили, они загубили и, чтобы оправдать себя, треплют о государственных интересах. А государственный интерес и заключается в том, чтобы каждый хорошо вел свое дело… Я пойду.

Я провожаю его до ворот стройки.

— Почтение мне оказываете?! — насмешливо говорит он, протягивая руку. И все же я вижу, что ему приятно. — А почему вы выбрали меня? «Главную язву», как меня прозвали.

— Если откровенно, то мне почему-то казалось, если вас попросить, вы поможете. А ваша поддержка на предстоящем совещании — это много.

Какая-то тень проходит по его лицу.

— Про тебя, Нефедов, многое говорят: плохое, хорошее… Тоже, откровенно говоря, ты мне нравишься… Но на мою поддержку не рассчитывай, ни к чему мне это. — Его лицо снова принимает обычное насмешливое выражение. — Стар я для таких дел. Понимаешь, Нефедов, стар.

Я не сдавался, сделал еще одну попытку.

Как тогда, в первый раз, в вестибюле СЭВ меня встретил сотрудник в черном костюме — старомодном, как я его оценил, но вполне вероятно, что я ошибался — костюм был сшит именно по последней моде.

— У нас обычно созваниваются… но не трудитесь, я сейчас спрошу по внутреннему телефону. — Он набрал номер и что-то тихо спросил. — Пожалуйста, Владимир Александрович, Кареев вас ждет. Вы помните, как пройти? — Он улыбнулся.

Кареев внимательно выслушал меня. Как все тут отличалось от привычных разговоров. Ни одного упрека типа: «Где же вы были раньше?» или «Ну вот, проспали!»

— Мне уже звонил ваш начальник главка, — тихо сказал Кареев. — Секретариат не возражает против расширения участия фирм в строительстве. Но так как с ними договаривались лишь на поставки и шефмонтаж, то этот вопрос могут решить только сами фирмы. Ведь вы знаете, что каждая страна — член СЭВ работает по плану.

Он не сказал ничего, что часто говорят в таких случаях на стройке, подчеркивая отказ и тем самым конец разговора, «Так что уж извините, но…» или «Рад бы помочь, но…». В этих выражениях мне всегда почему-то слышится совсем другое: не «извините», не «рад», а «проваливай скорее отсюда».

— Посидите еще немного, — сказал Кареев.

Принесли кофе. Мы минут двадцать поговорили о стройке, и я ушел.

«Теперь все, успокоился?» — иронически спросил я сам себя, когда вышел на улицу. «Теперь все», — серьезно ответил я. «Или, может быть, еще куда-нибудь побежишь? Может быть, в институт, к бородачу побежишь, уговаривать, чтобы он, бородач, на совещании выступил за тебя и против себя? А?» — «Ладно, хватит иронизировать. Сказал — все».

В этот момент я отчетливо и с достаточной долей горечи впервые подумал, что совещание может не принять мои предложения. Что тогда?

Так я шел всю дорогу, «мирно» беседуя сам с собой. Поднялся по Столешникову переулку, где народ валил так густо, словно шла демонстрация, вышел на Советскую площадь. Тут все сидел на коне князь Долгорукий, и хотя со времени нашей последней встречи строители закончили не один десяток зданий, Долгорукий так же показывал рукой: «Тут строить!»

«Ну хорошо, — мысленно возразил я, — а там, за Москвой, ведь тоже нужны стройки?»

«Тут строить», — требовал Долгорукий.

Я шел по знакомым улицам, здесь все напоминало мне о Вике. На этой старенькой скамейке мы сидели («Хорошо тут, Витя, мы будем ее помнить. Правда?»); тут во время ливня, когда поток мчался по мостовой, я перенес ее через улицу («О, Витя, как жалко, что ливни бывают так редко»); за этим окном была моя комната. Сюда Вика приходила часто… Эта проклятая мужская память! Как отчетливо-безжалостно она все зафиксировала…

Воспоминания причиняли мне нестерпимую боль. «Ладно, чего мучиться», — говорил я себе. И утешался: «Все забудется. Надо держаться!»

На стройке ко мне сразу зашел коренастый улыбающийся человек.

— Dobry den! — приветствовал он меня.

Я встал.

— Здравствуйте!

— Zastupce firmy «Vytah».

Я беспомощно улыбнулся.

— Nem tudom, — почему-то по-венгерски ответил я единственной фразой, которую успел выучить: — Не понимаю.

— Vytah, — сказал он и, двигая рукой вверх, произнес: — Чик-чик-чик!

Что бы это могло значить? А, понятно!

— Очень приятно, товарищ Вытяг, — сказал я, — а моя фамилия Нефедов.

Посетитель смеялся долго и основательно.

— Cecetka, — сказал он.

Я снова не понял: при чем тут «чечетка»?

Прибежавшая на мой звонок Елена Ивановна жарко зашептала мне на ухо, что товарищ — иностранец.

— Звоните в СЭВ, Елена Ивановна! Узнайте, кто это? Пусть пришлют нам переводчика, — отчаянно просил я. — Готовьте встречу… Ах, черт побери, как это мы пропустили. Очень приятно, товарищ Вытяг.

Посетитель снова засмеялся.

— Кофе, коньяк? — шептала Елена Ивановна.

— Да-да, конечно! И нарзан…

— Э… э… — огорченно протянула Елена Ивановна. — Нарзан кончился. Я уже думала, что бутылки будут у нас до конца строительства, а венгры…

— А, да-да! Пошлите срочно за нарзаном.

Выручил нас вездесущий Карл Альбертович. После нескольких проб на разных языках он радостно закричал, что товарищ прибыл из Чехословакии, что смеется он потому, что Vytah совсем не его фамилия, а по-чешски означает «лифт».

— Ведь он вам, geehrter Genosse Виктор, показывал рукой вверх: «чик-чик-чик»? Показывал? Это, Genosse Виктор, так движется лифт. A Cecetka — как раз его фамилия, Феликс Чечетка.

Елена Ивановна уже устанавливала на столе гостевой сервиз, но все наши традиции полетели вверх тормашками. Феликс Чечетка повел нас в комнату, в которой он расположился. Тут уже был Быков в своем международном зеленом пиджаке, лучезарно улыбался Ким, ведя оживленную беседу на пальцах с незнакомым молодым человеком. «Чик-чик-чик», — то и дело говорили они.

В комнате была подключена электрокофеварка, стоял густой запах кофе. Феликс Чечетка познакомил меня со своим помощником и начал разливать кофе…

В эти дни, оставшиеся до совещания, я напряженно работал. Снова встретился с представителями всех фирм. Определил объем работы каждой из них на тот случай, если фирмы примут непосредственное участие в строительстве. И хотя представители фирм осторожничали — такое решение могли принять только их правительства, — они с интересом работали со мной.

За два дня до совещания приехал Георгиев — директор объединения в Софии. Он сидел у меня в кабинете, толстый и доброжелательный.

— У вас не так жарко, — говорил он, рассматривая меня небольшими проницательными глазами. — Вот вы какой? Моя Цола описывала вас загадочным, а вы простой… Слушайте, — вдруг не совсем последовательно сказал он. — Отпустите, как это говорится, наши души на покаяние. А?.. По секрету скажу вам, Цола кого хочешь обкрутит. Ну зачем вам этот ее метод подъема этажей? Опыта пока мало…

— Николай Михайлович, это чудесное предложение.

— Отпустите, все равно ничего не выйдет!

— Николай Михайлович, у нас с этой стройкой так много неясностей, неприятностей… Вы хоть помогите. Потом, престиж фирмы…

Он вздохнул, поднялся:

— Вы такая же штучка, как и моя Цола. Только ничего у вас и у нее не выйдет.

Дома у меня висела странная, звенящая тишина. Где-то, словно на другой планете, куда добраться невозможно, жила Вика. Мария не звонила. Несколько раз я пробовал набирать номер ее телефона, но тут же опускал трубку — что я мог ей сказать? Что я мог сказать Анатолию? Соседка Жанна тоже не появлялась…

…Этот день пришел. Наш зал на стройке был набит до отказа.

Начальник главка встал, и сразу шум стих. Здесь были начальники или главные инженеры строительных организаций, проектировщики, работники института.

Вот листает бумаги директор института Рыбаков… Рядом — тот бородатый инженер, который запроектировал технологию… Они сейчас дадут мне бой… А Сарапин? Где он?.. А, вон, что-то шепчет Быкову… Разве они еще не сговорились?.. Быков в своем парадном пиджачке… Рядом Морев…

— Сегодня наше совещание созвано, — начал начальник главка, — чтобы прийти к согласованному решению по трем основным вопросам стройки: технологии, организации труда и степени участия иностранных фирм… Сейчас десять часов. После нашего совещания в одиннадцать тридцать состоится встреча с представителями иностранных фирм.

Дверь открылась, и в комнате появился… Роликов. Он огляделся и направился к свободному стулу.

«Значит, Роликов выздоровел… Этого я не знал… С чем он пришел на собрание?..» Роликов уселся, положив на колени какую-то папку.

Думая о Роликове, я проморгал начало совещания. Поднялся директор института Рыбаков. Он оказался ловок, директор Рыбаков, много раз бывал на разных собраниях и знал, как себя вести. Начал с комплиментов:

— Институту очень приятно выступать с докладом на таком авторитетном совещании…

Рыбаков вышел из-за стола. Остановился посреди комнаты, крупный, очень уверенный в себе и, по всему, знающий человек. С этого момента он сам повел собрание.

Сначала инженер института с бородкой пространно доложил проект технологии. Рыбаков стоял рядом с ним и, иногда останавливая его мягким движением руки, комментировал проект. Один раз он сказал, что проект уже рассматривался на стройке.

— Я не помню, Виктор Константинович, — с добродушной уверенной улыбкой спросил он, — кажется, тогда совещание вели вы?

— Какое это имеет значение, — резко возразил я. — Проект института неудовлетворительный.

Рыбаков с той же улыбкой спросил:

— И кажется, именно тогда проект был принят?

— Нет, проект не был принят.

— Вот тут Быков подтверждает, что проект был принят, он по проекту уже работает. — Сарапин приподнялся и снова сел.

— Да, но… — начал я.

— Понимаю, Виктор Константинович, — Рыбаков улыбнулся, — это «но», очевидно, относится к новым предложениям. — Рыбаков повернулся к начальнику главка. — Если позволите, Сергей Платонович, мы эти предложения заодно и доложим.

— Нет! — Я встал. — Эти предложения доложу я.

Рыбаков снисходительно улыбнулся.

— Пожалуйста.

Сейчас мне предстояло прежде всего заинтересовать этих людей, скептически настроенных ко всем новым предложениям. Нет, они не были ретроградами, просто у нас много еще вносится предложений, недостаточно обоснованных. Тут сидели люди дела. Заинтересовать их я мог только выгодой и реальностью новых предложений. Начал я несколько необычно.

— Я начну не с технологии, не с организации бригад. Это все прикладное. Начну с участия в строительстве иностранных фирм… Василий Петрович, вы могли бы смонтировать алюминиевые панели, которые поставят поляки?

Начальник монтажного управления удивленно посмотрел на меня:

— Да, конечно.

— У вас есть приспособления для монтажа?

— Пока нет… Если нам выделят средства — примерно сто тысяч, сделаем их за пол года. Не пойму, для чего это вам?

— Сейчас объясню, Василий Петрович. Только еще один вопрос. Есть ли у вас мастика для изоляции панелей?

— Нет, это очень дефицитная штука.

— Значит, у вас приспособлений нет, — медленно сказал я, — их нужно изготовлять, и мастики нет, ее нужно доставать… А у польской фирмы все есть, она специально работает по монтажу панелей. Так не лучше ли вам монтировать основной каркас, а панели пусть соберут поляки? При этом мы сэкономим сто тысяч.

Он не ответил. Но я и не ждал ответа.

— Так во всем, товарищи. Если поставки производят другие страны, то лучше, дешевле и быстрее пустят в дело свои материалы фирмы этих стран. Фирма ГДР «Gummi» уже несколько десятков лет изготовляет покрытие для полов и клей. Кто скорее и лучше сделает полы, сама фирма или наши отделочники, которые с этим клеем никогда не работали?.. Такое же положение с венгерскими фирмами… У болгар имеется интереснейшая установка для изготовления на стройке целых перекрытий и подъема их на этажи. Этот метод сэкономит время и средства, необходимые для изготовления форм на заводах.

Я поднял вверх большую таблицу, наклеенную на картон.

— Вот посмотрите… Тут все подсчитано. А внизу итог. Если в большей степени привлечь фирмы, мы сэкономим почти полмиллиона рублей. И год, целый год! Так как, товарищи?

В зале было очень тихо.

— Это еще не все. Какими рублями оценить приобретенный опыт от совместной работы?

— Минуту, — прервал меня директор института. — У вас есть уже договоренность с фирмами?

— Нет… Они сегодня дадут ответ.

Рыбаков усмехнулся:

— Так, может быть, рановато об этом говорить? Тем более… Об этом совещание должно знать, что именно вы отказались от участия фирм. Так?

— Да, я отказался.

— У меня нет больше вопросов, — сказал Рыбаков тоном прокурора на судебном процессе.

Он ловко сбил меня, директор Рыбаков, и пока я собирался с мыслями, он обратился к начальнику главка:

— Сергей Платонович, теперь о технологии и организации бригад. Тут молодежь немного увлеклась. Честно говоря, такая увлеченность мне даже нравится. Но на этой важной и ответственной стройке… Да, кажется, и сами авторы отказались от своих предложений. Так, Григорий Владимирович?

«Ловко он передал слово Сарапину!.. Трудно с ними состязаться…»

Сарапин встал. Мудрый старый Сарапин! Он сгорбился, оперся на палку (откуда она у него взялась?), только большой нос по-прежнему молодцевато и упрямо торчал вперед.

— Во мне борются два чувства, — Сарапин вздохнул. — Восхищение и удивление, скорее, даже негодование. По-моему, ни один инженер в нашем главке не сделал за последние годы столько, сколько сделал в своем бывшем тресте Виктор Константинович. Все об этом знают, об этом много писали… Но я старый человек, уже давно пора на отдых, могу поэтому сказать прямо: то, что делается тут, на стройке, вызывает возмущение. Вот, — Сарапин взял палку и приподнял ее вверх. — Вот проект… технология строительства. Быков начал работать, потом начались различные прожекты. Я говорил с Нефедовым, Быков говорил с ним. Так, Быков?.. Быков!

Быков смотрел в сторону.

— Да.

— Знаете, что Быкову сказал Виктор Константинович? Он сослался на Горького: мол, производство это искусство. А раз искусство, то меняй без конца, как в театре.

Большинство из присутствующих заулыбались. Я посмотрел на Быкова, он все глядел в сторону.

— Короче, сами авторы: старший прораб Ким и бригада Роликова, отказались от своих предложений. Так, Ким? — резко спросил Сарапин.

Ким встал, стройный, в элегантной курточке, дружелюбно улыбнулся:

— Да, отказался. Я уже говорил: мое предложение нереально. Так себе — игра ума, фантазия.

— У меня все. — Сарапин снова взял палку. — Да может и Роликов сказать… Скажи, Роликов!

Роликов стоял несколько секунд молча, в руках у него была папка. В тот момент меня почему-то занимала мысль не о том, что он скажет, а что в папке. Роликов очень похудел, выходной черный костюм висел на нем. И еще одна мысль возникла и не давала мне покоя — я виновен в его болезни, своими ироническими замечаниями я заставил его тяжело трудиться…

Глядя на папку, он сказал:

— Наша бригада предложила взять дом на подряд. Большая это выгода — подряд, для стройки и людей. Но они, — Роликов показал на бородатого инженера, — подсчитали: для строительства нужно триста человек. У нас только шестьдесят… Тогда пришли мы к мысли взять дом на поточный подряд. Это чтобы все бригады объединились… — Роликов остановился, виновато объяснил: — Только встал после болезни, извините… А товарищ Ким предложил технологию сделать потоком, чтобы бригады разных специальностей в одном ритме работали. Его мысль подкрепила подряд… Но вот получилось: товарищ Ким отказался. Верно тут товарищ Сарапин сказал: наша бригада тоже отказалась.

Роликов почему-то еще стоял. Именно в этот момент я подумал, что предложения скорее всего не будут приняты.

— Так что, Сергей Платонович, с первым вопросом можно кончать? — проговорил Рыбаков. — Вроде все ясно. Нужно подтвердить проект института.

— Почему бригада отказалась? — вдруг спросил у Роликова начальник главка.

— Обидели ее, несерьезно отнеслись к предложению.

— Кто несерьезно отнесся?

Роликов нерешительно посмотрел на меня. Если он сейчас скажет, что я, — значит, все.

— Не важно.

— Нет, важно! — строго сказал начальник главка.

Роликов помедлил и тихо ответил:

— Виктор Константинович.

Зал вздохнул. Я почувствовал, как рвутся мои последние связи с людьми, сидящими тут.

— Так? — начальник главка посмотрел на меня.

«Я могу выскользнуть… Знаю, как можно ответить в таких положениях… Полуправда!.. Полуправда!.. Мол, не смеялся же я над предложением, конечно, не смеялся… Необычное оно, предложение, понимаете, новое… Полуправда!»

— Предложение было очень необычное…

— Отвечайте прямо: правду сказал Роликов?

На ответ у меня секунда, ну, может быть, несколько секунд… «Нет, конечно… Я должен ответить: нет…» Зал ждал… За столом сидели немногие, места оставили иностранцам, да если б и не оставили, все равно не любят начальники СУ садиться близко к начальству. Только Вяткин расположился прямо напротив начальника главка и привычно усмехался. Эта ситуация ему, видно, доставляла удовольствие: «Ну-с, миленький, каков ты?» — говорила его усмешка… Смотрит Быков… Надо отвечать — «нет», конечно…

— Да, — вдруг неожиданно для себя сказал я. Ясно помню, что в этот момент я трезво оценил, чего мне будет стоить этот ответ. Но я не мог иначе. Я мог соврать начальнику главка, Рыбакову, Сарапину, даже Роликову я мог бы соврать, но Быкову… Только сейчас я понял, что с самого начала между нами велось какое-то скрытое, может быть, подсознательное, соревнование. И если я хочу победить, я должен говорить правду… Зачем она тебе, эта победа? Пиррова победа!..

— Значит, вы сначала отклонили предложение бригады, потом мило признали свою ошибку и отстаиваете это предложение. (Как холодно и жестко бросает эти слова начальник главка!)

— Да, — уже без колебания отвечаю я. Быков отворачивается.

Странно. Именно в эти минуты мне вдруг показалось, что порванные нити понимания снова натягиваются между мной и присутствующими.

На этот раз Рыбаков обратился к начальнику главка требовательно:

— Сейчас уже все прояснилось. Надо кончать.

— Безусловно! — Сарапин приподнимает палку.

Несколько секунд в зале висит многозначительная пауза.

— Можно мне, товарищ Рыбаков? — Вяткин по-ученически поднял руку.

Рыбаков пожал плечами:

— А почему вы у меня спрашиваете?

— Как же, как же!.. Я думал, что вы председатель. А наш уважаемый Григорий Владимирович Сарапин — так сказать, товарищ председателя. — Вяткин встал. — Если помните, в старое время был товарищ министра… Так вы, значит, не председатель?

— Председатель совещания Сергей Платонович, — холодно ответил Рыбаков.

— А я думал… Понимаете, хочу про Нефедова еще одну нехорошую вещь рассказать. Понимаете, сей молодой человек пригласил меня к себе и в порядке подготовки совещания агитировал, чтобы я выступил за новые предложения… Так, Нефедов?.. Ах, как нехорошо, всем подтверждаешь, а мне не хочешь.

«И этот тоже!.. Что мне ответить?.. А, сейчас уже все равно»…

— Да.

— Ну вот видите, подтвердил. — Вяткин сел, но вдруг резко спросил начальника главка: — Зачем вы нас собрали сюда, Сергей Платонович? Вон сколько людей! Чтобы осудить Нефедова за неправильные его действия? У нас на это нет времени. Если подсчитать, за нами тысяч двадцать народа. Вкатите ему выговор, понизьте в должности — и конец делу. Разойдемся… Я понимаю, что собрали нас обсудить технологию. Так?.. Так давайте ее обсуждать, ее — технологию.

— Правильно! — подтвердил кто-то из задних рядов.

— Надоело, Рыбаков, слушать, как вы ловчите. Проект-то ваш, скажем деликатно, — посредственный. Вы это сами понимаете. Так нет, чтобы мундирчик защитить — вот уже час упражняетесь…

— Я бы вас просил… — внушительно начал Рыбаков.

— Что вы меня просите, Рыбаков? Ну что? Я вот не хотел выступать, но, глядя на вас и Сарапина, не выдержал… Я предлагаю, Сергей Платонович, принять предложения и о поточном подряде и о новой технологии. Эту стройку нужно вести так, чтобы пример был, люди поучиться могли… А Нефедову всыпьте как следует… Да не забудьте, пожалуйста, и этого парня. — Вяткин показывает на Кима. — Пусть народ не сбивает.

Начальник главка пристально посмотрел на Вяткина. Трудно понять, как он отнесся к его выступлению.

— Что-то не помню, когда это вы, Вяткин, ратовали за новую технологию?

— Перевоспитали вы меня, Сергей Платонович.

— Сомневаюсь что-то… Ну, кто еще хочет выступить? Рыбаков, вы можете садиться, устали все время стоять.

И тут я не мог понять, иронизирует ли начальник главка. Во всяком случае, сейчас он взял совещание в свои руки.

— Быков! — вдруг громко сказал Сарапин. — Я думаю, что в первую очередь… технологию должен решать генподрядчик… Чего вы молчите, Быков?!

— Ну что ж, Быков, действительно вас пора послушать. Давно пора.

Быков долго молчал.

— Сейчас я не могу еще сказать, — начал он.

— Что не могу? Что не могу? — закричал Сарапин.

— Мне нужно подумать, — ответил Быков.

Это слово «подумать» я впервые за все время услышал от него.

За новые предложения высказались несколько человек.

Встал Рыбаков.

— Ну хорошо, — примирительно сказал он. — Предположим, некоторые за новые предложения. Но мы ведь все равно не можем тут ничего решить. Ведь, насколько я понимаю, на подряд дом берут не начальники СУ, а бригады, бригадиры — их тут нет… Мнение их мы не знаем.

— Мне можно? — спросил Роликов.

— Да, конечно, говорите. — Я впервые вмешался в ход совещания, уже зная, что сейчас Роликов поможет. Обязательно поможет.

— В этой папке заявление бригад с просьбой включить их в поточный подряд. — Роликов положил папку перед Рыбаковым.

— Тут и заявления бригад иностранных фирм? — насмешливо спросил Рыбаков.

— Н-нет, я их не видел.

— Ах, не видели!.. Понятно. — Рыбаков отодвинул от себя папку.

…За столом заняли места инженеры фирм. Я знакомлю с ними совещание:

— Представитель польской фирмы «Сталь» товарищ Владислав Любавски (позже Кареев, улыбаясь, долго будет меня пилить — оказывается, принято представлять страны по алфавиту).

Пан Любавски встает и чуть наклоняет голову.

— Директор и инженер болгарской фирмы «Экспортстрой» товарищи Николай Георгиев и Цола Милова.

Милова и ее директор поднялись и поздоровались.

Потом я представляю венгерских товарищей, Чечетку из Чехословакии и, наконец, Карла Альбертовича.

Карл Альбертович улыбается и, прижимая руку к сердцу, говорит:

— Geehrter Genosse Виктор, я испытываю весьма глубокую радость.

Сейчас должен решиться главный вопрос: согласны ли фирмы принять непосредственное участие в строительстве, согласны ли их бригады участвовать в поточном подряде? Начальник главка задает этот вопрос.

В зале становится тихо, все понимают, что их ответ все решит.

Отвечает директор болгарской фирмы:

— Мне поручено от имени представителей всех фирм, присутствующих тут, заявить: мы согласны выполнить просьбу начальника строительства Виктора Константиновича — расширить свое участие в строительстве. Нам интересно поработать на стройке, где, наверное, строители каждой страны покажут лучшее, что они имеют и что они могут. Опыт этой стройки будет перенесен во все фирмы, во все страны СЭВ… Мне поручено еще передать, что наши бригады с охотой примут участие в поточном подряде. — Директор фирмы обращается к начальнику главка: — И еще — нам очень приятно будет работать с советскими строителями.

— У вас нет замечаний? — сухо спрашивает начальник главка Рыбакова.

— Нет.

— А у вас? — начальник главка смотрит на Сарапина.

— Нет, Сергей Платонович.

Тогда начальник главка поднимается:

— От имени главка я хочу поздравить наших гостей — представителей фирм и советских строителей с принятым решением, с коллективной работой.

 

Глава одиннадцатая

Спор

После совещания, которое приняло мои предложения, я пришел к Быкову.

Быков в мрачном одиночестве сидел за своим старым, облезшим столом. В его СУ об этом столе возникло что-то вроде легенды. «В далекие исторические времена, — обычно начинал рассказ Ким, — когда Быков еще был молодым прорабом и строил небольшие пятиэтажные домики, где-то в Перово ему оставил стол один старый Переселяемый и будто бы напророчил: пока Быков сидит за этим столом, будет в жизни ему одно везение — и раствор будет поступать вовремя, и перерасхода зарплаты не случится, и даже начальство ругать будет меньше (о том, чтобы совсем никто не ругал, Переселяемый обещать не посмел!). И вот, памятуя пророчество, возит Быков сей стол с одной стройки на другую…»

Я поздоровался, добродушно похлопал стол, как обычно делают с собаками хороших знакомых — собака-то не нравится, а все равно ее восхищенно ласкают, — и весело сказал:

— Владимир Яковлевич, давайте посоветуемся, что делать с потоком и бригадой? Перед нами, — я подчеркнул это слово, как бы утверждая, что мы единомышленники, — две дороги: первая — сразу взяться за все, вторая — отработать до мелочей одно, а потом перейти к другому. Быков молчал.

— Понимаете, Владимир Яковлевич, все то, что я до сих пор видел, читал, не дает четкого ответа. Сторонники широкого фронта утверждают, что нужно браться за все сразу, иначе: «Нос вытащишь — хвост увязнет, хвост вытащишь — нос увязнет». — Я показал рукой, как это будет, по очереди касаясь волшебного стола то большим пальцем, то мизинцем. — Они же требуют: «Ковать железо, пока горячо». Понимаете, Владимир Яковлевич, сидел вечером и представил себе это самое железо: сначала оно белого цвета, потом — оранжевого, тускнеет… и вот уже серо-черный металл, который не согнешь Вроде правильно они говорят, как считаете, Владимир Яковлевич?

Быков молчал.

— Вторая дорога, — продолжал я уже не так уверенно, его молчание несколько сбивало меня, — имеет также много последователей. У них в арсенале классические поговорки: «Тише едешь — дальше будешь», «Лучше синица в руках, чем журавль в небе» или «Поспешишь — людей насмешишь»… Чуть не забыл, есть еще «Мал золотник, да дорог»… А если на современном языке, то все это звучит так: «Дожмите, мол, сначала одно, а то разбросаетесь и ничего не сделаете». Так какую мы выберем дорогу?

Я снова употребил слово «мы», подчеркивая причастность Быкова к потоку, объединенной бригаде, и улыбнулся почти так же обворожительно, как Ким.

— Наверное, Владимир Яковлевич, есть еще и третья и четвертая дороги, но я о них не знаю. Может быть, вы знаете?

Быков снова помолчал. Моя улыбка исчезла.

— До того как выбирать «дороги», — наконец сказал он, — следует решить: нужно ли вообще вести работы поточно вверх и нужно ли объединить все бригады в одну.

— Ну как же, Владимир Яковлевич, ведь на совещании вы не возражали?

— Я сказал — подумаю. — Быков тяжело поднялся. — Мне на стройку. Кроме этих самых «дорог» нужно еще получить бетон, обыкновенный бетон…

Вечером я слышал, как Быков нарочито громко объяснял Киму свой отказ:

— Эти улыбочки, «дороги», «посоветуемся» уже у меня в печенках сидят. Можешь? Заставь! Не можешь заставить, пожалуйста, не путайся под ногами.

Через неделю я снова пришел. На этот раз не улыбался, но по возможности дружески спросил:

— Вы, наверное, уже решили, Владимир Яковлевич?

Мы сидели друг против друга за столом. У Быкова были неприятности — впервые за многие годы он не уложился в фонд зарплаты. Через час ему предстояло выслушать много неприятных вещей в тресте, потом в главке, и он не стеснялся:

— Пристаете вы ко мне. Живете как у бога за пазухой: ни тебе перерасхода зарплаты, ни неприятностей от всех инспекций, ни забот о рабочих. Начальник, который не имеет права написать приказ, не может заставить… Главный «уговариватель»! Нет, не решил! — резко закончил он.

— Когда дадите ответ? — все так же ровно спросил я.

— Не знаю.

Очевидно, он рассчитывал, что я выйду из себя. Но он ошибся — пока я держался.

— Не знаю, Владимир Яковлевич, какая муха вас укусила. Не думаю, что все это идет на пользу дела.

— У меня перерасход фонда зарплаты. — Быков с досадой подвинул на столе папки и встал.

Я знал, что это наш последний прямой разговор и что должен его убедить.

— Сейчас я вам объясню. — Я тоже встал. — Только попробуйте понять, Владимир Яковлевич. Потом будет поздно, я вас уже не буду уговаривать. Садитесь, а я погуляю по комнате… Сядьте! — приказал я. — Ну вот, так будет хорошо. Слушайте, есть несколько способов добиться от работника максимальной отдачи. Первый — заставить человека, второй — дать материальные блага, третий…

— Третьего нет! — прервал меня Быков. — Есть только один способ — дать материальные блага, как вы говорите, а попросту — позаботиться о работнике: хорошая зарплата, квартира, хорошие условия работы, а потом потребовать отдачу, на полную железку потребовать. Сначала дать, потом требовать. Иных способов нет!

— Есть! — Я снова прошелся по комнате. — Есть третий — заинтересовать работника…

— Чего-чего?

— За-ин-те-ре-со-вать, — раздельно, по складам повторил я. — Это значит: прежде всего руководитель должен доказать работнику, что задание, которое он дает, необходимо для дела. Так говорит теория управления производством.

— Ах, теория управления! — насмешливо повторил Быков.

— Да, теория управления. И после того как работник понял необходимость задания, нужно, чтобы он заинтересовался, как лучше его выполнить. Понимаете, предложил бы что-нибудь свое. Заботиться о своих работниках нужно при всех условиях и требовать с них нужно. Но, Владимир Яковлевич, люди хотят работать с интересом, творчески, иначе жизнь получается скучная, серая, несмотря на любую зарплату. Это вам ясно?

Быков тяжело поднялся.

— С вашего разрешения встану. — Насмешливо добавил: — И вот вы, на основании этой самой теории, хотите доказать необходимость потока и объединения бригад…

— Да, — твердо ответил я.

— Хотите, чтобы я сам выбрал путь, то есть заинтересовался, и по вашей теории уже стремился выполнить задание?

— Да.

— Это все красивые слова. А попросту: стать подопытным кроликом, самого себя толкать в шею.

— Нет.

— Так получается, — упрямо сказал Быков.

— Нет, Владимир Яковлевич. Я веду весь этот разговор для вашей же пользы. В противном случае, это очень неприятно… — Я остановился. Ну сейчас держись! — Вас придется заставить.

Быков иронически посмотрел на меня. Совсем я тогда выглядел мальчишкой: худой, и ростом не очень удался, сорочка с короткими рукавчиками. Быков смеялся, все время как бы про себя повторял:

— Заста… ха… ха!.. заставить! — Он буквально давился от смеха. — Вы хотите меня заставить? — наконец отдышался он. — Но ведь по теории заставлять нехорошо… А между прочим, зачем это вам думать о моей пользе, заинтересовать меня? Посидим еще немного, — предложил Быков. — Если б не чертов перерасход! Вообще жизнь не так уж плоха.

— Я хочу заинтересовать вас, чтобы было легче работать, — прямо ответил я.

— Ах вот как, — снова развеселился Быков. — Значит, вы не столько о моей пользе, сколько о себе думаете?

— И о себе тоже. Заставить вас будет нелегко. Придется потратить много времени, нервов…

Быкову, видно, ответ понравился — значит, «чудачок» понимает кое-что. Может быть, если б я тогда шутя спросил: «Ну как, Быков, будешь подопытным кроликом?» или что-то в его духе, все бы обернулось по-другому. Но у меня терпение уже кончалось.

— Значит, не договорились? — Я подождал немного, встал и уже в дверях холодно сказал: — Что касается перерасхода, ехать вам никуда не нужно. Я был сегодня в главке, получил дополнительный фонд… и выговор.

Было два мнения. Первое — Елены Ивановны.

— Вы, Виктор Константинович, тут без приказа не обойдетесь, — многозначительно сказала она, когда я возвратился от Быкова.

— Откуда вы знаете, Елена Ивановна?

Она посмотрела на меня, не переставая печатать.

— Уже пора бы привыкнуть, что секретари знают всё. Быков такой человек…

— Вы что, печатаете слепым методом, Елена Ивановна?

Но она не дала увести себя в сторону.

— Знаете, приказ сразу все ставит на свое место.

— А когда слепым методом, то не ошибаются?

— Я никогда не ошибаюсь, — многозначительно ответила моя секретарша, продолжая печатать одной рукой; другой она вытаскивала из коробки сигарету.

— Хорошо, я подумаю, Елена Ивановна.

К тому времени на стройку начали прибывать бригады из разных стран. Быков даже собрал совещание по «организации приема гостей». Он сидел мрачный, надутый, большинство предложений ему не нравилось.

— Думаю, Владимир Яковлевич, — многозначительно сказал Ким, — нужно встречать бригады на вокзале. Вы и Роликов небольшие речи скажете. А?.. Цветы! — Ким посмотрел на Быкова, стараясь угадать его мнение.

— Не годится, — мрачно изрек Быков.

— Оркестрик небольшой? — осторожно предложил Ким.

— Нет!

Так же мрачно Быков отверг остальные предложения: встречать бригады в гостинице, в столовой, даже на стройке.

Особенно много споров вызвал вопрос: чем кормить иностранных рабочих? Как оказалось, у нас были довольно скудные сведения о национальных блюдах. Мы вспоминали о венгерском гуляше, чешских шпикачках, немецких сосисках, болгарском перце…

— Ерунда! — строго сказал Быков. — Что же, наша столовая будет кормить болгар одним перцем? Сосиски? — Он мрачно усмехнулся. — Почему вы их считаете немецкими? У нас сосисок полно, особенно этих, в пленке… Венгерский гуляш? Предположим. Это и я слышал. А как же будет с первым блюдом, третьим блюдом?

Быков укоризненно оглядывал участников совещания: Кима, кадровичку Марию Федоровну, полную женщину с жалостливыми глазами, Роликова.

— Не подготовились, — заключил он таким тоном, как будто речь шла об укладке бетона. На меня Быков не смотрел, но больше всего он иронизировал над «болгарским перцем», который я неосторожно предложил. А откуда мне было знать кухню, да еще иностранную?! Яичница — вот классическое блюдо, которое готовят у себя дома холостяки всего земного шара.

— А что вы предлагаете? — почтительно обратилась Мария Федоровна к Быкову, полагая, что он, очевидно, обладает глубокими кулинарными познаниями.

— Что предлагаете… что предлагаете! — недовольно повторил Быков. — Вызовите шеф-повара Ивана Ивановича, он все скажет. Да еще секретаршу Елену Ивановну. Она хоть говорит много, но баба толковая.

Пока Ким звонил по телефону и вызванные шли в кабинет Быкова, мы сидели молча.

«Яичница, яичница, — почему-то это слово все время вертелось у меня в голове. — Интересно, в какой стране ее впервые приготовили… Яичница…»

Вдруг Быков громко кашлянул.

— Яичница! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Что-что? — грозно переспросил Быков.

— Виктор Константинович! — кадровичка жалостливо посмотрела на меня. — Это же не блюдо, а так себе.

Чтобы как-то сохранить свое лицо, мне пришлось выступить в защиту проклятой яичницы. В основном я ссылался на меню всех кафе и столовых, в которых яичница получила права гражданства и писалась в графе «блюда».

Выручил шеф-повар. Он прибыл в белейшем халате и в высочайшем колпаке-грибе. Много позже я узнал, что чем выше квалификация повара, тем выше он носит колпак. До сих пор, однако, для меня остается секретом, как держится на голове поварской головной убор. В дверях Ивану Ивановичу пришлось низко пригнуться.

— Ну вот, — сказал Быков, — сейчас нам все доложат… «Яичница»! — язвительно повторил он.

— Владимир Яковлевич, зачем вы? Откуда им знать кухню? — взяла меня под защиту жалостливая кадровичка.

— Иван Иванович, — быстро перехватил инициативу Ким, — тут у нас спор возник. Короче, какие бывают иностранные блюда?

Иван Иванович качнул колпаком, отчего в комнате прошел ветерок и запахло жареным луком.

— Иностранные? — переспросил он.

— Иностранные, — подтвердил Ким.

— Ну что ж, — на секунду шеф-повар задумался. — Вот, к примеру, остендские устрицы, жаркое из куропаток с горошком… — Глаза шеф-повара затуманились. — Форель, — перечислял он.

— Это что за остендские устрицы? — насторожился Быков.

— Французская кухня, Владимир Яковлевич, — важно ответил шеф-повар.

— Французская? — лицо Быкова покраснело. — При чем тут французская кухня?.. Вечно ты вперед лезешь! — Быков уничтожающе посмотрел на Кима. — Соцстраны нас интересуют, Иван Иванович.

Колпак качнулся сильнее. Показалось, что вот-вот он упадет на стол, но этого не случилось. («На проволоке колпак, не иначе», — решил я.) Шеф-повар терпеливо ответил:

— Сегодня только готовил блюдо соцстран… Капусту, томаты зеленые или бурые, перец сладкий, лук — хорошо промыть и нарезать. Добавить уксус и подсолнечное масло. — Глаза шеф-повара снова затуманились. — Еще нужно четыре горошины черного перца…

— Ладно, понятно! — прервал его Быков. — Это что будет?

— Кубинский салат.

После длительного разбирательства, к которому подключилась и моя секретарша Елена Ивановна, выяснилось, что, вообще говоря, трудно установить границы национальных блюд. Елена Ивановна, помахивая немецким журналом «Die Frau fon Heute» (бог весть, откуда журнал у нее взялся!), документально доказывала, что гуляш, который все мы считали венгерским блюдом, есть и в немецкой кухне. Быков был посрамлен, Елена Ивановна, к моему удовольствию, положила его на лопатки, доказав — снова документально, — что яичница весьма серьезное блюдо. — Существует целых четырнадцать типов яичницы.

— Эх вы, Быков! — нещадно дымя сигареткой, укоряла его Елена Ивановна. — Вот слушайте, какие бывают яичницы: глазунья, взбитая яичница, яичница с черным хлебом, яичница с сельдью, яичные крокеты… Вы считаете? Может, вас интересует яичница со сметаной из «Новой поваренной книги», — изданной в 1817 году?..

Совещание по приему гостей кончилось ничем. Шеф-повар ушел рассерженный. В порядке ультиматума он заявил, что на обед будет варить всем — и полякам, и немцам, и чехам — борщ и жаркое с гречневой кашей… Напитки? Квас, московский квас! И больше чтобы ему не надоедали с иностранными блюдами.

— Бифштекс еще с яичницей, родненький! — крикнула ему вслед Елена Ивановна. — Очень люблю!

Шеф-повар только махнул рукой.

Тогда я еще умел веселиться. Купив пять сковородок, несколько вечеров, посмеиваясь, я готовил по поварской книге четырнадцать типов (или видов?) яичниц, которые назвала Елена Ивановна. Правда, взбитая яичница, а особенно яичница с сельдью у меня не получилась.

…Бригада польских монтажников прибыла неожиданно, ее не ждали.

Тихонький стук в дверь моего кабинета.

— Да, пожалуйста.

Робко вошел уже знакомый мне начальник участка фирмы «Stal» Станислав Юзовски.

— Здравствуйте, Виктор Константинович!

— Пан Станислав? Рад вас видеть, присаживайтесь! — Я вышел из-за стола, усадил его в кресло. Поставил на маленький столик бутылку воды, стаканы, пепельницу, распечатал пачку сигарет. — Где же ваша бригада, пан Станислав? Вы знаете, у нас была целая дискуссия, как встречать ваших рабочих…

Юзовски поднял на меня всепрощающие черные глаза.

— И спорили, пан Станислав, что готовить в столовой для ваших рабочих. Какое в Польше любимое блюдо, пан Станислав?.. Сигаретку?.. Так мы и не решили…

Я принялся рассказывать о предложениях. Юзовски вежливо слушал, только еще раз посмотрел на меня. Наконец, разобрав все возможные варианты встречи, я спросил:

— Как вы считаете, пан Станислав, оркестр для встречи?

— Виктор Константинович, — тихо сказал он, — бригада уже здесь. — Он показал на окно.

— Как здесь? Что вы такое говорите? — Я вскочил.

Быкова, который должен был главенствовать при встрече, на месте не оказалось. Как всегда в таких случаях, не было и остальных участников встречи: Кима, Елены Ивановны с ее знаменитой кофеваркой, шеф-повара Ивана Ивановича. Я был один. А напротив стояло много парней в синих спецовках с эмблемой «Stal», вышитой на рукаве. Они внимательно смотрели на меня. Из головы у меня вылетело приветствие по-польски, которое было заготовлено для встречи. Я вдруг бодро сказал фразу на иностранном языке, единственную, которая вертелась у меня в голове:

— Jo napot!

Сразу с ужасом сообразил, что сказал по-венгерски… Веселое оживление прошло по лицам поляков. Но пан Станислав как ни в чем не бывало перевел мое приветствие на польский и русский языки:

— Dsien dobri! Здравствуйте!

Тут ко мне уже начало прибывать подкрепление. Первым примчался Роликов. Оценив обстановку, он подошел к польской бригаде и начал с каждым здороваться за руку. Потом прибыл Ким. Он тяжело задыхался (бежал, что ли?), но на лице светилась все та же лучезарная улыбка, которая буквально плавила сердце каждого польского товарища… Еще через несколько минут появилась Елена Ивановна. Она пригласила всех в контору, не преминув спросить, с чего бы это я так растерян.

Я отдышался. Все как обычно: Земля медленно поворачивается вокруг оси по часовой стрелке, мы в комнате для совещаний и сидим вокруг длинного стола, холодно блестят бутылки с нарзаном, лежат сигареты, а Елена Ивановна в очень коротком и кокетливом передничке, который закрывает только грудь, разносит чашечки с кофе.

Выдержка у нее страшная. Я ведь знаю, что чашечек самое большее — пятнадцать, а гостей — пятьдесят. Но она спокойно улыбается.

Ага, понятно! Прибывает шеф-повар Иван Иванович, с ним самая быстрая и хорошенькая официантка Глаша с термосами и пакетами. Глаша быстро обходит остальных тридцать пять гостей, присовокупляя к каждой чашке ласковую улыбку. Если улыбка Елены Ивановны заставляла поляков быстро выпрямляться на стульях и чинно благодарить: «Дзенькую, пани!», то, глядя на Глашу, лица добрели: «О паненка Глаша, дзенькую!» (Откуда они узнали ее имя, так и осталось для меня секретом.)

Стало обидно за мою худущую нескладную секретаршу.

— Пани Елена, — сказал я громко. — Ваш кофе вкусный, просто чудесный! Благодарю вас.

— Да? — Она улыбнулась. Видели ли вы улыбку старой девы? Неожиданную, немного смущенную, неяркую, но честное слово — чарующую. Куда там улыбка хорошенькой девицы!

Не хватало только Быкова, который уже несколько дней репетировал свою речь на польском языке, написанную большими русскими буквами.

Пока пили кофе, я все звонил Быкову, но его секретарь, почему-то каждый раз извиняясь, отвечала, что Быкова ищут. Я мысленно чертыхался. Что же делать?

…Елена Ивановна и Глаша разносят кофе уже по второму разу, ставят на стол бутерброды…

Быкова все нет. Позвонили из конторы — пока не нашли.

…Елена Ивановна и Глаша ставят на стол яблоки и пирожные…

Я знаю, что это последние запасы. Шеф-повар вопросительно посмотрел на меня.

Тогда выступил Роликов. Он поблагодарил польских монтажников так, будто они приехали помогать именно его бригаде. Предложил полякам «быть в Москве, как дома»; широким жестом передал в распоряжение приезжих Большой театр, ВДНХ, кинотеатры, значительную часть Подмосковья.

Пан Станислав старательно трудился над переводом, несколько, правда, смущаясь от слишком широких посулов Роликова.

Но когда речь зашла о стройке, Роликов стал деловит — рассказал об объединенной бригаде, куда должны войти и польские монтажники.

С ответной речью выступил бригадир, пан Генрих. Он поблагодарил Роликова, не без юмора выразил сожаление, что не может передать в распоряжение бригады Роликова театры и выставки Варшавы, а также ее окрестности. Но если бригада и сам Роликов приедут в Польшу…

…Шеф-повар внес еще один термос. Елена Ивановна, успевшая переодеться в свое знаменитое черное платье с большим вырезом на спине, и Глаша, сменившая белую косынку на цветную, снова разливали кофе… На этот раз, возможно по моему почину, Елену Ивановну называли «пани Еленой», отчего она краснела. Порозовели даже худущие лопатки, выглядывающие из выреза на спине.

Наконец прибыл Быков в выходном пиджачке ядовито-зеленого цвета. Я представил его, от речи Быков отказался, приказав выступить Киму.

Как всегда многозначительно улыбаясь, будто ему известна подноготная каждого из присутствующих, Ким начал свой рассказ о нашей стройке, о Москве. Не могу ручаться, но мне кажется, что он подробно рассказывал и о Варшаве.

В семнадцать пришла бригада Роликова, в полном составе. Поляков пригласили на стройку. Встреча, кажется, закончилась в «Строительном кафе», как, с легкой руки Карла Альбертовича, все называли нашу столовую.

А вот подготовка встречи рабочих ГДР велась совсем на другом уровне. Тут каждый день являлся Вернер с подробной информацией.

— О-а, Виктор, день добрый, или, как говорят у вас, красный. — Карл Альбертович приобрел толковый словарь и черпал оттуда устаревшие малоупотребляемые слова.

— Здравствуйте, Карл Альбертович, здравствуйте! О, у вас новое слово — «красный»!

— Изучаю, Виктор! — скромно говорил Вернер. — Смею вам доложить, моя бригада из Дессау выехала в Берлин.

— Очень хорошо. Когда же она будет у нас?

Из дальнейшего разъяснения следовало, что бригада задержится в Берлине. На сколько, Карл Альбертович сообщит мне в последующие дни.

Наконец этот день наступил. При очередном посещении Карл Альбертович торжественно заявил — прибытие в воскресенье, в двадцать два пятнадцать.

Он, Карл Вернер, и его бригада лучших рабочих фирмы «Gummi», конечно, понимает, что Виктору, Быкову, Киму, Роликову, а также всем остальным товарищам, которых Виктор пожелает взять на вокзал, — им хотелось бы в выходной день отдохнуть… Но вот так — в двадцать два пятнадцать прибывает бригада фирмы «Gummi», одной из самых старинных и солидных фирм.

— Да что вы, Карл Альбертович, — чертыхаясь про себя, заверял я. — Какой может быть разговор? Раз прибывает ваша бригада, будем встречать. Сколько человек?

— Цветы, Виктор, это как пожелаете, но оркестра не нужно.

— Сколько товарищей прибудет?

— Ким мне говорил — оркестр. Но я сразу сказал, что оркестр не нужно. Sonntag — есть день отдыха, оркестра не нужно.

Вот так получилось, что я, Быков, Ким, Роликов, Морев и Марин Федоровна, принаряженные, имея две корзины с букетами цветов, прибыли вечером на Белорусский вокзал. У входа уже стоял большой сэвовский автобус. Из вокзала выскочил сияющий Карл Альбертович, крепко жал наши руки и широким жестом пригласил пройти на перрон.

Поезд опоздал. Много раз Мария Федоровна бегала за водой, заботливо поливала букеты, чтобы цветы не завяли.

Мы сидели в лучшей комнате, для депутатов Верховного Совета, на полах ковры, в кадках пальмы. Но все равно было тягостно и немного тоскливо. «Боже, — думал я, — почему так скучен вокзал? И найдется ли когда-нибудь гениальный архитектор, который создаст новые, уютные вокзалы?!» А поезд все запаздывал. Наконец около полуночи он медленно и величаво подошел к платформе.

Карл Альбертович с возгласом «о-а!» побежал вдоль поезда. Из вагонов начали выходить немецкие туристы. Энергичные и приветливые сотрудники Интуриста быстро отправляли их в автобусы. Когда толпа схлынула, мы увидели четырех человек, скромно стоящих в стороне.

— О-а! — закричал Карл Альбертович. — Сюда! Это есть моя бригада!

Он с удовольствием наблюдал, как Мария Федоровна и Роликов опорожняли корзины, вручая каждому члену «бригады» по восемь-девять букетов. Потом Карл Альбертович рассказывал: его бригада написала письмо домой, что ее буквально засыпали цветами. «Тридцать пять букетов, Виктор! О-а!» — восклицал Вернер.

В течение последних двух недель на стройку прибыли бригады из остальных стран. Из Болгарии — бригада Найдена Вылчева (фирма «Экспортстрой»); от венгерских фирм «Будапешт», «Электро» и «Строительство» — бригады Антала Вега, Золтана Арно, Михая Гернеди; от чехословацкой фирмы «Вытяг» — бригада Милана Плашека. Вот тогда Роликов и дал мне дельный совет, как одолеть упрямого Быкова.

Он пришел ко мне после работы.

— Хотя вы, Виктор Константинович, и не у нас на партийном учете, но хотел дать вам совет.

— Это по какому вопросу? — Я очень спешил, через полчаса нужно было отправить в главк сведения.

— Я секретарь партбюро. Быков мне рассказал о вашем споре по поводу объединенной бригады. К слову, Виктор Константинович, райком ввел у нас должность освобожденного секретаря, но я отказался. Не хочу оставлять своих хлопцев.

— Ясно. Так в чем совет? Наверное, не ссориться с Быковым?

— Да, не ссориться. Сейчас на стройку прибыли бригады из всех стран. Устроим общепостроечное собрание, сообща примем решение. Владимир Яковлевич никуда не денется.

Я отложил карандаш. Ладно, подождут в главке.

Все же Елена Ивановна настояла послать Быкову хотя бы официальное уведомление.

— Не придет он иначе. Вот увидите, Виктор Константинович, а потом будет ссылаться, что решение приняли без него.

Елена Ивановна отправилась к Быкову утром, со свежими силами.

— Пожалуйста, Владимир Яковлевич, повесточку. — Она деловито потушила сигарету, оставив еще одно пятно на многострадальном быковском столе.

— Это зачем? — переспросил Быков, покосившись на окурок.

— Приказано Виктором Константиновичем, уважаемый. — Елена Ивановна снова закурила, бросив непотушенную спичку в корзину для мусора. Из корзины показался дымок. — Какой вы пугливый! — насмешливо произнесла она, когда Быков вскочил. — А еще начальник большого СУ.

Елена Ивановна налила в стакан воды и плеснула в корзину. Дым повалил сильнее.

— Ничего, — успокоила Елена Ивановна. — Сейчас потухнет.

Дым показался через открытое окно. На площадке ударили тревогу.

— Знаете что, — в сердцах закричал Быков, — вот моя подпись. Может, еще нужно? Пять подписей? Только… Как вас только Нефедов терпит?!

Елена Ивановна спокойно закрыла разносную книгу.

— Не забудьте, собрание завтра, ровно в пять!

— В пять я занят! — кричал Быков, пытаясь потушить огонь.

Елена Ивановна остановилась в дверях.

— Как вас только Нефедов терпит, — презрительно сказала она. — Я бы… — Сигареты у Елены Ивановны всегда сгорали очень быстро. Она оглянулась — обо что потушить окурок.

— Буду в пять! — в сердцах кричал Быков. — Все, все! Уходите, пожалуйста. Сожжете всю контору!

Елена Ивановна пожала плечами и вышла из кабинета. Ей навстречу бежала общественная пожарная дружина, скомплектованная на стройке по предложению Роликова.

Кажется, с того дня началась их дружба. Быков теперь почтительно кланялся секретарше, а Елена Ивановна, покуривая сигаретку, задумчиво говорила: «Такой мощный мужчина, а трусоват. Странно!»

Помнится, в тот день закончили монтаж колонн первого этажа! Перегородок, стен еще не было. Хорошее место для собрания! Слева проспект — бегут люди, машины; справа улица — она уже закрыта для проезда, бегут только люди; сзади бугор — стоят люди, наблюдают за монтажом. Я замечаю: через каждые десять минут одни исчезают, появляются другие; а со стороны главного фасада — река, Москва-река, видна баржа с песком. Так и не поймешь: не то стоит, не то движется, хотя ее изо всех сил толкает черный, вспотевший катерок. А над нами — рабочими, прорабами, представителями фирм — весеннее ликующее небо, ясное-ясное, без забот, без кранов, без совещаний.

Собрание открыл Роликов.

— …Слово имеет начальник строительства Виктор Константинович, — после краткого приветствия сказал он.

Я подошел к микрофону. Полтысячи строителей смотрели на меня. Это не был еще коллектив. Просто собрались отдельные группы строителей разных национальностей. Они отличались друг от друга даже одеждой. Вот справа — поляки во главе со своим бригадиром Генрихом. Они в желтых спецовках и в касках такого же цвета с надписью «Stal». За ними на плитах сидят венгры в белых касках и черных куртках; слева, вокруг своего бригадира Найдена Вылчева, — болгары, высокие, крепкие и, как мне показалось, немного мрачные. Карл Альбертович со своей четверкой и чехи в светлых спецовках — в центре. Сзади — наши рабочие… Что я должен им такое сказать, какие слова найти?

Роликов удивленно посмотрел на меня.

— Слово имеет Виктор Константинович, — снова объявил он.

Да, у меня было время. Готовился, но только сейчас, глядя на собравшихся, понял, что тут выступить нужно по-особому.

— Виктор Константинович, — шепнул Роликов. — Что же вы?!

Я начал свое выступление с вопроса.

— Извините, Карл Альбертович! Я до сих пор не знаю, кто старший в вашей бригаде? Помню всех: Ганс Никель, Франц Гроссман, Петер Майснер и…

— Эрнест Майснер, — улыбаясь, подсказал Карл Альбертович. — Он есть бригадир, говорит на русскому.

Наши слова переводчики передали по отдельному микрофону.

— У меня к вам вопрос, Эрнест, — продолжал я. — Можете вы сейчас приступить к устройству полов?

Майснер, высокий парень с шапкой светлых волос, сделал шаг вперед.

— Найн… нет, товарищ Виктор Константинович.

Я подождал, пока вопрос и ответ были переведены. Мне показалось, что собравшиеся заинтересовались таким началом.

— Почему? Что вам для этого нужно?

— Бетон.

— Подготовка бетонная, — пояснил Карл Альбертович. — Как же на воздухе делать пол?

— Понятно, — сказал я. — Кто же делает бетонную подготовку?

— Я! — Вперед выступил бригадир Вылчев.

— Что же вы, Найден, задерживаете немецких товарищей? — серьезно спросил я.

Он рассмеялся.

— Виноват, другарь Виктор, но мне не подготовил фронт работы бригадир венгров Антал… Трубы в полу не проложены.

Вылчев хотел пойти на свое место, но я попросил его стать рядом с Майснером.

— Верно, про трубы мы забыли, — согласился я.

Вышел Антал Вега. Он с помощью переводчика разъяснил, что без перекрытия нельзя укладывать трубы. Затем Генрих, бригадир польской фирмы, подтвердил, что без перекрытия и колонн он не может монтировать витражи.

— Значит, вы всех задерживаете, Роликов?

— Я? — удивился Роликов, но, сразу сообразив, куда я клоню, согласился: — Правильно, Виктор Константинович. Я задерживаю Антала и Генриха, Антал и Генрих задерживают Найдена, Найден — Майснера… — Роликов тоже стал рядом с бригадирами. — Ну-ка, товарищ, иди к нам, — попросил он бригадира чехословацкой фирмы «Вытяг». — Вас, с монтажом лифтов, уж подавно все задерживают.

Они стояли рядом, шесть бригадиров.

— Что же получается, товарищи? — спросил я их.

Первым ответил Генрих:

— Получается, Виктор Константинович, что одна бригада без другой работать не может.

— Получается, другарь Виктор, что нужно всех в одну бригаду, — ответил Вылчев.

— Получается, — со своего места сказал Карл Альбертович, — что рабочие каждой фирмы должны работать в один Rhythmus, что есть ритм. Опоздать — verboten, быстрее работать — verboten, что есть запрещено.

Когда слова Карла Альбертовича перевели, в нашем «зале» зашумели. Многие недоуменно переспрашивали друг друга: «Как это нельзя быстрее?», «Что он такое говорит?»

Я подождал, стихло.

— Нельзя быстрее потому, — сказал я, — что на следующем этаже не будет готов фронт работы. Могут спросить: а как же перевыполнять план? Отвечаю: только за счет сокращения рабочих в бригаде… Тогда у нас получится поток вверх. Первой будет бригада Роликова, она монтирует конструкции этажа за две недели, и за это время каждая группа рабочих на нижних этажах должна выполнить свою работу…

Было много вопросов. Я терпеливо ответил на них.

Потом Роликов снова подошел к микрофону.

— Так как, товарищи?.. Голосуем за объединенную бригаду, за поток вверх?

За это голосовали все. Я видел, что руки не поднял только Быков, но когда Роликов спросил, кто против или воздержался, Быков промолчал.

Много пройдет еще времени, пока осуществится принятое решение, но в этот момент мне показалось, что на нашей стройке начал создаваться коллектив. Уже перед тем как разойтись, я сказал, что каждые две недели будут принимать выполненные работы, — если хоть одна бригада отстанет, никто не сможет перейти на новый этаж. Это замечание понравилось меньше. Правда, потом Ким, улыбаясь, доказывал мне, что многочисленные вызовы к начальству для того и существуют, чтобы умерить мой пыл. Он, Ким, уверен, что в день приемки работ мне обязательно нужно будет куда-нибудь поехать и придется отложить контроль работ, потом вообще ликвидировать.

Позже я услышал самые различные оценки моего выступления.

— Несколько энергично вы провели собрание, — сказал улыбаясь представитель Секретариата СЭВ Кареев. — Фирмы вам не подчинены… А в общем — хорошо.

— Слабо, размазанно очень, — сказал Елене Ивановне Быков в надежде, что она передаст его мнение мне. — Дипломатии много, а тут стройка… Стройка, понимаете, Елена Ивановна!

— Вы бы, Виктор Константинович, шуточек больше подпустили, — покровительственно сказал Ким. — Следует помнить, что люди любят юмор.

— О Виктор! Весьма хорошо вы сказали. Моя бригада довольна. И шутили вы. Я вот тут записал некоторое… Весьма, Виктор, хорошо… Можно тут сказать слово — «красное»?

 

Глава двенадцатая

Две недели

Ким ошибся. Ровно через две недели я принимал работы.

Если говорить прямо, то поток не получился: монтажники Роликова отстали, венгры закончили на два дня раньше, а штукатуры Вяткина вообще на стройку не пришли.

На оперативке Ким возмущался. Это только на бумаге все стройно и хорошо. Ритм! Каждая организация заканчивает за две недели работы на этаже! Здорово! Логично! Но Киму задержали подачу бетона с комбината; комбинату, в свою очередь, недодал цемент завод, который находится в Новороссийске. Что недодали заводу, Киму неизвестно, но обязательно чего-то не дали! Тут, на оперативном совещании, Ким твердо заявляет: уж как там Виктор Константинович хочет, а Ким не может обеспечить этот самый ритм и поток… Да, это было его предложение, но он уже в пятый раз объясняет, что от предложения отказался… Да, на собрании он голосовал «за». Не очень тактично об этом напоминать: все голосовали — и он поднял руку. Он никогда не думал, что Виктор Константинович будет требовать окончания монтажа чуть ли не с точностью до минуты.

Потом Шандор Тоймед с помощью переводчицы Нелли сделал заявление. Он, Тоймед, тоже принял предложение о потоке, но пусть уважаемый товарищ Нефедов посоветует ему, как быть, если рабочие фирмы «Электро» выполнили свою работу быстрее чем за две недели? Сейчас рабочие на простое. Да, Тоймед действительно давал товарищу Нефедову расчет. Но что поделаешь, работа показала другое.

Вяткин на оперативке только посмеивался: да-да, Конечно, он в самом начале поддержал поток, даже перед начальником главка. Но поддержать было не так уж трудно, а вот дать штукатуров — просто невозможно. Знает ли Нефедов, сколько жилых домов в этом квартале должен отделать Вяткин? Не менее пяти!

Быков, тот заявил прямо, что это конец дурацкой выдумке — потоку.

Но отступать было некуда. На следующий день Елена Ивановна, раскуривая сигаретку, снова явилась к Быкову.

— Опять совещание? — спросил он.

— Распоряжение. Примите, уважаемый, и распишитесь в получении. — Елена Ивановна положила на стол листок и разносную книгу, презрительно добавила: — Только поскорее, а то снова будете повсюду жаловаться, что я вас чуть не сожгла.

Быков, опасливо поглядывая на Елену Ивановну, быстро прочел. На полулистке бумаги были напечатаны всего две фразы: технология, основанная на поточной работе, остается; срок завершения очередных работ устанавливается пятнадцатого, то есть снова ровно через две недели. Он сказал, что у другой секретарши он бы бумажку не принял, ведь главк решил, что Нефедов письменных распоряжений отдавать не будет, но у Елены Ивановны…

Елена Ивановна рассказывала об этом мне как о большой победе, но, уже уходя, между прочим сказала, что Быков, читая распоряжение, усмехался.

…Пятнадцатого на стройку приехал начальник главка в сопровождении главного инженера треста Сарапина. Начальник весьма холодно со мной поздоровался. Объяснения давал Сарапин. Постукивая палкой, он уверенно отвечал, почему Быков не уложился в сроки монтажа. Получалось у него, как говорят, «железно».

— Оно и не могло выйти, Сергей Платонович. Кран просто не может сделать столько подъемов. Для монтажа требуется на два дня больше.

Затем Сарапин рассказал о венграх, которые свои работы выполняют раньше.

— Им что, людей отсылать назад в Венгрию, Сергей Платонович? Смешно даже — сколько они готовились! В угоду пустой затее мы ломаем всю стройку… Ни одна бригада не уложилась в график — или скорее, или медленнее. — Он был резок, от прежнего уважительного отношения ко мне не осталось и следа. — Со стороны Нефедова это просто мальчишество.

— Что же, и дальше будем срамиться? — недовольно спросил начальник главка.

Быков, Ким, Сарапин молчали. Они с самого начала были против новой технологии, отвечать следовало мне. А что я мог сказать? Действительно, пока не получалось.

— У меня нет времени, — начальник главка смотрел на меня.

Мне нужно было логично и твердо защищать свою позицию. Но когда все смотрят на тебя с неодобрением, мысли уходят куда-то в сторону. Вместо доказательств, я, запинаясь, сказал:

— Да… не получилось… пока. Мне нужно еще две недели.

— Ваше мнение? — спросил начальник главка Сарапина.

— И речи не может быть. Вы, Сергей Платонович, правильно сказали: только срамиться будем… Да еще перед иностранными фирмами.

Ким поддержал Сарапина. Быков молчал, сейчас его мнение, наверное, было решающим.

— Я думаю… — начал Быков.

— Мы все такого мнения, Сергей Платонович, — быстро сказал Сарапин, пристукнув палкой. — Быков тоже против.

Невольно я посмотрел на привычную ленту Москвы-реки. По набережным всё мчались машины, груженные хлебом, кирпичами, ломтями домов — панелями. Люди готовили завтрашний московский день… Этот дом — тоже Москва. Я должен за него постоять.

— Я не прошу, Сергей Платонович, — неожиданно твердо сказал я. — Требую еще две недели. Это мое право, и даже вы не можете его отнять.

Несколько секунд, как мне показалось, он колебался, потом холодно сказал:

— Требуете? Нет, на этом эксперимент закончим. Хватит.

Теперь они стали вежливы. Сарапин снова обратился ко мне по имени-отчеству, предложил пойти вместе. Я отказался. Начальник главка, прощаясь, задержал мою руку. Правда, это, может быть, мне показалось.

Я остался в корпусе один.

Темнело. Вдруг добрый волшебник, именуемый «Мосгорсветом», двинул палочкой-рубильником — фонари зажглись; вытягивая длинные шеи, они старались осветить оживленный проспект, по которому все так же бежали машины. Где-то, наверное в парке Горького, заиграла музыка. Осветились — заговорили со мной окна домов. Взошла луна, холодно, спокойно.

Уходить не хотелось. Сделать хоть один шаг — это значило снова нужно что-то решать. А что решать? Что я мог еще решать?

— Извините, Виктор Константинович. — Подошел Ким, за ним Роликов. — Не помешали?

— Чего вам? — не оборачиваясь, спросил я.

Ким шагнул вперед, чарующе улыбнулся.

— Мы вот с Роликовым… Нет, вернее, я сам, хотел задать один вопрос, да вот только сейчас решился. Вы последнее время ко мне строги очень стали. Можно?

Я ничего не ответил.

— Не пойму я вас, Виктор Константинович, почему вы так добиваетесь потока? Верно, на жилых домах поток уже норма, но ведь это уникальное здание. Еще никогда в истории строительства на высотном доме не работали поточно. Почему вы хотите работать одной бригадой? Ведь это триста человек! Такой бригады тоже никогда не было… Ведь не получится! Смотрите, одни отстают, другие опережают. — Он прислонился к колонне, подождал немного. — Вижу, вам не хочется отвечать. Да?

Мне неприятен и Ким, и этот бесцельный разговор. Я подошел к краю перекрытия. Далеко возникло сияние. Откуда оно? Свет многих фонарей, что ли?

— Вы коммунист? — вдруг резко спросил я его.

— Да, коммунист.

— А как вы понимаете обязанности коммуниста?

— Как? Вы вроде экзамен устраиваете. — Ким подошел ближе. — Ну хорошо, отвечу. Выполнять план… перевыполнять его.

Роликов молча стоял в стороне.

— Выполнять, перевыполнять, — зло повторил я. — Такой вроде тонкий товарищ, а говорите штампами… План, конечно, нужно выполнять. Но как? Разве это все равно? — Я уже не мог остановиться. — Послушайте, вот тут впервые рядом начали работать строители разных стран, тысячи глаз смотрят на нас. Мы привыкли слышать высокие слова с высоких трибун, но иногда они нужны и на стройке. Разве вы не понимаете, что именно в идее Роликова о бригаде доказывается сила коллективного труда…

— Он пришел, Виктор Константинович, чтобы отказаться от своей идеи. Он, не хочет, чтобы у вас были неприятности.

— Роликов уже не может отказаться. И вы не можете отказаться от своей идеи потока, который должен доказать, что именно у нас лучшие возможности для передовой технологии…

— Но не получается, Виктор Константинович. Мы отстали на две смены. Если вы говорите об обязанностях коммунистов, то прежде всего не следует заниматься прожектами. Трезво все учитывать: Трезво, Виктор Константинович! Мы плохо рассчитали, мне не хватает кранового времени. Что же страшного, если каждая фирма будет работать по своему графику?.. Наверное, вы считаете, что мы вас предали сегодня? Честное слово — выручили. Работать на стройке «тик-так» — нельзя…

…Зажглись красные лампы на высотном здании гостиницы «Украина». Говорят, что они предупреждают самолеты. Неужели самолеты так низко летают?

— Нельзя, Виктор Константинович, согласитесь. — У Кима в запасе было много улыбок. На этот раз улыбка была доверительной.

— Идите к черту, Ким, с вашими улыбочками, — не выдержал я. — Если пришли говорить серьезно, спрячьте их.

— Сделано, Виктор Константинович.

— Тогда отвечу. Неправда, все правильно рассчитано.

Кран успевает. Да, согласен, дело в «тик-так». — Я повернулся к Роликову. — И вы послушайте. Сейчас все говорят о научно-технической революции. Вы знаете, в чем она?

— Панели, краны, — ответил Ким.

— Нет! Краны у нас давно. И панели к нам давно подбирались… Революция в этом самом «тик-так». Вы понимаете, Роликов?

Он молчал. Вообще за время нашей беседы он сказал только одно слово, когда здоровался.

— Понимаете, когда-то строили только в теплое время, зимой был разрыв. Потом начали строить и зимой, сначала только стены. Потом перешли на круглогодичное строительство… Так вот, НТР, эта самая научно-техническая революция, в строительстве заключается в том, чтобы не было никаких разрывов в работе. Как на заводе: «тик-так». Но для чего это я вам говорю? Для вас главное — не лезть на рожон, не ссориться с начальством. Правда, Роликов?.. Идите, пожалуйста, отсюда.

Они ушли. Я поехал домой.

Помню, утром следующего дня на работу я выехал поздно. А чего, скажите, мне было спешить? Черт с ними, с начальником главка и с этой компанией: Сарапин, Быков, Ким… Не хотят, не надо. Разве мне больше всех нужно?

Сколько раз я так брел один по улице: утешая себя, мысленно сжигая корабли и вместе с тем втайне надеясь, что все изменится. Не веря в чудо, я истово ждал его, мечтал о нем.

А улица жила своей безжалостно устроенной жизнью: через определенные промежутки времени меня обгоняли троллейбусы, останавливались в определенных местах, отмеченных белыми табличками. Открывались двери — выходило два-три человека, садилось два-три человека. Троллейбусы шли дальше, к другой белой табличке… Из магазинов со скучными вывесками «Мясо», «Хлеб», «Продукты» выходили один-два человека, входили один-два человека. У одного угла, у другого угла стояли темно-красные ящики — автоматы газированной воды. Никто тебя не спросит, какой ты хочешь сироп. Три копейки — порция сладковатой теплой воды, еще три копейки — еще порция.

И асфальт кругом серый, закатанный, удобный для сокрытия грехов человеческих. Вот заплаты от траншей, вот — от небольшого котлована: Я иду себе спокойно, не спеша, все устроено-решено: где остановится троллейбус, где купить хлеб, где мясо, где подземные переходы. Чудес нет, чудес нет!..

Но чудо произошло. Когда я зашел в свой кабинет, меня ждали Сарапин, Быков и Ким.

Сарапин встал, чуть приподнял свою палку («Словно маршальский жезл», — почему-то подумалось мне) и сказал, что начальник главка все же решил дать мне еще две недели. Он, Сарапин, человек подчиненный и к тому же дисциплинированный. А многоуважаемый Виктор Константинович молод, вот и петушится. Старость, оно конечно — и боль в стопе, вот приходится с палочкой ходить, и одышка, черт бы ее побрал, и кашель, но старость — мудрость, опыт! Ну ладно, он, Сарапин, уже все это Виктору говорил, а тому это, как говорится, «до лампочки»… Так вот, главк решил дать еще две недели! Только эта самая мудрость говорит Сарапину, чтобы все было ясно, Быков и Ким должны на две недели стать в сторону. Посидеть на стульчике, скамеечке, полюбоваться Москвой-рекой. А многоуважаемому Виктору Константиновичу зато карты в руки.

Сарапин вздохнул, простовато улыбнулся и сел. Совсем он казался старичком, только красный большой нос упрямо и мощно смотрел вперед.

— Так, мальчики?

— Да, конечно. Вот спасибо вам, Григорий Владимирович, за хорошие известия. — Теплая радость наполнила меня. Значит, можно еще раз попробовать и дожать — ура!.. Потом мелькнула мысль, что неспроста Сарапин отстраняет Быкова и Кима, оставляет меня одного… Черт с ними, черт с ними! Важно — еще две недели.

— Так, мальчики? — снова благодушно переспросил Сарапин.

— Наверное, так, — многозначительно улыбнулся Ким. — Вы правильно сказали, Григорий Владимирович, Виктору Константиновичу и карты в руки.

Лицо Быкова помрачнело. Он ничего не ответил, поднялся и, тяжело ступая, вышел из комнаты.

— Быков! — крикнул вслед Сарапин. — Ты куда, подожди!

Но большая голова Быкова с низко надвинутым целлулоидным козырьком мелькнула в окне и исчезла.

— Молчание есть знак согласия! — все так же многозначительно комментировал Ким.

Уходить сразу Сарапину, видно, было неудобно. Он спросил о том о сем, напился нарзану, покряхтел. Наконец, тяжело опираясь на палку, встал.

— Дела!.. Эх, посидел бы я вот так тихонько, еще нарзану попил, дорогой мой Виктор Константинович, да грехи не дают… «Куда ты бежишь, Григорий Владимирович? — говорю я всегда сам себе. — Куда? Уже лета, пошел бы на отдых, на эту треклятую пенсию…» Кажется, Виктор Константинович, тогда в парке уже говорил тебе… Эх, дела! Ну, я двину. — Сарапин протянул мне большую, толстую руку. — Бывай!.. Только смотри! Это, конечно, я тебе по-дружески… Ты иди, Ким, отсюда, иди. Уши развесил.

Ким вышел.

— Это я по-дружески, Виктор. Как говорится, не для протокола, сорвешься на этот раз… — Он приподнял палку и быстро ее опустил. — Понятно, милый? Думаю, главк уже тебе больше не простит.

Я остался один.

Скажите, было ли у вас когда-нибудь так: сверху давит на тебя, ограничивает начальство; снизу — подчиненный народ, с боков — смежники по работе. И трудно тебе, неловко, выпрямиться не можешь. Но вот только сейчас, когда мне дали полную свободу — действуй! — я вдруг почувствовал: в этом давлении была и моя сила — помощь, разделение труда, разделение ответственности…

— Да, да, и ответственности! Почему это нужно ханжески скрывать то, о чем повседневно думает каждый работник на производстве, а особенно на стройке, — о своей личной ответственности: партийной, служебной, а часто и уголовной.

До сих пор Быков и Ким отвечали за технику безопасности, за выполнение плана, обеспечивали график поставки. До сих пор главк отвечал за принятые мною основные решения, за всю стройку, в том числе за меня, Сарапина, Быкова. И вдруг — я один.

Эх, как часто мы так, чтобы позлословить, говорим о надоевшей опеке, мечтаем о полной служебной свободе: «Если б мне свобода, чтобы и главка не было, я бы…» Ну что «я бы»? Ну давай, вот ты свободен…

— К вам можно, Виктор Константинович?

«Один, — подумал, усмехнувшись, я, — плюс неугомонная Елена Ивановна».

— Да, конечно.

— Они вас все-таки облапошили, Виктор Константинович. А вы… — Елена Ивановна показалась в дверях. — Особенно сей носатый мудрец.

— Вы о чем? — Как всегда, мой милый секретарь совал свой, тоже не маленький нос не в свое дело.

— Сами-то они в стороночку, — не сдавалась Елена Ивановна, раскуривая вовсю сигаретку.

— Елена Ивановна, я вам давал письма, — сказал я, чтобы отвлечь ее.

— Отпечатала, они у вас. — Она показала длинным, худущим пальцем на мой стол. — Очень хитрые они. Вот бы…

На пальце перстень с огромным камнем, который не мог быть драгоценным, но, впрочем, разве будет носить какая-нибудь женщина кольцо с осколком гранита!.. Говорят, если женщина курит, то целовать ее все равно что пепельницу, говорят, что секретари не должны давать своим начальникам непрошеных советов, говорят, наконец, что женщины должны уметь скрывать свои недостатки, — так я думал, глядя на Елену Ивановну, одетую в какое-то странное платье, похожее на ночную сорочку, с вечной сигаретой во рту, так назойливо влезающую своими длинными холодными пальцами в мою душу.

— Спасибо, Елена Ивановна… Я учту ваши соображения.

По тому, что она унесла окурок с собой, а не бросила его куда попало, я понял — Елена Ивановна впервые на меня обиделась.

Я понимал, что не могла она прочесть моих мыслей; что ответ был вполне вежлив, даже поблагодарил; что сама она во всем виновата — зачем давать непрошеные советы? Но неприятный осадок остался надолго, словно обидел ребенка… Раздался резкий звонок по внутреннему телефону. Я снял трубку. Уверенный, требовательный голос произнес:

— Виктор Константинович, прораб Сухин беспокоит. Остановился большой кран — мне сказали, что сейчас по всем вопросам обращаться к вам…

Когда-то мой день делился на три равных части: восемь часов — работа, восемь — учеба, восемь — сон. Это было в институте. Не буду скрывать, что гордился — не у всякого студента такой напряженный распорядок. Сейчас это деление казалось детской забавой. Сон — шесть (по-старому он измерялся в часах — шесть часов); остальное время рассчитывалось только по минутам. Их оставалось 1080. Вроде много — больше тысячи! Но отсюда требовалось отнять 90 минут — поездки на работу и с работы, обед — 20 минут; 20 минут — на разговоры по телефону; десять минут на Елену Ивановну — подписи разных бумажек. Оставалось 940 минут. 940 минут я был на объекте.

Сразу скажу, чтобы не было кривотолков, — считаю такой распорядок совершенно неправильным, но выхода не было. За оставшиеся одиннадцать дней мне нужно было доказать возможность «потока».

На следующее утро, в шесть сорок пять, я уже был на монтаже. Как всегда рано утром, все казалось спокойно, тихо, благостно. Как это говорится? «Луч солнца у чайки крыло золотил…» Чайки, правда, не видел, но лучи солнца действительно золотили все, что им попадалось под руку: шпиль и звезду гостиницы, стекла окон, купол какой-то совсем маленькой церковки, которая вдруг открылась нам с высоты четвертого этажа. Казалось, при новой застройке оберегали церковку не люди, а большие многоэтажные дома, к которым она боязливо прижалась. И наконец, стрелу башенного крана, смонтированного посередине здания. Кран не имел ни ног, ни колес. Назывался он ползучим, потому что вместе со зданием, судорожно цепляясь за него, полз вверх.

Как передать настроение в летнее утро? Помнится только светлая успокоенность города.

Роликов, чем-то озабоченный, рысью двигался по перекрытию.

— Роликов!

На миг он застыл, быстро подошел.

— Ну, Виктор Константинович…

Но я не дал ему снова — в который уже раз! — хвалиться своей бригадой, людей надо воспитывать.

— Что теперь, Роликов, скажете? Вы ведь с Кимом уговаривали меня бросить все. — Это было не совсем правильно, Роликов тогда молчал.

То, что Роликов и сейчас молчал и как-то странно смотрел, еще больше меня раззадорило.

— Позвольте вам доложить, — сказал я, — главк разрешил еще раз попробовать работу по графику потока… Вот так, уважаемый. А теперь, пожалуйста, — о своей бригаде.

В тот момент я гордился собой. А как же! Много ли найдется людей, которые сумели бы себя сдержать, не позлорадствовать. Ведь это он, Роликов, подбросил предложение и сам в кусты спрятался. Хорошо, мог бы я сказать, давать предложения, а вот побороться за них…

Роликов, очевидно, понял все. Помолчав, он сказал, что его бригада постарается уложиться в график. Я ждал. Не мешало бы ему все-таки покаяться… Показалось, он хочет что-то сказать, но Роликов, спросив, может ли быть свободен, побежал дальше.

Ну что ж, пусть будет так.

Потом волны огромного бушующего моря, именуемого «стройкой», подхватили меня и начали таскать вверх-вниз, вправо-влево и, конечно, в первую очередь подтащили к телефонам, которые, на мою беду, были установлены на каждом этаже.

Все тот же прораб Сухин сообщил, что кран пошел, и потребовал, чтобы я немедленно наладил подачу бетона.

— Машины прут одна за другой, не успеваю принимать… Что они там, — с цепи сорвались!..

— Вы звонили на завод, Дмитрий Никифорович? — пытался я как-то сбить его тон, который, признаться, мне не понравился.

Несколько минут Сухин разъяснял мне, что его дело бетонировать, что, если он будет заниматься заводами, потом в бетоне будут раковины, что прораб не снабженец, и, наконец, что, если он, Сухин, мне не нравится, он вообще может уйти.

Наш разговор еще не был закончен, как меня позвали к другому телефону. Тут очень спокойно и даже сочувственно главный конструктор Раков сказал, что он вынужден запретить укладку пескобетона, потому что, как показало испытание, модуль упругости бетона недостаточен… Третий телефон требовал меня в контору — прибыла какая-то делегация. Наконец, как заключительный аккорд, остановился башенный кран на складе.

И все же я заставил себя побывать на всех этажах, разобраться в причинах нарушения ритма. Только к шести вечера, вконец измочаленного, «море» выбросило меня на берег, к моему столу. Здесь меня ждала целая куча писем.

В эту ночь я не поехал домой, остался с ночной сменой.

С того места, где я стоял на перекрытии, было видно, как трудно засыпала Москва. Нехотя, медленно в окнах гас свет. В половине третьего дом напротив стал совсем темным и от этого как-то осел, помрачнел… Безлюдно. Только фонари все вытягивали друг другу навстречу тонкие шеи, словно так важно сейчас освещать середину проспекта — пустого, тоже помрачневшего. Стало холодно, то ли от мертвенного света фонарей, то ли от ветра с Москвы-реки. Сверху посыпались искры от сварки, раздался голос Морева — команда крановщику, и стало тихо… Ночь.

Темнота, холод, — приходят сомнения. Ох это ночное неверье! Сколько надежд убило оно… Весь мой день уже кажется ненужным, безрезультатным. Уцепился за чужие идеи — и пошел снова, который раз в жизни, против всех. Право, смешно торчать тут ночью с десятком рабочих для того, чтобы искать «истины» — почему монтаж не укладывается в ритм… И убежденность, что в новом деле нет мелочей, все главное, уже кажется мне легковесной. Мелочи всегда остаются мелочами… Мало света на монтаже? Не подготавливаются конструкции днем? Добавить еще сварщика? Все так, правильно… А вот остановится из-за неисправностей кран — и полетит монтаж вверх тормашками. И мысль о том, что тут, на этой стройке, делаешь очень нужное, может быть, шагаешь вперед, — блекнет, свертывается. На смену ей приходит другая, серая, тягучая, — об одиночестве…

Утром я медленно бреду в контору. Хотя и рано, Елена Ивановна на месте, дымит сигареткой.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — отвечает она.

Вхожу в кабинет, устало опускаюсь в кресло у окна. Так, теперь?.. На столе нечто накрыто белой салфеткой. Я поднимаюсь. Под салфеткой бутерброды, чашка, маленький термос. Кто мог подумать обо мне?.. И вдруг рядом с термосом окурок.

Если бы не этот окурок, может быть, я бы и выдержал. Но что-то сильнее меня толкнуло в маленькую приемную, где выстукивала на машинке Елена Ивановна. Я снял с машинки ее руку, худую, пропахшую табачным дымом, и поцеловал, чувствуя острую жалость — к ней, самому себе…

— Спасибо, Елена Ивановна! — и вышел из конторы.

— Так вы куда? Остынет! — закричала она вслед.

Я быстро поднялся на корпус. Только что прошел короткий, ласковый дождь, и, словно умытый им, вдали по-новому вставал родной, привычный город… Ничего, мы еще поборемся. Ничего!

В последнюю пятницу приехал польский министр строительства. Он прибыл на площадку сразу после обеденного перерыва, ровно в час. Возможно, время было выбрано специально, чтобы проверить дисциплину. Но теперь работа у нас началась минута в минуту.

Из длинной черной машины с красно-белым флажком выскочил элегантный молодой инженер, знакомый мне по началу работ. Он торопливо открыл заднюю дверцу машины. Появился — тоже знакомый мне — пан директор Любавски и моложавый, крепкий на вид мужчина в добротном сером костюме. Они все, да и машина, на которой отражались все лучи солнца, показались из другого мира, где нет бетона, ползучего крана и этих проклятых двух недель.

Я был в помятой спецовке, невыспавшийся, небрит, но к машине нужно было идти.

— Пан инженер, пан директор, — начал я, — рад вас видеть снова на стройке. Прошу извинить, меня не предупредили…

— Знакомьтесь, Виктор Константинович, — мягко прервал меня Любавски, — министр строительства.

— О-о! — только и воскликнул я. Этого мне как раз не хватало!

Министр улыбнулся, уважительно сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы на наших стройках так точно начиналась работа, как у вас. Я, наверное, тогда простил бы инженерам некоторую небрежность в костюме. — Он протянул мне руку. — Мне много рассказывали о вас.

Я пожал его руку. И вдруг мысль перенесла меня в далекое Начало.

…Я стою перед главным инженером Костроминым. Он насмешливо рассматривает спецовку — мой единственный костюм, в котором после защиты диплома я пришел в трест. Входит управляющий. «Посмотрите, Николай Николаевич, молодой человек пришел в трест сразу в спецовке и требует срочно послать на стройку», — говорит Костромин.

Как много утекло времени, и вот я снова в спецовке, но уже перед министром…

— Я тоже, когда работал на стройке, ходил в спецовке, — добавляет министр, как сказал тогда Николай Николаевич. Он, мой управляющий, понял, почему я так спешил начать работу…

Министр обошел стройку, добродушно улыбался, все вроде ему нравилось, но по острому прищуру светлых глаз чувствовалось, что заметил он наши недостатки.

Да я и не скрывал их. За эти дни я понял, что добиться намеченного ритма все равно что освоить новую технику — нет более трудного и сложного дела. Нужно время.

— Вы рассказываете так, — сказал гость, — словно подчеркиваете недостатки в своей работе.

— Видите ли, товарищ министр, это у меня единственная возможность отличиться — ничего не скрывать… тем более что вы уже все сами заметили.

Он рассмеялся, мягко положил руку на мое плечо.

— Как наши строители?

— Хорошо. Работают в ритме.

Подошли Быков, Ким и шеф-повар Иван Иванович. Почтительно наклонив голову (белый колпак, как мне показалось, вырос еще сантиметров на десять), Иван Иванович пригласил министра пообедать.

Мне не удалось пойти со всеми в столовую, вызвали на монтаж.

Но провожать министра я вышел.

Прощаясь, он задержал мою руку.

— Я дал указание Станиславу Юзовски, чтобы он в выходной помог вам закончить монтаж.

— Спасибо, товарищ министр.

Машина отъехала. Ко мне подошли Ким и Юзовски.

— С вас причитается, Виктор Константинович, — Ким многозначительно улыбнулся. — Я договорился, что паи Станислав в воскресенье поможет, и будет порядочек. В понедельник отчитаетесь, что график выполнен. Кто будет знать, что вы прихватили и воскресенье?

— Вы.

— Не понимаю.

— Не хочется, Ким, чтобы на стройке был «порядочек», а порядок, к сожалению, не получился… — Я ожидал ответа, но Ким молчал. — А вам спасибо, пан Станислав, за предлагаемую помощь. Отдыхайте!

Помню понедельник — судный день. Приехал начальник главка, я доложил, что слова не сдержал, не получилось.

— Теперь я имею право отставить ваши предложения? — спросил он, подчеркивая слово «право».

— Да, имеете.

Многое бы я дал, чтобы узнать, о чем в тот день говорил с начальником главка польский министр, представитель Секретариата Кареев и Йожеф Надь из Госплана ВНР, который тоже приехал в понедельник. Узнал только, что именно тихий, чудаковатый Роликов, который все не перестает хвалиться своей бригадой, добился ранее еще «двух недель» у начальника главка, а теперь побывал и в горкоме.

Уже в среду я увидел странные вещи: из управления Вяткина привезли растворонасосы и быстро смонтировали подъемник, прибыли штукатуры. Вяткин, прытко бегая по стройке, тонко кричал.

— Ты чего? — остановил его Быков.

Вяткин отвел глаза. Я слышал, как он ответил:

— Сам не знаю, как получилось. Ты прости, спешу, нужно оштукатурить нижний этаж на эти проклятые две недели.

Вскоре стройка вошла в ритм. С того времени Быков замолчал…

 

Глава тринадцатая

Воскресенье — понедельник

Небо синее, бездонное. Хочется, чтобы оно всегда было таким. Просто не верится, что там наверху пустота: каких-нибудь двести — триста километров, и дальше уже нет этой трогательной родной синевы.

— Виктор, что ты сделал с Марией? Где она? — вдруг спрашивает Аркадий.

Но смысл его слов пока не доходит до меня. Я только механически отмечаю: «сделал», «Марией». Слышу тревожные нотки в его голосе.

Что такое триста километров перед бесконечной Вселенной — так, ерунда, один миллиметр. Математически — нуль, потому что всякая величина по отношению к бесконечности равна нулю… А «миллиметр» — это я образно, чтобы представить себе, какая это малая величина «бездонное небо». Как же…

— Виктор, ты давно с ней виделся?

— Одну минуту. Я вот сейчас, одну минуту!

Как же мы, земляне, должны беречь эту синеву толщиной в один миллиметр! Как радоваться и наслаждаться ею!.. А нет, стремимся в черную бесконечность, насквозь черную — бр-р! И вот уже человек оторвал кусок земли и бросил его туда, в черноту, вот уже создаются проекты новых домов, где земляне будут жить на орбите, глотая консервированный воздух… А дома — послушайте только! — будут без фундаментов. Тысячи лет здания покоились на фундаментах. Тысячи лет люди исповедовали одну религию, верили в божество — фундамент. Ведь так говорим о семье, жизни, доме, о чем угодно: «Основывается на прочном фундаменте». Правда?.. Здание всегда имело фундамент — самую нижнюю плоскость и крышу — самую верхнюю… А тут — шар! Ни фундаментов, ни крыши, ни опор.

— Почему они, как только с тобой знакомятся, исчезают? Вика тоже уехала…

«Вика» сразу доходит до моего сознания. Я на какое-то время перестаю размышлять о мироздании.

— Да, уехала, Аркадий, — соглашаюсь я.

— И Мария…

— И Мария, — охотно повторяю я.

— Кто же остался? — Аркадий сердится. Он поднимается с земли. — Соседка? Быков?

— Не знаю, Аркаша. Соседка тоже уехала с мужем в туристическую… Быков? Быков совсем перестал со мной общаться. Остался только ты, Аркаша.

— Я ухожу. — Аркадий платком чистит брюки. — Ухожу. Разговор наш не состоялся.

— Ну тогда я остался один.

Я еще долго лежу на траве. Надо мной деревья мерно колышут верхушками, что-то рассказывают. Может быть, о вечности или о других мирах, где тоже есть милое синее небо…

Я предупреждал Аркадия, что в воскресенье лучше оставить меня в покое. Устаю за неделю. Нужно побыть одному… Вот просто так — бездумно лежать и, на худой конец, думать о мироздании.

Согласен, это неправильно. Медицина рекомендует отдых проводить активно. А что это значит, вы, наверное, понимаете? Бросочек километров на пять — бегом, или волейбол на огненной, пыльной, как мне всегда кажется, потной площадке… Бр-р! Весьма благодарю за правильные рекомендации, которые напоминают дистиллированную воду. Пейте, уважаемые граждане, дистиллированную воду, где нет никаких примесей, никаких бактерий, и вам будет хорошо!

Дорогая и уважаемая Медицина, ты когда-нибудь имела дело с Быковым?.. Нет, это не известный профессор по нервным болезням Быков, а начальник СУ Владимир Яковлевич Быков… Нет, СУ — это не санитарное управление, а строительное управление… Что-что?.. Ага, незнакомы.

А с Роликовым сталкивались?.. Вы опять о врачах?! Нет, Роликов не доктор медицинских наук. Неужели вы не знаете Владимира Николаевича Роликова, бригадира, у которого ежедневно два, а иногда и три новых предложения? Я только и делаю, что отбиваюсь от них… Тоже не знаете. Понятно.

Ну а что такое иностранные фирмы?.. Нет-нет, не те, что поставляют пилюли и находятся очень далеко. А те, которые работают на моей стройке. В течение дня, какое бы ни было у меня настроение, я должен, мило улыбаясь, выслушивать представителей фирм, давать точные всеобъемлющие справки, решать поставленные вопросы… Не знаете?

Хорошо. А с Сарапиным, великим мудрецом Сарапиным, сталкивались? А с Кимом?

Так вот, уважаемая и почтенная Медицина, побывайте у нас на стройке, побудьте в моей шкуре шесть дней, и я ручаюсь, что вы забудете об активном отдыхе, о пробежках, волейболе и дистиллированной воде.

Когда Аркадий позвонил мне и пригласил на загородную прогулку, я рассказал ему о моем споре с Медициной, предупредил о возможных последствиях. Он не внял голосу разума и поплатился. Сейчас, разгневанный, шагает к автобусу… А я свободен! Вот лежу и беседую с верхушками деревьев… Почему с верхушками, а не просто с деревьями? Ну разве это нужно объяснять?! Деревья — вот они, неподвижные, покрытые старой, умирающей корой. А верхушки — да посмотрите вы, ей-богу! — мягко колышутся, тихо-тихо говорят… И притом у них еще одно свойство: они всегда соглашаются. А это так приятно, когда с тобой не спорят… Кажется, вся моя жизнь теперь заключается в спорах.

Хорошо, а все-таки чего хотел от меня Аркадий? Не помню, я о нем подробно рассказывал раньше?.. Кажется, нет. Аркадий — кандидат наук, работает в каком-то НИИ. Он мне несколько раз объяснял в каком, но я так и не смог усвоить — очень путаное и длинное название. Говорит, что гордится мною… Понимаете — гордится! Очень это трудно — дружить с человеком, который тобою гордится. Все время боишься свихнуться, тогда он перестанет «гордиться». Что-то будет?!

Аркадий хочет знать, куда делась Мария. А откуда я знаю? С того дня, как мы побывали у недостроенного замка, Мария исчезла. Не звонит, не появляется…

Правда, раз в неделю, кажется по воскресеньям, кто-то мне звонит. Снимаю трубку: «Алло!» Я отчетливо слышу чье-то дыхание… «Алло!» — снова повторяю я, начиная сердиться… Частые гудки отбоя.

Один раз я успел сказать, что шутка от повторения перестает быть шуткой. Меня выслушали и снова повесили трубку. Мария, вы думаете?.. Да нет! Она смелая, сказала бы прямо… Кто же? Не знаю.

Мимо меня проходит компания: два парня и три девушки. Чему-то, глядя на меня, смеются. Я приподнимаюсь — вроде все в порядке? А, понятно, — недопитая бутылка вина. Действительно смешно: лежит человек и думает, а рядом с ним бутылка и два стакана… Только что их насмешило: недопитая бутылка или два стакана?.. А может быть, смеялись над третьей девушкой, той, что без пары… Маленькая… Перед тем как повернуть с дорожки, исчезнуть, — оглянулась…

Снова я один. Ага, на моем небе появилось облачко. Оно плывет медленно-медленно, под стать моим мыслям. Как меняются времена: когда-то такое облачко считалось жилплощадью ангелов. Я видел картинку: мужчина довольно внушительной комплекции в белой спецодежде комфортабельно сидит на облаке, и облако держит его. Как это поэтично! Сейчас, в семидесятых годах двадцатого столетия, таких картин не рисуют. Сейчас облако — это просто «скопление в атмосфере взвешенных капель воды»… Мой бог, как это скучно — «скопление», «взвешенных»… Так, так… Третья девушка? В самом деле, почему девушка должна исчезнуть? Сколько вполне добропорядочных романов начинается именно с таких неожиданных встреч. Конечно, девушка возвращается: беседа — мы допиваем вино — переходим на «ты» — в перспективе любим друг друга. Или другой вариант: молния, гром, я бегу к автобусной остановке — у дерева плачет Третья девушка — снова молния и гром — знакомство — в перспективе молнии весьма часты.

Но девушка не возвращается, она действительно исчезла. То есть она живет, радуется, может быть, даже сегодня встретится с третьим молодым человеком. Но как это странно! — для меня она уже не существует…

Все, многоуважаемый! Раз появились такие мысли, пора домой. Я поднимаюсь. Позвольте, а в какую сторону мне идти? Когда-то люди, потерявшие ориентировку, смотрели на солнце или на кору деревьев. (Помните поучительный детский рассказ — как один мальчик заблудился? Но это был Хороший мальчик, он знал, что деревья с северной стороны порастают мхом, и этот самый мох вывел его… Очень умный был мальчик!) Но солнце куда-то скрылось. А кора? Кора, как это ни странно, — со всех сторон одинакова… Так как быть? И вдруг — гул автомашин, где-то они по дороге идут и идут… Вот он, мой компас! Там мой город, мой дом, моя стройка.

У остановки — группа домов. Микрорайон, как сейчас говорят. Почему это слово всегда меня раздражает? Микро… Почему «микро»? Наверное, его придумал очень скучный человек. Сидел, постукивал карандашиком по столу… Уже запроектированы названия улиц (известно ли вам, что названия проектируются? Специальное бюро есть!), и неплохо, между прочим. Вот одно — «Азовская». Какая сразу цепочка ассоциаций: Азов — Азовское море — море! — Когда у тебя отпуск? — Море!.. Сидел скучный человек и несколько улиц — Азовскую, Зеленую и Гагарина — превратил в «микрорайон». А как живучи эти бессмысленные термины. Вот уже говорят: «в нашем микрорайоне», а не на Азовской, Зеленой…

У домов деревья, скамейка. Я присел. Дома обжиты, в окнах занавески. На балконах кое-где развешано белье разных цветов. Со жгучим острым любопытством огляделся. Чужая, незнакомая жизнь текла рядом. Две женщины говорили о соседке из квартиры 72 — видно, досадила она им. (Мысль: может быть, и не досадила, а живет необычно.) Бегал мальчик. Он остановился и пристально посмотрел на меня. (Мысль: особые сейчас дети. Я бы ни за что так в детстве не решился.)

— Саша! — строго-укоризненно позвала мать со скамейки направо.

Рядом — парень и девушка. На балконе появляется женщина в белом платке:

— Обедать, дети… Коля, Вера!

Мне вдруг так захотелось, чтобы она назвала и мое имя: «Обедать, Витя!» Ну пусть скажет «Виктор», даже «Виктор Константинович». Но чудес не бывает. Она только мельком посмотрела на меня. Наверное, подумала: кто это чужой у дома сидит?

— Коля… Вера!

Парень и девушка встали.

Стало одиноко. У меня ведь не было своей семьи, не знал родных… Но никогда до сих пор не думал, что одинок, — всегда коллектив, товарищи. А тут все чужое, — словно отталкивается от меня.

— Саша, ну что же ты!.. Я тебе сказала — чужой дядя… Разве можно так?

— Садись сюда, Саша, — говорю я.

Но он убежал… «Чужой дядя»! Коллектив, коллектив! Как привыкли мы к этому слову, как привык к нему я. Общность людей, выполняющих одну работу?.. Нет, не только работа, технология, собрания… Неповторимый сплав человеческих индивидуальностей?.. Нет, не так, — сплав не индивидуальностей, а только некоторых черт людей. Тех черт, которые нужны для формирования коллектива. У меня берется выдержка… Кон черт — выдержка! Вот тоски не оберешься… Тоску — себе. Ему, коллективу, от тебя нужна выдержка… Он ее берет. И еще, может быть, внимание к людям — неоплатный долг, который накопился за мою сиротскую жизнь: бригадиру Мише, Марии Васильевне и Петру Васильевичу, Викиной маме, Николаю Николаевичу (управляющему) и сотням, сотням других… Обязан им? Да, обязан… Так вот — отдай другим… Отдай!

А тут я чужой, никому не нужный. Вот сижу — сиди, пожалуйста. А уйду, и всем, кто тут живет, кто сидит на скамейках, женщине в белом платке, что звала с балкона, — будет все равно.

Снова, уже устало, выглянуло солнце. Ласково и спокойно двигались удлинившиеся тени веток. «Ладно тебе, ладно», — говорили они.

— Пойдем домой, Саша, — сказала женщина. Она взяла мальчика за руку.

У подъезда № 2 они на миг остановились… Пусть оглянутся, пусть оглянутся! Нет… вошли в дом.

Дома — все по-другому. Здесь нет неба с облаками — домами ангелов, говорящих Верхушек, нет Третьей девушки. Тут календарь, те-ле-фон и записи: когда и что нужно сделать. Практически — тут уже стройка.

Правда, на стройке нет Большой чугунной сковороды, которая властвует в моей квартире. Да-да, когда живешь один, некоторые вещи одухотворяешь. У меня есть еще несколько сковородок малого и среднего размера, но ими я не пользуюсь.

Сковородки стоят стопочкой в духовке газовой плиты (я, между прочим, горжусь тем, что нашел столь удачное применение духовки. Уверен, что у 90 % холостяков духовки совсем не используются). Одно время, по неопытности, я пробовал пользоваться всеми сковородами… Вы представляете, что было, когда, не успев их помыть, я составлял сковородки стопочкой и они прилипали друг к дружке. Уже не помню, по чьему совету, я приобрел Большую чугунную сковороду и сделал основную ставку на нее.

Конечно, как водится, она загордилась: утром, когда я зажигаю газ, она сначала притворяется тихоней, но как только я выливаю содержимое нескольких яиц, сковорода подымает шум, фыркает, плюется. Мне приходится несколько минут смиренно стоять в стороне, пока она не успокоится.

Не знаю, есть ли смысл описывать все ее капризы: то она пережаривает и оторвать яичницу от чугуна невозможно; то, наоборот, недожаривает. Попробуйте тогда переложить на тарелку белок.

Через некоторое время я понял — Большая чугунная сковорода любит, чтобы ее носили на руках. Ношу, ничего не поделаешь! Деликатно подсовываю под нее тарелку… Но зато, друзья, сковороду можно мыть раз в неделю! Вы представляете себе, какая при этом экономия труда?!

Как хорош дома субботний (то есть вчерашний) вечер. Всё! Ты закончил трудную неделю. В твоем распоряжении больше суток — мир у ног твоих. А вот вечер воскресный — мрачный, полон тревог.

Ты начинаешь вспоминать, что, уходя с работы, забыл проверить, сделаны ли все заказы на новую неделю… Бетон, поступивший в воскресенье, наверное, не был вовремя принят. А еще хуже — совсем не поступил, и так называемый фронт работы для иностранных фирм не обеспечен… Придешь в понедельник утром на стройку, а там все кувырком — рабочие простаивают. Еще с прорабских времен во мне укоренился ужас перед простоями! И вообще, на кой черт выходной день, когда так тяжел воскресный вечер, когда понедельник рисуется в самых мрачных красках, когда, наконец, так трудно входить в рабочий ритм…

В сумерки приходит тоска. Машинально я побеседовал с Большой чугунной сковородой и сел в кресло у телевизора. Сейчас уже восемь, сейчас мне позвонят. Я заставлю Марию заговорить… На экране, источая улыбки и тая от них — кажется, что даже стекло телевизора стало липким! — ведущий рассказывает о кино. Как все у него хорошо! В какой несуществующий благостный мир он нас переносит…

Звонок! Я хватаю трубку. Да, конечно, это Мария. Это должна быть она… должна!

— Слушайте, Мария, — кричу я. — Подождите, не вешайте трубку! Почему вы трусите? Послушайте, Мария…

Кто-то вздыхает.

— Послушайте, не вешайте трубку! Послушайте…

Короткие гудки.

Небо синее, бездонное. Хочется, чтобы оно всегда было таким. Но я знаю — скоро, самое большее через месяц, все будет по-другому — пойдут дожди. На фоне неба, высоко, медленно движется огромная стрела крана. Кажется, что она охватывает не только нашу стройку — начатое здание, подъезды, где останавливаются груженые машины, открытые склады, где лежат тысячи строительных конструкций, — стрела объемлет весь мир, и уж во всяком случае Москву.

Все на стройке: сотни рабочих, работающих на высоте, — монтажников, верхолазов; работающих внизу — такелажников, плотников, бетонщиков; работающих где-то на этажах электромонтеров, слесарей; десятки инженерно-технических работников, диспетчеров, ежеминутно дающих указания через большие черные репродукторы, развешанные по всей площадке; начальников участков, прорабов, мастеров, командующих зонами, видами работ или отдельными бригадами; аппарат строительного управления № 113, размещенный в первом доме, все время складывающий, вычитающий, множащий и делящий какие-то цифры (огромные столбцы этих цифр вызывают у меня магический ужас!); представители иностранных фирм — число их известно только Секретариату СЭВ, — размещенных во втором доме с холодильниками для бутылок с водой, а может быть, и для чего-нибудь покрепче, со специальными папками, снабженными мудреными металлическими засовами (предмет зависти наших конторских!), черными телефонами, при помощи которых в течение нескольких минут можно связаться с Софией, Варшавой, Будапештом, Прагой; наконец, я, начальник строительства, который, по мысли главка, не должен вмешиваться в текущую работу управлений и фирм, а только «координировать» их работу, — мы все подчинены этой стреле. Ибо поднять конструкции может только стрела ползучего крана.

28 августа, утром, после трудного воскресного вечера, мне в голову пришла интересная мысль: поставить на перекрытии верхнего смонтированного этажа легкие краны для подъема небольших грузов; по мере роста этажей краны тоже бы перемещались выше. Мы разгрузим основной кран! Вот здорово! Я так увлекся расчетами, что не сразу заметил Елену Ивановну.

— Виктор Константинович, — укоризненно сказала она, — я в комнате.

— Очень приятно, Елена Ивановна, говорите скорее. Вот тут интересное предложение…

Она села напротив меня, закурила сигарету.

— Я ухожу от вас, Виктор Константинович.

В первую минуту, занятый расчетами, я не сразу понял.

— Ухожу… ухожу… — бормотал я, рисуя эскиз. Потом смысл заявления Елены Ивановны дошел до меня. — Как «ухожу»? — закричал я.

Елена Ивановна потушила сигаретку о кубик бетона, который лежал на моем столе.

— Ухожу, Виктор Константинович.

— Позвольте… Вы что, шутите? Кто же будет меня опекать? А замечания, а советы?.. Кто будет принимать иностранцев?.. Ведь они только затем, чтобы выпить чашку вашего кофе, пачками мчатся сюда… А сервизы чего стоят этого самого Коспырина?

— Костырина, Виктор Константинович.

— Да, Костырина… Вот видите, без вас все перепутаю… Не пущу! И не думайте!

Елена Ивановна как-то странно посмотрела на меня, снова закурила.

— Мне очень приятны ваши слова… Хотя вы, как всегда, облекаете их в юмористическую форму… Но вопрос решен.

— Да вы что, Елена Ивановна?.. Это что, окончательно?

— Да, Виктор Константинович. — Она встала. — Так нужно.

Я тоже поднялся — ведь Елену Ивановну не переспоришь.

— Жалко… Очень жалко! Как я без вас… Не пущу! — снова закричал я.

У дверей она остановилась, попробовала потушить сигарету о ручку двери, не получилось. Не поворачиваясь, сказала:

— Мне было очень приятно с вами работать… Может быть, впервые в жизни.

Вот еще один человек уходит из моей жизни. Жалко, славная женщина.

Я вспомнил, как впервые увидел ее в пустой конторе… «Может, вам нравятся молодые секретарши?» — тогда спросила она. Потом ее «битвы» с Быковым за мой кабинет… Она — в черном старомодном платье с большим вырезом сзади, открывающим худущие лопатки, — на первой встрече с представителями иностранных фирм… Чудная, странная заботливость обо мне как своем начальнике. Славная женщина!.. Стало совестно своих насмешек. Жалко — уходит… А почему, собственно говоря, уходит? Даст телефон, — можно будет звонить, даже увидимся… Но я знаю, что обманываю себя, — сколько уже людей так ушло из моей жизни… Вон они рядом, в Москве, — а ушли.

— Можно? — весело и, как всегда, многозначительно говорит начальник строительного участка Ким. Он пропускает вперед толстенького, небольшого роста человечка, который, неловко улыбаясь, останавливается посредине комнаты.

— О, Том Семенович! — Я быстро поднимаюсь, подхожу к нему и жму руку. — Очень рад вас видеть.

Этот визит начисто отметает мои мысли об исчезновении людей… Здравствуй, здравствуй, смешной, милый и страшно забывчивый Том Семенович Янин. Я продолжаю пожимать ему руку, потом усаживаю в кресло:

— Садитесь, садитесь, Том Семенович.

— Вы, может быть, и со мной поздороваетесь, Виктор Константинович? — насмешливо спрашивает Ким.

— Конечно… Понимаете, давно с Яниным не виделись.

— Понимаю. — Ким садится на стул, протягивает мне сводку за прошлый день.

— А меня вы тоже будете так встречать? — многозначительно спрашивает он.

Но я не придаю значения его вопросу, снова мысль о небольших кранах на перекрытии захватывает меня.

— Послушайте, Ким, с вас причитается.

— Я не возражаю, так обычно делается, когда…

— Вот смотрите, — перебиваю я его. — Смотрите, здорово, правда? — Я показываю ему эскиз. — Понимаете?

Ким только мельком смотрит на эскиз.

— Это меня уже не касается, Виктор Константинович.

И сейчас я не обращаю внимания на его реплику, смотрю на часы: ого, совещание с иностранными фирмами через десять минут. Я быстро встаю.

— Том Семенович, извините, буду через час.

— Ничего, я подожду, — он что-то ищет в карманах. — Где бумажка?.. Бумажка… только что я ее держал… Держал? Ну конечно, держал…

— Подождите, Том Семенович. Хорошо?

— Конечно, подожду… Бумажка она только что… Подожду.

Но в тот день к себе в кабинет я больше не попал.

Явиться на совещание вовремя — непреложный закон. Но у каждого был еще свой особый «почерк». Я приходил за пять минут до начала.

Карл Альбертович Вернер, представитель немецкой фирмы «Gummi», являлся за четыре минуты. Другие приходят за три, две, одну… Это их дело, болгар, венгров, поляков. Он, Карл Альбертович, должен пожать руку Виктору:

— О-а! Виктор! — восклицал Карл Альбертович. — Я имею большое удовольствие встретиться с вами.

Я поднимался с места и шел ему навстречу.

— О-а! Виктор, не нужно идти ко мне, я сам.

Мы встречались на северо-западном углу стола в одиннадцать пятьдесят шесть с половиной. Он долго пожимал мне руку с таким видом, будто мы не виделись год. (Ну, год, конечно, преувеличение, но, во всяком случае, не менее месяца.) Между тем мы виделись в субботу вечером, — и если перевести это на рабочее время, отбросить выходной, то только три с половиной часа назад.

В одиннадцать пятьдесят семь я возвращаюсь на свое место, а Карл Альбертович, предварительно проверив устойчивость стула, размещается на другой стороне стола, под углом шестьдесят градусов ко мне. Стул жалобно скрипит и стонет.

— О-а! — Карл Альбертович с удовлетворением открывает свою папку.

И сразу же в дверях появляется Штумм, тоже немец, представитель фирмы «Stein», Он проходит по залу, садится рядом с Карлом Альбертовичем и, неловко улыбаясь, говорит:

— Gut Morgen!

— Геноссе Штумм приветствует уважаемого Виктора и желает ему весьма хорошего дня и успехов в работе, — так Карл Альбертович переводит короткое приветствие Штумма.

Без двух двенадцать входят: Ким (он садится рядом со мною), болгарский архитектор Стоянов и небольшого роста, ладный и симпатичный пан Станислав, с ним еще два поляка.

Старинные настенные часы, подаренные нам Секретариатом, начинают шипеть, прокашливаться, готовясь к бою, — приходят венгры. Они занимают места напротив меня и, как только раздается первый удар, закуривают.

Но церемония не закончена, — улыбаясь, мы ждем, когда часы закончат бить. Вот двенадцатый удар — в дверях появляется Быков. Мы уже привыкли к этому, порой мне кажется, что он проходит не из своего кабинета, а вместе с механической кукушкой сидит внутри часов: «бом… бом» — двенадцатый удар; открывается дверка: «Ку-ку… ку-ку», — выскакивает кукушка. Быков, в отличие от кукушки, появляется молча. Идет на своё место и угрюмо молчит все совещание. Он садится рядом с Кимом, и, когда я спрашиваю мнение Быкова, за него отвечает Ким.

Между прочим, я уже несколько раз собирался проконсультироваться с часовым мастером — узнать, когда, собственно говоря, по этим, часам точно двенадцать: с последним ударом или с первым. Было бы здорово, если бы с первым ударом, — выходило бы, что Быков каждый раз опаздывает.

— Товарищ Быков весьма пунктуален, — и на этот раз сказал Карл Альбертович, чтобы доставить Быкову удовольствие.

Как всегда, соблюдая этикет, я начал с болгарской фирмы «Стройэкспорт». Так меня учил Кареев из Секретариата — начинать по алфавиту.

— Рассмотрим график работ фирмы «Стройэкспорт»…

Но меня прервал Карл Альбертович:

— Имею сделать заявление.

Я посмотрел на болгарского архитектора.

— Пожалуйста, — спокойно сказал тот.

— Пожалуйста, Карл Альбертович.

Вернер поднялся:

— Я хочу сказать, что четыре рабочих, которые выделил для меня геноссе Ким на стяжку, весьма большие лодыри, плохо работают, «Gummi» есть на простое.

 

Глава четырнадцатая

Быков

В этот вечер Быков долго сидел дома за столом, пристально рассматривая чертеж. Черт его знает, — чтобы заделать стык панелей, нужно выполнить семь операций.

— Товарищ начальник… — подошла Наташа.

«Семь! Это же нужно?!» — мысленно возмущался Быков.

— Товарищ начальник Быков, — Наташа тоже нагнулась над чертежом.

— Ну? — не отрывая глаз от чертежа, произнес он точно так же, как десятки раз сегодня говорил на стройке.

Но Наташа молчала, он поднял голову и вдруг рассмеялся.

— Послушай, Наташа, не называй меня начальником. Можно? А то чертежи — как на стройке, письменный стол с телефоном — тоже, а ты тут еще — «начальник».

— Я иду спать. — Она пристально смотрела на мужа.

— Сейчас, — ответил он, как всегда отвечал, получив приглашение на оперативку.

Она ушла — в этом мире все меняется, десять лет назад было все иначе.

Наконец Быков разобрался в чертеже. Придется завтра дать бой конструктору и, может быть, Тишайшему… Тишайший! Вот уже год, что бы Быков ни делал, о чем бы ни думал, его мысли всегда возвращаются к Нефедову. Каждый раз Тишайший казался ему другим: то мягкий, боится даже пустяковым замечанием обидеть ближнего, то точит-точит, добивается своего, хотя бывает, что все «ближние» против. То обычный соглашатель, попросту трус, то смело идет наперекор даже главку.

Что скрывается за приторной вежливостью, что в середине? Трус Нефедов или смелый?.. И как это можно, чтобы начальник строительства был всегда вежливым? Всегда!

…Ну вот, сосед включил телевизор. Нет, это он поет. Сначала, как ложатся спать, с полчаса тихо, потом поет…

Так, о вежливости. Чепуха это! Попробуй Кима хотя бы раз в день не продраить, на голову сядет. Между прочим, это Ким назвал Нефедова «Тишайшим». Ким как-то сказал: «Не могу утверждать, но сдается мне, Тишайший всех на стройке обводит вокруг пальца. И вас в том числе, Владимир Яковлевич».

Маска все! Наверное, Нефедову тоже хочется иногда послать Быкова к чертовой бабушке или еще подальше. Но вот придумал себе маску — вежливость, надел ее, а теперь уж, хошь не хошь, нужно носить.

…Опять соседушка поет…

Небольшой перерыв. Быков идет на кухню. Нужно посмотреть, что там Наташа оставила в холодильнике. В полночь обычно на него нападает голод… Так что там? Салат. Трава самая настоящая! Это Наташа кормит его травой, чтобы он похудел. Ничего не получится, милая, — порода такая. Он, морщась, жует скользкие, словно резиновые, котлеты. Утром, по всей вероятности, Наташа скажет, что он съел свой завтрак.

Именно потому, что котлеты были невкусны, Быков вспомнил, как Тишайший попал в историю. Карл Вернер на оперативке заявил, что рабочие, которых выделил ему Ким, «весьма большие лодыри». Тишайший, бедный, уж так старается на совещаниях с фирмами никого не обидеть. Быкову всегда кажется, что перед Нефедовым на столе расплывается пятно патоки. Даже когда Вернер на две недели сорвал график, и тогда Нефедов сладким голосом продиктовал в протокол, что несколько задержались работы фирмы «Gummi» и генподрядчик просит… Просит! А вот когда Быков за день — на один день! — что-либо не выполнит, в протокол записывается: «Срыв срока»… И вдруг Вернер заявляет: «рабочие — лодыри».

Из кухни Быков выходит на балкон. Вдали высокие темные дома. Только кое-где еще светятся окна. Москва уже спит. «Рабочий город», — с уважением думает о Москве Быков… Пошел дождь, капли деловито застучали по железным сливам окон, еще минута — начала жаловаться водосточная труба, на асфальте появились слабые отблески фонарей.

Он садится на стул. Мучительно сладко пахнут цветы… Кажется, разладилось у него с Наташей. Все так же шутливо называет его: «Начальник» или «Начальник Быков», но он знает — это по привычке, а может быть, чтобы хоть внешне было по-старому… Разладилось!..

Ким мог действительно отправить Вернеру рабочих с ленцой, в большом коллективе всегда несколько лентяев найдется. Но заявлять так на официальном совещании?!

Тишайший только посмотрел на Вернера. «Это мы обсудим отдельно. — Тон такой холодный, без патоки, что немец сразу замолчал. — Если вас не затруднит, Карл Альбертович, завтра встретимся в десять». Потом Нефедов повернулся к Быкову: «Обеспечьте Карлу Альбертовичу фронт работ. Будьте у меня тоже в десять».

Интересно, как выйдет из положения Нефедов? Сделать Вернеру замечание — вроде не имеет права, но оставить выходку без последствий тоже нельзя.

Несколько раз ночью Быков просыпался, сосед все пел. Хотя Быков чертыхался негромко, Наташа проснулась.

— Пусть поет, — заступилась она за соседа.

— Разве это обязательно?

— Нет, — она пристально посмотрела на Быкова чуть раскосыми глазами, — не обязательно. Важно, что он поет часто…

Восемь утра. Стройка еще не на ходу. Кажется, что все застыло — краны, подъемники, тысячи различных приспособлений, и нет такой силы, чтобы оживить ее. Чего ни делал Быков, да и Тишайший тоже, чтобы ровно в восемь начиналась работа. Не получается. Почему это?

Вот и приходится Быкову стоять в центре площадки, всех торопить. Это многоуважаемая Елена Ивановна — он знает — прозвала его «Наполеоном с подтяжками». Думает, что от гордыни он так стоит. Какая там гордыня!.. А подтяжки? Причина совсем прозаическая: не держит ремень, брюки с живота сползают.

Бежит Ким.

— Владимир Яковлевич! («Запыхался, бедный, — ретивость показывает!»)

— Чего тебе?

— Новый начальник участка пришел!

— Ну и что? («Оборвать нужно, чтобы чувствовал себя виноватым, только тогда работать начнет».)

— Как же, Владимир Яковлевич? Я перехожу на другую работу.

— Сегодня у тебя рабочий день тут?

— Да. Но, Владимир Яковлевич…

— Вот и работай. Смотри, кран еще раствор не поднял.

— Да, но…

Вот, говорят, Быков — грубый, Быков — резкий. А что с такими, как Ким, поделаешь?

— Иди!

— Да, но…

— Я сказал… Или добавить что для ясности?

Подходит Вернер.

— О уважаемый товарищ Быков!.. («Уже и «уважаемый»! Вроде до сих пор Вернер так называл только Тишайшего».)

— Примите, уважаемый («Снова!») товарищ Быков, мою самую глубокую благодарность… («Еще бы! Ночью вкалывали, чтобы фронт работы ему обеспечить!»)

— За что?

Вернер очень удивился:

— Мою весьма глубокую благодарность!..

Рысью Роликов.

— Владимир Яковлевич, извините!

Быкову кажется, что бригадир под стать Тишайшему: все «простите» да «извините».

— Ну?

— Сегодня все бригадиры собираются, и иностранные. Будете, Владимир Яковлевич?

Быков молчит, смотрит вверх.

— После работы, Владимир Яковлевич, в полшестого.

Быков все смотрит вверх, там бригада Роликова еще только очищает ящики для раствора.

— Я уже был наверху, Владимир Яковлевич. Сейчас начнут.

Быков смотрит на часы. Роликов тоже смотрит — на часах уже 8.10,— виноватым голосом он произносит:

— Я наверх побежал, что-то не начинают.

Подошел диспетчер Сечкин:

— Владимир Яковлевич!

— Да, Миша! — Левая рука у Сечкина сухая, не действует. Сам он тощий, неизвестно в чем душа держится. Но Быков ценит его и не променяет на целый десяток других, здоровых. — Как дела, Миша, на бетонном фронте? — Быков осторожно обнимает его за плечи.

Худое желтое лицо Сечкина невозмутимо.

— Из бетонного только что звонили, — говорит он сухо. — Могут вдвое увеличить подачу. Сто кубов.

— Как считаешь, Миша?

— Нужно брать, пока дают. — Сечкин аккуратно снимает руку Быкова со своих плеч.

Быков не обижается. Так оно всегда в жизни: кто-то ждет знаков внимания, был бы рад им, а знаков этих самых нет; Сечкина от души обнимаешь, а он недоволен.

— Ладно, Миша, действуй. Скажи Киму, чтобы принял.

Сечкин не спеша отходит. Левая рука висит безжизненно, да еще и подхрамывает он… Худой, сумрачный… Что там у него дома? Как жилье? Зарплата?.. Эх ты, Наполеон, у которого без подтяжек брюки не держатся, — обнимаешь? Только превозносишь на всех оперативках Сечкина. А как он живет, больной? Эх ты!..

Вот наконец пошел большой кран. Стрела разворачивается, пошли и другие краны на складах, промчались машины… Быстрее, быстрее, уже 8.20!.. Поползли вверх красно-желтые коробочки подъемников, движутся стрелы кранов, еще машины — и вот наконец поплыла вверх панель… «Крутится-вертится шар голубой. Крутится-вертится над головой…» Это жизнь — стройка! Это жизнь!

…Уже десять. Нужно идти к Тишайшему, на встречу с Вернером по поводу «лодырей». Но Быков еще стоит. Вот уже появилась Нина, секретарша, выдвинутая из табельщиц на столь высокий пост за умение печатать тремя пальцами: двумя — правой руки, и одним — левой. Не меньше четверти своего рабочего времени, а может быть, и треть она почему-то дует на свои пальцы.

— Владимир Яковлевич! Елена Ивановна звонила. Просят вас.

— Хорошо.

— Уже десять.

— Сказала? Все… Иди! («Еще стоит… очень настырная!») Можешь идти. («Сейчас обязательно пожалует Елена Ивановна. Так и есть: появилась. Снова в длинном черном платье, видны худые ключицы. Черт ее знает, вроде баба неглупая, а одевается смешно!»)

— Владимир Яковлевич, вас ждут.

— Знаю.

— Прошу вас сейчас же идти со мной. — Она берет Быкова за руку. — Ну-ка, «Наполеон с подтяжками», пошли! — Это первый раз секретарша в глаза так его называет. — Ну что вы удивились? Да, «Наполеон», — уже могу говорить. Ухожу со стройки. — Она тянет Быкова за руку. — Тяжелый какой! Ну чего удивляетесь, сейчас без меня тут всеми командовать будете.

— И Тишайшим? — спрашивает Быков.

Она громко смеется, закуривает. («До чего противно, когда женщина курит!»)

— И Тишайшим, — повторяет она.

— Ладно, тогда иду. — У входа Быков останавливается. — Так вы уходите?

— Миленький мой Наполеончик, у вас уже и мозги начинают заплывать жиром. Только сейчас дошло?! — Она открывает дверь и вталкивает Быкова в коридор. Ему кажется, что при этом она тушит сигарету о его спину. Жалко, что уходит.

Он продумал свое поведение с Тишайшим, молчать. Если точнее — слова три-четыре, не более.

Спросит Тишайший на оперативке, отвечает Ким. С Кимом все договорено. Как говорят шахматисты: сделана домашняя заготовка. На вопрос: «Почему не выполнили свое обязательство?» ответ: «Не подвезли бетон», если речь о бетонировании, или «Не подвезли раствор», если речь пойдет о стяжках. На вопрос: «Когда подвезут?» — Ким должен промолчать, только пожать плечами.

Но это не двухходовка, а многоходовая комбинация, которая должна закончиться поражением Нефедова… На вопрос: «А все же?» — Ким должен ответить, что он звонил, обещали.

Нефедов и дальше будет задавать вежливые вопросы. Поэтому предусмотрено, что после пятого-шестого вопроса Ким должен попросить у него помощи. Это шах и мат! Быков не знает, кто первый применил сей ход — просить у начальства помощи. Гениальное изобретение! Очень несправедливо, что автор неизвестен… Шах и мат! Правда, не надев маску вежливости, Тишайший мог бы возразить, что, мол, раствор и бетон дело не его, а Быкова. Но маска не дает. И он мелким, как Быкову кажется — девичьим, почерком что-то записывает в блокнот.

Когда речь идет о более сложных работах, Ким отвечает: «Нет чертежей». Тишайший, правда, сделал встречный ход, стал приглашать на свои совещания проектировщиков. Тогда Ким изменил тактику: да, мол, чертежи есть, но детали нужно уточнить.

Все это — чтобы позлить Нефедова. Обычно, пока велся допрос-перепалка, работа уже заканчивалась. Но когда Нефедов вызывает Быкова одного, Быков чувствует себя неловко. Ему кажется, что вот-вот Нефедов снимет маску вежливости и скажет по-простому: «Ты, Быков, долго собираешься дурака валять? Я ведь знаю, хотя в твоем графике помечено, что работа не выполнена, на самом деле она сделана». Но пока Тишайший держится. Только изредка в его ясненьких голубых глазках появляются искры то ли насмешки, то ли гнева.

Быков при встрече молчит. Но и Нефедов в последнее время свой «маневр» придумал, подпускает шпильки тонкие-тонкие, ждет, что он, Быков, не выдержит… А интересно, как он поведет себя с Вернером? С одной стороны, Вернер — гость, а гостей к порядку призывать нельзя. С другой — Вернер поступил нетактично, а этого прощать нельзя. Интересно!

У кабинета Тишайшего навстречу Быкову — Михаил Александрович, финансовый бог СУ-113, он же начальник производственного отдела, человек пожилой, но очень подвижный.

— Владимир Яковлевич, подпишите, пожалуйста.

— Что? — На всякий случай Быков сделал строгое лицо, иначе финансовый бог своими длинными речами совсем голову заморочит. По Михаилу Александровичу, для выполнения плана не нужны ни технология, ни графики, ни ежедневные жестокие сечи за материалы, нужно умеючи составлять процентовки. Еще нужно, это Михаил Александрович всем ежедневно вбивает в голову, с субподрядчиков сдирать за услуги столько, чтобы покрывать все затраты СУ-113.

«Вот, — объясняет он, — принесли счет за электроэнергию — пять тысяч. Сумма большая! По-старому — пятьдесят тысяч…» — «А керенками сколько будет?» — смеется Ким. Но Михаил Александрович на Кима внимания не обращает. «У нас тридцать субподрядчиков, — разъясняет он. — Если разделить пять тысяч на тридцать, получится по сто семьдесят рублей. Каждый субподрядчик, конечно, примет такую сумму». — «А мы? — улыбаясь, спрашивает Ким. — Мы сколько будем платить, ведь электроэнергию в основном потребляют наши механизмы?»

Быков знает, что исподтишка финансовый бог уже подбирается к иностранным фирмам. Сейчас Михаил Александрович сует на подпись какие-то письма.

— Зайдем! — Они вошли в кабинет Нефедова.

— Конечно, Тишайший прежде всего посмотрел на часы. Уже десять двадцать. Быков опоздал на двадцать минут, но при подчиненном, в данном случае при Михаиле Александровиче, Тишайший замечание никогда не делает. Встает, протягивает руку.

Рука у него небольшая, холодная, с очень аккуратно подстриженными ногтями. Быков вспоминает, ему рассказывали, что Тишайший был каменщиком. Не может этого быть, он и кирпича в руки не возьмет!

— Присаживайтесь. — Нефедов показывает на кресло, поправляя галстук («Всегда одет с иголочки!»). — Все дела? — В глазах у него появились искры. Это он свой маневр проводит — насмешку, но Быков молчит.

— Если разрешите, Виктор Константинович, — сказал Михаил Александрович кланяясь («Финансовый бог тоже политес знает»), — я несколько срочных бумажек Владимиру Яковлевичу на подпись. Если позволите?..

— Пожалуйста.

Михаил Александрович положил на стол пять бумажек.

— О чем? — спросил Быков.

— Это мы пишем или нам пишут? — В глазах Нефедова уже не искры, а огоньки.

— Мы пишем, — серьезно ответил финансовый бог. — Тут о плате за услуги.

Быков молча прочитал письма, адресованные фирмам. Все вроде правильно, но вот конец: «…в случае, если в течение пяти дней от вас не поступит плата за услуги, СУ-113 вынуждено будет отключить электроэнергию». Так обычно пишут субподрядчикам. Фирмы тоже на субподряде, все правильно, но не слишком ли резко? Надо бы посоветоваться с Тишайшим, но это исключено.

— Расчет!

Михаил Александрович показывает расчет. Вроде верно. Может, все же посоветоваться? Нет. И, будто Тишайшему назло, Быков решительно подписывает.

— Эта закорючка после «в» у вас еще с детства? — поинтересовался Тишайший. — Сейчас принято просто писать свою фамилию, без росчерков, — пояснил он.

Быков и тут промолчал. «Ничего, ничего, посмотрим, как с Вернером ты будешь иронизировать!»

Как всегда любезно раскланиваясь, быстро вошел Карл Альбертович Вернер.

— О уважаемый геноссе Виктор! О товарищ Быков! («Снова он, Быков, только «товарищ».) Мне доставляет весьма большое удовольствие видеть вас. — Несмотря на улыбку, держится он настороженно. Понимает, будет серьезный разговор.

— Садитесь, Карл Альбертович, — Тишайший вышел из-за стола. — Геноссе Быков выражает весьма большое извинение за опоздание. У него были важные дела. Он, правда, еще не успел объяснить, какие именно, но я уверен, что важные. Так, Владимир Яковлевич?

Быкову ничего не остается, как утвердительно наклонить голову. Ничего, он все припомнит!

У Тишайшего на столе этот проклятый нарзан, который у Быкова в печенках сидит, и сигареты. Несколько минут Нефедов расспрашивает о погоде в Дессау, о здоровье фрау Марты, о вилле «Марта». Это на стройке, где дорога каждая минута! Конечно, он побоится сделать Вернеру замечание. Кончится тем, что еще и сам извинится. Быкову стало противно, он вдруг сказал:

— Может быть, вы получите сведения о Дессау без меня?

Тишайший даже не посмотрел на него, продолжал:

— У вас хорошая вилла, Карл Альбертович. Наверно, и гости собираются?

— О уважаемый Виктор, много гостей. — Вернер знает, о чем должен быть разговор. Но вилла «Марта» — это так невинно. Его настороженность проходит, он пунктуально перечисляет, кто к нему приходит в гости.

Быков снова не выдержал:

— У меня сейчас должен пойти бетон. — Он вскочил. — А гости Вернера — может, об этом потом, после работы.

Тишайший подождал, пока Быков дошел до дверей, и тихо обронил:

— Садитесь, Быков!

Что-то в его голосе заставило Быкова вернуться. Впервые за все время Тишайший назвал его по фамилии.

— А как вы относитесь к своим гостям, Карл Альбертович? — продолжал любезный разговор Нефедов.

— О Виктор, мы с фрау Марта очень любим гостей, уважаем…

— Ну а гости как относятся к вам? — Тишайший раскупорил нарзан, налил в стаканы. Быков в сердцах отодвинул стакан.

— Гости? — недоумевает Вернер. — У нас гости приличные люди, весьма достойны. Уважают хозяев и ведут себя, как это сказать?.. Прилично! Ну да, Виктор, весьма прилично. Можно так сказать, товарищ Быков?

— Так сказать можно, — за Быкова медленно ответил Нефедов, потом вдруг быстро спросил: — Скажите, Карл Альбертович, как вам у нас работается? Хорошо? Уважают вас как гостя?

Сейчас Быкову не хочется уходить. Он вроде начинает понимать, куда клонит Нефедов, даже протягивает руку к стакану, но тут же быстро отдергивает.

Вернер, прижимая руку к сердцу, чуть приподымается:

— О уважаемый Виктор, очень весьма хорошо. Я имею большое наслаждение, имею сказать вам и товарищу Быкову, товарищу Ким… — Вернер перечисляет много фамилий. — мою весьма искреннюю признательность. Я правильно говорю это слово?

— Вы верно говорите, Карл Альбертович, — глядя прямо на Вернера, произносит Нефедов. — Верно. Ну а вы как относитесь к хозяевам?

Вернер улыбается, снова кладет руку на сердце.

— Я, Виктор, весьма уважаю.

— Уважаете?

Вернер смотрит на Нефедова. Только сейчас он начинает понимать, что неприятный разговор, которого он боялся, фактически уже состоялся. Улыбочка улетучивается, он встает и торжественно произносит:

— Имею сделать Erklarung, что есть заявление, товарищ Виктор и товарищ Быков.

Тишайший тоже встает. Быков сидит.

— Сим даю весьма Hoshtens, что есть крупное извинение. Вы, товарищ Виктор, сейчас весьма тонко сделал ясно, как нехорошо я сказал на совете… совете?.. совещании. Я правильно говорю это слово?

— Теперь вы можете идти, Быков, — говорит Нефедов.

Быков еще сидит. Ему очень хочется услышать, как закончится разговор, но Нефедов холодно повторяет:

— Вы ведь спешили…

Быкову вдруг захотелось, чтобы Тишайший был любезен и назвал его, как всегда, по имени-отчеству, но тот добавляет:

— …Быков.

Быков идет к двери, берется за ручку. Вот сейчас его окликнут, но Тишайший молчит. Быков толкает дверь и выходит.

— Владимир Яковлевич! — навстречу бежит Ким. Но Быков не останавливается, проходит мимо него. Ким смотрит с удивлением. Пусть смотрит. Нужно осмыслить, что произошло… Собственно говоря, ничего: извинился Вернер, а у Быкова такое чувство, будто его высекли. Почему? Ну ладно… Крутится-вертится шар голубой, крутится… Нет, не крутится! Шар остановился.

Если раньше Быков еще колебался, то сейчас понял: вместе, на одной стройке, им с Нефедовым не работать. Когда и как они расстанутся — дело второе. Главное — решил. Ему сразу стало легче.

На следующий день Ким привел небольшого круглого человечка с воробьиной внешностью.

— Вот, Владимир Яковлевич, вместо меня, Том Семенович Янин.

Ким, очевидно, побаивался, что новый прораб не понравится и Быков откажется от него. Когда Янин начал искать что-то по своим карманам, приговаривая: «Направление… направление! Я же только что его держал!» — Ким заботливо сказал, что бумажка лежит у Янина в правом кармане брюк. Янин обрадовался, но бумажки не нашел.

— Вы, Том Семенович, ищете в левом кармане пиджака, а я сказал, в правом кармане брюк, — дал справку Ким.

— Брюк? — удивился Янин. — Тут?

— Ну да.

Янин нашел помятую бумажку, посмотрел на нее через очки.

— Вот! — радостно и облегченно сказал он.

Конечно, в другое время Быков этого воробья Янина послал бы со стройки подальше, но уж больно Ким спешил уйти. Ах вот как, спешишь? Ну что ж, иди, и притом поскорее.

— Можешь идти! — сказал он Киму.

Тот не сразу понял.

— Когда к вам зайти, Владимир Яковлевич?

— Зачем?

— Ну как же, оформиться. Так сказать, проститься…

— Считай, что ты уже оформился и простился. — Быков заметил, что Янин при этом улыбнулся («Видно, не такой уж тютя!»). Быков разгладил бумажку, покрытую какими-то жирными пятнами («Неряха какой!»), и поперек ее написал резолюцию об увольнении Кима и зачислении Янина.

— Вот бери, прячь, — сказал он Киму. — Ты-то не ошибешься карманом. Верно? — И повернулся к Янину: — Как вас?

— Меня зовут Том Семенович… А как вас? — спокойно спросил Янин.

Оборвать следовало воробушка, видно стреляного. Сразу приструнить, чтобы знал, куда попал. Быков вспыхнул.

— Знаете… — начал он, но, увидев невинное лицо Янина, оставил эту мысль. Вот свяжись с таким, только нервы попортишь, недоделанный он, что ли? — Меня зовут Владимир Яковлевич Быков. Вас еще что-нибудь интересует?

— Извините, плохая память у меня. — Янин вытащил потрепанный блокнот. — Сейчас запишу: Яков Владимирович…

— Владимир Яковлевич, — шепнул Ким.

— Ах да-да.

Ким все не уходил. Быков понимал, надо бы ему, конечно, проводы устроить… Ни черта, — в самое трудное время убегает, польстился на должность! Быков встал и вышел из конторы.

Приставной лифт поднял его на двадцать второй этаж. Тут бетонировали перекрытие. Дальше, на двадцать четвертый, где шел монтаж, нужно было подняться по металлической лестничке. Собственно говоря, на монтаже делать ему нечего, только потеря времени, но вчера Быков случайно заметил, что боится высоты. Он, Быков, чего-то боится? Значит, раз боишься, то каждый день будешь взбираться наверх. Это твердо!

Лестница, по которой ему предстояло подняться на десять метров, стояла на маленькой консольной площадке, словно над пропастью.

На площадке, огражденной двумя тонкими металлическими прутьями, сразу возникло странное чувство отрешенности, будто тут, на восьмидесятиметровой высоте, уже нет ничего привычного: людей, которыми он командовал, стройплощадки, забот. Быков смотрел вниз, он знал, что эти маленькие коробочки, которые бегут во все стороны, — грузовые машины; неподвижные коробочки побольше — штабеля железобетонных плит; это — краны с тонюсенькими стрелами. Но он один, кем-то заброшен сюда. Сейчас нужно еще оторваться от тонких прутиков ограждения площадки — единственное, что связывает его с землей, — и вверх. Над этой страшной, отрешенной пропастью.

Да пропади оно всё пропадом, зачем отрываться от прутиков-земли?.. «Трусишь? А ну вверх! — приказал он себе. — Монтажники ведь тут подымались… Но они обучены, они особенные — не боятся высоты… Нет, обыкновенные». Ведь только вчера он иронизировал над Роликовым, чувствовал себя большим, крепким. А ведь Роликов, скромный, стеснительный Роликов, ходит тут, не боится… «Ну! — Он схватился руками за перекладину лестницы и поставил ногу… — Ну! Только вниз не смотреть! Ну, Быков, это же совсем просто: вперед правой рукой за следующую перекладину… Есть! Ведь ты крепко держишься, верно?! Сейчас ногу вверх и отрывай левую руку. Пошел!» Он тяжело полез вверх.

У самого верха он протянул руку. Но на площадке не было скоб, не было ничего, за что бы рука могла ухватиться, только скользкий металлический настил… «Так, спокойно, главное, спокойно! Что же сейчас делать?»

Быков машинально посмотрел вниз, ему показалось, что лестницы нет, он просто висит в пустоте. Он невесом, ничего не боится, он может просто висеть себе в пустоте…

«Спокойно, Быков! Без глупостей. Не может быть, чтобы на площадке не за что было ухватиться…» Он снова пошарил рукой. Нет, только настил. Ничего не оставалось делать — вниз…

Он оторвал руку от площадки, но в этот момент лестница качнулась. Быков быстро схватился за площадку и вдруг понял — лестница наверху не закреплена.

— Эй! — крикнул он. — Кто там наверху? Есть кто?!

Никто не отозвался. Он понял — не услышат. Сколько ему предстояло висеть так на лестнице? Сколько он выдержит?

Вдруг на площадке раздались шаги.

— Эй! — снова крикнул Быков.

Кто-то нагнулся над ним:

— Владимир Яковлевич, что вы тут делаете?

Быков поднял голову и увидел круглые удивленные глаза Роликова.

…Когда его с трудом подняли на площадку, он узнал, что приставной лестницей никто не пользуется, ее еще только начали устанавливать. Быков чертыхался, угрожал, но был доволен собой — знал, завтра снова пойдет на высоту. Высота, высота! Тот, кто хоть раз преодолел свой страх, уже будет дружить с ней…

Конечно, нужно было наказать Роликова за нарушение техники безопасности — не приварил лестницу, но Роликов спас его, и Быков даже пообещал ему прийти на собрание бригады.

Все же крутился над его площадкой шар голубой. Крутился, несмотря на то что на площадке еще был Тишайший.

В 14.00 к Быкову зашел новый начальник участка Том Семенович. Сказал, что по предложению Виктора Константиновича он будет ставить на перекрытия легкие краны.

Быков запретил.

— Почему? — удивился Том Семенович. — Ведь легкие краны разгрузят главный кран. — Том Семенович несколько минут искал в своих карманах схему установки, приговаривая: — Схема? Где схема? Ведь я положил ее сюда, в карман… в правый карман пиджака.

Чертеж он нашел смятый, с большим жирным пятном.

— Извините, рассматривал во время обеда, — пояснил Том Семенович тайну пятна.

— Запрещаю, — Быков положил руку на телефонную трубку. — Нужно все это обдумать.

В 15.00 к нему пришел инженер из института. Он положил на стол график:

— Виктор Константинович уже смотрел, завизируйте, пожалуйста.

Быков отказался.

— Почему? Ведь раньше вы визировали.

Быков придвинул к себе график и сверху надписал: «Не согласен».

В 15.30 пришел начальник отделочного СУ Вяткин. Быков сразу отослал его к Тишайшему, пусть тот решает. Он понимал, что поступает неправильно, но по-другому уже не мог.

В 16.00 позвонил Нефедов. Он спросил Быкова, почему тот запретил устанавливать легкие краны, не подписывает график, почему не решает вопросы субподрядчиков.

Быков готовился к ответу. Как всегда сначала помолчав, он сказал:

— Так я решил.

Но Нефедов не рассердился, на что рассчитывал Быков.

— Очевидно, приключение на высоте повлияло на вас? — иронически заметил он. — Мне придется…

— Это ваше дело, — перебил его Быков. И сразу подумал, что сделал неправильно. Нужно было дать Тишайшему высказаться, а потом уже холодно и спокойно ответить.

В 16.15 он вызвал к себе кадровичку Марию Федоровну, предложил сегодня же побывать у Сечкина и узнать, как у него с жильем, чем нужно помочь.

Мария Федоровна жалостливо посмотрела на Быкова.

— Говорят, вы сегодня чуть не упали, Владимир Яковлевич?

А в 16.30 за ним приехала машина начальника главка.

Вот и чудесно: Нефедов нажаловался. Но пусть никто не рассчитывает, что он снова в главке растеряется… У-у, ябеда тишайшая!

— Мне переодеться нужно, — сказал Быков водителю главковской машины.

— Приказано доставить немедленно.

 

Глава пятнадцатая

Увольнение

В главк я приехал вслед за Быковым. Ну и вышколенные тут секретари! Я смотрел, как Евгения Аполлоновна спокойно выслушала толстого вспотевшего Быкова, как будто каждый день на прием к начальнику главка являются работники в подтяжках поверх рубашки, в белой кепочке с длинным целлулоидным козырьком.

Да, его вызывали, Быков может сразу пройти в кабинет, только, может быть, он снимет головной убор…

Быков, еще больше вспотев, снял кепочку и запихнул ее в карман.

Вот и хорошо. Она понимает, что он спешил, не успел переодеться… Может быть, он все же спрячет подтяжки?.. Ах, не может. Ну что ж, ничего страшного — все равно как в спецовке.

Быков не знал, куда деваться от внимательного соболезнующего взгляда Евгении Аполлоновны. Он полез в карман за платком, но платка не оказалось.

— Возьмите газетку, — посоветовала секретарь. — Я часто в метро употребляю ее вместо веера.

Быков взял газету.

— Можно идти? — хрипло спросил он.

— Да, конечно, — секретарь посмотрела в бумажку. — Конечно, Владимир Яковлевич, проходите, пожалуйста. Начальник главка в отпуске, вас примет заместитель, Борис Степанович Несветов… И вы, Виктор Константинович, — добавила она.

Я прошел вслед за Быковым в кабинет. Здесь кроме Несветова, моложавого и крепкого мужчины, ранее работавшего в исследовательском институте, был Померанцев.

— Вот он, Быков, — сказал Померанцев.

— Интересно! Ты что же, и на стройке так ходишь? — В институте Несветов был очень вежлив. Перейдя в главк, он, очевидно, посчитал, что находится непосредственно на производстве. А на производстве — это у него не вызывало никакого сомнения — люди должны быть энергичны, деловиты и просты без фокусов. Если деловитость и энергию Борису Степановичу еще предстояло доказать, то «простоту» в обращении он усвоил сразу: во-первых, перешел со всеми, кто был ниже его по должности, на «ты», а во-вторых, начал, как говорится, рубить правду-матку в глаза.

— Под иностранца ты, что ли? — съязвил Несветов.

Быков еще больше вспотел. Памятуя совет секретаре он начал обмахиваться газетой, что дало повод Борису Степановичу сделать еще одно ироническое замечание.

— Ну, садись! — наконец сказал он. Несветов твердо усвоил, что «на производстве» не следует сразу предлагать стул своему подчиненному. Пусть постоит, прочувствует, где находится. — И ты, Нефедов, садись. — Несветов посмотрел на меня.

— Так что же ты, миленький, наделал? А? Молчишь?! Набедокурил и молчишь? Выгоним! — Последнее слово тоже входило в понятие «без фокусов». «На производстве» уже привыкли к попрекам. Нужна прямая угроза. Несветов тряхнул головой и гневно посмотрел на Быкова.

— А ему что, — подлил масла в огонь Померанцев, — своя рука владыка.

Быков вдруг встал. Хрипло и взволнованно он начал рассказывать о делах на стройке. Он, Быков, знает, что Нефедов тут в главке пожаловался. Именно это характеризует всю работу Нефедова, никогда не скажет прямо, всегда намеки, полнамека, четверть намека…

Несветов удивился:

— Ты понимаешь, Померанцев, о чем он говорит?

Но Быков уже не мог остановиться. Он хочет рассказать все, пусть в главке знают, как работает Нефедов… Вот хотя бы эта история с немцем Вернером. Вместо того чтобы на оперативке сразу призвать Вернера к порядку, Нефедов ведет какие-то закулисные переговоры…

— О чем он говорит? — еще больше удивился Борис Степанович.

— …Нефедов побежал к вам жаловаться. Но ведь даже самый пустяковый подъемный механизм нужно согласовать с техникой безопасности! А Нефедов приказал ставить краны просто так, без всякого согласования. Вот меня сейчас обвиняют, шумят, разобраться вперед нужно!

Краем глаза Быков следил за мной, взорвусь ли я наконец, но я молчал.

Быков все кричал. Он, очевидно, хотел выложить все, пока его не перебьют. В тот момент я старался трезво и спокойно оцепить то, что он говорит. Конечно, многие его обвинения были правильны. Я часто ошибался и потому менял свои решения. Считал, что не нужно показывать характер, когда не прав. Но вот впервые в хриплом, отчаянном крике Быкова я понял, что изменения принятых решений лихорадили стройку и еще неизвестно, что приносило больше вреда: недостаточно продуманные решения или частые их изменения. Неужели все же прав он, повторяя: «Всякое принятое решение, пусть даже не очень хорошее, лучше непринятого»?

Потом мне было жалко его. Вот сейчас он шумит, а через минуту замначальника главка покажет ему письмо с резолюцией Мосгорисполкома и Быков, выпучив свои коровьи глаза, сядет и недоуменно замолчит.

Мне было жалко его. Но нужно ли представлять себя столь праведным — будто я не испытывал злорадства оттого, что вот сейчас Быков сечет не меня, а самого себя. Ибо все то, что он говорил, только подтверждало правильность снятия его с работы. Да, я злорадствовал. И, чего скрывать, был доволен, что наш затянувшийся конфликт решается просто, без моего вмешательства. Все равно пришлось бы перенести наш спор в главк.

— Ты что-нибудь понимаешь, Нефедов? — спросил меня Борис Степанович. — Он что, сдурел совсем? Какие краны? О чем он говорит?

Я молчал.

— Смотри! — Несветов протянул Быкову несколько сколотых листков. — Вот, почему тебя вызвали.

Быков взял их. Это были письма, в которых он предупредил иностранные фирмы, что отключит электроэнергию. Он, видно, ничего не понимал: при чем тут эти письма?.. В углу письма была резолюция: «За неправильное отношение к представителям фирм н-ка СУ-113 Быкова с работы снять».

Быков прочел резолюцию, тяжело опустился в кресло.

— Не понимаю, — хрипло сказал он. Обильный пот выступил на его лице. — Почему вдруг?

Насмешливая улыбка появилась на лице Несветова.

— Он, видите ли, не понимает. Пишет фирмам, нашим друзьям, угрожающие письма, создает чуть ли не дипломатический конфликт и не понимает.

— Но я не думал…

Дверь открылась, тяжело опираясь на палку, вошел Сарапин, главный инженер треста, которому подчинен Быков.

— Садись, садись, Григорий Владимирович, — прервал свою речь Несветов. — Возьми у Быкова бумажки, почитай их… Прочел? Что скажешь?

— Ты что, совсем с ума сошел? — Сарапин вскочил и, забыв про свою палку, подошел к Быкову.

— Это письмо… мы такие письма… пишем всем субподрядчикам, — запинаясь сказал Быков. — Я думал…

— Ты никогда ни о чем не думаешь! — закричал Сарапин. — И не будешь думать!

— Не кричите, — устало сказал Быков. — Не кричите, — повторил он.

Я встал, подошел к окну. Из этого окна не был виден памятник Долгорукому. Но я знал: что бы ни случилось в главке, какие бы острые конфликты ни разбирались тут, Долгорукий все равно будет показывать рукой — строить здесь.

Было жарко. В сквере голуби, тяжело переваливаясь, подходили совсем близко к людям в тщетной надежде что-нибудь выпросить. Но времена, когда тут продавались пакетики с кормом, уже прошли. Голуби, как нищенки, брели дальше. Все блестело: стекла окон, гранит, крыши. И небо, синее, непорочное, тоже блестело.

В комнате стало тихо. Я повернулся, Быков пристально смотрел на меня. Почему-то на меня смотрели и зам, и Померанцев, и Сарапин. Почему они смотрят? Я машинально пожал плечами.

— Ну что ж, дело ясное, — сказал зам. — Нам предлагают снять Быкова с работы. Будем выполнять?

— Да. — Померанцев встал. — Это не шутки.

— Да. — Сарапин взял свою палку.

Сейчас спросят меня. Что я должен ответить? Следовало бы…

— Ну а ты, Нефедов? — спросил зам.

Почему он спрашивает? Разве еще можно выручить Быкова? Я посмотрел на него. Если такая возможность есть…

— Я думаю, — вдруг хрипло проговорил Быков, — можно обойтись без Нефедова.

— Да, — твердо сказал я.

Я внезапно проснулся. Наверху сосед снова перетаскивал мебель… да не мебель, а сундуки, окованные железом. Сундуки гремели, ухали. Но, посмотрев в окно, я понял, что сосед тут ни при чем. Сундуки двигали гораздо выше, в небесных этажах. Это там они сталкивались, выбивая тонкие линии молний, рвали в клочья серые облака. Длинные лоскуты облаков мчались над двором, исчезали за домами. Несколько минут было тихо, потом снова все заскрежетало. Хлынул дождь.

Только пять утра, но я уже не мог заснуть. Всегда, когда я просыпался, сразу возникало ощущение прожитого дня. Я вспоминал, что было хорошего-плохого, что предстоит хорошее-плохое. Сейчас была неловкость — случилось что-то тягостное, несправедливое… Ах да — Быков! Хотелось забыть о нем. О чем же сейчас будем думать? Вот дождь, посмотри, он так и лупит… Кто лупит? Да дождь! Так и лупит по ветвям деревьев, а они… Кто они? Да ветки! Они даже не согнулись, так, немного, и снова выпрямились. Какая железная целесообразность в природе… Целесообразность? Да, да! Я уже несколько раз задумывался над этим… Почему это в природе все правильно? Вот даже болота. Осушали их, исправляя природу, а теперь уже пишут, что осушение болот оказывается вредным.

Почему же этот Закон целесообразности, которым дышит вся природа, так нарушается в деятельности людей? Ведь люди тоже частица природы. Или нет? Конечно — природа! Почему же Быков… Опять про вчерашнее? Да, почему Быков подписал «нецелесообразные» письма? Ведь мог он все сделать по-другому. Как письма попали в Моссовет? Почему Быков, не зная, зачем его вызвали, ополчился против меня? И почему наконец я сказал «да»? Где же великий Закон целесообразности? Как понять все это? Одну минуту, одну минуту, ты еще не совсем проснулся, отложим Быкова…

Дождь пошел сильнее, удары грома уже не утихают, следуют один за другим. Странно: молнии кажутся невинными, а гром неприятен, хотя все знают, что его-то нечего бояться…

Быкова я мог выручить. Во всяком случае, попробовать… Вот как! Человек приходит в главк, обвиняет тебя во всех грехах, дерзит и грубит тебе, а ты — выручить? Мол, неловко, тягостно. Что же, снова донкихотом быть? Только в книгах… Что в книгах? Странно, как только речь заходит о том, что нужно вести себя достойно, сейчас же выдвигается довод: «Это только в книгах». А в жизни что, человек должен вести себя недостойно?.. Ну зачем такие крайности, просто человек должен вести себя по-человечески… Это что — пинать противника ногами, когда он уже брошен на землю?..

Мне вдруг захотелось на стройку, сейчас же. Показалось, что там придет решение, обязательно исчезнет неудовлетворенность.

Ехать, ехать! Сразу появилось хорошее настроение, о котором нам так часто толкуют психологи. А между прочим, не слишком ли много развелось психологов? И вообще, кто они? Если по-простому, то, наверное, обыкновенные здравомыслящие люди. Зачем же такое отличие — «психолог»?

Я только заглянул на кухню.

«Здрасте!»

«Здо-о-ров! — внушительно ответила Большая чугунная сковорода. — Жечь будешь?»

«Не».

«Ты что же, совсем от рук отбился? Вчера вечером не жег, сейчас тоже удираешь?» Большая чугунная сковорода говорила точно таким тоном, как вчера Быков, хрипло и возмущенно.

«Да, уважаемая. Дела плохие, аппетиту нет».

«Вот-вот, так и будет. Спешишь, спешишь, а потом возьмешь да…»

Уже не одну историю рассказала мне старушка сковорода. Как правило, они плохо кончались. Я быстро прощаюсь:

«До свидания, милая, бегу. Поговорим вечером…»

Послушайте, ездили ли вы на работу в шесть утра?.. Нет? Я очень советую хоть раз это сделать. Благожелательная и мягкая Москва в этот час. Нужен лифт? Пожалуйста. Никаких красных глазков: нажали кнопку, секунда — и лифт в вашем распоряжении. Газета? Любая. Продавец даже улыбается вам. Ведь именно для вас он так рано пришел в свое стеклянное обиталище… Перейти улицу? Боже мой, какие мелочи! Пожалуйста, в любом направлении, хоть вкривь, хоть вкось. И наконец, главное — транспорт, московский транспорт, диктующий людям многое: в какой пойти театр, где провести выходной день. Да-да, это вам только кажется, что вы сами выбрали себе место отдыха по душе. Разберитесь, и вы увидите, что выбор за вас сделал транспорт.

А в шесть утра транспорт тих и покорен. В это время на одного пассажира приходится: в трамвае — четыре свободных места, в троллейбусе — шесть, в автобусе — восемь, а в метро — полвагона. Только, пожалуйста, не подумайте, что все блага оттого, что еще мало людей. Нет, просто Москва, огромная, восьмимиллионная, многоязычная, любит людей, которые выходят на ее улицы в шесть утра.

На стройке две проходные. Первая — официальная, с вахтером в форменной одежде, с пропусками, с затейливыми металлическими воротами, блестящей асфальтированной дорогой — так сказать, парадная. Здесь проходят многочисленные гости, которые часто наведываются к нам, и высокое начальство. Проходная, по мысли Кима, должна сразу настраивать гостей (и начальство!) на этакую приподнятую праздничность…

Вторая (эту проходную Ким и знать не хотел) была много проще. Тут вас встречал вахтер, деловитая бабка, и лохматый, дружески настроенный пес пегого цвета. Ворота были тоже металлическими, но скроенными не из ажурных уголков, а из швеллеров так номера шестнадцать, не меньше. Дорога выложена большими бетонными плитами. Металлические петли на них не срезаны, торчат наружу, напоминая, как обычно напоминает все на стройке, что строительство — дело кочующее: сегодня здесь, а завтра там. И хотя «сегодня» иногда растягивалось года на четыре, все равно в этом особый «строительный шик».

Тут всем командовал диспетчер Сечкин. Не один лихой водитель, приезжая впервые к проходной № 2, хотел прорваться вне очереди. Но на подмогу бабке и лохматому псу выходил Сечкин с сухой, мертвенно скрюченной рукой, только посмотрит — и водитель сразу замолкал, отгонял машину в очередь.

Сечкин выглянул из окна.

— Здравствуй, Миша, — я поднял руку.

Он наклонил стриженую голову. Улыбка чуть тронула тонкие губы.

— Все в порядке? — машинально спросил я, хотя знал, что вопрос бессмысленный, у Сечкина не может быть непорядка.

— Быков только что приходил.

— Быков?!

— Я хотел вас поблагодарить, Виктор Константинович. Не рассчитывал… Так неожиданно!

— Не понимаю, Миша.

— Не понимаете? — Сечкин вышел из будки, протянул руку. — Спасибо вам… вчера переехал. Очень хорошая квартира, и санузел раздельный.

— Квартира? — удивился я. — Нет, Миша, я тут ни при чем.

Подошла машина с раствором. Первая машина нового строительного дня. Из кабины выглянул шофер. Чтобы позлить начальство, закричал:

— Долго еще будем тут стоять?

Но таков закон раннего утра, шофер тут же рассмеялся, рассмеялась бабка-вахтер, кажется, улыбнулся и пегий пес (глядя на него, я вспомнил масть лошади, на которой д’Артаньян впервые прибыл в Париж и из-за которой произошла первая дуэль гасконца).

Я шел по площадке, мимо застывших кранов с высоко поднятыми стрелами — на концах их мертво повисли крюки, холодно блестели рельсы; мимо огромных складов железобетона, — все эти панели, колонны, балки, казалось, оставлены людьми, которые — чем черт не шутит! — вдруг перелетели на другую планету; мимо желтых деревянных бытовок, на дверях которых висели поржавевшие тяжелые замки.

Если утренняя Москва улыбчива и доброжелательна, то стройка в этот ранний час холодна и мертва.

Впереди я вдруг увидел Быкова, на пригорке, там, где он обычно стоял… Он пристально смотрел на здание, словно прощаясь с ним. Заметив меня, Быков отвернулся. А дорога вела к нему: справа — плиты, слева — плиты, я не мог никуда свернуть, разве только вернуться.

Я шел прямо… Ну что я ему скажу? Я ведь сам вчера сказал в главке «да» — да, уволить. Пройти мимо, не обращая внимания? Значит, подчеркнуть, что он уже на стройке никто.

Я поздоровался. Быков молча кивнул головой.

Первая машина, та самая, что была у проходной, с грохотом на полном скаку мчалась по дороге мимо нас. Шофер, высунувшись из кабины, что-то закричал, и, словно от этого крика, ожила площадка. На дорожках появились люди, пробежала еще машина, снова шли люди, на краны по вертикальным лестницам полезли крановщики; какая-то полная женщина снимала купеческие замки с дверей бытовок, на штабель плит взобрался парень в синих брюках, желтой майке, на голове не то тюбетейка, не то котелок голубого цвета. Он засигналил крану. Кран медленно тронулся, одновременно поворачивая стрелу, опуская крюк. Трехцветный парень поймал крюк, зачалил плиту, и вот она пошла вверх.

Над нашей головой из огромного черного микрофона раздался резкий голос Сечкина:

— Восемь часов! Начало работы на стройке… Восемь часов!

Нет, люди не оставили стройку. Они вернулись и начали работать. То, чего мы безрезультатно добивались год — начала работ ровно в 8.00 — случилось.

Лицо Быкова чуть смягчилось.

— Ну вот, вы своего добились, — глухо сказал он и, не попрощавшись, пошел по дороге.

Я не понял, чего добился, — точного начала работы или увольнения Быкова? Нужно бы его окликнуть, но я не мог.

Пегий пес, как всегда, проводил меня к конторе.

…Боже, как сердилась вечером Большая чугунная сковорода, масло и желток так и летели на пиджак. Видно, наказывала меня за все грехи.

После ужина пошли шалости телефонной станции. Молодой мужской голос с пристрастием допрашивал меня, что я делаю у Лены. «У Лены? — досадливо отвечал я. — Тут нет никакой Лены…» — «Ну-ну, — не верил голос, — не прикидывайся, парень!» — «Позвольте, по какому телефону вы звоните?..» — «По телефону Лены». — «Ну а все же, по какому номеру?» Тогда где-то там, на конце провода, может в Измайлове, может в Орехове-Борисове или Кунцеве, бросили трубку.

Я сел у телевизора. Разъяснит ли кто-нибудь, почему это телевидение с невиданным упорством пичкает своих зрителей фильмами сорокалетней давности, многие из которых сейчас кажутся наивными и беспомощными? Как интересны телевизионные фильмы или специальные передачи, но как только на экране надпись «Художественный фильм», можешь выключать телевизор.

И вот снова, в сотый или двухсотый раз молодой Крючков приезжает в село, влюбляется и доказывает, что мужская бригада лодырей может перегнать женскую бригаду ударниц. Сколько же раз, дорогие товарищи из телевидения, можно смотреть этот фильм?!

Телефонный звонок. На этот раз все правильно, говорит Аркадий. Голос у него торжественный и радостный:

— Виктор, знаешь, ко мне пришла Мария.

— Мария? Поздравляю.

— Виктор, приезжай сейчас.

— Для чего?

— Как для чего, Виктор? Мы хотим тебя видеть.

— Мы?

— Да, конечно, я и Мария. Знаешь, я перед тобой виноват. В тот выходной наговорил черт знает чего. Приезжай! Мария тут, у телефона, тоже просит.

Я посмотрел на часы — половина одиннадцатого.

— Попаду к тебе только в двенадцать. Что же, Мария ночевать у тебя собирается?

Слышно, как он радостно смеется, потом голос Марии:

— Здравствуй, Виктор!

— Здравствуйте!

— Почему так официально, на «вы»?

Я молчу. Мне неприятен ее игривый тон, ведь разговора с ней, это я сейчас понял, я ждал почти полгода. Кажется, что сейчас, разговаривая из его квартиры, она зачеркивает нашу встречу у недостроенного замка, воскресные звонки (конечно, звонила она!), смутные надежды…

— Ты на меня сердишься, Виктор? Приедешь?

— Вы собираетесь ночевать у Аркадия? — по возможности ядовитее спрашиваю я.

— А что? — тем же игривым тоном спрашивает она.

— Втроем неудобно…

В трубке короткие гудки. Да, она права: конечно, это хамство. Но что они все думают, железный я, что ли? Снова включаю телевизор… Молодой Крючков ссорится со своей милой. Но ссора эта не тревожит, уже давным-давно все знают — они помирятся и поженятся.

Многое я отдал бы в ту ночь, чтобы знать, где Мария.

Звонил телефон. Я знал, что сплю — мне кажется, и удивлялся, как четко слышится звонок. Так у меня часто бывает — сон и явь сливаются… Потом стало тихо. «Конечно, сон», — удовлетворенно решил я. Но через несколько минут снова послышался звонок. «Проверим», — решил я во сне.

Машинально протянул руку, снял трубку.

«Ты что, Виктор!» — послышался недовольный голос Померанцева.

«Э нет, — усмехнулся я. — Померанцев-то сейчас к чему? Сон, конечно! — Я положил трубку на подушку. — Поспи, милая!»

Но трубка спать не хотела. Тот же раздраженный померанцевский голос что-то бубнил и бубнил.

«Вот это уж ни в какие ворота не лезет, — в забытьи рассердился я. — Хоть во сне могут они от меня отстать? А может быть… Может быть, Померанцев именно во сне хочет мне сказать приятное… Приятное? Померанцев? Ха-ха-ха», — смеялся я.

«Чего ты смеешься?» — заорала трубка.

«Интересно, Померанцев даже во сне кричит… Ха-ха-ха! Мой бедненький, маленький Померан… Поме… ран…»

Утром Померанцев мне долго выговаривал:

— Я ему звоню, а он, видите ли, смеется. Напился, что ли?

— Так это все же вы звонили, мой Померан… Помер… ран?..

— Ты что, Виктор, уже и утром заложил?

Наконец я проснулся окончательно, спросил, почему он так рано звонит.

— Мы выезжаем к тебе. Борис Степанович Несветов, Сарапин и я.

— Хорошо.

— Встречай у проходной.

Мне хотелось сказать, что встреча у проходной совсем ни к чему, что Померанцев сам может с успехом проводить Несветова, но промолчал. На этом разговор закончился. Почему-то вдруг вспомнился Сечкин, его квартира, радость. Кто же ему помог? Это уже давно следовало сделать.

На стройке по внутреннему телефону я позвонил кадровичке, она же председательница постройкома.

— Мария Федоровна, это Нефедов, здравствуйте!

— О, Виктор Константинович, вы ко мне так редко обращаетесь. А у меня… — Она принялась рассказывать, сколько у нее ко мне вопросов. Я терпеливо ждал хоть небольшой щелочки в ее речи, но речь лилась непрерывно.

Минут через пять Мария Федоровна все же вздохнула, тут я спросил:

— Мария Федоровна, кто выделил Сечкину квартиру?

— Сечкину? — удивилась она. И тут же начала рассказывать о Сечкине.

В окно я заметил начальство, сказал ей об этом. Тогда Мария Федоровна начала кручиниться, что вот, достанется мне, наверное, от начальства. И уже когда открывалась дверь и в комнате появились замначальника главка Несветов, Померанцев, Сарапин и Ким, она ответила на мой вопрос:

— Да разве вы не знаете? Быков, конечно.

Я поднялся навстречу вошедшим. «Значит, Быков. Странно! А почему странно?»

— Здоров, Виктор! — по-свойски громко сказал зам. — Ты что же это, так занят, что и встретить не можешь?

Он уселся на мое место, небрежно сдвинув в сторону бумаги. Сарапин и Померанцев разместились за маленьким столиком, а Ким подчеркнуто скромно сел на стул у дверей.

— Нехорошо, друже, нехорошо! — Несветов ждал ответа.

Чем он мне неприятен?.. А, понятно, — желанием казаться старым строительным волком: «Здоров, Виктор!», «Друже»… Несветов, который всю жизнь работал в аппарате, очевидно, считал, что тут, на стройке, люди попроще. Поэтому на стройке нужен особый разговор, поведение — этакая смесь грубоватости, панибратства и непрерывного одергивания. Иначе Несветова не примут за своего, а ему очень хотелось прослыть «своим». Нужно было бы пропустить его замечание, но я вдруг неожиданно для себя сказал:

— Мне будет неудобно, Борис Степанович, называть вас по имени.

— Это для чего? — удивился он. — Почему по имени? — Потом рассмеялся: — А, понятно. Значит, ты… вы хотите, чтобы я не звал вас по имени? И очевидно, на «вы»?

Я пожал плечами.

— Ну ладно. — Несветов как бы невзначай подвинул стопку бумаг на прежнее место. — Давайте пока решим вопрос о начальнике СУ. Какие предложения?

— Вот Черкасов предлагается, Борис Степанович, — почтительно приподнялся со стула Сарапин.

Тут я впервые узнал, что у Кима есть фамилия. Ким пересел ближе.

— Как вы? — спросил меня Несветов.

Я снова пожал плечами. Но Несветов продолжал смотреть на меня, тогда я сказал:

— Это дело треста. Но, кажется, Ким собрался уходить. Уже прощался со всеми.

— Он передумал, — быстро ответил Сарапин, пристукнув палкой. — Трест считает, что Черкасов справится. Нужно сказать, что с Быковым было много возни… Грубоват для этой стройки. Ссорился все время с Виктором Константиновичем.

— Ну что ж, так и решим. Когда приступит?

— Я думаю, Борис Степанович, тянуть нечего. Пусть сегодня и приступает, — снова быстро сказал Сарапин. — Так, Ким?

— Да, конечно. — Ким сел еще ближе к столу. — Чем скорее, тем лучше, так сказать, — два медведя в одной берлоге…

Быстро они расправились с Быковым. Мне вдруг вспомнилось начало стройки. Быков стоит на пригорке в кепочке с длинным целлулоидным козырьком, хлопает подтяжками, к нему со всех ног несется Ким. Ким, многозначительно улыбаясь, докладывает… Вот они вдвоем у меня. Быков возмущенно говорит Киму, что подличать не позволит… Улыбка Быкова — детская, хорошая… Когда здание немного выросло, он повесил огромный плакат — лицо мальчика и надпись: «Папочка, береги себя»… Сначала смеялись, потом привыкли к плакату. Росло здание, мальчик перемещался вверх и все молил: «Береги себя». Конечно, мальчик имел в виду технику безопасности, но, может быть, он и Быкова просил беречься…

Стук палки прервал мои мысли.

— Виктор Константинович, я уже второй раз спрашиваю тебя. Не возражаешь?

…Наш разговор о Горьком. «Вы читали рассказ «Хозяин»? — спросил он меня тогда. — Ах нет, только цитату из Горького знаете. Там в пекарне за гривенник рабочий-пекарь работал по двенадцать часов. У меня обязанность обеспечить благополучие каждого рабочего».

Померанцев толкает меня ногой.

— Заснул ты, что ли? Не удивляйтесь, Борис Степанович. Молодой человек, холостой…

— Возражаю, — резко говорю я. — Зачем такая спешка? — Я смотрю на Кима. — Ведь вы когда-то говорили, что Быков ваш наставник. Это что, так принято — при первом подходящем случае… наставника по шапке?

Э, нет, еще не родился человек, который может Кима поставить в неудобное положение.

— У нас была откровенная беседа, Виктор Константинович, — на лице Кима появилась многозначительная улыбка.

— Ну да, откровенная. Так что из этого?

— Так, ничего, я просто хотел напомнить. А по сути дела — Быков все равно не захочет задержаться. Я его знаю.

Отвечаю резко, уже понимая, что Кима не проймешь:

— Я его уговорю.

— Позовите Быкова! — приказывает Киму Несветов.

Ким уходит. Мы молчим. Несветов набирает номер какого-то телефона.

Быков вошел, остановился посередине комнаты, хрипло сказал:

— Все правильно, уходить буду.

— У меня к вам вопрос, Владимир Яковлевич. — Я поднялся. Быков угрюмо глядел прямо перед собой.

И вот мы стоим друг перед другом, как прежде много раз. Никто, кроме нас, не знает о нашем негласном соревновании за деловую смелость, за деловую порядочность. Упрашивать его бесполезно, я говорю грубовато, в его духе:

— Вот что, совсем не собираюсь вас упрашивать. Дело требует, чтобы вы еще поработали, самое меньшее, две недели. Дело, понимаете! Конечно, вам хочется сейчас хлопнуть дверью и уйти. Но это будет трусость. Самая настоящая! Поэтому я не прошу, а предлагаю задержаться на две недели. Понятно?

Усмешка чуть тронула его губы. Он посмотрел на меня.

— Нет, я ухожу сегодня. Очень это интересно сказано, бла-го-родно. И все же ухожу.

 

Глава шестнадцатая

Документ № 53

У меня сохранился этот документ. Привожу его тут полностью. Комментарии я дописал позже, они в скобках.

ДОКУМЕНТ № 53

28 сентября

КООРДИНАЦИОННОЕ СОВЕЩАНИЕ С ИНОСТРАННЫМИ ФИРМАМИ

Присутствовали:

1. Заместитель начальника главка Борис Несветов. (Проверяя протокол, Несветов спросил, почему не указано отчество?)

2. Представитель фирмы «Экспортстрой» Болгарской Народной Республики Николай Стоянов. (Архитектор Стоянов хороший малый, спокойный, доброжелательный. Мы с ним подружились.)

3. Представители фирм Венгерской Народной Республики:

От Госплана — Йожеф Надь. (Это он при первом знакомстве подарил мне ножик, которым можно делать все: открывать и закрывать, резать и колоть, шить, завинчивать, есть первое и второе блюдо. Я подарил Надю авторучку. Надь поблагодарил и всегда писал ею… На совещаниях он часто поглядывал на меня. Я никак не мог определить, что означает его взгляд. Иногда в нем светилась одобрительная усмешка, иногда, чаще всего, — любопытство.)

От фирмы «Будапешт» — Тибор Пал. (Весьма интересный молодой человек. Даже когда работал в спецовке, все равно был элегантен. На первом совещании знал только несколько русских слов: «здравствуйте», «до свидания» и «давай-давай». Впрочем, «давай-давай» знали все иностранцы, которые приезжали к нам. Через неделю, на втором совещании, говорил отдельные фразы; на третьем по-русски докладывал о ходе работ. Впоследствии «увел» из Советского Союза симпатичную артистку балета.)

От фирмы «Электро» — Шандор Тоймед. (Инженер Тоймед всегда держался несколько официально. Вначале он считал, что нашим бригадам будет трудно освоить технику его фирмы. Не терпел ошибок, чужих и своих. Наверное, поэтому, хотя немного знал русский язык, на совещаниях пользовался услугами переводчицы. Его фирма выполняла слаботочные работы.)

От фирмы «Строительство» — Лайош Халве. (Он начал работать у нас первым. Мы так и привыкли, все, что касается венгерских фирм, — есть Лайош Халас. Халас, худощавый, средних лет инженер, неловко улыбался и, заглядывая в словарь, все пытался нам объяснить, что фирмы самостоятельны. Но мы твердо стояли на своем. Только много месяцев спустя нам наконец втолковали разницу между фирмами.)

4. Представители фирм Германской Демократической Республики:

От фирмы «Гумми» — Карл Альбертович Вернер. («Наш Карл Альбертович» — так на стройке называли его. Так он именовался даже в официальных документах. Кажется, фамилию его знали только два человека: мой бывший секретарь Елена Ивановна, по необходимости, и шеф-повар Иван Иванович, оказывающий Карлу Альбертовичу знаки внимания, что считалось на стройке великой честью.)

От фирмы «Штейн» — Альберт Штумм. (Альберт Штумм при встрече всегда виновато улыбался, то ли оттого, что не знал русского языка и пользовался услугами Карла Альбертовича, то ли потому, что был еще молод. Его фирма выполняла гранитные работы.)

5. Представители фирм Польской Народной Республики:

Директор бюро Владислав Любавски. (На совещания приходил с коричневой тетрадью, которую мы боялись больше всего на свете. В тетради на одной страничке он умудрялся записывать все наши, даже самые небольшие, обязательства. Когда возникал спор о сроках работы, он открывал тетрадь и тут же давал справку. Впоследствии достаточно было пану директору только вынуть из портфеля коричневую тетрадь, мы сразу сдавались… «Не нужно, пан Любавски, — обворожительно улыбаясь, говорил Ким, видя, что директор открыл тетрадь, — все точно как вы говорите». На прощальном банкете, который устроили польские товарищи, пан директор подошел ко мне с рюмкой. «Виктор Константинович, — улыбаясь, сказал он, — хочу выпить за вас и покаяться: один раз в споре на оперативке я был неправ. Но когда взял тетрадь, вы сразу согласились. За вас, пан Виктор! Это было только один раз».)

От фирмы «Сталь» — Станислав Юзовски. (О пан Станислав, пан Станислав! Вот уже грозовые тучи собрались над нашими головами: коричневая тетрадь пана директора неоспоримо доказала, что мы нарушили обязательства. На совещании присутствуют польский министр и наш начальник главка… «Почему?» — спрашивает начальник главка. Мы знаем, шуметь он не будет, но часа через два нам привезут приказ о строгом взыскании… Поднимается пан Станислав и тихо-тихо говорит: советские товарищи хоть и нарушили срок, но не задержали его работу. Министр громко, одобрительно смеется, хлопает пана Станислава по плечу: «Хорошо, Станислав! Молодец!» Вот уже улыбается и наш начальник главка… А был ли случай, чтобы Юзовски плохо выполнил работу?..)

Томаш Корецкий. (Не могу охарактеризовать его деятельность на стройке. Очевидно, он осуществлял связь с заводами. Мы встречались только на совещаниях.)

6. Представитель фирмы «Вытяг» Чехословацкой Социалистической Республики Феликс Чечетка. (Он и его товарищи монтировали десять скоростных лифтов. Чечетка в основном пребывал в подвале, в машинном отделении. Даже на еженедельные совещания приходилось его вытаскивать с большим трудом. Но когда чехословацкая сборная по футболу побеждала, Чечетка появлялся на свет божий, торжествующе стуча каблуками, ходил по коридорам, оповещая о победе. В этот день я пил такой чудесный кофе, что поневоле стал почитателем чехословацкого футбола.)

7. Представители генерального подрядчика:

Начальник строительства Виктор Нефедов, руководитель совещания. (Тут следует пояснить, почему при наличии высокого начальства я руководил совещанием. Конечно, когда мы пришли в зал, замначальника главка Несветов занял председательское место — в торце стола. Но он ошибся. По традиции руководитель совещания сидел у нас со всеми участниками. Несветов вдруг увидел себя в одиночестве. «Ведите совещание, Виктор Константинович», — решил он тогда.)

Главный инженер треста Григорий Сарапин. («Мудрец с палкой», как прозвала его Елена Ивановна. Остра она была на язык.)

Представитель СУ-113 Ким Черкасов. (Быков, конечно, не пришел, и строительное управление, выполняющее функции, генподрядчика, представлял Ким.)

Повестка дня:

а) Работа фирм и подготовка фронта работы генподрядчиком.

б) Прочее: заявление т. Несветова, заявление т. Вернера.

Решение.

Работа фирм «Стройэкспорт» — ВНР

Отметить, что график поставки деталей перегородок нарушился. Принять к сведению заявление Николая Стоянова, что будут приняты меры для своевременного завоза перегородок.

(Вот вся протокольная запись. За ней — многое. Когда Стоянов сообщил, что машины из Софии задержались в пути, Померанцев написал мне записку: «Сделай внушение Стоянову. Мы-то тут при чем?» Чтобы я обратил внимание на записку, он толкнул меня ногой… Я не люблю этих записок. Что за секреты, настораживающие всех! Поэтому громко спросил Померанцева: «Вы просите прочесть записку?» Он смешался: «Нет, я просто так»… Я раскрыл папку протоколов: «Товарищ Стоянов, на прошлой встрече вы обещали ликвидировать отставание за неделю. Прошло ровно семь дней». Он невозмутимо пожал плечами. Переводчица Нелли быстро перевела наш разговор Йожефу Надю. Тот усмехнулся, с любопытством посмотрел на меня. Помнится, на первых совещаниях в таких случаях я не знал, что делать, путался, беспомощно бормотал ничего не значащие слова. Сейчас, попросив секретаря отметить в протоколе невыполнение поставок, я спросил, не возражает ли Стоянов против такой записи? «Нет». Мы знали, что эти несколько строк протокола будут восприняты фирмой как ЧП. «Вас в чем-нибудь задерживает генподрядчик СУ-113?» — снова спросил я Стоянова. «Нет». Стоянов, очевидно, не хотел подводить Кима, особенно в присутствии замначальника главка, но у меня были свои обязанности. Я сказал: «СУ-113 не подготовило достаточный фронт работы для фирмы. Запишите в протокол: обязать товарища Быкова в двухдневный срок…» В этот момент Померанцев снова толкнул меня ногой: «Он ведь уволен!»… «Пишите: обязать товарища Быкова в двухдневный срок поставить крепление для перегородок. Может быть, раньше, товарищ Стоянов?» — «Нет, хорошо».)

Работа фирм ВНР

Принять к сведению заявление представителя фирмы «Электро» т. Тоймеда, что по просьбе генподрядчика в конференц-зале прокладка труб будет ускорена.

(Такая запись была сделана не сразу. «Товарищ Тоймед, — обратился я к представителю фирмы, — просьба ускорить прокладку труб…» «Nem tudom». Это выражение я хорошо знал, оно переводится: «Не понимаю». «Нужно не на этажах, товарищ Тоймед, там ускорить нельзя, а в конференц-зале». Он холодно сказал длинную фразу Нелли. Та перевела: «Фирма «Электро» работает точно по графику и не может ускорить работу». Конечно, за ним было право. Как это всюду пишется: график — железный закон? Хотя в технике железа уже нет, вместо него — сталь, в литературном языке слово «железный» осталось. Оно означает — прочный, несгибаемый. Между прочим, это неверно: железо, конечно, гнется. На строительстве часто нужно изменять график для отдельных частей здания, где не предусмотрена поточная работа, но Тоймед был тверд. «Ну что ж, ничего не поделаешь», — огорчился я. «Пожалуйста, — вдруг сказал Йожеф Надь. Дальше то, что он говорил, перевела Нелли — Запишите в протокол заявление фирмы «Электро», что работа будет ускорена. Так, Шандор?» — «Да, — сразу согласился Тоймед, — будет ускорена».

Тибор Пал на чистейшем русском языке доложил, что работы идут нормально, вопросов нет. Он улыбнулся мне. Час назад я пригласил его к себе в гости. Но об этом, конечно, потом, не в комментариях к документу.

Лайош Халас заявил, что ему нужна «чашка». «Чашка? — удивился Ким. — Пожалуйста. — Он вынул из шкафа большую чашку, расписанную петухами. — Пожалуйста!» Сейчас удивился Халас: «Зачем чашка? Мне нужна чашка…» Все смеялись — выяснилось, что Халасу требовалась цементная «стяжка» для укладки паркета. Ким заявил, что стяжка готова. В протоколе мы ничего не записали. Так делалось всегда, когда вопросов не было.)

Работа фирмы «Сталь» — ПНР

Отметить, что СУ-113 — т. Черкасов — отстало с поставкой стекла для фирмы «Сталь» на два дня. Обязать СУ-113 29 сентября завезти стекло. (Когда пан Любавски положил руку на знаменитую коричневую тетрадь, Ким, начавший было спорить, сразу сдался. Он только заявил, что отставание произошло не по его вине, ведь два дня его не было на стройке. «Я не пойму, Виктор Константинович, почему вы ранее записали Быкова, когда следовало записать меня, а сейчас указываете мою фамилию, когда виноват Быков?» «Есть другие возражения?» — спросил я. Все молчали. Только Нелли быстро-быстро переводила Надю. «Nem, — сказал Надь. — Нет». Сарапин поднял папку, он, очевидно, хотел поддержать Кима, но я твердо решил — на этом совещании ничего плохого про Быкова не будет записано. Где он сейчас? Наверное, освобождает ящики своего стола, как обычно делают все, кто уходит с работы. Это горько. Каждая вещичка, папка, листок бумаги с записью вдруг кажутся исполненными глубокого смысла, как все, что уходит и никогда больше не вернется… «Так и запишем!» — твердо сказал я. Ким что-то зашептал на ухо Сарапину. Далее Любавски поинтересовался, когда поступит паста для панелей. Я ответил: «По графику. Может быть, записать в протокол?» Но пан директор отрицательно покачал головой. «Мы звыкли, Виктор Константинович, наши заявы выполняются», — галантно сказал он, хотя на прошлом совещании укорял меня… «Jegen», — подтвердил Надь. Я понял: иностранные товарищи, зная, что на совещании присутствует начальство, хотят поддержать меня.)

Работа фирмы «Вытяг» — ЧССР

Принять к сведению заявление Виктора Нефедова, что согласование Гостехнадзора СССР на чехословацкие лифты будет через три дня. Отметить, что согласование затянулось. (Я еще не смотрел сегодняшнюю газету, но по угрюмому лицу представителя фирмы «Вытяг» Феликса Чечетки сразу понял — вчерашний матч на Кубок Европы Чехословакия проиграла, и ответ придется держать мне. Чечетка строго спросил, когда наконец Гостехнадзор согласует лифты?.. «Еще три дня, не больше, Феликс». — «Три дня, — пробурчал Чечетка. — Затянулось!» — «Нужно записать в протокол?» — спросил я. «Запишем», — мрачно сказал Чечетка. Я продиктовал запись в протокол сначала без последней фразы, но, видя, что Чечетка остался недоволен, добавил слова о затяжке согласования. «Так?» — спросил я. «Так», — удовлетворенно ответил он, получив некоторую компенсацию за то, что вчера нападающий сборной СССР Федоров забил гол в ворота чехословацкой сборной.)

Прочие вопросы

Заслушано заявление заместителя начальника главка Бориса Несветова: «Доводится до сведения уважаемых представителей фирм, что за некорректное поведение, выразившееся в письмах, адресованных фирмам с предупреждением об отключении электроэнергии, начальник СУ-113 В. Я. Быков снят с работы».

(Несветов прочитал это заявление с листка бумаги. Он подождал несколько секунд, громко повторил: «Снят с работы». Когда Несветов сел, сразу поднялся Карл Альбертович. Его всегда добродушное и благожелательное лицо на этот раз было мрачно. «Имею заявить, — сказал он, — что нам сделана дискриминация. Прошу писать протокол…» Словно холодный ветер подул в зале. Это самое неприятное, что могло случиться на стройке. Пусть кто-то вышел из графика: поругают, может быть, — нагонит; пусть не смогли вовремя заказать материалы, которые изготавливаются в другой стране: приедет вездесущий Кареев, только покачает головой, и вот уже идет в эту страну телекс; наконец, может сломаться главный кран — день и ночь, ночь и день работают механики. Все в конце концов не так уж страшно, но дискриминация!.. Еще в начале строительства мы думали, как встретить иностранных рабочих, как создать условия для работы. Первое время рабочие разных стран еще отличались эмблемами, нашитыми на рукавах, цветом спецовок, но через несколько месяцев спецовки пообтерлись… На стройке звучала разная речь: болгарская, венгерская, немецкая, чешская и словацкая, польская, русская. Есть такой термин — языковой барьер. Возможно, вначале он и был у нас, но мы его не замечали. Мы решили: стройка должна иметь передовую технологию, нужно работать ритмично, красиво, но первое, чего с самого начала мы добивались, — это дружной работы, никакой дискриминации…

«Да, дискриминация», — повторил Карл Альбертович, Я все еще не мог прийти в себя. «Ведите совещание», — строго напомнил мне Несветов, он попросил Карла Альбертовича разъяснить, в чем она заключается. Ниже следует точная протокольная запись выступления Карла Вернера. Запись сделана по его настоянию.)

«Мне очень хорошо познакомиться с заместитель начальника главка товарищем Несветов. Я готов разъяснить, потому что разъяснение есть большая польза… Все споры между людьми были из-за того, что люди весьма плохо понимали один другого. Говорю разъяснение. Что есть дискриминация? Пусть уважаемые советские товарищи меня простят. Я хотя изучал все время русский язык и даже Виктор изволил… Изволил? Я правильно говорю это слово?..

Хорошо. Изволил сказать, что скоро у меня будет московский выговор, но имею трудности. Я, можно сказать, какой самоук. Так вот, что есть Diskriminierung? Дискриминация есть неодинаковое отношение к людям. Вот как было. На совещании от шестнадцатого сентября я сказал, что рабочие, которые дал товарищ Ким фирме «Gummi», — Drückeberger… что значит — лодырь, плохо работают. Я сделал очень нетактично, весьма хуже, чем товарищ Быков. Как наказали меня? Виктор вызвал fein, что есть тонко, показал ошибку, и я, Карл Вернер, извинился. Прошу Виктор дать Auskunft, что есть справку… Хорошо. Я, Карл Вернер, считаю, что товарищ Быков совершил малый проступок, всего сказал, что закроет электричество. А его сняли с работы. Это и есть дискриминация меня. Я предлагаю товарища Быков in seane Rechte wiedereinsetzen, что есть восстановить в правах».

Руководитель совещания п/п

В. Нефедов.

Отпечатано 14 экз.

Разослано: фирмам, тресту, СУ-113, н-ку строительства.

 

Глава семнадцатая

Осенние листья

Осень. Листья. Они всюду на моем пути. На земле — сухие и беспомощные, в воздухе — кружатся и нехотя падают, и вдали, на Ленинских горах, — огромные веера, желтые, красные и еще какого-то оттенка, который трудно передать, но именно он создает впечатление золота, пламени и могучей неиссякаемой щедрости. Тянет туда… У Москвы-реки пустынно. Все та же набережная с гранитными ступенями, с ровной асфальтированной дорогой и деревянными скамеечками. Только сейчас по ступеням никто не ходит, никто не ездит по дорогам и не сидит на скамейках. Та же река с широкой излучиной течет себе, чешуйчато поблескивая. Только никто не плывет по ней, свободная она, широкая и первозданная… Красиво? Да. Но почему-то тоскливо, больно, вроде что-то ушло и уже не вернется. Нет людей. Что она, природа, без людей? Тех, что приходили сюда с рычащими магнитофонами (проклятье, всюду шум!), с мячами для игры (безобразие, все мячи обязательно летят в твою голову!), с корзинами, наполненными различными продуктами (противно даже смотреть, жуют весь день!)… Ну иди отдыхай, сейчас ты один. И шума нет, мячей, корзин нет. Ведь ты критиковал, иди наслаждайся природой. Ах, печально? То-то же!

Гремя, подошел поезд метро. Открылись двери — я снова среди людей. Тут все как ушедшим летом, тут нет времен года. Я знаю: водитель сейчас нажмет кнопку, и поезд двинется по проторенным дорожкам метро. У меня будет двадцать свободных минут — не позвонит телефон, никто не обратится ко мне, здесь нет даже вездесущего радио.

Мудрый Метрополитен специально так устроил — люди могут за минуты поездки подготовить себя к предстоящему дню или, может быть, вспомнить прошедший…

Вчера ко мне пришла Мария. Когда я открыл дверь, она стояла на площадке.

— Мария? Я рад, заходите!

Она не тронулась с места, пытливо смотрела на меня.

— Это я, Мария, вы не ошиблись, — пробовал я шутить. — Виктор, Виктор Константинович, или Тишайший, как меня называл Быков. Но его уже нет, так что Тишайший отпадает.

— Вы? Да, вроде так… А я уже думала после телефонного разговора…

— Вы простите, согласен, был груб. Но скажите, пожалуйста, почему звонить вы должны из квартиры Аркадия? Так поздно? Куда вы исчезли?

Она вошла.

— Вы помните, когда мы познакомились в этой самой передней, вы хотели галантно снять с меня платье? Думали, что это пальто. Мы с Аркадием, когда вспоминаем, очень смеемся.

«Смеемся»? «Мы с Аркадием»?.. У меня пропала охота расспрашивать ее.

— Чаю? Кофе?

Она отказалась. Начала рассказывать о Крыме. О шуме волн, о больших теплоходах из сказочных теплых стран. Корабли стоят у причалов всего несколько часов и снова куда-то уходят, унося с собой пассажиров. О письме, которое девушка-гречанка бросила на причал (Мария, правда, не знает, что в письме. За ним бросился Валерий, но опоздал, подняли другие); о восходе солнца, напоминающего золотой зонтик, о ветрах, которые дуют в горах и грозятся унести с собой и маленькие строения, и людей.

Я молчал. Из рассказа следовало, что к Аркадию добавился еще какой-то Валерий. Что ж, это следовало ожидать. Мы сделали промашку: разве пускают интересную девушку одну отдыхать, да еще туда, где волны, ветры и иностранные теплоходы, уходящие в небытие? Интересную? Я посмотрел на нее… Да, наверное.

— Вы меня не слушаете, Виктор? Что так пристально смотрите на меня? Заскучали? Ну ладно, я еще расскажу вам. Или знаете что, пойдемте, я сварю вам кофе.

Она поднялась, но я с ужасом заявил, что в кухню ей идти нельзя.

— Почему? Там кто-то есть?

Она быстро прошла на кухню. Несколько минут гремела там посудой, что-то пела, кажется снова про волны.

— Ничего особенного, Виктор. Еще ничего. У многих моих знакомых черт знает что на кухне делается. — Она принесла в комнату Большую чугунную сковороду. — Довольно мила. — Большая чугунная сковорода, которая всегда на меня ворчала, сейчас смирно повисла на ее пальце. — Вы строите большой дом, Виктор, но, наверное, не знаете, что сковороду моют просто мылом, как и людей. Нет, правда мила! Где вы ее достали? Там в духовке я нашла еще пять сковородок. Боже мой, зачем вам столько? Может быть, мне преподнесете эту? Я буду брать ее с собой в поездки.

Я заметил, что Большая чугунная сковорода самодовольно заблестела.

— Отказываете? Ну как хотите. Только иметь холостому товарищу шесть сковородок совсем ни к чему. — Она засмеялась.

Я готов поклясться, что моя ворчливая старушка сковорода тоже засмеялась. Это было так неожиданно, что и я не мог удержаться.

— Так, констатируем, лед тронулся. Наш мрачный, полный достоинства хозяин изволил улыбнуться… Сейчас будет кофе.

Она ушла на кухню. Вскоре вернулась с двумя чашками.

— А в шкафчиках у вас порядок. По пятибалльном системе можно и четверочку поставить. — Мария придвинула ко мне чашку. — Пейте, Тишайший! Мне понравилось это прозвище. Потом я покаюсь во всех своих грехах, конечно, в надежде, что вы отпустите их и снова настанет мир. А?

Что-то в ее лице изменилось, то ли мелкие морщинки добавились в углах рта, то ли тени легли под глазами, никак не мог уловить.

— Все рассматриваете меня, — говорила она. — Молчите и рассматриваете… Может, из-за этого вас и прозвали «Тишайшим»? А ей-богу, здорово! Наверное, очень остроумный человек сочинил, правда? Ну чего, чего молчите?

Мария снова начала рассказывать о поездке, на этот раз действие разворачивалось уже не у моря, а в горах. Ехали на машине. Горы, известно, это очень большое и очень величественное. Она не может дать точной характеристики и рекомендует перечитать «Героя нашего времени». Правда, там действие происходит на Кавказе, но все равно. Так вот, горы играют с машиной как кошка с мышью. То они заставляют машину карабкаться вверх, то вдруг бросают вниз, в ущелье, и машина удирает во все лопатки. Но горы все равно настигают ее. Или едешь почти по обрыву, а над тобой висит скала, вся в трещинах…

— А вы помните, Виктор, как по телефону предложили выйти за вас замуж? — вдруг не очень последовательна сказала она. — Знаете, это было, конечно, комично — объяснение в любви по проводам, но и трогательно. Правда? Я часто вспоминаю. А вы? — Мария подождала ответа. — Я принесу еще кофе, а потом вам расскажу. Хорошо? — спросила она, как будто все то, что она говорила, еще не было рассказом и он только должен начаться.

Мария встала, взяла чашки, но в это время раздался звонок.

Так она и осталась стоять с двумя пустыми чашками в руках, когда в комнату вошли Тибор Пал со своей невестой Леной и еще незнакомая мне женщина.

Двадцать минут, отпущенных пассажирам для раздумья, прошли. Поезд уже у моей станции. Сейчас мудрый Метрополитен решает совершенно противоположную задачу: как быстрее избавиться от меня, пассажира. Двери открыты — меня за локотки выносят из вагона, аккуратно подталкивают к эскалатору. Минута — и я наверху… Ну а дальше? Я уже так привык к заботам Метрополитена, что чувствую себя одиноким, беспомощно оглядываюсь… Все-все! Дальше каждый должен передвигаться самостоятельно.

В двенадцать часов ко мне зашли Роликов, Морев и Сечкин.

— Можно, Виктор Константинович?

— Да, конечно. Присаживайтесь.

Я не сразу понял, что означает это странное сочетание — бригадир, монтажник и диспетчер, — вопросительно посмотрел на них.

Роликов, взглянув на часы, сказал:

— Двенадцать десять, Виктор Константинович. Обеденный перерыв. Вроде все правильно.

— Да.

Роликов несмело улыбнулся:

— Зашли к вам… партбюро СУ-113. Четвертый член бюро в отпуске, Быкова уже нет на стройке. Хотели поговорить с вами. Или вам удобнее вечером, после работы?

— Нет, все в порядке.

Роликов вздохнул:

— Конечно, вы не у нас на партучете…

— Не тяни резину, Роликов! — вдруг резко произнес Морев. — Вы член партии, Виктор Константинович. На учете вы или нет — не имеет значения. Парторганизация СУ-113 хочет знать, почему вдруг сняли Быкова? Еще вчера работал, сегодня уже его нет… Ким командует. В чем дело? — Морев пристально посмотрел на меня. — Почему?

Что за тон усвоил Морев? Какое он имеет право так резко разговаривать? Но я сдержался.

— По-моему, с этим вопросом вам лучше было бы обратиться в партком треста. Так сказать, по партийной линии, — вежливо разъяснил я. — Тем более что руководители треста одобрили увольнение.

— Конечно, вы не у нас на партучете… — опять начал Роликов.

— В общем, мы в курсе дела, — снова резко вмешался Морев. — Вроде Быков написал фирмам грубые письма. Мы тоже считаем, что его нужно было наказать. Но не увольнять с работы. — Он слегка пристукнул ладонью по каске, которую держал в руках.

— Вот видите, Морев, вы, оказывается, все знаете. Что касается правильности или неправильности его увольнения, то вам нужно обратиться в трест или главк. Можно в Моссовет, если хотите. — Мне самому была противна моя любезность, но это единственное, что я мог противопоставить резкости Морева. В самом деле, не вступать же с ним в перебранку?

— Поставили краны на перекрытиях, — примирительно сказал Роликов, — помогают. Вот давно…

— Виктор Константинович, — вдруг ровно начал Сечкин, — ну а ваше мнение? Следовало Быкова так сразу снимать с работы? — Сечкин смотрел вниз, сухая рука его странно скрючилась на коленях.

С Сечкиным нужно по-другому. Тут вежливостью не отделаешься, но я все же пробовал уклониться от прямого ответа.

— Быков знающий, энергичный работник, но он груб и прямолинеен.

Сечкин встал, поднялся Морев, но Роликов еще сидел. Вдруг он сказал:

— Разве, Виктор Константинович, мы не можем брать от Быкова только хорошее? А грубость пусть остается при нем?

Я сразу не понял, пожал плечами. Но когда они ушли, мне вспомнилась скамейка в воскресный день, дом, с балкона которого женщина звала обедать, и свои мысли о коллективе. Как это тогда?.. Коллектив не сплав индивидуальностей, а только тех черт людей, которые нужны для формирования коллектива… А ведь Роликов сказал то же самое.

Они ушли в 12.30. Минут пятнадцать я приводил свои чувства в порядок. В 12.45 вышел из конторы. Сегодня трудный день. В час дня я принимаю от объединенной бригады, в которую входят рабочие всех иностранных фирм и наших СУ, выполненные работы. Даю всем «добро» передвигаться на очередные этажи. Это тот самый поток вверх, который предложил Ким. Каждая специализированная группа рабочих — звено — должна за две недели закончить работы на своем этаже. Если кто-то отстал, значит, передвинуться вверх нельзя никому. Тогда все рабочие объединенной бригады помогают отстающим. Так уже было несколько раз, но каждое звено сейчас готово работать день и ночь, чтобы этого не случилось, — позор на всю стройку!

Я должен во время приемки быть самым строгим контролером, самым дотошным бухгалтером, самым противным бюрократом. Ибо если я хоть один раз пропущу мелочь, то в следующий раз «мелочи» будут покрупнее и в конце концов, как ржавчина, съедят систему.

По приставному лифту поднимаюсь на верхний этаж. Меня уже ждут. В этот момент я не знаю представителей фирм или начальников стройуправлений, Они могут присутствовать или нет, это их дело. Принимаются выполненные работы от объединенной бригады.

— Колонны? — сухо спрашиваю я у Роликова.

— Пожалуйста, Виктор Константинович. А может, вперед…

— Колонны!

Я проверяю вертикальность колонн и стыки.

— Стенка жесткости?

Главное тут — проверить закладные и отверстия для пропуска труб. Эти проклятые отверстия! Попробуй потом пробить бетонную стенку, если ты их пропустил.

— Перекрытие?

…Стыки между плитами… отверстия… сварка.

— Панели стен?

…Стык… сварка… вертикальность.

— Ну как, Виктор Константинович? — не может удержаться Роликов. — Мои хлопцы вроде правильно поработали?

Я отмечаю мелом, где нужно исправить. Ким только головой качает, но молчит. Так уж заведено у нас — при приемке не спорят.

— Вы чем-то недовольны? — спрашиваю Кима. — Может, помочь? Пан Станислав, поможете?

Станислав только поблескивает черными большими глазами, а бригадир Генрих улыбаясь говорит:

— Они сами, Виктор Константинович.

Тут уж Ким не выдерживает.

— Да что вы, Виктор Константинович, работ тут на час. Закончите проверку — снова подымитесь к нам, будет порядок.

— Хорошо.

На двадцать четвертом этаже укладывают трубы для водопровода, канализации, проводов освещения, разных слаботочных устройств. Тут уже работает иностранная фирма.

Шандор Тоймед долго хмурится — я нашел, что его фирма не уложила несколько труб.

Так иду с этажа на этаж. На двадцать третьем работает СУ Вяткина.

— Гуляев, рейку, пожалуйста! — говорю я бригадиру.

…Рейка вертикально… рейка горизонтально… рейка вкось…

Я обнаруживаю небольшую неровность штукатурки.

— Посмотрите, Гуляев!

Начальник отделочного СУ Вяткин стоит в стороне. Когда я заканчиваю проверку и очерчиваю несколько мест, которые нужно исправить, он, иронически улыбаясь, переспрашивает:

— Сколько миллиметров?

— Наверное, пять, — спокойно отвечаю я.

— Пять миллиметров! Пять! Э-хе-хе, а я еще когда-то на собрании поддержал его. Старый дурак! Ведь с самого начала было ясно, что этот молодой человек устроит отделочникам чахотку. Еще и боролся за него… Директор Рыбаков на всю жизнь стал моим врагом. Э-хе-хе! А как тогда улыбался молодой человек?! Тихоня был, настоящий тихоня…

Когда все начали спускаться по лестнице на двадцать второй, он подошел совсем близко ко мне.

— Кстати, почему съели Быкова?

Я хотел было объяснить, но он сразу перебил меня:

— Знаю, знаю… Слыхал о его дурацких письмах к фирмам…

Почему-то я стал оправдываться. Рассказал, как Быков в главке поносил меня, хотя я ни слова не сказал о нем плохого. Даже вспомнил, что в начале стройки мне предложили убрать Быкова, но я стал на его защиту.

— Так-так! — одобрительно соглашался Вяткин. — Так-так… Ах, вы еще когда-то стали на его защиту?! Очень-очень красиво!.. А Быков выступил против вас в главке? Нехорошо он вел себя… Так-так…

Что-то в тоне Вяткина смущало меня. Я спросил:

— А как бы вы поступили на моем месте?

— Точно так же, точно так же!

— В чем же дело? Почему вы осуждаете меня? — Мне так хотелось, чтобы Вяткин сейчас заявил, что я ошибаюсь, никто меня не осуждает. Но он промолчал.

Мы шли вниз по лестнице. На площадке он остановился.

— Послушай, Виктор! Я правду сказал, что поступил бы точно как ты… Может быть, и резче. Но это я, понимаешь, — я. От тебя ждут другого. — Он положил руку мне на плечо. — Люди знают о тебе все: и твое сиротское детство, а как ты выбился в люди, как относишься к делу… Всё! Если хочешь знать, многие равняются по тебе. Именно поэтому тебе не пристало так поступать. Ты должен выручить Быкова… Постой, не перебивай меня. Выручить не для самого Быкова, а для себя, меня, для всех. Люди должны верить в своих вожаков, понимаешь — верить. Иначе жить тяжело.

— Так вы хотите… — начал я.

— Я ничего не хочу. — Вяткин снял руку с моего плеча. — Я ничего не хочу. — Снова его глазки иронически заблестели. — Что касается трех кружков, которые вы провели мелом на стене, штукатурка будет исправлена. Обязательно! Ай-яй-яй, целых пять миллиметров!.. — Он быстро пошел вниз по лестнице. — Мы, наверное, ошиблись. Бывает же такое! — донеслось снизу.

Я подошел к бригаде фирмы «Gummi», которая заканчивала цементную стяжку полов.

— Товарищ Виктор! — торжественно произнес Карл Альбертович. — Мы есть готовы сдавать работу. — Он вручил мне рейку, на которой был укреплен уровень. — Мы проверяли, исправили. Но есть порядок. Bitte! — Карл Альбертович церемонно кланяется.

Я беру рейку. Все же о какой ошибке говорил Вяткин? Ошибке в штукатурке или, может быть, ошибался во мне?.. Кладу рейку на пол в одном направлении, в другом…

— Правильно, Карл Альбертович. У вас всегда правильно. Даже скучно проверять.

— Нет-нет, Виктор! Так говорить плохо… Как читал я вчера словарь — «негоже». Мне весьма нравятся, Виктор, эти слова. Я их верно говорю?

— Верно.

— Вот, Виктор, негоже говорить «все правильно». Нужно найти самую маленькую мелочь. Пойдемте вместе, будем искать… Вот в этом месте не заглажено.

— Сверху будет мастика, Карл Альбертович. Все выровняется, даже лучше, когда стяжка шероховатая!

— Вот, Виктор, у стены…

— Там плинтус, Карл Альбертович, закроет щель.

Но Вернер не успокаивается. Он ходит по всему этажу, смотрит чуть ли не через лупу и укоризненно качает головой. Я иду вслед за ним. Наверное, со стороны такое впечатление, что Карл Альбертович принимает работы, а я ее сдаю.

Времени у меня в обрез; чтобы Карл Альбертович скорее отпустил меня, я соглашаюсь — у оси «А» можно переделать небольшой участок стяжки.

Карл Альбертович сияет. Пусть не думает Виктор, что Вернер Sonderling, что есть чудак. Нет-нет! В каждой работе свои, ошибки, если начальник стройки находит их, значит, интересуется работой фирмы. Да-да, Виктор, фирма «Gummi» весьма уважаемая фирма, она просит проверять ее…

— Мы исправим, Виктор, — радостно говорит Карл Альбертович. — Мне весьма приятно, что вы улыбаетесь.

Карл Альбертович провожает меня к 21-му этажу.

Конечно, хорошо было бы сказать, что в тот день приемка шла без сучка без задоринки, что все выполнили свое задание и в пять часов вечера, когда собрался Совет бригады, обсуждать было нечего: я просто дал «добро» перейти на следующие этажи.

Однако было не так.

— Звено Найдена Вылчева, — сказал я на Совете, — не закончило монтаж перегородок двадцатого этажа. Переход на следующие этажи запрещаю.

В большой комнате, где за длинным столом сидели звеньевые, а вдоль стен «гости» — прорабы, представители фирм, стало тихо. Нарушение ритма — на стройке ЧП.

Поднялся коренастый, крепкий Вылчев.

— Сделал, другари, всичко що могли. Только утром днеска прышел автомобиль из Софии. — Он показал в окно на длинную крытую машину с надписью «Bulgaria» и развел руками, виновато повторил: — Сделали всичко що могли.

Совет вел Генрих (фирма «Сталь»). Повернувшись ко мне, он спросил:

— Товарищ Вылчев prawidlowo, правильно говорит?

— Да.

— Выходит, рабочие товарища Вылчева сделали что могли?

— Да.

— Но переход вы не разрешаете?

Тут уже Роликов не мог выдержать. Он встал. Его звено, все тут знают, шестьдесят четыре хлопца, хорошо поработали. Правда, начальник строительства товарищ Виктор Константинович нашел, что четыре стыка не годятся, но хлопцы все исправили. Наверное, Виктор Константинович может подтвердить?.. Подтверждает. Это хорошо. Его, Роликова, хлопцы еще ни разу не подвели… А, ну да, один раз грех был… Два раза? Может, и два, он забыл, давно было. Вспомнил, верно — два раза… Но сейчас он и его хлопцы не понимают. Опоздала машина из Софии, при чем тут Найден Вылчев? Он, Роликов, должен заявить, что звено Вылчева… Сколько в нем хлопцев?.. Да, пятьдесят восемь, тоже хорошие товарищи. Он спрашивает начальника строительства: в потоке установка перегородок какая операция?.. Верно, последняя. Так, выходит, она никого не задерживает. Он просит начальника строительства разрешить завтра его хлопцам и всем звеньям перейти на следующий этаж.

Я молчал. Все, что говорил Роликов, было правильно. Машина с перегородками опоздала, а самое главное — установка перегородок последняя операция. Она никого не задерживает. Я понимал, что тут, на Совете, трудно объяснить мои действия. В этот момент, наверное, кажусь всем заядлым бюрократом. Но я сознательно шел на это. Сегодня технологическая цепочка разорвалась в конце, из-за машины, которая несколько дней была в пути. Завтра — из-за машины, путь которой всего один километр, цепочка порвется посередине, послезавтра — в начале. Нарушится система, которую мы с таким скрежетом внедряли целый год…

— Виктор Константинович, — прервал мои мысли Генрих, — odpowidz, ответ?

— Пока не закончат перегородки, переход запрещаю.

Все молчали. Я вышел из комнаты. Завтра посыплются жалобы, попреки. Подключится трест, вежливо, но твердо выскажутся фирмы. Ничего, переживу.

…В кабинете звонил телефон. Но когда я снял трубку, послышались короткие гудки. Через открытое окно было видно, как медленно догорал строительный день. Уходили машины, автокраны, погрузчики — вся армия, которая обеспечивает доставку деталей и конструкций — частиц здания. Как там ни превозноси технологию и ритм, но не менее важен сбор этих частиц, изготовленных на разных заводах, в разных городах разных стран. Вот вовремя не пришла только одна машина, и стройка остановилась. Чуть не сказал, как обычно сейчас говорят и пишут. «Стал строительный конвейер». Кой черт — конвейер! Ничего даже отдаленно похожего нет.

Шесть часов вечера. В соседней комнате бьют часы, из избушки над циферблатом сейчас выскочит кукушка… Быков всегда являлся на совещание, когда она выскакивала.

«Так!» — я сажусь в мягкое кресло у маленького столика. Приятно, можно вытянуть ноги. Можно считать, что день закончен и не прошел даром… Даром? Конечно, «даром» не прошел. Ведь я запретил переходить на следующий этаж. Попросту угробил завтрашний день… «Это — система», — лениво говорю я себе. Лениво, потому что об этом уже думал. В этот момент у меня появляется мысль, что большинство философских наук в общем изучают общение между людьми, а вот самое сложное — общение человека с самим собой — изучено мало. Во всяком случае, таких научных трудов я не встречал… Или ошибаюсь? Такие труды есть?

Хорошо! День уже закончен. Пегий пес — последнее время, словно чувствуя мое одиночество, частенько заходит ко мне — тоже лениво позевывает в углу, поглядывая одним глазом на телефонный аппарат… Столько неясных вопросов, а тут еще один — как возникло пристрастие пегого пса к телефонам? Во всяком случае, когда раздается звонок, он вскакивает и подходит к столу, словно желая принять участие в разговоре, и, заметьте, только когда звонит городской телефон.

Но сейчас мы оба знаем, что никто не позвонит и что — самое приятное — мне никуда не нужно звонить. Я жду — вслед за машинами уйдет со стройки и первая смена. Почему они там в корпусе застряли? Почему? Разве не понятно? Сейчас многоуважаемый товарищ Роликов на Совете держит речь, как будто длинной речью можно смонтировать перегородки…

«Так!»… Очень, очень приятно, что ушел уже и мой помощник Сергей Иванович Бега. Кто-то в главке посчитал, что такая важная персона, как я, должна иметь не обычного секретаря-машинистку, а Помощника. Помощник — это значит… Честное слово, я скучаю по Елене Ивановне, немного смешной, старомодной секретарше, которая непрерывно курит, тушит сигареты в самых неожиданных местах: на стекле моего письменного стола, ручке двери, строительных образцах (Мой Помощник не курит!), которая наивно старалась оберегать меня от посетителей и даже от моих личных знакомых, а в то же время часто забывала о служебных поручениях (Помощник в мою личную жизнь не вмешивается, никогда не забывает о поручениях!), которая при встречах с иностранцами надевала старомодное черное платье и так чарующе неуклюже разливала кофе, как будто вместе с кофе отдавала часть своей души. (Мой Помощник всегда одет по моде, кофе доставляется из столовой по его телефонному звонку…) Ну скажите, пожалуйста, что это за кофе по телефону, что это за работник, который ничего не забывает, никогда не ошибается и вечно служит укором своему начальнику?! Да, забыл главное — милая Елена Ивановна никогда со мной не соглашалась, всегда спорила и учила меня. Примерно четверть своего служебного времени я тратил на то, чтобы ее убедить… (Мой Помощник никогда не позволяет себе возразить, выслушает и в срок все сделает…) Тьфу! Не человек, а какая-то человеко-машина, изобретенная в век НТР.

А каков он внешне? Какой? Не помню. Роста, кажется, среднего. Точно — среднего роста! Толст? Худощав? Минутку… Да, конечно, средней, так сказать, толщины… Волосы? Средние… Извините, конечно, таких не бывает — но вот если представить себе черные, каштановые и светлые вместе… Такие волосы у Сергея Ивановича Беги.

Мой Помощник ушел, и сейчас я блаженствую в мягком кресле. Все же прошло уже около часа, о чем они так долго говорят? Я поднялся и не спеша вышел из конторы, ожидая каждую минуту, что навстречу мне пойдут звеньевые.

На первом этаже, где заседал Совет, было тихо, слабо горело дежурное освещение. Куда они могли деться? Откуда-то сверху доносились обрывки разговора. Я поднялся на лифте. И вдруг увидел Роликова. Он стоял на козлах и крепил перегородку.

— Виктор Константинович, — сказал Роликов таким тоном, как будто уже давно ждал меня. — Тут что-то плохо крепится. Мои хлопцы говорят…

Я взобрался на козлы.

— Это гайки от нижнего крепления, Роликов. Дайте-ка ключ.

Он сразу повеселел, похвастался:

— Тут, Виктор Константинович, Совет в полном составе, и со всех звеньев по десять хлопцев. Это, Виктор Константинович, сила, когда за работу одного звена отвечают все. Правда? Наверное, электрозавертку можно применить, как вы думаете? И прорабы работают, Виктор Константинович, наши и фирменные. Тот Тоймед, что спорил с вами на Совете, первым начал… Быстро работают. Но мои хлопцы, Виктор Константинович, побыстрее… А вы ничего!

— Но все же похуже ваших хлопцев? — спросил я.

Роликов недоуменно посмотрел на меня: есть же люди, которые задают странные вопросы.

— Конечно, хуже, извините, пожалуйста.

В двадцать два часа работа была закончена. Я дал «добро» перейти завтра на следующий этаж.

Я был зол на себя. Какого черта я полез на козлы? От непривычной работы болели руки, костюм перепачкан. А самое главное — нарушил великий закон управления: «Каждый работник должен выполнять свою, порученную ему работу»… Какого черта! И все же, когда ехал домой и Метрополитен снова отпустил мне двадцать минут, я думал о Братстве. Может быть, прочтя эти строки, кто-нибудь посмеется: «Какое тут Братство, да еще с большой буквы?! Ну помогли болгарам собрать перегородки, так что же?» Но именно сейчас, в 23.00, через год после начала работы, я впервые так ясно понял значение стройки. Завтра появятся десятки, сотни вопросов, которые нужно немедля, срочно, молниеносно решить — все станет будничным, привычным. Но этот вечер не забудется, в трудную минуту горечи, разочарований я вспомню о нем…

Как странно и неожиданно возникает мысль… Рано утром я подошел к обрыву над рекой. Вдали, вдоль излучины реки, деревья по-осеннему красовались разноцветными листьями. Было такое впечатление, что деревья стоят на мосту. Вот-вот кто-то подаст сигнал, и они медленно двинутся вслед за машинами.

Почему при этом я вдруг вспомнил Быкова и Марию? Ну, Мария — понятно, но какое отношение имеет мрачный, ершистый Быков к деревьям, ярко расцвеченным желтым, оранжевым, красным цветами?

В восемь утра, стоя на обрыве, я думал о Быкове. Вспомнил, как совершенно разные люди — представитель фирмы «Gummi» благожелательный Карл Альбертович, бригадир и секретарь парторганизации вездесущий Роликов, начальник отделочного СУ насмешливый Вяткин — убеждали, что именно я должен выручить Быкова, хотя он делал все, чтобы портить мне жизнь. Карл Альбертович сказал, что с Быковым поступили несправедливо, а раз это так, то Виктор должен восстановить справедливость; Роликов сказал, что Быков нужен на стройке, что коллектив берет от него только хорошее, а раз так, то Виктор Константинович обязан что-то сделать. Для Вяткина важен, оказывается, не сам Быков, а мое отношение к Быкову… Черт знает, что Вяткин наговорил о вожаке, вожде, о том, что им, Вяткиным, будет легче и радостнее жить, имея достойного вожака, и поэтому я, Нефедов, должен поступить по-особому…

Почему это люди вечно требуют от меня поступать по-особому? Мне хочется быть обыкновенным человеком. Ненавидеть, радоваться, когда с недругом случилась неприятность, не приходить ему на помощь, тем более если он сам этого не просит…

Очень не хотелось ехать в главк, но я заставил себя. Когда на небесах будут рассматриваться мои прегрешения, уверен, что ангел-защитник будет долго распространяться об этой поездке.

Было только полдевятого, но замначальника главка Борис Степанович Несветов был уже в своем кабинете, за столом, и насмерть сражался с телефонами.

— Ты это брось, — кричал он в черную трубку. — Подождите, — приказал он зеленой трубке. — Слышишь, брось! Это так тебе просто не пройдет!

Черная трубка угрюмо молчала, а зеленая часто и тонко попискивала. Увидев меня, Несветов удивился:

— Ты… вы чего так рано? — Он не спеша положил трубки на стол: черную — справа, зеленую — слева, но потом для чего-то поменял их местами.

Я начал с комплимента:

— Все знают, Борис Степанович, что вы рано приходите на работу.

— Ну-ну, — погрозил он. — Наверное, просить чего-то пришел?

— Просить, Борис Степанович, — подтвердил я.

— Так и знал. А вообще нам еще придется с тобой серьезно поговорить. — Несветов снова перешел на «ты», очевидно считая, что просителям «вы» говорить ни к чему. — Придется тебе подождать.

— Конечно, понимаю: у меня одна стройка, а у вас ведь вон какая махина! — Я торжественно показал на большую карту Москвы, которая висела позади Несветова.

Он подозрительно посмотрел на меня, но придраться было трудно — говорил я серьезно, смотрел почтительно.

Все же он чем-то остался недоволен, потому что, взяв обе трубки, пробормотал:

— Штучка! — Тут же разъяснил в обе трубки: — Это не вам и не вам…

Я надеялся, что он спутает трубки. Но, несмотря на то что позвонил третий телефон — белый, Несветов каждому воздал сторицей. Черную трубку он пообещал уволить. Насколько я понял, на другом конце провода сидел человек с железными нервами. За все время, пока Несветов кричал, он не сказал ни слова… Белой трубке, которую Несветов взял вне очереди (очевидно, это был заказчик, который по наивности считал, что главку в середине года можно всучить объект), Несветов наотрез отказал, а зеленой прочел целую лекцию, как следует строить.

— Так что у тебя? — наконец спросил Несветов. — Только поскорее, мне выезжать.

Вообще, я думал сначала провести подготовительную работу. Подкинуть несколько не очень сложных вопросов о стройке, чтобы Несветов мог их с ходу решить (у начальства всегда улучшается настроение, когда вопросы решаются легко!); рассказать о вчерашней вечерней работе (приятные случаи тоже улучшают настроение), но почему-то прямо в лоб сказал:

— Считаю, Быкова увольнять не следует.

— Что-что? — удивился Несветов. — Ведь только три дня назад тут обсуждалось, ты был за увольнение…

— Я ошибся.

Несветов рассмеялся, но к концу моего рассказа задумался.

— Ты, может быть, и прав, но, к сожалению, Быкову уже помочь нельзя. — Потом, перейдя на «вы», Несветов уважительно добавил: — Но вы правильно сделали, Виктор Константинович, что снова подняли этот вопрос.

Мы вышли на улицу. Уже у машины он крепко пожал мне руку.

…Так мне хотелось, чтобы закончилась встреча с Несветовым. Но в действительности все было значительно хуже. Несветов действительно рассмеялся, но не задумался, а, пристально рассматривая меня, иронически сказал:

— Признаться, я думал тогда, что столь популярный во всех сферах начальник строительства заступится за Быкова, несмотря на его грубое выступление. — Потом, перейдя на «вы», Несветов оскорбительно вежливо добавил: — Надо сказать, Виктор Константинович, что вы весьма тонко сейчас поступили. И волк сыт — заступились за Быкова, и овцы целы — Быкова на стройке не будет, ведь его уже выручить нельзя.

Я хотел сказать-объяснить, что он не прав, но Несветов уехал.

Подул ветер, в воздухе кружились и падали осенние листья.

…На стройке я встретился с Роликовым, Моревым и Сечкиным.

— Был в главке. Получил ответ, что восстановить Быкова нельзя, — сказал я.

— Понятно, — ответил Морев.

То же я сказал и Карлу Альбертовичу.

— Verstadnis — понимаю, — ответил он.

Я позвонил Вяткину.

— Был в главке. Несветов сказал, что Быкову помочь нельзя.

— Так, понятно.

— Что понятно?! — закричал я в трубку. — Что вам всем понятно?

— Чего ты кричишь, Виктор, — ласково заметил Вяткин. — Такой выдержанный товарищ и вдруг?..

— Знаете что… пошли вы все подальше.

Вяткин рассмеялся:

— Можно и пойти, лишь бы был толк.

— Какой толк?! — кричал я. — В чем толк?

 

Глава восемнадцатая

Еще несколько страниц о Быкове и письма

Быкову снилось, что он на стройке, снова стоит на пригорке. Пять, шесть экскаваторов, нет, он ошибся, их гораздо больше, опускают ковши в котлован и тащат их вверх. Подъезжают машины. Но странно, из ковшей ничего не сыплется в кузова. Почему?.. Ах да, ведь котлован уже давно закончен. Конечно, выкопан! Для чего же на стройку снова пришли экскаваторы?

Это Ким, чертов Ким со своими штучками! Ну ясно — сейчас должно приехать начальство, Ким хочет показать, как они быстро работают… Машины с пустыми кузовами быстро отъезжают и несутся куда-то, словно в самом деле возят грунт.

«Ким, — кричит он, — а ну-ка сюда!» И Ким, как раньше, бежит на пригорок. «Что ты, с ума сошел, Ким? Почему порожние машины?»

Ким отвечает, но Быков не слышит слов — экскаваторы подняли шум и визг… Вдруг он видит, что кто-то медленно идет к ним. В белом. Кто же это на стройке ходит в белом? Нефедов! Ну да, это он впервые знакомится с Нефедовым.

Как это впервые, ведь они уже год работают вместе, даже успели поссориться. Но Нефедов представляется и говорит, что работа организована хорошо… Как же хорошо, когда экскаваторы грузят воздух, а машины воздух возят?! Смеется он, что ли?

…Быков проснулся. Серое, холодное утро вторглось в комнату. Напомнило безжалостно и так ясно, что для него уже нет стройки, что вот он сейчас, в рабочее время, лежит в постели — он, начальник стройуправления! Не будет уже чудного Роликова с его хлопцами, молчаливого диспетчера Сечкина, которому он недавно помог получить квартиру, не будет хитрого Кима, финансового бога Михаила Александровича и еще многих других, которые составляли его коллектив, его СУ. Не будет иностранных рабочих и инженеров, их многоязычного говора, длинных крытых машин, только что прибывших из Софии, Берлина, Праги, Бухареста, Варшавы, что придавало стройке особый колорит и значимость. Не будет большого ползучего крана, стройдвора, где нарезались все деревянные детали для стройки, даже кусок доски длиной в метр (он так гордился — на стройке нигде нет ни щепы, ни обрезков); бытовок, за которые он получил выговор: очень шикарно их отделал (потом возили экскурсии смотреть образцовые бытовки, а выговор так и не сняли). Не будет площадки, дорог, окаймленных ящиками с цветами и, наконец, не будет самого здания, которое уже высится над домами, рекой, над тополями… Конечно, дадут новое стройуправление. Но это будет другой коллектив, другая стройка. Тяжесть от утраты давила его. Если б он мог… если бы он мог все вернуть назад!..

В окно он видел, как по тротуару спешат люди: направо, налево, пересекают улицу. Каждый по своему маршруту. Быков знает, что, как бы ни был сложен их маршрут, люди прибудут на свое место, начнут работать. Только он в это утро никуда не спешит, лежит себе… Возникает еще одна мысль — ведь не будет Нефедова. Нефедова? А зачем он? И вдруг Быков снова очень ясно понимает, как нехорошо, неинтересно ему будет без Нефедова… Ерунда-то какая! Наоборот, будет очень хорошо. Кончатся споры…

Быков еще не встает. Если бы все сначала!.. Что бы он тогда сделал? Он задумался. «Не хитрить!» — приказал Быков себе. Он быстро встал, оделся и, не заглянув в Наташину записку, быстро вышел на улицу. Через двадцать минут Быков стоял на пригорке напротив стройки. Конечно, на Стройку он не пойдет, но то, что он должен решить, он решит здесь.

Низко пал туман. Нехотя моросил или, может быть, плакал мелкий дождь, под ногами чернели лужи. Казалось, спрятаться бы всему живому. Но по проспекту все так же вниз-вверх деловито и неудержимо шли машины, бежали озабоченные люди, а на стройке, едва угадываясь в высоте, двигалась большая стрела и странно, казалось сами по себе, в воздухе плыли две колонны.

Он помнит первые колонны, собрание. И потом приход Нефедова — это было год назад.

Пришел эдакий веселый молодой человек с дурацкими идеями о потоке снизу вверх, об объединенной бригаде. Ну как это может быть, скажите, чтобы поток шел вверх, или что это за бригада в триста человек? Нефедов тогда говорил, а Быков думал тяжелую начальническую думу о перерасходе зарплаты, о недостающих материалах, о бытовках, о столовой, наконец. Черт побери, как все стало сложно с приходом на стройку иностранных фирм! Хорошо Нефедовым — веселым, чистеньким. У них идеи… Быкову всегда доставалась одна черная работа. Рассказывают, что Нефедов сирота, прошел трудный путь, сам выбился в люди… «Чепуха это, — думал тогда Быков, — разве у таких улыбчивых пареньков могла быть трудная жизнь? Сочинил сам легенду и сам пустил ее в ход».

Нефедов сорвался со своими предложениями один раз, второй. Вот-вот Нефедова должны были снять с работы. Что-то в этом парне было особое. Смелость? Решительность? Быков тогда не мог понять. Сейчас он знал — это была убежденность или даже одержимость.

…Дождь пошел сильнее. Быкову вдруг показалось, что мальчик на огромном плакате, который висел на фасаде здания, заплакал…

Взять бы тогда Быкову и поддержать парня. Но пока он раздумывал, это сделали другие: Роликов, Йожеф Надь из Госплана Венгрии, Вяткин.

Стройка вошла в ритм. И все, что с таким скрежетом проталкивал Быков — высокая заработная плата, объем работ, производительность, — решилось само собой. Ибо, наконец это Быков понял, при заинтересованности людей и взаимовыручке все так называемые трудности исчезали. И еще он понял, что непреодолимых трудностей вообще нет. А повыдумывали их неумелые или недобросовестные люди. Он, Быков, оказался среди них.

Ему вдруг показалось, что вся его жизнь была трудная, сумрачная. Почему так тяжко все давалось? Он вспомнил институт… Преподавательница, еще молодая женщина с бледным, болезненным лицом, говорит об интегралах… Через две лекции его товарищи уже решали первые задачи, а он угрюмо вбивал себе в голову определение: «Интеграл… понятие, возникающее в связи с потребностью отыскивать функции по их производным…» По их производным. Черт знает что!.. Конечно, он потом догнал: вбивал, вбивал — понял… Отдыха, развлечений он не знал. Когда другие отдыхали или готовились к лекциям, он на станции разгружал вагоны. Сколько он на спине переносил мешков о мукой!

…Большая стрела замедлила движение и остановилась. «Почему?» — забеспокоился по привычке Быков. Он посмотрел на часы, было двенадцать — на стройке обеденный перерыв. С пригорка было видно, что на площадке появилось много рабочих, некоторые выходили через ворота, недалеко от Быкова. Он воровато отступил за ствол тополя…

Потом была работа на стройке. Другие в белых халатиках в проектной сидят. А он пошел туда, где трудней!.. «Расплакался, — Быков усмехнулся. — Трудная, трудная…» Он все смотрел на свою стройку. Рядом с ним на пригорке остановился пожилой человек с авоськой, в которой одиноко болталась бутылка кефира.

— Смотрите? — спросил старик.

Быков промолчал.

— А я, знаете, тут жил, ветры здесь сильные. Они не давали сдать, все стучали в ставни. Сейчас с женой в однокомнатной живем. Что, казалось, тут хорошего? И сырость, и мыши, ветры… А вот, знаете, тянет. Тюрьма тут была старинная. Крепкая такая, из красного кирпича. Они, тюрьмы, крепкие. А ничего не осталось… Все почему-то скамеечку вспоминаю перед домом — доска одна серая, а за сердце хватает. Что оно за сила такая? Воспоминание или привычка?.. Вы что, тут тоже жили?

Старику, видно, очень хотелось поговорить. Быков коротко ответил:

— Жил.

— На Тополиной?

— На Тополиной жил, а вот сейчас не живу… Работал тут. — Быкову почему-то захотелось рассказать старику о себе, но он сдержался, только коротко добавил: — Уволили меня.

— А-а! — деликатно произнес старик. — А я, знаете, перед отъездом встретился тут с одним молодым человеком. Светленький такой, молоденький… Говорил, что строить тут будет. Все хотел после зайти к нему, да вот как-то неудобно. Может, встречали его?

— Встречал.

— Ну и как он? Как? — Старик улыбался, словно вспоминая что-то очень приятное. — Понравился он мне.

Нужно было, конечно, Быкову уклониться от ответа, но он не смог.

— Этот светленький, папаша, молоденький, как вы говорите, и уволил меня…

Старик искоса посмотрел на Быкова, вдруг заторопился.

— Уж извините, спешу я, знаете. Жена ждет, да и Тишка некормленый… Спешу. До свидания вам.

Быков остался один.

Снова пошла по своему кругу Большая стрела. Окончился перерыв. Дождь перестал, но белесый туман сгустился, и от этого стройка казалась чужой, непонятной, а люди — серыми тенями. Что он тут стоит перед стройкой как подсудимый? Пошли они все подальше. Разве он не найдет себе другую каторгу? Да, именно каторгу!..

И вдруг он так ясно понял, что ведь дело не в потоке, не в объединенной бригаде, которая возникла на этом строительстве. На новом месте тоже кто-то предложит другие новые идеи. И снова они покажутся ему чудными, снова он будет против них.

Как нищий стоит он теперь перед воротами стройки. «Ну что ж, решай», — говорит он себе… Но все уже решено.

Нехотя, медленно Быков пошел к проспекту. Он знал, что больше никогда сюда не вернется.

ПИСЬМА

1 октября

Марте Вернер

Дессау, ГДР

Дорогая Марта! Для практики пишу письмо по-русски, как ты просила — печатными буквами.

В своем письме ты дала жалобу, что я пишу слова, которые нет в словаре, такие, как «негоже», «поелику», «вкалывать». Это, Марта, есть старинные московские слова. Я уже так много знаю русский язык, что геноссе Виктор сказал: «Карл Альбертович, у вас есть глубокое знание языка и московский выговор».

Жду тебя в Москве с маленьким Карлом и Эльзой. Геноссе Виктор сказал, что тоже будет весьма (это слово я уже объяснял) рад тебя встретить.

Я уже писал тебе, Марта, что весьма жалею Быкова, поелику (привыкай к старинным словам: «поелику», Марта, это есть «потому») он хороший товарищ. Я имел речь на оперативке (ты никак не поймешь это слово. Нет, оно не от слова «операция». Как сказать откуда? Сейчас, Марта, подумаю. Ага! Оперативка — есть «Скорое собрание»… Хоть оно тянется два и три часа).

Вот на Скором собрании я имел речь, что негоже (беда есть с тобой, Марта. Только хочу старинное слово написать, ты не понимаешь! «Негоже» — есть «не годится») его, Быкова, снять с работы. После Скорого собрания, на котором мы вкалывали (это слово объясню в конце письма) два часа, меня поздравляли из других фирм представители за хорошую речь (Rede).

Вчера мы сами — все фирмы — делали оперативку. Я был главный и спросил, кто дал жалобу на Быкова? (Ты, Марта, пишешь много раз «Биков», запомни букву «ы», она зовется «еры»). Никто не отозвался тогда, я просил товарища, кто дал жалобу, ее забрать назад. На этом оперативка закончилась. Есть у меня одна мысль, кто дал жалобу, но пока буду ждать.

Целую тебя, маленького Карла и Эльзу.

P.S. Не забудь, Марта, когда поедешь, закрыть газ и воду.

P.P.S. Я обещал рассказать о слове «вкалывать». Оно есть старинное московское слово. Значит — весьма сильно работать.

P.P.P.S. Поезд будет приезжать на Белорусский вокзал, в 21.45 часов.

2 октября

Йожефу Надь

Будапешт, Госплан ВНР

(перевод с венгерского)

Уважаемый товарищ Иожеф Надь!

С некоторым опозданием сообщаю следующее. Начальник СУ-113 тов. Владимир Быков передал фирме «Электро» письмо, в котором предупредил, что если в течение трех дней не будет внесена плата за услуги, Владимир Быков отключит электроэнергию.

Это письмо я обжаловал как грубое. Вчера нам официально сообщили, что Владимир Быков снят с работы. Как вы советуете, мне дальше действовать?

С уважением

Шандор Тоймед

Представитель фирмы «Электро»

5 октября

инж. Шандору Тоймед

Представителю фирмы «Электро»

г. Москва, СССР

(перевод с венгерского)

Товарищ Шандор Тоймед!

Я получил сообщение о Вашей жалобе на начальника СУ-113 т. В. Быкова.

Ваши дальнейшие действия зависят исключительно от Вас самого, от Вашей совести.

Делаю Вам замечание за несвоевременную оплату счетов генерального подрядчика В. Быкова.

Иожеф Надь

Представитель Госплана ВНР

по координации работы фирм

на строительстве СЭВ

 

Глава девятнадцатая

Без названия

В этот вечер я поехал к Марии. Набрался все же смелости, хотя наша последняя встреча закончилась очень холодно. Даже трудно с чем-нибудь сравнить, наверное, если б Бюро прогнозов погоды в этот момент побывало у меня, оно констатировало бы, что моя квартира — самое холодное место в Союзе.

Я знал, ехать к Марии нельзя. Но проверьте себя, сколько раз вы звонили по телефону, делали визиты, встречались именно тогда, когда были твердо уверены, что звонить и встречаться — нельзя.

Окно Марии темное. Я обрадовался: вот хорошо, значит, могу повернуть назад. Но в этот момент ярко зажглась лампа. Была еще надежда, что я ошибся окном. Раз, два, три… нет, правильно — четвертое от окна лестничной клетки. Я зашел в подъезд и медленно начал подыматься по лестнице. «Ведь бывает иногда так, что в квартире горит свет, а хозяйки нет. Правда, бывает?» — утешал я себя.

Дверь открыла Мария. Увидев меня, она совсем не удивилась (это было, наверное, самое неприятное!), досадливо сказала:

— Да заходите скорее, холодно!

— Я, Мария…

— «Я, Мария», — насмешливо повторила она. — Сейчас оправдываться будете, что пришли.

Мы вошли в переднюю, я стал снимать пальто.

— Сюда вешайте, боже, какое оно мокрое. Ну так что случилось? Да заходите, не бойтесь.

Мы вошли в комнату.

— Вот кресло, вот стул — они существуют для очень стеснительных молодых людей, диван не для вас. — Мы сели: я на стул, Мария на диван. — Ну так что же? Снова у вас встреча на квартире с иностранцами? Так вы хотя бы меня предупредили заранее, а то в прошлый раз они пришли расфранченные, а я как обычно…

Нужно было что-то предпринимать.

— Вы, Мария, все равно были интереснее, чем они.

— Ах вот как! Комплименты пошли. Ну тогда уж точно — пришли что-то просить. Правда?

— Да, конечно, Мария. Вся моя жизнь заключается в том, что я прошу. От меня требуют, а я всегда только прошу.

Она встала.

— Ох, бедненький-бедненький! Наверное, снова на работе не ладится? Плакаться будете, как тогда, у замка?

— Плакаться, — подтвердил я. — Всю мою жизнь…

— Погодите немного, — приказала Мария. — Сейчас пойду кофе сварю. Кофе или чай? — грозно спросила она.

— Чай. — Мария сделала гримасу. — Кофе! — быстро поправился я.

— Боитесь? — спросила она в дверях. Я кивнул головой. — То-то же! Смотрите пока журналы на столике.

…Я рассказал Марии об этом проклятом Быкове, о его увольнении и выступлении Карла Альбертовича на совещании, о Роликове, Мореве и Сечкине, о Вяткине и, наконец, о моем посещении заместителя начальника главка. Я старался рассказать все, как было. Сначала у меня не хватало духу поведать, как уничтожающе ответил Несветов, потом я, махнув рукой, рассказал и это.

— Вот все, Мария. Единственное, чего не понимаю во всей этой истории, почему я приехал непрошенным гостем именно к вам и почему говорю о себе не очень приятные вещи. По логике вещей я не должен был приезжать.

— Это все? — спросила Мария.

— Все.

— Других, более существенных заявлений нет?

— Н-нет, — удивленно ответил я.

Она холодно сказала:

— Вы знаете, мне везет на исповеди. Минут двадцать назад был другой товарищ, вам хорошо знакомый, он тоже исповедовался… весьма неудачно! Знаете, только что пришла в голову интересная мысль: не открыть ли мне небольшой монастырь с исповедальней? А? Как вы думаете?

Конечно, я обиделся. Прошел в переднюю, демонстративно молча оделся. Мария, засунув руки в карманы халата, насмешливо смотрела на меня. Но когда я открыл дверь, она вдруг подошла, зашептала на ухо:

— Ты уже все сам решил, Витя. Действуй, Витя, выручай своего Быкова. Как настоятельница монастыря, благословляю. — После чего вытолкнула меня на площадку и захлопнула дверь.

Я позвонил.

— Ну что, ну что? — Она приоткрыла дверь, с интересом посмотрела на меня.

— Мы не договорились, когда мне за тобой заехать?

— Э нет, миленький! Сначала все по телефону. Помнишь, как в первый раз…

С работы я сразу позвонил в Моссовет. Секретарь сказала, что Николай Николаевич может принять меня в двенадцать часов.

В 10.00 ко мне зашел Помощник. Я с удовольствием отметил, что он был взволнован, хотя старался этого не показывать.

— Там какая-то женщина требует, чтобы ее немедленно пропустили. Я сказал ей, что вы разговариваете по телефону. Но она сказала, что даже Коспырин… — Помощник посмотрел в блокнот. — Нет, Костырин ее принимает сразу. Она очень… Ее зовут Елена Ивановна.

Я так обрадовался своей бывшей секретарше, что даже прервал телефонный разговор.

— Как я рад, Елена Ивановна, — пожимая ее длинную холодную руку, говорил я.

— Этот, там, вместо меня? — Елена Ивановна показала сигареткой на дверь.

— Помощник? Вместо вас, вместо вас. Уж вы понимаете, моя дорогая Елена Ивановна, как мне с ним?!

Она жалостливо посмотрела на меня.

— Ну, ничего, мы, кажется, с Костыриным снова начали ссориться…

— Как с Костыриным, Елена Ивановна? Как с Костыриным?! Вы у него? Ничего не понимаю. Ведь он давал все: экскаваторы, сервизы, пишущие машинки… только бы выработали у нас.

Елена Ивановна снисходительно улыбнулась:

— Молоды вы еще, Виктор Константинович. Ну, это потом. — Она поискала глазами, куда бы бросить сигарету (после ее ухода вся добровольная пожарная команда разыскивала окурок. Еще до сих пор у нас помнят пожар в кабинете Быкова). — Послушайте, куда вы дели Быкова?

— Так вы работаете снова у Костырина, Елена Ивановна? Знал, не отпустил бы вас.

— Быкова уволили?

Э, не мне состязаться с Еленой Ивановной! Через несколько минут я уже выложил ей, что в двенадцать меня принимает заместитель председателя Моссовета, что предстоит отчаянная битва.

— Вы не смотрите, Виктор Константинович, что Быков такой большой, грубый, вроде сильный. Слабый он, помочь ему нужно, — внушала мне бывшая секретарша, отчаянно дымя сигаретой.

Я поклялся Елене Ивановне, что «костьми лягу» за слабого, беззащитного и проклятого Быкова.

Когда я вышел на улицу, падал снег. Я шел и злорадствовал. Природа-то вроде запаздывает! Люди, которых сейчас принято вдоль и поперек критиковать, тихонько и солидно подготовились к зиме. Обогрели помещения, повесили объявления о точке коньков и подготовке лыж, на поливочные машины установили ковши для сгребания снега, наконец открыли дополнительные ларьки для продажи мороженого… А вот Природа не выполнила план мероприятий по подготовке к зиме. Деревья так и остались с листьями, и — о дивная картина! — на зеленых листьях аккуратно лежит снег. Она, Природа, даже газоны не подготовила, сквозь солидный покров снега странно торчат зеленые травинки… Э-ге-ге! — как иногда восклицает Мария, — всесильная, мудрая Природа, где все так целесообразно… и вдруг оплошала.

Я иду не спеша, время у меня еще есть. А главное — так не хочется идти в Моссовет. Понемногу тускнеет настроение, навеянное пожеланиями из «монастыря», посещением Елены Ивановны и неожиданным снегом. В который уже раз я выступаю донкихотом! Надо будет перечитать Сервантеса: действительно ли славный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, защитник всех угнетенных, сражался за человека, который строил ему козни? Но я хитрю с собой, дело не только в Быкове…

Снег больше не падает, будто сбросил сверху порцию — все, больше нет. В просветах облаков выглянула голубизна, у театральных киосков, у киосков с цветами, у ларьков с книгами снова возникли очереди.

…Согласен, дело не только в Быкове. Я иду снимать с себя груз, который все сильнее давит на меня. Если уже совсем напрямую — я почти уверен, что Быкова выручить не смогу. Но я не дам смеяться, как смеялся надо мной Несветов. В папке у меня заявление, — если Быкова не восстановят, я уйду со стройки. Будет трудно, стройка уже стала моим родным домом. Но другого выхода у меня нет…

В приемной Николая Николаевича секретарь коротко говорит:

— Пожалуйста, Виктор Константинович, вас уже ждут.

Почему-то мне кажется, что голос ее звучит сочувственно. Я открываю папку — заявление на месте, толкаю дверь…

Николай Николаевич идет мне навстречу. Мы встречаемся на середине комнаты.

— Здравствуйте, Виктор Константинович! — говорит он, протягивая мне руку. — Давненько мы с вами не виделись. Что у вас?.. Да, чтобы не забыть, представитель венгерской фирмы Шандор Тоймед, тот самый, что первый поднял вопрос о письмах Быкова, был у меня. Просит восстановить Быкова на работе. Как считаете?

Только что у меня был Быков.

— Учтите, — сказал он, — я буду, как и раньше, спорить, не соглашаться. Буду идти…

— Идите хоть к черту! — прервал я его. — Вы мне порядком надоели, Быков.

Он ушел усмехаясь…