1

Айк

Гималаи,

Тибетский автономный район

1988

В начале было слово. Или слова.

Что бы они ни означали.

Фонари никто не включил. Уставшие туристы толклись в пещере, глядя на странные письмена. В темной нише плыли светящиеся пиктограммы, словно кто-то вывел их, обмакнув тонкий прутик в жидкий радий или другую радиоактивную краску. Айк не мешал своим клиентам смаковать находку. Лучше им пока не думать о буре, что беснуется на склоне горы.

Приближается ночь, снег заметает следы, все вещи — теплая одежда, продукты — на вьючных яках, которые куда-то запропастились. В таких условиях Айк был рад любому убежищу. Он делал вид, будто все идет по плану, хотя на самом деле группа сбилась с пути. Этой гнусной дыры Айк не помнил. И знать не знал ни о каких светящихся доисторических граффити.

— Руны, — авторитетно бросил женский голос. — Священные руны, начертанные бродячим монахом.

Неведомые знаки в недрах пещеры мерцали лиловым светом. Они напомнили Айку светящиеся постеры, которыми была оклеена спальня в студенческом общежитии. Сейчас бы косячок в зубы да оттянуться под балладу Дилана в обработке Хендрикса. Заглушить ужасный вой ветра. Как там у Дилана сказано про «Wildcat», ревущий в холодной дали?

— Никакие не руны, — сказал мужской голос. — Это письмена бон-по.

Бруклинские интонации — стало быть, Оуэн. У Айка девять клиентов, мужчин среди них двое. Управляться с такой группой нетрудно.

— «Бон-по»! — буркнула одна из женщин.

Этому бабью явно нравилось шпынять Оуэна и Бернарда, второго мужчину в группе. Айка пока что щадили. С ним обращались как с безобидным аборигеном. И на том спасибо.

— Бон-по появились задолго до буддистов, — излагала женщина.

Почти все дамы были студентки-буддистки из университета Нью-Эйдж и много чего знали.

Целью их похода — по крайней мере, сначала — была гора Кайлас. «Стань героем современных «Кентерберийских рассказов» — так преподносились в рекламе услуги Айка. Паломничество по Тибету или, выражаясь по-местному, кора — ритуальный обход священных вершин. Восемь тысяч с носа, включая стоимость ладана. Беда в том, что Айка угораздило сбиться с маршрута и потерять гору. Теперь ему стало не по себе. Группа заблудилась. Уже на рассвете небо начало менять цвет с голубого на молочно-серый. Погонщики — вместе с яками — потихоньку слиняли. Айку пришлось сообщить клиентам, что палатки и припасы сделали ноги. Час назад на горетексовые капюшоны легли первые мокрые хлопья снега, и Айк решил укрыться в пещере. Благо она так кстати подвернулась. Иначе банальный горный буран отымел бы их за здорово живешь.

Айк почувствовал, что кто-то тянет его за куртку, и понял: Кора хочет что-то сказать.

— Насколько это серьезно? — прошептала она.

В зависимости от дня недели и времени суток Кора была его возлюбленной, заправилой в лагере и деловым партнером. С недавних пор Айка занимал вопрос: что же для нее важнее — приключенческий бизнес или бизнес как приключение? Так или иначе, их совместная треккинговая компания ей, кажется, разонравилась.

Айк не видел смысла заострять проблему.

— У нас отличная пещера, — заявил он.

— Да ну?

— Мы пока не в минусах, все целы-невредимы.

— Зато маршрут теперь к чертям. Отстали безнадежно.

— Да все нормально. Сориентируемся, когда доберемся до места рождения Сиддхарты. — Айк старался не выдать голосом беспокойства, но какое-то шестое чувство или что-то другое не давало ему покоя. — Может, оно и к лучшему, что мы немножко заблудились — туристам будет что вспомнить.

— Да не нужно им это. Они ведь не то что твои приятели. Если девятнадцатого не улетят своим рейсом, затаскают нас по судам.

— Это же горы, — сказал Айк. — Люди все поймут. Здесь, наверху, надо помнить, что любой твой вздох может оказаться последним…

— Нет, не поймут. У них работа. Разные обязательства, семьи.

Ну вот, опять все сначала. Кора всегда хочет от жизни большего. И хочет большего от своего непутевого товарища.

— Я и так стараюсь, — оправдывался Айк.

Буря хлестала по камням и рвалась в пещеру. Ничего себе погодка для мая! Айк думал, что времени у них навалом — дойдут до Кайласа, совершат обход и вернутся. Муссоны, бич альпинистов, так далеко на север обычно не долетают. Но Айку, уже восходившему на Эверест, не следовало полагаться на бездождевые зоны. Не стоило так уж верить в график и вообще в удачу. Теперь они влипли. Снег намертво закроет перевал до конца августа. Значит, придется нанимать у китайцев грузовик и возвращаться через Лхасу — и превысить запланированные расходы. Айк пытался сделать подсчет в уме, но его отвлекал галдеж.

— Я отлично знаю, кто такие бон-по, — заявила женщина.

За девятнадцать дней похода Айк так и не смог увязать их буддийские имена с теми, что в паспортах. Одна женщина, то ли Этель, то ли Уинифрид, теперь называлась Зеленой Тарой — в честь тибетской богини. Бойкая, похожая чем-то на актрису Дорис Дэй, она утверждала, что накоротке с самим далай-ламой. Последние недели Айк слушал, как его спутницы восхваляют жизнь пещерных женщин. Что ж, вот вам пещера, дамы. Валяйте.

Туристки не сомневались, что его имя — Дуайт Дэвид Крокетт — псевдоним, как и у них. Женщины считали, что он тоже с утра до ночи думает о прошлых жизнях. Однажды вечером, в Северном Непале, сидя у костра, Айк потчевал их байками о своих прежних воплощениях: об Эндрю Джексоне — седьмом президенте США, о пиратах с Миссисипи и своей героической гибели при взятии Аламо. Он, конечно, шутил, но, кроме Коры, все поверили.

— Вы должны знать, — продолжила женщина, — что в Тибете до конца пятого века письменности не было.

— Не было известной нам письменности, — парировал Оуэн.

— Скажите еще, что это на языке снежного человека.

И так уже который день. Казалось бы, люди должны страдать от кислородного голодания, но нет, чем выше в горы, тем больше они препирались.

— Вот так мы расплачиваемся за то, что угождаем чайникам, — пробормотала Кора. Под это определение у нее подпадали туристы, религиозные шарлатаны, основатели фондов, всякие ученые умники и все прочие. Она, в общем-то, была девушка простая.

— Не такие уж они плохие, — сказал Айк. — Просто им хочется попасть в свою Волшебную страну — так же, как и нам.

— Чайники.

Айк усмехнулся. В подобных ситуациях он обычно задумывался о своем добровольном изгнании. Нелегко жить вдали от мира. За выбор нехоженой тропы всегда приходится платить. Иногда меньше, иногда больше. Айк уже не тот парень с румянцем на щеках, что когда-то приехал сюда с корпусом мира. Те же скулы, выпуклый лоб, буйная грива. Но однажды в его группе шел врач-дерматолог, который посоветовал ему поберечься от палящего солнца, не то, мол, лицо превратится в подметку. Айк никогда не считал, что его внешность — подарок для женщин, однако окончательно плюнуть на то, как выглядит, тоже был не готов. Он и так уже потерял два коренных зуба из-за нехватки в Непале стоматологов и еще один на склоне Эвереста. Не так давно он попивал черный «Джонни Уокер» и покуривал «Кэмел». Не щадил себя и даже заигрывал со смертельно опасным западным склоном Макалу. Курить и употреблять холодную выпивку Айк бросил, когда одна медсестра из Англии сказала, что голос у него как у солдат Киплинга. С Макалу он, разумеется, так и не разобрался. Хотя довольно долго об этом подумывал.

Изгнание отразилось, конечно, не только на внешности и здоровье. Одолевали сомнения — кем бы он стал, если бы остался в Джексоне и закончил учебу. Работал бы на нефтяной вышке. Или занимался строительством. А может, водил бы туристов в Тетонских горах или продавал охотничье снаряжение. Кто знает. Последние восемь лет в Тибете и Непале Айк наблюдал, как превращается из «подающего надежды молодого человека» в жалкий осколок великой американской державы. Он состарился не только внешне. Даже и теперь бывали дни, когда Айк чувствовал себя на все восемьдесят. А на следующей неделе ему исполнится тридцать один.

— Смотрите! — раздался удивленный крик. — Что за странная мандала! Линии какие-то извилистые.

Айк посмотрел. Изображение на стене светилось, словно луна. Мандала — символ сферы обитания божеств, ее используют для медитации. Она представляет собой круг, в который вписан квадрат, содержащий еще один круг. Если смотреть неотрывно, можно увидеть объемное изображение. Эта мандала походила скорее на клубок извивающихся змей. Айк включил фонарь. Вот тайне и конец, поздравил он себя. Однако увиденное потрясло даже его.

— Господи, — выдохнула Кора.

Там, где только что, словно по волшебству, горели письмена, на выступе, проходящем вдоль стены, замер голый мертвец. Буквы оказались не на камне. Они были написаны на трупе. А мандала была нарисована на стене, справа от него. К выступу вели грубые ступени; кто-то натыкал в трещины в каменном потолке множество узких белых полос с записанными на них молитвами. Теперь они покачивались взад-вперед, словно потревоженные призраки.

Мертвец уже превратился в мумию — рот скалился, глаза застыли бледно-голубыми мраморными шариками. Благодаря сильному холоду и разреженному воздуху он отлично сохранился. Под слепяще-ярким лучом — Айк включил налобную фару — бледно-красные буквы, выведенные на высохших конечностях, груди и животе, почти сливались с кожей.

Несчастный, несомненно, был издалека. Сюда обычно забредали только паломники и кочевники либо торговцы солью, да еще беженцы. Однако, судя по шрамам и незажившим ранам, железному ошейнику, сломанной и кое-как вправленной руке, этому Марко Поло пришлось пережить нечто невообразимое. Если плоть может свидетельствовать, то его тело буквально кричало о пережитых муках и издевательствах.

Туристы столпились у выступа и таращились на жуткое зрелище. Три женщины и Оуэн всхлипывали. Айк решился подойти. Светя фарой то туда то сюда, он прикоснулся ледорубом к голени: твердая, словно окаменелость.

Несмотря на многочисленные увечья, сразу бросилось в глаза, что покойный частично кастрирован. У него было вырвано одно яичко — не вырезано, даже не откушено — края раны висели лоскутами, а рану, как видно, прижгли огнем. Из паха расползались шрамы от ожога — лишенные волос выпуклые рубцы. Айк смотрел и не мог постичь: самое нежное, самое уязвимое место у мужчины искалечили, а потом прижгли.

— Смотрите, — выдохнул кто-то, — что у него с носом?

Посередине изуродованного лица висело кольцо — ничего подобного Айку видеть не приходилось. Вещь — не побрякушка из тех, что втыкают в себя теперешние модники. Кольцо диаметром дюйма три, покрытое засохшей кровью, было вставлено в носовую перегородку, почти вделано в череп. Оно доходило до нижней губы, такой же черной, как борода. Явно не украшение, подумал Айк. Похоже на кольца, которые вставляют в нос животным, чтобы легче было их водить.

Айк придвинулся ближе, и его отвращение сменилось изумлением. Кольцо почернело от засохшей крови, грязи и копоти, но местами явственно различался тусклый блеск чистого золота.

Айк повернулся к своим. Из-под капюшонов и козырьков на него смотрело девять пар испуганных глаз. Все включили фонари. Споры прекратились.

— Что же это такое? — всхлипывала одна из женщин.

Две буддистки неожиданно обратились в христианство и, крестясь, опустились на колени. Оуэн раскачивался из стороны в сторону и бормотал иудейскую молитву.

Подошла Кора.

— Ах ты, красавчик, — хихикнула она.

Айк вздрогнул. Она обращалась к мумии.

— Что ты говоришь?

— Мы с тобой вышли сухими из воды. Уж теперь-то они точно не станут требовать возмещения. Теперь им и священная гора не нужна. Нашли кое-что получше.

— Перестань. Нельзя так думать о людях. Не вампиры же они, в конце концов.

— Серьезно? Посмотри-ка на них.

И точно, зрители стали потихоньку доставать фотоаппараты. Одна вспышка, другая. Потрясение уступило место извращенному любопытству. Через минуту вся орава увлеченно щелкала восьмисотдолларовыми мыльницами. Словно насекомые, жужжали затворы. Под вспышками поблескивала мертвая плоть. Мысленно поблагодарив мертвеца, Айк убрался в сторонку. Невероятно — сбившиеся с пути, замерзшие, голодные, они были просто счастливы.

Одна женщина поднялась по ступеням, опустилась рядом с мумией на колени и наклонила голову вбок. Потом повернулась к спутникам:

— Так он же наш!

— В каком смысле?

— Такой же, как мы. Белый.

— Европеец? — сформулировал кто-то более деликатно.

— Бред какой-то, — возразила другая туристка. — В такой глуши?

Однако Айк тоже так считал. Светлая кожа, волоски на запястьях и груди, голубые глаза. Скулы явно не монгольские. Однако женщину заинтересовало совсем другое. Она показывала на знаки, покрывавшие бедра мумии. Айк направил на них свет и застыл.

Буквы были английские. Современный английский язык. Только написано вверх ногами.

До Айка наконец дошло. Надписи делались не на трупе. Человек писал сам, пока был жив. Он использовал для записей собственное тело. Потому и вверх ногами. Несчастный оставил заметки на пергаменте, который всегда при нем. Теперь Айк видел, что буквы не написаны, а безжалостно вырезаны на коже. Везде, куда бедняга мог дотянуться, он нацарапал свои последние мысли.

Часть записей разобрать было невозможно — из-за пыли и копоти, — особенно ниже колен и на лодыжках. Да и остальное казалось непонятным и бессмысленным бредом. Цифры вперемежку со словами наползали друг на друга, больше всего на внешних сторонах бедер, где, как, по-видимому, считал писавший, должно было хватить места для других заметок. Самой понятной оказалась надпись на животе.

— «И мир влюбиться должен будет в ночь, — Айк читал вслух, — и свету дня не станет поклоняться».

— Тарабарщина! — бросил Оуэн, который по-прежнему не мог оправиться от испуга.

— Из Библии, наверное, — предположил Айк.

— Нет, — заявила Кора. — Это не из Библии. Шекспир: «Ромео и Джульетта».

Туристы напряглись. В самом деле, почему этот измученный человек выбрал для своего некролога цитату из самой известной любовной трагедии? Из повести о двух враждующих семействах и о любви, что превыше ненависти? Между прочим, в высокогорных монастырях люди часто подвержены галлюцинациям. Обычное явление. Даже далай-лама об этом шутил.

— Значит, — сказал Айк, — он белый. И Шекспира читал. Стало быть, родился на свет не больше чем пару-тройку веков назад.

Разговор стал напоминать салонную игру. Первоначальный испуг окончательно сменился каким-то патологическим оживлением.

— Кто же он такой?

— Раб?

— Беглый узник?

Айк не ответил. Он вплотную приблизил лицо к лицу мумии, пытаясь найти разгадку. «Расскажи о своем пути, — думал он, — расскажи, как спасся. Кто повесил на тебя золотые оковы?» Никакой подсказки. Окаменелые глаза смотрят равнодушно. На лице хитрая гримаса, словно мертвец потешается над любопытными гостями. Подошел Оуэн и прочитал вслух:

— «RAF».

В самом деле, на левом плече была татуировка: буквы «RAF», а над ними орел. Выполнено с профессиональным качеством. Айк взялся за холодную руку.

— Значит, ВВС Великобритании, — констатировал он.

Вот головоломка и сложилась. Это объясняло если не выбор цитаты, то хотя бы Шекспира.

— Пилот? — завороженно спросила коротко стриженная парижанка.

— Пилот, штурман, стрелок. — Айк пожал плечами. — Кто знает.

Он нагнулся и стал разглядывать буквы, чувствуя себя дешифровщиком. Читая строчку за строчкой, Айк пытался размотать весь клубок до конца. Водил по буквам ногтем, складывая фразы и мысли. Его спутники отошли, предоставив ему разбирать записи. Айк попытался начать с другого конца и, казалось, уловил какой-то смысл. И все равно — ничего не понимал. Вынул топографическую карту Гималаев, отыскал широту и долготу, фыркнул — все совпадает! Невероятно. Айк перевел взгляд на то, что когда-то было человеком. Снова посмотрел на карту. Неужели такое возможно?

— Выпей.

От аппетитного запаха кофе, приготовленного в поршневой кофеварке, Айк даже прищурился. Ему протянули пластмассовую кружку. Айк поднял взгляд. Голубые глаза Коры смотрели дружелюбно. Это согревало лучше любого кофе. Он принял кружку, пробормотал какую-то благодарность и вдруг почувствовал, что у него дико болит голова. Прошло уже несколько часов. В глубину пещеры грязными лужами ползли длинные тени.

Туристы уселись на корточках вокруг походной газовой плитки, словно неандертальцы вокруг костра. Они растапливали снег и готовили кофе. Случилось чудо — Оуэн расщедрился и предложил всем свои личные запасы. Кто-то молол зерна, кто-то давил на поршень кофеварки, а кто-то тер над чашками с готовым кофе кусочки корицы. Люди действовали вместе. Впервые за целый месяц Айк готов был их полюбить.

— Как ты? — спросила Кора.

— Я? — Айк не привык, чтобы кто-то интересовался его самочувствием. Тем более Кора.

Он подозревал — хотя какие уж тут подозрения, — что Кора собирается его бросить. Перед выходом из Катманду она сказала, что работает на фирму в последний раз. А поскольку вся фирма состоит из них двоих, то понятно, кем недовольна Кора.

Все это задевало бы Айка гораздо меньше, если бы речь шла о другом мужчине, денежной выгоде или более захватывающей работе. Но дело было в нем самом. Айк «разбил ей сердце», потому что он — это он. Наивный мечтатель, плывущий по течению жизни, горный волк-одиночка. Именно то, что вначале привлекало Кору, теперь раздражало. Ей казалось, что Айк понятия не имеет о настоящей жизни — взять хотя бы сегодняшний разговор о туристах. Возможно, в чем-то Кора и права.

Айк надеялся, что поход уменьшит возникший между ними разлад, что она вновь подпадет под то очарование, что всегда влекло и его. Наверное, Кора просто устала за последние два года. Горные бури и банкротства утратили свою притягательность.

— Я тут разглядывала мандалу, — начала Кора, указывая на круг, заполненный извилистыми линиями. В темноте краски переливались, как живые, а при свете стали какими-то блеклыми. — Я их видела сотни, но здесь никак не могу разобраться. Сплошные петли и изгибы, хаос какой-то. Ни начала, ни конца, ни середины. — Она взглянула на мумию, затем на записи, которые делал Айк. — А как ты? Продвинулся?

Айк успел нарисовать загадочную схему: фигура человека, вокруг — фразы, обведенные, как в комиксах, контурами и соединенные между собой стрелками и линиями. Он отхлебнул кофе. С чего же начать? Сплошные загадки — и то, каким способом покойный рассказал о себе, и то, что он рассказал. Он записывал то, что приходило в голову, дополнял свои записи, блуждал среди многих правд, сам себе противореча. Словно человек, который, потерпев кораблекрушение, обнаруживает у себя ручку и начинает записывать все, что приходит на память.

— Во-первых, — начал Айк, — его звали Исаак.

— Исаак? — раздался голос из кучки варивших кофе. Люди все бросили и внимательно слушали Айка.

Айк водил пальцем по груди мумии. Надпись была понятной. Почти. «Я Исаак, — говорилось здесь, и далее: — В изгнании, на мучительном свету».

— Видите цифры? — спросил Айк. — Думаю, это его личный номер. А вот еще: десять, ноль, три, двадцать три — наверное, день его рождения.

— Тысяча девятьсот двадцать три? — уточнил кто-то.

Люди были по-детски разочарованы. Шестьдесят пять лет — ни о какой древности не может быть и речи.

— Сожалею, — посочувствовал Айк и продолжил: — А вот еще дата, видите? — Он отвел в сторону болтавшийся внизу живота клочок кожи. — Четыре, семь, сорок четыре. Вероятно, в этот день его сбили.

— Сбили?

— Или он потерпел аварию.

Слушатели были озадачены. Айк рассказывал то, что ему удалось сложить из кусочков:

— Вы только представьте. Он совсем мальчишка, ему двадцать один год. Идет Вторая мировая война. Его призвали, или он пошел добровольцем. У него татуировка: «ВВС Великобритании». Его послали в Индию. Ему приходилось горбатить.

— Горбатить? — переспросил кто-то. Бернард. Он яростно настукивал по клавиатуре портативного компьютера.

Айк пояснил:

— Так пилоты называют грузовые рейсы в Тибет и Китай. Летать над «горбами», то есть над Гималайским хребтом. Тогда весь район был частью Западного азиатского фронта. Жаркое местечко. Самолеты то и дело падали. Экипаж выживал редко.

— Падший ангел, — вздохнул Оуэн.

И не он один. Остальные тоже были под впечатлением.

— И это все вы узнали из десятка цифр? — спросил Бернард. Он указал карандашом на последнюю дату. — Вы полагаете, это день, когда его сбили? А может, дата его свадьбы, или окончания Оксфорда, или когда он впервые был с женщиной? Я хочу сказать, этот тип далеко не мальчик. Выглядит лет на сорок. Лично я думаю, что он прибыл сюда не больше двух лет назад — с какой-нибудь научной экспедицией. Ясное дело, умер он не в тысяча девятьсот сорок четвертом, и было ему не двадцать один.

— Согласен, — признал Айк, и из Бернарда словно выпустили воздух. — Он пишет о годах заключения. Большой срок. Тьма, голод, тяжкий труд. «Священная бездна».

— Военнопленный. У японцев?

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Айк.

— Может, у китайских коммунистов?

— У русских? — посыпались предположения.

— У нацистов?

— Наркоторговцев?

— Тибетских разбойников?

Предположения не такие уж и дикие. Тибет долго был ареной разных политических и других игр.

— Вы смотрели на карту. Что-то там искали.

— Начало, — ответил Айк. — Точку отсчета.

— И?

Айк обеими руками провел по бедру мумии, где оказался еще один ряд цифр:

— Это географические координаты.

— Того места, где он упал. Вполне логично. — Теперь Бернард поддерживал Айка.

— То есть его самолет где-то поблизости?

Про священную гору Кайлас никто и не вспоминал. Всех увлекла возможность обследовать место крушения.

— Не уверен, — сказал Айк.

— Давайте колитесь, дружище. Где его сбили?

Вот тут было слабое место. Айк произнес очень тихо:

— К востоку отсюда.

— Далеко?

— Прямо над Бирмой.

— Над Бирмой?

Бернард и Клеопатра поняли, насколько это невероятно. Остальные промолчали, устыдясь своего невежества.

— Северная сторона хребта, — пояснил Айк, — почти в Тибете.

— Но это же больше тысячи миль!

— Знаю.

Было далеко за полночь. Кофе, всеобщее возбуждение — в ближайшие часы вряд ли получится уснуть. Все — кто стоя, кто сидя — переваривали информацию.

— Как же он сюда попал?

— Не знаю.

— Вы вроде говорили, что он был в заключении.

Айк осторожно вздохнул:

— Что-то вроде.

— Вроде чего?

— В общем… — Айк прокашлялся, — как домашнее животное.

— Что?!

— Не знаю точно. Вот, он тут написал: «Любимый агнец». Агнец — значит козленок, так ведь?

— Перестаньте, Айк. Если не знаете, так не сочиняйте.

Айк ссутулился. Ему и самому это казалось бредом сумасшедшего.

— Вообще-то, — вмешалась Клео, библиотекарь, — агнец означает ягненка, а не козленка. Хотя Айк все равно прав. Речь идет о ручном животном. Животном, которое любят и балуют.

— Ягненок?

В голосе говорившего слышалось возмущение, словно то ли Клео, то ли мертвец, а может, оба оскорбили лучшие чувства присутствующих.

— Да, — подтвердила Клео, — ягненок. Но меня больше смущает другое слово — «возлюбленный» или «излюбленный». Очень двусмысленно, правда?

Судя по всеобщему молчанию, никто об этом не задумывался.

— Он, — продолжила Клео, почти дотрагиваясь пальцами до мумии, — он — возлюбленный? Возлюбленный среди кого? И, самое главное, кем возлюбленный? Видимо, предполагается, что у него был какой-то хозяин?

— Ты все напридумывала, — сказала одна из женщин. Никому не хотелось, чтобы правда была такой.

— К сожалению, не напридумывала, — ответила Клео. — Все так и есть.

Айк повернулся к неясной надписи, на которую указывала Клео. Там было написано: «Рабство».

— А это еще что?

— То же самое, — ответила Клео. — Неволя. Может, он был в японском плену. Помните фильм «Мост через реку Квай»? Что-то наподобие.

— Вот только я никогда не слышал, чтобы японцы вставляли пленным в носы кольца, — заметил Айк.

— История еще и не такое знает.

— Кольца в носу?

— Чего только на свете не делается.

Айк подлил масла в огонь:

— И даже золотые?

— Золотые?

Айк направил фонарь на кольцо; тускло блеснуло золото, и Клео захлопала глазами.

— Вы же сами сказали — «возлюбленный агнец». И что касается вашего вопроса — «кем возлюбленный?»…

— А вы знаете?

— Будем рассуждать. Сам он, похоже, считал, что знает. Видите? — Айк ткнул пальцем в холодную как лед ногу. Над левым коленом было одно, почти невидимое слово.

— «Сатана», — одними губами прочитала Клео.

— И вот здесь… — Айк осторожно сдвинул кожу. — «Существует». А вот продолжение. — Он показал Клео. Написано было так, как записывают стихи. — «Кость от костей моих и плоть от плоти моей». Это из «Бытия». Адам и Ева.

Кора тем временем изо всех сил пыталась выстроить контраргументы.

— Он был заключенным, — начала она. — Он писал о некоем зле. Зле вообще. Что тут удивительного? Он ненавидел своего мучителя и назвал его сатаной. Самое плохое, что пришло ему в голову.

— Ты, как и я, — сказал Айк. — Споришь против очевидного.

— Не думаю.

— То, что он пережил, есть настоящее зло. Но он не испытывал ненависти.

— Еще как испытывал!

— Тут что-то другое, — настаивал Айк.

— Сомневаюсь.

— Между строк. Какой-то оттенок… Ты не чувствуешь?

Кора чувствовала, но признаваться не хотела и нахмурилась. Ее рассудительность граничила с упрямством.

— Здесь даже нет никаких предостережений. Вроде «берегитесь» или «спасайтесь отсюда».

— Тоже мне, аргумент.

— Тебя не удивляет, что он цитирует «Ромео и Джульетту»? И говорит о Сатане, как Адам о Еве?

Кора вздрогнула.

— Рабство его не огорчало.

— Откуда ты знаешь? — прошептала она.

— Кора.

Она смотрела на него, в глазах повисли слезинки. Айк продолжал:

— Он испытывал благодарность. Именно это написано у него на теле.

Кора отрицательно покачала головой.

— Ты и сама видишь.

— Понятия не имею, о чем ты.

— Все ты понимаешь, — сказал Айк. — Этот человек любил.

* * *

Долгое пребывание в замкнутом пространстве действовало на нервы.

На следующее утро Айк обнаружил, что вход в пещеру завален снегом до высоты баскетбольного кольца. Исписанная мумия утратила прелесть новизны, люди сделались раздражительными — давала себя знать скука. Одна за другой сели батарейки плееров, и скоро все остались без музыки, без своих ангелов, драконов, мирских ритмов и духовных целителей. Затем в походной плитке кончился газ, что означало нешуточные мучения для самых заядлых любителей кофе. И то, что кончилась туалетная бумага, веселья тоже не прибавило.

Айк делал, что мог. Наверное, во всем штате Вайоминг он единственный из детей учился играть на флейте и никогда не принимал всерьез слова матери о том, что когда-нибудь это пригодится. И вот мать оказалась права. Айк носил с собой пластмассовую флейту; в пещере она звучала очень красиво. В конце каждого пассажа — он играл Моцарта — слушатели аплодировали, но потом опять впали в уныние.

На третий день утром куда-то подевался Оуэн. Айк не удивился. Ему доводилось видеть, как альпинисты, застряв в гоpax из-за такой вот бури, впадают в депрессию и порой становятся совершенно непредсказуемыми. Вполне возможно, Оуэн просто хочет привлечь к себе внимание. Кора тоже так считала.

— Морочит нам голову, — уверяла она, лежа в объятиях Айка: они соединили свои спальные мешки в один.

За долгие недели похода из ее волос не выветрился запах кокосового шампуня.

По совету Айка остальные туристы тоже устроились по двое, соединив мешки, — все, даже Бернард. Только Оуэну пары не нашлось.

— Наверное, отправился к выходу, — предположил Айк. — Пойду посмотрю.

Он неохотно расстегнул мешок и выбрался, ощущая, как улетучивается тепло их тел. Вокруг царили мрак и холод. Из-за мумии пещера напоминала склеп. Встав на ноги, Айк размялся; ему стало неприятно, что все вот так разлеглись вокруг покойника. Не рановато ли?

— Пойду с тобой, — сказала Кора.

Через три минуты они добрались до выхода из пещеры.

— Что-то ветра больше не слышно, — заметила Кора. — Может, буря кончилась?

Оказалось, что вход запечатан снежным заносом метра три высотой. Сверху его увенчивал основательный карниз. Из внешнего мира в пещеру не проникали ни звуки, ни свет.

— Невероятно, — произнесла Кора.

Пробивая ногой наст, Айк карабкался вверх, пока не уперся головой в потолок. Рубя снег ребром ладони, проделал небольшую щель. Свет снаружи был серый, ураган шумел не хуже товарного поезда. Пока Айк любовался, щель успело замести. Замурованы.

Айк скользнул вниз. На минуту он даже забыл о пропавшем клиенте.

— И что теперь делать? — спросила Кора.

Значит, Кора в него верит. Ей, нет, им всем нужно, чтобы он был сильным.

— Одно ясно, — сказал Айк, — наш беглец тут не проходил. Следов никаких, да и не мог он пролезть через такой сугроб.

— Куда ж он подевался?

— Должен быть другой выход. И нам он пригодится.

Он и сам подозревал, что есть какой-то боковой коридор.

Недаром бывший пилот ВВС писал, что «возродился из каменной утробы» и поднялся к «мучительному свету». Правда, вполне возможно, что Исаак описывал возвращение в реальность после длительной медитации. Однако Айк склонялся к мысли, что слова покойного — не просто метафора. Ведь Исаак был солдат, его готовили к трудностям. Он — за это говорило все — человек мира материального. Так или иначе, Айк надеялся, что речь идет о каком-то подземном ходе. Если Исаак смог откуда-то прийти, быть может, Айку удастся попасть туда.

Вернувшись в большой зал, он попытался растолкать спутников.

— Эй, народ! — воззвал он. — Надо бы потрудиться.

Из груды спальных мешков раздался жалобный стон:

— Только не говорите, что нужно идти его выручать…

— Если Оуэн нашел выход, то получится, что это он нас выручил. — Айк говорил резко. — Только придется сначала найти его самого.

Недовольно ворча, люди стали подниматься, расстегивать мешки. Включив налобный фонарь, Айк смотрел, как из мешков улетучивается теплый пар. Словно души отлетают. С этой минуты он не даст им присесть.

Айк повел группу в глубь пещеры. В одной стене было не меньше десятка расселин, но только две достаточно большие, чтобы пройти человеку. Как мог авторитетно, Айк разделил группу на две команды — в одной он сам, в другой все остальные.

— Так мы управимся в два раза быстрее, — пояснил он.

— Он уйдет, — в отчаянии сказала Клео, — а нас бросит!

— Плохо ты знаешь Айка, — пристыдила Кора.

— Вы нас не бросите? — спросила Клео.

Айк пристально посмотрел на нее:

— Не брошу.

Облегчение явно испытали все — от вздохов кверху поднялись длинные струйки пара.

— Держитесь вместе, — внушительно наставлял Айк. — Двигайтесь медленно. Оставайтесь друг у друга в пределах видимости. Не рискуйте. Не хватало нам еще растяжений… Если устанете и захотите отдохнуть, убедитесь, что все в сборе. Вопросы есть? Нет? Отлично. Теперь сверим часы.

Айк дал им три пластиковые «свечи» — шестидюймовые цилиндры, наполненные светящимся веществом. Чтобы их включить, достаточно немного согнуть. Слабое зеленоватое свечение такого устройства позволяет видеть лишь небольшое пространство, и хватает его на два-три часа. Но «свечи» могут послужить маячками, если включать их через каждые несколько сотен метров. Вроде рассыпанных в лесу хлебных крошек.

— Можно, я пойду с тобой? — прошептала Кора.

Айка такое желание удивило.

— На кого же мы их оставим? — сказал он. — Вы идите в правый коридор, а я — в левый. Встретимся на этом месте через час.

И повернулся, чтобы идти. Остальные не двинулись с места. Айк понял, что они не просто смотрят на него и Кору. Все ждут какого-то напутствия.

— Vaya con Dios, — хрипло произнес он.

Потом, на глазах у всех, поцеловал Кору крепким продолжительным поцелуем. Кора на миг прижалась к нему, и Айк понял, что все у них наладится и дорогу они отыщут.

У Айка никогда не было призвания к спелеологии. Он страдал клаустрофобией. И все же интуиция его не подводила. На первый взгляд восходить на гору и спускаться в пещеру — вещи совершенно противоположные. Горы дают человеку ощущение свободы — пугающее и раскрепощающее одновременно. Пещеры, считал Айк, в той же степени его отнимают. Темные своды нависают над человеком, подавляя воображение и угнетая дух.

Однако и в горах, и в пещерах приходится лазить по камням. По большому счету, принцип тот же самый. И Айк быстро освоился.

Через пять минут он услышал какой-то звук и остановился. Оуэн? Все чувства Айка были на взводе. Не просто обострены темнотой и тишиной, но как бы слегка изменились. Трудно объяснить словами явственный сухой запах пыли, порожденный горами, которые сами еще только рождаются, шершавое прикосновение лишайника, который никогда не видел света. Здесь нельзя полностью полагаться на зрение. Словно темной ночью в горах, когда видишь только малую часть мира, которую вырезает из тьмы узкий луч фонаря.

До Айка донесся чей-то приглушенный голос. Он очень надеялся, что это Оуэн — тогда поискам конец, и можно будет вернуться к Коре. Но, по-видимому, просто у коридоров была общая стена. Айк приложил к ней ухо — холодная, но не ледяная — и услышал, как Бернард зовет Оуэна.

Дальше коридор превратился в лаз на высоте плеч.

— Э-эй! — крикнул Айк.

В глубине души, непонятно почему, шевельнулся животный страх. Так бывает, когда стоишь у входа в темный переулок, конец которого не виден. Все вроде бы как обычно. И все же сама обыкновенность стен и голых камней, казалось, таила неведомую опасность.

Айк посветил фарой. Он вглядывался в глубину известнякового коридора, в точности такого, как тот, где стоял сам, и не видел ничего пугающего. Вот только воздух был такой… нездешний. Чистый, как вода, почти живительный, словно дарующий просветление. Такие слабые, неуловимые запахи, что, казалось, их и нет. Что пугало еще больше.

Коридор дальше расширялся и прямым туннелем уходил в темноту. Айк взглянул на часы — прошло тридцать две минуты. Пора возвращаться к остальным. Уговор был встретиться через час. Но тут конец луча уперся во что-то блестящее.

Айк не мог устоять. Это «что-то» посверкивало, словно маленькая звездочка. Если поспешить, все предприятие займет не больше минуты. Он уперся ногой и подтянулся. Проход был такой узкий, что пришлось лезть ногами вперед.

Айк оказался по другую сторону лаза — ничего не случилось. Эта часть коридора была такой же, как остальные. Луч фонаря опять выхватил из темноты поблескивающий предмет. Айк медленно провел лучом вниз, к ногам. Почти под самым ботинком луч от чего-то отразился — такой же тусклый блеск, как и там, в конце коридора. Айк поднял ногу. Золотая монета. Он замер. Кровь стучала в висках. «Не трогай!» — упрашивал внутри слабый голос. Но он уже не мог остановиться…

Древность монеты сомнений не вызывала. Надписи стерлись давным-давно, края неровные. Чеканка явно самая примитивная. Нечеткий, расплывчатый профиль какого-то царя, а может, бога.

Айк опять посветил вдаль. В темноте за первой монетой поблескивала еще одна, третья. Может ли такое быть? Неужели Исаак убегал нагишом из какой-то подземной сокровищницы, роняя по дороге наворованное добро?

Блеск монет казался зловещим, словно блеск чьих-то злобных глаз. Каменная пасть коридора вблизи была слишком светлой, в глубине — совсем темной. Одна монета здесь, другая — там.

«А вдруг их не потеряли? Вдруг их нарочно разбросали? — Эта мысль ножом пронзила Айка. — Для приманки».

Айк прислонился спиной к холодной скале. Ловушка!

Он с трудом сглотнул и заставил себя спокойно все обдумать. Монета была холодна как лед. Айк ногтем поскреб засохшую пыль. Монета лежит здесь много лет, а может, десятилетий или даже веков. Чем дольше он об этом думал, тем страшнее ему становилось.

Ловушка предназначалась не для него. Никто не намеревался заманить вглубь именно Айка Крокетта. Нет, приманку положили в расчете на слепой случай. Скоро ли попадется жертва, значения не имело. И терпение тут было ни при чем. Так же как рыбаки сыплют в воду прикорм, некто разложил тут приманку для случайного путника. Бросаешь в воду горсть каши, а рыба может приплыть, а может и не приплыть. Но кто же здесь ходит? Ясно кто — люди вроде Айка. Монахи, торговцы, пропащие души. Для чего их завлекать? И куда?

Пожалуй, это больше похоже не на рыбалку, а на медвежью травлю. Айк кое-что припомнил. Его отец — они жили в Западном Вайоминге — обслуживал техасцев, которые неплохо платили, чтобы посидеть в засаде и «поохотиться» на бурых и черных мишек. Подготовить такую охоту — самое обычно дело, как коров пасти. Неподалеку от охотничьей стоянки — минут десять верхом — сваливаешь пищевые отходы, чтобы медведи привыкали к регулярной кормежке. Когда приближается охотничий сезон, кладешь туда что-нибудь повкуснее. Айка и его сестру тоже подключали к этому делу. От них требовалось пожертвовать свои пасхальные сладости. Когда Айку было почти десять, отец взял его с собой, и тогда Айк увидел, для чего нужны конфеты.

Перед мысленным взором Айка проносились картинки. Вот безобидная розовая конфетка, оставленная в лесу. Вот хмурый осенний день; висят убитые медведи, и там, где прошелся нож охотника, болтаются лоскуты шкуры. Вот ободранные туши — очень похожи на людей, только скользкие какие-то, словно пловцы, только что вышедшие из воды. «Прочь, — подумал Айк. — Прочь отсюда». Не смея отвернуться от уходящего в темноту коридора, Айк сунулся обратно в лаз, проклиная шуршащую куртку, перекатывающиеся под ногами камни, проклиная собственное любопытство. Ему слышались звуки, которым тут было неоткуда взяться. Шарахаясь от собственной тени, Айк несся назад. Ужас не проходил. Он мог думать только о том, как убежать.

Айк добежал до большого зала, совершенно выбившись из сил. По коже ползли мурашки. Он добирался не больше пятнадцати минут. Не глядя на часы, он прикинул, что весь его поход занял не больше часа.

В зале царила темнота. Никого не было. Айк остановился и с замирающим сердцем прислушался. Ни шороха. В дальнем конце зала светились надписи, обвивающие мумию, словно удивительной красоты змеи. Айк посветил по сторонам. Сверкнуло золотое кольцо в носу. И что-то еще. О чем-то вспомнив, Айк снова посветил в лицо мумии.

Мертвец улыбался.

Луч дернулся, по стенам прыгнули тени. Какой-то обман зрения, или Айка подводит память? Он помнил сжатые в гримасе губы — ничего похожего на этот дикий оскал. Раньше виднелись только краешки зубов, а теперь зияет улыбка до ушей. «Возьми себя в руки, Крокетт».

Но успокоиться он не мог. А вдруг и труп тоже приманка? Загадочные надписи неожиданно начали приобретать пугающую ясность. «Я Исаак». Исаак — сын, отданный для жертвоприношения. Ради любви к Отцу. «В изгнании, на мучительном свету» — что это может означать?

Айку приходилось участвовать в спасательных операциях, и натренирован он был отлично, хоть и не для таких случаев. Он захватил моток прочной веревки, затолкал в карман последний комплект батареек. Огляделся: что еще? Два белковых брикета, ножной браслет на липучке, карманная аптечка. Вроде бы должно быть что-то еще… Почему-то продуктов почти не осталось.

Перед тем как оставить главный зал, Айк посветил по сторонам. Разбросанные по полу спальные мешки походили на пустые коконы. Айк вошел в правую щель. Извилистый коридор равномерно уходил вниз. Влево, вправо, спуск все круче и круче. Отправить сюда туристов — пусть даже всех вместе — непростительная ошибка. Айк и сам не понимал, как он мог подвергнуть своих подопечных такой опасности. Правда, тогда он и не думал, что посылает их на риск. А они боялись и оказались правы.

— Э-эй! — позвал он.

Чувство вины стало невыносимым. Виноват ли он в том, что люди положились на него, то ли пирата, то ли хиппи?

Айк замедлил шаги: из стен и потолка торчали края слоистой породы. Зацепи один край — и поползет вся стена. Айк попеременно восхищался и возмущался своими паломниками. Какое безрассудство — забрести в такую даль! И он теперь в опасности…

Если бы не Кора, он уговорил бы себя не спускаться ниже. В каком-то смысле она стала виновницей его храбрости. Ему хотелось повернуться и убежать. Предчувствие, которое охватило его в том, другом коридоре, возникло снова. Ноги не желали нести его дальше; казалось, и мышцы, и суставы протестуют против дальнейшего спуска. Но Айк себя преодолел.

Вскоре перед ним оказался крутой спуск, и он решил передохнуть. Сверху, словно невидимый водопад, лилась струя ледяного воздуха. Источник ее терялся в темноте: фонарь давал слишком мало света. Айк протянул руку — холодный поток струился сквозь пальцы. Стоя на самом краю обрыва, он посмотрел вниз и обнаружил одну из своих химических «свечей». Зеленоватое свечение было таким слабым, что он едва ее заметил.

Айк поднял пластиковый цилиндр и выключил фонарь. Он пытался определить, как давно эту свечу активировали. Больше трех часов назад, но не больше шести. Выходит, он потерял счет времени. Для чего-то Айк понюхал пластик. Невероятно — ему почудился запах кокосового шампуня!

— Кора! — отчаянно крикнул Айк в темный коридор.

Там, где на пути воздушного потока торчали слои породы, рождались едва слышные симфонии, состоящие из свиста, воя, птичьего щебета. Музыка камня.

Айк сунул «свечу» в карман. Воздух казался свежим, как снаружи. Айк наполнил легкие. Все инстинкты слились в одно ощущение, которое можно было определить как душевную боль. В этот момент Айк мечтал о том, о чем ему никогда не приходилось мечтать. Ему не хватало солнца.

Он пошарил лучом по краям обрыва — вверх, потом вниз. Не прошли ли его спутники здесь? Там и тут луч выхватывал выступы и углубления — но никто, включая самого Айка в его лучшие годы, не смог бы здесь пройти и остаться в живых. Пропасть такая, что перед ней должна была спасовать самая отчаянная вера в удачу. Должно быть, группа здесь свернула и пошла другой дорогой. Айк отправился обратно. Через сотню метров он отыскал место, где они свернули. Спускаясь, он не заметил расщелины. А с обратной стороны она казалась разинутой пастью, из которой лилось слабое зеленоватое свечение. Чтобы пролезть в узкое отверстие, Айку пришлось снять рюкзак.

Внутри коридора лежала вторая «свеча». Она светилась гораздо ярче первой. Сравнив «свечи», Айк установил приблизительный ход событий. Туристы, конечно, свернули в этот коридор. И только один человек в группе обладал духом первопроходца в достаточной мере, чтобы повести людей в боковой ход.

— Кора, — прошептал он.

Как и Айк, она ни за что не бросила бы Оуэна. Конечно, именно она настояла, чтобы они спустились в лабиринт.

Ходов становилось все больше. Айк посмотрел в боковой коридор и увидел, что он раздваивается, а его ответвления, в свою очередь, дают другие ответвления. Он ужаснулся. Кора невольно вела туристов — и его тоже — в неведомые глубины.

— Стойте! — крикнул он.

Первое время группа еще отмечала свой путь. В некоторых местах были выложенные из камней стрелки. Повороты были помечены нацарапанными на стенах крестиками. Но дальше все исчезло. Видимо, люди слегка приободрились и, осмелев, перестали ставить пометки.

Но Айк находил их следы — черная отметина от скользнувшей подошвы, недавно отколовшиеся от стены камни — и не только.

Чтение следов заняло уйму времени. Айк взглянул на часы. Далеко за полночь. Девять с лишним часов, как он ищет Кору и заблудших паломников. Значит, они пропали окончательно.

У Айка заболела голова. Он устал. Адреналин давно иссяк. Воздушных потоков больше не встречалось. Пахло не свежестью, а чревом пещеры, затхлой тьмой. Айк заставил себя разжевать и проглотить белковый брикет. Он уже не был уверен, что найдет обратный путь, однако сохранял присущее ему, как альпинисту, присутствие духа. Его внимания требовали тысячи мелких деталей. Что-то он замечал, что-то пропускал. Трудность в том, чтобы видеть только нужное.

Айк подошел к огромной дыре — большой горной воронке. Посветил фонарем в глубину и высоту. Несмотря на усталость, он испытал благоговейный трепет. Со сводчатого потолка свешивались гигантские, как колонны, сталактиты. На одной из стен вырезаны огромные буквы «Ом». И десятки, а может, сотни древних монгольских доспехов висели на сыромятных ремнях, привязанных к каменным выступам. Словно целое войско призраков. Разбитая армия.

Желтоватый камень в свете фонаря был сказочно прекрасен. Легкий ветер покачивал доспехи, и они разбивали луч на миллионы искорок.

На стенах висели прекрасные рисунки тангка, выполненные на мягкой коже. Айк прикоснулся к бахроме, обрамлявшей картину, и в ужасе отпрянул. Бахрома была сделана из человеческих пальцев. Кожа тоже была человеческой. Айк попятился, считая рисунки. Не меньше пятидесяти. Кому же это принадлежит — монгольским ордам?

Айк посмотрел вниз. У него под ногами оказалась еще одна мандала, шириной футов двадцать, сделанная из разноцветного песка. Ему приходилось видеть подобное в тибетских монастырях, но не такой величины. Как и мандала, нарисованная рядом с мумией, эта была совершенно непонятной — вместо обычных геометрических форм здесь было нечто, напоминающее скорее клубок червей. Айк увидел, что его следы — не единственные на разноцветном песке. Изображение смазано во многих местах. Тут ступало несколько ног, и совсем недавно. Наверное, здесь прошла Кора со своей группой.

В каком-то месте Айк потерял след. Коридор перед ним разветвлялся на несколько проходов. Он вспомнил одно правило, которому его научили еще в детстве, — в любом лабиринте нужно сворачивать все время только налево или только направо. В Тибете принято совершать ритуальные обходы против часовой стрелки, и Айк свернул в левый ход. Выбор оказался правильным. Через десять минут он нашел одну из туристок.

Айка окружали известковые отложения, такие ровные и гладкие, что почти полностью поглощали тени. Ни острых углов, ни трещин, ни выступов, только легкая шероховатость и волнистость. Свет плавно скользил по стенам и оттого казался чистым, ничем не замутненным. Куда бы ни упал луч, везде рождалось молочно-белое сияние.

Здесь была Клеопатра. Когда Айк повернул за угол, лучи их фонарей скрестились. Она сидела в восточной позе в самой середине освещенного коридора. Вокруг валялись золотые монеты — словно она просила тут милостыню.

— Вы что-то повредили?

— Ногу подвернула, — улыбаясь, ответила Клео.

Глаза ее светились мудростью и добротой — не к этому ли стремятся все паломники? Но Айка было не обмануть.

— Пойдем, — приказал он.

— Идите вперед, — выдохнула Клео ангельским голоском. — Я еще чуть-чуть побуду.

Некоторые люди могут переносить одиночество, но большинству это только кажется. Айку приходилось видеть таких: и в горах, и в монастырях, и — однажды — в тюрьме. Многие повреждались в уме от длительного одиночества, от холода, голода или даже от неумелой медитации. А Клео, похоже, досталось всего понемногу.

Айк взглянул на часы: три часа ночи.

— А где остальные? Куда они пошли?

— Они недалеко, — сказала Клео.

Хорошая новость. Но она добавила:

— Пошли вас искать.

— Меня?

— Вы все время звали на помощь. Не могли же мы вас бросить.

— Я не звал на помощь!

Клео похлопала его по ноге.

— Один за всех и все за одного! — сказала она.

Айк поднял монету.

— Это откуда?

— Отовсюду, — сказала Клео. — Полным полно, и чем дальше, тем больше. Удивительно, правда?

— Я иду за остальными. Потом вернемся за вами, — сказал Айк. Говоря, он вынул из фонаря батарейки — фонарь едва светил — и вставил последний комплект. — Обещайте, что не двинетесь с места.

— Мне и тут хорошо.

И Айк ушел, оставив Клео посреди молочно-белого сияния. Известняковый коридор уходил вглубь. Пол был ровный, Айку бежалось легко. Он неспешно трусил вперед, уверенный, что скоро догонит группу. В воздухе появился какой-то металлический привкус, непонятный, но странно знакомый. Недалеко, сказала Клео.

В 3.47 начали появляться кровавые следы.

Вначале были красные отпечатки ладоней на белых стенах. Пористый камень впитал влагу, и Айку показалось, что это какая-то примитивная живопись. А следовало быть внимательнее. Он замедлил шаги. Ему нравилась веселая пестрота рисунка. Айк представил себе беспечных пещерных людей. И тут его нога шагнула в какую-то лужу, расплескав темную жидкость, которая не успела впитаться в камень. Что-то красное брызнуло на стены; капли поползли вниз, оставляя на белом камне красные полосы. Кровь, понял Айк.

— Господи! — ахнул он, ринувшись вперед.

Приземлился на носки, потом на мокрые от крови подошвы, поскользнулся. По инерции качнулся к стене, ткнулся в нее лицом, опрокинулся и упал. Фонарь слетел с головы и погас. Айк привалился к холодному камню. Его как будто оглушили. Мир погрузился во тьму. Ни движения, ни времени, ни пространства. Айк перестал дышать. Как ни хотелось ему потерять сознание, приходилось быть начеку.

Внезапно неподвижность стала невыносимой. Айк откатился от стены; только сила тяжести и помогла ему определить, где верх, где низ. Он встал на четвереньки. Преодолевая отвращение и страх, стал водить руками по вязкой грязи, чтобы отыскать фонарь. Ему казалось, что он чувствует даже вкус этой жижи. Айк сжал губы; пахло сырым мясом, но здесь не было никакого мяса, только его люди. Какая страшная мысль.

Наконец Айк зацепил рукой провод своего фонаря, встал на ноги, нащупал и сам фонарь. Раздался странный звук, то ли вдалеке, то ли поблизости.

— Эй? — крикнул Айк.

Он замер, прислушался, но ничего не услышал.

Перебарывая панику, Айк несколько раз щелкнул кнопкой фонаря. То же самое, что пытаться высечь огонь, когда тебя обступают волки. Опять тот же звук. На этот раз Айк расслышал. Кто-то царапает по камню ногтями? Или крысы? Запах крови усилился. Что здесь происходит?!

Айк чертыхнулся в адрес фонаря. Провел пальцами по стеклу, стараясь найти трещину. Осторожно встряхнул, с ужасом ожидая, что звякнет разбитое стекло. Тишина.

«Был слеп, но вижу свет…» — слова неожиданно прозвучали в сознании, но Айк не мог понять — то ли слышит песню наяву, то ли она возникла из его памяти. Пение стало более отчетливым. «Сперва внушила сердцу страх…» Откуда-то издалека наплывал звучный женский голос, который пел гимн «О, Благодать, спасен Тобой». Не торжественно, а скорее как псалом. С отчаянной мольбой.

Это был голос Коры. Айк никогда не слышал, чтобы она пела. Но он ее узнал. Наверное, поет, чтобы подбодрить остальных. Ее присутствие, пусть даже далекое, его успокоило.

— Кора! — позвал он.

Стоя на коленях и вглядываясь в слепую тьму, Айк взял себя в руки. Выключатель работает, лампа цела… Может быть, дело в проводе? Он проверил — провод в порядке. Айк открыл отсек питания. Вытер пальцы насухо и осторожно вынул одну батарейку за другой, шепотом считая: «Одна, две, три, четыре». Снова вытер пальцы о футболку, поскреб контакты в отсеке и вставил батарейки обратно. Плюс, минус, плюс, минус. Все по порядку. Айк держал себя в руках.

Закрыв отсек, он тихонько потянул за провод, пощупал лампу. И нажал на кнопку. Ничего.

Скребущий звук стал громче. Казалось, он уже совсем недалеко. Айку хотелось развернуться и бежать. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда и побыстрее. «Держись!» — приказал он себе вслух. Это слово было его собственной мантрой. Он произносил его, когда подъем был крутой, или опора ненадежная, или ветер пронизывающий. Держись. Как будто ты совершаешь восхождение и отступать некуда.

Айк сжал зубы. Замедлил дыхание. Снова вынул батарейки. Вставил старые, что носил в кармане. Нажал на кнопку. Свет! Желанный свет. Айк не мог ему нарадоваться. А вокруг творилось страшное. Убойный цех из белого камня. Айк увидел это лишь на мгновение, и тут его фонарь погас.

— Нет! — крикнул он во тьму и встряхнул фонарь.

Лампа загорелась, но совсем слабо. Оранжевый свет потускнел, потом вдруг стал немного ярче. Лампа горела в четверть накала. И на том спасибо. Айк отвел глаза от фонаря и заставил себя оглядеться.

В коридоре царил ужас.

Айк стоял в маленьком круге желтого света. Он не двигался. Кругом на стенах красовались красные полосы. Тела были аккуратно сложены в ряд.

Вообще-то каждый, кто прожил в Азии много лет, нагляделся мертвецов. Айку не раз доводилось бывать в Пашупатинатхе, главном храмовом комплексе, видеть погребальные костры и смотреть, как огонь пожирает мясо с костей.

Те, кто поднимается по южной седловине Эвереста, непременно видят труп неудавшегося южноафриканского восходителя, а на северном склоне у отметки двадцать восемь тысяч футов недвижно сидит некий француз. Однажды, когда королевская армия на улицах Катманду открыла огонь по социал-демократам, Айку пришлось зайти в больницу — опознать тело одного оператора Би-би-си. Он видел трупы, кое-как уложенные на кафельном полу. Сейчас он все это припомнил. И какая стояла мертвая тишина, и как, еще много дней спустя, хромали бродячие собаки — столько было на улицах битых оконных стекол. И то, как выглядит брошенный раздетый мертвец.

Его товарищи лежали перед ним. При жизни они были для Айка лишь недалекими занудами. Теперь же, мертвые, они вызывали не презрение, но трепет. Непреодолимый ужас. Жуткий запах распоротых кишок и сырого мяса — Айк едва снова не впал в панику.

Раны… Айк сначала их даже не увидел, так поразила его нагота. Ему было неловко перед несчастными. Было стыдно глядеть на груду плоти — черные треугольники в паху, развалившиеся ноги, груди, не поддерживаемые бюстгальтерами, животы, не обтянутые трусиками. Айк, потрясенный, стоял над ними, невольно замечая подробности — вытатуированная роза, шрам от кесарева, белые полоски от бикини, нажитые где-нибудь на пляжах Мексиканского залива. Что-то из этого при жизни тщательно скрывалось, что-то предназначалось для взоров возлюбленных, но никоим образом не для такого вот обозрения.

Айк с трудом заставил себя поверить в происходящее. Пять человек: четыре женщины, один мужчина, Бернард. Айк попытался определить, кто именно тут из женщин, но от потрясения все имена вылетели из головы. Вспомнилось только одно, но ее здесь не было.

Из глубоких — словно от лезвий газонокосилки — разрезов торчали белые обломки костей. Зияли страшные раны. Переломанные пальцы, пальцы, вырванные с корнем. Откушенные? У одной из женщин голова была раздавлена всмятку. Даже по волосам ее не узнать — их покрывала запекшаяся кровь; на лобке волосы светлые. Эта несчастная, слава богу, была не Кора.

Айк ощутил странную связь с жертвами. Он прижал руку к больной голове и снова вздрогнул. Фонарь стал гаснуть. Тому, что случилось, не было никакого объяснения. А то, что случилось с другими, может случиться и с Айком.

— Держись, Крокетт, — скомандовал он.

Все по порядку. Он стал загибать пальцы: здесь шестеро, Клео в коридоре, Кора где-то еще. Остается Оуэн.

Айк шагнул к телам в надежде найти разгадку. С такими серьезными травмами ему не приходилось иметь дело, но кое-что он понял.

Судя по кровавым следам, на группу напали неожиданно. Огнестрельных ран не было. Обычные ножи тоже отпадали. Раны были слишком глубокие и необычно расположены. Где на верхней части тела, где на задней поверхности ног. Как будто тут орудовала толпа разбойников, вооруженных мачете. Но еще больше это походило на нападение диких зверей, особенно разорванное до кости бедро.

Только какое животное может жить здесь, в глубине горы? Какое животное складывает свои жертвы ровными рядами? Какое животное может отличаться столь дикой жестокостью и в то же время аккуратностью? Сначала дикая ярость, потом — методичная уборка? Какие-то патологические крайности. Слишком уж человечно.

Мог ли сделать это кто-нибудь, кроме Оуэна? Но он ниже ростом, чем его спутницы, и слабее. И все же кто-то их поймал и изуродовал — причем неподалеку друг от друга. Айк поставил себя на место убийцы и попытался представить, какая требовалась сила и скорость.

Были и другие загадки. Айк вдруг заметил, что вокруг, словно конфетти, разбросаны золотые монеты. Выглядело это — он только теперь понял — как плата за ценные вещи, снятые с трупов. На них не было ни колец, ни браслетов, ни часов. Все исчезло. Голые пальцы, запястья. Серьги из ушей вырваны. Вырвано и кольцо из брови у Бернарда.

Все украшения были недорогими — простенькие безделушки. Айк специально предупредил туристов, чтобы оставили ценности в Штатах или в гостинице. И вот кто-то не поленился забрать дешевое барахло. И заплатить за него золотыми монетами, стоившими в тысячи раз больше. Бессмыслица. Еще большая бессмыслица — стоять здесь и пытаться отыскать в этой бессмыслице смысл. Айк был не из тех, кто затрудняется с принятием решений, — но тем большей была сейчас его растерянность. Совесть говорила ему: «Останься!» — так, капитан, прежде чем последним покинуть судно, должен разобраться, что произошло, чтобы вернуться если не со своими спутниками, то хоть с объяснением случившегося. Благоразумие требовало: «Беги! Спаси хотя бы тех, кого можно». Но куда бежать, кого спасать? Мучительный выбор. Где-то в белом сиянии его ждет в позе лотоса Клеопатра. А где-то ждет Кора; правда, это лишь предположение. Но разве не она только что пела?

Свет стал почти коричневым. Айк заставил себя обыскать карманы убитых. Наверняка у кого-то завалялись батарейки, или запасной фонарь, или немного еды. Все карманы оказались пустыми и разорванными.

Айка поразила ярость, с которой это сделали. Для чего рвать карманы и даже тело под ними? Нет, здесь не просто грабеж. Преодолевая отвращение, Айк пытался проанализировать случившееся. Если судить по нанесенным ранам, то убийства совершены в приступе бешенства. А судя по пропаже украшений — из корысти. Опять бессмыслица.

Фонарь погас, и на Айка навалилась тьма. Казалось, гора давит на него всем своим весом. Слабый ветер, которого Айк раньше не чувствовал, веял дыханием каменных недр, словно в глубине пробуждался подземный молох. Ветер нес запахи каких-то газов, но не сильные, а едва различимые.

Однако гадать долго не пришлось. Скребущий звук возобновился. Теперь сомнений в его реальности не было. Он приближался из верхнего прохода. И в него вплетался голос Коры. Она кричала так, словно испытывала какое-то исступление, чуть ли не оргазм. Она кричала так, как кричала сестра Айка, когда из ее утробы появилась на свет дочь. Или так, словно мука ее была превыше всякого терпения. Плач, или крик, или звериный вопль, однако так или иначе мольба о пощаде.

Айк едва не окликнул Кору. Новый звук заставил его онеметь. Опытный скалолаз, он определил: ногти царапают камень в поисках опоры. А растерзанные тела внизу наводили на мысль о звериных когтях. Айку хотелось отбросить эту мысль, но он тут же ее принял. Прекрасно. Когти, зверь. Йети. Начинается. Что будет дальше?

Ужасное представление на тему «Красавица и Чудовище» продолжалось.

«Драться или спасаться?» — спросил себя Айк. И то и другое бессмысленно. И он сделал единственное, что ему оставалось. Спрятался на самом виду. Подобно дикарю, который прячется в брюхе еще теплого бизона, Айк бросился на холодный пол среди убитых и прикрылся чьим-то трупом. Так гнусно и позорно. Лежа в полной темноте между мертвецами — на ноге чье-то мягкое голое бедро, на груди холодная рука, — Айк испытывал адские муки. Притворившись мертвым, он словно лишился части своей души. Находясь в здравом уме, отбросил то, что ставил в жизни превыше всего, отбросил, чтобы спасти саму жизнь. Лишь одно доказывало, что все происходит наяву, — уверенность, что наяву такое произойти не может. «Господи!» — прошептал он.

Звуки стали громче. Последний выбор — открыть глаза или закрыть, чтобы не видеть то, чего он все равно не увидит. Айк закрыл. До него донесся запах Коры. И стоны.

Он затаил дыхание. Никогда в жизни он так не боялся. Даже не подозревал, что способен на такую трусость.

Кора и ее мучитель приблизились. Она хрипло дышала. Муки ее были невыразимы. Настала агония.

По лицу Айка катились слезы. Он оплакивал Кору. Оплакивал ее боль. Оплакивал свое утраченное мужество. Он даже не попытался ей помочь! Он ничем не лучше тех скалолазов, которые когда-то бросили его умирать на горном склоне. И сейчас, вдыхая и выдыхая по капельке воздух, слушая удары своего сердца, чувствуя объятия трупа, он продолжает предавать Кору. Каждый миг он отрекается от нее снова и снова. Проклят, да будет он проклят!

Айк щурился от слез, презирая себя за них, и проклинал свой страх. Он открыл глаза, чтобы встретить смерть как мужчина. И едва не задохнулся от изумления.

Темнота оставалась темнотой, но не абсолютной. В ней появились слова. Они светились и двигались, извиваясь, как змеи.

Это был Исаак.

Он ожил.

 

2

Али

Южная Африка, Пустыня Калахари,

северные окрестности Асхама

1995

— Матушка?

Голос девочки мягко проник в хижину Али.

Так, наверное, поют призраки, подумала она. Напев банту — одна мелодия пронизывает другую. Али подняла голову от чемодана.

В дверях стояла девочка-зулуска. На ее лице застыл насмешливый оскал, глаза вытаращены: губы, веки, нос — все разъедено проказой.

— Коки, — сказала Али. — Коки Мадиба. Четырнадцать лет. Ее считают ведьмой.

За плечом девочки, в небольшом зеркале на стене, Али увидела отражение — свое и Коки. Контраст между ними ей не понравился. Али уже несколько лет не стриглась, и ее золотистые волосы рядом с изуродованной кожей девочки были как пшеничное поле рядом с солончаком. Собственная красота казалась Али неприличной. Она немного передвинулась, и ее отражение исчезло. Когда-то Али даже убирала зеркальце со стены, но потом опять повесила на гвоздик, решив, что подобное самоотречение будет паче гордости.

— Ведь мы столько раз говорили — не «матушка», а «сестра».

— Да, столько раз говорили, — согласилась девочка, — сестра-матушка.

Али считали то ли святой, то ли каким-то божеством. А может, ведьмой. Здесь, в буше, и не могло быть иного представления об одиноко живущей женщине — никто тут и понятия не имел, что такое монахиня. Это, впрочем, сослужило свою службу. Решив, что Али тоже вроде изгнанницы, колония прокаженных приняла ее как свою.

— Что ты хотела, Коки?

— Я тебе что-то приносить. — Коки вынула шнурок с кожаным мешочком, вышитым бусинками. Кожа была небрежно обработанная, на ней даже оставались волоски. Видно, его торопились доделать до отъезда Али. — Носи на шее, и зло тебя не трогать.

Али приняла подарок из пыльных ладошек Коки. Ее удивила правильность узора из красных, белых и зеленых бусин.

— Ладно, — сказала она, вкладывая мешочек девочке в руку, — надень на меня сама.

Собрав волосы, Али нагнулась, чтобы девочка надела на нее амулет. Монахиня была серьезна, как и Коки. Подарок — не безделушка из тех, что делают для продажи туристам. Это часть верований Коки. Кому, как не этому несчастному ребенку, знать, что такое зло.

Когда пал режим апартеида, страну охватил хаос; вспыхнула эпидемия СПИДа, завезенного из Зимбабве и Мозамбика рабочими алмазных и золотых рудников. Среди беднейшего населения разразилась настоящая истерия. Возродились старинные суеверия. Ни для кого не было секретом, что из моргов крадут половые органы, пальцы, уши и куски человеческого жира. Все использовалось для изготовления амулетов. Трупы оставались непогребенными, потому что родственники умерших надеялись их оживить.

Самое скверное, что началась охота на ведьм. Люди говорили, что зло приходит из-под земли. Насколько Али знала, люди считают так с начала времен. У каждого поколения свои страхи. Монахиня не сомневалась, что тут потрудились рабочие с рудников, которые распускали разные слухи, чтобы отвратить от себя всеобщую неприязнь. Говорили о неведомых тварях, затаившихся в земных глубинах. Народ по-своему искажал их россказни, а итогом стала настоящая охота на ведьм по всей стране. Сотни ни в чем не повинных людей были задушены, зарезаны или забиты камнями.

— Ты витамины приняла? — спросила Али.

— Ага, да.

— Когда я уеду, не забудешь про них?

Коки опустила глаза на земляной пол. Расставание с Али причиняло ей невыносимую боль. Али и сама никак не могла привыкнуть к неожиданной перемене. Письмо, сообщавшее о новом назначении, она получила два дня назад.

— Витамины нужны для малыша, Коки.

Прокаженная дотронулась до живота.

— Ага, малыш, — радостно прошептала она. — Каждый день. Солнце встает — я глотать витамин.

Али очень любила эту девочку, ибо неисповедим был Господь в своей к ней жестокости. Коки дважды пыталась покончить с собой, и оба раза Али ее спасала. Последние восемь месяцев девочка таких попыток не делала. С тех пор как узнала, что ждет ребенка.

Али не переставала удивляться, когда по ночам до нее долетали голоса влюбленных пар. Простой и понятный урок. Прокаженные не испытывают отвращения друг к другу. Им, даже в такой ужасной оболочке, доступны красота и блаженство.

Нося в себе новую жизнь, Коки немного пополнела. Снова начала разговаривать. По утрам Али слышала, как девочка напевает на смешанном диалекте сисвати и зулу странные мелодии, прекрасные, как щебет птиц.

Али тоже чувствовала себя так, словно заново родилась. Не для того ли, думала монахиня, она и попала в Африку? Казалось, сам Господь говорит с ней через Коки и других прокаженных и отверженных. Уже несколько месяцев Али с нетерпением ждала, когда у Коки родится малыш. В одну из редких поездок в Джобург — так местные называют Йоханнесбург — она на свои деньги купила для Коки витаминов и раздобыла несколько книг по акушерству. О родильном доме не могло быть и речи, поэтому Али готовилась принимать роды сама.

Она часто об этом думала. Роды произойдут в какой-нибудь хижине с жестяной крышей, может, даже здесь, на этой самой постели. В ее руках окажется здоровый малыш, и уменьшится скорбь и греховность этого мира. Хотя бы тут восторжествует чистота.

Но сегодня Али поняла горькую истину. «Мне не суждено увидеть ребенка этой девочки», — думала она.

Али переводили. Опять она летит в другое место, словно перекати-поле. И никому не интересно, что здесь осталось полно дел, что она только-только начала осваиваться. Чурбаны! Как типично для мужчин — и для начальников. Прости меня, Господи, но я себя чувствую письмом, на котором забыли написать адрес.

Али свернула белую блузку и убрала в чемодан. С тех пор как она стала монахиней, зелено-голубой чемодан был ее верным товарищем. Куда она только с ним не ездила! Сначала в Балтимор, где работала в трущобных районах, потом в Таос — по разным монашеским делам, потом в Колумбийский университет — защитила там одним махом диссертацию. Затем в Виннипег — занималась благотворительностью, работала на улицах. Затем год постдоктората в архивах Ватикана. Потом завиднейшее задание — девять месяцев в Европе в качестве атташе при ватиканской дипломатической миссии на переговорах НАТО о нераспространении ядерного оружия. Для двадцатисемилетней уроженки техасского захолустья это не пустяк. Таким назначением Али была обязана знанию языков и в не меньшей степени многолетнему знакомству с американским сенатором Корделией Дженьюэри. Вообще, Али гоняли по земному шару как пешку. «Привыкай, — утешала ее Корделия, — зато повидаешь мир». Еще бы, подумала Али, глядя на стены хижины.

Очевидно, церковь к чему-то ее готовила — это называлось «формирование», — но Али и сама не знала к чему. Еще год назад ее резюме представляло безупречный пример продвижения. Пока она не впала в немилость. И тогда внезапно, без всяких объяснений, не дав возможности оправдаться, ее отправили в глухое селение, затерявшееся на просторах страны бушменов, или, по-другому, сан. Из столиц, от благ западной цивилизации, вытолкали прямиком в каменный век — торчать в Калахари, где-то на задворках планеты, выполняя какую-то никому не нужную миссию.

Али не была бы Али, если бы не сделала все, что могла. Год был ужасный, по правде сказать. Однако она проявила упорство и справилась. Приспособилась и даже, слава богу, вполне преуспела. И стала раскапывать фольклор некоего древнего племени, обитавшего, как говорили, в самой глухой местности.

Поначалу она, как и все, не принимала всерьез разговоры о неизвестном племени, которое на пороге двадцать первого века живет в эпохе неолита. Места тут, спору нет, дикие, но их уже избороздили фермеры, торговцы, местные самолеты, научные экспедиции — они бы давно разнесли такое известие. Только три месяца назад Али стала прислушиваться к подобным толкам. Она поняла, что для них есть основания и что основания эти в основном связаны с лингвистикой. Таинственное племя, скрывающееся где-то в буше, говорило, по-видимому, на протоязыке! День за днем Али приближалась к раскрытию тайны.

Али в основном интересовал койсан — язык бушменов. Она не надеялась его освоить, в особенности сложную систему щелкающих звуков — зубных, палатальных или лабиальных, которые могут произноситься с придыханием, назализацией или озвончением. Однако с помощью переводчика-бушмена Али выделила для себя набор слов, что всегда произносятся с определенной интонацией. Данная интонация ассоциировалась с уважением, религиозными верованиями, с древностью. Эти слова и звуки стояли особняком в языке койсан. Они наводили на мысль о чем-то старом и вместе с тем современном. О ком-то, кто существует с незапамятных времен. Или недавно откуда-то вернулся. И кто бы ни были те люди, они говорили на языке, который родился задолго до древнейших языков бушменов.

И вот — конец мечтам. Али забирают от ее изгоев. Отлучают от ее уродцев и от исследования.

Коки начала тихонько напевать. Али продолжила складывать вещи, склонившись над чемоданом, чтобы Коки не видела ее лица. Кто теперь за ними присмотрит? Что они будут делать без нее, как обойдутся? И как она обойдется без них?

— Упхондо луайо, иизуа, — пела Коки, и ее песня растравляла грусть и разочарование Али.

За последние годы она основательно углубилась в мешанину языков Южной Африки, особенно группу нгуни, в которую входит язык зулусов. Монахиня частично понимала песню девочки:

Али вздохнула. Этим людям всего-то и нужно — мира и немного счастья. Вначале они были похожи на потерпевших кораблекрушение — спали на открытом воздухе, пили грязную воду и ждали смерти. Благодаря Али у них теперь есть хоть какое-то убежище, колодец и зачатки ремесла: добывая из муравейников глину, они строят горны, выплавляют металл и делают нехитрые инструменты — лопаты, мотыги. Ее появление в поселке их не обрадовало, понадобилось немало времени, чтобы люди привыкли. И теперь ее отъезд стал настоящим бедствием, потому что Али принесла немного света в окружавшую их тьму; но, по крайней мере, у прокаженных теперь есть лекарства и есть чем занять время.

Вышло скверно. Им было с ней так хорошо. А теперь получается — их наказывают за ее грехи. Людям такое объяснить невозможно. Они не поймут, что таким образом церковь хочет сломить ее упрямство. Все это сводило Али с ума. Может быть, в ней говорит гордыня? Или она слишком заботится о мирском? Уж нрав свой она точно не прячет. И опрометчива к тому же. Али совершила несколько ошибок. Хотя кто их не совершает? Несомненно, к ее переводу отсюда имеют отношение проблемы, которые она кому-то где-то создала. Или ее прошлое дает о себе знать.

Дрожащими пальцами Али расправляла защитного цвета шорты, прокручивая в голове некий давний монолог.

Он напоминал испорченную пластинку, персональную «mea culpa». Дело в том, что если уж Али ныряла, то ныряла глубоко. Будь прокляты все разногласия. Вечно она бежит впереди паровоза. Ей стоило дважды подумать, прежде чем отправить в «Таймс» письмо со своим частным мнением. Она написала, что Папе не следует вмешиваться в обсуждение таких вопросов, как аборты, контроль над рождаемостью, да и вообще того, что касается женского организма.

Стоило подумать также, прежде чем писать эссе про Агату из Арагона, загадочную девственницу, сочинявшую любовные стихи и проповедовавшую терпимость — тема отнюдь не популярная среди добрых дядей из церкви.

И уж было совершенно неосмотрительно — четыре года назад — дать себя застукать за служением мессы. Даже в пустой часовне, в три часа ночи, стены, оказалось, имели уши. Али тогда пошла еще дальше, имела глупость перечить матери-настоятельнице, да еще в присутствии архиепископа. Она утверждала, что женщина формально имеет право освящать гостию, быть священником, епископом, кардиналом. Она добралась бы и до Папы, но архиепископ буквально пригвоздил ее взглядом.

Али оказалась на волосок от официального выговора. Впрочем, ходить по самому краю для нее было нормальным состоянием. Вечно ее грызли противоречия, как голодный пес грызет кость. После того скандала она изо всех сил старалась быть «правильной». А потом случилась история с коктейлем. Но может же человек иногда оступиться!

Чуть больше года назад Али довелось быть на официальном банкете в Гааге. Присутствовали дипломаты и генералы из десятка разных стран, а также папский нунций. Повод — подписание какого-то очередного натовского документа. Али как сейчас помнит Рыцарский зал в Бинненхофе — дворцовом комплексе тринадцатого века. На стенах картины эпохи Возрождения, чуть ли не Рембрандт. Не забыть ей никогда и коктейль «Манхэттен», которым все время угощал ее один симпатичный полковник. Полковника напустила на Али ее патронесса Корделия, эта нечестивица.

Али не приходилось пробовать такое зелье, да и столь галантные рыцари за ней уже много лет не ухаживали. В итоге у монахини развязался язык. Сперва она затеяла дискуссию о Спинозе, потом как-то переключилась на страстную проповедь о дискриминации женщин в епископальных институтах и закончила лекцией о забрасываемом весе баллистических ракет. До сих пор Али вспыхивает, вспоминая мертвое молчание, воцарившееся в зале.

К счастью, Корделия спасла ее — засмеялась своим грудным смехом, утащила Али в дамскую комнату, потом увезла в гостиницу, прямо под холодный душ.

Господь, возможно, и простил монахиню, но Ватикан — нет. Не прошло недели, как ей вручили билет до Претории.

— Смотри, ехать они, матушка.

Забыв — вот чудо! — о своей обычной застенчивости, Коки показала в окно тем, что когда-то было рукой. Али подняла глаза и закрыла наконец чемодан.

— Питер на своем бакки? — спросила она.

Живущий по соседству бур, вдовец Питер, иногда помогал Али. Подвозил ее в город на своем стареньком грузовичке, по-местному бакки.

— Нет. — Голос Коки замер. — Каспар.

Ал и подошла к окну. Это и вправду был «касспир» — противоминный бронетранспортер, тащивший за собой пышный хвост красной пыли. Черные боялись бронемашин, словно адских колесниц, несущих смерть. Али понятия не имела, для чего за ней выслали военный транспорт — наверное, чтобы сильнее ее устрашить.

— Не бойся, — сказала она перепуганной девочке.

«Касспир» трясся по равнине. Ему оставалось проехать еще несколько миль по дну пересохшего озера. Али прикинула, что у нее в запасе минут десять.

— Все готовы? — спросила она у Коки.

— Готовы.

— Тогда пойдем сделаем нашу картину.

Али взяла с койки маленький фотоаппарат, радуясь, что от зимней жары не пострадала единственная кассета кодаковской пленки. Коки зачарованно смотрела на аппарат. У нее никогда не было своей фотокарточки.

Хотя Али и огорчал вынужденный отъезд, были в этом и хорошие стороны. Эгоизм, конечно, но она не собиралась скучать по клещевой лихорадке, ядовитым змеям, хижине, слепленной из глины с навозом. По ужасающему невежеству вымирающих крестьян, по африканерам с их злыми поросячьими глазками, нацистскими флагами под цвет пожарной машины и людоедским кальвинизмом. И по жаре тоже не станет скучать.

Пригнувшись, Али вышла через низенькую дверь навстречу утреннему свету. Запахи обрушились на нее еще раньше красок. Она глубоко вдохнула, чувствуя даже вкус этого голубого буйства. И подняла глаза.

Вокруг деревни раскинулись акры синего люпина.

Это ее заслуга. Пусть она и не имеет права быть священником, но вот оно — благословение, данное ей людям. Когда пробурили колодец, Али заказала семена диких цветов и сама их посеяла. Поля расцвели и принесли урожай — красоту и радость. И гордость, столь редкую среди отверженных. Люпин стал маленькой легендой. Фермеры — и буры, и англичане — привозили свои семьи за сотни километров, чтобы посмотреть на голубое море цветов. Приходила небольшая компания бушменов из дикого племени; они уставились на цветы, изумленно перешептываясь — уж не опустился ли на землю кусочек неба? Священник из Сионской христианской церкви провел там богослужение. Цветы скоро отцветут. А легенда останется. Али некоторым образом удалось показать, что ее подопечные тоже люди и достойны жить по-человечески.

Прокаженные ждали монахиню у канавы, проведенной от колодца к огороду и кукурузному полю. Когда Али предложила сделать групповой снимок, все немедленно решили, что фотографироваться будут именно здесь. Здесь их труд, их хлеб, их будущее.

— Доброе утро, — поздоровалась Али.

— Добрутро, фунди, — ответила за всех одна из женщин.

«Фунди», сокращенное «умфундизи», означает «наставник»; для Али это была величайшая честь.

Худые, как щепки, дети бросились навстречу, и Али присела, чтобы их обнять. Они пахли чистотой и свежестью — сегодня матери их тщательно вымыли.

— Посмотрите-ка, — сказала она, — какие вы хорошие, красивые. Так, а кто хочет мне помогать?

— Я, я!

— Я хочу!

Али попросила детей сдвинуть несколько камней и связать вместе несколько палок, чтобы получилось подобие штатива.

— Хватит, хватит, а то упадет.

Теперь нужно действовать быстро. Приближение БТР встревожило взрослых, а ей хотелось запечатлеть их радостными. Прикрепив камеру к штативу, Али посмотрела в видоискатель.

— Сдвиньтесь, — жестом попросила она, — поближе, поближе друг к другу.

Свет был подходящий — боковой, немного рассеянный. Хороший получится снимок; последствия болезни, конечно, не спрятать, но тем заметнее будут улыбки и глаза. Наведя на резкость, Али пересчитала всех, потом пересчитала еще раз. Кого-то не хватало.

Первое время после приезда Али и не думала пересчитывать своих подопечных. Она была слишком занята — приучала их к гигиене, ухаживала за больными, распределяла пищу, добивалась, чтобы им пробурили колодец и покрыли жестью крыши. Однако через месяц-другой она начала замечать, что людей становится меньше. Стала расспрашивать, и ей равнодушно ответили — люди, мол, приходят и уходят.

Ужасная правда открылась только тогда, когда Али случайно увидела все своими глазами. Сперва ей показалось, что это гиены терзают мертвую газель. Наверное, ей следовало понять все гораздо раньше. А то можно было подумать, что ей рассказал кто-то из прокаженных.

Ни секунды не думая, Али оттащила двух мужчин — худых, как скелеты, — от пожилой женщины, которую те душили. Ударила одного палкой и прогнала обоих.

Она все неверно истолковала — и поступок мужчин, и слезы старушки. В колонии жили очень больные и очень несчастные существа, но, даже доведенные до отчаяния, они сохраняли милосердие. Оказалось, прокаженные прибегали к своеобразной форме эвтаназии.

Это была одна из самых трудных проблем, с которыми столкнулась Али. Обычай не имел отношения к справедливости, да тут и не могли позволить себе такую роскошь, как справедливость. Прокаженные — измученные и затравленные — доживали в пустыне свои дни. Всех ждала смерть, но у них оставалась возможность явить свою любовь. Али пришлось понять, что убийство и есть такая возможность.

Убивали только тех, кто уже умирал и сам просил о смерти. Совершали это — всегда вдали от поселения — по меньшей мере двое и как можно быстрее. Али вынуждена была пойти на некий компромисс. Она старалась не видеть измученных страдальцев, уходящих в буш, чтобы никогда не вернуться. Старалась не пересчитывать своих подопечных. Но чье-либо исчезновение не могло остаться незамеченным, даже если при жизни на несчастного почти не обращали внимания.

Али еще раз пробежала глазами по лицам. Не было старика Джимми Шако. Али и не думала, что он настолько болен — или великодушен, чтобы избавить общество от своего присутствия.

— Мистера Шако нет, — сказала Али как бы между прочим.

— Он уйти, — подтвердила Коки.

— Пусть покоится в мире, — произнесла Али, скорее для себя.

— Не думать так, матушка. Нет ему мира. Мы его выгонять.

— Вы… что сделали? — Это было что-то новенькое.

— То и сделать. Прогнать его совсем.

Вдруг Али поняла, что не хочет знать, о чем говорит Коки. Порою монахине казалось, будто Африка открыла ей свои тайны. А порою — вот как сейчас — она видела, что тайны эти бездонны. Она снова спросила:

— О чем ты, Коки?

— Прогнать его. Для тебя.

— Для меня? — Али почти не слышала своего голоса.

— Ага, матушка. Он нехороший. Он говорить — пойти к тебе и отдать тебя. А мы его самого отдавать. — Девочка протянула руку и погладила ладанку на шее Али. — Все быть хорошо. Мы делать тебе хорошо, матушка.

— Кому вы его отдали?

Вдалеке раздавался треск — колыхались на ветру стебли люпина. Шум казался оглушительным. Али сглотнула: у нее вдруг пересохло в горле.

Коки просто сказала:

— Ему.

— Ему?

Треск стеблей потонул в шуме двигателя. «Касспир» приближался; Али пора было идти.

— Старше-чем-старый, матушка. Ему отдать.

И Коки назвала какое-то имя, состоящее из нескольких щелчков и шепота, — с той самой, особенной интонацией.

Али пристально посмотрела на девочку. Коки только что произнесла фразу на протокойсанском языке. Али попыталась ее воспроизвести.

— Нет, не так, — возразила Коки и повторила щелкающие звуки.

Со второй попытки у Али получилось, и она постаралась удержать фразу в памяти.

— Что это означает? — спросила она.

— «Голодный бог».

Али считала, что знает этих людей, и вот опять они ее удивили. Они называли ее матушкой, и она обращалась с ними как с детьми. А ведь они не дети. Али попятилась от девочки.

Культ мертвых — превыше всего. Подобно древним римлянам или современным последователям синтоизма, хой-хой, или готтентоты, в духовных вопросах подчиняются своим мертвецам. Даже африканцы-христиане верят в призраки, предсказывают будущее по брошенным костям, приносят в жертву животных, пьют колдовские снадобья, носят амулеты и занимаются колдовством. Племя хоса ведет свое происхождение от мифического народа хоса — злого народа. Племя педи почитает Кдобу. В племени Лобеду чтут Муджаджи, королеву дождя. Зулусы считают, что мир висит на всемогущем существе, чье имя переводится как «Старше-чем-старый». А Коки только что говорила на протоязыке.

— Так Джимми умер или нет?

— Точно, матушка. Он хорошо, его взять жить внизу. Долго жить.

— Вы его убили? — спросила Али. — Из-за меня?

— Не били. Отрезать.

— Что вы делали?

— Мы не делали, — сказала Коки.

— Старше-чем-старый? — И Али воспроизвела имя, которое упоминала Коки.

— Ага. Отрезать ему. И отдать нам.

Али не стала переспрашивать. Она и так услышала слишком много. Коки вскинула голову, и на лице с навсегда застывшей улыбкой появилось выражение удовольствия. На секунду перед Али предстала неуклюжая девочка-подросток, которую так и подмывает поделиться какой-то тайной. И Коки поделилась.

— Матушка, — сказала Коки, — я смотреть. Видеть все.

Али хотелось убежать. Ребенок Коки или нет, но сейчас девочка казалась монахине настоящим демоном.

— Прощай, матушка.

«Заберите меня скорее», — думала Али. Слезы жгли ей лицо. Спокойно, как только могла, она повернулась, чтобы уйти, но ее окружила толпа рослых мужчин. Ничего не видя от слез, Али стала проталкиваться, изо всех сил работая локтями. Кто-то очень сильный крепко сжал ей запястья.

— Какого черта? — спросил негодующий мужской голос.

Али подняла глаза и увидела белого человека — румяные щеки, военное защитного цвета кепи.

— Али фон Шаде?

Позади него стоял «касспир» — грозная машина; болталась на ветру антенна, торчало дуло пулемета.

Али перестала вырываться. Надо же, она и не заметила, как они подъехали. Вокруг бушевало море красной пыли, поднятое машиной. Али метнулась назад, но прокаженные уже скрылись в зарослях кустарника. Если не считать солдат, она осталась одна в этом красном водовороте.

— Повезло вам, сестра, — сказал солдат. — Кафры опять мочат копья кровью.

— Что? — переспросила Али.

— Мятеж. Какие-то религиозные распри. Прошлой ночью убили вашего соседа и того фермера, что живет за ним. Мы сейчас оттуда. В живых — никого.

— Это ваша сумка? — спросил другой солдат. — Давайте в машину. Здесь мы все в опасности.

Потрясенная, Али позволила затолкать себя в раскаленное бронированное чрево. Вслед за ней в машину набились солдаты, установили винтовки на предохранители и захлопнули дверцы. Потные солдаты пахли иначе, чем прокаженные. Давал себя знать страх — совсем иной, чем у несчастных изгоев. Страх загнанных зверей.

«Касспир» рывком взял с места, и Али стукнулась о чье-то мощное плечо.

— Сувенир? — спросил кто-то, показывая на ладанку.

— Подарок, — объяснила Али.

Она уже и забыла о нем.

— Подарок! — буркнул солдат. — Ничего себе.

Али, словно желая спрятать ладанку, провела по ней ладонью. Пальцы пробежали по обрамляющим темную кожу бусинкам, натыкаясь на колючие звериные щетинки.

— Вы небось не знаете, что это? — спросил солдат.

— Что именно?

— Да вот — кожа.

— Что «кожа»?

— С какого-то парня, верно, Рой?

Рой ответил:

— А то!

— Однако! — сказал первый солдат.

— Однако, — пискляво поддакнул другой.

Али потеряла терпение:

— Прекратите паясничать!

Это вызвало новые смешки. Неудивительно, солдаты — народ грубый.

Из тени появилось чье-то лицо. Падающий через бойницу свет осветил его глаза. Наверное, католик. По крайней мере, он не смеялся.

— Сестра, это кожа какого-то мужчины. Мошонка.

Пальцы Али замерли.

Настала очередь солдат удивляться. Парни ждали, что монахиня завопит и отшвырнет ладанку. Однако она спокойно откинулась назад, прислонила голову к стальному борту и прикрыла глаза. Оберег покачивался у нее на груди.

 

3

Бранч

Республика Босния и Герцеговина, Оскова

Силы НАТО по выполнению мирного соглашения

1-я воздушно-десантная группа США

Лагерь «Молли»

02 ч 10 мин

1996

Дождь.

Дороги и мосты размыты, берега рек обрушились. Тактические карты сразу утратили актуальность. Транспортные колонны встали намертво. Оползни засыпают с таким трудом расчищенные дороги. Движение по суше полностью парализовано.

Подобно Ноеву ковчегу, севшему днищем на Арарат, взгромоздился лагерь «Молли» на гору грязи, и грешники его притихли, а мир словно пропал. «Чертова Босния!» — выругался Бранч. Бедная Босния.

Майор Бранч пересек лагерь по деревянным мосткам — их сколотили кое-как, лишь бы не вязнуть ногами в топкой грязи. «Мы сражаемся против вечной тьмы, ведомые справедливостью». Великая тайна в жизни Бранча — двадцать лет прошло, как майор удрал из городишки Сент-Джонс, чтобы водить вертолеты, а он все еще верит в спасение души.

Прожекторы освещали спутанные гармошки колючей проволоки, танковые ловушки, противопехотные мины, снова колючую проволоку. Бронетехника подразделения, пушки и пулеметы были нацелены на отдаленные холмы.

Тени превратили ракетную установку в какой-то причудливый церковный орган. Любимые вертолеты Бранча посверкивали, словно изящные стрекозы, прихваченные алмазным инеем.

Бранч кожей чувствовал лагерь, его границы, часовых. Он знал, что часовым не сладко — их бронежилеты защищают от пули, но не от дождя. Бранч подумал о крестоносцах, которые по дороге к Иерусалиму, наверное, ненавидели свои кольчуги не меньше, чем его рейнджеры ненавидят свои жилеты. «Любой монастырь — крепость, любая крепость — монастырь» — Бранч в очередной раз убедился в этом, глядя на изнывающих от бессонницы солдат.

Окруженные врагами, сами они ни с кем не враждовали. В сточных ямах цивилизации, таких как Могадишо, или Кигали, или Порт-о-Пренс, «новая» армия была под строгим контролем. Врагов иметь недозволено! Никаких инцидентов. Никаких разборок. Бери высоты — для того, чтобы политиканы бряцали оружием и побеждали на выборах, а потом тебя переведут в другую дыру. Ландшафт меняется, суть остается. Бейрут, Ирак, Сомали, Гаити. Послужной список читается, как анафема. И вот опять. Составители Дейтонских соглашений придумали трюк с ЗР — зонами разделения — между мусульманами, сербами и хорватами. Если этот дождь их тоже разделяет, пусть он не прекращается, думал Бранч.

В январе, когда 1-я воздушно-десантная группа перешла по понтонному мосту Дрину, солдаты словно перенеслись в годы Первой мировой. Поля, изборожденные рвами, а на них пугала, одетые в солдатскую форму. Черные вороны, как точки на белом снегу. Под колесами хрустят кости. Люди с кремневыми ружьями, арбалетами, а то и копьями. Боевики повырезали в квартирах трубы, чтобы сделать оружие. Бранчу не хотелось их спасать, потому что эти дикари сами не хотели, чтобы их спасали.

Бранч добрался до бункера, где размещались командование и узел связи. На секунду сквозь пелену дождя земляная насыпь показалась развалинами какого-то культового сооружения, более древнего, чем египетские пирамиды. Майор поднялся на несколько ступенек, затем спустился по крутой лестнице мимо мешков с песком. Внутри одну стену занимала электронная аппаратура. За столами сидели мужчины и женщины в военной форме, мониторы портативных компьютеров освещали их лица. С потолка падал тусклый свет. Тут было человек тридцать. Слишком ранний час, слишком холодный для такого долгого ожидания. По резиновому пологу над дверью непрерывно стучал дождь.

— Здорово, майор! Рад видеть! Держите, я как чувствовал, что пригодится.

Бранчу протянули чашку горячего шоколада, но он скрестил два пальца и пробормотал:

— Изыди, сатана!

Майор почти не шутил. С таких мелочей все и начинается. Если слишком хорошо питаться, легко можно расслабиться. Как настоящий спартанец, он отверг и чипсы.

— Что-нибудь слышно?

— Все глухо. — Макдэниелс мигом распорядился шоколадом Бранча — отпил большой глоток.

Майор встряхнул свои часы:

— Может, все уже давно кончилось. А может, и не начиналось.

— Вот Фома неверующий! — сказал тощий пилот. — Я сам видел. И все видели.

Видели все, кроме Бранча и его второго пилота, Рамады. Последние три дня они летали на юге — искали пропавшую колонну Красного Креста. Вернулись уставшие как собаки и попали на это полночное бдение. Рамада уже сидел здесь — отыскал свободный компьютер и торопливо проверял, нет ли почты из дома.

— Сначала посмотри записи, — сказал Макдэниелс. — И что за черт? Три ночи подряд. В то же время, в том же месте. Прямо аттракцион какой-то, хоть билеты продавай.

Лишних стульев в помещении не было. Несколько дежурных солдат работали за портативными компьютерами, связанными с базой «Игл» в Тузле, но большинство присутствующих составляли гражданские с бородками и длинными лохмами, одетые в футболки с надписями типа «Участник операции «Совместные усилия» и непременной припиской «Мясо», сделанной пониже маркером. Среди гражданских попадались люди постарше, но большинство были того же возраста, что и солдаты.

Бранч окинул собравшихся взглядом. Многих он знал. Почти все имели докторскую степень. И от каждого пахло могилой. Чтобы не нарушать картину всеобщего абсурда, они прозвали себя волшебниками, имея в виду Гудвина, волшебника страны Оз. Трибунал ООН по военным преступлениям санкционировал судебные раскопки на местах казней по всей Боснии. Этим и занимались «волшебники». Изо дня в день заставляли мертвых говорить.

Поскольку сербы, развязавшие в американском секторе геноцид, не пощадили бы этих профессиональных шпионов, полковник Фридриксон поселил их на базе. Эксгумированные тела хранились на бывшем подшипниковом заводе на окраине Калесии.

Первый воздушно-десантный предоставил научной братии кров, и как оказалось, надолго. Первый месяц развязность гражданских, их эксцентричные выходки и порнофильмы развлекали военных. Через год их кривлянье стало напоминать избитые шуточки в духе комедии «Зверинец» или сериала «Госпиталь МЭШ».

Ученые со смаком пожирали несъедобные пайки и выпивали всю даровую кока-колу.

Поскольку все зависело от погоды, то чем дольше шли дожди, тем больше становилась толкучка. За последние две недели число ученых утроилось. Когда в Боснии прошли выборы, СВС начали уменьшать свое присутствие. Войска уходили, базы закрывались. «Волшебники» теряли покровителей. Одним им тут находиться нельзя. Многие захоронения так и останутся нетронутыми.

Доктор медицины Кристина-Мария Чемберс бросила через Интернет отчаянный призыв. В Израиле, Испании, Австралии, в Сиэтле и каньоне де Челли археологи побросали лопаты и лаборатории, не взяв даже расчета; медики пожертвовали занятиями по теннису, профессора расщедрились и прислали старшекурсников. Приехав, ученые тут же изготовили для себя таблички с именами и званиями — ни дать ни взять ходячий выпуск журнала «Кто есть кто в судебной медицине». И все же Бранч нехотя признавал, что для совместного торчания в лагере эти ребята не самая плохая компания.

— Есть изображение! — объявила мастер-сержант Джефферсон от своего монитора.

Все затаили дыхание. Люди столпились за спиной Джефферсон и смотрели на изображение, передаваемое с полярного спутника Kh-12. Шесть экранов показывали одно и то же. Макдэниелс, Рамада и еще три пилота уткнулись в маленькие мониторы перед собой.

— Бранч! — позвал кто-то, и все потеснились, пропуская майора.

На экране светилось ярко-зеленое изображение какого-то ландшафта. Компьютер вывел поверх него сетку координат.

— Z-четыре. — Рамада услужливо указал ручкой. Прямо под ручкой изображение задвигалось. На нем расплылось розовое пятно.

Мастер-сержант зафиксировала изображение и нажала другую кнопку. Появилась картинка с беспилотного самолета-разведчика «Хищник», кружащего на высоте пять тысяч футов. Не инфракрасные лучи, а какие-то другие. Та же местность, но другие цвета. Девушка методично продолжала нажимать кнопки. На краю экрана появился ряд маленьких картинок, снятых в предыдущие ночи. В середине оставалась «живая» трансляция.

— Радар бокового обзора. Теперь УФ-спектр, — комментировала Джефферсон. Низкий звучный голос. Таким можно проповеди читать. — Гамма-спектр.

— Стоп! Видите?

Из Z-4 плавно расползалось яркое пятнышко.

— И что это такое? — рявкнул один из «волшебников» неподалеку от Бранча. — Что все это означает? Радиация, газы — что?

— В основном азот, — сказал его толстый сосед. — То же было и прошлой ночью. И позапрошлой. Кислород — то есть выбросы, то нет. А тут какой-то углеводородный коктейль.

Бранч слушал.

Другой юнец присвистнул:

— Смотрите, какая концентрация. Обычно в атмосфере сколько процентов азота? Восемьдесят?

— Семьдесят восемь и две десятых.

— А тут почти девяносто.

— Уровень непостоянный. В прошлые две ночи было почти девяносто шесть. К рассвету приходит почти в норму.

Бранч заметил, что многие прислушиваются. Его пилоты тоже заинтересовались. Они не отводили глаз от своих экранов.

— Я не врубаюсь, — сказал парень с рубцами от прыщей. — Отчего такой скачок? Откуда этот азот берется?

Бранч ждал; все молчали. Быть может, «волшебники» знают?

— Я ведь вам все время твержу.

— Так, хватит Барри, пожалей нас.

— Вы и слушать не хотите. А я говорю, что…

— Расскажите мне! — потребовал Бранч.

На него тут же уставились три пары очков. Паренек по имени Барри смутился:

— Я понимаю, звучит дико, но это все покойники. И ничего тут нет таинственного. Живая материя разлагается с образованием аммиака. Что такое азот, помните?

— Потом бактерия нитросомона, — нарочито нудным голосом продолжил толстяк, — преобразует аммиак в нитриты, нитробактер преобразует нитриты в нитраты. А нитраты поглощаются растениями. Другими словами, азот на поверхность земли не попадает. Это все не то.

— Вы говорите о нитрифицирующих бактериях. А есть, как известно, еще бактерии денитрифицирующие. Те как раз действуют над поверхностью почвы.

— Давайте просто считать, что азот выделяется в результате разложения. — Бранч обращался к Барри. — Но это ведь не объясняет такую его концентрацию, верно?

Барри начал издалека.

— Кое-кто остался в живых. Так всегда бывает, — объяснил он. — Иначе мы бы и не знали, где раскапывать. Три человека показали, что туда свозили больше всего народу. Одиннадцать с лишним месяцев там закапывали и закапывали.

— Продолжайте, — сказал Бранч, не понимая, к чему ведет Барри.

— Мы эксгумировали триста тел, но там их больше. Может, тысяча. А может, еще больше. В одной только Сребренице еще остается от пяти до семи тысяч. Кто знает, что будет там, глубже? Мы только начали вскрывать Z-четыре, когда ливануло.

— Чертов дождь! — пробормотал очкарик слева от Бранча.

— Значит, тел много? — допытывался майор.

— Точно. Полным-полно. И все это разлагается и выделяет много азота.

— Не слушайте! — Толстяк повернулся к Бранчу и жалостливо покачал головой: — Барри опять заигрался. В человеческом организме только три процента азота. Будем считать три килограмма на тело; умножить на пять тысяч тел. Пятнадцать тысяч кэгэ. Переведем в литры, потом в метры. Не хватит даже на куб со стороной тридцать метров. А тут его гораздо больше, он улетучивается и снова выделяется. Дело не в покойниках, хотя и без них, конечно, не обошлось.

Бранч не улыбнулся. Несколько месяцев он любуется, как эти судебно-медицинские субчики подкалывают друг друга — то приволокут в палатку череп, то изощряются в таком вот людоедском трепе. Однако майора раздражал не столько их настрой, сколько реакция его собственных подчиненных. А со смертью шутить нельзя.

Майор перевел взгляд на Барри. Парень не дурак. Он, видимо, все обдумал.

— А как насчет изменения концентрации? — спросил Бранч. — Как разложение тканей объясняет появление и исчезновение азота?

— А что, если дело в причине его появления?

Бранч терпеливо ждал.

— Что, если останки периодически тревожат? Причем в определенные часы?

— Дурь!

— Среди ночи?

— Дурь!

— Когда думают, что нам не видно.

Словно в подтверждение его слов, пятно на экране шевельнулось.

— Что за черт!

— Быть не может!

Бранч оторвался от серьезных глаз Барри и посмотрел на экран.

— Дайте план покрупнее, — попросил кто-то с другого конца комнаты.

Изображение в несколько приемов увеличилось.

— Больше не получится, — сказал капитан. — Длина и ширина видимого участка — десять метров.

Можно было различить даже кости. Сотни человеческих скелетов переплелись в тесном объятии.

— Подождите-ка, — пробормотал Макдэниелс, — смотрите!

Бранч уставился на экран. Груда мертвецов шевельнулась. Бранч моргнул.

Словно устраиваясь поудобнее, кости снова встряхнулись.

— Вот суки сербы! — выругался Макдэниелс.

Против определения никто не возражал. В последнее время сербам удалось себя показать.

Россказни о детях, которых заставляли поедать печень своих родителей, о женщинах, которых насиловали месяцами, о разных извращениях — все оказалось правдой. В войне у любой стороны есть чем оправдать свои зверства — месть, защита границ, воля Господа.

От прочих группировок сербы больше всего отличились усердием, с которым прятали последствия своих преступлений. Пока американцы не положили этому конец, сербы в спешном порядке поднимали массовые захоронения и сваливали останки в старые шахты или раскатывали техникой по полям — словно удобрение.

Как ни странно, их усердие давало Бранчу некоторую надежду. Уничтожая следы своих преступлений, сербы стараются избежать обвинений и наказаний. Но, быть может, за всем этим стоит чувство вины — разве злодейство без него возможно? Что, если чувство вины и есть наказание? Расплата за содеянное?

— И что же теперь, Боб?

Бранч оглянулся — такая фамильярность в присутствии младших! «Боб» — полковнику! Так обратиться мог только один человек. Мария-Кристина Чемберс — предводительница ученых гробокопателей, грозная и несокрушимая. Бранч и не заметил, что она здесь.

Профессор патологии из Британского Открытого университета — сейчас в академическом отпуске — Чемберс держала себя запросто с кем угодно. Санитаркой во Вьетнаме она видела больше сражений, чем многие «зеленые береты». Ходила легенда, что во время новогоднего наступления она даже взяла в руки винтовку. Из всех сортов пива признавала только «Курс», на ходу постоянно шаркала ногами и потрепаться любила не хуже канзасского фермера. Солдаты ее любили и Бранч тоже. Полковник — он же Боб — и Кристи даже сдружились. Но в одном вопросе они не сошлись.

— Опять будем увиливать?

В комнате стало так тихо, что Бранч слышал, как кто-то печатает на клавиатуре.

— Доктор Чемберс… — попытался образумить ее какой-то капрал, но она его тут же срезала:

— Отвали, я говорю с твоим начальником.

— Кристи! — умоляюще сказал полковник.

Однако Чемберс была настроена серьезно. К ее чести, она была ни в одном глазу и даже без фляжки. Мария-Кристина уставилась на полковника.

Он переспросил:

— Увиливать?

— Да.

— Чего ты от нас хочешь?

Ни одна доска объявлений в лагере не обходилась без листовок НАТО с фотографиями разыскиваемых военных преступников — пятидесяти четырех человек, обвиняемых в самых страшных военных преступлениях. СПС — силы НАТО по выполнению соглашения — имели задание схватить каждого, кого найдут. Странное дело: несмотря на девятимесячное пребывание в стране и активную работу разведки, натовцы никого так и не нашли. В некоторых печально известных случаях СПС буквально отворачивались, чтобы не видеть того, что творится у них под носом.

В Сомали американцы получили урок, когда пытались задержать лидера повстанцев. Тогда было захвачено двадцать четыре американских солдата; их забили насмерть, привязали за ноги к автомобилям и протащили через город. Сам Бранч разминулся со своей смертью буквально на две минуты.

Сейчас всем войскам надлежало вернуться домой — целыми и невредимыми — к Рождеству. Самосохранение стало понятием весьма популярным — гораздо популярнее, чем долг или даже справедливость.

— Сам знаешь, чего от них можно ждать, — сказала Чемберс.

Груды костей в мареве азота продолжали тихонько подрагивать.

— Вообще-то не знаю.

Чемберс не сдалась. Она была исполнена решимости.

— «Правило номер шесть: я не допущу беспредела, пока я здесь», — процитировала она.

Субординацию профессор нарушала неспроста — хотела лишний раз показать, что она и ее ученые не одиноки в отвращении к происходящему. Цитата была из высказываний рейнджеров — подчиненных полковника. Во время первого месяца в Боснии патрульные солдаты стали свидетелями изнасилования — и получили приказ не вмешиваться. Слух разошелся моментально. Вне себя, простые рядовые из «Молли» и других лагерей решили взять дело в свои руки и выработали собственный кодекс поведения. Сто лет назад в любой армии мира за такое наказали бы палками; двадцать лет назад Военно-юридическое управление нажарило бы кое-кому задницу. В современной контрактной армии это называется «инициатива снизу». Правило шесть.

— Не вижу никакого беспредела, — ответил полковник. — Не вижу, чтобы сербы что-то делали. И вообще людей не вижу. Это могут быть и животные.

— Черт побери, Боб! — Они иногда препирались, но никогда вот так, при всех. — Хотя бы ради приличия, — продолжала Чемберс, — ведь если мы не можем поднять наш меч против зла…

Мария-Кристина поймала себя на том, что говорит избитые фразы, и запнулась.

— Ты подумай, — начала она снова. — Мои люди обнаружили Z-четыре, вскрыли, провели там пять дней, подняли верхний слой. Потом чертов дождь нас накрыл. Это самое большое захоронение. Там еще как минимум восемьсот трупов. Наша документация до сих пор была безупречна. То, о чем свидетельствует Z-четыре, убедит самых упрямых, но только если мы закончим работу. Не хочу, чтобы наши усилия пропали из-за простого разгильдяйства. Мало того что сербы устроили массовые казни, так теперь еще хотят даже трупы уничтожить. Ваша обязанность — стеречь захоронение.

— Это не наша обязанность, — сказал полковник. — Стеречь могилы — не наша забота.

— Когда права человека…

— Права человека — не наша забота.

Радио выдало взрыв помех, потом слова, потом тишину.

— Единственное, что я вижу, — захоронение оседает после десятидневного дождя, — сказал полковник. — Действие природных сил и ничего другого.

— Один-единственный раз, — настаивала Чемберс, — больше я ни о чем не попрошу.

— Нет.

— Один вертолет и всего на час.

— В такую погоду? Ночью? И потом — посмотри, там сплошной азот.

Шесть экранов пульсировали тусклыми пятнами. «Покойтесь с миром», — пожелал Бранч. Кости снова шевельнулись.

— Прямо у нас под носом, — бормотала Кристи.

Бранч вдруг понял — он так больше не может. Даже теперь убитые мужчины — и мальчики — лишены покоя. Из-за того, что они приняли ужасную смерть, их теперь снова выволокут на свет, и, возможно, не один раз. Не одна сторона, так другая. Если не сербы постараются, так Кристи со своей сворой. Останки несчастных увидят матери, жены, дети, и ужасное зрелище будет преследовать их до конца дней.

— Я полечу, — услышал майор собственный голос.

Когда полковник понял, кто это сказал, у него застыло лицо.

— Майор? — удивился он. — И ты, Брут?

В этот миг обнажились глубины вселенной, о которых Бранч даже не подозревал. Впервые до него дошло, что он был любимчиком и полковник надеялся когда-нибудь передать ему дивизию. Слишком поздно Бранч понял размеры своего предательства.

Майор и сам удивлялся — что заставило его так поступить? Как и полковник, он был истинным служакой. Всегда помнил о долге, берег солдат, войну считал профессией, а не призванием, от трудностей не бегал и храбрость проявлял точно по чину, в меру. Майор видел свою тень на чужих землях, хоронил друзей, был ранен, сеял горе среди врагов. Несмотря на все пережитое, борцом себя не считал, да и вообще в такое не верил. Слишком сложные времена. И вдруг он, Элиас Бранч, отстаивает некую точку зрения.

— Кто-то же должен начать, — сказал майор, в ужасе от того, что говорит.

— Начать, — отозвался полковник.

Не совсем понимая начальника, Бранч больше не пытался ничего объяснить.

— Да, сэр, — произнес он, — так точно.

— Ты считаешь, это нужно?

— Просто дела приняли такой оборот.

— Хотелось бы верить. И чего ты намерен добиться?

— Возможно, — сказал Бранч, — смогу посмотреть им в глаза.

— А потом?

Бранчу казалось, что его раздели. Похоже, он выставил себя придурком.

— Заставлю их ответить.

— И они солгут, — отрезал полковник. — Как всегда. А потом?

Бранч смутился:

— Заставлю их прекратить это дело. — Он сглотнул.

Неожиданно к нему на помощь пришел Рамада:

— Разрешите обратиться, сэр? Я тоже хотел бы полететь с майором Бранчем.

— И я, — сказал Макдэниелс.

Всего вызвались три экипажа. Бранч, который никого с собой не звал, вдруг оказался во главе целой добровольческой экспедиции. Ужасное положение — он чувствовал себя почти отцеубийцей. Бранч опустил голову.

Полковник глубоко вздохнул, и Бранч почувствовал, что навсегда изгнан из сердца старика. Такой свободы Бранч не хотел, но что вышло, то вышло.

— Отправляйтесь, — сказал полковник.

4 ч 10 мин

Бранч летел низко, с погашенными огнями, молотя лопастями грязное небо.

Два других «Апача» неслись с боков, словно свирепые волки. Бранч шел в голове, он вел звено со скоростью сто сорок пять километров в час. Покончить бы с этим побыстрее. На рассвете его рыцари получат яичницу с беконом, а он — возможность отоспаться. А потом все сначала — охранять мир, охранять себя.

Майор вел вертолет через ночь, ориентируясь по приборам, чего терпеть не мог. Насколько он знал, полагаться на приборы весьма рискованно.

Однако сегодня в небе было пусто, если не считать его звена, да к тому же новую угрозу — азотное облако — глазами не увидишь; потому Бранч и решил довериться встроенному в шлем целеуказателю и прочей оптике.

И экраны, и приборы обнаружения цели показывали изображение Боснии, передаваемое с базы. Специальная компьютерная программа обрабатывала информацию — карты, картинки со спутников и стратегических самолетов-разведчиков, фотографии местности, сделанные в дневное время, — и выдавала трехмерное изображение почти в реальном времени. Сейчас Бранч видел Дрину с запаздыванием в несколько секунд. Поэтому в соответствии с виртуальной картой Бранч и Рамада прибудут в Z-4 позднее, чем на самом деле. К этому нужно было привыкнуть. Трехмерные изображения очень убедительны — так и хочется им верить. Но они показывают не то, что есть на самом деле, а то, что уже было. Они верны только по отношению к минувшему моменту.

Z-4 находилось в десяти километрах к юго-востоку от Калесии — по направлению к Сребренице и прочим местам массовых захоронений, окаймляющих Дрину. Больше всего людей истребили на берегах этой реки, у сербской границы.

Рамада пробормотал с заднего сиденья:

— Красота!

Бранч переключился с компьютерного изображения на прибор ночного видения. И понял, что имел в виду Рамада.

Над Z-4 висел газовый купол — красный и зловещий, словно некое знамение конца света. Вблизи скопление азота походило на огромный цветок, и лепестки его клубились под пологом слоистых облаков, сталкивались с холодным воздухом и обламывались. Когда вертолеты приблизились, компьютер вывел на экран изображение зловещего цветка, а вслед за ним строчки текста. Картинка чуть сдвинулась, и спутник показал три «Апача», подлетающих к тому месту, которое на самом деле они только миновали.

— Доброе утро! — приветствовал Бранч свое запоздавшее изображение.

— Парни, чувствуете запах? — Это Макдэниелс из вертолета слева.

— Да уж, словно «Мистер Мускул» разлили. — Бранч узнал голос: Тиг.

Кто-то зажужжал настройкой телеприемника.

— Воняет, как в сортире. — Снова Рамада. Прямой, ничего не скажешь. Это он намекнул, что хватит болтать.

Бранч тоже начал улавливать запах. Сделал глубокий выдох.

Аммиак. Побочный продукт азота, выделяемого из Z-4. Вонь застарелой мочи, прокисшей мочи десятидневной давности. Дерьмо.

— Маски! — приказал майор и натянул собственную. Рисковать незачем. И он вдохнул носом кислород — свежий и чистый.

Обширный азотный купол, высотой четверть мили, поднимался и проседал.

Бранч попытался оценить с помощью приборов и светофильтров степень опасности. Посмотрел показания и плюнул на них. Они ему ничего не говорили. Лучше перестраховаться.

— Приказываю, — сказал майор. — Лави, Макдэниелс, Тиг, Шульбе и все прочие. Займите позицию в одном километре от края облака. Ждите, а мы с Рамадой облетим эту пакость по часовой стрелке.

Говоря, Бранч подумал: «А почему, собственно, по часовой, а не против? Можно было бы и по диаметру».

— Я пойду повыше и постараюсь сделать круг побольше. Не стоит связываться с этими подонками, пока во всем не разберемся.

— Отлично придумано, шеф, — одобрил Рамада. — Приключений нам не нужно. Обойдемся без героизма.

Дома, в Омахе, у него недавно родился сын, которого Рамада видел только на фотографии. Он и Бранчу ее показывал. Конечно, ему не следовало лететь, но разве удержишь? В такие минуты майор ненавидел свой дар увлекать людей. Уже столько солдат пошло за ним навстречу опасности и не вернулось…

— Вопросы есть? — Бранч подождал.

Вопросов не было.

Заложив крутой вираж, он двинулся прочь от остальных машин. Вертолет шел по часовой стрелке, слегка приближаясь к объекту. Пятно было примерно два километра в окружности. Ощетинившийся пулеметами и ракетами «Апач» прошел полный круг, не снижая скорости, — вдруг внизу рыщет какой-нибудь придурок с бутылкой сливовицы в кармане и зенитным пулеметом на плече. Они ведь хотят не спровоцировать войну, а только разобраться в загадке. Что-то тут происходит, но что именно?

Завершая облет, Бранч посигналил светом и увидел ответный сигнал — остальные вертолеты ждали в стороне.

— Не похоже на захоронение, — заявил он. — Кто-нибудь что-нибудь видел?

— У меня — пусто, — сказал Макдэниелс.

— Никак нет, — отозвался Лави.

Тем временем собравшиеся в лагере разглядывали изображение, передаваемое Бранчем.

— Хреновая у тебя видимость, Элиас. — Это сама Мария-Кристина.

— Доктор Чемберс? — спросил Бранч.

Что она там делает?

— Обычное дело, Элиас. За деревьями леса не видим. Все напичкано разной техникой. Камеры видят только азот — и показывают азот.

— А нельзя ли опуститься и посмотреть по старинке — глазами?

Как бы ни нравилась Кристи майору, как бы ни хотелось ему разглядеть проклятущий объект — дама не вправе командовать.

— Решать полковнику, — сказал Бранч.

— Полковник вышел. И, насколько я понимаю, тебе предоставили свободу действий.

То, что Кристи Чемберс отдает распоряжения по военной связи, могло означать лишь одно — полковник действительно покинул командный пункт. Все ясно: раз уж Бранч такой умный, пусть сам и выкручивается. Говоря попросту, майор впал в немилость. Подорвался на собственной мине.

— Вас понял, — ответил он и задумался. Что теперь делать? Возвращаться или оставаться? Искать золотые яблоки солнца? — Я должен оценить положение, — сказал майор. — О своем решении сообщу. Конец связи.

Бранч завис над плотной непроницаемой массой и вел панорамную съемку носовой камерой вертолета с таким чувством, будто под ним — первый в мире атомный гриб. Плохо, когда ни черта не видно. Потеряв терпение, Бранч резко отключил ночное видение и сдернул очки. Щелкнул выключателем подсветки шасси.

Гигантское пурпурное облако мгновенно исчезло. Вокруг простирался лес — Бранч видел деревья. Застывшие тени, мрачные, длинные. Рядом с ямой деревья были голые. Их погубили выбросы азота.

— О господи! — Голос Чемберс ударил Бранча по перепонкам. В эфире началось какое-то столпотворение.

— Что за чертовщина такая?! — вопил кто-то.

Бранч не узнал голоса, но ему показалось, что в лагере «Молли» разразился небольшой бунт. Майор подобрался.

— Повторите. Прием, — сказал он.

Чемберс продолжила:

— Неужели ты не видел? Когда ты включил подсветку…

Пункт связи галдел, словно тропический лес, полный перепуганных птиц. Кто-то визгливо требовал:

— Позовите полковника, сейчас же!

Другой голос рокотал:

— Прокрутите запись, прокрутите запись!

— Что там за фигня? — поинтересовался Макдэниелс. — Прием.

Бранч и остальные пилоты ждали, пока прекратится хаос. Вмешался чей-то суровый, явно военный голос. Это мастер-сержант Джефферсон у своего пульта связи.

— «Эхо Танго», вы меня слышите? Прием.

Ее спокойствие казалось настоящим чудом.

— База, говорит «Эхо Танго», — ответил Бранч. — Слышу вас отлично. Новости есть? Прием.

— По сообщению спутника Kh-двенадцать, у вас зарегистрировано какое-то движение. Что-то происходит. Инфракрасные приборы зафиксировали множество движущихся объектов. А вы ничего не видите? Прием.

Бранч посмотрел наружу. По плексигласовому колпаку лился дождь, все снаружи было размазанным. Он нагнулся, чтобы не загораживать обзор Рамаде. С этого расстояния местность выглядела зловещей, но спокойной.

— Рам? — недоуменно произнес Бранч.

— Обалдеть, — отозвался Рамада.

— Так лучше? — спросил Бранч в микрофон.

— Лучше, — ответила Чемберс. — Но все равно плохо видно.

Бранч дал боковой ход и направил свет вниз. Прямо перед ним, посреди мертвого леса притаилось захоронение Z-4.

— Вот, — сказала Чемберс.

Нужно еще знать, что ищешь. Бранч увидел большую открытую яму, наполненную водой. На поверхности плавали какие-то палки. Кости, понял Бранч.

— Можно еще увеличить? — попросила Чемберс.

Бранч не двигался, пока спецы в лагере колдовали над изображением. Впереди, за прозрачным колпаком, предстала картина из Апокалипсиса. Чума, Война, Смерть… Нет лишь последнего всадника — с именем Голод. «Что ты тут делаешь, Элиас?»

— Все равно плохо, — пожаловалась Чемберс. — Только еще больше помех.

Бранч понимал: Кристи не отвяжется, ясное дело. Но нечего ей потакать.

— «Эхо Танго», база на связи, — вступила в разговор мастер-сержант. — В инфракрасном спектре вижу три, нет, четыре фигуры. Вижу четко — подвижные объекты. Как у вас? Прием.

— Ничего. Что за фигуры? Прием.

— Похожи на людей. Подробнее сказать не могу, у Kh-двенадцать слишком низкое разрешение. Повторяю: вижу несколько подвижных объектов. Рядом с захоронением или в его пределах. Детали не определяются.

У Бранча в ладони подрагивала ручка управления винтом.

Майор двинул машину вправо, пытаясь найти лучший обзор, затем вверх, не смея приблизиться ни на дюйм. Рамада поочередно направлял свет в разные стороны. Вертолет поднялся над мертвыми деревьями.

— Так держать, — сказал Рамада.

Сверху ясно просматривалось, что поверхность воды слегка колышется. Волнение было не сильное, но и не такое, которое получается, например, от падающих листьев. Вода двигалась неравномерно; она, казалось, ожила.

— Наблюдаю внизу какое-то движение, — сообщил Бранч. — База, вы получаете картинку с нашей камеры? Прием.

— Очень неразборчиво, майор. Ничего не разглядеть. Вы слишком далеко.

Бранч сердито посмотрел на воду. Ему хотелось придумать логическое объяснение, однако объяснения происходящему не было. Ни людей, ни волков, ни падальщиков. Если не считать колышущейся поверхности воды, все кругом замерло. Значит, причина под водой. Рыба? Не так уж глупо, учитывая вышедшие из берегов реки. Сомы? Или угри? Рыбы-падальщики? Причем достаточно крупные, чтобы их засекли инфракрасные приборы спутника. Впрочем, это уже не важно. Если только из любопытства выяснить — дочитать этот детектив до конца. Будь Бранч один, он бы не удержался. Ему безумно хотелось подлететь поближе и вырвать у воды ее тайну. Однако нельзя поддаться порыву. С ним его люди. В заднем кресле сидит молодой папаша. Как его и учили, Бранч заставил свое любопытство умолкнуть и подчиниться долгу.

И тут могила потянулась вверх.

Из воды поднялся человек.

— Господи Иисусе, — прошептал Рамада.

«Апач» шарахнулся — это Бранч вздрогнул от неожиданности. Он тут же выровнял машину, не отводя взгляда от дикого зрелища.

— «Эхо Танго-один»? — спросила база.

Покойник умер несколько месяцев назад. То, что от него осталось, поднялось над водой выше пояса: голова откинута, запястья скручены проволокой. В какой-то момент показалось, что он смотрит прямо на вертолет. На Бранча.

Даже на расстоянии майор много чего разглядел. Мертвец одет как учитель или бухгалтер, явно не солдат. Проволока на руках — Бранч видел такую на других пленниках сербских концлагерей в Калесии. На черепе, с левой стороны, ясно просматривалось выходное пулевое отверстие.

Секунд двадцать останки покачивались на месте, словно неуклюжий манекен. Затем существо завалилось на бок и рухнуло в могилу, наполовину оставшись торчать из воды. Как будто из-под него выдернули подпорку.

— Элиас? — прошептал Рамада.

Бранч не отвечал. «Ты хотел, — сказал он себе, — вот и получай».

Вспомнилось правило шесть: «Я не допущу беспредела, пока я здесь». Беспредел уже совершился — массовая казнь и захоронение. Все это уже в прошлом. Но осквернение происходит сейчас, в его присутствии.

— Рам?

Рамада сразу понял:

— Абсолютно.

Однако Бранч не спешил. Он был человек осторожный. Нужно сначала кое-что уточнить.

— База, — начал он, — будет ли турбина работать в азотной атмосфере?

— Извините, «Эхо Танго», — ответила Джефферсон, — такой информации у меня нет.

В эфире опять появилась взволнованная Чемберс:

— Возможно, я смогу выяснить. Секунду, я поговорю с одним своим человеком.

«Своим человеком?» — раздраженно подумал Бранч. Все идет наперекосяк. Она-то тут при чем? Через минуту Чемберс вернулась:

— Оказывается, ты можешь узнать все прямо из первоисточника. Это Кокс, специалист по судебной химии, из Стэнфорда.

Возник новый голос.

— Вопрос я слышал — будет ли винт работать в атмосфере с превышенной нормой азота?

— Ну, вроде того, — ответил Бранч.

— Гм… Я тут смотрю на спектрограмму, выданную «Хищником» минут пять назад. За это время вряд ли что изменилось. Восемьдесят девять процентов азота. Кислород к норме даже не приближается. Водород, похоже, подскочил больше всего. Вот вам и ответ.

Он замолчал. Бранч сказал:

— Мы внимательно слушаем.

— Да, — произнес Кокс.

— Что «да»?

— Да, можете лететь. Вам-то не придется этим дышать, а турбина будет работать. Нет проблем.

— Вы мне скажите, — попросил Бранч, — если никаких проблем, то почему мне нельзя этим дышать?

— Потому, — объяснил судебный химик, — что это было бы неосмотрительно.

— У меня же есть счетчик, — сказал Бранч.

Чертова предусмотрительность.

Умник из Стэнфорда сглотнул.

— Не поймите меня неправильно. Азот — штука не страшная. Мы дышим-то в основном азотом. Без него и жизнь невозможна. Вон в Калифорнии люди вовсю отстегивают за него зелень. Слыхали про сине-зеленые водоросли? Производство азота органическим способом. Считается, что от него память становится прямо-таки вечной…

Бранч прервал:

— Так это безопасно?

— Приземляться я бы не советовал. Определенно. Ну, если только у вас прививки от холеры, гепатита и заодно от бубонной чумы. Да еще вода… риск заражения там просто зашкаливает. Потом придется весь вертолет помещать в карантин.

— В конечном счете, — снова начал Бранч, повышая голос, — машина там будет летать или нет?

— В конечном счете, — подвел итог химик, — да.

Внизу колыхалась зловонная жидкость. На поверхности покачивались кости. Булькали пузыри. Какой-то первобытный бульон. Словно дыхание тысяч легких. Словно покойники заговорили.

Бранч решился:

— Сержант Джефферсон! У вас есть личное оружие?

— Так точно, сэр, — ответила она.

Всем было велено держать оружие при себе.

— Зарядите один патрон, сержант.

— Сэр?

Заряжать оружие запрещалось, если не грозило нападение неприятеля.

Бранч не стал больше тянуть со своей шуткой:

— Если окажется, что тот парень, с которым я сейчас разговаривал, ошибся, пальните в него разок.

Где-то в эфире одобрительно хрюкнул Макдэниелс.

— В ногу, сэр, или в голову?

Умница, подумал Бранч. Он моментально выстроил ведомые машины по краям азотного облака, проверил и перепроверил орудия и поплотнее натянул кислородную маску.

— Ну что ж, — сказал майор, — будем разбираться.

04 ч 25 мин

Он шел на снижение — за спиной сидел его верный штурман. «Апачи» подойдут не спеша, медленно, поочередно исключая опасности, одну за другой. Три машины, словно три разгневанных архангела, спустятся с небес и завладеют этим выморочным местом.

Однако стэнфордский специалист по судебной химии ошибся.

«Апачам» здешний коктейль не понравился. Не прошло и десяти секунд, как раздался хлопок и двигатель выбросил струю пламени. Указатель температуры выхлопного газа пересек красную отметку.

В обязанности Бранча входила готовность к внештатным ситуациям. Летчиков готовят не только к полетам, но и к падениям. Именно такое механическое повреждение у Бранча случилось впервые, однако представлял он его не раз.

Когда двигатель отказал и приборы вышли из строя, Бранч не запаниковал. Пытаясь компенсировать возросшие обороты, изменил шаг винта.

Перестало подаваться электричество.

— Двигатель вышел из строя, — спокойно доложил Бранч.

Наверху у лопастей тем временем расцвел ярко-голубой шар, похожий на огни святого Эльма. Машина окончательно отказала, и Бранч объявил:

— Вхожу в авторотацию.

Авторотация означала, что двигатель полностью парализован.

— Иду вниз, — доложил он.

Вот так. Никаких упреков, никаких эмоций. «Отомсти за меня, Макдэниелс».

— Вы разбились, майор?

— Никак нет, — ответил Бранч. — Земли не вижу.

Турбина взорвалась.

Бранч умел выполнять авторотацию. Он интуитивно изменил шаг винта и вошел в крутое скольжение, близкое к полету. Даже при парализованном двигателе центробежная сила продолжает вращать лопасти винта, благодаря чему можно совершить вынужденную посадку. Теоретически. А при скорости падения тысячу семьсот футов в минуту на эту попытку остается секунд тридцать.

Бранч тренировался выполнять авторотацию тысячи раз, но не посреди ночи и не в ядовитом лесу. Поскольку питание отключилось, фары не горели. На Бранча навалилась темнота; он вздрогнул от ее натиска. Глаза не успели привыкнуть. Нет даже времени, чтобы глянуть в окуляр ночного видения. Чертовы приборы! Нужно было полагаться только на зрение. Впервые Бранч испугался.

— Ничего не вижу, — спокойно сказал он.

Он отогнал образ деревьев, готовых вспороть машине брюхо, и доверился силе лопастей. «Держи уклон, а винт крутится сам». Мертвый лес представлялся Бранчу неотвратимым — как ножи хулиганов на темной улице. Он отлично знал, что деревья падение не смягчат. Ему хотелось извиниться перед Рамадой — молодым отцом, который годился ему в сыновья. «Куда я нас затащил?»

Только тут Бранч понял, что окончательно потерял управление, и доложил:

— Терплю бедствие.

Вертолет с металлическим скрежетом вошел в верхние ветки; сучья скребли алюминий, выламывали шасси, как будто хотели выцарапать людей из чрева машины. Несколько секунд вертолет скорее планировал, чем падал. Лопасти обламывали ветки, стволы обламывали лопасти. Лес вцепился в машину мертвой хваткой.

Вертолет обрушился на землю.

Шум стих.

Вмявшись носом в дерево, машина тихонько покачивалась, словно колыбель. Бранч поднял руки с пульта. Вот и все. Он потерял сознание.

Потом очнулся. Его стошнило прямо в маску. В темноте и дыму, дергая ремешки, он снял ее и с трудом высунулся наружу. Мгновенно Бранч почувствовал, как легкие и кровь наполняются ядом — ощутил его запах и вкус. Воздух обжигал горло. Бранч почувствовал, что болен, болен целую вечность, поражен до самых костей. Маска, с тревогой вспомнил он.

Одна рука не действовала. Бранч попытался найти маску здоровой рукой. Кое-как очистил и прижал к лицу. Кислород леденил горло, поврежденное парами аммиака.

— Рам? — каркнул Бранч.

Тишина.

— Рам?!

Бранч чувствовал, что сзади пусто.

С переломанными костями, поврежденной рукой, повиснув на ремнях лицом вниз, майор сделал единственное, что мог, сделал то, зачем здесь оказался. Он пришел в этот темный лес, чтобы встретиться с великим злом. И теперь заставил себя смотреть. Он смотрел, наблюдал, ждал.

Тьма рассеивалась.

До рассвета было далеко. Просто глаза постепенно привыкали. Появились неясные очертания. Серый горизонт.

Бранч заметил на прозрачном колпаке какие-то яркие вспышки. Сначала он решил, что под действием грозы вспыхивают газы. Яркие лучики чертили по разным предметам в лесу, не освещая их, а только выхватывая из тьмы силуэты. Бранч пытался разобраться в происходящем, но понимал только, что свалился с неба.

— Мак, — позвал он в микрофон.

Потом посмотрел на провод — провод был оборван. Бранч остался один. Приборная панель все еще подавала признаки жизни. Какие-то устройства на ней питались от батареек, и перед Бранчем мигали красные и зеленые огоньки. Все приборы показывали, что машина умирает.

Майор огляделся. Вертолет лежал рядом с Z-4 на куче стволов. Бранч всматривался сквозь плексиглас, который казался покрытым тонкой паутиной. Невдалеке он увидел изящное распятие. Большой крест с тонкими перекладинами. Бранчу хотелось думать, что какой-нибудь раскаявшийся серб воздвиг памятник над братской могилой. Но тут стало видно: это лопасти сломанного винта зацепились за ветки и повисли, образуя прямой крест.

На земле среди мокрых листьев и хвои валялись многочисленные обломки. Возможно, они были мокрыми из-за дождя. Только потом Бранчу пришло в голову, что, наверное, разлилось топливо. Больше всего майора тревожило то, что он почти не беспокоился. Как бы со стороны он отметил, что топливо может возгореться и нужно спасать себя и товарища — живого или мертвого — и убираться из вертолета. Это нужно было делать срочно, но Бранч не спешил. Ему хотелось спать.

Нет!

Он старательно задышал кислородом. Приготовился превозмочь боль, как делают спортсмены, когда бежать уже невмоготу…

Бранч вскочил, задел плечом колпак, услышал скрип сломанных костей. Вывихнутое колено вильнуло вперед, потом назад. Он заревел. Упал обратно в кресло; каждый нерв буквально вопил от нарастающей боли. Болело все. Откинул голову назад, нашел маску.

Колпак мягко поднялся.

Бранч вдыхал кислород, словно это могло заставить его забыть, сколько еще будет боли. Но кислород только прояснил рассудок. В голове мешались названия сломанных костей. Ужасно. Непонятный диагноз. Жуткие раны. Каждая кричала о себе, и все кричали одновременно. Боль оглушала.

Бранч поднял дикий взгляд туда, где раньше темнело небо. Теперь не было ни неба, ни звезд. Облака и облака. Какой-то бесконечный купол. Бранч вдруг испытал приступ клаустрофобии. Нужно выбраться!

Он вдохнул еще раз, оставил маску, сбросил ненужный теперь шлем. Помогая себе здоровой рукой, выкарабкался из кабины. Сила тяжести швырнула его на землю. Ему казалось, что он съеживается и делается все меньше.

Сквозь боль вдруг прорезалось, словно расцвело, какое-то странное удовольствие. Это встало на место вывихнутое колено. Облегчение, которое испытал Бранч, было сильным, как сексуальная разрядка.

— Слава богу, — простонал он.

Майор отдыхал, лежа щекой в грязи и тяжело дыша. Старался сосредоточиться на своем облегчении, которое уже слабело, забывалось. Бранч представил себе дверь. Если он войдет, боль сразу прекратится.

За несколько минут Бранч немного оклемался. Лучше всего было то, что от перенасыщения крови газом руки и ноги онемели. Хуже всего были сами газы. Ужасная вонь. Травянистый вкус во рту.

— …«Танго-один», — донеслось до Бранча.

Он посмотрел вверх на просевший корпус своего «Апача». Голос доносился с заднего кресла.

— «Эхо Тан…»…ветьте!

Майор преодолел искушение лечь на землю. Он вообще не понимал, как еще может двигаться. Но нужно выяснить, что с Рамадой. И сообщить своим об опасности.

Бранч встал на подножку и прислонился к холодному алюминиевому корпусу. Вертолет лежал, покосившись набок; оказалось, машина повреждена гораздо больше, чем думал Бранч. Перегнувшись через борт, он посмотрел в отсек штурмана. Приготовился увидеть худшее.

Но там было пусто. В кресле лежал только шлем Рамады. Снова раздался голос, сначала едва слышно, затем громче:

— «Эхо Танго-один»…

Бранч взял шлем и натянул на голову. Майор вспомнил, что Рамада носил на забрале фото новорожденного сына.

— Говорит «Эхо Танго-один», — произнес он.

Голос у него оказался смешной — певучий и высокий, как в мультиках.

— Рамада! — Макдэниелс от облегчения позволил себе разозлиться. — Где ты шляешься, доложи обстановку! Что с остальными? Прием.

— Говорит Бранч, — сказал Элиас все тем же странным голосом. Видно, при падении вертолета он получил контузию — что-то случилось и со слухом.

— Майор, это вы? — донесся до него голос Макдэниелса. — Говорит «Эхо Танго-два». Как вы там? Прием?

— Рамада пропал, — сообщил Бранч. — Вертолет разбился.

С полминуты Мак переваривал услышанное. Затем деловито продолжил:

— Видим вас, майор, на инфракрасных приборах. Рядом с вертолетом. Оставайтесь на месте. Вам окажут помощь. Прием.

— Нет! — проскрипел Бранч птичьим голосом. — Ни в коем случае! Вы меня слышите?

Мак и прочие молчали.

— Не пытайтесь приблизиться, повторяю, не пытайтесь приблизиться! Турбины здесь не работают!

Все приняли известие без особой радости.

— Вас понял, — сказал Шульбе.

Макдэниелс продолжил:

— Майор, как ваше самочувствие?

— Самочувствие? — Кроме боли Бранч ничего не чувствовал. Он всего лишь смертный. — Терпимо.

— Майор… — Макдэниелс сделал неловкую паузу, — что у вас с голосом?

Значит, они тоже заметили?

Доктор медицины Кристи Чемберс тоже слушала.

— Это азот, — сообщила она.

Конечно, подумал Бранч.

— Элиас, вы можете подышать кислородом? Это необходимо.

Бранч вяло поискал маску Рамады, но ее, видимо, сорвало при крушении.

— Где-то в воздухе, — слабо сказал он.

— Достаньте! — потребовала Чемберс.

— Не могу, — сообщил Бранч.

Искать маску означало снова двигаться. И еще хуже — бросить шлем Рамады и потерять контакт с внешним миром. Нет, радио нужнее кислорода. Связь — это информация. Информация — это действия, действия — это спасение.

— Вы ранены?

Майор посмотрел на себя. У него по бедрам чиркали странные цветные лучики, и он понял, что это лазеры. Его вертолеты изучают местность, выбирая цели для своего оружия.

— Нужно найти Рамаду, — сказал он. — Вам его видно?

Но Макдэниелс не унимался:

— Вы можете двигаться?

Что они говорят? Бранч обессиленно прислонился к машине.

— Вы можете ходить, майор? Вы в состоянии оттуда уйти?

Бранч оценил свои силы. Оценил условия.

— Нет.

— Передохните, майор. Не двигайтесь. Из лагеря к вам направляется биохимическая бригада. Мы их спустим на тросе. Помощь идет, сэр.

— Рамада…

— Это не ваша забота. Мы его найдем. А вы пока посидите.

Как может человек просто взять и исчезнуть? Даже мертвое тело излучает тепло еще несколько часов. Бранч поднял глаза, стараясь разглядеть Рамаду среди ветвей. Или его выбросило прямо в захоронение?

Раздался чей-то новый голос.

— «Эхо Танго-один», говорит база.

Мастер-сержант Джефферсон. Звучный грудной голос вызвал желание опустить голову и забыться.

— Майор, вы там не один, — сообщила Джефферсон. — Выполните, пожалуйста, указание. Спутник зарегистрировал какое-то перемещение к северо-северо-западу от вашего борта.

Северо-северо-запад? Его приборы молчали. Даже компаса не было. Но Бранч не жаловался.

— Это Рамада, — уверенно сказал он.

Кто же еще? Его штурман оказался жив.

— Майор, — продолжала Джефферсон, — объекты не имеют армейских опознавательных знаков. Возможно, они опасны. Повторяю, нам неизвестно, кто к вам приближается.

— Это Рамада, — настаивал Бранч.

Наверное, штурман выбрался из кабины и занялся тем, чем и положено штурману, — попытался сориентироваться.

— Майор! — Джефферсон говорила другим тоном. Забыв, что их слышат все, она сказала — ему одному: — Мотай оттуда!

Бранч прислонился к остаткам вертолета. Убираться? Он едва стоит.

Макдэниелс:

— Я тоже засек. Пятнадцать ярдов. Идет прямо к вам. Откуда, черт подери, он мог взяться?

Бранч посмотрел через плечо. Плотная атмосфера расступилась как мираж. Кто-то, пошатываясь, вышел из-за кустов и деревьев.

Лазеры неистово заметались по груди, плечам и ногам фигуры. Казалось, пришелец весь разрисован, словно модель боди-арта.

— Я его держу на мушке, — пробормотал Макдэниелс.

— И я, — сообщил Тиг.

— Вас понял, — сказал Шульбе.

Короткие реплики: ни дать ни взять — игра в карты.

— Уходите, майор!

— Отставить! — поспешно приказал Бранч, у которого мелькание лазеров вызывало ужас. «Моим врагам придется несладко», — подумал он. — Это Рамада! Не стрелять.

— Обнаружены еще объекты, — доложила Джефферсон. — Два, четыре, пять теплых объектов. Двести метров к юго-востоку, координаты СМ восемь три…

Макдэниелс заторопился:

— Майор, вы уверены?

Лазеры не унимались. Они продолжали чертить дрожащие рисунки на теле идущего. Даже при свете нервно дергающихся лучей, с полной ясностью понимая, кто к нему приближается, Бранч осознал — он не хочет верить, что видит своего штурмана. Ибо майор узнал Рамаду — по тому, что от того осталось. Радость улетучилась.

— Это он, — угрюмо подтвердил Бранч. — Точно.

На Рамаде не было ничего, кроме ботинок. С головы до пят штурман истекал кровью. Он походил на раба, которого подвергли бичеванию. На лодыжках лоскутами болтались клочья мяса. «Сербы?» — в ужасе гадал Бранч. Он вспомнил толпу в Могадишо, в Сомали, и мертвых американцев, привязанных за ноги к грузовикам.

С момента аварии прошло не больше десяти — пятнадцати минут; когда же успели сотворить такое с Рамадой? Наверное, он пострадал при крушении от осколков плексигласа. Что еще могло так его искромсать?

— Бобби, — тихо позвал Бранч.

Роберто Рамада поднял голову.

— Нет, — прошептал Бранч.

— Что там такое, майор? Прием.

— Глаза, — сказал Бранч.

Рамаде выкололи глаза.

— Не слышу вас, «Эхо Танго-один»…

— Повторите, повторите.

— У него нет глаз.

— Повторите, повторите…

— Ему выкололи глаза.

Шульбе:

— Глаза?

Тиг:

— Зачем?

Пауза. Затем заговорила база:

— …гие объекты. «Эхо Танго-один», вы слышите?

Макдэниелс, голосом автомата:

— Вижу еще неизвестные объекты. Пять теплых объектов. Передвигаются на ногах. Приближаются к вам.

Бранч почти не слышал.

Рамада спотыкался, словно ему мешали лазерные лучи. И Бранч понял. Рамада попытался убежать через лес. Но его вернули не сербы. Его не пропустил лес.

— Звери, — пробормотал Бранч.

— Повторите, майор!

Дикие звери. На пороге двадцать первого века штурмана Рамаду только что загрызли дикие звери.

Война превратила многих домашних животных в диких. Звери из цирков и зоопарков оказались в лесах и одичали. Бранча не удивило, что они оказались здесь. Заброшенная шахта — отличное убежище. Но какие животные могли лишить Рамаду глаз? Вороны могли, но не ночью. Бранчу не доводилось слышать о таком. Совы? Однако Рамада жив, он бы их к себе не подпустил.

— «Эхо Танго-один»…

— Бобби, — позвал Бранч.

Рамада повернулся на свое имя и даже открыл рот, чтобы отозваться. Но рот его изверг лишь кровь, а не звуки. Языка тоже не было. Только теперь Бранч увидел его руку. С левой руки ниже локтя было содрано все мясо. Осталась голая кость. Ослепленный штурман о чем-то молил своего спасителя, однако тот слышал только мычание.

— «Эхо Танго-один», сообщаю вам…

Бранч сбросил шлем, и тот повис на проводе снаружи машины. Макдэниелсу, мастер-сержанту Джефферсон и Кристи Чемберс придется подождать. Милосердие превыше всего. Если Рамаде не помочь, он так и будет блуждать в лесу. Упадет в могилу, или его разорвут хищные звери.

Собрав всю свою силу уроженца гор, Бранч подтянулся и оттолкнулся от вертолета. Шагнул к штурману.

— Все будет хорошо, — сказал он своему другу. — Можешь подойти поближе?

Рамада уже почти лишился рассудка. Но отреагировал. Он повернулся к Бранчу. К руке майора потянулась голая кость. Бранч отшатнулся, но обхватил здоровой рукой Рамаду за пояс и попытался его поднять. Оба свалились под разбитую машину.

Ужасное состояние Рамады принесло Бранчу своего рода облегчение. Все познается в сравнении. Теперь он видел раны гораздо худшие, чем его собственные. Он положил Рамаду к себе на колени и стал вытирать с его лица кровь и грязь.

Придерживая Рамаду, Бранч прислушивался к рации в болтающемся шлеме.

— «…дин… Эхо Танго-один»… — неслось оттуда заклинание.

Бранч сидел в грязи, прислонившись спиной к вертолету, и обнимал своего падшего ангела. «Матерь Божья, скорбящая». Руки и ноги штурмана, к счастью, обмякли. В тишине совсем близко раздался голос Джефферсон:

— Майор! Вы в опасности. Вы слышите?

— Бранч! — В голосе Макдэниелса звучали отчаяние, усталость и злость. — Они идут к вам. Если вы меня слышите, найдите какое-нибудь укрытие. Вам нужно спрятаться.

Ничего они не понимают. Теперь уже все в порядке. Бранчу хотелось спать. Мак продолжал твердить:

— …алось тридцать ярдов. Вы их видите?

Если бы Бранч мог дотянуться до шлема, он попросил бы их помолчать. Болтовня только зря беспокоила Рамаду. Штурман явно слышал. Чем больше они кричали, тем больше бедный Рамада стонал и выл.

— Тихо, Бобби. — Бранч гладил его по окровавленной голове.

— Двадцать ярдов. Они прямо перед вами. Вы их видите, майор? Вы меня слышите?

Бранч не сердился на Макдэниелса. Он щурился в азотистую пелену. Все равно что смотреть через стакан с водой. Видимость двадцать футов, даже не ярдов, а дальше лес — покоробленный и призрачный. У Бранча заболела голова. Майор почти сдался, но тут заметил движение.

Что-то шевельнулось сбоку. Что-то бледное в проявившейся глубине леса. Бранч повернул голову, но видение уже исчезло.

— Они расходятся. Обходят вас с боков. Если вы слышите, попытайтесь уйти. Повторяю — уходите, спасайтесь.

Рамада по-идиотски хрюкнул. Бранч попытался его успокоить, но штурман впал в панику. Он оттолкнул руку Бранча и дико вопил в сторону темного леса.

— Успокойся, — шептал Бранч.

— Вижу вас на инфракрасном экране. Возможно, вы не в состоянии ходить. Так хоть спрячьтесь, черт побери, если слышите.

Сейчас Рамада выдаст их своей возней. Бранч огляделся и увидел, что рядом болтается его маска. Он взял ее и прижал к лицу Рамады. Это подействовало. Рамада перестал кричать. Он несколько раз глубоко вдохнул. Через секунду у него начались судороги.

Впоследствии люди не осуждали Бранча за смерть Рамады. Даже потом, когда коронеры дали заключение о смерти в результате несчастного случая, мало кто верил, что Бранч не хотел его убивать. Кое-кто считал, что Бранч поступил так из сострадания к изуродованному товарищу. Другие говорили, что у Бранча сработал инстинкт самосохранения и у него не было выбора.

Рамада извивался в руках у командира. Он сорвал маску. Его вопль перешел в агонию.

— Все будет хорошо, — сказал Бранч и опять прижал маску к лицу штурмана.

Рамада весь выгнулся. Щеки надувались и опадали. Он вцепился в Бранча. Бранч не сдавался — прижимал маску к лицу Рамады, словно там был морфий. Постепенно Рамада перестал бороться. Бранч не сомневался, что тот уснул.

По обшивке «Апача» стучал дождь.

Рамада обмяк.

Бранч услышал шаги. Потом шаги прекратились. Он поднял маску. Рамада был мертв. В ужасе Бранч нащупывал его пульс. Он встряхнул тело, которое больше не испытывало боли.

— Что я сделал? — громко спросил Бранч. И стал опять трясти штурмана.

Из рации неслись разные голоса:

— …укрытие… окружены…

— …прицел… готовы…

— Майор, простите меня… по моей команде…

Мастер-сержант Джефферсон тем временем произносила:

— Во имя Отца, и Сына…

Опять послышались шаги, слишком быстрые и тяжелые для человека.

Бранч едва успел поднять голову. Азотистая завеса раздвинулась. Оказалось, он ошибался. То, что появилось из миража, не походило ни на каких земных тварей. Но Бранч узнал их.

— Боже! — прошептал он, широко раскрыв глаза.

— Огонь! — приказал Мак.

Бранч повидал разные сражения, но такого не видел. Это была не битва, а светопреставление.

Капли дождя превратились в куски металла. Тридцатимиллиметровки вспахивали землю, раскидывая опавшие листья, грибы, корни. Словно стены разрушаемого замка, падали деревья. Врага буквально размазали.

Вертолеты висели в километре от Бранча, и первые несколько секунд ему казалось, что мир в полной тишине вывернулся наизнанку. Земля вскипела от пуль. Затем обрушился грохот ракет. Темнота сгорела дотла. Свет такой, что человеку не пережить.

И длилось это вечность.

Когда Бранча нашли, он так и сидел, прислонившись к вертолету и обнимая своего штурмана. Обшивка вертолета покоробилась и почернела — до нее нельзя было дотронуться. За спиной Бранча на обшивке остался его силуэт. Чистый металл, который он защитил своим телом и духом.

Эти события изменили Бранча навсегда.

 

4

Pеrinde ac cadaver

Ява

1998

Это был ужин любовников. Малину собрали на верхних склонах вулкана Мерапи, возвышающегося под лунным серпом и покрытого буйной растительностью. И не скажешь, что этот слепой старик собрался умирать, с таким аппетитом он уплетал ягоды. Разумеется, никакого сахара или сливок. Стоило видеть радость де л'Орме. Сантос перекладывал ему из своей тарелки ягоду за ягодой.

Де л'Орме вдруг перестал есть и повернул голову:

— Вот и он.

Сантос ничего не слышал, но вытер пальцы салфеткой.

— Я сейчас. — Молодой человек быстро поднялся и открыл дверь.

За порогом была ночь. Когда отключили электричество, он велел поставить вдоль дорожки горящие жаровни. Никого не видя, Сантос решил, что острый слух де л'Орме на этот раз его подвел. И тут увидел гостя.

Тот стоял в темноте на одном колене и листьями вытирал с черных туфель грязь. У него были большие руки каменщика. Волосы седые.

— Пожалуйста, входите. Позвольте вам помочь, — пригласил Сантос, но руки гостю не протянул.

Старый иезуит замечал такие вещи: слова — словами, а дела — делами. Он прекратил оттирать грязь:

— Ладно, сегодня все равно уже никуда не пойду.

— Оставьте обувь здесь, — потребовал Сантос и тут же попытался изобразить услужливость: — Я разбужу мальчика, пусть почистит.

Иезуит молчал, словно обдумывая это предложение. Молодому человеку стало совсем неловко.

— Он старательный парень.

— Как хотите, — сказал иезуит.

Потянул шнурок, и он со щелчком развязался. Гость развязал другой ботинок и поднялся.

Сантос отступил. Он не ожидал, что гость окажется таким высоким, костлявым и крепким. Угловатый, с боксерской челюстью, иезуит напоминал корабль, предназначенный для долгих и трудных путешествий.

— Томас! — Де л'Орме стоял в слабом свете керосиновой лампы. Его глаза были скрыты за черными очками. — Ты опоздал. Я уж подумал, тебя леопарды съели. Пришлось нам ужинать без тебя.

Томас приблизился к столу со скромным угощением, состоящим из овощей и фруктов, и увидел косточки: жареный голубь, любимое местное блюдо.

— Такси сломалось, — пояснил он, — а пешком получилось дольше, чем я думал.

— Ты, наверное, еле живой. Я ведь хотел послать за тобой Сантоса, но ты сказал, что хорошо знаешь Яву.

Свечи, стоящие на подоконнике позади лысой головы де л'Орме, создавали ему желтый нимб. За окном раздался негромкий быстрый шум, как будто в стекло бросили несколько монеток. Придвинувшись, Томас увидел гигантскую моль и похожих на палочки насекомых, яростно рвущихся к свету.

— Немало прошло времени, — сказал Томас.

— Очень много, — улыбнулся де л'Орме. — Сколько лет? Но теперь мы вместе.

Томас огляделся. Для деревенского pastoran — как здесь называлось жилище священника — гостевая комната была слишком большой, даже учитывая, насколько де л'Орме важная птица. Наверное, убрали одну стену, чтобы у старика было больше места для работы. С удивлением иезуит заметил карты, приборы, книги. Кроме полированного секретера в колониальном стиле, заваленного бумагами, обстановка была совершенно не во вкусе де л'Орме.

Характерное нагромождение храмовых статуй, окаменелостей и предметов, которыми любят украшать свои дома археологи. И все же за вещами стояло нечто, объединяющее случайные фрагменты и находки, некий единый принцип, стремление подчеркнуть гений де л'Орме и особо выделить область его работы. Сам де л'Орме не то чтобы любил держаться в тени, но он не стал бы занимать целую полку своими стихами и двухтомником мемуаров и еще одну — монографиями по народной медицине, палеотелеологии, ботанике, сравнительному религиоведению и так далее. И уж точно не поставил бы, точно святыню, на самом видном месте свою печально известную книгу «Материя сердца», написанную в поддержку «Сердца материи» Тейяра де Шардена.

По требованию Папы Шарден покаялся и тем самым загубил свою репутацию в глазах ученых собратьев. Де л'Орме не покаялся, вынудив Папу отлучить блудного сына, выгнать его за порог. Объяснение подобной выставке работ могло быть только одно: молодой возлюбленный. Де л'Орме, возможно, и не знает, что книги стоят на виду.

— Уж конечно, я бы нашел тебя, еретика среди священников, — поддразнил Томас старого друга. Он махнул рукой в сторону Сантоса. — Да еще во грехе. Или он из наших?

— Видишь, — со смехом сказал де л'Орме Сантосу, — говорил, простой, как чугунная болванка. Только пусть тебя это не обманывает.

Но Сантос не смягчился:

— Из «ваших»? Каких «ваших»? Нет, конечно. Я занимаюсь наукой.

«Итак, — подумал Томас, — наш гордый паренек — не очередная собачка-поводырь. Де л'Орме решил завести протеже». Томас присматривался к молодому человеку, и второе впечатление оказалось несколько лучше первого. Длинные волосы, эспаньолка. Белая крестьянская рубашка. Грязи под ногтями не было.

Де л'Орме продолжал посмеиваться.

— Так ведь Томас тоже занимается наукой, — поддразнил он молодого ученого.

— Это вы так считаете, — не остался в долгу Сантос.

Улыбка де л'Орме угасла.

— Да, считаю, — подтвердил археолог. — Он прекрасный ученый, опытный, состоявшийся. Ватикану с ним повезло. Томас — посредник между наукой и религией, а в наше время религии только наука и придает убедительность.

Расхожее заблуждение, будто священник не может быть мыслителем, сильно задевало де л'Орме. Бросая вызов Церкви и отрекаясь от сана, он в каком-то смысле вынашивал собственную Церковь. И сейчас говорил о своей личной трагедии.

Сантос повернул голову в профиль. Казалось, модная эспаньолка украшает подбородок работы Микеланджело. Как и прочие приобретения де л'Орме, молодой человек был настолько совершенен телесно, что впору было усомниться в слепоте слепого. Возможно, подумал Томас, красота сама по себе духовна.

Вдалеке играл гамелан — индонезийский народный оркестр. Говорят, чтобы научиться понимать загадочную пентатонику этой удивительной музыки, нужна целая жизнь. Томасу она никогда не казалась успокаивающей и теперь словно добавила неловкости. Ява не такое место, где запросто забегают на огонек.

— Простите меня, — сказал он, — у меня очень плотный график. Я должен вылететь из Джакарты завтра в пять вечера. Значит, на рассвете мне нужно быть в Джокья. А я из-за опоздания и так уйму времени потерял.

— Что ж, у нас вся ночь впереди, — проворчал де л'Орме. — Вообще, могли бы дать двум старикам побольше времени.

— Нужно еще выпить вот это. — Томас открыл ранец. — Только быстро.

Де л'Орме даже захлопал в ладоши.

— Мое любимое шардоне шестьдесят второго года? — спросил он, хотя и так знал. — Впрочем, что же еще. Сантос, давай штопор. Сейчас попробуешь. И неси gudeg для нашего бродяги. Это такое местное блюдо, Томас. Плоды хлебного дерева, цыпленок и соевый творог — все тушится в кокосовом молочке…

Сантос со страдальческим видом отправился за штопором и едой. Де л'Орме нежно баюкал две бутылки — всего Томас достал три.

— Атланта?

— Центр контроля заболеваний, — уточнил Томас. — В районе Горна нашли новые штаммы вируса.

Следующий час двое стариков сидели за столом (Сантос подавал еду) и обсуждали «недавние» события. На самом деле они не виделись семнадцать лет. Наконец речь зашла об их теперешней работе.

— Странно, что ты тут начал раскопки, — сказал Томас.

Сантос сидел справа от де л'Орме, облокотившись локтями о стол. Весь вечер молодой человек ждал этого момента.

— Тоже мне, раскопки, — заметил он. — Террористы подбросили бомбу, а мы всего лишь прохожие, которые смотрят на чужие открытые раны.

Томас пропустил его слова мимо ушей.

— Боробудур теперь закрыт для археологов. Нижние ярусы, под холмом, вообще запрещено трогать. ЮНЕСКО не разрешает что-либо раскапывать или разбирать. Правительство Индонезии запретило проведение любых археологических работ. Никаких раскопок, никаких поисков.

— Простите, но мы ничего не раскапываем. Взорвалась бомба, и мы просто заглядываем в воронку.

Де л'Орме попытался их утихомирить:

— Некоторые считают, что это работа мусульман-фундаменталистов, но я думаю, дело более давнее. Переселенцы. Демографическая политика правительства. Она крайне непопулярна. Правительство насильно перемещает людей с перенаселенных островов на менее населенные. Настоящая тирания.

Но Томас не дал себя сбить:

— Такого от тебя никто не ожидал. Ты нарушаешь правила. Из-за тебя все прочие исследования станут невозможны.

Сантос тоже не сдавался:

— Мсье Томас, разве не Церковь убедила ЮНЕСКО и правительство запретить раскопки? И разве не вашей лично задачей было проследить, чтобы ЮНЕСКО прекратило даже все работы по реставрации?

Де л'Орме невинно улыбнулся, словно удивляясь, что его приятелю известны такие факты.

— В ваших словах лишь половина правды, — сказал Томас.

— Но ведь распоряжения шли от вас?

— Через меня. А реставрационные работы довели до конца.

— Реставрационные — возможно, а вот исследовательские — нет. Здесь найдены следы восьми великих цивилизаций. А за последние две недели мы нашли следы еще двух.

— В любом случае, — сказал Томас, — я прибыл с целью остановить раскопки. С сегодняшнего дня все кончено.

Сантос шлепнул ладонью по столу.

— Безобразие! Скажите же что-нибудь! — повернулся он к де л'Орме.

В ответ раздался почти шепот:

— Perinde ас cadaver.

— Что?

— «Как труп», — пояснил де л'Орме. — Правило повиновения ордена иезуитов. «Я принадлежу не себе, но Ему, создавшему меня, и тому, кто для меня Его представляет. Я послушен, как труп, не имеющий ни воли, ни желаний».

Молодой человек побледнел.

— Это правда? — спросил он.

— О да, — подтвердил де л'Орме.

«Труп» многое объяснял. Томас видел, как Сантос сочувственно смотрел на де л'Орме, потрясенный моральными законами, которыми был когда-то связан его слепой наставник.

— Нет, — произнес наконец Сантос. — Это не для нас.

— Вот как?

— Мы требуем свободы взглядов. Полной. Слепое подчинение не для нас.

Сантос сказал «для нас», а не «для меня». Томас начал проникаться к молодому человеку симпатией.

— Но кто-то пригласил меня, чтобы я увидел изображение, вырезанное в камне, — сказал Томас. — Разве это не послушание?

— Уверяю тебя, это не Сантос, — улыбнулся де л'Орме. — Нет, он часами спорил, не хотел тебе сообщать. Даже угрожать мне стал, когда я послал тебе факс.

— А почему?

— Потому что изображение естественное, — объяснил Сантос. — А вы постараетесь объяснить его происхождение сверхъестественным путем.

— Лицо Зла? — спросил Томас. — Так написал де л'Орме. А естественное оно или нет — я не знаю.

— Это не настоящее лицо. Просто какой-то образ. Кошмар скульптора.

— А если лицо все же настоящее? Знакомое нам по произведениям из других мест? С какой стати оно непременно ненастоящее?

— Знаете, — начал Сантос, — сколько бы вы ни играли словами, суть не меняется, вы все равно прибыли с определенной целью. Посмотреть в глаза дьяволу. Даже если это глаза человека.

— Человека или демона — я сам решу. Такая у меня работа. Собрать все, что записано человеком, и сложить стройную картину. Сверить доказательства. Вы его сфотографировали?

Сантос умолк.

— Два раза, — ответил де л'Орме. — Но первые карточки промокли и испортились. А во второй раз получились слишком темные — ничего не видно. У видеокамеры сел аккумулятор, а электричества у нас нет уже несколько дней.

— Тогда, может, слепок? Изображение ведь достаточно рельефное?

— Не успели. У ямы то осыпаются края, то поднимается вода. Это же не археологический раскоп. Да еще сезон дождей начался — настоящая напасть!

— То есть у вас нет ни одного изображения? За три недели?

Сантос, казалось, смутился. Де л'Орме поспешил на выручку:

— Завтра будет сколько угодно. Сантос поклялся, что не поднимется наверх, пока его не запечатлеет. А потом пусть яму засыпают.

Томас пожал плечами перед лицом неизбежного. Не его дело останавливать де л'Орме и Сантоса. Археологи еще не знали, что вступили в гонки не только со временем. Завтра сюда явятся солдаты индонезийской армии, и таинственная каменная колонна будет засыпана тоннами вулканического пепла. «Хорошо, что меня здесь уже не будет», — думал Томас. Ему не хотелось смотреть, как слепой борется со штыками.

Был почти час ночи. Где-то над вулканами плыла музыка, обволакивая сладким соблазном луну и океан. Томас сказал:

— Мне бы хотелось самому посмотреть.

— Что, сейчас? — удивился Сантос.

— Я так и думал, — признался де л'Орме. — Он ведь проехал девять тысяч миль, чтобы на это взглянуть. Пойдем.

— Хорошо, — согласился Сантос, — я его отвезу. А тебе, Бернард, пора отдыхать.

Томас увидел нежность в его глазах и в какой-то миг почти позавидовал.

— Глупости, — заявил де л'Орме. — Я тоже пойду.

Они шли по тропе, под старыми зонтами с бамбуковыми рукоятками, и светили карманными фонариками. Воздух был до предела насыщен влагой. Казалось, небеса вот-вот разверзнутся и начнется потоп. Дожди на Яве трудно назвать дождями. Они скорее напоминают извержение вулкана, причем регулярное, как часовой механизм, и сокрушительное, как гнев Господень.

— Томас, — сказал де л'Орме, — найденное изображение древнее чего бы то ни было. Оно очень старое. Сделано во времена, когда люди еще лазили по деревьям, пытались добыть огонь, делали наскальные рисунки. Именно это меня пугает. Те, кто его создал, не имели орудий, чтобы высекать каменные столбы и тем более наносить на них изображения. Или создавать портреты и возводить колонны. Оно просто не может существовать.

Томас размышлял. Мало где на земле найдешь такие древности, как на Яве. Яванский человек — питекантроп, называемый также homo erectus, человек прямоходящий — найден лишь в нескольких километрах отсюда, у деревни Тринил, на реке Соло. Четверть миллиона лет предки человека пробовали плоды с этих деревьев. А также убивали и поедали друг друга. Состояние останков сомнений не вызывает.

— Ты писал, что там много других изображений.

— Разные чудища, — сказал де л'Орме. — Туда мы тебя и ведем. К цоколю колонны «С».

— А может, это автопортрет? Вероятно, речь идет о гоминидах, и умели они гораздо больше, чем принято думать.

— Возможно, — согласился археолог. — Но есть еще и то лицо.

Именно из-за этого лица Томас и забрался в такую даль.

— Ты писал, что оно ужасное.

— Как раз само лицо вовсе не ужасное. Дело в другом. Обычное человеческое лицо.

— Человеческое?

— Ничуть не хуже твоего или моего. — Томас пристально смотрел на слепого, а де л'Орме продолжал: — Ужасны изображения рядом с ним. Это обычное лицо взирает на сцены чудовищной дикости и жестокости.

— И что?

— И все. Просто смотрит. Причем явно без всякого отвращения. Скорее с удовлетворением. Я осязал изображение — оно отвратительно даже на ощупь. Такое соседство нормального и ужасного совершенно непостижимо. И в то же время так банально, так прозаично. Это-то и ставит в тупик. И не соответствует историческому периоду. Никакому.

Из отдаленных деревень доносился стук барабанов и грохот фейерверков. Как раз вчера кончился Рамадан — мусульманский пост. Средь горных вершин скользил молодой месяц. У людей сейчас праздник. В деревнях никто не уснет до рассвета — люди будут смотреть представления ваянг-пурво — театра, в котором на белом холсте живут, любят и сражаются тени бумажных кукол. К восходу добро победит, свет восторжествует над тьмой, как и положено в сказках.

В свете месяца одна из гор по мере приближения изменилась и приобрела очертания Боробудура — земного воплощения священной горы Меру, центра вселенной. Похороненный тысячу лет назад извержением Мерапи, Боробудур был в определенном смысле и дворцом смерти, и пирамидой-святилищем Юго-Восточной Азии.

Чтобы проникнуть внутрь, нужно заплатить смертью, пусть даже символической. Вход представляет собой пасть свирепого кровожадного чудовища — богини Кали. Оттуда вы попадаете в какой-то потусторонний лабиринт. Всю дорогу вас сопровождает каменное повествование о буддизме — десять тысяч квадратных метров каменной стены, испещренной резьбой. История, которую рассказывают рисунки, не уступает Дантовым Аду и Раю. В самом начале, внизу, изображены погрязшие в грехах люди, подвергаемые ужасным наказаниям — их истязают демоны ада. К тому времени, как вы, пройдя пять километров, поднимаетесь на украшенную ступами террасу, Будда приводит человечество к просветлению. Но сегодня ночью подниматься некогда. Уже почти половина второго.

— Прам? — позвал Сантос куда-то в темноту. — Салам алейкум!

Томас знал, что это означает «мир тебе». Однако никто не ответил.

— Прам — охранник, которого я нанял сторожить, — пояснил де л'Орме. — Он был раньше партизаном. Сами понимаете, он немолод. И наверное, пьян.

— Странно, — удивился Сантос. — Побудьте здесь, — и, пройдя вперед, скрылся из виду.

— Из-за чего такая трагедия? — полюбопытствовал Томас.

— Ты про Сантоса? Он старается как лучше. Хочет произвести на тебя хорошее впечатление. Ты его смущаешь. Вот ему и остается только бравировать.

Де л'Орме положил руку Томасу на плечо:

— Пойдем?

И друзья продолжили путь. Заблудиться они не могли — впереди призрачной змейкой вилась дорожка. К северу резной горой высился Боробудур.

— И куда ты отсюда отправишься? — спросил Томас.

— На Суматру. Нашел я себе остров. Говорят, это такое место, где могут встретиться Синдбад-мореход и Пятнадцатилетний капитан. Там, среди аборигенов, я чувствую себя счастливым, а Сантос обнаружил в джунглях развалины четвертого века и постоянно там возится.

— Арак?

Де л'Орме, вопреки своему обычаю, даже не отпустил шутку.

Сантос вернулся бегом, неся в руке старый японский карабин. Молодой человек был весь в грязи и запыхался.

— Ушел, — сообщил он. — И бросил оружие прямо в грязи. Но сначала расстрелял все патроны.

— Похоже, отправился повеселиться с внуками, — сказал де л'Орме.

— Не уверен.

— Не тигры же его съели.

Сантос опустил ствол.

— Нет, конечно.

— Если считаешь, что так будет надежнее, заряди карабин, — предложил де л'Орме.

— У меня нет патронов.

— Тогда мне даже спокойнее. Пойдем.

Рядом с пастью Кали, у основания сооружения, они свернули с дорожки направо и миновали небольшой навес из банановых листьев, где, по-видимому, и отсыпался Прам.

— Видите? — спросил Сантос.

Грязь была истоптана, словно тут дрались.

Томас разглядел яму. Она походила на арену сражения. Под землю уходила дыра, вокруг торчали корни деревьев и лежали кучи земли. Сбоку примостились каменные плиты, похожие на крышки от люка. О них де л'Орме тоже писал.

— Ну и месиво, — сказал Томас. — Вы тут сражались с самими джунглями.

— Вообще-то мне хочется поскорее с этим покончить, — пробормотал Сантос.

— Изображения там, внизу?

— На глубине десяти метров.

— Так можно мне спуститься?

— Конечно.

Томас начал осторожно спускаться по бамбуковой лестнице. Перекладины были скользкие, а его обувь никак не годилась для лазанья.

— Поосторожнее там! — крикнул сверху де л'Орме.

— Я уже внизу.

Томас поднял голову. Казалось, он смотрит вверх из глубокой могилы. Под бамбуковым настилом хлюпала жидкая грязь, размокшие стены с бамбуковыми подпорками могли обвалиться в любой момент.

Следующим полез де л'Орме. Много лет ему приходилось спускаться и подниматься по лесам археологических раскопов. Под его легким весом лестница почти не дрожала.

— Ты по-прежнему лазаешь, как обезьяна, — позавидовал Томас.

— Сила тяжести помогает, — усмехнулся де л'Орме. — Подожди, посмотришь, как я буду карабкаться обратно.

Он запрокинул голову.

— Все в порядке, — крикнул он Сантосу, — лестница свободна! Можешь спускаться.

— Сейчас, я только осмотрюсь.

— Так что ты думаешь? — спросил де л'Орме у Томаса, не зная, стоит ли тот еще рядом или нет. Томасу требовался фонарь помощнее, чем тот, которым пользовался Сантос. Он достал из кармана свой собственный и включил.

Колонна была сложена из вулканического камня и для джунглей сохранилась на удивление хорошо.

— Чистая, очень чистая, — сказал иезуит. — Можно подумать, она стояла в пустыне.

— Sans peur et sans reproche, — произнес де л'Орме. — «Без страха и упрека». Никаких изъянов.

По профессиональной привычке Томас сперва оценил материал, затем содержание. Он посветил фонарем на край изображения — детали были четкими, камень нисколько не разрушился. Должно быть, сооружение оказалось погребено, не простояв на воздухе и ста лет.

Де л'Орме протянул руку и положил ладонь на колонну, пытаясь сориентироваться. Слепой знал все на ощупь и теперь хотел что-то найти. Томас светил на тонкие пальцы.

— Прости меня, Ричард, — произнес де л'Орме, обращаясь к стене, и Томас увидел монстра около четырех дюймов в высоту.

Тот протягивал вверх собственные внутренности, словно предлагая их кому-то в жертву. Кровь текла с рук на землю, из которой прорастал цветок.

— «Ричард»?

— Да, я всем дал имена, — сказал де л'Орме.

Ричард был одним из многих. Колонна так пестрела изображениями пыток и увечий, что неискушенный глаз не смог бы отделить один сюжет от другого.

— А вот Сюзанна. Она потеряла своих детей, — представил де л'Орме женщину, держащую в обеих руках по мертвому ребенку. — А вот три джентльмена, я их называю мушкетерами. Один за всех и все за одного. — И он указал на тройку пожирающих друг друга уродов.

Тут было нечто худшее, чем извращение. Казалось, тут представлены все виды страдания. У существ было по две ноги и отстоящий большой палец, на телах — звериные шкуры, на головах — рога.

В остальном они не отличались от бабуинов.

— Интуиция тебя не подвела, — сказал де л'Орме. — Вначале я думал, что здесь изображены врожденные уродства или мутации. Но теперь я думаю, а может, это какие-то ныне вымершие гоминиды?

— А что, если тут запечатлены чьи-то психополовые фантазии? — предположил Томас. — Например, ночные кошмары человека, чье лицо ты описывал?

— Неплохо бы, если так, — заметил де л'Орме. — Но не думаю. Предположим, наш мастер-ваятель захотел выразить свое подсознание. Пусть фигуры — из его кошмаров. Однако здесь поработала не одна рука. Чтобы вырезать эту и остальные колонны, понадобилось бы не одно поколение ремесленников. Другие мастера добавили бы свои собственные мысли или чувства. Здесь были бы сцены охоты, или земледелия, или придворной жизни, или изображения богов. Ведь верно? А мы видим исключительно одни истязания.

— Но не думаешь же ты, что это изображение реальной жизни?

— Именно что думаю. Такую реалистичность и безнадежность не выдумать.

Де л'Орме водил руками посередине колонны.

— А вот и само лицо, — сообщил он. — Лицо человека, который не спит, не погружен в размышления, который в полном сознании.

— Так где же лицо? — поторопил его Томас.

— Вот, смотри.

Де л'Орме эффектным жестом погладил середину колонны на уровне глаз. Но ладонь коснулась голого камня, и лицо его замерло. Казалось, де л'Орме потерял равновесие, как человек, который нагнулся слишком далеко вперед.

— Что? — спросил Томас.

Де л'Орме поднял руку — под ней ничего не было.

— Как же так?! — закричал он.

— Что такое? — переспросил Томас.

— Лицо. Вот это место. Оно находилось вот здесь. Его кто-то стер!

Под пальцами де л'Орме был вырезан круг. По краям виднелись остатки волос, внизу — шея.

— Лицо было здесь? — уточнил Томас.

— Кто-то его уничтожил!

Томас рассмотрел соседние изображения:

— А все остальное оставил? Но почему?

— Какая подлость! — простонал де л'Орме. — А у нас ни одного снимка. Как такое случилось? Сантос был тут вчера весь день. А потом дежурил Прам, пока… пока не ушел, черт его побери.

— Может, это Прам?

— Прам? Зачем ему?

— А кто еще знал?

— Хороший вопрос.

— Бернард, — сказал Томас, — все очень серьезно. Похоже, кто-то хотел, чтобы именно я не увидел лица.

Его замечание озадачило де л'Орме.

— Это уж слишком. Уничтожать изображение только ради того…

— Моими глазами смотрит Церковь, — напомнил Томас. — А теперь она никогда не узнает, что тут было.

Де л'Орме в растерянности припал лицом к стене.

— Это случилось несколько часов назад, не больше, — сообщил он. — Все еще пахнет каменной пылью.

Томас изучал камень.

— Любопытно, — заметил он. — Следов инструментов не видно. А борозды похожи на следы звериных когтей.

— Ерунда. Разве животное могло такое сделать?

— Согласен. Видимо, тут действовали ножом или шилом.

— Это преступление! — кипятился де л'Орме.

Сверху на собеседников упал луч света.

— Вы все еще тут, — сказал Сантос.

Томас поднял руку, заслоняя глаза от света. Сантос светил прямо на него. Томас почувствовал себя оцепеневшим и беззащитным. Мальчишка! Иезуита злило такое неуважение. А де л'Орме, конечно, и не подозревает о его тихой провокации.

— Что ты делаешь? — резко спросил Томас.

— Да, — присоединился де л'Орме. — Пока ты там ходил, мы обнаружили ужасную вещь.

Сантос отвел фонарик в сторону:

— Я услышал шум и подумал, что это Прам.

— Забудь ты про него. Тут произошла настоящая диверсия: кто-то уничтожил лицо.

Сантос поспешно спустился, путаясь ногами в лестнице, которая ходила под ним ходуном. Томас чуть отступил, давая юноше пройти.

— Грабители! — завопил Сантос. — Храмовые воры! Черные археологи!

— Возьми себя в руки, — потребовал де л'Орме. — При чем тут это?

— Я так и знал, что Праму доверять нельзя! — бушевал Сантос.

— Прам не виноват, — сказал Томас.

— Откуда вы знаете?

Томас посветил в угол за колонной.

— Я, конечно, могу только предполагать. Возможно, это и не он здесь лежит. Узнать трудно, тем более я Прама никогда не видел.

Сантос рванулся вперед и посветил в угол.

— Прам! — И его тут же вырвало в грязь.

Прам выглядел так, словно по нему проехал тяжелый каток. Он находился между двумя колоннами, в проеме шириной не более шести дюймов. Чтобы затолкать человека в такую щель, переломав ему все кости, расплющив череп, нужна была поистине невероятная сила.

Томас перекрестился.

 

5

Экстренное сообщение

Форт Райли, штат Канзас

1999

Здесь, на обширных равнинах, летом пересыхающих, в декабре бороздимых ветрами, Элиаса Бранча всегда считали настоящим воином. Сюда он и вернулся — ходячая загадка — мертвый, хоть и не погибший. Тщательно скрываемый пациент седьмого корпуса превратился в легенду.

Шли месяцы. Наступило Рождество. Здоровяки-рейнджеры пили в офицерском клубе за невиданную стойкость майора. Настоящий молот Божий. Наш человек! Кое-какие слухи о том, что с ним случилось, просочились наружу — про людоедов с женскими грудями. Никто, конечно, этому не верил.

Однажды среди ночи Бранч сумел выбраться из постели. Зеркал нигде не было. На следующее утро все увидели ведущие к окну кровавые следы и поняли, что искал майор и что именно он увидел через закрывающую окно решетку: первый снег.

Тополя окутались зеленой дымкой. Потом начались каникулы. Десятилетние офицерские отпрыски, спешившие мимо госпиталя купаться и рыбачить, косились на седьмой корпус, окруженный колючей проволокой. Только страшилку они рассказывали с точностью до наоборот: ведь на самом деле доктора пытались расколдовать монстра.

С Бранчем ничего нельзя было поделать. Пересадка кожи спасла ему жизнь, но не внешность. Когда все зажило, среди шрамов от ожогов он не мог отыскать следы осколочных ранений. Собственное тело с трудом признавало, что выздоравливает.

Кости зажили так быстро, что врачи даже не успели их вправить. Ожоги зарубцевались с такой скоростью, что шовный материал и пластиковые трубки буквально вросли в тело. В костях и органах остались куски металла. Все тело превратилось в сплошной рубец.

То, что Бранч выжил, а затем так изменился, поставило врачей в тупик. Они обсуждали при нем его состояние, словно он — подопытный образец, эксперимент с которым вдруг не заладился. Новообразования в организме походили на рак, но онкологическим заболеванием нельзя объяснить уплотнение суставов, патологическую мышечную массу, неравномерное распределение кожного пигмента, странные костистые рубцы на пальцевых суставах. На черепе появились кальциевые выросты. Суточный цикл колебался. Сердце увеличилось. Число красных кровяных клеток в два раза превышало норму.

Свет — даже лунный — был для него мукой. На глазах образовалась светоотражающая пленка, как у ночных животных, и глаза стали светиться в темноте. Науке известен только один высший примат, обладающий ночным видением, — ночная обезьяна дурукули. Бранч видел в темноте в три раза лучше, чем дурукули.

Он сделался в два раза сильнее среднего человека такого же веса. Вдвое выносливее молодых солдат, не достигших и половины его возраста. Он стал очень ловким и бегал как гепард. Непонятным образом майор превратился в суперсолдата — мечту любой армии.

Местные Гиппократы пытались свалить все на неправильную комбинацию стероидов, некачественные лекарственные препараты или врожденные дефекты. Кто-то предположил, что причина в остаточном действии нервных потрясений, пережитых во время военных событий. А один даже обвинил во всем Бранча — дескать, это результат самовнушения.

В каком-то смысле Бранч сделался врагом — ведь он наблюдал что-то неположенное. Его не понимали, а значит, он представлял внутреннюю угрозу. И не только потому, что все предпочитали рациональность. С той ночи в боснийских лесах Бранч стал для всех олицетворением хаоса.

С ним постоянно работали психиатры. Посмеиваясь над его рассказами о чудовищах с женской грудью, восставших из боснийских захоронений, медики терпеливо объясняли Бранчу, что во время обстрела он получил серьезную психическую травму. Один врач заявил, что галлюцинация Бранча — совокупный результат многих факторов: детских страхов перед ядерной войной, фильмов-ужасов, боевых действий, в которых Бранч принимал непосредственное участие. В общем, стандартный американский набор для ночного кошмара. Другой доктор приводил истории о «лесных людях» в средневековых легендах и высказал предположение, что Бранч проецирует эти истории на реальную жизнь.

Наконец Бранч понял: от него ждут отречения. И любезно уступил. Да, заявил он, это просто больное воображение. Помутнение рассудка. В Z-4 ничего подобного не происходило. Но в его искренность никто не поверил.

Однако не все столь усердно изучали пациента. Один непутевый терапевт по имени Клиффорд настаивал прежде всего на лечении. Вопреки желанию исследователей он лечил Бранча кислородом, облучал ультрафиолетовыми лучами. В конце концов состояние Бранча улучшилось. Обмен веществ и физическая сила приблизились к нормальным показателям. Кальциевые выросты на черепе атрофировались. Сознание пришло в норму. Он мог видеть при свете. Правда, выглядел Бранч ужасающе. С его шрамами ничего нельзя было сделать, как и с ночными кошмарами. И все же ему стало получше.

Прошло одиннадцать месяцев, и однажды утром Бранчу, жестоко страдающему от света и свежего воздуха, приказали собираться. Он уезжал. Его могли бы уволить в запас, но стране ни к чему, чтобы по улицам бродили психи со шрамами и боевыми наградами. И его отправили обратно в Боснию — там он хоть будет под присмотром.

Босния изменилась. Подразделение, в котором служил Бранч, давно перевели. От лагеря «Молли» остались одни воспоминания. На базе под Тузлой никто не знал, что делать с пилотом, который больше не может летать, поэтому Бранчу выделили в подчинение несколько пехотинцев и предоставили его самому себе. Что ж, надеть камуфляжную форму и попробовать себя в новом качестве — не самая скверная участь. Получив свободу действий, сосланный майор отправился прямиком к Z-4 вместе со своим лихим взводом.

В подчинении у него оказались мальчишки, которые недавно занимались серфингом или слушали рок, шатались по улицам или по Интернету. В боях им бывать не доводилось. Когда Бранч заявил, что отправляется под землю, вызвались идти все восемь. Наконец-то — работа!

Z-4 пришло в норму, насколько может быть в норме массовое захоронение. Газов не было. Могилу разровняли бульдозером. Теперь там стоял надгробный камень с полумесяцем. Чтобы найти обломки вертолета, Бранчу пришлось потрудиться.

Захоронение окружали угольные шахты. Бранч наугад выбрал один из коридоров, и остальные последовали за ним. Позже их неподготовленная экспедиция получила известность как первое официальное расследование государственных вооруженных сил. Она стала началом того, что позже называли Спуском.

Оснащение у них было как у всех в то время — ручные фонари да мотки бечевки.

Шагая по старой шахтерской тропе, рейнджеры углубились в аккуратные туннели, укрепленные деревянными столбами и перекрытиями. Оружие держали наготове. Через два часа увидели пролом в стене. Судя по обломкам камней, разбросанным по полу, кто-то прорубался оттуда, из скалы.

Следуя интуиции, Бранч повел рейнджеров в этот проход. Против всех ожиданий, он уходил вглубь. Его пробили явно не шахтеры. Это была древняя естественная трещина, уходящая вниз. Коридор местами был укреплен: узкие места расширили, кое-где поставили подпорки из камней. Некоторые искусственные арки грубой работы напоминали каменные постройки древних римлян. Кое-где до самой земли свешивались сталактиты.

Еще через час рейнджерам стали попадаться человеческие кости — тут, видимо, волочили тела убитых. Кое-где валялись обломки дешевых украшений и простенькие наручные часы. Грабители явно торопились. Казалось, тут пронесли дырявый мешок с подарками. Бранчу стало противно.

Солдаты шли дальше, светя фонарями в боковые ходы и ворча про опасность. Бранч велел им возвращаться, но они не захотели. В глубочайших коридорах открывались другие, уходящие вниз. За ними обнаруживались новые.

Люди понятия не имели, насколько глубоко зашли. Они чувствовали себя, как во чреве китовом. Им неведома была история блужданий человека в пещерах, неведом опыт изучения глубин. И в каменную утробу солдаты спустились не из любви к спелеологии. Это были обычные люди обычного времени, не снедаемые страстью взбираться на горные пики или бороздить в одиночку океаны. Никто не считал себя Колумбом, Магелланом, Куком или Галилеем, первооткрывателем новых земель, дорог или планет. Они вовсе не собирались сюда лезть. И все же открыли врата бездны.

Прошло еще два дня, и силы отряда истощились. Люди начали испытывать страх. Там, где коридор, продолжая уходить вниз, разветвлялся в сотый раз, они обнаружили отпечаток ноги. Похожей на человеческую, но не человеческой. Щелкнув его поляроидом, солдаты поскорее убрались.

Этот снимок вызвал настоящую паранойю, которая обычно приберегается на случай ядерных конфликтов или военной угрозы. Операцию Бранча немедленно засекретили. Был созван Совет национальной безопасности. На следующее утро под Брюсселем состоялась встреча командования НАТО. В условиях строжайшей секретности были приведены в готовность вооруженные силы десяти стран — и все, чтобы разобраться в кошмарах Бранча.

Майор предстал перед советом военачальников.

— Я не знаю, что это за существа, — сказал он, в который раз описывая ту ночь в Боснии. — Но они питаются мертвечиной и сильно отличаются от нас.

Военачальники рассматривали снимок. На камне отпечаталась босая ступня, широкая и плоская, с отстоящим большим пальцем — как на человеческой руке.

— Майор, что за рога у вас на голове? — спросил один из генералов.

— Они называются остеофиты. — Бранч ткнул пальцем в голову. Майор походил на странный гибрид от случайного межвидового скрещивания. — Когда мы спустились, они снова начали расти.

Это подействовало на генералов сильнее, чем неведомая дыра в балканской земле.

К Бранчу вдруг стали относиться не как к испорченной вещи, а как к своего рода прорицателю. Его восстановили в командовании и предоставили самому выбирать маршрут, руководствуясь интуицией. Вместо восьми подчиненных у него теперь было восемьсот. Позже ему добавили еще людей. Восемьсот превратились в восемь тысяч, потом их стало даже больше.

Начав с угольных шахт у Z-4, разведывательные подразделения НАТО шли вглубь и вширь. Начала вырисовываться картина разветвленной сети коридоров под Европой на глубине тысяч метров. Сеть была весьма сложная. Можно спуститься в Италии и подняться в Словакии, или Испании, или Македонии, или на юге Франции. Притом главное направление коридоров сомнений не оставляло. Все пещеры, все ходы вели в глубину.

Секретность была строжайшей. Не обошлось без несчастных случаев, в том числе со смертельным исходом. Но происходило это либо из-за обвалов, либо рвались веревки, либо люди просто оскальзывались. Объективные причины или человеческий фактор. За любой опыт приходится платить.

Секретность удалось сохранить даже после того, как некий Хэрригэн, спелеолог-дайвер, проник в дренажную скважину под названием Колодезь Иакова на юге Техаса. Скважина эта проходит через водоносный слой плато Эдуардс. Хэрригэн заявил, что на глубине пять тысяч футов обнаружил несколько уходящих вниз коридоров. Более того, по его утверждениям, на стенах там были рисунки майя и ацтеков. На глубине в целую милю! СМИ тут же подхватили новость, поиграли и отбросили как очередную утку. Техасца публично высмеяли, и он немедля пропал. Его земляки решили, что он не вынес позора. На самом же деле Хэрригэна быстренько прибрали к рукам ребята спецназа ВМС. Его зачислили на должность консультанта с соответствующим окладом и, взяв подписку о неразглашении, отправили исследовать подземную Америку.

Поиски продолжались. После того как преодолели барьер «минус пять» (заколдованное число пять тысяч футов устрашало спелеологов так же, как альпинистов — высота восемь тысяч метров), дело пошло быстрее. Меньше чем через неделю после опубликования открытия Хэрригэна один из отрядов Бранча преодолел глубину семь тысяч футов. К пятому месяцу поисков военные взяли немыслимый рубеж — минус пятнадцать тысяч.

Подземный мир оказался беспредельным и на удивление доступным. На каждом континенте обнаружилась своя система туннелей. Под каждым городом.

Отряды проникали все глубже, изучая обширную и сложную подземную географию — под железными рудниками Южного Уэльса и пещерой Хёллох в Швейцарии; под щелью, ведущей в легендарное царство Аида в Греции, и горами Пикос-де-Эуропа на севере Испании, под угольными шахтами Кентукки и подземными озерами Юкатана, под алмазными копями Южной Африки и еще в десятках мест. Северное полушарие изобилует известняковыми отложениями, которые в нижних слоях перекристаллизуются в песчаник и мрамор, а еще глубже залегает базальтовый слой. Эта твердая порода выстилает всю планету. Поскольку люди редко проникали вглубь, если не считать бурения нефтяных скважин, геологи были уверены, что базальтовый слой — сплошная твердая масса. А теперь в ней обнаружился лабиринт коридоров, охватывающий всю планету. Проходы тянулись на тысячи миль. Предполагалось даже, что они продолжаются и под Мировым океаном.

Прошло девять месяцев. С каждым днем военные проникали все глубже, узнавали все больше. Резко возросло финансирование Инженерного корпуса США и Морского строительного батальона. Им поручили укрепление туннелей, разработку новых транспортных систем, проходку шахт и бурение скважин, строительство подъемников, возведение подземных лагерей. Они даже строили подземные автоангары — на глубине три тысячи футов. К пещерам подводились дороги. Танки, армейские вездеходы «Хамви», грузовики волокли под землю артиллерию, людей и продовольствие.

Сотни международных отрядов проводили в глубинах полгода и больше. У новобранцев появились новые тренировочные полигоны. Морпехи смотрели учебные фильмы компании «Юнайтед Майнс Уокерс» про основные технологии крепления горных выработок и про обращение с карбидными лампами. Везде набирали людей для обучения ночной снайперской стрельбе и спуску по веревке вслепую. Фельдшеры и студенты-медики зубрили литературу про болезнь Вейля, про гистоплазмоз, вызываемый вирусом, содержащимся в помете летучих мышей, про тропическую пещерную болезнь. Никому из них не сказали, для чего это нужно. А потом однажды их возьмут и отправят во мрак.

На трехмерных картах субтерры — или подземья — все дальше и дальше расползались под Европой, Азией и Соединенными Штатами разноцветные червяки коридоров. Младшие офицеры сравнивали происходящее с игрой «Подземелья и драконы», разве что драконов не было. Состарившиеся на военной службе старшины не могли поверить в такую удачу — ну просто Вьетнам без вьетнамцев! Враг — плод воображения некоего изуродованного майора. Кроме Бранча, никто не видел демонов с белой, как рыбье брюхо, кожей.

Нельзя утверждать, что «неприятеля» вообще не существовало. Порой обнаруживались признаки обитания — любопытные, непонятные, иногда страшные. Следы говорили о существовании на огромных глубинах удивительного разнообразия видов — от сороконожек и рыб до двуногих существ ростом с человека. Найденный фрагмент кожистого крыла наводил на мысль о подземных летучих созданиях и воскрешал образы черных ангелов из видений святого Иеронима.

Еще не видя врага, ученые окрестили его homo hadalis — человек бездны, хотя им первым пришлось признаться, что они не знают даже, гоминид ли это. В просторечии их называли хейдлами или хедди. Изучение мусора показало, что человекоподобные существа ведут общинный, хотя и полукочевой образ жизни. Вырисовывалась картина сурового, мучительного, буквально беспросветного существования. По сравнению с ней суровый быт крестьян казался настоящей идиллией.

Но кто бы там ни жил — а свидетельства примитивных ремесел на нижних уровнях были неоспоримы, — они пропали начисто. Они не пытались оказывать сопротивление. Не входили в контакт. Не подавали признаков жизни. Зато оставляли полным-полно сувениров. Обработанные куски кремня, кости животных, настенные рисунки, кучи вещиц, стянутых с поверхности, — сломанные карандаши, пустые банки из-под кока-колы, пивные бутылки, старые свечи зажигания, монеты, лампочки. Официально осторожность хейдлов объясняли их отвращением к свету. Солдатам уже не терпелось с ними встретиться.

Военные продолжали продвигаться вглубь и вширь, соблюдая строжайшую секретность. Спецслужбы отводили душу — изымали солдатские письма родным, запрещали воинским частям покидать базы, гоняли представителей СМИ.

Военные экспедиции продолжались десятый месяц. Казалось, новый мир пуст, и правительствам осталось начать освоение субтерры, зарегистрировать свои подземные владения, урегулировать границы. Военный поход обернулся развлекательной прогулкой. Бранч, правда, оставался начеку. Но солдатам надоело таскать оружие. Экспедиции стали напоминать то ли пикники, то ли поиски иголки в стоге сена. Случались травмы — переломы конечностей, укусы летучих мышей. Иногда в пещерах обрушивались коридоры, иногда кто-то оскальзывался. Однако статистика несчастных случаев была меньше обычной. Бранч требовал от солдат бдительности, но даже самому себе начинал казаться занудой.

* * *

И вот молот упал. По всей планете, начиная с 24 ноября 1999 года, солдаты перестали подниматься на поверхность. Вниз отправились поисковые партии. Из них почти никто не вернулся. Тщательно проложенные провода связи оказались обрезаны. Коридоры засыпаны.

Как будто кто-то — в масштабах планеты — дернул за рычаг и все смыл. От Норвегии до Боливии, от Австралии до Лабрадора, от затерянных в глубине баз до неглубоких пещер исчезли целые армии. Позже это назовут децимацией, что означает истребление каждого десятого. Однако статистика событий 24 ноября была совершенно противоположной — едва ли каждый десятый выжил.

Один из древнейших военных приемов. Успокоить врага, заманить, отрубить голову. Причем буквально.

Под территорией Польши на глубине шесть тысяч футов в одном из коридоров обнаружили три тысячи черепов русских, немецких и британских военнослужащих из сил НАТО. На Крите на глубине девять тысяч футов нашли распятых солдат восьми отрядов глубинной разведки и смешанной десантно-диверсионной группы ВВС. Их захватили живыми в разных местах, собрали здесь и замучили до смерти.

Устрашала не только сама расправа, но и кое-что еще. Дело явно не обошлось без централизованного руководства. Все акции были тщательно спланированы и выполнены по чьей-то команде с точностью часового механизма. Кто-то, и возможно не один, организовал грандиозное побоище на пространстве более двадцати тысяч квадратных миль.

Казалось, на землю вторглась раса чужаков.

Бранч не погиб, но лишь потому, что свалился в приступе малярии. Пока его отряды продвигались все глубже, он лежал в лазарете, обложенный брикетами льда, и бредил. Услышав по Си-эн-эн ужасные новости, он решил сначала, что у него галлюцинации. Второго декабря майор почти в беспамятстве слушал обращение президента к народу, передаваемое по всем каналам. Президент был без грима, глаза заплаканы.

— Братья-американцы, — начал он, — мой печальный долг…

И отец нации скорбно поведал о трагедии последней недели: двадцать девять тысяч пятьсот сорок три человека пропали без вести. Половина потерь США за все годы войны во Вьетнаме.

Президент избегал упоминаний о потерях во всем мире, о невообразимой цифре в четверть миллиона солдат.

Потом он сделал паузу. Неловко прокашлялся, пошуршал бумагами, отодвинул их в сторону.

— Ад существует. — Президент поднял подбородок. — Он реален — с точки зрения географии и истории. Ад — у нас под ногами. И там есть жители. И они беспощадны. Беспощадны, — повторил президент, и тут стало видно, как он разгневан. — За последний год в сотрудничестве с другими странами США начали систематическое исследование границ обширных подземных территорий. По моему приказу было выделено сорок три тысячи американских военнослужащих. Разведка подземных рубежей показала, что недра населены неизвестными нам формами жизни. В них нет ничего сверхъестественного. Вы, конечно, спросите: как получилось, что внизу кто-то живет, а мы никогда их не видели? Ответ такой: мы их видели. С начала времен мы догадывались об их существовании. Мы боялись их, создавали религии, слагали стихи. До недавнего времени мы даже и не подозревали, как много о них знаем. Сейчас мы выясняем, как много мы не знаем. Буквально до последних дней считалось, что подземные существа либо вымерли, либо прячутся от наших вооруженных сил. Теперь мы знаем: это не так.

И он замолчал. Оператор начал затемнять кадр. Неожиданно президент заговорил снова.

— И знайте, — сказал он, — мы победим империю мрака. Мы одолеем нашего древнего врага. Мы обрушим наш страшный меч на силы тьмы. И мы восторжествуем. Именем Бога и свободы — мы победим!

Тут же пошло изображение пресс-зала. Перед толпой ошеломленных журналистов стояли пресс-секретарь Белого дома и какой-то тип из Пентагона. Даже в полубредовом состоянии Бранч узнал генерала Сэндвелла — четыре звезды и грудь колесом. «Сукин сын», — пробормотал Бранч в телевизор.

Потрясенная представительница «Лос-Анджелес таймс» спросила:

— Значит, впереди война?

— Войну никто не объявлял, — сказал пресс-секретарь.

— Война с преисподней? — Это уже «Майами геральд».

— Не война.

— Но с преисподней?

— Это нижний слой литосферы. Глубинные области земной коры, испещренные пустотами.

Генерал Сэндвелл оттеснил пресс-секретаря.

— Забудьте то, что, как вам кажется, вы знаете, — заявил он. — Субтерра — всего лишь другое место. Только без света. Там нет неба, нет луны. И время там течет иначе.

Сэндвелл всегда любил выставляться, вспомнил Бранч.

— Вы послали туда подкрепление?

— Сейчас мы просто выжидаем. Никто пока не спускается.

— Генерал, нас ожидает вторжение?

— Нет. — Сэндвелл говорил уверенно. — Все выходы блокированы.

— А эти существа? — Репортер «Нью-Йорк таймс», казалось, даже обиделся. — Мы говорим о чертях с вилами? Есть ли у них рога, копыта и хвосты, крылья? Опишите этих монстров, генерал.

— Вы только что описали, — сказал Сэндвелл в микрофон. Ему явно понравилось слово «монстры». СМИ уже начинают чернить противника. — Последний вопрос, пожалуйста.

— Генерал, вы верите в дьявола?

— Я верю в победу. — Генерал оттолкнул микрофон и быстро вышел из зала.

Бранч снова и снова погружался в лихорадочные кошмары. На соседней кровати лежал молоденький новобранец со сломанной ногой. Он непрерывно щелкал пультом, перескакивая с канала на канал. Просыпаясь среди ночи, Бранч всякий раз видел следующий этап развития хаоса.

Наступил день. Местные корреспонденты уже взяли себя в руки. Им удавалось подавить истерию в голосе и придерживаться текста. «В настоящее время у нас очень мало информации», «Пожалуйста, не отключайтесь», «Сохраняйте спокойствие». Внизу экрана постоянно ползла строка с сообщениями об открытых церквях и синагогах. На правительственном сайте вывесили обращение к родственникам пропавших солдат. Фондовая биржа обвалилась. Повсюду — адская смесь горя, ужаса и мрачного энтузиазма.

Наверху стали появляться выжившие. В военные госпитали поступали израненные солдаты; они по-детски лепетали о монстрах, вампирах, людоедах и прочих страшилищах. Не зная даже, как описать увиденных внизу чудовищ, люди заимствовали слова из религиозных преданий и книг-страшилок. Китайские солдаты говорили о драконах и демонах. В Арканзасе видели Вельзевула и Чужих.

Сила тяжести оказалась сильнее человеческих обычаев. В последующие после великой децимации дни не было никакой возможности поднять на поверхность все тела — только для того, чтобы опять зарыть их на глубину шесть футов, как не было и возможности копать общие могилы в пещерах. Солдаты просто сложили тела в боковых туннелях, взорвали проходы и отступили на поверхность. Отслужили лишь несколько панихид; на гробах, покрытых звездно-полосатыми флагами, были завинченные крышки с надписью «Не вскрывать!».

Федеральному агентству по чрезвычайным ситуациям поручили обучать население правилам гражданской обороны. Не имея достоверных сведений о характере угрозы, агентство откопало где-то древние — семидесятых годов — инструкции о том, как вести себя в случае ядерной атаки, и выдало их губернаторам, мэрам и городским советам.

Включить радио, запастись продуктами, водой, к окнам не подходить, сидеть в подвале и молиться.

В предвидении грядущих событий люди опустошили продовольственные и оружейные магазины. Наследующую ночь, когда стемнело, телевизионщики показывали национальную гвардию, патрулирующую автомагистрали и неблагополучные районы. Все объездные дороги перекрыли, водителей останавливали и отбирали оружие и спиртное. Наступили сумерки. По небу рыскали военные и полицейские вертолеты, освещая самые опасные места.

Первым, что не удивительно, начал Лос-Анджелес. Затем присоединилась Атланта. Стрельба, грабежи. Насилие. Озлобленные толпы. Словом, полный набор.

Потом Детройт, Хьюстон, Майами, Балтимор. Национальной гвардии было приказано наблюдать, но не вмешиваться.

Затем вспыхнули пригороды, и к этому никто оказался не готов. От Силиконовой долины до Силвер-спринг смирные обыватели, просиживающие штаны за компьютерами, вдруг сорвались с цепи. Откуда-то всплыли пистолеты, подавляемая годами зависть, ненависть. Средний класс просто взорвался. Началось с телефонных звонков из дома в дом, с постепенного осознания — а сначала никто и верить не хотел, — что смерть затаилась чуть ли не под ногами. Многим вдруг приспичило устраивать разборки. Стрельба, насилие — даже обитатели городских трущоб от них приотстали. Впоследствии командиры отрядов национальной гвардии только и могли сказать, что не ожидали такой дикости от людей, которые по выходным подстригают свои газоны.

Бранч смотрел телевизор, и ему казалось, что настал конец света. Для многих людей так и было. Когда взошло солнце, оно осветило картину, которой Америка боялась с эпохи бомбы: шестирядные автострады были забиты сплющенными, сгоревшими автомобилями и грузовиками, которые пытались куда-то уехать. Кругом вспыхивали ожесточенные драки. Среди машин рыскали грабители, расстреливая и вырезая целые семьи. Те, кто остался в живых, безнадежно слонялись, изнывая от жажды. Небо заполнил грязный дым. Весь день выли сирены. Вокруг гибнущих городов курсировали вертолеты метеослужб и передвижные телестанции. По всем каналам передавали картины разрушения.

В Сенате руководитель большинства К. К. Купер, наживший себе миллиардное состояние и метивший в президенты, требовал ввести военное положение. Девяносто дней на так называемый период обдумывания и переговоров.

Возражал ему один-единственный человек, темнокожая женщина — несокрушимая Корделия Дженьюэри.

Бранч слушал, как ее техасский протяжный выговор забивает реплики Купера.

— Всего-навсего девяносто дней? — гремела она с трибуны. — Нет, сэр, только не с моей подачи. Военное положение — большой соблазн. Это семена тирании. Убедительно прошу своих уважаемых коллег высказаться против подобной меры!

Голосование прошло с результатом девяносто девять «за» и один «против». Осунувшийся и невыспавшийся президент ухватился за это политическое прикрытие и объявил военное положение. В 13.00 по восточному стандартному времени генералы закрыли Америку. Комендантский час начал действовать в пятницу на закате и продлился до рассвета понедельника. По чистой случайности «период обдумывания» совпал с воскресеньем. Пуританам и не снилось, что предписаниям Ветхого Завета будут следовать с такой точностью: воздержись от дел в посвященный Господу день или тебя убьют на месте.

Мера помогла. Первый спазм ужаса прошел.

Странно, но Америка была благодарна генералам. Дороги очистились. Грабителей расстреливали. К понедельнику разрешили открыть супермаркеты. В среду дети пошли в школу.

Открылись заводы. Идея в том и заключалась, чтобы возобновить нормальную жизнь, чтобы по улицам ездили желтые школьные автобусы, чтобы вернулись в обращение деньги и чтобы страна почувствовала: все возвращается на свои места.

Люди осторожно выбрались из домов и стали очищать дворы от остатков бунта. В пригородах соседи, которые вчера вцеплялись друг другу в глотки или насиловали чужих жен, теперь вместе сгребали лопатами битое стекло. Потянулись процессии мусорных машин. Погода для декабря была чудесная. В сетевых новостях Америка выглядела отлично.

* * *

Человек вдруг отвернулся от звезд. Астрономы стали не нужны. Настало время посмотреть вниз. Всю эту первую зиму целые армии — спешно подкрепленные ветеранами, полицией, охранниками, наемниками — находились у разбросанных входов в нижний мир в состоянии боевой готовности. Нацелив оружие в темноту, солдаты ждали, пока правительства и корпорации наскребут достаточно людей и оружия, чтобы получить численный перевес.

В течение месяца вниз никто не спускался. Президенты компаний, советы директоров, религиозные институты упрашивали военных приступить наконец к реконкисте — так им не терпелось начать исследования. Но погребальный колокол отзвонил уже над миллионом людей, включая целое афганское войско талибов, которое практически ринулось в бездну в поисках своего исламского шайтана. Посылать другие силы командующие предусмотрительно отказались.

Из НАСА откомандировали небольшой отряд роботов; они предназначались для исследования Марса, но им пришлось изучать планету внутри Земли.

Ковыляя на металлических паучьих ногах, машины несли массу датчиков и видеоаппаратуры, разработанной специально для суровых условий далекого мира. Всего роботов было тринадцать, каждый стоил пять миллионов долларов, и хозяева надеялись заполучить их обратно невредимыми.

Шесть пар роботов и один робот без пары отправились под землю в семи различных местах мира. За каждым роботом круглосуточно наблюдало множество ученых. «Пауки» держались хорошо. По мере их проникновения в глубину качество связи ухудшалось. Радиосигналы, рассчитанные на прохождение без препятствий от полюсов и аллювиальных равнин Марса, с трудом пробивались сквозь толщу земли. В каком-то смысле подземный лабиринт был на несколько световых лет дальше, чем Марс. Поступающий сигнал надо было усиливать с помощью компьютера, обрабатывать, расшифровывать. Иногда проходило несколько часов, прежде чем сигнал поступал на поверхность, и несколько дней, прежде чем удавалось разобраться в электронном хаосе. Все чаще и чаще сигналы просто не достигали поверхности.

Геологи и планетологи отказывались верить показаниям приборов. Через неделю электронные «пауки» передали первые изображения людей. На компьютерных экранах появились ультрафиолетовые палочки — человеческие кости, обнаруженные в известняковых дебрях на глубине тысяча двести футов под пещерой Тербилтем в Папуа — Новой Гвинее. Число скелетов могло быть от пяти до двенадцати. На следующий день в Японии, в вулканических породах под пещерой Акиёси, нашли свидетельство того, что на неисследованную глубину заманили множество людей и зверски убили. Под горным массивом Джурджура в Алжире, под рекой Нанцзи в китайской провинции Гуанси, глубоко под пещерами горы Кармель и Иерусалима, в маленьких гротах и огромных залах роботы обнаруживали следы жестоких сражений.

— Скверно, очень скверно, — бормотали очерствевшие наблюдатели.

Тела солдат были раздеты, искромсаны и обезображены. Голов или не было вообще, или они валялись отдельно, кучами, словно шары для боулинга. И, что гораздо хуже, исчезло оружие. Везде и повсюду — только голые трупы, почти скелеты, неведомые, безликие и безымянные. Невозможно определить, кем были эти мужчины и женщины.

Один за другим роботы прекращали передачу. Однако заряд аккумуляторов еще не мог кончиться. И не все «пауки» достигли порога различимости сигнала.

— Хейдлы убивают наших роботов, — доложили ученые.

К концу декабря остался последний «паук»; он одиноко ковылял в таких глубинах, что там, казалось, не может быть никакой жизни.

Глубоко под Копенгагеном «глаз» робота увидел нечто странное — рыболовную сеть. Компьютерные няньки помудрили над своим оборудованием, пытаясь увеличить картинку, но она не изменилась — скрещивающиеся то ли нити, то ли тонкие веревки. «Пауку» дали команду отойти, чтобы получить больший обзор.

Прошел почти целый день, прежде чем пришло следующее изображение — эффект был не меньший, чем от первого снимка обратной стороны Луны. То, что принимали за сетку, оказалось соединенными друг с другом металлическими кольцами. Сетка была на самом деле кольчугой — доспехами древнего скандинавского воина. Скелет викинга, находившийся внутри, давно рассыпался в прах. Здесь дрались насмерть — кольчуга была пришпилена к стене железным копьем.

— Бред какой-то, — сказал кто-то.

Но когда «паук» по команде развернулся, стало видно, что пещера наполнена оружием железного века и пробитыми шлемами. Значит, отряды НАТО, афганские талибы и войска других современных армий не первыми вторглись в глубинный мир и подняли оружие против демонов.

— Что же там делается? — спросил командир центра управления.

Прошла неделя; обрывочные сигналы не принесли ничего, кроме естественных шумов и электромагнитных возмущений от сейсмических толчков. Наконец и этот «паук» прекратил передачу. Подождали три дня, затем начали демонтаж оборудования, и тут появился сигнал. Быстро установили монитор и наконец-то получили долгожданную картинку.

Помехи ослабли. На экране что-то мелькнуло, и в следующий миг он потемнел. Запись прокрутили с замедленной скоростью и тогда смогли разглядеть отдельные фрагменты изображения. У существа на экране было нечто, напоминающее большие рога и обрубок рудиментарного хвоста. Глаза — красные, а может быть, зеленые, в зависимости от светофильтра камеры. И рот, который, должно быть, выкрикивал яростные проклятия или предупреждал своих об опасности — когда существо бросилось на робота.

* * *

Выход из тупика нашел Бранч. Лихорадка у него прошла, и он опять принял командование над тем, что осталось от перебитого батальона. Склонясь над картой, майор пытался понять, где его подчиненные были в роковой день.

— Мне нужно найти моих людей, — сообщил Бранч по рации начальству, однако начальство все это видело в гробу. Майору приказали не высовываться. — Так нельзя, — сказал Бранч, но спорить не стал. Отодвинул рацию, взвалил на плечо многоцелевой портативный комплект и прихватил винтовку.

Бранч прошагал мимо колонны немецких бронетранспортеров, стоящих у входа в пещеру Леонгангер Штайнберг в Баварских Альпах. Он не обратил внимания на крики офицеров, пытавшихся его остановить. Последние рейнджеры, числом двенадцать, следовали за ним, словно черные призраки. Экипажи «Леопардов» только перекрестились.

Первые четыре дня в коридорах была странная пустота, никаких следов сражений, запаха пороха или следов от пуль. Даже горели лампы на стенах и потолке. Неожиданно на глубине четыре тысячи сто пятьдесят метров лампы погасли. Рейнджеры включили налобные фонари. Продвижение замедлилось.

Наконец после семи привалов солдаты узнали, что случилось с их ротой.

Коридор плавно перешел в большой зал. Солдаты свернули налево, и перед ними раскинулось поле боя. Оно походило на пересохший водоем с утопленниками. Тела лежали вповалку, одно на другом, образуя переплетенный узел. Некоторые застыли в таком положении, словно и после смерти продолжали сражаться. Бранч шел впереди; он едва узнавал людей. Повсюду валялись снаряды для армейских винтовок, несколько противогазов и разбитых шлемов. Какие-то изделия грубой работы.

Трупы медленно высыхали, кожа стягивалась на костях.

Согнутые позвоночники, отвисшие челюсти, искалеченные руки и ноги — все, казалось, кричало и стонало перед любопытными, потревожившими покой убитых. Это был тот самый ад, который когда-то уже коснулся Бранча. Гойя и Блейк хорошо знали свой предмет. Исколотые и изрубленные тела вселяли ужас.

Отряд брел через зловещий зал; в руках подрагивали фонари.

— Майор, — прошептал пулеметчик, — посмотрите — глаза…

— Вижу, — ответил Бранч.

Он оглядел сваленные в кучу останки. У каждого трупа были выколоты глаза.

— После сражения на реке Литтл-Бигхорн, — сказал майор, — женщины племени сиу пришли на поле боя и прокололи кавалеристам барабанные перепонки. Солдат ведь, дескать, предупреждали, что не нужно преследовать индейцев, вот им и прокололи уши, чтобы в следующий раз были внимательнее.

— Похоже, всех перебили на месте, — жалобно произнес кто-то из молодых.

— И ни одного хедди не видно, — сказал другой.

— Смотрите внимательно, — потребовал Бранч. — Собирайте именные жетоны. По крайней мере, сообщим наверх имена.

Некоторые трупы облепила масса полупрозрачных насекомых и белых мух. На других вылезла какая-то плесень, разъедающая плоть до самых костей. В одном желобе мертвые тела покрылись наплывами известняка и стали частью пола. Словно их поглотила сама земля.

— Майор, — позвал кто-то, — посмотрите!

Бранч последовал за солдатом к крутому выступу, где трупы были сложены аккуратно бок о бок в длинный ряд. В свете десятка фонарей рейнджеры увидели, что тела обмазаны красной охрой и обсыпаны белыми блестящими конфетти. Почти красивое зрелище.

— Хедди? — выдохнул рейнджер.

Тела, покрытые охрой, были телами врагов. Бранч взобрался на выступ. Вблизи белые конфетти оказались зубами. Их были сотни, тысячи, и это были человеческие зубы. Он поднял один — клык со следами от камня, которым его выбили из какого-то солдатского рта. Бранч осторожно положил зуб на землю.

Головы воинов-хейдлов покоились на человеческих черепах. А в ногах лежали приношения.

— Мыши, что ли? — удивился сержант Дорнан. — Сушеные?

Их было огромное количество.

— Нет, — сказал Бранч. — Пенисы.

Хейдлы были разного роста. Некоторые — выше людей. Узкоплечие, как африканцы-масаи, они казались нелепыми рядом со своими малорослыми кривоногими товарищами.

У многих на руках и ногах вместо ногтей были странные когти. Если бы не обточенные зубы и не странные колпачки из резной кости на пенисах, они почти не отличались бы от людей, этакие крепыши полузащитники.

Среди хейдлов оказалось пять худых женственных фигур, изящных, стройных, но явно мужских. На первый взгляд они показались Бранчу подростками, однако лица, покрытые слоем охры, были не моложе, чем у других. Эти пятеро имели черепа необычной формы — сплюснутые, словно в детстве они носили специальную повязку. Именно у них сильнее всего выступали клыки, у некоторых длинные, как у бабуинов.

— Нужно взять с собой несколько тел, — сказал Бранч.

— А для чего они нам, майор? — спросил рейнджер. — Они же плохие парни.

— Ага. И мертвые, — поддакнул его товарищ.

— В качестве доказательства. Начнем наконец их изучать, — пояснил Бранч. — Мы сражаемся с чем-то, чего никогда не видели. С ночным кошмаром.

До сих пор военным США не удалось добыть ни одной особи противника. Ливанская организация Хезболла заявила, что им удалось взять хейдла в плен живьем, но никто этому не верил.

— Не буду я их трогать. Настоящий черт, посмотрите-ка!

Они и вправду больше походили на чертей, чем на людей.

Какие-то животные, покрытые наростами. «Совсем как я», — подумал Бранч. Ему трудно было смириться с тем, что существа с коралловыми наростами-рогами так напоминают людей. Некоторые их них, казалось, готовы когтями прорываться назад к жизни. Бранч не винил своих подчиненных за суеверный страх.

И тут все услышали сигнал. Скребущий звук шел из груды трофеев. Бранч аккуратно подцепил и вытащил из кучи фотографий, наручных часов и обручальных колец портативную рацию. Три раза нажал на кнопку передачи и услышал ответный троекратный сигнал.

— Там кто-то есть, — сказал один из рейнджеров.

— Да. Вот только кто?

В тишине под ногами хрустели зубы.

— Назовите себя, прием, — сказал Бранч в рацию.

Все ждали. Ответивший явно был американцем.

— Здесь так темно, — простонал он. — Не бросайте нас!

Бранч опустил рацию на землю и отвернулся.

— Погодите-ка, — вмешался пулеметчик. — Это вроде Скоупа голос. Я его знаю. Только неизвестно, где он находится.

— Тихо, — прошептал Бранч, — зато они знают, что мы здесь.

И рейнджеры побежали.

Они неслись по темным коридорам, словно рабочие муравьи, катящие перед собой огромные белые яйца. Только это были не яйца — пятна света от налобных фонарей казались большими светлыми шарами. Вчера, тринадцатого, их уже осталось только восемь. Остальные сгинули — и люди — угасшие души, — и их белые шары. Оружие попало в руки врага. У одного из оставшихся, сержанта Дорнана, были сломаны ребра.

Рейнджеры двигались без остановки пятьдесят часов и только иногда стреляли назад, в темноту. Наконец бежавший позади всех Бранч шепотом приказал:

— Развернуться цепью!

Все выстроились — от самого сильного до раненого. Тут, где коридор разветвлялся, рейнджеры сделали привал. Здесь они уже проходили. Три оранжевые полосы, нанесенные на древнюю стену флуоресцентной краской из баллончика, показались родными. Солдаты сами их начертили — отметили место своей третьей стоянки. До выхода оставалось не больше трех дней пути.

Известняковую тишину прорезал тихий вздох сержанта Дорнана. Раненый сел и, не выпуская оружия, положил голову на камень. Остальные принялись готовиться к последнему привалу.

Удачная засада была единственной надеждой на спасение. Если она не сработает, никто из них не увидит больше солнечного света, к которому сейчас свелись все их религиозные помыслы. Да славится сияние дня.

Двое погибших, трое пропавших без вести, у Дорнана переломаны ребра. И, черт побери, автоматическая пушка производства «Дженерал электрик» с полным комплектом боеприпасов. Ее увели у рейнджеров прямо из-под носа. Терять такое оружие нельзя. Мало того что отряд лишился огневого превосходства, так еще однажды каких-нибудь смельчаков вроде них встретят тут стеной огня из американской пушки.

А сейчас их кто-то быстро догонял. На всем пути отступления отряд оставлял микрофоны, от которых теперь поступали сигналы. Враги двигались почти бесшумно, словно змеи: несмотря на усиленный сигнал, их почти не было слышно, — но притом с большой скоростью. Иногда они прикасались к стенам. Иногда разговаривали, однако их хрюканье не напоминало ни один известный язык.

Девятнадцатилетний капрал присел на корточки возле своего рюкзака; пальцы у него дрожали. Подошел Бранч.

— Не слушай, Вашингтон, — сказал он, — не пытайся их понять.

Испуганный юнец поднял глаза. Начиналась история Франкенштейна. Их Франкенштейна. Бранч знал этот взгляд.

— Они близко. Не раскисать!

— Так точно, сэр.

— Ситуация поправима. Мы возьмем все под контроль.

— Так точно, сэр.

— Значит, так, сынок. Теперь мины. Сколько у тебя «клейморов»?

— Три. И все.

— Большего и желать нельзя, верно? Одна здесь, одна там. Отлично управимся.

— Так точно.

— Остановим противника здесь. — Бранч слегка повысил голос, чтобы слышали и другие. — Тут будет рубеж. И все. Потом отправляемся домой. Мы уже почти вышли. Можете доставать крем для загара.

Шутка всем пришлась по вкусу. Кроме самого майора, в отряде были только темнокожие. Крем для загара, здорово!

Бранч двигался вдоль линии от одного бойца к другому, ставя мины, определяя каждому сектор обстрела. Он готовил засаду тщательно, как паук, плетущий свою паутину. Жуткое место. Даже если не думать об этих стенах, что вдруг начинают пестреть рисунками, о непонятных изваяниях, о неожиданных обвалах и наводнениях, окаменевших скелетах, минах-сюрпризах. Даже если здесь воцарится мир, оно все равно останется страшным. Стены пещеры свели вселенную к размерам крошечного шарика, а тьма швырнула его в свободное падение. Закрой глаза — и сойдешь с ума в этом хаосе.

Майор видел, что все устали. Связи с поверхностью не было уже две недели. Даже будь у них связь, они не смогли бы вызвать сюда подкрепление или артиллерию либо потребовать эвакуации. Рейнджеры были глубоко, одни, и окружены чудовищами, частично воображаемыми, частично настоящими.

Бранч остановился перед доисторическим изображением бизона. Из спины животного торчали копья, внизу валялись внутренности. Он умирал, но умирал и охотник, который его поразил. Тонкая фигурка, пронзенная длинными рогами, опрокинулась на спину. Охотник и жертва, по духу одно и то же. Бранч поставил последнюю мину, отогнув специальные опоры, к самым ногам бизона.

— Майор, они приближаются.

Бранч огляделся. Это радист: на голове у него наушники. Майор еще раз проверил, все ли в порядке, прикинул направление действия мин — где шарики поразят насмерть, где могут задеть на излете, а в какие ниши не попадут вообще.

— По моей команде, — предупредил он. — Не раньше.

— Знаю.

Это все знали. Трех недель, проведенных под командой Бранча, вполне хватило, чтобы усвоить его уроки.

Радист выключил фонарь. Другие солдаты, стоящие на развилке, тоже выключили налобные фонари. Бранч почувствовал, как их затапливает тьма. Оружие все навели заранее. Каждый солдат на своем посту мысленно представил цепочку взрывов. Слева направо. Сейчас они слепы из-за темноты, но и яркий свет их тоже ослепит. Дульное пламя — еще одна помеха зрению. Лучше всего притвориться, что все видишь, и позволить отыскать цель своему воображению. Закрыть глаза и проснуться, когда все кончится.

— Еще ближе, — прошептал радист.

— Знаю, — отозвался Бранч.

Он услышал, как радист осторожно снял и отложил в сторону наушники и взял оружие.

Вражья свора двигалась, конечно, по одному. Коридор тут был в форме трубы, размером как раз по росту человека. Первый противник миновал бизона, затем еще двое. Бранч мысленно за ними следил. Они шли босиком, и, когда первый замедлил шаг, второй тоже замедлил.

«А что, если они учуяли наш запах?» — забеспокоился Бранч, однако не сказал ни слова. От выдержки зависело многое. Нужно подождать, пока все войдут, потом закрыть дверь. Бранч был готов взорвать мины, если кто-нибудь из солдат не выдержит и откроет огонь.

От противника несло немытым телом, какими-то минералами, псиной, сухим калом. Что-то скребло по стенам. Бранч почувствовал, что развилка заполнена. Не по звуку, а по состоянию воздуха. Воздух хоть и немного, но изменился. Дыхание и движение тел создало небольшие завихрения. Двадцать или тридцать, прикинул Бранч. Божьи создания, быть может. Пора.

— Время, — сказал он и согнул детонатор.

«Клейморы» одновременно раскрылись бледными фонтанами дроби. Шарики смертельным шквалом осыпали камень. Вступили восемь винтовок — солдаты поливали огнем чертовых тварей. Вспышки дульного пламени обжигали Бранчу пальцы, которыми он прикрывал глаза. Майор закатил глаза под лоб, чтобы защитить зрение, но вспышки все равно мешали. Не слепой и не зрячий, разливал он стаккато выстрелов.

Повисший в тесном коридоре запах пороха наполнял легкие. У Бранча заколотилось сердце. Он узнал свой голос среди других вопящих голосов. «Помоги мне, Господи», — молился майор над своей винтовкой.

Из-за грохота стрельбы Бранч понял, что у него кончились патроны, только когда перестал чувствовать плечом отдачу. Он дважды менял обойму. На третьей остановился, чтобы оценить результаты.

Слева и справа его парни, не переставая, палили в темноту.

Хотелось ли ему услышать, как враг молит о пощаде? Или стонет? Вместо этого Бранч услышал смех. Смех?!

— Прекратить огонь! — приказал он.

Его не послушались. Разгоряченные солдаты расходовали обойму за обоймой, перезаряжались и снова стреляли.

Бранч крикнул еще раз. Один за другим они прекратили огонь. Эхо выстрелов клокотало даже в жилах. Запах крови и каменной пыли щекотал ноздри. Чувствовался даже его вкус. Смех не прекращался, такой странный, звонкий.

— Включить свет, — поспешно сказал Бранч, пока его слышали. — Перезарядить оружие, быть наготове. Сначала стрелять, потом разбираться. Полная бдительность, парни.

Загорелись налобные фонари. Коридор был затоплен белым дымом. Наскальные рисунки забрызгала свежая кровь. А внизу лежало кровавое месиво. Наваленные расплывчатой массой тела. От крови шел пар, еще больше увеличивая влажность воздуха.

— Мертвый. Мертвый, мертвый, — говорил солдат.

Кто-то хихикнул. То ли хихиканье, то ли рыдание. Солдаты смотрели на свою работу. Это — дело их рук.

С винтовками в дрожащих руках, как зачарованные, приблизились рейнджеры к своим еще теплым жертвам. «Наконец-то, — подумал Бранч, — я увижу глаза падших ангелов». Поменяв обойму, он внимательно посмотрел в верхний туннель — не прячется ли там кто, затем поднялся на ноги. Так же осторожно обошел зал, посветил в левое ответвление, затем в правое. Пусто. Пусто. Они положили весь личный состав противника. Никто не пытается сопротивляться. Никаких кровавых следов в обратном направлении. Стопроцентное попадание.

Рейнджеры полукругом обступили убитых. Замерли над кучей тел, светя в середину. Бранч протиснулся поближе. И, как и его солдаты, замер.

— Ни фига себе! — угрюмо пробормотал кто-то.

Другие тоже не хотели верить глазам.

— Эти-то здесь откуда? Какого хрена они тут делают?

Только теперь Бранч понял, почему враги умерли так смиренно.

— Господи! — выдохнул он.

На полу лежало два десятка, а то и больше тел. Голых, жалких и — человеческих. Оружия не было.

Даже по изувеченным пулями и шрапнелью трупам было видно, какие они изможденные. Никакого мяса — одни ребра выпирают из-под татуированной кожи. Лица — настоящая иллюстрация голода. Торчащие скулы, ввалившиеся глаза. Руки и ноги покрыты язвами. Жилистые руки, тонкие, как у детей. Седалища покрыты засохшим калом. Объяснение всему этому могло быть только одно.

— Пленники, — сказал Вашингтон.

— Пленники? Что же — мы убили пленников?

— Да, — подтвердил Вашингтон. — Они были в плену.

— Нет, — возразил Бранч, — в рабстве.

Воцарилось молчание.

— В рабстве? Какие могут быть в наше время рабы?

Бранч показал на клейма, на следы побоев, на веревку, связывающую их шеи.

— Ну, точно пленники. Заключенные, а не рабы.

Вашингтон держался, словно специалист по вопросам рабства.

— Видите — следы на плечах и спине?

— И что?

— Эти ссадины от переноски грузов. Заключенные, пленники, рабы — называйте как угодно.

Теперь и другие заметили. Слова Бранча заставили их попятиться.

Перепуганные, они ходили среди дыма и трупов на цыпочках. Большинство погибших оказались мужчинами. Кроме веревки, идущей от шеи к шее, на многих были кожаные кандалы. У других — железные. У некоторых в ушах висели подобия бирок или были надрезаны мочки — так ковбои помечают скот.

— Ну ладно, рабы. А где тогда хозяева?

Все немедленно согласились:

— Должны же быть хозяева. Должен быть какой-то надсмотрщик или погонщик.

Солдаты продолжали осматривать груду тел, постигая ужас случившегося и не допуская мысли, что рабы сами могли держать себя в рабстве. Они осматривали один труп за другим, однако хозяина-хейдла так и не нашли.

— Не понимаю ничего. Ни еды, ни воды. Как они вообще выжили?

— Мы же проходили мимо источников.

— Ну ладно, вода. Но рыбы я что-то не видал.

— Смотрите-ка, вот! Вяленое мясо.

Один из рейнджеров поднял длинный кусок сушеного мяса. Оно больше напоминало содранную с дерева кору или заскорузлую кожу. Потом нашлись еще такие же куски, спрятанные за кандалы или сжимаемые в руках.

Бранч рассмотрел один, согнул, понюхал.

— Не знаю даже, что это такое, — сказал майор.

Но — он знал. Человеческое мясо.

Это был грузовой караван, поняли солдаты, правда шедший порожняком. Неизвестно, куда тащились пленники, но куда-то точно тащились, и довольно далеко. Как заметил Бранч, истощенные тела имели на плечах и спинах синяки от лямок — такие узнает любой солдат — от долгого ношения тяжелой поклажи.

В мрачном гневе рейнджеры топтались среди мертвых. На первый взгляд казалось, что большинство погибших — из Центральной Азии. Это объясняло их странный язык.

«Афганцы?» — предположил Бранч.

Для его солдат они были братья и сестры. Рейнджерам найдется, о чем подумать.

Итак, противник пользуется вьючными животными. Пришли сюда из Афганистана? Но над ними — Бавария. Двадцать первый век. Вывод — ужасающий. Если враг способен провести так далеко караван рабов, то он в силах провести и войска… прямо под ногами у человека. Пройти насквозь огромные территории. В таких условиях верхний мир оказывается слепцом, беззащитным перед вооруженным грабителем. Враг может появиться в любой момент и откуда угодно, подобно кротам или муравьям.

Впрочем, разве это новость? Кто скажет, что дети бездны с самого начала не врывались в жизнь людей? Не брали их в рабство, не похищали их души, не вторгались в наши пределы? И все же новость не укладывалась у Бранча в голове.

— Смотрите, я его нашел! — крикнул пулеметчик из-за кучи тел.

Стоя по колено в кровавых ошметках, он направил свой фонарь и винтовку на что-то, лежащее на земле.

— Точно, вот он. Главный у них. Нашел-таки я ублюдка!

Бранч и прочие тут же обступили находку. Несколько раз толкнули, попинали ногами.

— Мертвый, стопроцентно, — заявил бывший студент-медик.

Он пощупал у мертвеца пульс и теперь вытирал пальцы. Это всех успокоило. Люди придвинулись ближе.

— А он покрупнее остальных.

— Обезьяний царь.

Две руки, две ноги; длинное гибкое тело переплелось с соседними. Труп покрывала запекшаяся кровь, судя по ранам — собственная. Рейнджеры внимательно его разглядывали, держа на мушке.

— Шлем, что ли, такой?

— Змеи. У него из головы растут.

— Не, это дреды. То ли от грязи затвердели, то ли еще от чего…

Волос, действительно очень грязных и спутанных, хватило бы на целый выводок Медуз горгон. Трудно сказать, были ли среди жестких прядей костяные наросты, но так или иначе выглядел хейдл отвратительно. Татуировки, железное кольцо на шее — как у настоящего демона. Он был выше, чем существа, которых Бранч видел в Боснии, и казался несравнимо крепче других убитых. Однако Бранч ожидал чего-то другого.

— Упакуйте его, — приказал майор, — и выбираемся отсюда.

Вашингтон нетерпеливо приплясывал, словно чистокровная скаковая.

— Нужно в него выстрелить!

— Для чего это тебе, Вашингтон?

— Просто нужно, и все. Он вел всех остальных. Он и есть злодей.

— Хватит уже, — сказал Бранч.

Бормоча, Вашингтон сильно пнул тело куда-то в область сердца и отвернулся. Крупная грудная клетка шевельнулась, точно просыпающийся зверь, сделала глубокий вдох, потом еще один. Вашингтон услышал дыхание и забарахтался среди трупов, крича остальным:

— Он живой! Приходит в себя!

— Не стрелять! — заревел Бранч. — Не стрелять в него!

— Они не умирают, майор, смотрите!

Существо начало шевелиться.

— Не теряйте рассудка! — потребовал Бранч. — Давайте не будем спешить. Посмотрим. Он мне нужен живой.

До поверхности уже недалеко. Если повезет, они поднимутся наверх с живой добычей. А если придется трудно, всегда успеют разделаться с пленником.

Бранч продолжал его разглядывать.

Каким-то образом хейдл избежал массированного огня, направленного прямо в гущу толпы. Бранч расположил «клейморы» таким образом, что каждый противник должен был получить свою порцию. Наверное, этот услыхал что-то, чего не слышали остальные, и в решающий момент успел увернуться. Обладая такой реакцией, хейдлы вполне могли прятаться от людей в течение всей истории.

— Он над ними главный, точно он, — сказал кто-то. — Больше тут некому.

— Возможно, — ответил Бранч.

Солдатам явно не терпелось рассчитаться.

— Сами же видите. Посмотрите.

— Застрелите его, майор, — настаивал Вашингтон. — Все равно он умирает.

Хватило бы одного слова майора. Более того, достаточно было молчания. Стоит Бранчу отвернуться, и все будет кончено.

— Умираю? — спросило существо, открыло глаза и посмотрело на солдат.

Не отскочил только Бранч.

— Рад познакомиться, — произнесло существо.

Губы поднялись, обнажив белые зубы. Улыбка создания, у которого, кроме улыбки, ничего не осталось.

Затем существо засмеялось — тем самым смехом, который они слышали раньше. Его веселье казалось неподдельным. Оно смеялось над ними, над собой, над своими страданиями, над опасностью, над вселенной. Подобной дерзости Бранчу видеть не приходилось.

— Застрелите его! — сказал сержант Дорнан.

— Нет! — приказал Бранч.

— Да ладно вам, — откликнулось существо. Произношение у него было как у жителя Вайоминга или Монтаны. — Пусть стреляют, — и перестало смеяться.

Раздался щелчок — кто-то вставил обойму.

— Нет, — повторил Бранч. Он опустился на колени. Монстр и еще один монстр. Взял в руки медузообразную голову. — Кто ты? Как тебя зовут? — В этот момент майор был похож на священника, принимающего исповедь.

— Он разве человек? Такой же, как мы? — забормотал кто-то.

Бранч приподнял голову раненого и посмотрел ему в лицо — лицо оказалось моложе, чем он ожидал. И тут рейнджеры увидели то, чего не было на других пленниках. У самого основания шеи висело железное кольцо, вделанное в позвоночник. Один рывок за кольцо — и он покойник. Люди испытали потрясение. Какой, должно быть, волей он обладает, если ее потребовалось ломать вот таким, немыслимым образом.

— Кто ты? — повторил Бранч.

Из глаза выкатилась слеза. Человек пытался вспомнить. Он произнес свое имя, словно отдал оружие. Говорил он так тихо, что Бранчу пришлось повторить для остальных:

— Его зовут Айк.

 

6

Бумажная посуда

Под озером Онтарио

Три года спустя

Бронированный вагон замедлил скорость до тридцати километров в час и выполз из узкого, как нора, подземного туннеля в гигантский грот, где располагался лагерь «Елена». Дорога поднималась вдоль гребня каньона, потом спускалась на самое дно. Айк бродил взад-вперед по вагону, перешагивая через пятна крови, изможденных людей и военное снаряжение. Он был неутомим и опять рвался в бой.

Через лобовое стекло виднелись огни лагеря. Через заднее — грязное обстрелянное жерло туннеля. И сердце Айка разрывалось надвое — между будущим и прошлым. Потому что семь жутких недель их взвод гонялся за хейдлами, за этим ужасом, в коридоре, пересекающем самый глубокий железнодорожный узел. Потому что четыре недели из семи люди держали палец на спусковом крючке. Самые глубокие линии должны были контролироваться коммерческими службами безопасности, но государственные военнослужащие тоже оказались при деле. И принимали на себя удары. Теперь солдаты ехали в новехоньком автоматическом вагоне с креслами из красного пластика; в ногах у них валялось грязное снаряжение, тут же на полу умирал солдат.

— Приехали, — сказал Айку один из спутников.

— Поздравляю, — ответил Айк. И добавил: — Лейтенант.

Это походило на обратный пас. Люди вернулись в свой мир, но Айку и тут не было мира.

— Послушай, — тихо начал лейтенант Мидоуз, — то, что случилось… может, мне и не нужно об этом докладывать. Просто извинишься при всех…

— Ты меня прощаешь? — фыркнул Айк.

Усталые рейнджеры вскинули головы. Мидоуз сузил глаза, Айк вытащил горнолыжные очки с почти черными стеклами. Он нацепил дужки на уши и опустил очки на грубую татуировку, что пересекала все лицо — от лба через щеки до самого подбородка. Отвернулся от придурка и сощурился, глядя в окно на лежащую перед ним огневую позицию.

«Небо» над лагерем прорезали искусственные молнии. Множество мечущихся лазерных лучей образовывали острый купол в милю шириной. Вдалеке мигали стробоскопы. Дреды Айка — он обрезал их до плеч — тоже частично прикрывали глаза, но этого было недостаточно. Айк, такой сильный в подземной тьме, здесь терялся.

Военные городки напоминали Айку разбитое судно в Арктике — приближается зима, и понимаешь, что навигация здесь короткая. Именно так и здесь, внизу, — в одном месте нельзя оставаться подолгу.

Каждый коридор, каждый туннель, каждую щель в высоченных стенах грота заливал свет, и все же в «небе» над лагерем мелькали крылатые животные. Иногда они уставали и спускались вниз — отдохнуть или поесть — и мгновенно сгорали в лазерном куполе. Крутые пятидесятиметровые навесы с каркасами из титанового сплава защищали рабочие и жилые помещения от обвалов, а заодно и от останков сгоревших животных. Издалека лагерь казался скоплением огромных соборов.

Конвейерные ленты, тянущиеся к боковым туннелям, лифтовые шахты, разнообразные вентиляционные трубы, выступающие из потолка, пелена смога — место походило на ад, и этот ад был создан руками человека.

По конвейеру ползли в глубину продукты, оборудование, боеприпасы, обратно — руда.

Вагон подошел к воротам и остановился, рейнджеры гуськом вышли из вагона — они даже растерялись от ощущения безопасности. Люди жаждали поскорее очутиться внутри, за колючей проволокой, наброситься на холодное пиво, горячие гамбургеры и завалиться спать.

Что до Айка, он предпочел бы присоединиться к новому отряду. Хоть сию минуту.

К вагону бежали запоздавшие санитары с носилками; проходя через ворота, освещенные дуговыми лампами, они показались белыми, как ангелы. Айк опустился на колени возле раненого, потому что это следовало сделать и потому что ему нужно было взять себя в руки. Свет расположили таким образом, чтобы, освещать все происходящее и убивать все, что можно убить светом.

— Понесли, — сказал санитар, и Айк отпустил руку юноши.

В вагоне он остался один. Рейнджеры друг за другом прошли через ворота, превращаясь во взрывы слепящего сияния.

Айк встал перед воротами, борясь с желанием ринуться обратно в темноту. Побуждение было таким сильным, что он испытывал боль, словно от раны. Мало кто понимал его. Айк как будто впал в манихейство — для него существовали только свет и тьма. И никаких оттенков серого.

С негромким криком Айк прижал к глазам ладони и побежал через ворота. Выбеленный светом, он казался прозрачным, как воспаряющая душа. Проходить здесь было с каждым разом труднее.

За колючей проволокой и мешками с песком Айк замедлил пульс и прочистил легкие. В соответствии с распорядком вынул обойму, расстрелял оставшиеся патроны в ящик с песком, показал личный знак часовым в пуленепробиваемой форме.

«Лагерь «Елена», — гласила надпись на доске. Кто-то давно зачеркнул слова «Черные лошади» и вывел «Волкодавы». Это, в свою очередь, тоже было зачеркнуто и сверху написано еще с полдюжины названий других подразделений. Единственная постоянная надпись гласила: «— 16 232 фута».

Согнувшись под тяжестью снаряжения, Айк тащился мимо солдат в формах «ниндзя» — черный камуфляж для подземных действий; кто не при исполнении, были в армейских свитерах, в тренировочных брюках. Но куда бы ни шли солдаты — на тренировку, на мессу, поиграть в баскетбол, в гарнизонный магазин проглотить пару пирожных или выпить соку, — у всех и каждого с собой были винтовка или пистолет — про бойню двухлетней давности никто не забыл.

Из-под своих висящих, как веревки, дредов Айк косился на гражданских, которых тут становилось все больше. В основном сюда ехали шахтеры и строители, встречались наемники и миссионеры — передовой отряд колонизации. Когда Айк уезжал — два месяца назад, — их было лишь несколько десятков, теперь, кажется, стало больше, чем солдат. И конечно, они вели себя с высокомерием большинства.

Айк услышал звонкий смех и вздрогнул, увидев троих проституток, на вид лет под тридцать. У одной была не грудь, а настоящие волейбольные мячи. Впрочем, она удивилась при виде Айка гораздо больше. Соломинка, через которую она тянула какой-то напиток, выскользнула из розовых губ, и женщина изумленно уставилась на него. Айк отвернулся и поспешил убраться.

Лагерь рос, и очень быстро. Как сотни подобных поселений во всем мире, этот рост характеризовался не только появлением новых кварталов и поселенцев; о многом говорили используемые материалы. Здесь царил бетон. Дерево считалось роскошью. Развитие производства металлопроката требовало времени, а также наличия вблизи необходимых руд. А бетон нужно лишь взять — выскрести из пола или стен. Дешевый, удобный, прочный цемент был самым ходовым материалом и питал дух первопроходчества.

Айк вошел в сектор, где два месяца назад жили рейнджеры. Теперь все — полосу препятствий, и башню для тренировок по спуску, и полигон для стрельб — прибрали к рукам поселенцы, наводнившие лагерь. Чего тут только не было — палатки, навесы, цыганские шатры. Гул голосов и дикая музыка обрушились на Айка, словно жуткая вонь.

Единственное, что напоминало о бывшем штабе подразделения, — два блока-кабинета, скрепленные скотчем. Потолок у них был из картона. Айк прислонил рюкзак к стене, посмотрел на бродивших кругом работяг и головорезов и решил взять его внутрь. По-дурацки себя чувствуя, постучал в картонную стену.

— Войдите! — рявкнули оттуда.

Бранч говорил с кем-то через портативный компьютер, кое-как установленный на коробки с консервами; с одного боку валялся шлем, с другого — винтовка.

— Элиас! — приветствовал его Айк.

Бранч радости не выказал. Его маска из шрамов и рубцов сморщилась в брюзгливую гримасу.

— А, блудный сын! — сказал он. — А мы как раз о тебе говорили. — И майор повернул ноутбук.

Теперь Айк мог видеть лицо на экране и сам находился в поле зрения видеокамеры. На связи был Джамп Линкольн, один из бывших товарищей Бранча по воздушно-десантным войскам, а теперь офицер, начальник лейтенанта Мидоуза.

— Ты, видно, остатки мозгов растерял? — спросило у Айка изображение на мониторе. — Мне на стол минуту назад лег рапорт. Там сказано, что ты отказался выполнять приказ. В присутствии всего вверенного лейтенанту отряда. И что ты, угрожая ему, направил на него оружие. Ты можешь что-нибудь сказать, Крокетт?

Айк не стал прикидываться дурачком, но и сдаваться тоже не собирался.

— Быстро как лейтенант пишет, — заметил он. — Мы прибыли всего минут двадцать назад.

— Ты угрожал офицеру? — Динамик ноутбука придавал лаю Джампа какой-то металлический оттенок.

— Возражал.

— В боевых условиях, в присутствии подчиненных?

Бранч покачал головой, выражая недовольство.

— Этот человек нездешний, — объяснил Айк. — Из-за него один парень оказался покалечен. Я не видел смысла разделять его заблуждение. И в конце концов я его убедил.

Косое изображение Джампа кипело от злости. Наконец он сказал:

— Я считал, что район чист. Предполагалось, что это пробный марш для Мидоуза. Хочешь сказать, вы наткнулись на хейдлов?

— Ловушки, — пояснил Айк. — Многовековой давности. Думаю, с каменного века там никто не ходил.

Айк не стал напоминать, что его как раз и отправили пасти не в меру шустрого выпускника СПОР.

На экране возникло изображение настенной карты.

— Куда они подевались? — спросил Джамп. — У нас не было столкновений с противником уже несколько месяцев.

— Не беспокойтесь, — сказал Айк. — Они где-то внизу.

— Не уверен. Иногда мне кажется, что хейдлы отступили окончательно. Или вымерли от какой-нибудь болезни.

Бранч быстро вмешался.

— На мой взгляд, ситуация патовая, — заявил он Джампу. — Мой клоун обезвредил твоего. Думаю, мы договоримся.

Оба майора знали, что Мидоуз — хуже землетрясения. И конечно, вместе с Айком его больше не пошлют. Айка это устраивало.

— Растак вас, — сдался Джамп. — Засуну рапорт подальше. На этот раз.

Бранч продолжал смотреть на Айка.

— Не знаю, Джамп, — сказал он. — Может, хватит нам с ним нянчиться?

— Элиас, я же знаю, что у тебя на него особые надежды, — возразил Джамп. — Но я говорил — не зацикливайся. С бумажной посудой нужно поосторожнее. Говорю тебе, они те еще штучки.

— Спасибо за рапорт. Я твой должник. — Бранч ткнул в кнопку «Выкл.» и повернулся к Айку. — Отлично, — начал он. — Скажи, тебе что — жить надоело?

Если майор и ждал от собеседника раскаяния, то напрасно. Айк взял несколько ящиков и сделал себе сиденье.

— «Бумажная посуда», — произнес он. — Что-то новенькое. Военный жаргон?

— Цэрэушный, если тебе непременно нужно знать. Означает «попользовался и выбросил». В ЦРУ так обычно называют разные туземные спецоперации. А тут речь идет о молодцах вроде тебя, которых мы добыли из глубин и используем как разведчиков.

Айк сказал:

— Это вроде как твоя идея.

Настроение у Бранча было по-прежнему гнусное.

— До чего же ты вовремя выступил. Конгресс закрывает нашу базу. Продает ее. Какой-то своре корпоративных гиен. Оглянуться не успеешь, а правительство проиграло очередному картелю. Мы делаем всю грязную работу, а международный бизнес тут как тут со своей службой безопасности, разработчиками, горным оборудованием. Мы льем кровь, а они купоны стригут. Мне дали три недели, чтобы перевести все подразделение во временные кварталы на глубине две тысячи футов под лагерем «Элисон». Времени у меня мало, Айк. Я тут кишки надрываю, чтобы тебя вытащить, а ты, значит, угрожаешь офицеру в боевой обстановке.

Айк поднял два пальца:

— Больше не буду, папочка!

Бранч шумно выдохнул. Он с отвращением оглядел свой крошечный кабинет. По соседству грохотал сотнями децибел какой-то кантри-вестерн.

— Ты посмотри на нас, — продолжил Бранч. — Жалкие мы люди. Проливаем кровь, а компании зарабатывают. А честь?

— Честь?

— Не надо, Айк. Именно честь. Не деньги, не власть, не имущество. Я про суть соблюдения кодекса. Вот этого. — И он положил руку на сердце.

— Ты не слишком многого хочешь?

— А ты?

— Я же не кадровый офицер.

— Ты тоже не пустое место, — сказал Бранч и сгорбился. — Трибунал над тобой продолжается. Заочно. Пока ты там сражался. Одна самовольная отлучка превратилась в дезертирство с места боевых действий.

Айк не слишком удивился.

— Подам апелляцию.

— Это и была апелляция.

Айк и виду не подал, что расстроен.

— Есть слабый луч надежды, — продолжил Бранч. — Ты должен явиться для вынесения приговора. Я поговорил с начальником Военно-юридического управления — там считают, ты можешь рассчитывать на помилование. Я подергал все веревочки, какие только мог. Рассказал им, сколько от тебя пользы. Кое-кто наверху пообещал замолвить слово. Не то чтобы прямо, но, сдается мне, суд проявит снисходительность. Должны, черт побери!

— Это и есть луч надежды?

Бранч не поддался:

— Могло быть и хуже, знаешь ли.

Они и раньше спорили об этом до упаду. Айк не стал возражать. Для армии он не сын, а пушечное мясо. И вовсе не армия вызволила его из рабства, напомнила ему, что он человек, сняла с него оковы и залечила раны. Его спас Бранч. И Айк этого никогда не забудет.

— Попробовать-то можно, — сказал майор.

— Не стоит, я думаю, — мягко ответил Айк. — Подниматься опять наверх.

— Здесь, внизу, опасно.

— Наверху хуже.

— Нельзя тут выжить в одиночку.

— Присоединюсь к какому-нибудь отряду.

— О чем ты говоришь? Тебя ждет увольнение с лишением прав, а то и тюрьма. Ты станешь изгоем.

— Есть и другие занятия.

— Стать наемником? Тебе? — Бранч скривился.

Айк словно не слышал.

Оба молчали. Наконец Бранч выдавил, почти шепотом:

— Ради меня…

Если бы это не стоило майору такого труда, Айк отказался бы. Поставил бы в уголок винтовку, отбросил пинком рюкзак, сорвал с себя заскорузлую форму и ушел бы отсюда прямо голышом — от этих рейнджеров, от этой армии подальше. Но Бранч сейчас сказал то, чего в жизни не говорил. Только потому, что человек, который выходил его, который был ему как отец, растоптал сейчас свою гордость, Айк сделал то, чего поклялся никогда не делать. Он уступил.

— И куда мне? — спросил он.

Оба сделали вид, что ничего не произошло.

— Ты не пожалеешь, — заверил Бранч.

— Повесят меня, стало быть? — без улыбки выдавил Айк.

Вашингтон, округ Колумбия

Посреди эскалатора, крутого, словно ацтекская пирамида, Айк почувствовал, что с него хватит. Дело было не только в невыносимом свете. Подъем из земных недр казался отвратительно бесконечным. Чувства Айка путались. Мир, казалось, вывернулся наизнанку.

Когда стальной эскалатор поднялся до нулевой отметки и сверху полился вой машин, Айк вцепился в резиновые поручни. Наверху его изрыгнули на тротуар. Толпа дергала и тянула его от входа в метро.

Течение толпы, шум, случайные толчки влекли его на середину Индепенденс-авеню.

Айку доводилось испытывать головокружение, но такое — никогда. Небо рушилось прямо на голову. В разные стороны шарахался проспект. Мучимый тошнотой, метался Айк в реве автомобильных гудков. Он сражался с боязнью открытого пространства. Суженное поле зрения едва позволило ему продраться к стене, облитой солнечным светом.

— Эй, отвали отсюда! — гаркнул кто-то с индийским акцентом.

Потом продавец разглядел лицо Айка и убрался в глубь магазина.

Айк прижался щекой к кирпичам.

— Угол Восемнадцатой и С… — обратился он к прохожему.

Это оказалась женщина. Стаккато каблучков обогнуло его широкой дугой. Айк заставил себя оторваться от стены.

На другой стороне улицы он начал невыносимо трудный подъем на холм, опоясанный высоко реющими государственными флагами. Подняв голову, Айк увидел монумент Вашингтону, пронзающий чисто-голубое чрево дня. Была пора цветения вишен. Айк едва дышал из-за пыльцы.

Проплыла стайка облаков, дав ему небольшую передышку, потом они растворились в небе. Солнечный свет стал невыносим. Айк, разгоряченный, двигался вперед. Тюльпаны ослепили его ураганным огнем сверкающих красок. Спортивная сумка, единственный его багаж, стала тяжелее. Айку не хватало воздуха — это ему-то, бывшему покорителю Гималаев, и где — в штате на уровне моря.

Щуря глаза, прикрытые горнолыжными очками, Айк спрятался в тенистой аллее. Наконец солнце село. Тошнота прошла. Он смог снять очки. Айк неутомимо бродил при лунном свете по самым темным частям города, словно непрестанно от кого-то убегая. И никак не мог набегаться. Он бродил без цели, как придется. С тех пор как давным-давно Айк оказался погребенным под снегом в тибетской пещере, он впервые поднялся на поверхность земли. Ему было не до еды, не до сна. Нужно все посмотреть. Как натренированный турист с ногами спринтера, Айк без устали рыскал по городу. Бульвары не хуже парижских, кварталы с дорогими ресторанами, величественные посольские особняки. Айк старался держаться пустынных улиц.

Ночь казалась волшебной. Звезды сияли даже сквозь яркие огни города. Воздух в час прилива был соленым и чистым. На деревьях распускались почки.

Самый настоящий апрель. И все же, шагая по траве и тротуару, перелезая через ограды и уворачиваясь от автомобилей, Айк чувствовал, что в душе у него — ноябрь. Даже для этой благодатной ночи он был чужим. Он здесь ненадолго. И Айк старался запомнить и луну, и болота, и дубы, и медленное струистое течение Потомака.

Сам не заметив как, он оказался на зеленом холме у подножия Вашингтонского кафедрального собора. Тут Айк словно попал в Средневековье. Вокруг собора обосновалась многотысячная толпа верующих.

Неряшливый палаточный городок освещали только свечи и фонари. Поколебавшись, Айк двинулся вперед. Люди собрались здесь целыми семьями и даже приходами и жили бок о бок с нищими, сумасшедшими, больными и наркоманами.

На шатких опорах колыхались огромные стяги с крестами, словно в крестовых походах. Две готические башни собора поблескивали в свете огромных костров. И ни одного фараона. Казалось, собор отдан истинно верующим. Торговцы продавали распятия, изображения ангелов Новой эры, укрепляющие таблетки из водорослей, индейские украшения, органы животных, пули, окропленные святой водой, и билеты в Иерусалим на самолет туда и обратно.

Тут же происходила запись в ополчение — «Мускулистые христиане» собрались вести партизанские действия против преисподней. За столом, заваленным литературой о наемниках, журналами «Солдаты удачи», сидели мерзавцы с накачанными бицепсами и крутыми стволами. Тут же демонстрировали учебный видеофильм — жалкую дешевку: горящая воскресная школа, актеры в гриме изображают несчастных, вопиющих о помощи.

Рядом с группой телевизионщиков стояла раздетая по пояс женщина — без руки и обеих грудей. Она демонстрировала свои шрамы, словно награды. Говорила она как уроженка Луизианы, по-видимому, протестантка. В единственной руке она держала ядовитую змею.

— Я была узницей дьявола! — вещала женщина. — И я спаслась. Я, но не мои несчастные дети и не другие христиане. Добрые христиане ждут спасения. Идите же вниз, сильные братья, идите, вызволяйте слабых. Несите свет Господа во тьму Аида! Да поможет вам Иисус, и Отец, и Дух Святой!..

Айк попятился. Сколько же заплатили этой женщине со змеей, чтобы она показывала свои шрамы, обращала людей и вербовала легковерных? Слишком уж ее шрамы напоминали те, что остаются после удаления грудных желез. В любом случае, не похожа она на бывшую узницу. Слишком уверенная.

На самом деле у хейдлов были пленники, но они не обязательно нуждались в спасении. Те, кого доводилось встречать Айку, те, кто прожил какое-то время у хейдлов, стали как пустое место. Для людей, попавших в подземелье, плен становился чем-то вроде своеобразного бегства от повседневных забот и трудностей. Сказать такое вслух — страшная ересь, особенно среди таких вот патриотов, проповедующих свободу, но Айку был знаком этот соблазн — отдаться власти другого существа и ни за что не отвечать.

Он пробрался через толпу вверх по ступеням и вошел в средневековое здание. Тут имелись признаки и двадцатого века: национальные символы, включенные в рисунок мозаичного пола, на одном из витражей — портреты астронавтов, летавших на Луну. Если бы не это, можно было подумать, что сейчас самый разгар черной чумы.

Воздух наполнен запахом дыма и ладана, запахом потных тел и гнилых фруктов; от каменных стен отдается эхо молитв. Католическое «Конфитеор» и иудейский каддиш; призывы к Аллаху смешиваются с гимнами Аппалачских гор. Молитвы о Втором пришествии, об эре Водолея, о едином Боге, ангелах. Всеобщая мольба о спасении. Похоже, тысячелетие предстоит не слишком веселое.

Перед рассветом, помня о своем обещании Бранчу, Айк вернулся на перекресток Восемнадцатой авеню и улицы С. Сюда ему было велено явиться. Он присел на гранитные ступени и стал ждать девяти часов. Несмотря на предчувствие, Айк сказал себе, что возврата нет. Теперь его доброе имя в руках каких-то незнакомцев.

Солнце медленно вставало, величественным маршем надвигаясь на узкие ущелья небоскребов. Айк смотрел на свои следы, тающие на инее газона. Сердце у него упало.

Его переполнила печаль, ощущение предательства. Какое право имел он возвращаться в этот мир? Какое право имел мир возвращаться в него? Неожиданно собственное присутствие здесь, попытка оправдаться перед неизвестными людьми показалась ему страшной ошибкой. Зачем было сдаваться? Ну и что, если его признают виновным?

В какой-то миг, перебирая в уме всю жизнь, Айк вернулся к своему пленению. Никаких видимых образов. Великий вопль. Костлявый изможденный человек, прижавшийся к его плечу. Запах камней. И цепи — вечная недомузыка, без ритма, без мелодии. Не грозит ли ему это снова? Бежать, подумал Айк.

— Не думал, что ты здесь, — услышал он. — Думал, за тобой придется побегать.

Айк поднял глаза. Перед ним стоял очень широкий человек лет пятидесяти. Несмотря на джинсы и куртку — все опрятное и дорогое, — осанка выдавала военного. Айк скосил глаза влево, потом вправо — они были одни.

— Вы защитник?

— Защитник?

Айк смутился. Знает ли его собеседник, кто он?

— Защитник, в суде. Не знаю, как это правильно называется. Адвокат.

Человек понимающе кивнул:

— Конечно, меня можно называть и так.

Айк встал.

— Тогда покончим побыстрее.

Он изнывал от страха, но никакого другого выхода не видел.

Его собеседник немного растерялся:

— Ты не заметил, что на улицах никого? Все закрыто. Сегодня воскресенье.

— Тогда что мы тут делаем? — спросил Айк.

Происходящее показалось ему страшно глупым. Ему конец.

— Делом занимаемся.

Айк весь извелся. Что-то не так. Бранч велел ему прийти сюда в это время.

— Вы не адвокат.

— Меня зовут Сэндвелл.

Возникла пауза — Айк не знал, что сказать. Когда Сэндвелл понял, что Айк впервые о нем слышит, он улыбнулся — с некоторым сочувствием.

— Когда-то я был командиром у твоего друга Бранча, — объяснил он. — В Боснии, еще до того, как с ним случилась беда. То есть до того, как он изменился. Он был честным человеком. — И Сэндвелл добавил: — Думаю, таким и остался.

Айк согласился. Есть вещи, которые не меняются.

— Я слышал о твоих неприятностях, — продолжал Сэндвелл. — Читал твое дело. Последние три года ты хорошо нам служил. Все тебе просто дифирамбы поют. Отлично ориентируешься, прекрасный разведчик, хорош в бою. С тех пор как Бранч тебя приручил, ты принес немало пользы. Впрочем, и тебе от нас была польза — ты смог рассчитаться, получить око за око, так ведь?

Айк ждал. Это «нас» создавало впечатление, что Сэндвелл все еще связан с армией. И в то же время что-то в нем — не наряд деревенского щеголя, а скорее манера держаться — наводило на мысль, что он клюет не только из этой кормушки.

Молчание Айка начало раздражать собеседника. Айк догадался, потому что следующий вопрос был провокационным.

— Когда Бранч тебя нашел, ты вел рабов, верно? Был у них за главного, вроде надзирателя. И одним из них.

— Называйте, как хотите, — ответил Айк.

Напоминать ему о прошлом — все равно что бросить в него камень.

— Это важно. Ты перешел к хейдлам или нет?

Сэндвелл ошибался. Совершенно не важно, что думал Айк. Айк по собственному опыту знал: люди составляют обо всем суждение независимо от истины, даже если истина ясна.

— Вот потому люди и не верят вам, побывавшим у хейдлов, — сказал Сэндвелл. — Я прочитал достаточно много психологических характеристик. Вы похожи на ночных животных. Вы — существа полумрака. Живете между двумя мирами, между светом и тьмой. Ни правые, ни виноватые. В лучшем случае слегка сумасшедшие. При обычных обстоятельствах было бы безрассудно полагаться в бою на таких, как ты.

Айк знал, что его боятся и презирают. Считанные единицы спаслись из плена хейдлов; большинство отправилось прямиком в палаты, обитые войлоком. Некоторым удалось реабилитироваться и вернуться к работе, в основном в качестве проводников у шахтеров или религиозных переселенцев.

— Вот тебе мое мнение, — сказал Сэндвелл. — Ты мне не нравишься, но я не верю, что восемнадцать месяцев назад ты хотел дезертировать. Я прочел рапорт Бранча об осаде Альбукерке-десять. Я считаю, что ты действительно перешел линию фронта. Но думаю, тебе важнее было не спасти своих товарищей, оставшихся в лагере, а рассчитаться с теми, кто сделал тебе вот это. — И Сэндвелл указал на шрамы на лице и руках Айка: — Я понимаю, что такое ненависть.

Поскольку Сэндвелл, казалось, удовлетворен, Айк не стал возражать. Все считали, что он повел солдат против своих бывших захватчиков с целью отомстить. Айк оставил попытки растолковать, что, на его взгляд, армия тоже ведет захватническую войну. Ненависть в его уравнение не вписывалась. Она была ни при чем, иначе Айк давно бы уничтожил себя. Его вело только любопытство.

Айк и сам не заметил, как шагнул прочь от собеседника, ища защиты от солнечных лучей. Поймав на себе взгляд Сэндвелла, он остановился.

— Ты — не из этого мира. — Сэндвелл улыбался. — Думаю, ты и сам понимаешь.

Он был сама доброжелательность.

— Я уеду, как только меня отпустят, — сказал Айк. — Мне нужно отмыть свое имя. А потом опять за работу.

— Ты в точности, как Бранч. Но тут все не так просто. Суд липовый. А угроза хейдлов в прошлом. Они ушли.

— Не будьте так уверены.

— Все зависит от взглядов. Люди хотят, чтобы дракон был убит. Это значит, у нас теперь нет надобности в неудобных людях и бунтарях. Не нужны нам проблемы, разочарования и беспокойство. Вы нас пугаете. Вы похожи на хейдлов. Нам не нужны напоминания о прошлом. Год или два назад суд принял бы во внимание твои способности и ценность в боевой обстановке. А теперь им нужен корабль без течи. Дисциплина и порядок.

Сэндвелл небрежно продолжил:

— Короче говоря, ты покойник. Не принимай это как личное. Твое дело — не единственное. Армия хочет очистить свои ряды от всего сомнительного и неприятного. Ваше время прошло. Разведчики и партизаны уходят. Так всегда бывает, когда война кончается. Весенняя уборка.

«Бумажная посуда», — вспомнил Айк слова Бранча. Следовало знать или предвидеть, что чистка неизбежна. Такая простая правда. Но Айк оказался не готов ее услышать. Он почувствовал боль и даже некоторое облегчение: оказывается, он еще способен чувствовать.

— Бранч уломал тебя положиться на снисхождение суда, — констатировал Сэндвелл.

— Что еще он вам рассказал? — Айк чувствовал себя невесомым, как сухой лист.

— Бранч-то? Мы с ним не виделись со времен Боснии. Нашу встречу устроил один из моих помощников. Бранч уверен, что ты тут встречаешься с поверенным, хорошим знакомым его знакомого. С посредником.

«К чему такая сложность?» — думал Айк.

— Большого полета фантазии тут не требуется, — продолжал Сэндвелл. — На что же тебе рассчитывать, если не на снисхождение? Но, как я уже сказал, это не реально. Твое дело решено.

Его тон — не насмешливый и не сочувственный — говорил Айку, что надежды нет. Не стоит терять время, спрашивать о решении. Он просто спросил, какое его ждет наказание.

— Двадцать лет, — сообщил Сэндвелл. — Тюрьма Ливенворт.

Айку показалось, что небо раскололось на куски. Не думать, приказал он себе. Не чувствовать. Однако солнце поднялось и душило Айка его собственной тенью. Он видел под ногами свой изломанный силуэт.

Сэндвелл терпеливо ждал.

— Вы пришли полюбоваться, как я умираю? — решился Айк.

— Я пришел дать тебе шанс. — Сэндвелл протянул визитную карточку. На ней стояло имя: «Монтгомери Шоут». Ни должности, ни адреса. — Позвони этому человеку. У него есть для тебя работа.

— Какая еще работа?

— Мистер Шоут сам тебе расскажет. Главное, что работать придется глубоко — никакой закон до тебя не докопается. Есть зоны, где не действует экстрадиция. Там тебя не достанут. Только действовать нужно немедленно.

— Вы работаете на него? — спросил Айк.

«Притормози, — сказал он себе, — возьми след, отыщи отправную точку и иди».

Сэндвелл был непроницаем.

— Меня попросили найти человека с определенными навыками. Мне повезло, что я нашел тебя в таком затрудненном положении.

Тоже своего рода информация. Значит, и Сэндвелл, и Шоут замешаны в чем-то противозаконном, или тайном, или просто опасном — так или иначе, но для чего-то понадобилось устроить секретную встречу в воскресное утро.

— Бранчу вы не сказали, — заметил Айк.

Ему это не нравилось. Речь шла не о том, чтобы получить разрешение Бранча, а о его, Айка, будущем. Убежать — значит навсегда вычеркнуть армию из своей жизни.

Сэндвелл не извинялся.

— Можешь не осторожничать, — сказал он, — если ты решишься, тебя объявят в розыск. И первое, что они сделают, — допросят тех, кто был с тобой близок. Мой тебе совет: не нужно их компрометировать. Не звони Бранчу. У него и так проблем хватает.

— Значит, мне нужно исчезнуть? Словно меня и не было?

Сэндвелл улыбнулся:

— Тебя и так никогда не было.

 

7

Миссия

Манхэттен

Али была в сандалиях и легком платье, словно надеялась оттянуть этим приход зимы. Охранник отметил имя в списке, поворчал, что она слишком рано — других, мол, еще нет, но все-таки провел ее через металлодетектор. Выпалил пару указаний. И она осталась одна в музее искусств Метрополитен.

С чувством, что она единственный человек на земле, Али остановилась у маленького полотна Пикассо. Потом у огромной картины Бирштадта с видом Йеллоустоунского национального парка. Подошла к главной экспозиции, которая называлась «Дары преисподней». Подзаголовок гласил: «Искусство секонд-хэнд». Посвященная изделиям преисподней, выставка демонстрировала в основном предметы, которые вновь оказались наверху благодаря солдатам или шахтерам. Почти все экспонаты были когда-то так или иначе похищены у людей. Отсюда и название.

Корделия Дженьюэри назначила Али встречу, и та пришла заранее — отчасти полюбоваться музеем, отчасти посмотреть, на что способен homo hadalis. Или на что не способен. Идея выставки была такова: homo hadalis — запасливые воришки ростом с человека. Порождение подземного мира, они веками воруют у людей их изобретения. От древних горшков до пластиковых бутылок из-под кока-колы, от вудуистских амулетов до фарфоровых статуэток династии Тан, от архимедовых винтов до скульптур Микеланджело, считавшихся утраченными.

Кроме творений человеческих рук были также изделия из людей. Али подошла к известному «Надувному мячу», сшитому из разноцветных лоскутов человеческой кожи. Назначения его никто не знал, но окаменевшая идеальная сфера была для гомо сапиенс зрелищем оскорбительным: уж очень цинично ее создатель использовал расовые различия представителей этого вида — словно речь шла о лоскутах ткани.

Гораздо интереснее был кусок камня, выломанный из какой-то подземной стены. Его покрывали неизвестные письмена, почти каллиграфические. Организаторы, по-видимому, считали, что надпись сделана человеком, а потом попала в подземный мир, потому и включили ее в экспозицию. Задумчиво рассматривая каменную плиту, Али засомневалась. Надпись не походила ни на что, виденное ею раньше.

До нее донесся голос:

— Вот ты где, детка!

— Корделия? — сказала она и повернулась.

Стоящая перед ней женщина казалась чужой. Дженьюэри всегда была неукротимой — темнокожая амазонка с размашистыми жестами. А сейчас предстала неожиданно старой, словно съежившейся. Опираясь на трость, Корделия обняла Али — только одной рукой. Али прижала ее к себе и почувствовала, как у Корделии выступают ребра на спине.

— Деточка моя, — счастливо прошептала Дженьюэри.

И Али прижалась щекой к волосам — седым и коротко подстриженным. Вдохнула знакомый запах.

— Мне охранник сказал, что ты уже час как пришла. — Дженьюэри повернулась к высокому мужчине, который приблизился вслед за ней. — Что я тебе говорила? Всегда-то она бежит впереди паровоза, с детства такая. Не зря ее прозвали Али-мустанг. Легенда графства Керр. И видишь, какая красавица?

— Корделия! — упрекнула Али.

Дженьюэри была самой скромной на свете женщиной, но и самой хвастливой. Своих детей она не имела и за несколько лет усыновила несколько сирот; всем им приходилось терпеть ее приступы материнской гордости.

— Ну, ясно, говорю же, — не унималась Дженьюэри. — Никогда и в зеркало не смотрится. Когда она ушла в монахини, в Техасе был траур — крутые техасские парни рыдали под техасской луной, словно безутешные вдовы.

И сама Дженьюэри плакала, вспомнила Али. Плакала и снова и снова просила прощения, что не может понять призвания Али. По правде сказать, теперь Али и сама его не понимала.

Томас держался в стороне. Близкие люди встретились после долгой разлуки, и он старался не мешать. Али хватило одного взгляда, чтобы его рассмотреть.

Высокий, поджарый, под семьдесят. Глаза ученого, но телосложение крепкое. Али его раньше не видела, однако, несмотря на отсутствие белого воротничка, узнала священника: она их чувствовала. Наверное, потому, что и сама стояла особняком от других.

— Али, ты должна меня простить, — сказала Дженьюэри. — Я тебе говорила о дружеском свидании, а сама привела людей. Но так нужно.

Али увидела двоих мужчин, прохаживающихся в другом конце зала. Худощавый слепой старик и с ним высокий юноша. В дальние двери вошли еще несколько человек постарше.

— Это я виноват.

Томас протянул руку. Вот и конец. Али рассчитывала провести с Дженьюэри впереди целый день, а тут, оказывается, какие-то дела.

— Вы даже не представляете, как мне нужно было с вами познакомиться. Тем более что вы отбываете в аравийские пески.

— Речь о твоем академическом отпуске, — сказала сенатор. — Я подумала — об этом можно рассказать.

— Саудовская Аравия, — продолжал Томас. — Не самое подходящее место для молодой особы, особенно в наше время. С тех пор как к власти пришли фундаменталисты, там в большом почете шариат. Не завидую вам — целый год проходить в абае.

— Перспектива одеваться по-монашески меня не пугает.

Дженьюэри расхохоталась.

— Я тебя никогда не понимала, — призналась она. — Тебе дают целый год, а ты снова отправляешься в пустыню.

— Мне знакомо это чувство, — сказал Томас. — Вам, должно быть, не терпится увидеть иероглифы.

Али насторожилась. О наскальных надписях она Корделии не сообщала. Томас объяснил, обращаясь к Дженьюэри:

— В южных окрестностях Йемена их особенно много. Протосемитские письмена. Саудовский век тьмы.

Али пожала плечами, словно речь шла об известных всем фактах, но внутренне напружинилась. Иезуит как-то проведал о ее планах. Что еще ему известно? Знает ли Томас о другой причине ее отпуска, о том, что она оттягивает принятие окончательного обета? Отсрочка понадобилась как для занятий наукой, так и для нее самой — для испытания веры. Быть может, его прислала мать-настоятельница, чтобы он исподволь ее направлял? Али тут же прогнала эту мысль. Они бы не посмели. Такой выбор — ее дело, а не какого-то иезуита.

Томас словно прочел опасения Али.

— Видите ли, я слежу за вашей карьерой, — объяснил он. — Я и сам балуюсь антропологией и лингвистикой. Ваша работа о неолитических надписях и праязыке написана… как бы это сказать… весьма изящно для вашего возраста.

Он явно старался, чтобы его слова не прозвучали лестью, и правильно делал. Али нелегко заморочить.

— Я прочитал все ваши работы, которые смог найти, — продолжал Томас. — Смело и весьма, особенно для американки. Большинство исследований по праязыкам пишется в Израиле русскими евреями. Но им просто деваться некуда. А вы-то молоды, перед вами все дороги, и все же вы взялись за такое неортодоксальное исследование. Происхождение языка.

— Не понимаю, почему люди так рассуждают, — сказала Али. Томас задел ее за живое. — Находя путь к первым нашим словам, мы возвращаемся к нашим истокам. И это приближает нас к Господу.

«Да, именно так», — подумала она. При всей наивности подобных рассуждений. Такова сущность ее исследований, ее разума и души. Иезуита ответ, казалось, вполне удовлетворил. Впрочем, для Али это значения не имело.

— Скажите мне как профессионал, — попросил он. — Что вы думаете о выставке?

Ее явно проверяли, и без Дженьюэри тут тоже не обошлось. Али решила уступить, но осторожно.

— Я немного удивлена, — отважилась она признаться, — их вкусом к священным реликвиям.

И Али показала на стенд с четками — из Тибета, Китая, Сьерра-Леоне, Перу, Византии, страны викингов, Палестины. Рядом — витрины с распятиями, потирами, изображениями для медитации, сделанными из золота и серебра.

— Кто бы мог подумать — хейдлы собирают такие изящные изделия. Я такого от них не ожидала.

Монахиня подошла к монгольским доспехам двенадцатого века; на них, исколотых, до сих пор оставались пятна крови. Повсюду висело и лежало оружие, носившее следы долгого применения, доспехи, пыточные орудия… хотя в описании экспозиции сказано, что эти предметы были изготовлены людьми.

Они остановились перед известной фотографией хейдла, который замахнулся дубиной на робота-разведчика. Первая встреча современного человека с «ними» — событие из тех, что не забываются. Люди навсегда запоминают, где они были и чем занимались в тот момент. Существо на фотографии выглядело разъяренным и походило на демона; на белой голове торчали наросты, напоминающие рога.

— Какая жалость! — сказала Али. — Может случиться, что мы так и не узнаем, кто же на самом деле были хейдлы. Будет слишком поздно.

— Возможно, и сейчас уже поздно, — предположила Дженьюэри.

— Не верю, — ответила Али.

Томас и Дженьюэри обменялись взглядами. Томас принял какое-то решение.

— Я думаю, нам стоит кое-что обсудить, — предложил он.

Али сразу же поняла, что именно ради этого и затеяна ее поездка в Нью-Йорк, которую организовала и оплатила Дженьюэри.

— Мы принадлежим к некоему сообществу, — начала объяснять Корделия. — Томас долго собирал нас по всему миру. Мы называем себя «Братство Беовульфа». Это неофициальная организация, и собираемся мы очень редко. Встречаемся в каком-нибудь месте, чтобы поделиться собранными сведениями и…

Прежде чем она успела продолжить, раздался крик охранника.

— Положите на место!

Охранники бросились на шум. В центре событий оказались те двое, что вошли вслед за Дженьюэри и Томасом. Виновником был молодой человек. Он поднял с одной из витрин железный меч.

— Это он для меня, — оправдывался его слепой спутник, принимая меч в протянутые ладони. — Я попросил Сантоса…

— Джентльмены, все в порядке, — сказала охранникам Дженьюэри. — Доктор де л'Орме — известный специалист.

— Бернард де л'Орме? — прошептала Али.

Этот легендарный ученый пересек реки и джунгли, проводил раскопки в Азии. Читая о нем, Али представляла его человеком огромной физической силы.

Де л'Орме продолжал невозмутимо ощупывать древнесаксонский клинок и обернутую кожей рукоятку, «рассматривать» их кончиками пальцев. Он понюхал кожу, лизнул железо.

— Великолепен, — произнес ученый.

— Что ты делаешь? — спросила Дженьюэри.

— Вспоминаю кое-что, — ответил он. — Один аргентинский поэт рассказал о двух гаучо, вступивших в смертельный поединок на ножах, потому что их заставил сам клинок.

Слепой держал меч, которым когда-то бился человек, а потом демон.

— Я просто подумал — а может ли железо помнить? — сказал он.

— Друзья мои, — обратился ко всем Томас, — пора начинать.

* * *

Из-за темных стеллажей с книгами выступили фигуры. Али вдруг почувствовала себя полуголой. В Ватикане зима все еще изводила мощеные улицы слякотью. По контрасту ее рождественские каникулы в Нью-Йорке казались истинно римскими, благословенными, словно позднее лето. Однако летнее платье Али подчеркивало дряхлость собравшихся: все остальные мерзли, несмотря на теплую погоду. Некоторые были в элегантных спортивных куртках, прочие, дрожа, кутались в кофты и плащи.

Все общество собралось за столом английского дуба, изготовленным до эпохи великих соборов. Он пережил войны и террор, королей, пап, буржуа и даже исследователей.

На стенах висели морские карты, на которых еще не было Америк.

Тут же стояли сверкающие приборы, которыми когда-то пользовался капитан Блай, чтобы отыскать дорогу назад, к цивилизации.

За витриной была карта из веточек и ракушек — по таким микронезийские рыбаки отыскивали между островами океанские течения. В углу стояла мудреная Птолемеева астролябия, которую использовали в судебном процессе Галилея. На одной из стен висела Колумбова карта Нового Света, необычная, с белыми пятнами, выполненная на пергаменте из овечьей шкуры — ноги животного указывали главные румбы.

Были тут и огромные распечатки снимков Луны, сделанных астронавтом Бадом Персивелом, — исполинская голубая жемчужина, висящая в пустоте. Бывший астронавт довольно нескромно уселся прямо под своим фото, и Али сразу его узнала. Дженьюэри сидела рядом с Али и шепотом называла имена присутствующих. Али радовалась, что Дженьюэри с ней.

Когда все сели, дверь открылась, и, прихрамывая, вошел последний участник заседания. Али сначала решила, что это хейдл. Казалось, вместо кожи у него расплавленный и застывший пластик. На глазах — темные горнолыжные очки, непроницаемые для искусственного света. Пораженная, Али отпрянула — ей еще не случалось видеть хейдла, ни живого, ни мертвого. Он сел на соседний стул, и Али услышала его тяжелое дыхание.

— Я уж думала, ты не соберешься, — обратилась к нему Дженьюэри через плечо Али.

— С желудком что-то неладно, — отозвался он. — Вода, наверное. Обычно несколько недель проходит, пока привыкну.

Али поняла, что он — человек, а дышит тяжело, потому что недавно поднялся на поверхность. Ей еще не приходилось видеть людей, настолько изуродованных субтеррой.

— Познакомься Али, майор Бранч. Засекреченная личность. Служит в армии, наш тамошний связной. Мой старый друг. Я нашла его в госпитале несколько лет назад.

— Иногда я думаю, нужно было меня там и оставить, — поддразнил он и протянул Али руку: — Просто Элиас.

Он состроил странную гримасу, и Али поняла, что это улыбка — без участия губ. Рука была словно камень. Мускулы как у быка, но сколько ему лет — понять невозможно. Огонь и шрамы уничтожили признаки возраста.

Кроме Томаса и Дженьюэри Али насчитала одиннадцать человек, включая и молодого протеже де л'Орме. За исключением Сантоса, самой Али и таинственной личности рядом с ней, присутствующие были стары. Вместе они представляли семьсот лет жизненного опыта и памяти — если не говорить о документированной человеческой истории. Почтенные старики. Многие оставили университеты, компании или правительства, где занимали важные посты. Их награды и репутация стали им не нужны. Теперь эти люди жили жизнью разума, изо дня в день поддерживаемые лекарствами. Старики с тонкими костями.

«Братство Беовульфа» оказалось удивительным сборищем энтузиастов.

Али обозревала немощную компанию, разглядывала лица, запоминала имена. Собравшиеся представляли больше наук, чем существует колледжей в иных университетах.

Монахиня опять пожалела о своем легком наряде. Он висел на ней, словно тяжкая ноша. Длинные волосы щекотали спину. Она чувствовала свое тело под одеждой.

— Могли бы предупредить, что забираете нас от семей, — проворчал человек, чье лицо Али знала по старым журналам «Таймс».

Десмонд Линч, специалист по Средневековью и убежденный пацифист. В тысяча девятьсот пятьдесят втором году получил Нобелевскую премию за биографию Дунса Скота, философа тринадцатого века. Он использовал ее как финансовые подмостки для борьбы буквально со всем — от «охоты на ведьм», которую устроил генерал Маккарти в отношении коммунистов, до ядерной бомбы и, позже, войны во Вьетнаме. Это уже история!

— Так далеко от дома, — пожаловался он, — и в такую погоду. Да еще в Рождество!

Томас улыбнулся:

— Что, так плохо?

Линч убийственно взглянул на иезуита из-за набалдашника трости.

— Не будь так уверен, что мы в твоем распоряжении, — предостерег он.

— Об этом можешь не беспокоиться, — серьезно заверил Томас. — Я слишком стар и не уверен даже в следующем дне.

Все слушали. Томас обвел взглядом лица.

— Если бы ситуация не была критической, — сказал он, — я никогда бы не злоупотребил вашей помощью для столь опасной миссии. Но — ситуация именно такова. И потому вы здесь.

— Но почему именно здесь? — спросила крошечная женщина в детском инвалидном кресле. — И именно теперь — это как-то… не по-христиански, отец.

Вера Уоллах, вспомнила Али. Врач из Новой Зеландии. Она в одиночку противостояла и Церкви, и никарагуанским властям, настояв на введении контроля над рождаемостью. Против нее были штыки и распятия, и все же Вера принесла беднякам спасение — презервативы.

— Да, — проворчал худой мужчина, — время унылое. Почему сейчас?

Хоук, математик. Али видела, как он развлекался с картой, на которой материки были как бы вывернуты наизнанку и видны изнутри.

— И всегда-то так, — сказала Дженьюэри, недовольная его сарказмом, — Томас вечно нам навязывает таким манером свои тайны.

— Могло быть и хуже, — прокомментировал Pay, другой нобелевский лауреат.

Родился в Индии, в штате Уттар Прадеш, в семье неприкасаемых и ухитрился попасть в нижнюю палату индийского парламента. Там он много лет был спикером от своей партии.

Позже Pay почти решил уйти от мира, отказаться от своего имени — и одежды — и встать на путь садху, отшельника, живущего подаянием: горстка риса в день.

Томас дал им еще несколько минут — поприветствовать друг друга и побранить его самого. Дженьюэри продолжала шепотом рассказывать Али о присутствующих. Вот Мустафа, александриец из древнего коптского рода; его мать ведет род от самого Цезаря. Христианин по вероисповеданию, он отлично разбирался в шариате — мусульманском законодательстве — и один из немногих умел объяснить его людям Запада. Мустафа страдал от эмфиземы и мог говорить только обрывочными фразами.

На противоположном конце стола сидел промышленник Фоули, сколотивший помимо основного состояния несколько побочных: одно — на пенициллине во время корейской войны, другое — на плазме и крови; потом он увлекся борьбой за гражданские права и облагодетельствовал нескольких страдальцев. Сейчас он спорил о чем-то с астронавтом Бадом Персивелом. Али вспомнила и его историю: сделав свой первый шаг по Луне, Персивел отправился на Арарат искать Ноев ковчег, обнаружил геологические свидетельства того, что много веков назад воды Красного моря действительно расступились, а потом изучал прочие бредовые идеи.

Ясно — «Беовульф» состоит из кучки анархистов и неудачников.

Наконец все успокоились. Наступила очередь Томаса.

— Я счастлив иметь таких друзей, — сказал он Али. Она удивилась. Слушали все, но обращался иезуит именно к ней. — Редкие души. Много-много лет во время моих странствий я наслаждался их обществом. Каждый из присутствующих немало потрудился, чтобы отвратить человечество от наиболее разрушительных идей. Их награда… — Томас криво улыбнулся, — это их призвание.

Последнее слово он употребил не случайно. Видно, каким-то образом прознал, что монахиня не тверда в своем обете. Но ведь ее призвание не ослабло, только… изменилось.

— Мы прожили достаточно долго, чтобы понять: зло — реально и не случайно, — продолжал Томас. — И последние годы мы пытались его найти. Мы поддерживали друг друга, собирали вместе наши знания и плоды наблюдений. Это было нетрудно.

Казалось, действительно просто. Немолодые люди посвящают свободное время борьбе со злом.

— Наше самое сильное оружие — знания, — добавил Томас.

— Значит, вы — научный кружок, — сказала Али.

— Мы — рыцари круглого стола, и даже более того, — ответил Томас. Некоторые заулыбались. — Видите ли, я намерен найти Сатану. — Иезуит встретился глазами с Али, и монахиня поняла, что он не шутит. Как и остальные.

Али не сдержалась:

— Найти черта?

Группа нобелевских лауреатов и книжников свела поиски Зла к игре в прятки!

— Черт, — с трудом выдохнул египтянин Мустафа, — бабьи сказки!

— Не черта, а Сатану, — поправила Дженьюэри.

Теперь все смотрели на Али. Никто не спрашивал, почему она здесь — значит, им про нее известно. Неспроста Томас знает о ее планах поездки в Аравию, об изучении доисламской письменности, о поисках протоязыка. Члены общества собирали об Али информацию. Ее хотят завербовать. Что же здесь происходит? Чего ради Дженьюэри втянула ее в это дело?

— Сатану? — переспросила Али.

— Именно, — подтвердила сенатор. — Такова наша главная цель. И это — реальность.

— О какой реальности вы говорите? О черте, который является недоедающим и недосыпающим монахам? Или о бунтаре, описанном Мильтоном?

— Успокойся, — сказала Дженьюэри. — Мы, может быть, и старые, но не глупые. Сатана — понятие растяжимое. В данном случае оно отражает наши представления о централизованном руководстве хейдлов. Назовем его как угодно — верховным вождем, главнокомандующим, Чингисханом или Аттилой. А возможно, тут действует совет мудрецов или полководцев. Такая концепция вполне логична.

Али предпочла отмолчаться.

— Конечно, это слова, не более, — снова вступил Томас. — Наименование «Сатана» относится к историческому персонажу. К недостающему звену между нашими сказками про ад и геологически подтвержденным фактом его реальности. Подумайте сами. Если существовал исторический Христос, почему не мог существовать исторический Сатана? Подумайте — что такое ад? Недавние события говорят нам, что старые предания лгали — и в то же время говорили правду. Преисподняя полна вовсе не мертвых душ и демонов, однако там действительно есть люди-узники, а также местное население, которое до недавнего времени яростно отстаивало свою территорию. И хотя тысячи и тысячи лет хейдлов демонизировали в человеческом фольклоре, они, по-видимому, очень похожи на нас. У них, как вы знаете, есть письменность, во всяком случае была. Судя по руинам, они создали выдающуюся цивилизацию. Возможно, у них даже есть душа.

Али не могла поверить, что такое говорит священник. Права человека — это одно, а Божья благодать — совсем другое. Даже если у хейдлов есть генетическое родство с людьми, возможность наличия у них души маловероятна с точки зрения теологии. Церковь не признает души у животных, даже у высших приматов. Только человека ждет Спасение.

— Никак не пойму, — сказала Али. — Вы пытаетесь найти существо, называемое Сатаной?

Никто не возразил.

— Но зачем?

— Ради мира, — сказал Линч. — Если он — верховный вождь и с ним можно вступить в переговоры, мы попробуем добиться вечного мира.

— Ради знаний, — сказал Pay. — Представьте только, что он может знать, куда может нас повести.

— А если он военный преступник, — вступил Элиас, который и тут оставался солдатом, — тогда ради справедливости. Ради наказания.

— Так или иначе, — заключила Дженьюэри, — мы стремимся принести свет во тьму. Или тьму в свет.

Так наивно. Так по-детски. Так притягательно и исполнено надежды. И почти убедительно — гипотетически. Новый Нюрнбергский процесс — для царя преисподней. Али погрустнела. Конечно, их втянут в сражение с ветряными мельницами. Томас притащил их всех обратно в мир, из которого они почти уже ушли.

— И как вы намерены отыскать это создание — или существо, или воплощение чего-то, или кто он там? — спросила Али. Вопрос был риторический. — Как вы надеетесь найти именно этого, единственного, если войска не могут найти вообще ни одного хейдла? Говорят, что они полностью вымерли.

— Вы настроены скептически, — сказала Вера, — но иначе и быть не могло. Ваш скепсис для нас очень важен. Без него вы бы нам не пригодились. Поверьте, и мы были настроены так же, когда Томас впервые изложил нам свою концепцию. Но вот прошли годы, а мы являемся по его первому требованию.

Вступил Томас:

— Вы спросили, как мы надеемся найти исторического Сатану? Сунуть руку в нору, нащупать и вытащить.

— С помощью наших знаний, — сказал математик Хоук. — Исследуя поднятые материалы, перепроверяя свидетельства, мы составим полную картину. Изучим его поведенческий профиль.

— Я это называю универсальной теорией Сатаны, — заявил Фоули. У него был разум делового человека, стратегический, нацеленный на получение максимальной отдачи. — Некоторые из нас бывают в библиотеках, посещают археологические раскопки, научные центры по всему миру. Другие опрашивают выживших, ищут зацепки. Таким образом мы надеемся выявить психологические шаблоны, обнаружить слабости, которые можно будет использовать на переговорах. Если повезет, мы даже сумеем составить описание внешности.

— Ваша затея похожа на… на авантюру, — сказала Али. Ей не хотелось никого обижать.

— Взгляните на меня, — попросил Томас.

Наверное, это была игра света. Или что-то еще. Али вдруг показалось, что ему тысяча лет.

— Он там, он существует. И уже много лет я не могу его поймать. Так не может больше продолжаться.

Али колебалась.

— Да, такова дилемма, — сказал де л'Орме. — Для неверия жизнь слишком коротка, для веры — слишком длинна.

Али вспомнила о его отлучении и подумала, что для него, наверное, это было мучительно.

— Трудность в том, что Сатана прячется на виду, — сообщил де л'Орме. — И всегда прятался. Он прячется в нашей реальности. Даже в виртуальной реальности. А мы пытаемся проникнуть в иллюзию. Надеемся таким образом его найти. Покажи, пожалуйста, мадемуазель фон Шаде фотографию, — обратился он к помощнику.

Сантос вынул рулон глянцевой фотобумаги. На фотографии была изображена старинная карта. Чтобы разглядеть ее, Али пришлось подняться. Остальные собрались вокруг.

— Остальные имеют преимущество — изучали ее несколько недель, — пояснил де л'Орме. — Это маршрутная карта, известная под названием Петингерова таблица. Оригинал имеет ширину один фут и длину двадцать один фут. На карту нанесена сеть средневековых дорог общей протяженностью семьдесят тысяч миль — от Британских островов до Индии. Кроме дорог — источники, мосты, реки, моря. Правда, соотношение долготы и широты не соблюдено. Главное там — сама дорога. — Археолог сделал паузу. — Я всех просил найти на фотографии что-либо необычное. Особенно обращаю ваше внимание на латинскую фразу «Здесь драконы» в середине карты. Никто не заметил ничего особенного?

— Половина восьмого утра, — заявил кто-то. — Заканчивайте свою лекцию, чтобы мы могли наконец позавтракать.

— Прошу, — сказал де л'Орме своему помощнику.

Сантос поставил на стол деревянный ящик, вынул из него толстый свиток и стал осторожно его разворачивать.

— Это оригинал, — пояснил де л'Орме. — Он хранится в музее.

— Так вот почему нас собрали в Нью-Йорке! — догадался Персивел.

— Пожалуйста, сравните, — предложил де л'Орме. — Как видите, фото повторяет оригинал в масштабе один к одному. Я хочу продемонстрировать, что не всегда можно доверять глазам. Сантос!

Молодой человек достал резиновые перчатки, хирургический скальпель и склонился над картой.

— Что вы делаете? — тревожно воскликнул какой-то изможденный мужчина. Его звали Гольт; позже Али стало известно, что он энциклопедист и придерживается взглядов Дидро, что все на свете можно исследовать и расположить в алфавитном порядке. — Эту карту запрещено трогать! — протестовал он.

Акт вандализма, совершающийся прямо на глазах, заставил всех проснуться. Все подошли ближе.

— Тот, кто изготовил карту, — сказал де л'Орме, — сделал ее хранилищем некоей тайны. Надежным хранилищем. Если бы не мои чувствительные пальцы — пальцы слепого, тайну бы никогда не раскрыли. В нашем благоговении перед древностью есть что-то нездоровое. Мы стараемся обращаться с вещами так осторожно, что они утрачивают свое первоначальное предназначение.

— Так что там? — выдохнул кто-то.

Сантос отыскал на карте небольшую поросшую лесом гору, из недр которой вытекала река, и провел по этому месту скальпелем.

— Я не вижу, — продолжал де л'Орме, — и мне иногда доступны некоторые вольности. Я могу прикасаться к вещам, до которых прочие люди дотронуться не могут. Несколько месяцев назад я нащупал на карте небольшое уплотнение. Мы просветили пергамент рентгеновскими лучами и увидели внутри фантомное изображение. Пришлось нам прибегнуть к хирургическому вмешательству.

Сантос открыл на пергаменте маленькую потайную дверцу в горе — на петлях, сделанных из ниток. Под горой оказался дракон. Грубо сделанный, но, несомненно, дракон. В лапах он сжимал букву «В».

— «В» означает «Beliar», или «Велиал», — пояснил де л'Орме. — То есть «не-бог». Другое имя Сатаны. Это означает, что он принимал участие в составлении Петингеровой карты. В Евангелии от Варфоломея, трактате, относящемся к третьему веку, говорится о том, как вызванный из ада Сатана рассказывает о своем низвержении с небес.

Всех удивило мастерство и изобретательность изготовителя карты. Де л'Орме поздравляли с успехом.

— Ничего особенного. Очень просто. Гора с дверцей расположена в карстах бывшей Югославии. Река — подземная река Пивка, вытекающая из пещеры, называемой Постойнска-Яма.

— Постойнска-Яма? — рявкнул Гольт. — Так это же пещера Данте!

— Да, — подтвердил де л'Орме и предоставил Гольту продолжать.

— Постойнска-Яма — огромная пещера. Уже не первый век она привлекает туристов. Знать, землевладельцы спускались туда с местными проводниками. Данте посетил ее, когда изучал…

— Господи! — сказал Мустафа. — Целую тысячу лет доказательство легенды о Сатане располагалось прямо на виду. И вы говорите — «ничего особенного»?

— Потому что эта пещера больше не ведет туда, где мы еще не бывали, — пояснил де л'Орме. — Сейчас Постойнска-Яма — главный терминал для транспорта, идущего в подземелье и обратно. Реку подорвали. К входу ведет асфальтовое шоссе. А дракон — исчез. Тысячу лет эта карта подсказывала нам, где он когда-то жил или где был один из входов в его царство. Теперь Сатана может быть где угодно.

Томас опять взял слово:

— Здесь перед нами еще одно указание на то, что мы не можем сидеть дома и думать, будто все знаем. Мы должны позабыть об интуиции, пусть даже во многом от нее зависим. Мы должны прикоснуться к недосягаемому. Прислушаться к его шагам. Он — здесь, в старых книгах, в древних развалинах, произведениях искусства. В нашем языке, наших снах. Но понимание к нам не придет. Мы должны прийти к нему сами, куда бы нас это ни завело. Иначе мы просто будем смотреть в зеркала нашего собственного изобретения. Вы понимаете? Нам нужно изучить его язык. Изучить его мысли. И, быть может, привести его к людям.

Томас нагнулся. Стол слегка скрипнул под его весом. Иезуит посмотрел на Али.

— Правда в том, что мы должны выйти в мир. Должны рискнуть всем. И не возвращаться без победы.

— Даже если бы я верила в существование исторического Сатаны, — сказала Али, — это не моя битва.

* * *

Собрание закончилось несколько часов назад. «Братство Беовульфа» разошлось, Али осталась с Дженьюэри и Томасом. Она чувствовала себя усталой и в то же время как будто наэлектризованной, но старалась выглядеть невозмутимой. Томас был для нее загадкой. Из-за него она и сама себе казалась загадкой.

— Согласен, — ответил Томас. — Но ваша страсть к праязыку может помочь в нашей борьбе. Таким образом, наши интересы пересекаются.

Али посмотрела на Дженьюэри. В ее глазах было что-то незнакомое. Али ждала от нее поддержки, но видела только признательность и озабоченность. Что же вам от меня нужно?

То, что рассказал Томас, превосходило любое воображение. Он покрутил в руках глобус, потом остановил. Указал на Галапагосские острова:

— Через семь недель в субтерру через туннельную систему плиты Наска на дне Тихого океана отправится научно-исследовательская экспедиция. В ее составе около пятидесяти ученых — в основном из американских университетов и научных лабораторий. В течение следующего года они будут работать как исследовательский институт, созданный по модели Вудсхоулского института океанографии. Располагаться он будет в каком-то городе на подземных рудниках. Мы пытаемся узнать, в каком именно и существует ли он вообще. Майор Бранч весьма нам помог, но даже военная разведка не может объяснить, почему за этот проект взялся «Гелиос» и какие у них планы.

— «Гелиос»? — спросила Али. — Корпорация «Гелиос»?

— Это международный картель, включающий около десятка различных предприятий, причем в совершенно разных отраслях, — сказала Дженьюэри. — Оружие, ватные тампоны, компьютеры. Потом детское питание, недвижимость, автомобилестроение, переработка пластиков, издательское дело, теле- и кинопродукция, авиалинии. Они буквально неприкосновенны. Теперь благодаря основателю, К. К. Куперу, их курс резко переменился. Вниз, в недра планеты.

— Он баллотировался в президенты, — вспомнила Али. — Ты работала с ним в Сенате.

— В основном — против него, — сказала Дженьюэри. — Блестящий человек. Настоящий мечтатель. Тайный приверженец фашизма. А теперь неудачник и несчастный параноик. Его собственная партия обвиняет его в провале на выборах. Верховный совет в конце концов снял обвинение в фальсификации, но Купер сохранил искреннюю веру в то, что на него ополчился весь мир.

— После его поражения я ничего о нем не слышала, — призналась Али.

— Из Сената он ушел, вернулся в «Гелиос», — сообщила Дженьюэри. — Мы полагали, с ним покончено, но Купер спокойненько продолжал делать деньги. Причем даже те, кто за этим наблюдает, не сразу заметили, что именно он делает. Купер использовал посредников, несуществующие и подставные фирмы, скупал права на разработку и оборудование для проходки туннелей и соответствующие технологии. Он договорился с правительствами девяти стран Тихоокеанского бассейна о совместном бурении и обеспечении рабочей силой. Пока мы восстанавливаем порядок внизу, под нашими городами и континентами, «Гелиос» наложил лапу на все субокеанские исследования и разработку океанических недр.

— Я думала, колонизация находится в ведении международных организаций, — заметила Али.

— Так и есть, — ответила Дженьюэри. — Под юрисдикцией международного законодательства. Но ему некогда контролировать нейтральные территории, едва хватает времени разобраться с подземными открытиями.

— Я вот чего не понимаю, — сказал Томас. — Получается, что подземные территории океана теперь, словно Дикий Запад, принадлежат тому, кто первый открыл. Вспомните британские чайные компании в Индии, торговлю мехами в Северной Америке, земельные компании Техаса. В случае освоения тихоокеанского дна это будет огромная экспансия вне досягаемости международных законов.

— Что практически означает безграничные возможности для людей вроде Купера, — продолжила Дженьюэри. — Сегодня у «Гелиоса» больше подводных скважин, чем у любой другой организации, государственной или коммерческой. «Гелиос» лидирует в отрасли гидропоники. У них новейшие технологии в области подземных телекоммуникаций. В их лабораториях созданы таблетки, помогающие преодолевать подземные пространства. «Гелиос» подходит к освоению субтерры так же, как сорок лет назад Америка подходила к своей лунной программе, — как к миссии, требующей разработки систем жизнеобеспечения, транспортных средств, материального обеспечения. Пока остальной мир пытался мелкими шажками исследовать глубины, «Гелиос» потратил миллиарды на исследования и развитие и готов штурмовать фронтир.

— Другими словами, — произнес Томас, — «Гелиос» отправляет вниз экспедицию не по доброте душевной. В ней представлены в основном науки о земле и биология. Цель экспедиции — обогатить наши знания о литосфере, узнать больше о ее формах жизни и ресурсах — особенно пригодных для коммерческого использования в энергетике, металлургии, медицине и прочих отраслях. «Гелиос» вовсе не заинтересован в очеловечивании нашего восприятия хейдлов, и потому антропологов в экспедиции почти нет.

При упоминании об антропологах Али вздрогнула:

— Вы хотите, чтобы я поехала? Туда, вниз?

— Сами мы слишком старые, — объяснила Дженьюэри.

Али была ошеломлена. Как они могут о таком просить? У нее есть планы, обязательства, желания…

— Вам следует знать, — обратился к ней Томас, — что это не сенатор вас выбрала, а я. Я много лет за вами наблюдаю, слежу за вашей работой. Ваши способности — как раз то, что нам нужно.

— Но там, внизу… — Али о подобном путешествии никогда не думала. Она не выносит темноту. Целый год без солнца?

— Вы не пожалеете, — сказал Томас.

— Значит, вы там были, — поняла Али.

Он говорил весьма уверенно.

— Нет, — ответил Томас, — но я, можно сказать, побывал у хейдлов, изучая подземные руины, изучая в музеях их искусство. Мою задачу осложняли века человеческого суеверия и невежества. Но если заглянуть в анналы нашей истории достаточно глубоко, можно найти рассуждения о том, что хейдлы представляли собой тысячи лет назад. Когда-то они были совсем не те деградировавшие, выродившиеся существа, которых мы встречаем сегодня.

У Али бешено стучал пульс. Она старалась не волноваться.

— Вы хотите, чтобы я нашла их предводителя?

— Никоим образом.

— А что же тогда?

— Для нас важнее всего язык.

— Расшифровать их письмена? Но ведь существуют только отдельные фрагменты!

— Как мне сообщили, там, внизу, огромное количество иероглифов. Каждый день шахтеры взрывают целые галереи, покрытые письменами.

Письменность хейдлов! Куда это ее заведет?

— Многие полагают, что хейдлы вымерли, — сказала Дженьюэри, — но это не важно. Даже исчезнувшие, они — факт, с которым нам жить дальше. А если хейдлы просто спрятались, нужно узнать, на что они способны, — я не только про их свирепость, но и про величие, к которому они когда-то стремились. Ясно, что некогда у хейдлов была цивилизация. И если легенды не лгут, они впали в грех. Почему? Не ждет ли такое падение и людей?

— Восстановите для нас их древнюю память, — попросил Томас. — Решите задачу, и мы узнаем Сатану.

Опять они вернулись к нему, царю преисподней.

— Их письменность пока не удалось расшифровать, — продолжал Томас. — Это утраченный язык, и вероятно — возможно, — потерянный даже для этих несчастных созданий. Они забыли о былом величии своей расы. Думаю, кроме вас, никто не способен проникнуть в язык, скрытый за иероглифами и пиктограммами хейдлов. Разгадайте его, и, быть может, вы разгадаете секрет праязыка.

— Я хочу, чтобы ты поняла одно. — Дженьюэри смотрела Али в глаза. — Ты всегда можешь отказаться.

Но Али, конечно, не могла.