Истомленный, на рисовой ниве он спал.    Грудь открытую жег ему зной; Серп остался в руке, – и в горячем песке    Он курчавой тонул головой. Под туманом и тенью глубокого сна    Снова видел он край свой родной. Тихо царственный Нигер катился пред ним,    Уходя в безграничный простор. Он царем был опять, и на пальмах родных    Отдыхал средь полей его взор. И, звеня и гремя, опускалися в дол    Караваны с сияющих гор. И опять черноокой царице своей    С нежной лаской глядел он в глаза, И детей обнимал, – и опять услыхал    И родных и друзей голоса. Тихо дрогнули сонные веки его, —    И с лица покатилась слеза. И на борзом коне вдоль реки он скакал    По знакомым, родным берегам… В серебре повода, – золотая узда…    Громкий топот звучал по полям Средь глухой тишины, – и стучали ножны    Длинной сабли коню по бокам Впереди, словно красный кровавый платок,    Яркокрылый фламинго летел; Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,    Где кругом тамаринд зеленел. Показалися хижины кафров, – и вот    Океан перед ним засинел. Ночью слышал он рев, и рыкание льва,    И гиены пронзительный вой; Слышал он, как в пустынной реке бегемот    Мял тростник своей тяжкой стопой… И над сонным пронесся торжественный гул,    Словно радостный клик боевой. Мириадой немолчных своих языков    О свободе гласили леса; Кличем воли в дыханье пустыни неслись    И земли и небес голоса… И улыбка и трепет прошли по лицу,    И смежилися крепче глаза. Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич    Провизжал у него над спиной… Царство сна озарила сиянием смерть,    И на ниве остался – немой И безжизненный труп: перетертая цепь,    Сокрушенная вольной душой.