О, зима! О, дни жестокой, Бесконечной зимней стужи! Лед все толще, толще, толще Становился на озерах; Снег все больше, больше, больше Заносил луга и степи; Все грозней шумели вьюги По лесам, вокруг селенья. Еле-еле из вигвама, Занесенного снегами, Мог пробраться в лес охотник; В рукавицах и на лыжах Тщетно по лесу бродил он, Тщетно он искал добычи, — Не видал ни птиц, ни зверя, Не видал следов оленя, Не видал следов Вабассо. Страшен был, как привиденье, Лес блестящий и пустынный, И от голода, от стужи, Потеряв сознанье, падал, Погибал в снегах охотник. О, Всесильный Бюкадэвин! О, могучий Акозивин! О, безмолвный, грозный Погок! О, жестокие мученья, Плач детей и вопли женщин! Всю тоскующую землю Изнурил недуг и голод, Небеса и самый воздух Лютым голодом томились, И горели в небе звезды, Как глаза волков голодных! Вновь в вигваме Гайаваты Поселилися два гостя: Так же мрачно и безмолвно, Как и прежние два гостя, Без привета и без зова В дом вошли они и сели Прямо рядом с Миннегагой, Не сводя с нее свирепых, Впалых глаз ни на минуту. И один сказал ей: «Видишь? Пред тобою – Бюкадэвин». И другой сказал ей: «Видишь? Пред тобою – Акозивин!» И от этих слов и взглядов Содрогнулось, сжалось страхом Сердце милой Миннегаги; Без ответа опустилась, Скрыв лицо, она на ложе И томилась, трепетала, Холодея и сгорая От зловещих слов и взглядов. Как безумный устремился В лес на лыжах Гайавата; Стиснув зубы, затаивши В сердце боль смертельной скорби, Мчался он, и капли пота На челе его смерзались. В меховых своих одеждах, В рукавицах, Минджикэвон, С мощным луком наготове И с колчаном за плечами, Он бежал все дальше, дальше По лесам пустым и мертвым. «Гитчи Манито! – вскричал он, Обращая взоры к небу С беспредельною тоскою. — Пощади нас, о Всесильный, Дай нам пищи, иль погибнем! Пищи дай для Миннегаги — Умирает Миннегага!» Гулко в дебрях молчаливых, В бесконечных дебрях бора, Прозвучали вопли эти, Но никто не отозвался, Кроме отклика лесного, Повторявшего тоскливо: «Миннегага! Миннегага!» До заката одиноко Он бродил в лесах печальных, В темных чащах, где когда-то Шел он с милой Миннегагой, С молодой женою рядом, Из далеких стран Дакотов. Весел был их путь в то время! Все цветы благоухали, Все лесные птицы пели, Все ручьи сверкали солнцем, И сказала Миннегага С беззаветною любовью: «Я пойду с тобою, муж мой!» А в вигваме, близ Нокомис, Близ пришельцев молчаливых, Карауливших добычу, Уж томилась пред кончиной, Умирала Миннегага. «Слышишь? – вдруг она сказала. — Слышишь шум и гул далекий Водопадов Миннегаги? Он зовет меня, Нокомис!» «Нет, дитя мое, – печально Отвечала ей Нокомис, — Это бор гудит от ветра». «Глянь! – сказала Миннегага. — Вон – отец мой! Одиноко Он стоит и мне кивает Из родимого вигвама!» «Нет, дитя мое, – печально Отвечала ей Нокомис, — Это дым плывет, кивает!» «Ах! – вскричала Миннегага. — Это Погока сверкают Очи грозные из мрака, Это он мне стиснул руку Ледяной своей рукою! Гайавата, Гайавата!» И несчастный Гайавата Издалека, издалека, Из-за гор и дебрей леса, Услыхал тот крик внезапный, Скорбный голос Миннегаги, Призывающий во мраке: «Гайавата! Гайавата!» По долинам, по сугробам, Под ветвями белых сосен, Нависавшими от снега, Он бежал с тяжелым сердцем, И услышал он тоскливый Плач Нокомис престарелой: «Вагономин! Вагономин! Лучше б я сама погибла, Лучше б мне лежать в могиле! Вагономин! Вагономин!» И в вигвам он устремился, И увидел, как Нокомис С плачем медленно качалась, Увидал и Миннегагу, Неподвижную на ложе, И такой издал ужасный Крик отчаянья, что звезды В небесах затрепетали, А леса с глубоким стоном Потряслись до основанья. Осторожно и безмолвно Сел он к ложу Миннегаги, Сел к ногам ее холодным, К тем ногам, что никогда уж Не пойдут за Гайаватой, Никогда к нему из дома Уж не выбегут навстречу. Он лицо закрыл руками, Семь ночей и дней у ложа Просидел в оцепененье, Без движенья, без сознанья: День царит иль тьма ночная? И простились с Миннегагой; Приготовили могилу Ей в лесу глухом и темном, Под печальною цикутой, Обернули Миннегагу Белым мехом горностая, Закидали белым снегом, Словно мехом горностая, — И простились с Миннегагой. А с закатом на могиле Был зажжен костер из хвои, Чтоб душе четыре ночи Освещал он путь далекий, Путь в Селения Блаженных. Из вигвама Гайавате Видно было, как горел он, Озаряя исподнизу Ветви черные цикуты. И не раз в час долгой ночи Подымался Гайавата На своем бессонном ложе, Ложе милой Миннегаги, И стоял, следил с порога, Чтобы пламя не погасло, Дух во мраке не остался. «О, прости, прости! – сказал он. — О, прости, моя родная! Все мое с тобою сердце Схоронил я, Миннегага, Вся душа моя стремится За тобою, Миннегага! Не ходи, не возвращайся К нам на труд и на страданья, В мир, где голод, лихорадка Мучат душу, мучат тело! Скоро подвиг свой я кончу, Скоро буду я с тобою В царстве светлого Понима, Бесконечной, вечной жизни!»