Я пришел в сознание утром в собственной постели у себя дома. В таких случаях говорят — «проснулся», но мне почему-то показалось правильным выражение — «пришел в сознание». В голове царила неразбериха, а через приоткрытую балконную дверь доносились крики со школьной линейки. Дело в том, что через два дома и один двор от моего балкона — средняя школа. Хорошая такая школа, с углубленным изучением английского и всякими прочими ништяками. Регулярно, в какой-нибудь солнечный школьный праздник, будь то первое сентября, день учителя, последний звонок или в какой другой важный памятный день там устраивают школьную линейку. Тут главное чтобы погода хорошая оказалась, и с неба не сильно капало. Так всякий раз на линейке какая-то тетка — директриса там или завуч, не знаю ее должности, начинает что-то вопить в звукоусиливающее устройство. Громко так, надрывно, я вот даже просыпаюсь от этого. Слов не разобрать, одни интонации. А интонации как у какого-нибудь древнего заклинателя духов или иного какого служителя культа, что мог рассчитывать лишь на силу своих легких, личную харизму и персональную убедительность. Видимо, так специально задумано: кто выдерживает линейку и вербальный напор, тот и готов к учебному процессу. Годен, так сказать, к прохождению школьной жизни.

Происходившее накануне (или когда?) показалось дурным сном. Сном? Так это все приснилось? Лунджил, ее черный кот, наш контракт, все эти разговоры и неприятные чудеса… залитый кровью гостиничный номер… сон? Или не сон? Все-таки бред? Галлюцинация?

Я включил свой комп, зашел на сайт Маши, отыскал одну из картин серии «Апокалипсис за дверью» и начал ее разглядывать. Раскрытая деревенская дверь. Вид наружу изнутри. За дверью простирался безжизненный пейзаж, освещенный луной.

Цифровые данные, хранящиеся в компьютере, содержат информацию о цвете и интенсивности свечения отдельных точек. Изображение на экране монитора — это плоская поверхность, заполненная светящимися пикселями. С картиной дело обстоит и того хуже. Если пораскинуть мозгами, она очень плохо изображает реальную трехмерную сцену. Картина показывает не реальный мир, в лучшем случае, проекцию кусочка этого мира. Плоскую, неполную проекцию, без трехмерной глубины. А то и вообще фантазия художника. Покрутите ее перед собой, взгляните под иным углом, и вы не узнаете ничего нового, кроме уже изображенного. Это скопление многочисленных мазков краски на холсте. Картина двумерна, в то время как настоящий мир трехмерен. Маша, мастерски используя свойства восприятия и правила перспективы, попросту обманывала зрителей, заставляя их мозги домысливать мнимую информацию и отражать в воображении объемную картину. Нет абсолютно никакой возможности установить, — является нарисованный предмет далеким и большим или близким и маленьким. Мозг домысливает то, что не содержится в наборе цветных мазков краски по холсту.

И как, интересно, этот двумерный нарисованный мир может повлиять на мир реальный?

Ломая голову над этой и другими разными жизненно важными вопросами, я привел себя в порядок и принялся соображать, что бы такое съесть на завтрак, дабы насытиться побыстрее и покачественнее. Ничего не придумав, я залез под душ и подставил лицо под брызгающие струйки. Прохладная вода позволила голове остыть и способствовала более внятному течению мыслей. Все-таки есть хотелось ужасно, но холодильник оказался практически пуст, и, проклиная все на свете, я оделся и направился к ближайшему продуктовому. Заказывать через интернет и потом еще ждать не хотелось категорически.

В магазине около контрольных весов сидел здоровенный черный кот. Явно тот самый, из моего, якобы, сна. Кот презрительно посмотрел на меня и мигнул одним глазом. Значит, не сон? Или реальный глюк? Кот будто намекал, что никуда я теперь не денусь, и нечего рассчитывать на нереальность происходящего.

Я накупил всего необходимого, наполнил разными продуктами два пакета и пошел домой. Кот по-прежнему сидел — где сидел, лишь проводил меня снисходительным взглядом. Уже в подъезде, повинуясь внезапному порыву, проверил почтовый ящик, в котором обнаружилась повестка к следователю. На сегодня. Бумажка лежала там со среды, и если бы не случайность (бумажную почту я проверяю от случая случаю, не чаще раза в неделю) мог бы опоздать или вообще не прийти. Интересно, чем сейчас грозит такая неявка?

Начало дня прошло как-то быстро, и вот уже я сидел по другую сторону стола в одном из кабинетов, принадлежащих следственному комитету. Дознавателя звали Игорь Георгиевич Дубоделов. По-моему, с такой фамилией вообще нельзя работать «в органах». Надо менять или профессию, или саму фамилию. Однако моего следователя это ничуть не беспокоило. Он вообще казался очень уверенным в себе человеком. Разговор получился сравнительно длинный и сначала малоинтересный. В первый момент хозяин кабинета изучил мой паспорт, переписал оттуда фамилию, имя, отчество и, вроде бы, домашний адрес. После чего разъяснил мои права. Прав оказалось не так уж и много, да и разговор хотелось побыстрее завершить. Формальные вопросы, формальные ответы, ничего лишнего. Нет, меня ни в чем не подозревали, просто беседовали. Но под протокол и с участием диктофона, что означало официальное следственное действие. Видимо, Игорю Георгиевичу понадобилось исполнить ряд формальностей и выполнить необходимые по закону процессуальные нормы. Когда протокол был закрыт и подписан, следак выключил свой приборчик, и я, наконец, уже начал надеяться на скорое прекращение своего здесь присутствия. Однако дознаватель вдруг спросил:

— Ничего новенького по этой теме не вспомнили? Сообщить не желаете? Не под запись, без протокола?

— Вспомнил, — не зная для чего, сказал я.

Следователь поднял глаза, но ничего не сказал.

— Вспомнил, — повторил я, — и желаю сообщить. В нашу последнюю встречу Мария горько жаловалась на какие-то преграды, что ей чинят при проведении выставки. Ей даже сократили время экспозиции, несмотря на контракт.

— А подробности она не говорила? — больше для проформы спросил хозяин кабинета. Мое заявление, похоже, мало его заинтересовало.

— Практически нет. Подозревала, правда, что это как-то связано с той художницей, что выставлялась на первом этаже. Но там были только ее личные догадки, как я понял.

— Хорошо, проверим… — опять же без особого энтузиазма сказал мой собеседник. Потом ненадолго замолк и вдруг добавил: — Вообще-то, по закону, я не имею права вам говорить, но скажу.

— Тогда почему скажете?

— Будете смеяться, но так велело руководство. Как думаете, с какой радости? Не знаете? Вот я тоже пока не знаю. Но это — пока! На сегодня уже получен экспресс-анализ крови с места возможного преступления. Кровь не человеческая.

— А чья? — испуганно спросил я.

— Говяжья. Сейчас проверяют все мясокомбинаты.

— А чья конкретно? Коровья или бычья? — почему-то решил уточнить я.

— Не знаю. Думаете, это так уж существенно? В общем, если что дополнительное вспомните, обязательно сообщите. Визитка моя у вас есть, а пока посмотрите сюда. Тоже велели вам показать.

С такими словами следователь повернул свой ноутбук в мою сторону.

— Этот ролик, — продолжал дознаватель, — прислали по электронной почте на адрес той самой гостиницы. Текст письма и его тема совпадали — «для полиции». Посмотрите внимательно, может, добавите что-нибудь.

И пошло видео.

Постановщик сцены явно насмотрелся голливудских боевиков или начитался триллерных книжек про маньяков. Серая комната, где в кадр не попадало ничего кроме металлического стула и примотанной к нему электрическим проводом женской фигуры. Прямо в лицо ей светил некий выходящий за пределы кадра мощный прожектор. Сам стул стоял в большом и пустом грязно-белом эмалированном тазу. Связанная женщина была мне хорошо знакома: Маша Пашкова, она же — Мария Петроградская. Художница, чью выставку я не так давно посещал, и в номере которой кто-то с маниакальной тщательностью все залил кровью. Говяжьей кровью. Маша сидела связанная, с заклеенным серебристым скотчем ртом, в потертых джинсах и черной майке с принтом какой-то девицы с гитарой и короткой фразой на английском языке. Моя старинная знакомая шевелилась и мычала, в глазах читалась злость вперемешку со страхом. Далее, по всем правилам жанра, должен был послышаться закадровый голос, измененный каким-либо исключающим идентификацию способом. Или появиться человек в маске-балаклаве, или несколько вооруженных людей. Но ничего подобного не случилось, просто выскочила надпись:

Требования просты: в течение 10 дней, начиная с момента получения данного сообщения, перевести US$ 4 000 000 на счет номер 4357567890124312. Если по какой-либо причине банковская транзакция не пройдет к указанному сроку, таз наполнят бензином, и данная женщина будет сожжена. Все заинтересованные лица получат исчерпывающий видеоотчет.

— Сколько всего дней? — спросил я, не узнав собственного голоса.

— Девять… осталось девять дней, — как-то расстроено произнес следователь. — Дороговато просят, не находите? Помнится, за одну некогда известную либеральную журналистку на Кавказе требовали вдвое меньше. Номер счета  в офшорном банке на острове Тристан-да-Кунья в южной Атлантике...

На это я не нашел что ответить. Больше всего не понравилось то, что преступники (или — преступник?) не закрыл Маше глаза. Если бы собирались отпускать, то заклеили бы не рот, а именно глаза. Об этом я сразу же заявил следователю, на что тот молча кивнул.

— Ничего необычного не заметили? — с явной надеждой спросил дознаватель.

— Необычного? Кто-то собирается сжечь Машу живьем, это что, обычно?

— Да не о том я… — с досадой сказал следак. — Да, забыл сказать, что подписка о невыезде с вас снята. У вас же есть роуминг?

Я кивнул, а потом сказал:

— Снимали на какую-то «мыльницу». Шрифт титров самый банальный, скорее всего, Ariel. Подобный ролик сможет сверстать кто угодно на обычном домашнем компьютере. Стул стандартный, такой в любом супермаркете купить можно… все, что заметил. Разве что освещение: или в помещении без окон, или темной ночью снимали.

Следователь кивнул в ответ и молча подписал пропуск на выход. Видимо, надеялся услышать от меня нечто для себя новое и полезное. Не услышал, — я умолчал о двух вещах. Во-первых, о надписи на майке. Под изображением незнакомой исполнительницы отчетливо читалось: «I don’t give a fuck!» А во-вторых — таз. Его я уже видел, причем неоднократно, в мастерской знакомого питерского скульптора. Эту посудину мой приятель некогда использовал для размягчения синей глины для лепки. Таз был железный, большой, старый, литров на тридцать, похожий на гигантскую миску. Сейчас таких, по-моему, отечественная промышленность давно уже не производит. Там имелись характерные побитости, помятости и неаккуратная надпись красной краской: «2-я урология». По этим признакам и опознал. Сразу же лавиной поперли воспоминания.