Туманы над Амуром заклубились под утро, когда луна окончательно упряталась за далекие левобережные сопки, и с угасшей ее краюшкой тихо исчезли серебристые дорожки и блики на сонной реке, и кругом стало сумеречно и зябко. Спиридон Фомкин проснулся как раз в это время, услышав накрапывание первых затяжелевших росинок на чутком полотне тента, укрывшем лодку от ветрового стекла до моторного отсека в корме. Фомкин коротал ночь, скрючившись на заднем сиденье, поэтому, еще не вставая, нащупал застежки тента, откинул полог и, протянув руку еще дальше, ощутил загрубелой ладонью обжигающий холодок росы на металле бортов.

Нет, Фомкин не проспал, не проворонил момента: вставать под утро — это у него было в крови, тем более если встречал он такую пору не в постели, под боком у жены, а в лодке. Он привстал на колени, высунулся по плечи наружу, осторожно втянул ноздрями резковатый предрассветный воздух, едва при этом не чихнул, но удержался. Кругом стоял туман, правда, еще не слитный, рваный, его клочья бесшумно пролетали рядом с кормой и, словно призраки, исчезали во мраке ночи. Глядя на них, Фомкин подумал, что к утру затуманит еще сильнее.

На Амуре было тихо. Теплоходы, буксиры и толкачи с баржами, нефтеналивные самоходки, «Метеоры», катера, «Ракеты» и сухогрузы шли вверх и вниз по реке до полуночи; шли с веселыми огнями, с громкой музыкой, с гулом, урчанием, рокотом и чуханьем машин, с шумом и бурлением раздвигаемой форштевнями и раскрученной винтами воды. После полуночи движение пошло на спад, а потом и вовсе затихло, и, когда они с напарником устраивались на ночь, крутые волны от проходивших фарватером судов больше уже не прибегали запоздало издалека, не раскачивали лодку, не бились с грохотом в берег, не рассыпались шипуче на песках, и Фомкин слышал, как в устоявшейся тишине мерно дышала река, как нет-нет да и вскрикивала жалобно в ночи одинокая птица, как течение пошевеливало ветви полузатопленных по осени тальников, под укрытие которых они встали поздним вечером.

У Фомкина очень скоро захолодели уши и словно морозцем прихватило кончик носа. Он просунулся обратно под тент. Там было тепло и сухо: как-никак — надышали вдвоем. С улицы в лодке казалось еще темней. Лишь впереди на щитке тускло мерцали зеленоватыми светлячками застывшие стрелки приборов.

Фомкин затянул поплотней полог, достал сигаретку, чиркнул спичкой, высветив на некоторое время лодку изнутри и согнутую в дугу фигуру спящего напарника. Спал тот нескладно, облокотившись на баранку руля. Как сидел в кресле водителя, так и заснул, уронив голову на кулаки. Фомкин дотянулся до его спины и тихонько пободал пальцами.

— Вася… Васек! Слышь, Васюха!.. Да подымись же, Вась… Ты что, окочурился?.. Василий!..

В ответ послышалось невнятное бормотание. Фомкин потолкал еще раз и отстал. Крепок сон у молодого — посапывает, и все тут! Никак не очнется, черт длиннопатлый, волосатик рыжий! Фурчит носом, пошлепывает губами и десятый сон досматривает, — скорее всего с Варюхой свидание имеет. А что еще может быть у него сейчас там — под волосами? Рыба на уме? Шиш на постном масле! Если не Варюха, так магнитофон, или гитара, или штаны какой-нибудь необыкновенной конструкции, с карманами и кармашками на замках и с разными другими штучками-дрючками… Безалаберное племя! Ни заботы их не гложут, ни к делам хозяйственным желания нет. Как жить собираются? Непонятно… Нет, Фомкин в свое время начинал не с гитары. Зато теперь и дача у него, и мотоцикл с коляской, и моторная лодка первоклассная, и деньга имеется.

Поплевав на ладонь, Фомкин загасил и растер окурок. Время пока терпит. Минут пяток-десяток можно и подождать. А потом он его растолкает. Где-то недалеко от лодки чмокнула, булькнула вода, и он определил, что это сом: вышел, стало быть, крокодил, на мелководье — погоняться за мелюзгой. А потом еще сыграла рыба, на этот раз — верхогляд. Один он так может хвостом по воде с разворота протрепетать. Вот тоже порода! Плоский, как лещ, но прогонистый: иного красавца в метр не уложишь, а ротик махонький и трубкой гофрированной кверху загнут. Это чтобы порхающих над водой бабочек удобней ловить. Чешуйка на нем мелкая, серебристая, ближе к спине с темноватым отливом. А жирен же он, собака, в этакую пору! Подсоли его чуть-чуть, малость над дымком подержи, чтобы муха не липла, и подвяливай на солнышке. А как дойдет до кондиции, нарежь тоненькими ломтиками, и будут они исходить, истекать жиром и светиться янтарно, как смола на свежем затесе…

Фомкин знает, что верхогляда можно взять уловисто. Весь он сейчас на мелях, до единого! Да разве только он? Почти вся рыба: и толстолоб, и нельма, и ленок, и лещ, и касатка, и налим, и сом, и осетр. Даже щука, даже крупный сазан в броневой чешуе с круглый рубль — и те убрались с глубоких сквозных путей поближе к песчаным косам, к заливам, к маленьким проточкам, потому что на Амуре начался осенний ход кеты, и все живое под водой отступило перед великими стадами лосося, которые поочередно — первым ходом, вторым и третьим — поднимались вверх по реке на нерест. Днем и ночью, по большим штормам и по тихой погоде шла эта странная рыба отыскивать свои единственные, впадающие в Амур горные ключи и речушки, где каждая из них словно в персональном лососевом родильном доме превратилась четыре года назад из икринки в крохотного малька и, чуток окрепнув, ушла той же осенью выгуливаться — в Тихий океан… А ведь родители-то ихние не ушли! Исполнили свой долг и там же хвосты откинули, выстлали донные просторы бесчисленных речушек и ключей, посеребрили их своими телами. Такой уж закон природа для лосося придумала: выведи потомство — и умри… И те мальки, что к нынешней осени достигли в океане отцовской и материнской зрелости и шли сейчас фарватером амурским на нерест, повторят судьбу своих предков. И никому не под силу удержать их на этом многотрудном и долгом пути, пока плывут они Амуром — к истокам Амгуни и Горина, к родным местам на Анюе и Хунгари… Даже дельфинам в лимане, не говоря уже про нерп, — и тем не под силу бывает! А ведь и вправду толкуют, что ум у дельфинов наподобие человеческого! Словно сговорившись, собираются они в одночасье в громадном количестве далеко отсюда — на устье, где волна амурская начинает смешиваться с морской, выстраиваются сплошной стеной на лососевом пути и ждут-поджидают… И до какой хитрости додумываются! Как появятся на ихнем подводном горизонте гонцы кеты — самые зубастые и сильные из рыбьих мужиков, — разведчики, значит, и дорог прокладыватели, — разомкнут дельфины реденько свой строй, пропустят сквозь него гонцов, как пропускает пехота через свои боевые порядки танки противника, потом ворота наглухо захлопывают и начинают потеху!.. Что там творится под водой в это время — одному Нептуну известно. А сверху только и видно, как словно бы закипит, заволнуется, задышит вода в необозримо широком лимане, и в этом кипении то тут, то там всплывают в розово окрашенных струях изуродованные рыбины — какая без хвоста, какая без головы — и тут же исчезают в пучине. Гибнут десятками и сотнями лососи, но не без борьбы, а в великой битве подводной. Ушли вперед гонцы делать порученное им дело, но косяки кеты остались не обезоруженными. В передних рядах у них тоже выставлены клыкастые самцы — каждый словно свирепый кабан-секач. Бросаются они на дельфинью стену, таранят, рвут зубами, гибнут, но те, что живыми остаются, пробивают в конце концов бреши, в которые неудержимо устремляются стада лосося. И пойдут они, теперь уже безостановочно, все дальше и дальше вверх по Амуру — по следам своих гонцов. А те — все вперед и вперед! Яростные, ни себя, ни других не щадят. Вот и уходит вся рыба с фарватера — от греха подальше — на мели. Лишь одна калуга — царица фарватера, владычица амурская — остается на глубинах. Калуга кеты не стесняется. Гонцы для нее — семечки! На них она — ноль внимания, она поджидает лососевые стада, а дождавшись, усиленно утоляет могучий свой аппетит. Скорость у нее — прямо реактивная. Ловкость в маневре — невероятная. И губа не дура у калуги: охотится исключительно на самочек серебристых, поскольку они битком набиты икрой, да и для употребления удобны, потому как мельче самцов…

Ну и лихо же проделывает калуга эту операцию! Разгонится по течению навстречу косяку, пасть откроет и — плакала серебряночка! Все это происходит скрытно, на глубинах, а на поверхности вскоре после такой атаки вода вспучится, разомкнется, и, словно ракета, выпущенная вертикально из подводной лодки, калужья туша, осыпая прозрачные брызги, выйдет наверх по самый хвост, как раз в тот самый момент, когда в ее акульей пасти исчезнет остаток кетины… Зависнет на мгновение калуга над Амуром и обратным ходом, как бревно стоячее, медленно уйдет в глубину. На воде после такого явления ее одни только круги расплываются…

Не раз и не два за свою жизнь наблюдал Фомкин такие моменты и, может быть, увидит калужью охоту сегодня или завтра. В здешних местах Амур не очень широк, зажат твердыми берегами и сопками, косяки кеты идут плотно, не разбредаются по протокам меж островов, и калуга, словно бы зная про это, тут и пасется… А сейчас-то, за ночь, тони успокоились, не взбаламучены сплавными сетями, так что полный шанс есть, кроме кеты, и калужину заарканить. Хорошо бы, скажем, центнера на два, на три!.. Неплохо и на четыре, и на пять. Бывает, гуляют здесь, по дну амурскому, калуги и до тонны весом. Оно, конечно, пришлось бы повозиться, поупираться, жилы вытянуть, не один пот пролить: даже с бревном безответным, если в сеть залетит, не так-то просто на течении из лодки управиться, не говоря уже о такой рыбине. Но лодка у Фомкина надежная, и дело свое он знает туго. Нет, не ушла бы от него калужина, какая бы ни попалась, не упустил бы он ее, не оплошал бы. И тогда-то, с такой-то добычей, и верхогляд, и сазан ни к чему были бы, и можно сразу бы сматывать удочки, тикать, срываться, уходить по холодку, а кеты и попозже бы царапнули, в другом месте, где-нибудь около Бельго, или на Экани, или у Орловских островов…

Фомкин шмыгнул носом. Шансы на калугу, конечно, имеются. Но имеется и другое: ниже по течению — в километре, не больше — стоит на якоре возле ихнего же берега под флагом краевой рыбинспекции катер «Партизан». Не катер, а целый крейсер! Поднимается он от самого лимана, сопровождая медленным ходом головные косяки лосося, и будет сопровождать до Хабаровска и дальше. Или, как нынче, обгонит чуток кету, ткнется носом в берег и, глаз не смыкая, будет держать строгий контроль: чтобы колхозы правила и сроки лова соблюдали и чтобы браконьеры не наглели. А позади него и впереди, по всему Амуру, участковый рыбнадзор действует. Так что есть над чем мозгой повращать… Амур вроде бы и широк, на три с лишним тысячи километров разбежался от Шилки с Аргунью до Татарского пролива, а не шибко-то развернешься…

Поскольку «Партизан» здесь, значит, будет тут в эти дни и главная путина, страда рыбацкая. До этого-то колхозные моторки лишь изредка выходили на контрольные заплывы: кинут рыбаки сеть, убедятся по улову, что главная кета еще не подошла, и обратно домой шлепают — чаи гонять да водку пить.. Ну, а теперь пойдет все авральным порядком. Одна за другой начнут улетать на тони лодки, будут плавать рыбаки с рассвета до позднего вечера и после каждого захода возвращаться с сетями, полными крупной серебристой кеты. Им-то что — колхозникам? Им легче, не то что Фомкину. Они днем свое дело делают. Без опаски и оглядки. Днем и Фомкин показал бы, как надо рыбу брать… Тому же орденоносному Тимохе Путилину показал бы. И от Заксора бы не отстал, и от знаменитого ихнего Илюхи Самара, хотя, надо признать, любой из этих и других нанайцев, конечно, классный ловец. Знает Фомкин их всех как облупленных.

У колхозных рыбаков опять же распорядок твердый и, как на производстве, техника безопасности своя. Днем, пожалуйста, — рыбачь, а ночью — не моги: отдыхай! В туман тоже сиди на берегу. Для Фомкина наоборот: только эти форточки и открыты, и что ни темней, что ни туманистей, тем шире. И ежели прибросить, к примеру, на весах все выгоды и риски от этих прелестей, то риски, пожалуй, могут перетянуть. Вот, скажем, выкидываешь, стоя, с кормы сеть. Не приведи такому случиться, но все может быть: второпях не успеешь углядеть, подцепишься ненароком ногой за уходящую в воду крепкую капроновую дель — и выдернет тебя в темноте на ходу сетью из лодки, словно штопором пробку из бутылки. Вот и вся недолга! Так что ночь — есть ночь, а день — день.

А путина на Амуре — всегда праздник!.. Идут косяки лососевые от лимана вверх по реке, и вместе с этим ихним ходом передвигается по берегам от села к селу и от района к району веселое оживление. Будет остро пахнуть рыбой, как пахнет первыми огурцами. Будет вариться уха из голов свежей кеты. Будет на столах малосольная алая икра, будут котлеты и амурские пельмени. Будут громкие разговоры удачливых ловцов. Будут горячие и категоричные речи уполномоченных и председателей. Будет нескрываемая гордость за своих сыновей и затаенная грусть в глазах стариков и старух, которым уже не ходить на кету. Будут хмельные споры. Все будет. Шумно и суетно станет днем и на здешней колхозной рыбобазе, на тонях, на причалах, на улицах села, что стоит на высоком берегу возле сопки. А сейчас спит село, загасило огни. Только на берегу ярко освещены рыбобаза и причалы. Спят колхозные рыбаки и рыбачки, и лодки ихние тоже застыли на приколе — до утра, до того часа, когда полностью рассеется туман… А на «Партизане» в это время не дремлют. Нет, не дураки там. Не ротозеи. Не сонные мухи! Зря хлеб не жуют. Маячили всю ночь огнями, прощупывали фарватер и тони колхозные прожектором, высвечивали время от времени зеленоватым сиянием сгорающих в небе ракет водные просторы. Ночью каждая лодка, которая медленным сплавом спускается по течению, вызывает подозрение. У инспекции рядом с «Партизаном» наготове катерок стоит — легкий и быстрый на ходу. Чуть что — подлетит мигом. Вот тебе и калуга…

А встал «Партизан» хитро!.. И фарватер амурский от створа до створа под наблюдением держит, и узкий заход в залив правобережный — прямо под носом у него. Жаль, что расчухали краевые про этот залив — единственный в здешних местах. Тянется он несколько километров извилистой лентой по заросшей кочкой и тальниками низине, подходит к тайге, огибает сопки. Бегут в него горные ручьи, что берут начало в распадках, и много у него заливчиков — маленьких, укрывчивых. Утаись в одном из них на лодке, и никто тебя в жизнь не увидит и не сыщет. Заходил когда-то Фомкин туда, отстаивался целыми днями. А теперь вот — «Партизан»…

Фомкин сегодня сам видел, как, замедлив скорость, ткнулся «Партизан» в берег на подходах к заливу. Вроде бы перепутал ему карты. А Фомкин, наоборот, решил выгоду из этого извлечь. И план у него на этот счет такой имелся: попробовать хоть разок сплавать с сеткой именно здесь, не в заливчике, а на открытой воде.

Катер с огнями своими послужит ему ориентиром. Фомкин на фарватере под прикрытием туманов как под ватным одеялом будет: прожекторный луч с «Партизана» туман не шибко пробивает, а вот отблески света, кусочки, пятнышки его — уловить можно, а стало быть, и узнать — где какой берег, откуда с сетью на заплывах выходить. А иначе, если не определишься, будешь блукать по туманам, что котенок слепой, пока не выжжешь все горючее в баках, закрутишься, завертишься на ходу и не скоро разберешься, куда тебя черт на моторе несет: ближе к дому или наоборот — в сторону Татарского пролива… На Амуре с низовой сетью сплавной только тони колхозные ищи: дно там ухоженное, проверенное тысячу раз, ни бревен затопленных нет, ни коряг, ни крупных камней. Плыви себе спокойно. А бросать наугад, вслепую — только дело губить: как пить дать, на задев сядешь и сеть угробишь. Вот чем полезен, пока темно, катер с огнями своими…

Ну, а когда рассветет, Фомкин другими ориентирами воспользуется. Вот, скажем, пена на воде. Ее течение вытягивает полосами. Это тебе — направление русла. Берега по окраске тумана определить можно. С правого-то берега, где тони, он на зорьке розоватый станет и посветлей. Конечно, это тебе не цветная картинка из детской книжки: вот тут розовое, а вот тут — белое, и редко кто сегодня на всем Амуре рискнет оторваться на лодке от берегов и окунуться в туманы. А Фомкин рискнет. И, кажется, уже пришло для этого время, и пора будить своего напарника молодого — Васятку…

Фомкин снова дотянулся до плеча спящего.

— Ва-ся… Василий!..

На этот раз парень откликнулся быстро. Приподнял голову, повернувшись в кресле, повел с хрустом плечами, спросил застоявшимся ломким басом:

— Чего?

— Ничего! — сказал Фомкин хрипловатым шепотом. — Тихо надо!

— А-а-а… Я и забыл…

— Вот и не забывай! И не шурши!..

— Не… больше не буду. Сон видел сейчас какой-то дикий, Спиридон Яковлевич, — сказал, теперь уже шепотом, Васятка.

— Чего там уж такое привиделось?

— Лечу, понимаете, со свистом в громадную пропасть. Ни конца у нее, ни края… Жуть! Хорошо, что разбудили…

— Все растешь. Пора бы и остановиться. И куда вы только, нонешние, дуете? Глядишь, и годов-то всего ничего, а уже каланча!..

— Так я-то при чем?

— То-то и оно-то, что все вы ни при чем. Спите — сколько хотите, еды — по горло, и того больше. Чего не расти?

— А я как-то слыхал, что кислорода вокруг земли меньше стало, а углекислого газа больше… Как будто вот это и влияет…

— Да? — Фомкин посопел носом, поразмышлял в темноте, почесав за ухом, проговорил с сомнением: — Может, и так… Теперь я тебе вот что скажу: Спиридон Яковлевич я для тебя буду дома. Или на огороде. Или еще где-нибудь. А здесь я — Фомкин. Фомкин — и никаких гвоздей. Коротко и ясно. Понял?

— Непривычно, понимаете, как-то…

— Привыкать некогда. Называй, и все!..

— Ну, ладно…

— И еще… хе-хе… один совет: ежели этой самой… гимнастикой утренней вздумаешь заниматься, так того — не крякни сдуру на полную мощь. На тормозах надо, понял? На тормозах…

— Это о чем?..

— Эх, какой недогадливый!.. Предупреждаю, значит, чтобы не брал громкую ноту. Над водой далеко слышно. В аккурат до «Партизана» долетит…

— А-а-а!.. — сказал Васятка.

— Бэ! — сказал Фомкин. — Один братец на этом как раз и погорел. Хотел в свое удовольствие, а вышло на штраф. Да не за то, что громко, не за то! Подъехали к нему — а у него в лодке и сетка, и рыбка!..

— Надо же…

— Вот тебе и надо же, — передразнил Фомкин. — Другой за ту же рыбу или за сетку готов весло в руки брать заместо дубины или прицельно палить… Не… у меня линия другая: лови, да не попадайся!..

— А вдруг?.. Что тогда?

— Вдруг, да не вдруг! Говорю тебе, не было такого у меня, обходилось. Ну, да ладно, делом надо заниматься. Вот тебе рюкзак, доставай термос и кружку. Кофейку налей, коньячку в него капни. Можно и посветить — мы стеклом ветровым в кусты торчим…

Фомкин нашел фонарик, включил его и подвесил на крючок в трубке, поддерживающей тент. На дне лодки образовался желтый круг, и стало видней и уютней.

— Вот так-то лучше будет… Это громко разговаривать и шуметь нельзя, а свет — ничего. Где и пробьется через тент, все равно ничего. Туманы укрыли нас с тобой, Васюха, надежней не бывает!..

— Такой туман?

— Что надо!..

Парень сделал все так, как велел Фомкин. И они, расположившись поудобней на заднем сиденье, принялись поочередно отхлебывать из кружки горячий и крепкий напиток.

— Хороша штука, да? — спросил Фомкин. — И душу греет, и мозгу просветляет. Я такую завсегда с собой беру.

— Сидеть бы так и сидеть… — проговорил мечтательно парень.

— И даже не рыбачить?

— Можно и не рыбачить…

— Ишь ты! Испуг взял, что ли?

— Да нет…

— И правильно! Тебе-то что пугаться? За все ответ мой. Лодка моя. Сетка — моя. Так что не боись. К тому ж Фомкин не из тех, кого хватают за жабры. Так что держи, Васюха, хвост пистолетом! Или кофей пока еще бодрости духа не добавил?.. Теперь вот что: держи кружку, сам пей и мне давай, а я сеткой займусь… Там возле тебя отвертка лежит, подай-ка!..

Фомкин подтянул к себе круглую флягу. С вида — обычная, литров на сорок, в каких молоко возят. Крышку с горловины откинешь, видно — горючим под самую завязку заправлена. Только горючего в ней — литров пять, не больше, поскольку, отступив сверху на вершок, сделал Фомкин во фляге переборку. Междудонное пространство получилось. Нижнее донышко отверткой снимешь — там сетка лежит…

У Васятки даже рот от удивления открылся, когда Фомкин, весело подмигнув, стал проделывать перед ним свой фокус — играючи, как факир, вытягивать из фляги набранную веревочкой снасть. Была она небольшая по амурским масштабам: Фомкин не любил рыбачить большими сетями — возни много, но и тридцать ее метров показались парню бесконечными.

— Ну и ну!.. — только и произнес он и перевел дыхание, когда Фомкин последними мягкими движениями закончил свое дело.

— А ты как думал? Дай-ка еще кофейку глотнуть… О-о-о, хорошо!..

Он вернул кружку Васятке и, закурив, снова принялся за свое: привязал веревку от наплава, укрепив вместо положенной деревянной крестовины пустую флягу. Крестовина, конечно, лучше бы, но в лодке ее держать нельзя: увидит рыбнадзор — поймет, что к чему.

Кетовая сеть настройки требует — что твой рояль. Сделаешь что-нибудь не по уму — скособочит ее, и будешь зазря воду цедить. Или, к примеру, недогруз нижней веревки допустишь, и не дойдет сеть до дна речного. Или наоборот — перегрузка снасть будет сильно тормозить, — стенку сетки на ходу течением сильно вперед наклонит. Тоже улова не жди! И еще от многих других премудростей зависит хорошая добыча, и Фомкину все они известны с очень давних времен.

Покончив с кофе, они без лишнего шума сняли тент, накрыли им корму и стали набирать на полотно сетку.

— Укладывай веревку, как я свою, не обгоняй и не отставай от меня, чтобы дель ровно ложилась, — поучал Фомкин.

— Ух и туман!.. — прошептал Васятка, поеживаясь от сырой предутренней прохлады и стараясь все делать так, как делал Фомкин. Он скоро устал стоять на коленях на жестких крышках моторного отсека, но терпел.

— Туман как туман, — отозвался Фомкин. — Наша родная стихия… Тебе сказано — не обгоняй!

— Не, не обгоняю.

— А то я не чувствую? Я все чувствую. А вот теперь уже отстаешь… Эхма!..

Конечно, это не очень-то хорошо, что у него напарник — полный неумеха в рыбацком деле. Да где ж другого взять? И разве обучишь всем тонкостям за один и даже за два раза? Был бы сын у Фомкина, тогда другое дело. Тогда бы он сызмала натаскал. Но нет у него сына — не повезло, а есть только рыжеволосая, в мать, дочь Варюха, да вот объявился теперь у нее ухажер Васятка — длинный и тонкий, как жердь, с густым пушком над верхней губой и длинными, как у девки, волосами. Поначалу Фомкин косо посматривал на ихнюю любовь: не такого бы он хотел себе в зятья, но потом притерпелся. Парень не хулиганистый, не выпивоха, работает на заводе. Чего еще надо? Хоть и не приспособлены к Амуру его руки, но одному Фомкину было бы еще хуже. Ладно, сколько может, столько и поможет… Опять же, все, что поймают, будет общее, не надо разбрасывать на доли. А это тоже что-то значит…

— Ну, вот и все! — сказал Фомкин, когда сеть была набрана на корме и сверху на нее вместо наплава легла все та же фляга. — Теперь перекурим, духу наберем и — на заход. Нам главное — бросить правильно. Ты что — продрог? Ничего, сейчас на веслах согреемся. Теперь, братец мой, надо особо тихо. Веслами не стучи, в воду опускай без шлепанья. На тонь я сам выгребу, а сеть начну бросать — твое дело весла. Следи за моими руками. Правой махну — нажми на правое, левой — на левое подналяжь. Смотри, чтобы сеть от кормы без кривляний отходила. Все. Пошли!

Они распустили рыбацкие сапоги и осторожно вылезли из моторки на мелководье. Взявшись за борта, раскачали лодку, вывели из полузатопленных тальников на открытый простор.

— Забирайся! — сказал Фомкин. — Я оттолкну…

Он запрыгнул в лодку следом и привычно сел за весла. Их медленно понесло по течению — вдоль берега, вдоль кустов, по туману. Надо было успеть до катера выйти на тонь, по возможности не теряя из виду берег, развернуться на обратный ход и выбросить сетку. Фомкин заработал веслами по-нанайски: опуская их в воду не разом, а поочередно, делая бесшумные, без всплесков, мелкие гребки.

— Вот и ты так будешь… — сказал он негромко Васюхе.

Лодка постепенно набрала ход и стала удаляться от тальников. Чем дальше они отходили, тем быстрее сносило их вниз по течению и тем расплывчатей становился берег. Брезжил рассвет. Туман был холодным, с запахами грибов и прелой листвы.

Васятка напряженно всматривался в тальники, где они только что стояли. Там было все-таки спокойней, а здесь, на Амуре, с первых же минут вселилась какая-то неясная тревога и не покидала его. Он крепко взялся руками за борт, покачиваясь в такт гребкам; ему не верилось, что где-то на глубине под лодкой именно в этот момент шли косяки кеты и по дну плавали громадные калуги. Кто-то говорил Фомкину, а Фомкин говорил ему, что это самые древние на Амуре рыбы. Он так и сказал, что еще, мол, Чингисхана не было, а калуга уже была. Ну и загнул Спиридон Яковлевич!.. Задолго до Чингисхана водились не только калуги, но и караси, и всякие там налимы. Васятка впервые в жизни вышел на крупную рыбу, и это было интересно. Но с другой стороны, не лучше ли чихнуть и на кету, и на эту самую калугу. Пока не поздно. Пока берег из вида не потерян. Вернуться бы к берегу и вдоль, вдоль него — ближе к дому!.. Так нет же! Гребет и гребет все дальше и дальше Спиридон Яковлевич. Варюхин батяня… Будущий его тесть… И как гребет! Васятке так не суметь… Он, конечно, будет стараться и приглядываться к Фомкину, но все равно — вряд ли так выйдет. И чем все это кончится? Вот вопрос!..

Наконец Фомкин перестал грести, развернул лодку на обратный курс и скомандовал шепотом:

— Занимай мое место! Как я направил, так ровнехонько и греби, — пояснил он, когда Васятка сел за весла и опустил их отвесно в воду. — Надо бы еще подальше заплыть, да боюсь — собьемся… Нам бы в такую струю угадать, чтобы сторонкой от «Партизана» пронесло. А то может прямо на него накатить… Ну, да вроде бы не должно…

— Можно начинать?

— Пошел! — сказал Фомкин и, осторожно спустив за корму флягу, начал выбрасывать веревку. — Пошел, пошел!

Работая веслами, стараясь не отклоняться от заданного направления, Васятка на время забыл о своих сомнениях и тревогах. Дошла очередь до сети. Фомкин встал на корму и приподнял верхнюю веревку. Нижняя сама стала по ходу лодки сползать с кормы и, шурша по брезенту, увлекать за собой в воду дель. Сетка была сухая, тонула не сразу, и теперь по ней было легче ориентироваться в тумане. Фомкин ловко выпутывал на ходу запавшие пенопластовые балберы, успевая при этом где надо растрясывать дель, поправлять нижнюю веревку с грузами. И снова сеть показалась Васятке бесконечно длинной, и он с облегчением вздохнул, когда она наконец закончилась и ушла на дно. Теперь Фомкин быстрее освобождался от веревки, соединяющей сеть с бортом, но она уже не тормозила, и лодка пошла легче.

— Все! Плывем!.. — сказал Фомкин, завершив последнюю работу. Он перебрался с остатком веревки в руке к середине левого борта и попросил Васятку поставить лодку под прямым углом к уходящей в воду веревке, значит — вдоль по руслу. Потом предупредил: — Теперь — полная тишина. Мы где-то недалеко от «Партизана». Курить хочется — спасу нет, но не будем, подождем…

— Фомкин! — Васятка впервые назвал так будущего тестя. — Фомкин…

— Чево ты?..

— А это не он? Не «Партизан»? — он показал рукой вперед, — им навстречу бесшумно двигался желтый огонек.

— Он! — шепнул Фомкин. — Он это!.. Ё-моё…

— Прямо на нас!

— Стоит он. Это мы плывем.

— Так чего ж мы?..

— Тс-с-с!

— Так ведь прямо на него!..

— Тихо! Это тебе кажется. Я чую, пронести-то нас пронесет, да близко уж очень. Не угадали мы с тобой малость, Васюха… Еще бы метров на тридцать подальше заплыли, тогда бы ничего. Эх, черт!.. Сейчас только на сон ихний надежда. Если не спят — как пить дать, засекут.

— Так чего ж мы?..

— Вот зачевокал! Сетку выбрать уже не успеем. Понимаешь? Пригнись. Если спят — пройдем. Если заметят — убежим. Вот тебе нож. По моему сигналу перехватишь веревку. Понял?

— Ага…

— Но только по команде. Не боись: двигун у нас как часы. Пока они там расчухаются, запустим мотор и — в туман.

— А сетка?

— А сетка — до свидания.

— Жалко…

— Жалко у пчелки…

Темный корпус катера проступал все явственней. Теперь, кроме топового, в тумане замаячили красные и белые огни. Вскоре лодку уже проносило мимо, метрах в двадцати. Они впервые увидели и берег — высокий, поросший тальником. Васятка весь спружинили, судорожно сжав в руке нож. Фомкин, сопя носом, вперил взгляд в «Партизана», держа руку на ключе зажигания. Но на катере было все спокойно, и лодка, минуя его, стала удаляться вниз по течению, все сильней и сильней погружаясь в туман…

— Проскочили, Васюха… — сказал Фомкин, когда катер окончательно скрылся из виду. Он вытер рукавом взмокший лоб и широко заулыбался. — Теперь можно и закурить. Теперь никто нас не увидит в тумане!.. Только мы сами себя. Ты чего квёлый сразу стал? Ладно, это бывает после напряженья. Расслабляйся. Тонь здесь длинная. Минут пятьдесят или даже час можно топать. — Он взял веревку, уходящую от борта круто в воду. — Послушаем, что нам сетка скажет!.. Ты не смотри, что рука у меня грубая. Она по веревке от сетки все принимает, как по телефону. О-о-о! Уже есть у нас с тобой рыбка. И не одна!.. Она таким живым толчком о себе знать дает — не так, как камни. Оп-ля!.. Еще одна. Идет, Васюха, кета! Идет!.. Двигайся сюда… На, послушай. А я подгребу малость. Возле берега течение слабее. Сетка нас обогнала…

— Еще услышат…

— Мы уж далеко от них.

Фомкин поработал веслами, закурил и подсел к парню.

— Не отошел еще? Все переживаешь? Забудь, Васюха! Одни мы сейчас на всю округу. «Партизан» в стороне остался. Ну, было, конечно, подрожали малость… Так на то и вышли на Амур. И будем мы с тобой скоро, Васюха, свежую икорку пробовать. Самая вкусная она знаешь когда? Через двадцать минут после посола. Смак! Можно банку поллитровую слопать!..

— Банку?

— И даже больше… Оп-ля! Еще одна кетуха в сетку шлепнулась! Штук семь уже есть, и все, как одна, — нашенские!

…Медленно плывет в туманном рассвете вниз по течению лодка. Когда берег скрыт, Васятке кажется, что они стоят на месте и вода вокруг в такие моменты вроде бы не упругая — амурская, а спокойная — озерная. Но вот вдруг, словно на фотобумаге, брошенной в проявитель, обозначится совсем близко земля: сначала пятнышками, а потом слитно, с хвойными лесами, с корягами и бревнами на песках, с остатками костров, у кромки воды, и становится заметно, что они плывут, — тихо, бесшумно.

Фомкин держит в руках веревку, прикидывает — сколько им еще идти сплавом. По всем приметам выходит, что еще минут двадцать пять можно топать смело. Вот когда мыс со скалами обогнут, когда закончатся леса и потянется луговое понизовье, тогда и начнут они выбирать сеть. А пока плывут они, оглядывая из тумана пустынные берега. Ни лодок вокруг, ни людей, и Фомкин думает, что это хорошо, просто замечательно, что решил он рыбачить, именно здесь. Ведь если бы ушел подальше от «Партизана» вверх или вниз, то пришлось бы ему там иметь дело с участковыми инспекторами, — а они его знают не понаслышке. Побалакал один из них с Фомкиным прошлым днем. А Фомкин что? Фомкин, ясное дело, не нахальничал, на рожон не лез, выжидал, приглядывался, прислушивался. Выбрал он перед этим место покрасивей, где сопки подальше от берега отступили, лодку почти всю на сухое вытащил, палатку поставил, костерок соорудил: по всем статьям на культурный отдых расположился, Васятка сразу удочку достал и к воде — чебака ловить. И ведь что интересно: день субботний был, Амур кипел от моторок, рядом и дальше, куда ни глянь по берегу, — великое множество лодок стояло, и народу отдыхающего возле них не перечесть было, а подъехал рыбинспектор перво-наперво к нему, к Фомкину. Как завидел его лодку, так и подвернул на своем «Амуре». И Фомкин тоже сразу узнал, что к нему пожаловал сам Артамоныч… Иван Раздобаров! Фигура у него заметная, и бинокль заметный, словно бы по спецзаказу из двух труб подзорных спарованный: от подбородка и аж до самых коленок свисает — во какой бинокль!.. Его, к примеру, ежели в дугу выгнуть, так можно и на Северном полюсе сидя Южный обозревать. Ну и что — Раздобаров?.. На берег вышел, на ласковее приветствие буркнул что-то непонятное, лодку мигом озыркал со стороны и, заприметив, что теперь на ней вместо обыкновенного винта водомет стоит, вроде бы как неудовольствие выразил: «Все мудришь, мол, Фомкин!..»

А как же не мудрить? Было время — убегал когда-то Фомкин на своем «Вальтер-Миноре» от любого инспектора. От того же Артамоныча уходил играючи, словно ветер: только пена на подарочек ему широким следом за кормой оставалась, как после торпедного катера! Нынче не то: уравнялись на ходу. Снабдили инспекцию скоростными лодками. Вот Фомкин и сообразил поставить водомет и теперь полную возможность имеет уходить по мелям, заливам и проточкам, которые катерам и винтовым лодкам недоступны.

Не сказал он этого рыбинспектору, только подумал сам про себя, а разговор начал с малого: с погоды, с радикулита, который было совсем его замучил, но сейчас — тьфу, тьфу — оставил в покое, потом справился о здоровье рыбинспектора и только после этого намекнул, что есть у него в запасе сода питьевая, а намекнул потому, что хотя Раздобаров Иван Артамонович на здоровье не пожаловался, но Фомкин-то знал тем не менее: сильно страдает он от изжоги. У Фомкина на всякий случай не только сода имелась, и если бы все пошло как надо, он мог бы достать из кубрика арбуз или, к примеру, малосольный огурчик и даже бутылку коньяка. Они, рыбинспектора, в такие моменты капризней баб беременных. А этот и еще хуже отреагировал. Вообще-то, мол, ин-те-рес-но… Вообще-то, мол, удив-ля-юсь: как в воду глядел ты с этой самой — будь она трижды проклята! — изжогой. Но, Фомкин, говорю тебе прямо — хоть все нутро во мне выгорит, а у тебя не возьму! И — точка! Ты понял, Фомкин?..

Сказал такие обидные слова, потом ручищей своей — и подбирают же бугаев в инспекцию! — локоть его легонько притиснул и кивком головы пригласил отойти чуток в сторону: на пару ласковых, значит… Пошли они таким манером вдоль берега, по мокрому щебню, обкатанному прибоем до гладкости старых копеечек. Кто увидел бы издали, подумать бы мог: сродственнички или приятели — водой не разольешь… Да уж какие там приятели! Как скажет, скажет инспектор — то — словно бы занозу вгонит, то — кипятком обдаст, то — вроде обухом по темечку… Шикнет так — и шагает любезно дальше… Вот, говорит, жизнь какая, Фомкин, и вот какие дела… На воде гоняюсь за тобой по ночам иной раз до полного изнеможения, а днем на берегу — ты ведь мудёр: в лодке твоей ни сетки ни чешуинки нет, — так вот, я вынужден на берегу разъяснительной и просветительной работой заниматься, да еще чуть ли не под руку вашу милость брать, словно какого гражданина почетного… Вздохнул при этом, сильно сожалеючи: гуманные, мол, у нас, Фомкин, законы, ох какие гуманные!.. А иначе бы, говорит, я давно тебя за жабры взял. Так взял бы, чтоб ты навсегда разлюбил лапу свою браконьерскую в государственный водоем запускать. Надоел ты мне, честно говоря, хуже горькой редьки, Фомкин!.. Но раз уж случай представился, так и быть — еще одну профилактику проведу, а ты, Фомкин, слушай, смотри и мотай на ус. Хочу притом настоящего почетного гражданина тебе показать. Имеется, мол, как по заказу сегодня здесь такой. Смотри во-о-он туда — вдоль берега. Видишь, возле утеса «Крым» стоит. Оранжевый, видишь? Да-да, это где на корме старик с удочкой устроился. Вот это, я доложу тебе, Фомкин, гражданин!.. Обыкновенный с виду старикашка, да? Пенсионер, песок сыплется и все такое, да? Нет, Фомкин… Этот старикашка — не орешек грецкий. Это полный кавалер «Славы». Стало быть, всю войну на солдатских плечах вынес. Он, Фомкин, это уже потом, после Победы, из Германии на поездах по-людски возвратился, а прежде-то, до Берлина, аж от самой Волги — на брюхе полз. Сержант полковой разведки… чуешь, Фомкин? Всю войну ползком от Сталинграда — до Берлина! Да вдобавок еще с финкой в зубах. А сколько «языков» он на себе перетаскал через линии фронта, это ты уж у него как-нибудь сам спроси. Ты подойди к нему поближе. Белый весь… У тебя, Фомкин, тоже седина кое-где пробивается. Да и у меня… Так у тебя от чего? От переживаний, можно сказать, браконьерских: как бы рыбку съесть и опять же — на мель задом не сесть… Ну, а у меня — по причине вечной погони за тобой и за такими, как ты. А вот он, Фомкин, поседел и за меня, и за тебя, и за тех вон волосатиков, что у костра посиживают и на гитарах бренчат. И к тому же этот старикашка всю жизнь на заводе кузнецом отпахал. Вот для такого, Фомкин, и от правил отступить не слишком-то большой грех. Пожелай он разок-другой сам на кету сплавать, — позволил бы. На выговор пошел бы, но позволил бы. Только старик этот в жизни с сетями дела не имел. Это ты по части сеток дока великий, а он — удочкой все… Взял я сегодня у колхозных рыбаков на тони кетину, хорошую такую серебрянку, и привез ему для приятности. И гляди: старушка сейчас к лодке подошла. Наблюдает стоит. Видишь? Жена… А вот тебя, Фомкин, я, промежду прочим, сколько встречаю — ни разу с женой не видел… Как это понимать? Сколько лет ей, говоришь? Тридцать восемь? Тогда не темни, Фомкин, будто всем она у тебя довольна, не наводи тень на плетень! Никогда не поверю, чтобы бабе в таком возрасте одна только рыба и нужна была! Вот и получается, что вроде бы она и замужем, а вроде бы и нет, поскольку в рабочее время ты — на работе, а в свободное — днем и ночью один по Амуру на «Вальтер-Миноре» своем шастаешь… Эх, Фомкин, Фомкин… Думаешь, ежели Раздобаров до сих пор не прихватил тебя на месте, не закуканил, не прищучил, значит, ты самый счастливый человек? Ведь думаешь так?

Бугай забронзовелый! Как рогом под зад поддел!.. Хотел уж Фомкин возразить: далековато, мол, загребаешь, Артамоныч! За рыбу гуди, пока не выдохнешься, а к семейной жизни не прикасайся! Нет у тебя на это прав! И вообще, приглядывал бы лучше за своей женой. Ведь сам на Амуре пропадаешь не меньше Фомкина…

Но и на сей раз сдержался он: с рыбнадзором спорить — только дело усложнять: лишь сдвинул брови, поджал губы и задышал тяжело и часто. Да и сам Раздобаров, почувствовав, что хватил лишка, закругляться стал. О прежних разговорах с ним напомнил, пожелал — в сорок-то с лишним лет — сознание заиметь и довел до сведения, что на его участке из зубров непойманных он, Фомкин, можно сказать, чуть ли не последний ходит, а остальные — кто за ум взялся, кто после штрафов хвост прижал, а кто и срок получил, и посоветовал, пока не поздно, браконьерство прекратить, а иначе, мол, затянувшаяся эта история все равно будет иметь свой печальный конец. Вот ведь к чему подвел, вот какую кочергу загнул участковый рыбинспектор Артамоныч… Раздобаров Иван… Да еще, когда отчаливал от берега на своем голубом «Амуре», кулачищем пригрозил и, глаза округлив, сказал сквозь зубы на прощание:

— Ну, Фомкин!..

Вспоминая сейчас об этом, Фомкин еще раз подумал, что сделал все правильно, убравшись от раздобаровского глаза поближе к «Партизану». С этим другом, Артамонычем, кашу не сваришь, нет!.. От соды отказался — ишь ты!.. Лицом позеленел от своей изжоги, а все туда же — на принципы! Вот поуродуешь желудок, тогда вспомнишь Фомкина, товарищ Раздобаров… А пока лучше с тобой не встречаться. Сегодня Фомкин тебе в этом удовольствии отказывает: хватит ему и вчерашней лекции. А ведь, как пить дать — молотил всю ночь винтами амурскую водичку от Верхней Тамбовки до Шаман-косы, пахал-перепахивал фарватер, бороздил протоки, обкрутил по пути все острова; может, даже рядышком был, да, полагаясь на строгую инспекцию краевую, только сюда и не заглянул, так как наведывался на «Партизана» днем. А Фомкин на этом как раз и сыграл, и все пока — тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — идет как по нотам. Неудовольствие и беспокойство, должно быть, испытываешь ты в данные моменты, Иван Артамонович… Не спится, наверно, тебе и не сидится, поскольку Фомкина нигде не видно, а ты до конца полного не уверен, что беседа твоя в его душе просветление совершила и он, рыбу амурскую жалеючи, пошлепал в сторону дома, где жена Настасья — на радостях, что Фомкин будет теперь до скончания дней своих проводить ночи не в лодке, а исключительно только у нее под боком — побежит в магазин и купит на угощение свежемороженой трески или пристипомы. Нет, Артамоныч, не обрадовал бы ее такой поворот. Она хоть и городской прописки, но город-то ведь на Амуре стоит, и не к тому смолоду Фомкиным приучена. Для нее, товарищ Раздобаров, к примеру, и таймень, ежели он магазинный, уже не таймень, а так — вымя коровье, не говоря уже про чебаков или разных там карасишек… Ей, Артамоныч, подай персональную и — прямо из мужниных рук. Сам-то ты, товарищ Раздобаров, тоже, наверно, не хеком зубы чистишь? Уверять будешь — не поверю! У воды быть, да не намочиться?.. Э-э-э…

…От размышлений таких Фомкина оторвал встревоженный шепот Васятки:

— Фомкин!

— Чего? — встрепенулся Фомкин.

— Гляди!..

Васятка показал рукой туда, где по правому борту надвигался на них, выплывая из розоватых рассветных туманов, громадный черный айсберг.

У Фомкина отлегло на душе.

— Вот, черт, напугал… Не боись, Васюха, это скалы. Пронесет мимо — и сеть можно выбирать. А ты подгребай помаленьку. Видишь — веревка отстала?

Васятка поработал веслами.

— Во, теперь — норма.

Васятка перестал грести, осушил весла, по крашеным плоскостям которых побежали, падая в воду, тяжелые капли. Так и застыл он, вытянув шею, со смешанным чувством удивления и настороженного любопытства взирая на молчаливые остроконечные столбы, возникавшие из ничего. Открывая в медленном развороте новые и новые виды — с выступами, изломами, причудливыми расселинами, по которым клубящейся невесомой лавой стекал вниз туман, — черные каменные громады угрожающе приближались, нависали, дыбились…

— Хорошо идем! — просипел сырым голосом Фомкин.

— Хорошо-то — хорошо… — вспомнил Васятка слова из популярной песенки, но продолжать не стал, увидев, как натянулась до предела веревка в руках Фомкина, и с лодкой стало твориться что-то непонятное. Ее развернуло и поставило поперек течения. За бортом сильно забурлила вода.

— Задев!.. Ядрит тебя в дудку! Пропусти меня на нос! Быстро!

Фомкин, не выпуская веревки, перелез на самый нос лодки, зацепив коленом, и едва не разбив ветровое стекло, но своего добился, быстро закрутил веревку на гаке. Лодку сразу развернуло носом против течения, и вода за бортом перестала бурлить. Теперь руки у Фомкина были свободны, и надо было, быстренько подумав, как это лучше сделать, сниматься с задева. Но откуда он взялся здесь — на тони? На таком сумасшедшем течении? Ведь здесь еще днем спокойно плавали колхозники… Нет, не могло здесь быть никакого задева. Калуга?! Фомкин мгновенно посмотрел на скалы и с облегчением выдохнул сдавивший грудь воздух. Нет, не задев!.. Они плыли. Они двигались. Медленней, чем надо, но двигались — вниз по течению. Это не задев. Это калуга!..

— Ну, Васюха… — Фомкин ловко перебрался по сырой палубе за ветровое стекло и, поправив шапку, сел в кресло водителя. — Ну, Васюха… Как думаешь — повезет или не повезет? Может, повезет, а?

— В чем?

— В том… самом… — Фомкин подмигнул, прикурив сигаретку, выкинул спичку за борт. Она плыла рядом с лодкой. — Если б задев, спичка тут же бы тю-тю от нас — и дальше. М-да… Ты давай-ка топор приготовь — может пригодиться. Табань в сторону кормы, а я пошел…

Васятка взялся за весла, а Фомкин, открутив с гака веревку, перевел ее ближе к корме и принялся за работу. Дымящаяся сигарета стала ему мешать, и он выплюнул ее. Одной ногой Фомкин уперся в шпангоут, а другой в крышку редуктора. Из-под борта после коротких, но сильных рывков стала выходить мокрая веревка.

— Табань, Васек! Облегчай мне дело. Табань, говорю!

— Я и так табаню.

— Так, да не так. Еще табань!

Вот и закончилась веревка, и Фомкин, стараясь не греметь, выловил груз. Дальше пошла сеть. Фомкин вытягивал ее и не глядя укладывал на дно лодки.

— Тяжело сеть идет, Васюха…

— Помочь?..

— Не надо. Ты давай быстренько запасной фал из-под сиденья достань. Нашел?

— Нашел, — откликнулся Васятка.

— Быстро на нос. Привяжешь хорошенько, а свободный — держи наготове. Быстренько, быстренько! Да не свались в воду сдуру! Привязал? Мигом за весла!..

— Сел, — сказал Васек.

— Табань!

— Табаню…

Васек табанил изо всех сил, стараясь облегчить работу Фомкину, которому каждый последующий метр сети давался все труднее и труднее — он пыхтел, упирался яростно ногами. Кета не попадалась.

— Что ж это такое?.. Ясно что такое: калуга сетку скособочила, — бормотал Фомкин. — Табань, табань еще! Хорош… Стоп! Гребани правым вперед, а левым назад. Разверни, говорю, лодку: сеть под кормой. Вот так! Еще разверни… Те-те-те… Кажись, скоро и она… сама… Надо осторожненько… осторожненько… Подавай-ка потихоньку назад, табань, Васюха!

Выбирая затяжелевшую, натянувшуюся сеть, Фомкин стал перемещаться по борту ближе к ветровому стеклу и к Васюхе, приказав хрипло:

— Убери весла! По моему борту поперва! По моему…

Васятка мигом со звяком выдернул из гнезда уключины правое весло, чуть не стукнув в спешке Фомкина по голове, взялся за другое, но так и задержался на полделе, уставившись округленными глазами на всплывающее из речных глубин, метрах в пяти от лодки, опутанное сетью темное тулово громадной рыбины. Он не мог ее видеть всю из-за Фомкина, да и рыбина была еще глубоковато в пучившейся воде, но уже угадывалась и была ближе к лодке своей головищей.

— Левое потеряем… Сними весло-то… — просипел Фомкин, продолжая медленно выбирать сеть и подавать лодку бортом к рыбине. — Ну, Васек, привалила к нам голубка…

— К-калуга?.. — спросил Васятка.

— Тс-с-с…

— Т-топор п-подать?

— Не… — сказал Фомкин. — Большая… Не оглушить. Только рассердим… И в лодку не затянешь ни за какие деньги…

— А как же теперь?..

— Ход — один: только за пасть, сквозь жабру куканить. Губы у нее крепкие — скорее фал порвется… Ежели сумеем закуканить, дадим ей волю потаскать нас на буксире по туманам. А уж как устанет, выдохнется, тогда мы ее, милую, сами буксиром потянем — на мели. Уж там-то мы с нею как-нибудь управимся. Лишь бы она сейчас спокойненько… Значит, я подтягиваю, запускаю под жабру руку, а как она воздуха хватанет и зачнет пасть открывать, ты в этот момент не теряйся и по команде фал мне через пасть в руку подавай…

— Укусит…

— Я те укушу! Я те укушу!..

Фомкин из последних сил подтянул сеть и, завернув слабину за борт, придавил мокрую дель коленками.

— Ну, где ты там?

— З-здесь… Вот он я, — сказал Васятка, протянув руку с зажатым в ней концом капронового фала. Но Фомкин почему-то вдруг повернулся к Васятке покрасневшим от натуги лицом, не обращая на фал никакого внимания. Он и на Васятку-то не смотрел, а так, куда-то мимо — в туман, и губы его мелко подергивались.

— На, бери фал, — сказал Васятка.

— На хрен он мне нужен, — сказал безразлично Фомкин.

— Пасть не открывает? — спросил Васятка.

— Кто?

— К-калуга.

— К-какая к-калуга? — в сердцах передразнил Фомкин.

— Ну… т-та с-самая…

— Нету калуги…

— Уп-плыла? — не поверил Васятка.

— Она и не приплывала.

— А там кто?!

— Там-то? Кикимора болотная…

— Чего?

— Пошутил я, — Фомкин как-то невесело, криво усмехнулся. — Бревно. Лиственница замокшая. Что твой чугун. Вот она, смотри…

— Ага, теперь вижу… — сказал Васятка, вытирая рукавом мокрый лоб.

— Больше не увидишь. Дай-ка нож… Да чтобы я ее распутывал!..

Фомкин взял у Васятки острый, как бритва, рыбацкий нож, с лезвием из нержавейки, с наборной, под зебру, рукояткой, и несколькими движениями перепилил толстый жгут дели, скрученной вместе с верхней и нижней веревкой сетки. Бревно с шумом осело в воду и стало медленно погружаться, а лодка, освободившаяся от тяжести, сразу выровняла крен.

— Там же еще веревка от наплава и фляга, — спохватился Васятка.

— Идут они на хутор бабочек ловить! — Фомкин устало махнул рукой.

— Обидно…

— Вот именно… — Фомкин, распаляясь, отыскал конец веревки от лодки, перерезал и его, и не успел Васятка глазам моргнуть, сграбастал сеть и тоже кинул за борт. — Вот именно, Васюха… Обидно…

Сеть тонула медленно. Они молча проводили ее глазами, и, когда сеть скрылась из вида, Фомкин первый сел в кресло водителя.

— Садись, Васюха, рядом. Садись. Теперь хоть покурим спокойно… — Фомкин закурил, выпустил большую струю дыма. Она получилась прерывистой, нервной. — И в губах, оказывается, тоже поджилки есть… Ишь как трясутся… Переупирался, значит… Слышь, Васек? Ка-а-ак я упирался, а?

— Откуда оно взялось — это бревно?

— От сплотки, наверное, отскочило. Ты-то дрых, а я видел: ночью буксиры громадную сигару вниз по Амуру тащили. Три тягача в упряжке было — во какая сигара! Пролежала, видать, сплотка все лето на заиленных песках, пока большой воды дождались, вот и затяжелела лиственница. Кедр ничего. Ель — ничего, а лиственница — и так почти чугун, а тут и вовсе, что топор твой, на дно идет. Сплотка ее только и спасает… Эх, Васюха… Уделались мы с данной козой очень и очень жидко… М-м-м!.. — простонал Фомкин словно от зубной боли. — Взял бы топор и все, что есть: и лодку, и двигун, — так бы все и посек!..

— Под собой-то сук рубить вроде как-то нежелательно… — усмехнулся Васятка. — На плаву ведь мы, Спиридон Яковлевич…

— Не боись. Что я — дурак всех степеней, что ли?

— Да вообще-то нет, Спиридон Яковлевич… Но тут у кого хочешь мозги набекрень встать могут…

— Да?

— Вполне.

— У меня не встанут!

— И правильно! Зачем так к сердцу принимать? Да бревно, если уж на то пошло, может, даже и к лучшему.

— Ты чего бормочешь? Как это к лучшему?

— Так… Свадьба ведь скоро, Спиридон Яковлевич…

— Вот именно — свадьба! У нас газовая плита. Без дров как-нибудь обойдемся. А вот калужатинка к столу очень бы подошла. Хоть в ухе, хоть — в жареном виде. Ты сам-то пробовал когда-нибудь эту штуку?

— Пробовал.

— Это где? Где это ты пробовал?

— На плавучей турбазе заводской. Бригадой в июле с субботы на выходной но путевкам ездили.

— За хорошую работу, выходит, вам путевки дали?

— За плохую, Спиридон Яковлевич, не дают.

— Ну так и что?..

— Ну и все. Для коллективной ухи колхоз рыбы привозил. Завком заказ сделал, и…

— Специально для вашей бригады?

— Почему только для нашей? На весь пароход. Там по сотне, а то и по две людей отдыхает. И сегодня отдыхают… Отдельные каюты, буфет, музыка, танцплощадка на палубе… Блеск!..

— Ну и чего тебе там, в коллективной ухе, отломилось? Перышко от по́пы?

— Ничего не перышко! Вот такой шмат отломился!.. — показал Васятка свой немалый кулак.

— И что?..

— Ничего. Рыба и рыба. Вкусная, но, говорят, быстро приедается.

— Эх, Васюха… Мало ты еще что пробовал в жизни, мало что видел…

— Зато видел, как у нас в цехе, на товарищеском суде, одного браконьера казнили.

— И что же ему сделали? Отрезали чего-нибудь, что ли?

— В пот вгоняли… Ручьями, между прочим, бежал.

— Так ему и надо. Пусть не попадается!

— Мы тоже, Спиридон Яковлевич, с калугой могли бы влипнуть за милую душу. Когда ты про нее намекнул и тянуть стал, я знаешь о чем подумал, Спиридон Яковлевич? Я подумал: ну вот, Вася… Подплывает к нам калуга… А свадьба, понимаешь ли… скорее всего, от тебя уплывает… Куда, думаю, в какие степи нам потом с этой калугой подаваться?.. Ты, Спиридон Яковлевич, сетку тянешь, а я вижу, как ведут нас прямой дорогой, понимаешь ли, мимо загса — в народный суд Центрального района… Могло ведь так быть, Спиридон Яковлевич?

— Воображение у тебя очень богатое, я тебе скажу… Тебе бы, Васюха, кхе-кхе… мемоары писать. Не пробовал? Или только письмишки Варюхе сочиняешь?..

— Воображение у меня, может, и есть, но мемуары писать не смогу. Биография у меня еще небогатая. Вам, наверно, Спиридон Яковлевич, было бы сподручней…

— Да ладно тебе!.. Шучу я, не обижайся… Нам теперь только и остается, что шутить…

— Да я не обижаюсь. Я ведь тоже пошутил.

— Ударим по арбузу, а, Васюха? У нас с тобой ведь еще и запасики коньячные не перевелись. Для сугрева и для всякой бяки…

— Можно… Только куда нас несет по туману?..

— Доставай арбуз и не боись. Фомкин дорогу найдет. Фомкину штурмана не надо. Фомкин сам и капитан, и штурман. Тебе кажется, мы далеко от «Партизана» ушли? К десятку километров еще не подкатили. А горючего у нас сколько? Четверть бака всего-то и растранжирили.

Васятка достал арбуз и отрезал ножом два смачных ломтя. Фомкин за это время успел открыть бутылку и плеснуть в кружки.

— О-о-о! Хорошо! — сказал он, выпив и зажмурив от удовольствия глаза. — Ах, как ласково обожгло! Давай, давай, Васюха, а потом — холодненьким арбузиком. М-м-м!..

Фомкин стал сочно уплетать ломоть. Васек последовал его примеру. После выпитого стало теплее и веселей. Теперь они разговаривали громко, не стесняясь.

— Ты, Васюха, про бревно-то никому ни-ни… Слышишь?

— А чего мне распространяться?

— Все верно, нечего распространяться! Что было, то прошло. Никто не видел — и крышка!.. Давай еще по махонькой и тут же поедем.

— Домой?

— Домой, да не совсем. Фомкин с пустым возвращаться не привык. Удочки у нас есть? Есть. Черви есть? Есть. Поближе к дому найдем хорошее местечко и остановимся. Я и крючком в любой момент сколько хочу нащелкаю. Без ухи Настасью свою не оставлю. Я и удочкой уважать себя заставлю. Тому же Раздобарову сто очков наперед дам.

Он еще раз налил в кружки.

— Эх, Васюха!.. Давай вот за что тяпнем — за свадьбу вашу с Варькой. Тебе за это дело теперь волноваться не надо, так что — поехали…

— Поехали, Спиридон Яковлевич! — согласился Василий. Но перед тем как выпить, сообщил: — А свадьбу мы знаешь где планируем сыграть?

— Где?

— На турбазе нашей. Места через цех в завкоме забронируем, билеты пригласительные отпечатаем…

— Н-ну, может, и верно… Ты еще вот что мне скажи, Васюха… Ежели ты свадьбой дорожил, зачем со мной наладился?

— Так ведь я, Спиридон Яковлевич, тонкостей всех не знал. Думал — обычное дело. Варюха сказала, мол, отцу надо на рыбалке помочь. Я — пожалуйста, а что и как, даже и не догадывался…

— Ну, ладно… Поехали.

Фомкин протер ветровое стекло, нажал на кнопку стартера. Остывший мотор поупирался малость, но стартер сделал свое дело, и двигатель вскоре заработал на малых оборотах.

— Н-но, милай, пошел! — сказал Фомкин. Лодка тронулась в кромешном тумане малым ходом. Фомкин крутил головой, вглядывался в туман, крутил баранку руля, продолжал двигаться в известном только ему направлении и, к удивлению Васятки, очень быстро вышел к берегу.

— Теперь вот так, вдоль него, и будем править.

Они незаметно достигли скал, и Васятка снова с уважительным почтением глядел на каменные громады. За скалами сопки убегали далеко от берега. На открытом просторе тянул ветерок и творил с туманом чудеса: то словно бы громоздил над Амуром белые горы хлопка, то будто накрывал снегами стога сена, то закручивал громадные мраморные столбы, а между столбами было светло от пробивавшихся к воде косых лучей раннего солнца. Фомкину такое было видеть не впервой, и он вел лодку, не отворачивая ни от столбов, ни от стогов, он просто врезался в них, пробивал, проходил сквозь горы хлопка, вылетал по прямой на обласканные солнцем речные поляны с голубыми кусочками неба над ними и снова таранил, сверлил, пробивал туман, а у Васятки аж в глазах рябило от всего этого, он только и делал, что крутил головой, приговаривая:

— Вот это да!.. Ух ты!.. Н-ничего себе!.. Нет, это надо же?! М-м-м!..

— Помычи, помычи!.. — проговорил с усмешкой Фомкин, но Васятка не услышал этих слов.

К «Партизану» они, неожиданно и для самого Фомкина, выскочили, когда тот оказался на открытом пятачке. Там уже проснулись, и в маленьком катерке, что был рядом с черным корпусом «Партизана», сидел за рулем человек в зеленой прорезиненной куртке с откинутым капюшоном и, судя по выхлопу за кормой, прогревал двигатель. Увидев лодку, он повелительно махнул рукой: мол, требую подойти к «Партизану».

— Счас… — сказал Фомкин и дал самый полный вперед, стремясь как можно скорее миновать открытое пространство и уйти в туман. При этом он успел оглянуться и увидеть, что человек в катерке моментом отвязался от «Партизана», дал выстрел вверх из ракетницы и тоже ударил по газам. Но ему надо было еще набрать скорость, а Фомкин уже летел как ветер, проскочил первый солнечный стог тумана и дальше пошел не по прямой, а начал выделывать замысловатые восьмерки, петляя между белыми колоннами и белыми стогами, стараясь избегать больших солнечных полян.

Одной все-таки по инерции избежать не удалось, и здесь произошла у них встреча с преследователем, но все обошлось для Фомкина благополучно, так как мчались они в противоположных направлениях. Мгновение, и они скрылись друг от друга. Потом свиделись еще раз — мельком — и все… Катерок от них отстал, а может быть, бегал по туманам, но где-то в стороне. Фомкин определил между колонн по солнцу направление и пошел вверх по течению, ближе к дому.

— Убегали-то зачем, а? — спросил озабоченный Васятка. — У нас ведь все чисто… Ну, подошли бы… Чего убегали-то?

— Дай отдышаться, тогда скажу. Руль подержи, закурю. — Фомкин достал сигарету, прикурил и снова взял руль. — Сорвался, Васюха… По привычке…

— Ну вот… А поймали бы — на неприятность нарвались…

— Фомкина поймать? Хе-хе, Васюха! Не было такого. А теперь уже поздно ловить. Точка! Фомкин сделает так, что уйдет с ринга непобежденный. С музыкой — во как! Нет, с песней! А что, Васюха? Это — мысль! Песняка дать — это мысль!.. Слышишь? Нет, не здесь: что здесь попусту в тумане трубить? Помнишь распадок, где табор Раздобарова? Ну, где палатка его, «Амур», вешала с конфискованными сетками.

— Помню.

— Так вот: сейчас мы будем тихо топать, а когда ближе подойдем, вот тут-то и рванем. Он, Артамоныч, правильно, дьявол, подметил. Ведь в самую точку попал. Я, Васюха, и правда, не помню, чтобы на реке песни пел. Нет, бывало, конечно, сидишь за рулем, дорога длинная, ну и мурлыкаешь себе под нос что-нибудь. А чтобы так — во всю ширь и-грудь — не моги: Раздобарова поднимешь и сам себя обнаружишь. Ну ниче-во… ни-че-во!.. Сегодня мы ему, Васюха, концерт выкинем. Мы ему, Васюха, сегодня прокукарекаем, пропоем от души!..

— И озадачим!

— Правильно. В недоумение поставим. А то он больше супится.

— Вот будет хохма! — сказал, веселея, Васек. — Вот будет побудка!..

— Кого-кого, а Раздобарова будить не надо, — заметил Фомкин. — Он, брат, спит попеременке — только одним ухом, на котором лежит, а вторым — что «Орбита» черпаком своим вращает… Его будить не надо. А вот какую пластинку для него заготовим, это обдумать следует…

— Программку составим?

— Ее самую. Давай, крути мозгой, пока времечко есть, и я буду кумекать…

— Высоцкого врежем, а, Спиридон Яковлевич?.. — спросил, оживляясь, напарник. — Эх, жалко, мага с собой нет…

— Чево?.. Вы мне с этим Высоцким в городе во как надоели!.. — Фомкин провел ребром ладони по шее. — Только утром проснешься — и пошло до ночи!

— Ну, тогда сам придумывай, Спиридон Яковлевич. Я в старинном репертуаре — ни бум-бум. Хотя… можно ведь «Бродягу», а? Бежал бродяга с Сахалина старинной уз…

— Нет!.. — решительно перебил Фомкин. — Что нам бродяга? Тут надо что-то такое… Речное… Могучее!.. У меня будет вот какое предложение. «Стеньку Разина». Из-за острова, значит, на стрежень рвануть, понял?

— При чем здесь Стенька?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Подскажу… — не выпуская из рук баранку руля, Фомкин раскрылатил правый локоть и подтолкнул сидевшего рядом напарника… — Слышь, Васек?..

— Чего?

— Сетку-то вспомни… Хе-хе… Царство ей небесное… Я как с ней поступил?

— На дно…

— Во-во! Я ее в воду, братец ты мой, запузырил, не хуже, чем Стенька-атаман персиянку свою! Как там поется?.. И за борт ее бросает, да? В набежавшую волну, так?

— И правда, как в песне!..

— То-то… — сказал Фомкин довольно. И вообще, они были оба довольны, на их лицах блуждали загадочные улыбки, но дальше ехали они молча, словно заговорщики. Двигатель работал ровно. Птицей распластавшись над водой, лодка шла легко и быстро, с шелестом оставляя за кормой неширокий пенный след. В близкий берег накатно набегала волна, уходящая наискосок от кормы. Они ходко огибали сопки с круто взбегающими вверх по склонам пестрыми дубняками, березами, лиственницами, стрелой летели вдоль низких берегов. Туманы заметно поредели, день обещал быть не по-осеннему теплым и солнечным. Через полчаса скорого хода Фомкин плавно потянул на себя рукоятку сектора газа, сбавил бег лодки и сказал напарнику:

— Все. На подходе мы, Васюха. Вот только мысок обогнем. За мыском, на выходе из распадка, в аккурат и столица раздобаровская…

— Начнешь уж сам — по старшинству, Спиридон Яковлевич… А я на подхвате буду…

— Не боись, начну… Хоть медведь на ухо и наступил, но не постесняюсь…

— Может, нам чуток подальше от берега держать? — спросил Васятка.

— Нет, — сказал Фомкин. — Пойдем только так, и никаких влево и вправо… А вот, ходу малость прибавим. Для гордости. — Он подал чуть вперед рукоятку сектора газа. Лодка пошла быстрее, нос ее красиво полетел над водой. — Одно заворожение — да, Васюха?

— Еще какое!..

Они с лихим креном на развороте обогнули мыс и вышли на новую прямую, откуда открывалась другая амурская даль, полуприкрытая разбегающимися на просторе, редеющими туманами, откуда слева по борту стал виден и приближающийся распадок, поросший хвойными лесами, и песчаный берег с островками зеленой травки на влажных пятачках, и тропинки, и палатка Раздобарова с провисшими боками, и самодельный стол под открытым небом, и дощатые скамейки вокруг него, и вешала из жердей со свисающими с перекладин сетями, и голубой «Амур» на приколе.

— Ну, что, Васюха?

— Пора…

— Один момент… — Фомкин провел по носу рукавом, прокашлялся. — Один момент… Выхожу на заплыв. — Он набрал полную грудь воздуха и запел — сначала не очень уверенно, но потом все громче и громче:

Васек подхватил:

Их голоса слились:

Повтор вышел уже совсем удалым.

В палатке некоторое время не проявляли признаков жизни, и можно было подумать, что там никого не было. Но когда осталось несколько десятков метров, один из боков палатки вдруг взбугрился. Должно быть, это Раздобаров вздул ее спиной, вскочив спросонок от ихней песни. Недействительно, через мгновение он вылетел наружу без шапки, в серой, не заправленной в брюки рубахе с расстегнутым воротом, всклокоченный, без сапог — только в носках, — но при громадном своем бинокле на груди. Придерживая его левой рукой, рыбинспектор было рванулся к своему «Амуру», но, видимо вспомнив, что он без сапог, затормозил. Теперь лодка пролетела вдоль берега совсем рядом. Раздобаров узнал Фомкина и, узнав его, хотел скорее всего пригрозить ему за такое нахальное поведение. Но кулак рыбинспектора почему-то не подскочил до верхней точки, а вдруг замер чуть выше плеча — так что воспринимался уже не угрозой, а приветствием. Фомкин, продолжая петь, заметил это лишь краешком глаза, потому что следил за курсом: берег был рядом, и можно было ненароком вылететь на камни. А Васятка видел все в подробностях и крикнул Фомкину на ухо:

— Салютует!

— Что? — не понял Фомкин.

— Рыбнадзор нам салютует, говорю!

— Ну и ты не будь безответным!..

Васятка привстал с сиденья и, обернувшись, потому что палатка и Раздобаров рядом с ней, все в той же позе, остались позади, выбросил вверх руку со сжатым кулаком и крикнул:

— Салют, комарад! Чао!..

Лодка уходила все дальше и дальше от раздобаровского распадка. Васятка продолжал, стоя, махать рукой.

— Чего он там делает? — спросил Фомкин.

— Салютовать перестал. Теперь, кажется… затылок чешет…

— Недоумевает, значит. Все. И ты садись. Стояком ехать нельзя. Рыбная инспекция осталась позади, теперь может встретиться водяная, а мы с тобой не только арбуз пили…

— Есть и такая, Спиридон Яковлевич? — поинтересовался, усаживаясь под защиту ветрового стекла, Васятка.

— А как же! Эн Тэ И… Если полностью расшифровать — навигационно-техническая инспекция получается. Дырку схлопотать от нее в талоне — как дважды два…

— Для окончательной заботы и равнобедренности треугольника только водяной милиции и не хватает… — заметил Васятка.

Фомкин крутнул головой:

— Ты, Васюха, не иначе как в степи зачинался или с луны свалился. Да ежели хочешь знать — на всякой солидной реке полный треугольник имеется.

— А-а-а…

— Бэ! — сказал Фомкин. — Амур-то у нас, сам видишь, вон он какой!.. Это тебе не кран водопроводный или, к примеру, арык.

…Лодка стремительно приближалась к следующему лобастому мысу, впереди по курсу был еще один крутой поворот и за ним — новая амурская даль.