ВРЕМЯ СКАЛИГЕРА
На протяжении всей книги я пытался показать, что та история, которую мы все знаем, является не более чем мифом, созданным в сравнительно недавнем прошлом. Причин, лежащих в основе его появления, было как минимум две.
Первое, это то, что человечество на каком–то этапе своей культурной эволюции осознало идею сквозного времени, связывающего прошлое, настоящее и будущее жизни общества, и необходимость включения этой идеи в свое мировосприятие и жизнедеятельность. Так возникла потребность в знании прошлых событий и фиксации современных. Для человека и общества эта потребность не была жизненно важной и поэтому появилась одной из последних.
Вторая причина состоит в том, что случилось это в то время, когда мировоззрение человека было оккультным. И человеческая история разрабатывалась и получилась в точном соответствии с передовой научной мыслью, рассматривавшей мир как отражение законов астрологии, нумерологии и прочей оккультистики. Наука после этого, отвергнув свои примитивные представления, развивалась дальше, а мировая историческая хронология такой и осталась, демонстрируя застывшую мистику чисел.
Прошлое было предсказано так же, как и будущее. Но в отличие от пророчеств будущего, которые по понятным причинам канули в Лету, за исключением совсем туманных, как у Нострадамуса, предсказанное прошлое сохранилось. Стараниями Скалигера и его последователей оно превратилось в реальную историческую картину.
Если согласиться с подобной теорией возникновения истории, то останется главный вопрос: когда же все это произошло? Где тот временной рубеж, который отделяет естественную историю от вымышленной?
Для ответа на вопрос о том, когда было время Скалигера, необходимо сделать небольшое уточнение по поводу того, что в данном случае называть историей. Я условно разделил бы это понятие на две составляющие. Первое — это описательный рассказ о прошлом, некое повествование, не обремененное никакой хронологией, а второе — связанный временем событийный ряд, собственно хронология. Очевидно, что первое, отражая естественную функцию человеческой памяти, появилось раньше второго. Человек запоминал и передавал следующему поколению информацию о каких–то интересных и знаменательных событиях, в которых главным был вопрос «что». Вопрос же «когда» появился позже, и ответом уже на оба вопроса как раз и была хронология Скалигера.
Таким образом, время Скалигера — это время появления исторической хронологии. И, несмотря на то, что это как раз и есть то, что мы называем историей, естественно, что и до Скалигера в общественном сознании присутствовали какие–то реальные события прошлого. Если я считаю, что вся история была написана во второй половине XVIII века, и в соответствии с этим, называю, например, Петра I мифическим персонажем, то это вовсе не означает, что человека не было. Человек был, но большая, если и не вся, часть его биографии была придумана и написана позже в рамках работы по созданию фиктивной истории. Был лишь прототип, на основе которого была создана и канонизирована личность и её деяния. Все, что мы знаем о Петре, — это миф, и с этой точки зрения такого царя Петра Великого не существовало.
Подводя некоторый итог сказанному, можно представить, как происходил весь процесс. Всего скорее (и все, что написано в предыдущих главах, подводит к этому), привычная нам историческая картина была создана во второй половине XVIII века и редактировалась вплоть до конца наполеоновских войн. До середины XVIII века знание о прошлом существовало в виде всевозможных повествований и отдельных историй, не имеющих единой хронологии и не связывающихся в цельную картину прошедших времен. Мысленно двигаясь далее в прошлое, можно обнаружить, что в XVII веке постепенно исчезнут упоминания о датах, указываемых по местным летосчислениям, ведущимся от закладки какого–нибудь города или начала чьего–нибудь царствования. И, возможно, что уже XVI век — это век целиком мифических представлений о прошлом, и как жили люди до этого, нам неизвестно.
Основной целью книги было продемонстрировать фальшивость общепринятой версии мировой истории и выяснить, когда она была создана. А то, как конкретно развивались исторические представления до середины XVIII века, не являлось предметом анализа, и приведенная только что хронологическая схема, конечно же, является умозрительной. XV век как время, от которого до нас не дошло никаких реальных сведений, очень приблизителен, и эта дата может быть сдвинута в прошлое. Однако, зная о возможностях человеческого интеллекта и работе его потребностно–мотивационной структуры (а на то, чтобы считать людей тех времен умственно отсталыми и психически недоразвитыми, нет никаких оснований), едва ли возможно отодвигать этот горизонт намного, несоразмерно растягивая письменную историю человечества.
Кажется невероятным, чтобы глобальная историческая фальсификация, осуществленная Скалигером, могла произойти в XVIII веке, хоть в его второй половине, хоть в первой. Это слишком близко к нам по времени. История того века хорошо известна и задокументирована, это век Просвещения, и в нем нет места ни для средневекового Скалигера, ни для его такой же средневековой каббалистики. Однако так ли уж мы хорошо знаем то время?
Наши представления о XVIII веке, помимо традиционной исторической картины того времени, являются результатом экстраполяции, логичного продолжения развития человеческой культуры предшествующих веков. Развитие искусств и наук, начавшееся в эпоху Возрождения и воспринимающееся как человеческий прогресс, приводит нас к восприятию XVIII века как эпохи во всех отношениях более совершенной. Вне зависимости от реальных достижений в это время, картина проходящего через века прогрессивного развития просто навязывает нам существование в XVIII веке высокого уровня естественнонаучного и гуманитарного знания. В нашем воображении европейцы того времени — как мы, только без самолетов, телефонов и компьютеров. Однако если убрать этот гипнотический прогресс и протереть глаза, то просвещенный век предстанет перед нами совсем в другом виде.
Прежде всего, поражают представления образованных (и далее я буду иметь в виду только их) людей Западной Европы об окружающем их мире: какие страны находятся рядом, кто и как там живет, каковы их история, обычаи и нравы. На основании сообщений западноевропейских путешественников, пересекающих Восточную Европу в середине XVIII века, создается впечатление, что вы попали в невежественное Средневековье, но не столько потому, что они описывают страшную отсталость и дикость восточноевропейских народов, сколько из–за того, что у них на родине об этих странах и народах практически ничего неизвестно. Ввиду относительно скромного масштаба европейских территорий, с одной стороны, и освоения Америки, начавшемся якобы более чем за два века до этого, — с другой, такая картина кажется невероятной.
Употребляя слова «Восточная» и «Западная» по отношению к Европе, я допускаю условность, необходимую для того, чтобы читатель лучше понимал, о каких территориях идет речь. В самом XVIII веке таких понятий не было, как не было и четкого представления о том, что такое Европа в географическом смысле. Западноевропейские ученые и философы часто по отношению к другим людям, даже если речь шла о тех, кто проживает в Восточной Европе, идентифицировали себя просто как европейцев. Сама же Восточная Европа представлялась в Париже и Лондоне то как неизведанные территории между Европой и Азией, то как варварская окраина Европы, а то и просто как нечто на востоке, туманное, непонятное и пугающее.
В сознании Запада существовало деление на цивилизованную часть Европы и остальной мир, неважно где его страны находились — тоже в Европе или же в Азии. Эти страны особенно не различались, потому что для «европейца» они были одинаково отсталыми и дикими. Граница между двумя мирами проходила как раз там, где она и примерно проходит сегодня между Западной и Восточной Европой. На северо–востоке просвещенного мира последней «нормальной» страной была Пруссия. За её восточной границей находилась Польша — варварская и нищая страна. Южнее Польши была Богемия, менее варварская, но все равно отсталая. Далее — Венгрия и территория Балканского полуострова, находящиеся или до недавнего времени находившиеся под властью Османской империи и, следовательно, бывшие азиатскими и варварскими. Россия, будучи еще восточнее Польши и Венгрии, вообще находилась за гранью реальности. Какие–то связные представления о ней Запад смог получить лишь с приходом к власти Екатерины II, поддержавшей Просвещение. Однако эти познания были такими слабыми, что не позволяли западноевропейскому сознанию вытащить Россию из небытия, оставляя место для различных гаданий и нелепых домыслов.
Не переписка, а реальные связи между двумя мирами, осуществляемые путешествиями людей, которые могли увидеть все воочию, были довольно–таки редкими. Среди лиц, пересекавших восточную границу Западной Европы, были и малоименитые дворяне, и торговцы, и знаменитые личности вроде Казановы или Дидро. Но независимо от рода и знатности, описания их приключений — а только такими и считались их перемещения по Востоку — были одинаково востребованы. Каждый отъезд более или менее известного человека, отправляющегося на Восток, сопровождался торжественной шумихой, а особо слабонервные, которые по ряду причин были просто вынуждены проехать через эти дикие места, прощались с близкими, считая, что они могут и не вернуться назад. При этом основным пугающим фактором было не отсутствие цивилизации, а полная неизвестность того, что тебя ожидает в пути.
Впечатления, полученные путешественниками, были удивительно схожи в общем описании увиденного: грязь и нищета, обезлюденность и запустение, примитивность быта и беспросветное невежество, рабство и неприхотливость в желаниях, отсутствие маломальской культуры, а также отсутствие дорог, гостиниц и всех остальных удобств, которые сопровождают человека до его выпадения из цивилизованного мира. Все это видел путешественник, пробираясь по Восточной Европе в середине и даже конце XVIII века, а мы — в исторических книжках, посвященных Средневековью. Причем следует отметить, что, согласно традиционной истории, в этом отсталом Средневековье западноевропейцы знали о других странах больше, чем их просвещенные потомки.
Когда же дело касалось более подробных описаний увиденного и пережитого, свидетельства зачастую получались противоречивыми, хаотичными и бессмысленными, а умозаключения непонятными или фантастическими. Неразбериха усугублялась тем, что главными знатоками по восточноевропейским странам становились философы и историки, видевшие Восточную Европу лишь в воображении, сидя в своих кабинетах. Именно на основании их трудов формировалось общественное представление о том, что происходит за восточной границей «европейского» мира. Так, признанным авторитетом по России был Вольтер, никогда не бывавший восточнее Берлина, а главным специалистом по Польше был Руссо, никогда не бывавший восточнее Швейцарии.
Мари Терез Роде, более известная как мадам Жоффрен, была хозяйкой популярного парижского салона, который посещали все известные философы Просвещения. В 1766 году она отправилась в гости к королю Станиславу Августу в Варшаву. Её отъезд стал самым главным событием года и взбудоражил весь парижский бомонд. В её лице французские просветители имели шанс лучше познакомиться с Польшей, и Вольтер назвал её визит в Варшаву
«эпохальным событием для всех мыслящих людей во Франции».
Цит. по: Вульф. Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003. С. 361
Вплоть до 1773 года, когда в Санкт–Петербург отправился Дидро, поездка Жоффрен оставалась самой знаменитой встречей Просвещения с Восточной Европой.
Польский король приглашал мадам давно, но та никак не могла решиться из–за экстремальности путешествия, выражавшейся в проезде по нецивилизованным местам, а также из–за дальности расстояния. Восточная Европа оставалась для Запада закрытой, но не из–за того, что существовал какой–то кордон, а из–за «экстрима», ожидавшего каждого путешественника. Поэтому даже обычные расстояния, которые нужно было преодолеть по этой территории, казались непреодолимо большими. Оказавшись же в Восточной Европе, путешественник ощущал себя на краю света. Для сравнения: если вести все отсчеты от Парижа, то до Берлина, за которым почти сразу начиналась польская граница, расстояние меньше, чем до Рима или Мадрида, а до самой Варшавы чуть больше; до Варшавы столько же, сколько до Лиссабона, но намного ближе, чем до Константинополя. На карте Восточная Европа рядом, но для парижан XVIII века она была безумно далеко. Это кажется странным, ведь в Средние века люди вроде бы запросто и свободно перемещались на более дальние расстояния. Не следует ли признать, что ввиду менее развитой картографии и средств передвижения, меньшей информированности, а также из–за более диких нравов, все эти средневековые (я уж не говорю про античные) вояжи были просто невозможны?
Мадам Жоффрен стала очередными «глазами» для Вольтера и других мыслителей, которыми они рассматривали Восточную Европу, чтобы затем, согласовав «увиденное» со своими теориями, удовлетворить любопытство западного европейца. За десяток прошедших веков этот европеец так и не узнал, кто же живет с ним рядом. Понадобилось Просвещение, чтобы он смог познакомиться со своим восточным соседом. Но и просветиться, оказывается, было не так просто.
Считается, что мадам Жоффрен состояла в переписке с Екатериной. Известно, что писала Екатерина, однако что отвечала ей сама Жоффрен, мы не знаем, так как её письма до нас не дошли. Зато дошли слова Александра Македонского, сказанные им в Персии — вот уж действительно на краю света — за два тысячелетия до знаменитого визита парижанки ко двору польского короля.
Европа маленькая. И если из Парижа в Варшаву по европейским меркам путь предстоял неблизкий, то из Вены в Прагу — совсем ничего. Это в два с лишним раза ближе, чем от Москвы до Петербурга. Тем не менее Запад, в том числе и австрийцы, относили Богемию все к тому же варварскому и малоисследованному Востоку. Отправляясь из Вены в Прагу, Моцарт попал в такое же захватывающее приключение, в какое попадали и другие западноевропейские путешественники, пересекающие восточную границу. Курьез состоит в том, что Прага географически находится западнее Вены.
Если бы Моцарт отправился из Вены действительно на восток, то, проехав почти такое же расстояние как до Праги, он попал бы на Украину, страну для западного сознания более загадочную, чем другие страны Восточной Европы. За полвека до богемских гастролей Моцарта Украина на Западе была неизвестна. В своей нашумевшей «Истории Карла XII», увидевшей свет в 1731 году, Вольтер пытается восполнить этот пробел. Он мысленно сопровождает Карла, который двигается по Европе с севера на юг. Но вот король попадает на заснеженную Украину, и вместе с ним туда забредает философ, вынужденный писать, что Карл, скитаясь по неизведанной Украине, заблудился и не знал, куда он направляется. Очевидно, однако, что заблудился на самом деле не Карл, а Вольтер, который, сочиняя эти строки в тиши своего кабинета спустя два десятилетия после описываемых событий, просто не знал, как реально обстояли тогда дела у шведской армии. Поэтому приключения Карла в действительности отражали уровень знания самого Вольтера об Украине, а вместе с ним и уровень представлений об этом крае всего просвещенного Запада.
«История Карла XII» как описание истории героя, вероятнее всего, использовалась автором как литературный прием, благодаря которому он мог сам, путешествуя по неизвестным землям, открывать их для западного читателя. Нашумела же книга Вольтера потому, что эту историю в Западной Европе не знали. Еще через два с половиной десятилетия он напишет новый бестселлер, на этот раз про Петра I. Познакомив Запад с сопредельными странами, Вольтер отправился дольше на восток, чтобы открыть для себя и для западного сознания Россию. Потребность же в этом возникла из–за того, что Екатерина вступила в союз с Францией и пробудила этим к своей стране интерес. Будь политика императрицы другой, знакомство Просвещения с Россией отложилось бы до более поздних времен.
Продолжая же историю плутающего по Украине Карла, Вольтер переносит читателя все дальше на юг. После поражения под Полтавой автор и его герой бегут в Крым, где находят приют у местных татар. Судя по описанию Вольтера, эти татары ничем не отличались от тех степняков, с которыми без конца воевали древние русские князья. В Крыму, конечно же, Вольтер, как и везде на своем пути, находит «запустение и варварство». Затем турецкий султан поселил заблудшего шведского короля на юго–востоке Балканского полуострова, в Демотике. Вероятно, для Вольтера эта область тоже представляла собой темное место, и он написал про Карла, будто
«во всей Европе его полагали мертвым».
Цит. по: Вульф. Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003. С. 154
Не знаю, чему здесь больше удивляться — тому, что король для всех умер, или тому, что Вольтер исключил эту территорию из географии Европы?
Исторически–географический трактат Вольтера интересен и тем, что дает представление об уровне естественнонаучных представлений образованного Запада. Когда Карл, а вместе с ним и Вольтер, попали на Украину, они обнаружили там запорожских казаков, которые, по словам философа, были самым странным народом на земле. И действительно, удивляться есть чему. Этому народу, оказывается, было чуждо естественное размножение, и женщин среди них не было (иначе, наверное, было бы не чуждо). Для поддержания численности населения странные запорожцы отбирали или воровали детей у других народов и выращивали их в полном соответствии со своими законами.
Наполеон Бонапарт, читавший «Историю Карла» во время своего Русского похода, сомневался в достоверности вольтеровского повествования. И с ним трудно не согласиться.
Карта Восточной Европы XVIII века была в сознании Запада не столько географической, сколько мифологической. И чем дальше на восток, тем реальность становилась более фантастической. Если на Украине читатель Вольтера обнаружил странный народ, не знавший полового размножения, то в России можно, например, было найти так называемого скифского ягненка. Это животное росло на стебле подобно овощу и впервые было описано в Средние века. С тех пор многие продолжали верить в его существование, а его поиски продолжались и в век Просвещения. Так, один английский путешественник искал его в Нижнем Поволжье в 30–х годах XVIII века. Французские энциклопедисты в 1751 году отнеслись к существованию этого овощного барашка скептически. В 1793 году в Россию отправился немецкий натуралист Петр Симон Паллас, и лишь его исследования окончательно стерли с мифологической карты это нелепое существо.
Будучи придворным историком Людовика XV, Вольтер в 1752 году издал «Историю Войны 1741 года», в которой Франция принимала участие. Центром военных действий была Прага. Как и раньше, читатель смотрел на события в Восточной Европе глазами Вольтера, а сам историк — глазами тех, кто приносил ему сводки с «восточного фронта». Вероятно, Прага оказалась так далеко, что понадобилось десять лет, чтобы до Вольтера дошла вся информация.
В 1741 году Прагу взяли французско–немецкие войска, но уже в следующем году она пала под ударами варваров. Ими на этот раз были венгры во главе со своей королевой. Ассоциация Венгрии с варварством у Вольтера была такова, что он представил королеву, триумфально въезжающую во взятый город верхом на коне и в костюме амазонки. Абсурдность этой ситуации состоит не только в том, что историк смешал современных венгров с античными амазонками, но и в том, что амазонкой оказалась Мария Терезия, дочь римского императора, королева Венгрии, Богемии, австрийская эрцгерцогиня и римская императрица.
Вскоре под ударами других варваров зашатается и сам западный мир. Вольтер выпустил в свет первый том своего «Петра» в 1759 году. Изображая армию русского царя полувековой давности, он описывает казаков. В них читатель опять узнает варваров, потому что автор пророчествует горе тому, кто попадет в их руки. Но в 1760 году в их руки попадает Берлин, и оказывается, что за прошедшие полвека ничего не изменилось, и слова Вольтера звучат вполне актуально. Прусский король Фридрих, символически попавший с падением Берлина в руки варваров, в своем горе обращается к Вольтеру:
«Умоляю вас, скажите, что заставило вас написать историю сибирских волков и медведей?.. Я не стану читать жизнеописание этих варваров; я был бы рад, если бы мог игнорировать сам факт их существования в нашем полушарии».
Цит. по: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003. С. 261.
В 1775 году вышла книга Фридриха «История моего времени», в которой он объяснял свои поражения тем, что не мог противостоять многочисленным татарским ордам. В эти орды наряду с татарами он записывает казаков и калмыков и считает их настоящей опасностью для всех стран, граничащих с Россией. Нечто похожее можно было увидеть и в книге Оливера Голдсмита «Гражданин мира», вышедшей в 1762 году. В ней автор пугает западного читателя нависшей над ним угрозой со стороны России, которая своим варварским вторжением готова затопить весь цивилизованный мир.
Дикость и варварство, сосредоточенные на границах Западной Европы (так и хочется сказать — империи) и на страницах книг XVIII века, вызывают смешанное чувство и хронологическую дезориентацию. Да и сами авторы часто проводят невольные параллели между современными и древними временами. Так, известный английский историк Эдуард Гиббон соглашался со своими предшественниками, считая, что казаки отличаются от древних русских только наличием огнестрельного оружия. Ему вторит Вольтер, говоря, что современные казаки ничем не отличаются от древних скифов и татар Причерноморья.
Слова Вольтера вносят еще большую сумятицу и расширяют хронологические просторы, на которых мы должны найти ответ на вопрос, на кого же были похожи казаки. Согласно традиционной истории, первые татары объявились в Европе в XIII веке, а последний скиф умер в III веке. И ничего общего в их происхождении и культурах не было. Для Вольтера же не существует ни тысячелетняя пропасть между ними, ни этнические и культурные различия. Гиббон говорит о древних русских, Вольтер о скифах и татарах — оба не оставляют нам ни одного шанса понять, о каких казаках идёт речь.
Этнографическая неразбериха царит на страницах книг всех авторов того времени. Восточная Европа наводнена скифами, сарматами, готами, даками, гуннами и другими древними племенами и народами. Многих из них можно встретить в описании истории одной страны, а затем, их же самых, — в другой. Всё это идет вперемешку с венграми, поляками, русскими, татарами или, например, казаками. Одни авторы, упоминая старые народы, вставляют слово «древний», другие об этом «забывают». И если в одном случае, когда, описывая современных русских, автор говорит о скифах, и из контекста становится понятно, что это просто образное сравнение, то в другом кажется, что историк действительно видит этих скифов или сарматов в XVIII веке.
Во втором томе «Истории Петра», вышедшем в 1763 году, Вольтер описывает Россию как край, где
«скифы, гунны, массагеты, славяне, киммерийцы, готы и сарматы и сейчас находятся в подданстве у царей».
Цит. по: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003. С. 31
Французскому путешественнику Луи Филиппу де Сегюру, въехавшему в Польшу, показалось, что он очутился среди
«полчищ гуннов, скифов, венедов, славян и сарматов».
Там же. С. 56
Похоже, что французский граф ничего не понимал ни в истории древней, ни в современной. Будучи в России и глядя на крестьян, он «видел» оживших скифов, даков, готов и прочие древние народы из совсем других мест. Путешествовал Сегюр во второй половине XVIII века, но найти в его наблюдениях какой–либо исторический смысл, кроме как то, что и в Польше, и в России он попал к варварам, невозможно.
Американский путешественник Джон Ледьярд, участник последней экспедиции капитана Кука, посетив в 1787 году Санкт–Петербург и оценив обстановку, написал Томасу Джефферсону, бывшему тогда послом в Париже, чтобы тот мог не беспокоиться — второго вторжения готов, гуннов или скифов не ожидается. Сам же Ледьярд скифского нашествия не избежал, записав, что однажды с ним за одним столом оказался «скиф, принадлежавший к местному Медицинскому обществу». Современный историк, комментируя пассаж Ледьярда, называет это шуткой, основанной на традиционном для XVIII века смешении Восточной Европы с древней Скифией. А мы, комментируя историка, заметим, что когда шутки становятся систематическими, то это уже не шутки.
Скифомания благополучно просуществовала до самого конца просвещенного века, а её апофеозом, пожалуй, было эмоциональное потрясение Наполеона, воскликнувшего, глядя на пылающую Москву: «Это настоящие скифы!» Для императора поджог своей столицы был настоящим варварством.
Засилие древних народов на страницах века Просвещения непонятно. Даже если исходить из того, что постоянное их упоминание является литературным приемом для лучшего изображения восточноевропейского населения, например, для подчеркивания его варварства, — это всё равно кажется странным. Ведь все эти древние народы являются античными, то есть обитавшими в Европе за полтора—два тысячелетия до XVIII века. Описывать современный предмет посредством его такого глубокого прошлого абсурдно. При этом никаких других народов, обитающих в этом гигантском хронологическом разрыве, не существует. Ясно, что здесь что–то не так. Если же отбросить традиционные хронологические схемы и посмотреть на описания Восточной Европы не предвзято, то единственным объяснением этой странности будет существование древних народов непосредственно до современных. Непосредственно — это за пятьдесят, может, сто, но не более лет.
В этом случае будет понятна и «ошибка» Вольтера, смешавшего вместе скифов и татар. Если первые татары предстали перед европейцами в ХIII веке, то крымские, о которых как раз и пишет историк, объявившись в XV, никуда не исчезали и преспокойно дожили до XVIII века, то есть до самого Вольтера. Вместе с ними дожили и скифы, только теперь их вс` чаще стали называть по–другому.
Гиббон, изображая Восточную Европу, современную и древнюю, смешивает старые и новые названия. Так, независимо от описываемого периода, он упорно именует Днепр Борисфеном, на берегах которого у него в разное время обитают и скифы, и казаки. Англичанин Уильям Кобетт в 1801 году также видит на современной карте именно античный Борисфен. Описывая Украину, Гиббон приходит к выводу, что, находясь в руках казаков, она осталась в своем древнем первозданном виде. Борисфен же в XVIII веке оказывается символом этой неизменности.
Забавно, что Гиббон пытается проследить маршрут переселения древних готов, но этот путь удивительным образом совпадает с тем, которым двигался шведский король Карл. Готы также отплывают из Скандинавии, пересекают Балтийское море, идут на юг через Польшу, попадают на Украину и наконец оказываются в Крыму. Даже пути движения — и те не меняются.
В хаосе этнографии, который сеяли историки Просвещения, можно обнаружить некоторые закономерности. Так, например, под территорией древней Сарматии чаще всего подразумевалась Польша, а древняя Скифия ассоциировалась с Россией. Соответственно, сарматы и скифы оказывались древними поляками и русскими. Однако до конца разобраться и понять, кто есть кто, мыслителям XVIII века, независимо от того, сидели они уединенно в своих кабинетах или оказывались на чужбине за одним столом со скифами, было не по силам. Объяснить это можно только отсутствием исторической науки в предшествующее время. Вследствие чего просветители обладали очень низким уровнем исторических знаний. Подтверждается это и состоянием восточноевропейской картографии.
Географические карты Восточной Европы в середине XVIII века были очень несовершенны. Именно это обстоятельство подвигло Вольтера написать, что Карл на Украине не знал, куда он двигается. Отсутствие собственных знаний об украинской географии привело писателя к мысли, будто шведский король был в аналогичной ситуации и отправился в поход в неизведанные земли неподготовленным.
Через три десятка лет после того, как Вольтер объявил Украину неизвестной страной, то же самое фактически сделал английский путешественник Джозеф Маршалл, который считал, что эта страна находится так далеко от маршрутов путешественников, что её никто не посещает. Пытаясь разобраться с географией Восточной Европы, но находясь ещё в Англии, Маршалл перерыл доступную ему литературу и пришел к горькому выводу, что современные карты не содержат ничего нового, оставшись такими же, какими были двести лет назад. Неудовлетворенность исследователя понятна, однако эти двести лет вызывают вопрос: кто же составлял карты тогда и почему процесс был прерван на такое длительное время? Всего скорее, Маршалл столкнулся не с застоем, а с зарождением картографии, чем и объясняется её неразвитость. Мысль же о двухвековом периоде возникла вследствие фальсификации и удревнения английской истории, в ходе которой «состарились» и некоторые карты.
Англия приобретала в России лен и коноплю, закупка которых производилась в северных портах России. Поэтому англичане, знакомые только с русским Севером, наивно полагали, что эти виды произрастают посреди вечных снегов и морозов. В 1772 году Маршалл просветил своих соотечественников, поведав им, что Россия не является сугубо северной страной, и что лен и конопля выращиваются в её южных землях, например на Украине. О масштабной экспансии России на юг англичане ничего не знали, для них и даже для пытливого Маршалла эти события, по его же объяснению, происходили в «отдаленных частях света» и поэтому оставались «совершенно неизвестными». Все это демонстрирует реальный уровень развития географических, геополитических и естественнонаучных представлений в Англии в то время.
Возвращаясь к проблеме географических карт, следует отметить, что нормальная картография в XVIII веке могла осуществляться только методом астрономической съемки местности. Это означало наличие громоздкого инструментария и специально обученных для работы с ним людей. Ничего этого в Восточной Европе не было, а обычные западноевропейские путешественники не обладали ни инструментами, ни специальными знаниями. Для проведения астрономической съемки нужны были ученые, которых, естественно, среди всех любопытствующих, кто пересекал восточную границу, было очень мало. Поэтому карты восточноевропейских земель делались, что называется, «на глазок» и получались соответствующего качества. В результате путешественник, вооруженный такой картой, оказавшись в Восточной Европе, обнаруживал свою полную беспомощность.
Даже во второй половине XVIII века карты из–за своей редкости ценились буквально на вес золота. Астрономическая съемка требовала очень много времени, карты вычерчивались медленно, а начавшиеся военные действия могли еще больше затормозить процесс вплоть до его полной остановки.
«Я скорее отдам свои бриллианты, чем мои карты!»
— воскликнул польский король Станислав Август в 1794 году, несмотря на то, что карты просил Костюшко, готовивший восстание для освобождения страны от России.
Если на территории Польши могли свободно работать западноевропейские картографы, которым помогали местные ученые, то подобная работа в южных районах Восточной Европы, подвластной туркам, была весьма затруднительна. В 1757 году Робер в своем «Атласе» жаловался на примитивность и противоречивость карт оттоманской Европы, и что проверить её географию невозможно, потому что сведения оттуда не поступают. В 1744 году вышло «Путешествие датчанина», карта–путеводитель, на которой европейские маршруты шли только до Вены. Далее на юго–восток отсутствовала даже география: пустой угол был заполнен символическими рисунками гор и шатров.
Согласно традиционной истории, Оттоманская империя потеряла Венгрию в 1699 году. Но на голландской карте Цернера 1712 года территория Венгрии закрашена тем же цветом, что и остальные турецкие владения в Европе, демонстрируя этим отсутствие политических изменений. В 1724 году в Париже вышла карта Гийома Делиля, который тоже «не заметил», что Венгрия вышла из–под власти османов. На карте де Витта, изданной в Амстердаме в 1730 году и прорекламированной как наиболее точной, Венгрия по–прежнему входит в состав оттоманской Европы. В чём же дело? Ясно, что либо Карловицкий договор 1699 года, освободивший Венгрию от турок, является фикцией, либо в Париже и Амстердаме о нём ничего не слышали, хотя его и подписывал сам император Леопольд. Либо вообще все эти даты «липовые».
В 1743 году Йоган Хасс изобразил на карте Европы государство «Венгерию». Эта Венгерия помимо традиционных венгерских земель включала также Молдавию, Валахию и Болгарию. Вероятно, для Германии эти территории находились где–то за горизонтом политической географии, и их просто закрасили одним цветом. В этом виде карта была переиздана в 1777 году.
Французские мыслители тоже внесли свой вклад в дело затуманивания этой части Восточной Европы. В вышедшем в 1765 году восьмом томе знаменитой «Энциклопедии» Венгрия описывалась как
«обширная область в Азии и в Европе».
Цит. по: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003. С. 277
Возможно, энциклопедисты, всесторонне расширив свои знания, решили, что вполне могут расширить и географические рамки. Азиатская тема возникла вследствие представлений о том, что Венгрия, Валахия и Болгария в древние времена под этими же названиями и также по соседству друг с другом находились в Азии. А на закате Античности добрые соседи аккуратно переселились в Европу. Луи де Жакур, автор статьи про Венгрию, просто следовал этим предрассудкам, к тому же немного смешав времена и пространства. Соседство определяло родство, а родство — родственность языков, и де Жакур, соответственно этому, считал, что венгры говорят на разновидности славянского языка. На самом же деле, если поискать три не родственных языка в Восточной Европе, то это как раз и будут венгерский, болгарский и румынский.
Корни истории об азиатском происхождении восточноевропейских народов и сказке о Великом переселении кроются в существовавшем в век Просвещения низком уровне знаний Запада о странах Восточной Европы. За восточной границей простирались огромные просторы, дававшие простор воображению. Граница между Европой и Азией отделяла культурный мир от всего остального и в разное время перемещалась на пространстве от восточной границы Западной Европы до глубин Сибири. Вместе с ней перемещались и географически привязанные к ней страны, оставляя на этом пространстве свои виртуальные следы. Да и откуда же, наконец, как не с востока, не из Азии прийти восточноевропейским народам? Не с запада же? На западе был цивилизованный мир, а его просвещенный ум просто не мог позволить считать всех этих варваров своей родней. (Азиатские Великая Венгрия и Валахия как–то не закрепились в истории, и сегодня мы знаем только древнюю Великую Болгарию. Она находилась в Среднем Поволжье, а Поволжье находится в Европе. Согласно французским просветителям, где–то рядом должны были расселиться и древние венгры с румынами. Однако никаких следов их пребывания ни здесь, ни где–то в Азии мы не найдем. А сама же Великая Болгария, как ее ни называй — хоть европейской, хоть азиатской — это просто пережиток старых воззрений, исторический курьез, порожденный отсутствием знаний Запада о своих восточных соседях.)
Описывая Венгрию, де Жакур критикует Вольтера за то, что тот якобы увидел в этих краях нивы и виноградники. Мы помним, что Вольтер разглядывал Восточную Европу из окна кабинета, но и де Жакур тоже обозревал Венгрию лишь в своём воображении. Правда, с воображением у него было хуже, и он не увидел
«почти ничего, кроме пустыни».
Цит. по: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003. С. 279
Если Венгрия на Западе часто представлялась безжизненной пустыней, а Украина — вообще страной загадок, то, что же можно было ожидать от дальнейшего движения западноевропейской мысли туда, где она должна обнаружить Россию? На карте почтовых дорог, вышедшей в 1758 году, России ещё не было, а дорога на восток растворялась где–то за Варшавой.
Ледьярд, заверив Джефферсона, что нынешние вандалы и скифы Парижу не угрожают, отправился из Санкт–Петербурга в Сибирь. Двигаясь по пути от Казани к Тобольску, он из каких–то своих соображений решил, что проезжает через земли, принадлежавшие раньше Польше. Незадолго до этого Россия в результате раздела Польши действительно получила часть её территории, но, как мы видим, у некоторых людей представления о политической географии приобретали очень причудливые формы.
Не менее причудливыми были и выводы, которые делал Ледъярд в ходе своих антропологических исследований. Он считал, что русские происходят от поляков, венгров, чехов и просто каких–то славян. Сами же эти народы, по его мнению, произошли от греков, а греки — от египтян. Таким образом, получалось, что генеалогия русских восходит к Египту. А чтобы в этом никто не сомневался, Ледъярд, опытный путешественник и тонкий наблюдатель, добавляет, будто бы русские одеваются как египтяне. Он мог бы обогатить западноевропейские представления о России и другими знаниями, но по приказу Екатерины был арестован и выслан из страны. Мысль же о египтянах никак не покидала его, и вскоре он отправился в Египет, где и умер при весьма загадочных обстоятельствах.
Россия имела неизвестные для Западной Европы территории не только на востоке, но и на юге, полученные в результате русско–турецкой войны. В Лондоне достать карту театра военных действий было невозможно. Во Франции с этим тоже были проблемы. Вольтер в одном из писем к Екатерине выражал надежду, что теперь наконец–то появится нормальная карта Крыма.
Слабость географических и иных представлений в век Просвещения показывает, что до этого уровень знаний об окружающем мире должен был быть ещё примитивнее, что, в свою очередь, никак не согласуется с той картиной прошлого, которое рисует традиционная история. Само Просвещение и есть пробуждение общественного интереса к миру, желание осмыслить его через различные науки. Людей начинали интересовать другие люди, народы, страны, их география, культура, кто они такие, и как соотносятся с ними самими. Происходило становление и бурное развитие естествознания и гуманитарных наук, в том числе и истории.
Мы видим, что описываемый период европейской истории оказывается несколько непривычным и откровенно темным как по мировоззрению его обитателей, так и с точки зрения полноты и достоверности наших знаний о том времени. Конец XVIII века не вносит необходимого прояснения, и в истории последовавшей на рубеже веков войны Франции против всего мира достаточно тумана. Кстати, а что дало возможность Франции вести победоносную войну и подчинить себе чуть ли не всю Европу?
На диаграмме представлено распределение ученых, философов и деятелей искусств по ряду крупных западноевропейских стран: Франции и окружающих ее Англии, Испании, Италии и Германии. В выборку вошли те люди, которые родились в XVIII веке, и получившаяся картина примерно показывает сравнительный уровень развития культуры в Европе на интересующий нас период.
Видно, что на долю Франции выпадает чуть ли не половина всего количества. Это
говорит о том, что она была наиболее развитой и передовой из стран Западной и, естественно, всей Европы. И это показательный пример того, что военная экспансия и е` успешность напрямую зависят от уровня развития государства, а всякие вторжения в Европу будь то со стороны азиатских персов, африканских берберов или же европейских викингов — исторические мифы, внушенные нам «шаманами». Высадившийся в Египте Наполеон без труда разбил превосходящую в количестве армию мамелюков — лучшую кавалерию Востока.
Я уже писал про некоторые странности того времени: непонятно откуда взявшиеся античные названия европейских стран, воскресшие легионы, консулы и прочее. Эпоха Наполеона таит немало загадок, и то, что кажется очевидным, вполне может оказаться недостоверным.
Считается (и это кажется бесспорным фактом), что Наполеон был маленького роста. Это — миф. Образ низкорослого императора сошел с нарисованных при его жизни картин. Изображенный в окружении маршалов и гвардейцев, Наполеон действительно казался невысоким, но только лишь по причине высокого роста окружавших его людей. Среди маршалов таких было достаточно, а гвардейцы такими были все: в гвардейские гренадеры времен консульства брали людей ростом от 180 см, во времена Империи — от 176 см. На тех же картинах, где Наполеон был изображен один, он тоже казался низкорослым. Причиной этому была его непропорционально большая голова. Люди с таким строением всегда выглядят ниже, чем они есть на самом деле.
Это, конечно же, все слова, но вот и дела. Единственное задокументированное измерение роста Наполеона было осуществлено сразу после его смерти на острове Святой Елены. Это сделал производивший вскрытие доктор Франческо Антоммарчи в присутствии многих свидетелей. Если перевести в нашу систему мер цифру, указанную им в отчете, то получится 169 см. Такой же рост Наполеона указан и в знаменитом «Словаре Наполеона» Жана Тюлара, изданном в 1987 году. Учитывая, что с определенного возраста рост человека немного уменьшается, можно считать вполне справедливой цифру 170 см. Даже в наше время человека такого роста маленьким не назовешь, а ведь в те времена люди были ниже, чем сегодня.
Антоммарчи сделал и посмертную гипсовую маску, по которой можно было бы судить, как выглядел Наполеон, но её достоверность вызывает сомнение. Во–первых, часть маски пропала, и Антоммарчи восстанавливал её по рисункам. Во–вторых, она была сделана лишь тогда, когда, по свидетельству очевидцев, лицо умершего уже было сильно обезображено разложением. На маске этого не заметно, зато на ней остались следы щетины, хотя свидетели утверждали, что Наполеон перед смертью был гладко выбрит. Эти и другие моменты заставляют усомниться в подлинности маски и прийти к выводу, что узнать точно, как выглядело лицо Наполеона, невозможно.
Глаза скользят по картинам с изображением императора, но единый образ не складывается, ускользает, потому что Наполеон везде разный. Нам кажется, что мы этот образ знаем, но это относится не столько к лицу, сколько к общему виду. Наденьте на невысокого человека шинель, нахлобучьте на него фирменную треуголку императора, попросите его поджать губы и задумчиво посмотреть вдаль — и перед нами Наполеон.
О том, как писалась история в то время, можно увидеть на примере того, как её частью становились военные действия, ведущиеся Наполеоном. В историю они попадали из средств массовой информации, которые во Франции тогда были представлены несколькими газетами, работавшими в условиях жесткой цензуры. В эти газеты информация поступала из «Монитора» — главного печатного органа Наполеона. При этом в «Монитор» сведения шли лично от него. Некоторые ключевые события редактировались Наполеоном даже спустя годы, причем так, что, по словам очевидцев, от правды не оставалось совсем ничего. Наполеон сам творил историю. И это — в самой свободной тогда стране. Что же говорить о том, как освещались события в других странах.
Существует картина Жана–Антуана Гро «Наполеон на Аркольском мосту». Она изображает Наполеона со знаменем в руках и повествует об известном героическом событии. Французам необходимо было захватить тактически важный Аркольский мост, но под шквальным огнем австрийцев атаки захлебывались одна за другой. И вот в один из тяжелых моментов Наполеон выхватил знамя из рук павшего знаменосца и кинулся на мост, увлекая за собой воодушевленных его поступком солдат. Герой! Устремившись за своим командующим, французы наконец овладели мостом. Эту картину художнику заказал сам Наполеон, потом появились и другие картины, воспроизводящие его подвиг.
На самом деле ничего этого не было. Несмотря на то что описание этого события в литературе изобилует деталями и подробностями, мы имеем дело с вымышленной и растиражированной версией самого Наполеона. Со слов же бывших тогда рядом с ним офицеров вырисовывается другая картина. Так, из воспоминаний маршала Огюста Фредерика Луи Мармона, бывшего тогда полковником и адъютантом Наполеона, следует, что во время подготовки очередной атаки Наполеон, взяв в руки знамя, слишком близко подошел к первым рядам, и офицеры его свиты, испугавшись за его безопасность, попытались задержать его, уговаривая вернуться. Задние ряды напирали, и получилась толчея, из–за которой Наполеон свалился в наполненную водой канаву, а после того как его вытащили, он, промокший, отправился в тыл. Случилось все это метров за двести до моста. Более того, оказывается, мост так и не был взят. И это при том, что сражение за Аркольский мост, который французы якобы выиграли, считается историческим фактом и приводится во всех справочниках. Так легенда, созданная Наполеоном, стала частью истории.
Несмотря на то что о Наполеоне написано очень много, сказать сейчас точно, что из этого правда, а что вымысел, трудно. Скорее всего, большая часть наших представлений о нем соткана из различного рода мифов и легенд, созданных еще при его жизни им самим и теми, кто его знал, а также после его смерти, в том числе теми, кто его никогда и не видел. Документальная публицистика на рубеже веков была еще не слишком развита, мемуары писали не многие, а человеческая психология такова, что не оставляет информационных пробелов, заполняя их любыми способами. В итоге Наполеон оставил немало загадок. Помимо его роста и маски, это и история с его двойником, в которой Наполеон вовсе не умер на Святой Елене, и история с эксгумацией, в которой труп императора вызывал сомнение в подлинности, и другие истории.
«Каждый день в мире появляется книга о нём; о Наполеоне написано больше, чем о Христе, но чаще всего это абсурдные выдумки».
Цит. по: Нечаев С. Ю. Десять загадок наполеоновского сфинкса. М, 2003
Эти слова принадлежат Бернару Шевалье, ученому с мировой известностью, хранителю музеев Наполеона и признанному специалисту по его истории. Возможно, большая часть всех этих загадочных историй — это лишь легенды, но их наличие показывает, насколько то время было еще тёмным с точки зрения правдивости и достоверности, и какими шаткими, следовательно, могут быть наши, казалось бы, точные представления о той исторической эпохе.
Попробуйте угадать, когда и в каких странах жили люди, носившие такие имена, как Поликсена, Горацио, Парсеваль или, например, Перигор. Кажется, что это какие–то персонажи времен Античности или Средневековья, но реально мы их находим в XVIII веке. Поликсена — это жена сардинского короля Карла Эммануила III, Горацио — знаменитый английский флотоводец Нельсон, Парсеваль — фамилия французского поэта Гранмезона Франсуа, который к тому же был еще и Августом. Перигор же — это французский министр Талейран. В этот же экзотический ряд можно поставить и «грека» Исидора, который оказывается французом Робеспьером, и антика Гельвеция, на деле — французского поэта Клода Адриана Гельвеция, и Юлия Цезаря Савиньи, французского натуралиста.
Во Франции XVIII века такие древние имена встречаются чаше, чем в других странах, и можно предположить, что существует какая–то связь между Античностью, например Древним Римом и Францией. Французская история во времена Республики напоминает римскую, и, вполне возможно, что Франция XVII века — это и есть римская античность.
На рисунке (гравюра конца XVII века) изображен французский король Людовик XIV Мы видим типичного римского полководца. Правда, в парике. Но ведь парик не носили вс` время, тем более он не уместен на войне, а для позирования художнику его как раз и можно было надеть. В традиционной истории получается, что французский король зачем–то нарядился в древние одежды, да к тому же не в национальные галльские, а в военную форму их поработителей.
Военная экспансия Франции в XVIII веке обеспечивалась надлежащим уровнем подготовки кампаний. О том, в чем это выражалось, хорошо свидетельствует Египетский поход Наполеона. Для нас он интересен тем, что показывает, какие были необходимы условия для осуществления такой серьезной заморской экспедиции и насколько поэтому сомнительными кажутся аналогичные Крестовые походы Средних веков.
Французская Восточная армия, которая отправилась в Египет, составляла около 30 000 человек. Это меньше, чем было в армиях крестоносцев. Тем не менее Наполеону понадобился флот из 280 транспортных и 13 военных кораблей. Такая армада была необходима, потому что нужно было не только перевезти людей, но громадный груз, без которого поход был бы невозможен. Что же вёз с собой Наполеон?
Из людей, помимо армии, в поход отправилась Комиссия по наукам и искусствам, состоящая из более чем полторы сотни человек, плюс сопровождающие их рабочие, библиотекари, переводчики. На корабли погрузились также жены многих офицеров, повара, прачки, проститутки, портнихи и прочие. Для обеспечения питания было взято огромное количество продовольствия — в среднем на каждое судно приходилось по 160 тонн продуктов. Масштаб впечатляющий, поэтому при подготовке возникали проблемы. Так, например, оказалось сложно заготовить в необходимом количестве печенье, и для решения этой задачи были реквизированы все пекарни в радиусе 15 лье от Тулона — места отправки основной части экспедиции.
Артиллеристы взяли около 170 пушек. Пороха, ядер и всего остального было взято с расчетом 300 выстрелов на каждую пушку. Для артиллерии были взяты 80 пар быков, куча всяких инструментов и технических приспособлений. Для всевозможных целей были заготовлены: 248 повозок, более 20 000 кирок, лопат и топоров, 27 кузниц. Предусмотрительный Наполеон прихватил с собой также около 600 000 мешков с землей.
Обуви взяли с собой 17 000, рубашек — 16 000, шапок — 6000, вина — 930 000 литров. Этот неполный перечень, от сухарей до лопат, показывает, что и в каком количестве требуется для реального похода. Историки, пишущие сказки про древние войны, не думают, что за каждой армией идёт громадный обоз. А если и думают, то «забывают» его погрузить на корабли, если речь идет о далеком морском походе. Крестоносцам, отплывающим в Святую землю, пушки, конечно же, тащить было не надо, но пушки и снаряжение к ним — это лишь малая часть общего груза. У воинов креста таких запасов как у Наполеона не было, как не было и флота, способного всё это перевезти. А отсутствие этого обеспечения показывает, что известные Крестовые походы осуществлялись не в реальности, а лишь в головах историков. Да и то в нездоровых. Иначе как объяснить детские Крестовые походы, когда в многотысячные войска собирались отряды детворы. Первым таким войском руководил десятилетний мальчик Никлас, вторым походом командовал двенадцатилетний пастушок Этьенн. Это не легенды, а самая настоящая история. Немецкий психиатр И. Геккер находил в этих случаях проявление массового психоза средневекового общества, а по–моему, ему надо было не там искать. Но, возвращаемся к Наполеону.
В Египте мы сталкиваемся с очередным тёмным местом. Считается, что местные жители называли почему–то Наполеона султан Кебир. Это странно, потому что после отплытия Наполеона во Францию, командование Египтом принял генерал Жан Батист Клебер. Случайно ли эти имена оказались столь похожими?
Не все ясно и в отношениях Египта и Франции. Дело в том, что геральдическим символом Верхнего Египта является лилия. Но этот цветок в Египте не растет и никогда не рос в прошлом. Зато он не только растет во Франции, но и является её монархическим геральдическим знаком. Не указывает ли это на то, что отношения двух стран были более тесными в предшествующие «султану Кебиру» периоды, и что потом скрылось после написания фальшивой истории?
Если в Западной Европе время, когда пробил час Скалигера, можно установить приблизительно, то в России оно определяется более точно.
«Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную»,
— сказал А.С. Пушкин и очертил хронологическое пространство, на котором создавалась история России. Речь идет о вышедшей в 1818 году «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. Точнее о первых восьми томах, посвященным истории Древней Руси. Работу же над этим фундаментальным трудом, который уже через два года после первого издания вышел на нескольких европейских языках, Карамзин начал в 1804 году.
Примечательно, что сразу после появления «Истории» Карамзина критика выносила свои оценки, анализируя художественность этой работы. Научность и достоверность мало кого интересовали, скорее всего, потому что в России традиций соотносить историю с наукой ещё не было. И неудивительно, что первая крупная работа по истории России вышла из–под пера писателя, занимавшегося художественной литературой и публицистикой, а не ученого, каким Карамзин никогда не был. О научной ценности «Истории» можно судить и по позиции автора, который прежде всего руководствовался чувством национального долга и патриотизма.
Некому было даже оценить историческую достоверность того, о чем писал Карамзин. Он был первопроходцем, который, по словам Пушкина, открыл Древнюю Россию, как Колумб Америку. Само явление открытия чего–либо — это свершившийся факт, и поэтому если Карамзин и обнаружил в прошлом неизвестную ранее Русь, значит, оно так и есть. Забавно, что другим «литературным Колумбом», как его окрестил Белинский, был известный автор художественно–исторических романов и современник Карамзина Вальтер Скотт.
Историки сравнивают двух первооткрывателей и невольно ставят тем самым «Историю государства Российского» на одну полку с художественным романом: «В пору торжества романтизма и Карамзин, и Вальтер Скотт утверждали своим творчеством доверие к истории, они изображали «мир действительный», воссоздавали характеры подлинных исторических деятелей…».
Карамзин Н. М. Предания веков / Сост., вступ. ст. Г. П. Макогоненко. М., 1988. С. 12
Вот это я и называю шаманизмом, когда «доверие к истории», то есть, иными словами, вера в её достоверность, выводится не из научных фактов, а из сомнительных источников. В данном случае — из художественной литературы. Произведения типа тех, что писал Вальтер Скотт, обладают сильным внушающим свойством, укрепляя читателя в вере, что описываемая реальность на самом деле существовала в прошлом. Этим и пользуются «шаманы», всячески усиливая этот гипноз ловкими манипуляциями с псевдоисторической действительностью и нашим сознанием.
Считается, что появлению «Истории» Карамзина предшествовала «История Российская с самых древнейших времен», написанная Татищевым. Однако этот труд вызывает сомнения даже у профессиональных историков. Во–первых, так называемых татищевских известий — корпуса летописных источников, на который ссылается Татищев и на основе которого он написал историю России, — не существует. Якобы после Татищева они потерялись. Во–вторых, не существует и оригинальной рукописи татищевской «Истории»: тоже потерялась. Сама же «История» была издана после смерти автора Миллером, который, по общему признанию, сильно отредактировал имевшиеся у него материалы. Все это странно, как странно и то, что, выйдя в свет, эта «История» ни с какой историей российского читателя так и не познакомила. Пришлось ему дожидаться Карамзина — Колумба и, опять же, по выражению Пушкина, — «первого историка». Поэтому, написал ли астраханский губернатор Василий Татищев «Историю Российскую», и писал ли он вообще что–нибудь по истории — достоверно неизвестно. В научной историографии ссылаться на Татищева считается дурным тоном.
Скорее всего, «История» Татищева являлась начальным проектом Екатерины по созданию российской истории. Как известно, первый блин — всегда комом, и попытка, сделанная Карамзиным, оказалась более удачной. Так у России появилась своя история, никому «дотоле неизвестная».
