ИТАЛЬЯНСКИЙ ПОХОД
К концу 1798 года французы захватили в Нидерландах Бельгийские провинции и Голландию, земли германских государств и Швейцарии, большую часть итальянских государств, восточное побережье Адриатики, Мальту, Египет. Армия генерала Наполеона Бонапарта двинулась в Сирию. Молодой покоритель Италии и Египта грезил повторением походов Александра Македонского, мечтал дойти до Индии.
В Европе царили ужас и смятение. Неаполитанский король спасался на Сицилии, прикрытой английским флотом. Сардинский король бежал из Турина на Сардинию. Римский папа, покинувший Ватикан, молил о помощи. Австрия страшилась нового натиска Франции — в недавно закончившейся войне Вена уже оказывалась под угрозой захвата противником. Англичане, удержав господство на морях (Нельсон разгромил французский флот, доставивший армию Бонапарта в Египет), сколотили новую коалицию против Франции, так неожиданно и с такой страшной мощью возродившейся из хаоса революции. Павел I великодушно согласился «спасти Европу». На запад были двинуты крупные сухопутные и морские силы.
По пути в Вену Суворов посетил в курляндской Митаве проживавшего там с разрешения российского императора брата казненного французского короля графа де Лилля, будущего Людовика XVIII. Тот оставил воспоминания о встрече с русским фельдмаршалом, очень показательные с точки зрения отношения Европы к России:
«Этот полудикий герой соединял в себе с весьма невзрачной наружностью такие причуды, которые можно было бы счесть за выходки помешательства, если б они не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного. То был человек маленького роста, тощий, тщедушный, дурно сложенный, с обезьяньею физиономией, с живыми, лукавыми глазками и ухватками до того странными и уморительно забавными, что нельзя было видеть его без смеха или сожаления.
Но под этой оригинальною оболочкой таились дарования великого военного гения. Суворов умел заставить солдат боготворить себя и бояться. Он был меч России, бич турок и поляков. Жестокий порывами, бесстрашный по натуре, он мог невозмутимо спокойно видеть потоки крови, пожарища разгромленных городов, запустение истребленных нив. Это была копия Аттилы с его суеверием, верою в колдовство, в предвещания, в таинственное влияние светил. Словом, Суворов имел в себе все слабости народа и высокие качества героев.
Предоставившись почтить меня своим приветствием, он явился в довольно простой одежде, хотя весь в орденах, с расстегнутой грудью и без парика. А между тем этот наряд слыл у него самым парадным, в который он облекся в знак особенной передо мною вежливости. Но я мало обращал внимания на подобные мелочи и только наблюдал характер этого необыкновенного человека, который, отправляясь на борьбу с искуснейшими генералами Французской республики, дерзал говорить: "Бог в наказание за грехи мои послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его".
Как только я узнал о прибытии Суворова, то задался мыслью приобресть его приязнь и показать ему в приеме моем высокое уважение. Когда мне о нем доложили, я вышел из кабинета к нему навстречу. Суворов с своей стороны преклонился передо мною почти до земли, потом поцеловал мне руку и полу платья, по русскому обычаю… Высказав ему несколько приветственных слов относительно военных его подвигов, я промолвил, что глубоко сожалею о невозможности моей разделять с ним боевые опасности победы, в которой я совершенно уверен.
— Уповаю на то, — отвечал он, — с помощию Божией и Святого Николая Угодника.
— Господин Фельдмаршал, — сказал я, — ваша шпага есть орудие кары, которое направляет само Провидение на погибель врагам ваших государей.
— Надеюсь, Ваше Величество, сжечь немного пороха, чтоб выгнать неприятеля из Италии, и прошу вас, Государь, дозволить мне назначить свидание с вами во Франции в будущем году.
Признаться ли мне здесь, что такая уверенность в себе Суворова была для меня несколько прискорбна? В сердце моем болезненно отдавалась эта высокомерная самонадеянность, не допускавшая никакого сомнения в торжестве над французами!
Вот так-то всякое обстоятельство в моей изгнаннической жизни усугубляло ее горечь…
Однако я поостерегся обнаружить это чувство перед фельдмаршалом и снова воздал хвалы заслуженной им славе. Он поддержал разговор с ловкостью бывалого придворного и, наконец, откланялся, пробыв со мною около часа, который прошел для меня незаметно быстро. Проходя через залу моих телохранителей, он опять заговорил о близком вступлении своем во Францию, закончив возгласом: "Честь и защита верным слугам королевским и смерть якобинцам!"».
Россия в помощь изгнаннику посылает войска под командованием своего лучшего полководца, который свободно говорит с ним на его родном языке (с немцем он говорил бы по-немецки), а тот именует его «полудиким героем», суеверным поклонником колдовства, сравнивает с Аттилой, имя которого давно стало для европейцев синонимом безграничной и бессмысленной жестокости. Даже при описании внешности и манер героя, с которым политики связывали единственную надежду на успех в великом деле восстановления европейского равновесия (а заодно и на реставрацию во Франции), Людовик почти дословно повторяет антирусский памфлет Шарля Массона.
Уроженец Женевы, Массой приехал в Россию в 1786 году, сначала преподавал в кадетском корпусе, затем был взят учителем и гувернером к сыновьям вице-президента Военной коллегии графа Н.И. Салтыкова, который занимался воспитанием внуков Екатерины. Опытный в придворных интригах Салтыков решил пристроить своего человека к любимому внуку государыни, и по его рекомендации Массой стал секретарем великого князя Александра. Француз женился на баронессе Розен, обладавшей обширными связями, получил чин майора и был принят в высшем свете. Не чуждый поэзии, он написал восторженный стихотворный панегирик в честь внуков Екатерины. Неожиданно карьера Массона прервалась — новый император Павел выслал его из страны как шпиона.
Европейскую известность бывшему майору российской службы принесли не его верноподданнические стихи. В 1800 году одновременно в Амстердаме и Париже были изданы на французском языке «Секретные записки о России» без указания имени автора, которым был Массой. О скандальном успехе «Записок», неоднократно издававшихся и переводившихся, красноречиво свидетельствует тот факт, что император Наполеон, вообще-то не жаловавший русских, после Тильзитского мира запретил их продажу.
Если Массой и говорил что-то хорошее о России, Екатерине, Потемкине, Суворове, то делал это не из-за любви к истине, а с целью обличить своего гонителя. Так, он хвалил введенную Потемкиным форму русской армии как «предмет национальной гордости и пример для подражания» и писал о ропоте, вызванном решением императора Павла заменить эту простую, удобную и красивую форму прусской, при этом ссылался на авторитет «кумира русского солдата, старого оригинала фельдмаршала Суворова», который высмеял букли, пудру и косички, заплатив за свой мужественный поступок отставкой. Через несколько страниц «кумир русского солдата» без зазрения совести назван «чудовищем, которое заключает в теле обезьяны душу собаки и живодера».
Когда Людовик писал свои записки, он не мог не знать о чудовищных зверствах Бонапарта в Египте, когда на площадях Каира из отрубленных голов арабов выкладывались пирамиды. Знал он и о том, что в Палестине Бонапарт приказал расстрелять четыре тысячи пленников, сдавшихся на милость победителей, а английский адмирал Нельсон в освобожденном при решающем участии русских Неаполе, нарушив условия капитуляции, расстреливал и вешал республиканцев. Знал король и о грабеже Италии французскими оккупантами во главе с Бонапартом, вывозившими бесценные шедевры мастеров Возрождения, которые и поныне являются украшением Лувра.
Суворов не устраивал пирамид из отрубленных голов, не расстреливал пленных, не вешал сдавшихся итальянцев, не вывозил картины и другие произведения искусства из покоренной Варшавы. За его спиной осталась спасенная польская столица. Наполеон же в недалеком будущем оставит после себя разграбленную и сожженную Москву, покидая которую цивилизованные варвары по приказу своего императора будут взрывать Кремль — святыню русского народа…
Суворов ехал в Италию не так быстро, как хотел. Сказывались годы, болезни, напоминали о себе старые раны. 15 марта 1799 года он прибыл в Вену и был восторженно встречен жителями австрийской столицы: ему устраивали овации, называли спасителем Австрии. Франц II пожаловал ему чин генерал-фельдмаршала. Известно предание о том, как Александр Васильевич ответствовал императору и гофкригсрату на вопросы о предстоящей кампании:
«По нескольких днях пребывания своего в Вене приглашен был Граф Суворов от Императора в Военный Совет. Сам Император показывал ему план войны, Советом утвержденный, и требовал его мнения.
Граф, рассмотрев план, сказал Императору, что план сей не годится и что он имеет лучший. "Покажите нам, — отвечал Император, — мы охотно согласимся на предложение полководца столь искусного".
Тогда Граф подал ему бланкет (чистый лист бумаги. — В. Л.), подписанный рукою своего Государя. Император, увидя бланкет, произнес: "О! Я согласен, план ваш превосходный и я охотно оный подписываю". После сего дал Графу от себя такой же бланкет и всё распоряжение войны оставил на его волю».
К войскам, располагавшимся около итальянской Вероны, Суворов прибыл 3(14) апреля. Вот как описывает встречу полководца войсками и местными жителями уже упоминавшийся Яков Михайлович Старков, в то время унтер-офицер, а впоследствии адъютант князя П.И. Багратиона:
«Вспомогательная Австрийцам Русская армия под временным начальством Генерала от инфантерии Розенберга вступила в Италию и, собравшись при городе Вероне, остановилась лагерем…
Вдруг разнеслась весть: Суворов едет! И в русских войсках раздался гул веселый, радостный; всё ожило, засуетилось; солдаты хватались за ружья, становились во фронт, расходились, собирались в кружки. У всех сердце играло радостию и жилки трепетали; всяк рассказывал о нем анекдоты во время былых турецких и польских войн. Так длилось несколько часов.
Вдруг по шоссе пронеслись вершники в город, и в миг стены его покрылись народом. Тьма людей лезла из городских ворот; все бежали на встречу непобедимого. И вот явилась на дороге коляска, похожая на русскую кибитку. Ее окружили и почти на руках понесли в город, оглашая воздух кликами: "Да здравствует русский Император! Да здравствует Суворов!"
Суворов остановился у приготовленного для него дома, в котором наперед все зеркала были завешаны; выскочивши из повозки, он откланялся и шибко пошел по мраморной лестнице вверх. Когда Фельдмаршал скрылся, в мгновение приемная зала и комнаты наполнились русскими и австрийскими Генералами, городскими чиновниками, духовенством и знатными вельможами.
Через несколько минут из смежной комнаты вышел Суворов в мундире, поклонился всем, подошел к католическому Архиепископу и, наклонившись, принял благословение.
Выслушавши его и речь представителя города, он твердым голосом сказал: "Милосердный мой Государь Павел Петрович, Император большой русской земли, и австрийский Император Франц II прислали меня с своими войсками выгнать из Италии безбожных, сумасбродных, ветреных французов; восстановить у вас и во Франции тишину; поддержать колеблющиеся троны государей и Веру христианскую; защитить нравы и искоренить нечестивых. Прошу вас, Ваше Высокопреосвященство! Молитесь Богу за Царей-Государей, за нас и за всё христолюбивое воинство. А вы (сказал он, обращаясь к чиновникам города и знатным людям) будьте верны и Богу, и государевым законам, душою помогайте нам!"
Представление Розенбергом генералов фельдмаршал слушал с закрытыми глазами. Тем, кого не знал, говорил: "Помилуй Бог! Не слыхал!" — открывал глаза, вглядывался в лицо представлявшегося и произносил: "Познакомимся!" Когда очередь дошла до Милорадовича, Суворов припомнил, как едал у его отца сладкие пироги, а маленький Миша скакал на лошадке-палочке и лихо рубил деревянной саблей врагов. Багратиону, обняв и расцеловав, он напомнил прошлые боевые дела. И Милорадович, и Багратион, по словам мемуариста, не могли сдержать слез».
Радостный прием, оказанный русскому полководцу жителями Вероны, подтверждается документами. Князь Андрей Иванович Горчаков писал Хвостову: «Мы, слава Богу, благополучно приехали в Верону. Все встречи, которые были по дороге и в Вене, ничего против того, что здесь было!.. За милю немецкую почти вышла часть здешнего народа, который вынес знамя и с великими восклицаниями вивата поставил знамя сие на Графскую карету. И таким образом въехали мы в город, где час от часу прибавлялась толпа, умножалась и, наконец, доходило тысяч до тридцати, все кричавши: "Виват Суворов!", а потом — "Виват Франц и Суворов!"».
4 (15) апреля было обнародовано воззвание русского полководца:
«Вооружитесь, народы Италийские! Стремитесь к соединению под знамена, несомые на брань за Бога и веру, и вы победоносно восторжествуете над враждебными им сонмами… Не обременили ли вас правители Франции безмерными налогами? Не довершают ли они вашего разорения жестокостию военных поборов? Все горести, все бедствия изливаются на вас под именем свободы и равенства, которые повергают семейства в плачевную бедность, похищают у них сынов и против воинства ваших государей, ваших возлюбленных отцов, защитников Святой веры, принуждают их сражаться…
Смотрите на восстающие уже народы, одушевляемые желанием прекратить столь долговременную кровавую брань! Смотрите на героев, от Севера для спасения вашего пришедших. Все зримые вами храбрые воины стремятся освободить Италию…
Но внимайте! Если бы кто из вас был столь вероломен, что подъял бы оружие противу Августейшего Монарха, или другим способом старался содействовать намерениям Французской республики, тот, несмотря ни на состояние, ни на род, ни на звание, расстрелян будет и всё его имение взыщется в казну.
Ваш разум, народы Италийские, служит мне уверением, что вы, убежденные в справедливости нашего дела, не навлечете на себя столь праведных наказаний; что, напротив того, самыми опытами докажете свою верность и преданность к благотворительному и многолюбящему вас Государю».
«Воззвание Суворова не осталось пустым документом, — отметил еще в 1884 году А.Ф. Петрушевский. — Оно, как семя, пало на подготовленную почву, которую представляла из себя большая часть итальянского народа, особенно сельское население. Народные восстания сделались вскоре заурядным явлением, прямым следствием отступления французов или появления союзных войск. Последние почти повсюду были встречаемы как защитники и избавители».
Марионеточные режимы Лигурийской, Цизальпинской, Партенопейской, Римской республик, насажденные оккупантами, уже изрядно надоели итальянцам, убедившимся, как цинично и безжалостно грабят их французы.
Не случайно в 1799 году чеканились медали в честь «освободителя Италии». Также не случайно король Сардинии Карл Эммануил II возвел освободителя Пьемонта и столицы королевства Турина в сан гранд-маршала, князя и своего кузена.
В разгар успехов Суворова и освободителя Неаполя Ушакова в Петербург отправился неаполитанский дипломат маркиз Марцио Мастрилли дель Галло с секретнейшей миссией увлечь императора Павла делом объединения Италии во главе с правившей в Неаполе династией. Австрийской дипломатии удалось разрушить эти планы.
По мнению современного российского историка П.Н. Грюнберга, фактический руководитель российской внешней политики во второй половине царствования Екатерины II А.А. Безбородко, получивший от Павла титул светлейшего князя и пост канцлера, «сделал по дипломатической линии всё возможное, чтобы русская экспедиция в Средиземноморье сразу же дала значительные политические результаты». Посылая русские флот и армию в Средиземноморье, Безбородко реализовывал свою старую идею, одобренную еще Екатериной Великой, — так называемый Греческий проект, который предусматривал восстановление православных государств Восточной Европы, исчезнувших к середине XV века под натиском османов.
В задачи военной экспедиции во главе с Суворовым входило воссоздание королевств Сардинии и Пьемонта и Венецианской республики.
Восьмого апреля начался знаменитый Итальянский поход Суворова, прославивший русское оружие и вознесший его предводителя на вершину славы. Французы отступали к реке Адца, удерживая за собой несколько крепостей.
Командовать союзными войсками — задача не из легких. Большую часть суворовской армии составляли австрийцы, они же ведали снабжением. Австрийские генералы настороженно встретили чужака. Поначалу были обиды и непонимание. Суворовское требование быстроты марша даже вызвало ропот.
Но подчиненные сразу почувствовали, что во главе армии стоит мастер военного дела. «До сведения моего доходят жалобы на то, что пехота промочила ноги. Виною тому погода, — с нескрываемым сарказмом пишет Суворов своему заместителю австрийскому генералу М.Ф. Меласу. — Переход был сделан на службе могущественному Монарху. За хорошею погодою гоняются женщины, щеголи да ленивцы. Большой говорун, который жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен от должности. В военных действиях следует быстро сообразить — и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться. У кого здоровье плохо, тот пусть и остается назади. Италия должна быть освобождена от ига безбожников и французов: всякий честный офицер должен жертвовать собою для этой цели… Глазомер, быстрота, натиск! — этого будет довольно».
Еще по дороге из Вены в Верону Суворов продиктовал генерал-квартирмейстеру маркизу Шателеру инструкцию, в которой изложил суть своей системы неумолимого натиска и быстроты:
«Надо атаковать!!! — холодное оружие — штыки, сабли! Смять и забирать, не теряя мгновения, побеждать все, даже невообразимые препятствия, гнаться по пятам, истреблять до последнего человека… Без отдыху вперед, пользоваться победой. Пастуший час! Атаковать, смести всё, что встретится, не дожидаясь остальных».
Это был совет вялым и нерешительным союзникам. И это был ответ противникам, французским генералам, чью тактику кабинетные стратеги презрительно именовали «варварской». Только значительно позже военные историки под влиянием побед Наполеона назовут ее «доктриной невозможного». Но точно так же горе-теоретики обрушивались на тактику Суворова, создавшего свою «доктрину невозможного» еще тогда, когда большая часть французских полководцев эпохи революционных и Наполеоновских войн делала первые шаги.
Во время похода по приказу Суворова русские инструкторы обучали союзников штыковым приемам. В его наставлениях сверкают бессмертные афоризмы: «Тяжело в ученье — легко в походе! Быстрота и натиск — душа настоящей войны. Бегущего неприятеля истребляет одно преследование. Победителю прилично великодушие. Бегущий неприятель охотно принимает пардон. Смерть или плен — всё одно. Каждый воин должен понимать свой маневр!»
Зная, как важен первый успех, главнокомандующий приказал штурмовать цитадель города Брешии, если она не сдастся добровольно. 10 апреля после нескольких часов канонады французский гарнизон, насчитывавший 1264 человека во главе с генералом Бузе, сдался. Союзникам достались 46 орудий.
15—17 апреля разгорелось ожесточенное сражение на реке Адда. Французский командующий Шерер, отведя 28-тысячную армию за широкую и глубокую реку, считал свою позицию на высоком правом берегу надежной. Но он разбросал свои силы почти на сотню верст. В первый день сражения он был отозван в Париж, армию принял талантливый генерал Моро. Узнав об этом, Суворов заявил своим подчиненным: «И здесь вижу я перст Провидения. Мало славы было бы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть». Его уверенность передалась войскам.
У Суворова было около сорока девяти тысяч человек. Сражение начал отряд генерала Багратиона атакой на крайнем правом фланге. Противник упорно защищался и контратаковал. Бой длился весь день. 16-го утром австрийцы форсировали Адду в самом неудобном месте. Не ожидавший такого хода противник слишком поздно понял, что именно здесь наносится главный удар тремя дивизиями. Все попытки Моро контратаковать окончились неудачей. Прямой путь отступления на Милан был перерезан. 17 апреля шло преследование, окруженный со всех сторон генерал Серюрье капитулировал с тремя тысячами солдат и офицеров и восемью пушками. Противник потерял до 7500 человек, союзники — в пять раз меньше.
Суворов называл Серюрье (наряду с генералами Моро, Макдональдом, Жубером, Шампионе) «честным, но несчастным республиканцем». В отличие от них Бонапарт, Массена, Сюше и еще несколько генералов получили прозвище «разбойники».
Император Павел послал к Суворову в качестве правителя его походной канцелярии Егора Борисовича Фукса, поручив тому тайно присматривать за фельдмаршалом. Мы не знаем, как справился павловский посланец с этим поручением, но несомненно, что он подпал под неотразимое обаяние подлинно великой личности и сделался «суворовцем». Фукс оставил «зарисовки с натуры», раскрывающие характер, привычки, поступки Суворова в быту и на поле боя, передал его острые слова и глубокие мысли о войне и мире. Он первым использовал большой массив бесценных документов, относящихся к войне 1799 года, за что историки ему благодарны. Попавший в плен Серюрье, будущий маршал Франции, стал действующим лицом нескольких маленьких историй о Суворове, которые записал и опубликовал Фукс:
«Надобно чтить превратность счастия в пленном — была всегдашняя аксиома Суворова, и по поводу сего никогда не любил он принимать шпагу от попавшегося в полон, а любил возвращать. Тотчас отдал ее Генералу Серюрье в Милане с сими словами: "Кто ею владеет так, как вы, у того она неотъемлема"».
«Когда Генерал Серюрье просил пленному своему войску пощады и снисхождения, то Суворов отвечал ему: "Эта черта делает честь вашему сердцу; но вы лучше меня знаете, что народ в революции есть лютое чудовище, которое должно укрощать оковами. Однако победы, оружием приобретенные, оканчиваются милосердием. По взятии Варшавы прочитал я депутатам города стихи Ломоносова, отца Русской нашей поэзии:
Великодушный лев злодея низвергает,
Но хищный волк его лежащего терзает".
Велел пересказать сии стихи по-французски и ушел. Серюрье воскликнул: Quel homme! — "Какой человек!"».
«Когда французский Генерал Серюрье, находясь несколько месяцев у Россиян в плену, был отпущен на честное слово, Суворов пригласил его к обеду, обошелся с ним очень ласково, разговаривал об военных делах и, прощаясь с ним, спросил:
— Куда вы отправитесь?
— В Париж, — отвечал Серюрье.
— Тем лучше, — сказал Суворов, — я надеюсь скоро видеться там с вами».
Отметим важное обстоятельство. Австрийский фельдмаршал-лейтенант Мелас доносил в гофкригсрат: «Я совершенно не в состоянии приобрести доверие Господина Фельдмаршала Графа Суворова. Марш слишком быстрый, совершенно без всякого военного расчета».
Вопреки настоятельным советам не утомлять войска перед боями Суворов стремительно шел вперед. Если бы он замедлил марш, Моро успел бы перегруппировать свои войска, растянутые вдоль Адды, и тогда победа потребовала бы больших усилий и больших жертв.
Первые же успехи преобразили австрийцев. Не раз битые Бонапартом и его соратниками, они были неузнаваемы. Но основная тяжесть боев легла на плечи русских.
В Петербурге, Вене, Лондоне ликовали, получая известия о победах в Италии. 17 апреля союзные войска вступили в Милан. Архиепископ Висконти выехал навстречу Суворову. «В облачении с крестом, [он] возгласил: "Sta Sol! Остановись, солнце! И солнце ста и не иде на запад", — вспоминал Фукс. — [Суворов] тотчас соскочил с лошади и бросился целовать крест; престарелый, летами согбенный архиепископ продолжал: "Я остановил тебя, спаситель алтарей наших, на пути Христианской славы твоей словом Иисуса Навина; а теперь произреку тебе: и ты придеши пред лицом Господним уготовати пути Его и дать разум спасения Его людям"». Со слезами на глазах русский полководец расцеловал святого отца. На другой день в белом австрийском фельдмаршальском мундире, расшитом золотом, со звездами, крестами и лентами, Суворов посетил миланский собор. Жители устроили ему триумфальную встречу. Толпы народа провозглашали здравицы в честь русского императора, русского полководца, русских войск.
«В соборном храме Божием архиепископ с духовными великолепно при великом собрании служили большую мессу, благодарственный молебен Всемогущему», — донес 20 апреля Суворов императору, присовокупив сведения о новых стычках с неприятелем, трофеях и пленных.
Блокируя сильные крепости, Суворов занимал город за городом. Он активно вел разведку, в которой важную роль играли вездесущие и быстрые казаки. Моро отступил на запад, в Турин. На юге находилась армия Макдональда. Пассивные действия эрцгерцога Карла, имевшего в Швейцарии большой перевес, оставляли инициативу противнику, который мог угрожать северному флангу союзной армии и даже выйти ей в тыл.
А из Вены летели инструкции: взять сильные крепости Пескиеру и Мантую, которая считалась у кабинетных теоретиков ключом к Северной Италии.
Суворов составил план дальнейших действий. «Когда Граф открыл Маркизу Шателеру свое начертание, — рассказывает осведомленный Фукс, — то сей, изумленный, воскликнул: "Когда успели Ваше Сиятельство всё сие обдумать?" Ответ: "В деревне. Здесь было бы поздно; здесь мы уже на сцене. Теперь предлагаю я только к исполнению и начинаю отсюда кампанию". — "И вас, — сказал Шателер, — называют Генералом без диспозиции"».
Двадцатого апреля Суворов послал в Вену план: препятствовать соединению Макдональда с Моро, для чего, не ожидая взятия крепостей в тылу, меньшую часть армии оставить для их осады, а с остальной продолжать наступление, перейти реки Тичино и По, разбить Макдональда и потом повернуть к Турину, к армии Моро. По взятии крепостей овладеть при содействии английского флота Генуей. Северную Италию прикрыть со стороны Швейцарии Тирольской армией Бельгарда. Армии эрцгерцога Карла направиться между Базелем и Констанцей в тыл Массена. После этого Итальянская и Тирольская армии должны были очистить Швейцарию от французов. В ответ полководец получил указания «ограничивать главные действия левым берегом По».
Старший из австрийских генералов Мелас в нарушение всех воинских правил продолжал за спиной главнокомандующего посылать доносы в Вену. «Мы движемся, не заботясь о тыле и о флангах, без предосторожностей, никогда не принимая в соображение причины и конечную цель», — писал он 6 (17) мая. Глава венского кабинета и гофкригсрата барон Тугут потребовал разъяснений у начальника штаба союзных войск маркиза И.Г. Шателера. Тот высказался 20 (31) мая с рыцарской прямотой:
«Чтобы в течение одного месяца привести армию с берегов Адидже на Тонаро и Дониа-Пастео, покорить Цизальпинскую республику и Пьемонт, надо было совершить необыкновенное и воспользоваться необычайными средствами. Всё это исполнено и приказано Господином Фельдмаршалом Графом Суворовым. Я был единственный человек в армии, который помогал обширным зачинаниям этого человека. Все те, которые его не понимали, набросились на меня и обвиняют в распространении в армии беспорядка…
Обширные планы Его Превосходительства Господина Фельдмаршала, которые я, конечно, разделяю, он применяет сообразно обстановке и местности. Эти планы кажутся сумасшедшими и баснями тем ограниченным гениям, благодаря которым мы потеряли Савойю и Италию».
Храброму и знающему военное дело Шателеру, завоевавшему доверие и уважение Суворова (тот называл его «своей военной библиотекой»), дорого обошлось это послание — он вскоре был отозван. Кроме того, его постарались дискредитировать в глазах Суворова, распуская слухи, что маркиз был агентом гофкригсрата при русском главнокомандующем.
А Суворов оставался собой — не давал противнику ни дня покоя. По взятии Милана, сообщает Фукс, некоторые австрийские генералы настаивали, что после трехдневных боев войска заслуживают хотя бы короткого отдыха. В ответ главнокомандующий отдал приказ: «Вперед!»
В этой напряженной обстановке как снег на голову свалилась новая забота — 26 апреля в армию прибыл великий князь Константин Павлович. В его свите оказался и сын Суворова Аркадий, пожалованный в генерал-адъютанты. (Как мы помним, сам Александр Васильевич так и не получил этого звания.) Павел I, думая сделать приятное Суворову, послал молодых людей с пожеланием учиться побеждать.
Историки хорошо знают, какой обузой для командующего становилось пребывание в действующей армии отпрысков коронованных особ, не занимавших никаких должностей: надлежало не только обеспечивать их безопасность, но и всеми способами не позволять им вмешиваться в дела. Суворов и здесь оказался на высоте — встретил сына Павла Петровича с подобающими почестями, уведомил войска о новой милости и доверии к ним императора.
Первого мая «граф Романов» (под этим именем Константин значился в армии) всё же позволил себе вмешаться в распоряжения генерала Андрея Григорьевича Розенберга. Великий князь упрекнул опытного и заслуженного генерала в том, что он, долго служа в Крыму, привык к спокойной жизни, а неприятеля никогда в глаза не видел, а потому не хочет атаковать замеченных за рекой французов. Розенберг, имея приказ Суворова идти к назначенному пункту, переправился через По и ввязался в сражение при Басиньяно. Успех, по замечанию А.Ф. Петрушевского, был полный, но непродолжительный. Поблизости оказался сам Моро с крупными силами. После восьмичасового упорного боя пришлось отступить. Местные жители, сначала встречавшие русских радостными криками, увидев их бедственное положение, стали стрелять по ним из окон и в довершение всего перерезали канат парома. С трудом переправа была налажена, и войскам удалось выйти из-под удара. Потери составили почти 70 офицеров (среди них один генерал), до 1200 нижних чинов и два орудия, тогда как противник потерял вдвое меньше.
Встревоженный Суворов отдает приказ Багратиону: «Розенберг, которому велено было сюда иттить, пошел сам собою на Валенцию и, переправясь при Боргофранко на Басиньяно, зашел в кут. Вчера ему было дурно, а сего дня не будет ли дурнее… Я иду отсюда с чем есть. Вы, Бога ради! сколько можно, со всем спешите… Побудите Карачая также, чтоб скорее шел».
Всё обошлось, но главнокомандующий решил навести порядок. Вызванный им адъютант великого князя граф Комаровский получил строжайший выговор. «Я сейчас велю вас и всех ваших товарищей сковать и пошлю к Императору Павлу с фельдъегерем, — вспоминал граф слова Суворова. — Как вы смели допустить Великого Князя подвергать себя такой опасности? Если бы Его Высочество, чего Боже сохрани, взят был в плен, какой бы стыд для всей армии, для всей России, какой удар для августейшего его родителя и какое торжество для республиканцев! Тогда принуждены бы мы были заключить самый постыдный мир, словом, такой, какой бы предписали нам наши неприятели».
Настала очередь и самого Константина, отличавшегося необузданным нравом и боявшегося только одного человека — своего отца, получить острастку от фельдмаршала. «Великий Князь поехал в главную квартиру, — повествует Комаровский. — Едва Его Высочество вошел к Графу Суворову, как он встретил его в передней, просил войти в свою комнату, где они заперлись. Беседа продолжалась очень долго, и Великий Князь вышел из оной очень красен». После этого Константин Павлович, которому только что исполнилось 20 лет, сделался послушным исполнителем приказаний Суворова. Ему разрешалось подавать свое мнение на военных советах и даже водить в сражения войска, правда, под опекой старого боевого товарища главнокомандующего генерала Дерфельдена. Из похода великий князь вернулся убежденным суворовцем.
15 (26) мая был взят Турин — столица Пьемонта. 17 (28) мая Суворов отправился в Туринский собор Святого Иоанна Крестителя, где хранится знаменитая Туринская плащаница. «При входе в Храм, — свидетельствует Фукс, — он встречен знатнейшим католическим духовенством, которое в угодность ему благословило его по обряду Греческой церкви».
Приближались решающие дни кампании, а Тугут усиливал давление на Суворова, требуя не переходить По и заниматься осадой крепостей. Это распыляло силы и не давало никакого стратегического выигрыша.
Ставший хозяином в Коллегии иностранных дел Ростопчин поддерживал активную переписку с Суворовым, который старался раскрыть ему пагубность распоряжений гофкригсрата. Казалось, пользовавшийся особым доверием генерал-адъютант императора, недавно возведенный в графское достоинство, понял суть трудностей, с которыми столкнулся главнокомандующий Итальянской армией. «В Италии барон Тугут недоволен тем, что Граф Суворов не берет приступом Мантуи, Тортоны, Александрии и пр., — писал он в Лондон Воронцову. — Он знает, что наши солдаты идут на приступ, как на катание с гор во время масленицы, но зачем же губить их тысячами? Война ведется с блестящим успехом в этой стране, и Вы увидите из прилагаемой реляции Графа Суворова, что французы дерутся плохо».
Но ни Ростопчин в Петербурге, ни Воронцов в Лондоне, ни Разумовский в Вене так и не сумели помочь Суворову. Они засыпали победителя поздравлениями, а ему нужна была реальная поддержка. Не желая обострять отношений с Веной, он передавал через Разумовского поклоны «почтеннейшему барону Тугуту», постоянно обращая внимание российского посла на создаваемые ему трудности: «О! естьли б здесь можно было иметь мне пиамонтскую армию от 10 до 15 тысяч и на земском содержании: она бы делала Великому Императору Римскому превеликие услуги… Вдали Вам не так видно… Далее не вхожу, исполняю Высочайшую волю».
На другой день в новом письме полководец еще более откровенен: «Unterkunff уже не здесь, но в Вене, отношениями мне вреден. Preu[ssi]sch Impertinens сокращаю ласковостью. Ich kann nicht bestimt sagen — мне наизлейший неприятель. Очень скушен дипломатический стиль обманчивою двуличностью. Спать недосуг». Далее — самое главное: если не принять его наступательную систему, Европе грозят или тридцатилетняя война, или новые унизительные уступки, подобные вырванному у Австрии «юным Бонапартом» Кампоформийскому миру 1797 года и даже хуже. Суворов внушает послу необходимость постоянно доказывать австрийскому руководству преимущества наступления (офензивы) перед обороной (дефензивой). За примерами далеко ходить не надо: в минувшей войне с турками австрийский оборонительный кордон «прорывали варвары по их воле»: «Так делал здесь (в Италии. — В. Л.) Бонапарте, так погибли Болье, Альвинци и Вурмзер. Мне повороту нет, или также погибнуть. На шее моей Тортонский и Александрийский замки… Мантуя сначала главная моя цель. Но драгоценность ее не стоила потеряния лучшего времени кампании… Пора помышлять о зюйдовой черте. Недорубленный лес опять вырастает».
Однако какая-то необъяснимая слепота напала на Тугута и гофкригсрат. Гибель пьемонтской армии Болье и двух австрийских армий, предводимых Альвинци и Вурмзером, забыты, словно их не было. Снова кордонная оборонительная стратегия, стремление взять крепости и отвлечение войск от главной задачи — разбить армии противника, одна из которых (Макдональда) идет от зюйдовой черты (с юга), другая, находящаяся поблизости (Моро), — недорубленный лес, который «опять вырастает». Но Разумовский, женатый на австрийской аристократке и прекрасно принятый в венском свете, хозяин музыкального салона, в котором появился новый гений, Бетховен, не оценил суворовских предупреждений, не высунул носа из своего «унтеркунфта».
Двадцать пятого апреля (6 мая) Суворов обратился к пьемонтским войскам, начавшим переходить на сторону наступающих союзников:
«Пьемонтские воины! Весь свет содрогается, видя, что французы, без объявления войны, низвергли короля Сардинского с престола его предков, овладели государством его, и храбрые войска пьемонтские обратили на низвержение религии и правительств европейских. Они употребили во зло свою силу, исторгнув у короля вашего повеление, чтобы заставить вас служить его же злодеям…
Воины Пьемонтские! покиньте знамена, опозоренные злодеяниями столь гнусными; присоединяйтесь к избавителям вашим, чтобы довершить великое дело возрождения Италии». П.Н. Грюнберг справедливо подчеркивает: «Здесь прямо говорится о "возрождении Италии". И слова русского полководца не расходились с делом. Набор в пьемонтские батальоны, начатый в Турине, превосходил самые смелые ожидания».
Сведения о противнике, приносимые лазутчиками, были отрывочны и противоречивы: то сообщалось о посылке к Моро крупных подкреплений из Франции, то эти подкрепления якобы направлялись в Неаполь к Макдональду, то сам Макдональд перебрасывал свою армию морем в Генуэзскую Ривьеру, чтобы соединиться с Моро. Суворов реагировал на эти слухи с большой чувствительностью, порой совершал ненужные перегруппировки войск, но ответ на действия противника приготовил мастерски. Сосредоточив главные силы под Алессандрией, полководец поддерживал боевой дух войск постоянными учениями по своей системе. К Пьяченце, навстречу Макдональду, был выдвинут австрийский корпус генерала Отта.
Затянувшаяся пауза, наконец, закончилась. «Новейшие известия, — пишет Суворов 2 июня Розенбергу. — Французы, как пчелы, и почти из всех мест роятся к Мантуе… Нам надлежит на них спешить. Где это Вас застанет, отдохнувши, сколько надлежит, поспешайте к нам на соединение. Мы скоро подымемся. Они сильны. С нами Бог! Простите мне, что Вы были затруднены по обстоятельствам». Из-за неповоротливости австрийских интендантов корпус Розенберга, подтянутый Суворовым к Алессандрии, должен был отойти к Асти. Теперь ему предстояло вернуться и догонять главные силы, устремившиеся навстречу Макдональду, который уже нанес удар при Модене австрийскому передовому отряду, отбросив его на север и захватив более тысячи пленных.
Оказавшись между двух огней, Суворов принимает смелое решение. Он устремляется с главными силами на сильнейшего противника (Макдональда), прикрывшись со стороны Моро частью австрийских войск.
Начинается знаменитый суворовский марш на Треббию. Под палящим солнцем русские войска, ободряемые личным примером своего вождя, за неполные двое суток прошли 70 верст. Этот марш-бросок противник Суворова Жан Виктор Моро впоследствии назовет «совершенством в военном искусстве».
Спешил и Мелас во главе австрийцев. Наглядный пример влияния полководца на ход боевых действий еще до своего прибытия к месту сражения: корпус Отта под Пьяченцей, атакованный Макдональдом, дрался отчаянно, зная, что к нему на помощь идет Суворов.
Сражение 6—8 июня на реке Треббии отличалось большим упорством с обеих сторон. Подходившие войска сразу бросались в бой. Атаки чередовались с отступлением. Численный перевес был то на одной, то на другой стороне. Верх одержали союзники, победила несокрушимая воля их предводителя. Французы отступили, потеряв половину армии (до шестнадцати тысяч человек), тогда как потери союзников были в два с половиной раза меньше.
Битва при Треббии стала переломным моментом кампании. Незадолго до Бородинского сражения, в котором князь Петр Иванович Багратион получил смертельную рану, он рассказывал:
«Когда усиленным маршем пришли мы к Треббии, множество солдат отстало у нас по дороге от утомления. Суворов приказал мне атаковать Макдональда немедленно.
— Позвольте отложить атаку на несколько часов, — сказал я ему вполголоса. — К нам подойдет много усталых, а теперь почти не с кем воевать: в ротах нет и по 40 человек!
— А у Макдональда нет и по 20-ти, — сказал мне Суворов на ухо. — Атакуй с Богом! Ура!»
Фельдмаршал был верен принципам, которые внушал своим войскам: быстрота и натиск. Он, несомненно, учитывал усталость войск Макдональда, совершивших пусть не такой скорый, но всё же длинный марш. Внезапность появления суворовских войск внесла в победу свою лепту.
А вот свидетельство простого русского солдата Сидора Карповича Сидорова, записанное Николаем Полевым в 1817 или 1818 году. По мнению М.А. Преснухина, ветеран скорее всего служил в Московском гренадерском полку Розенберга. Сидоров вспоминал, как 7 июня войска, утомленные маршем и вчерашним боем, были подняты довольно поздно, почему и время выступления было перенесено с семи часов утра на десять часов.
«Все мы стояли в строю, и я глаза проглядел — так хотелось видеть этого отца солдатского, и я представлял его себе еще выше нашего Багратионова. Вот и слышу, ревут "Ура!" И мы крикнули. И едет… Ах ты, Господи Боже! Из див диво: стариченцо, худенький, седенький, маленький, в синей шинели, без кавалерии, на казацкой лошади, поворачивается в седле направо, налево, а за ним генеральства гибель.
Но как он подъехал, как заговорил, так я и узнал, отчего солдаты его любят. Всё поняли мы, о чем говорил он, и так сладко и так умильно говорил он, что когда он снял шляпу, начал молиться Николаю-Чудотворцу, мы готовы были и плакать, и смеяться — подавай по десяти на одного! Уж не по приказу, а от души кричали мы "Ура!"».
Таким же показался Суворов молодому казаку, назначенному к нему ординарцем. В 1872 году ветеран (ему было не менее восьмидесяти восьми лет) вспоминал:
«Поехал я, еще и заря не занималась. Пришел я, коня привязал у ворот, а сам — во двор. Стою, дожидаюсь… Чуть стало светать, гляжу — выходит седенький старичок в куртке, в больших сапогах, без шапки. Перекрестился на восход три раза и волосы разгладил, а денщик и несет ему рюмочку. Выпил, крякнул он, да и пошел по двору. Как завидел меня, сейчас же ко мне.
— Ты, — говорит, — к кому пришел?
— К Его Сиятельству, мол, к грапу.
Вдруг как запрыгает старичок, и пошел с ножки на ножку поскакивать, знай в ладоши бьет да кричит: 'Трап, грап! Помилуй Бог, какой такой грап? Тяп да ляп, вот и вышел грап!" А сам всё подпрыгивает, подскочил ко мне, да и говорит:
— Не слухай ты их, какой там грап!
— Это Суворов…
— Да ведь он полоумный… Пускай дома сидит, а мы с тобой пойдем-ка разгуляемся. Вишь какая теплынь… Благодать!
Только уж я догадался, что это он самый и есть. Молчу, слухаю. Подвели ему коня и шапку принесли какую-то лохматую. Сел он на коня и поскакал. Я за ним.
Глядь, а в полверсте всё наше войско выстроилось: и антиллерия, и начальство. Как завидели они старика, как загудят "Ура!".
И енералы все навстречу ему повыскакивали, а он — шмыг мимо их — да и давай чесать во весь дух, всё вперед да вперед. Я за ним. Почитай, версты полторы проскакали, а тут стало место неровное — всё бугорки.
Вскочил он на горку, снял шапку, перекрестился да ладонью заслонился от солнца и давай разглядывать во все стороны. А там и крикнул меня:
— Казак, казак!
— Слухаю, мол, Ваше Сиятельство!
— Гляди-ка, — говорит, — а ведь француз-то, вот он где!
А сам показывает на ту сторону. Гляжу я — синеется что-то вдали, словно полосами, и впереди… синие, как муравьи рассыпались.
— Точно так, — говорю, — француз и есть!
— А как ты думаешь, много их там?
— Много, Ваше Сиятельство, видимо-невидимо.
— Ах, помилуй Бог, правда. Правда твоя, казачок. Гляди — вот там еще… Эге-ге! А вон еще… Гляди, гляди! Вишь ты, как притаились, думают, что мы с тобой их не найдем. Истинно, видимо-невидимо! Ну, а как ты думаешь: ведь мы их всё-таки побьем?
— Точно так, Ваше Сиятельство, беспременно побьем. В пух и дребезги разобьем!
А сам соскочил с горки, да и погнал во весь дух прямо к нашему войску. Подскакал к ним, шапкою махает да кричит: "Братцы, казак сказал, что мы француза победим. Вон вы его хоть самого спросите. Говорит, в пух и дребезги разобьем! Поздравляю с победою, царские слуги. Чудо-богатыри, идем на них!"
Господи, что тут с войсками-то поделалось. Словно все взбеленились. Как загудят: "Ура! Разобьем, отец Ляксандро Васильевич. Веди нас, справимся, не впервые с ним схватываться!"
На что уж господа, и те всполошились, саблями махают да "ура!" кричат. Суворов остановился, слышу меня кличет:
— Казак!
— Слухаю, мол, Ваше Сиятельство!
— А ну как француз-то отгрызётся?
— Нет, Ваше Сиятельство, зубы поломает.
— Ох, правда, правда… Да чего же мы стоим-то? С Богом… Со Христом, братцы, вперед. Идем на них! Помилуй, Господи!
Вскакнул он на середку к самым знаменам, махнул рукой. Ну, и пошли, и пошли! С музыкою, с песнями, словно на пир. Только француз-то не оробел: хоть бы на шаг попятился. Куда тебе, еще нам же навстречу полез. Это надо правду говорить — молодцы драться и они-то!
Ну и схватились. Владычица Пресвятая, что тут сотворилось! (Старик перекрестился.) Молод тогда я был, боя-то еще не видывал. Ну, нечего греха таить — жутко мне пришлось. Да с Суворовым труса праздновать было нельзя… Насмотрелся тогда я на него. Вот богатырь-то он был так богатырь! Ни минутки-то он на месте не постоит. Где самая резня, самый ад кромешный, тут и он! Борскает по полю, командует, кричит, подбодряет. А француз-то всё валит вперед. Повидали мы их! Поджарые, черномазые, страшилищные такие. Накренят башку на ружье, насупятся, штыки вставят да и прут, как волы!
Я и страх позабыл, только бы от Суворова не отстать. Пыль, дым… Того и гляди зазеваешься. Да, спасибо, маштак-то у меня был лихой, выносливый. Суворов поскачет, и я у него за хвостом, смотрю во все очи — еще, оборони Бог, как бы не поранили его либо что!
А тут он опять как вытянет коня нагайкою и погнал на фла-нок. Француз там больно напирал, а ребятушки наши маленько приостановились и призадумались, а француз навалил да и тоже встал, как вкопанный. Стоят да ругаются. Господа и наши, и ихние из себя выходят, сами первые бросаются, да нет… Солдаты-то уставились — ни взад, ни вперед!
Наконец, вышел у них из рядов простой солдат, такой почтенный седак, махнул ружьем да как гаркнет: "Алон! Марше-е-е!"
Французы тронулись, наши заколыхались и назад, а Суворов тут как тут: "Детки, что стали? Чего на них смотреть? Вперед! Ура! Что закручинились? Бей, коли их!" А больше я не слыхал».
Когда казак очнулся, то увидел своего убитого коня. По грудам мертвых тел он сумел добраться до своих и немедленно явился к Суворову, праздновавшему со всей армией победу.
Рассказ ветерана напоминает былину про русских богатырей. Язык воспоминаний Якова Михайловича Старкова более литературный, но и у него в повествовании об одном из самых горячих эпизодов битвы звучат те же былинные мотивы:
«Уже был второй день сражения при Треббии и Тидоне с Макдональдом. Французы сосредоточили все свои силы и напор против русских. Битва была насмерть. И вот в часу одиннадцатом утра Макдональд составил колонну тысяч из пяти человек. Под прикрытием сильной, адской пальбы своих батарей она перешла реку Треббию и, опрокидывая все преграды, прямо ударила в середину нашей линии и прорвала наш фронт!
Наши невольно пятились назад, а безбожники гордо, пышно шли вперед с игрою музыки, с боем барабанным и с громким криком: "Вив республик! Вив либерте-эгалите! Вив! Вив! Авант!"
Передний фронт этой колонны, рассыпанные по бокам его цепь стрелков и пушки сеяли смерть в рядах наших. Казалось, они уже торжествовали победу над нами. Но у отца Русских былых сил, у батюшки Александра Васильевича выиграть победу было трудно — невозможно! Александр Васильевич в то время был на левом крыле сражавшейся линии — направлял в бой австрийцев.
Лишь узнал он о движении этой колонны, шибко полетел и явился к отступающим. И в середине их и между ими носясь, повелевал громко: "Заманивайте!.. Шибче!.. Шибче заманивайте!.. Бегом!.."
И сам был в виду впереди отступающих. Так было шагов полтораста. Наши, увидев отца Александра Васильевича, ободрились и при отступе, как львы, клали наупокои налетов Французских.
"Стой!" — крикнул Александр Васильевич, и линия отступавших в минуту остановилась. И в это мгновение скрытая наша батарея брызнула французам в лицо ядрами и картечью. Ошеломленные, они колебались, остановились. Ядра, гранаты и картечь, бегло пускаемые нашею сильною батареею, пронизывали их насквозь.
"Вперед!.. Ступай, ступай!.. В штыки!.. Ура!" — крикнул Александр Васильевич, и все наши кинулись вперед, и он, отец наш, был впереди всех. Из запасу принеслись казаки и три баталиона гренадер и егерей русских. Французы были смяты, колоты штыками и копьями без милости. Кучи тел их навалены, и едва ли и половина этой грозной колонны спаслась бегством».
Еще одно свидетельство очевидца оставил человек сугубо штатский. Егор Борисович Фукс обликом (полным кругловатым лицом, очками) напоминает Пьера Безухова из гениальной эпопеи Льва Николаевича Толстого.
«Под Треббиею был я очевидцем, что на разных пунктах, где только начнут расстраиваться войска, его одно присутствие тотчас восстановляло порядок.
Я стоял с Вилимом Христофоровичем Дерфельденом на возвышенном месте и удивлялся сим явлениям.
"Они для вас новы, — сказал мне почтеннейший генерал Дерфельден, — а я насмотрелся в течение 35 лет, как служу с этим непонятным чудаком. Это какой-то священный талисман, который довольно развозить и показать только, чтобы одерживать победы. Он меня несколько раз в жизнь мою стыдил: часто диспозиция его казалась мне сумбуром, но следствия доказывали противное.
Справедливо сказала, — продолжал он, — Екатерина: "Я посылаю в Польшу две армии — одну армию, а другую — Суворова".
Едва кончил он разговор, как неприятель уже обращен в бегство. Дерфельден поскакал и крикнул мне: "Вы видите, что я не лгу?"».
Спустимся с генеральских высот и закончим рассказ о сражении на Треббии словами того простого казака, которому судьба подарила счастье быть в победный день битвы ординарцем самого Суворова.
Контуженный молодой казак, придя в себя и взяв одну из лошадей, во множестве носившихся без седоков по полю сражения, стал искать главнокомандующего:
«А дядька еще надсмехался надо мной: "Вона кого вздумал искать! Да вон он, Суворов-то, где. Нешто не видишь?"
Гляжу, а неподалечку всё начальство собралось, и палатки раскинули. Поехал я. Да как тут до него доберешься? Всё начальство, как есть: и наши, и австрийские енералы. Словом, все господа собрались. Где же тут сунуться! Ан, на мое счастье, денщик Суворова встренулся. Узнал меня. Спасибо ему.
— Ну вот, — говорит, — слава Богу, и ты объявился. А он про тебя испрашивал, корпусному самому велел тебя разыскивать. Постой туточки, я пойду доложу.
— Да на что же, — говорю, — сделайте милость, не беспокойтесь. Опосля явлюсь, а то, може, Его Сиятельство прогневается.
— Какой, — говорит, — прогневается! Нетто ты не знаешь его, непоседу? Коли не доложу, пожалуй, еще заругает.
Пошел он это, да скоренько и воротился.
— Иди, мол, кличет тебя!
Пошел я промеж господ-то, гляжу, Суворов лежит на траве и пот полотенцем утирает. А позади енералы и наш атаман стоит во всей броне. А подле Суворова — енерал со звездой стоит, плечистый, хмурый. Да видный такой. Сказывали — сам князь. (Вероятно, великий князь Константин Павлович или князь Петр Иванович Багратион. — В. Л.)
Как завидел меня Суворов, привстал, сел и говорит:
— А-а-а! Вот и казачок мой сыскался. Ну-ка, говори, как ты француза бил?
— Бил я его своими боками, Ваше Сиятельство, маленько он меня зацепил, да Бог спас: жив, здоров остаюсь!
— Ох-хо-хо. Помилуй Бог — вот напасть! Ну, а к лекарю ты ходил, небось?
— Какой там лекарь, Ваше Сиятельство! Водочкою с солью примочу, да вот те всё лечение!
Суворов как вскочит и давай подпрыгивать да похваливать:
— Вот, господа, то ли не богатырь? Не слабится, не бабится… Вот оттого он и француза победил… А что, казачок, чин-то какой на тебе? Не знаю, как и величать.
— Какой там на мне чин, Ваше Сиятельство, простой казак да и только. Молоденек еще я чины-то получать!
Все господа рассмеялись, да и сам я, признаться, осмелился — тоже рассмеялся: какие там чины, и на казака не похож — весь в крови, в грязи. Да еще и сапог правый где-то затерял; стременем, что ли, его стащило. Я думать про него забыл. Слава Христу, что еще жив остался. А тут гляжу — на одну ногу босой, при всех-то господах. Тьфу ты, пропасть. Оборванец, как есть! Князь показал на меня австрийскому командеру, а господа и пуще давай смеяться.
Только Суворов не смеялся — глядит да головою покачивает. "Эх, ма! Пообносились мы с тобой. Совсем нас француз ободрал! Ну, да зато великую службу мы Царю сослужили, а Царь нам с тобой за то пожаловал по кафтанчику да по исподничкам, да по паре сапожков, да по шапке, да по кушаку… Вон спроси хоть у самого атамана!"
Суворов подошел, поклонился нашему-то атаману и говорит: "Ваше Превосходительство, когда вы царскую милость нам с казачком объявить изволите? Ведь уж верою, правдою служили, крови своей не жалели!"
Низенько поклонился наш атаман Суворову: "Всё, мол, готово, Ваше Сиятельство, имею честь поздравить. Всё сегодня явится и сегодня же по войску объявится".
Я обрадовался, кричу: "Покорнейше благодарю, Ваше Сиятельство!"
Закрутился опять, запрыгал Суворов, подскочил ко мне, по плечу похлопывает да приговаривает: "Ой, хорошо! Ой, помилуй Бог, прекрасно! Защеголяем мы с тобой. Царская милость, шутка сказать! Небось пора и угощенье справлять. Эй, Прошка!"
Денщик как из земли вырос, а Суворов возьми да и обругай его ни за што, ни про што: "Что ты, пьяная рожа, стоишь да спишь? Нешто не видишь, что казачок объявился? Ведь он с французом бился, с коня свалился да еще сам излечился! Ты пьяница! Ничего-то ты не знаешь! Чай, це слыхал, что вон господин атаман сказать изволил. Ведь нас с казачком Государь пожаловал, а ты на такую-то радость, да и не подносишь! Иди живей — одному принеси, а другому припаси!"
Только денщик-то Суворова не боялся. Куда тебе! Он ему еще, с позволения сказать, нагрубеянил. Вот вы не поверите, а ведь хошь бы и тут — ворчать на Суворова стал: "Чего пьяница? Я сам поднесу. Отчего не поднести хорошему человеку? А вы не лайтесь при всех-то господах".
Потом подошел он ко мне, взял под руку и говорит: "Пойдем, казачок, пускай он тут кочевряжится, а мы, в самом деле, выпьем. Дело хорошее".
Суворов стал его ругать, а князь опять рассмеялся, и все господа развеселились. А денщик повел меня в палатку, напоил, накормил, спасибо ему! Сам атаман приходил меня поздравлять и чарку выпил, похвалил. Обещал родителям моим отписать. Награду вскорости я сполна получил. Суворов из своих рук два червонца пожаловал: "Как приедешь, мол, домой — в землю посади… Урожай будет!"
Так вот как я помню Суворова… Если нескладно рассказал, простите, а если чего недосказал, не обессудьте старика: память у меня нынче больно плоха стала.
А великий он был воин, этот самый Суворов! Теперь уж, чай, и не найдешь ему богатыря под стать. Так-то!»
Победа на Треббии произвела ошеломляющее впечатление и на врагов, и на союзников, и на русское общество.
Во Франции власть шаталась. Только что произошел переворот, изменивший состав Директории, а тут было получено известие о разгроме на Треббии. Обвиняемые в поражении генералы были вызваны в Париж. Макдональд, ставший впоследствии маршалом Франции, признавался в доверительных беседах с российскими дипломатами: «Хотя император Наполеон не дозволяет себе порицать кампанию Суворова в Италии, но он не любит говорить о ней. Я был очень молод во время сражения при Треббии. Эта неудача могла бы иметь пагубное влияние на мою карьеру. Меня спасло лишь то, что победителем моим был Суворов».
Режим Директории лихорадочно искал чрезвычайные способы для спасения Франции от близкой опасности вторжения. А в России ликовали. В храмах служили благодарственные молебны. Император Павел без изъятий утвердил представленный Суворовым список отличившихся. Сверх того была выслана тысяча знаков отличия для раздачи по усмотрению главнокомандующего. Всем полкам корпуса Розенберга было пожаловано право выступать на парадах и смотрах не под обычный армейский, а под гренадерский марш. Нижние чины получили по рублю на человека. Самому Суворову Павел пожаловал свой украшенный бриллиантами портрет для ношения на груди. «Да изъявит всем и каждому признательность Государя к великим делам своего подданного, им же прославляется царствование Наше!» — говорилось в рескрипте.
Награды получили не только участники битвы, но даже сидевший в Вене граф Разумовский, доносивший государю о восторге, с каким австрийцы встретили весть о победе. Правда, он же осторожно упомянул о скупости императора Франца, ничем не наградившего Суворова. Граф Воронцов из Лондона также доносил о ликовании англичан. Не без изумления писал он Суворову:
«Здесь, где никогда не палят из пушек, как токмо тогда, когда собственные их флоты либо войска одерживают над неприятелем победу, при сем случае, против обычаю, по приказу Короля палили из пушек с крепости Тауэр и в королевском парке…
Сегодня, распуская Парламент, в публичной перед Парламентом говоренной речи Король также не пропустил изъявить свою признательность к Государю Императору и отдать справедливость отличным Вашим талантам и подвигам. Сие также учинено против здешних обыкновений и единственно от восхищения о сей победе, ибо здесь, в Парламенте, Король никогда не говорит об иностранных полководцах».
В другом письме, особо подчеркнув, что Джон Буль (собирательный образ типичного англичанина, символ общественного мнения) «льстить не знает даже и противу собственного своего Короля», Воронцов сообщил фельдмаршалу: «Если есть причина, [он] открыто изъявляет свое неудовольствие, а если кого хвалит и прославляет, то верить можно, что без лести, без обиняков, а от искреннего сердца и от истинного уважения. Во всей Англии за всеми столами после здравия Королевского следует здравие Вашего Сиятельства».
Суворова называли спасителем Европы. Нарасхват шла биография полководца, написанная Антингом. Она была переведена на английский, итальянский и французский языки.
Огромным спросом пользовались портреты «великого московита». Все хотели видеть Суворова. Дело доходило до курьезов: ловкие дельцы пустили в продажу портрет первого президента Североамериканских Соединенных Штатов Джорджа Вашингтона, уверяя покупателей, что это «сам Суворов».
На другой гравюре, напечатанной в Лондоне 10 июня 1799 года, генерал-фельдмаршал и главнокомандующий Итальянской армией был изображен в виде сурового воина могучего сложения, с большими усами, одетым в отороченный мехом доломан, напоминающий гусарский, на голове кивер с перьями и кистью. Правая рука опиралась на тяжелую саблю.
Еще раньше (23 мая) появилась карикатура, исполненная неким Жильраем: опять гигант в том же наряде и с той же саблей, но без головного убора, а на крупной лысой голове над лицом с густыми бровями, огромными усищами и свирепо вытаращенными глазами виден большой шрам. Публикуя эту гравюру, известный дореволюционный исследователь суворовской иконографии С. Козлов отметил, что она «имела в Англии более широкое обращение, чем какой-либо из портретов Суворова. Она дает нам понятие о том, каким по внешности понимали в Англии Суворова. В представлении англичан, несокрушимые боевые успехи Суворова не могли быть достигнуты иначе, как человеком богатырского сложения, и вот они для полноты гармонии придают ему фигуру чуть ли не Геркулеса».
Под карикатурой была помещена подпись, свидетельствовавшая о восхищении великим и непобедимым воином: «Этот замечательный человек находится теперь в расцвете жизненных сил, он ростом шесть футов и десять дюймов, он не пьет ни вина, ни водки, ест лишь раз в день и каждое утро погружается в ледяную ванну. Одежда его состоит из простой рубашки, белого жилета и таких же брюк, коротких сапог и русского плаща. Он ничего не носит на голове ни днем ни ночью; когда испытывает усталость, то заворачивается в простыню и спит на открытом воздухе. Он предводительствовал в 29 генеральных сражениях и участвовал в 75 боях».
Про эту карикатуру вспомнили через полтора века, в разгар холодной войны. В Нью-Йорке был издан объемистый словарь Who is who in the military history («Кто есть кто в военной истории»). Словарь хорошо иллюстрирован, вот только — единственный случай во всей книге — вместо настоящего портрета Суворова помещена лондонская карикатура, причем без уважительной подписи. Читателям внушалось, что именно так выглядел национальный герой России…
Двадцать пятого июня, в разгар поздравлений и славословий, Суворов подает рапорт императору: «Робость Венского кабинета, зависть ко мне как чужестранцу, интриги частных, двуличных начальников, относящихся прямо в Гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих прежде доклада на 1000 верстах — принуждают меня Вашего Императорского Величества всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в моем отечестве и молить Бога за моего Государя!»
Его стали уговаривать — более того, умолять — остаться. Ему послали подкрепления — корпус генерал-лейтенанта Ребиндера, который австрийцы требовали для себя в Швейцарию. Император Павел написал императору Францу письмо с просьбой принять меры, чтобы гофкригсрат не давал фельдмаршалу таких предписаний, которые противоречат его желаниям и планам, предупредив, что подобные действия могут привести к гибельным для обоих союзников последствиям.
Суворов остался. 4 августа в генеральном сражении при Нови он еще раз блистательно подтвердил свою репутацию лучшего полководца Европы.
«Жуберт, новокомандующий французскою армиею, состоявшею свыше 30 000, выступил из гор, распростерся частьми, оставя Гави в спине, по хребту на Нови к Саравале, — кратко донес фельдмаршал российскому императору 5 августа. — Соединенная армия его атаковала и по кровопролитном бою одержала победу… Неприятель потерял на месте и в погоне убитыми до 5000, пленено до 4000 при генералах дивизионных Груши, Периньян, раненых, и Коли с бригадным Партоно; и едва не вся их артиллерия в наших руках: 30 пушек. А Жуберт убит».
Жубер прибыл на смену Моро, прибыл прямо из Парижа, сразу после своей свадьбы. Современники высоко ценили полководческое дарование ровесника и ближайшего сподвижника Бонапарта. Сам Суворов называет его генералом, «доверенность войск имевшим и храбростию славившимся». Жубер поклялся разбить «кровожадного Аттилу» и вернуться триумфатором. Его армия, доносил Суворов, расположилась «на хребтах высоких, утесистых близлежащих гор» и имела «всевозможные выгоды оборонительной позиции», делавшей «всякое покушение на нее неприступным». Русский полководец попытался выманить неприятеля на равнину, но это удалось лишь частично. И тогда союзная армия ранним утром начала атаку правым флангом — австрийскими частями. В первой же схватке Жубер был смертельно ранен. Принявший командование Моро в течение всего жаркого дня выдерживал атаки русских войск в центре. Особенно отличился Багратион.
«Когда в центр войски его (противника. — В. Л.) были собраны, правый фланг его обессилился», — говорилось в реляции победителя. Австрийский генерал Мелас по приказу Суворова атаковал правый фланг французов, заходя им в тыл. «Неприятель был повсюду опрокинут; замешательство его в центре и на левом крыле (союзной армии. — В. Л.) было свыше всякого выражения; он выгнан был из выгоднейшей своей позиции, потерял всю свою артиллерию и обращен в бегство… Все соединенные войски… гнали его, брали в плен, разили за восемь верст и далее от Нови. Таким образом продолжалось 16 часов сражение упорнейшее, кровопролитнейшее и, в летописях мира, по выгодному положению неприятеля, единственное. Мрак ночи покрыл позор врагов».
Потери французов составили более двадцати тысяч человек (из них до семи тысяч убитыми) — почти половину армии, тогда как русские потеряли 348 человек убитыми и более 1500 ранеными, австрийцы — 900 человек убитыми и 3200 ранеными.
Имя освободителя Италии от ига французов гремело в Европе. В ознаменование выдающихся заслуг Суворова император Павел даровал ему титул князя Италийского. В особом приказе повелевалось «в благодарность подвигов Князя Италийского Графа Суворова-Рымникского гвардии и всем Российским войскам, даже и в присутствии Государя, отдавать ему все воинские почести подобно отдаваемым особе Его Императорского Величества».
Победы русского полководца могли принести Европе мир. Но успехи Суворова потрясли не только его противников. По словам одного британского дипломата, глава австрийского кабинета Тутуг «с большим страхом следил за успехами Суворова, чем за успехами своих врагов».
Габсбурги зарились на итальянские владения, а «владычице морей» не улыбалась перспектива увидеть Мальту (стратегически важную базу в Средиземном море) в руках российского императора, принявшего по просьбе мальтийских рыцарей титул Великого магистра — главы этого старинного духовно-рыцарского ордена иоаннитов (госпитальеров). Орден Святого Иоанна был основан еще в 1099 году крестоносцами в Иерусалиме. Выбитые арабами из Палестины рыцари обосновались на Кипре, затем под натиском турок на Родосе и, наконец, с 1530 года на Мальте. Орден был крупной военно-политической силой, имел отделения во многих европейских странах, славился героической борьбой против османов. В 1798 году Великий магистр ордена сдал Мальту генералу Бонапарту, направлявшемуся с десантной армией в Египет. 2 ноября российский император, снисходя к просьбам рыцарей, возложил на себя звание Великого магистра. Этими нехитрыми приемами дельцы большой европейской политики гарантировали горячее участие Павла I в антифранцузской коалиции.
Россия, лишь при Петре Великом ставшая полноправной участницей «европейского концерта», после побед Суворова оказалась в роли главной вершительницы судеб континента. К такому повороту ни Австрия, ни Англия не были готовы. Политики, еще недавно панически боявшиеся французских армий во главе с молодыми и талантливыми полководцами, решили, что опасность позади и русских надо под благовидным предлогом отодвинуть в сторону.
Суворовские планы — наступлением на Геную и Ниццу с полным изгнанием французов из Северной Италии подготовить кампанию по овладению Парижем — были грубо отвергнуты. Через голову командующего император Франц предписал своему генералу Клейнау прекратить наступление и обратить внимание на Флоренцию и Рим.
Вместо восстановления пьемонтской администрации австрийцы устанавливали оккупационный режим. Королю Карлу было запрещено возвращаться в свою столицу Турин, куда его пригласил Суворов. Вспомогательную десятитысячную пьемонтскую армию, на которую так рассчитывал Суворов, набрать не удалось. Вена разрешила сформировать только шесть батальонов под командованием австрийских офицеров, но обманутые пьемонтцы отказывались служить новым оккупантам.
Шестнадцатого августа Суворов получил от императора Франца II первый приказ о переброске русской части союзной итальянской армии в Швейцарию. В ходе переговоров в Петербурге англичанам и австрийцам удалось убедить Павла в необходимости сосредоточить все русские войска в Швейцарии и уже оттуда наступать на Францию.
Суворов пытался противостоять этому ошибочному стратегическому решению. Он указывал на бездействие австрийской армии в Швейцарии: эрцгерцог Карл, имея численное превосходство над французами, не сумел выбить их и снять постоянную угрозу Северной Италии. Полководец доказывал необходимость «покорения крепости Кони и совершенного поражения неприятеля в графстве Ницском и в Савое», чтобы обезопасить освобожденные земли Италии с северо-запада. На операцию требовалось не менее двух месяцев. Кампания 1799 года на этом заканчивалась. К этому времени швейцарские дороги становились непроходимыми для армии, следовательно, переброска русских войск из Италии делалась невозможной. На будущий год, согласно плану Суворова, война должна была закончиться наступлением на Францию с юга и востока и взятием Парижа. В ответ фельдмаршал получил ошеломляющее известие: эрцгерцог Карл спешно покидает свои позиции в Швейцарии, передавая их прибывающим русским войскам (корпус Римского-Корсакова), в помощь которому австрийцы оставляют незначительные силы.
Вывод русского полководца однозначен: «Печальные следствия для Германии и Италии, неизбежные с этой переменой, должны быть очевидны для опытного военачальника». Так говорится в его письме эрцгерцогу от 18 августа с просьбой не спешить «с исполнением хотя бы даже уже отданного повеления, выполнение которого было бы в полном противоречии с великими намерениями, а в лучшем случае может привести к замешательству, хотя бы и незначительному, в достижении общего блага». «Полагаясь совершенно на прозорливость и доброту Вашего сердца, — дипломатично писал Суворов союзнику, — остаюсь спокоен в рассуждении всякого преждевременного шага, и, больше того, надеюсь даже получить приятное известие, что Швейцария обязана восстановлением прежней свободы и своим спасением Вашим новым знаменитым победам».
Но на самом деле он не мог оставаться спокойным, видя пагубность политики австрийского кабинета. Суворов предупреждает о грозящей опасности английского представителя при союзных войсках в Швейцарии Викгама (письмо от 19 августа), старается получить от императора Павла санкцию на задержку русских войск в Италии (донесение от 20 августа). Зная о влиянии на государя Ростопчина, полководец открывает ему свои сокровенные планы успешного ведения войны: «Намерение мое было, взымая к себе от Корсакова 10 000, по кончании утвердить границу и изготовить вступление всеми силами во Францию чрез Дофине, где, верно, до Лиона нам уже яко преданы были, а ныне нечто остыли поступками Венского кабинета с Королем Сардинским».
Пригрозив отставкой, Александр Васильевич буквально вырвал у царя рескрипт Разумовскому — тому предлагалось добиться аудиенции у Франца II и объявить ему: если козни его кабинета будут продолжаться, Суворов имеет повеление собрать все русские войска в одном месте и действовать по своему усмотрению, а Россия немедленно прекратит помощь Австрии. Но посол отказался выполнить повеление государя и даже написал Суворову, что не сомневается в одобрении фельдмаршалом его действий, которые якобы предотвратили обострение отношений между союзниками.
Не лучше действовал в Лондоне Семен Романович Воронцов. При его участии англо-русские переговоры завершились секретным соглашением, по которому Россия посылала эскадру с десантным корпусом для освобождения Нидерландов — исключительно в интересах Англии, стремившейся обезопасить себя со стороны образованной в 1795 году на этой территории Батавской республики, сателлита Франции, располагавшего сильным флотом. Вместо усиления суворовских войск, действовавших на главном направлении, затевалась новая, не предусмотренная ранее операция.
Узнав об этом, австрийское руководство получило дополнительный стимул к тому, чтобы выдвинуть армию эрцгерцога Карла ближе к новому театру военных действий, рассчитывая вернуть под свою власть бельгийские провинции («австрийские Нидерланды»), захваченные Францией.
Суворов был противником десантов, обреченных, как правило, на неудачу, и советовал прибегнуть к этим вспомогательным операциям лишь тогда, когда главные силы союзников будут угрожать Парижу. Его предостережения оказались пророческими: англо-русский десант потерпел сокрушительное поражение. Но политики были уверены в успехе. Этот оптимизм внушили им победы Суворова. В самый канун выступления его армии в Швейцарский поход Воронцов, поддавшись общему настроению, продолжал упиваться победами над французами в Италии. «Какое счастье для Европы, какая слава для России, что к командованию был призван этот великий человек! — пишет он брату, графу Александру Романовичу — Вы не можете себе представить, как им восторгаются здесь. Он стал идолом нации наравне с Нельсоном. Их здоровье пьют ежедневно и во дворцах, и в трактирах, и в хижинах». Посол проглядел интриги английского руководства, бывшего едва ли не главным инициатором переброски русской армии из Италии в Швейцарию.
Не лучше своего лондонского друга действовал граф Ростопчин. Руководитель внешнеполитического ведомства России уже почувствовал тревогу, но ничего не сделал, чтобы помешать переброске суворовской армии в Альпы. «Судя по ходу дел и зная, как Государь недоволен Венским двором, я сильно опасаюсь, что в одно прекрасное утро пропадут без следа все эти успехи, эти прекрасные подвиги и радостные надежды. Через несколько лет французы, пожалуй, опять придут хозяйничать в Италию, а до того времени страна эта сделается добычею Австрийского дома, который отнимет у Итальянских Государей всё, что ему будет угодно», — сказано в письме Ростопчина Воронцову от 25 августа. Самому Суворову, снова писавшему о своей вынужденной отставке, летит утешение:
«Государь намерен спасти Европу, всё равно, от Французов или Цесарцев, а лутче сказать, от Тугута… Если бы Государь оставил теперь Союзные Державы, то Австрия принуждена себя найдет заключить сепаратный мир, на который Франция охотно согласится с тем, чтоб чрез несколько лет начать снова свои завоевания, и в то время ничто не спасет Италию и Немецкую землю от неизбежной погибели.
Но куда денутся плоды великих дел ваших: упование народов на помощь Государя нашего и дух бодрости, оживотворивший те земли, кои Вы избавили от ига Французов? Но, естьли увенчав спасительно дело сие, возстановлен будет престол Царский во Франции, тогда Европа будет спасена, и спасена бескорыстием и твердостию Российского Императора и великими делами Князя Италийского.
Оканчиваю тем, что молю Вас — останьтесь и побеждайте. Повторение просьбы Вашей итти в отставку нанесет страшные следствия для общего блага».
Суворову нужны были не прогнозы и мольбы, а реальное противостояние козням союзников, обрекавших Европу на новые войны. Вместо этого государь утешал Суворова словами, которые вскоре приобретут гротесковый смысл. «Римский Император, Мой брат, — говорилось в рескрипте Павла от 25 августа, — намерен, когда Вы, оставя Италию, перейдете командовать в Швейцарию, вознаградить Вас орденом Марии Терезии Большого креста (высшая награда, даваемая императором Священной Римской империи германской нации за исключительные заслуги на военном поприще. — В. Л.). Я о сем Вас предупреждаю заранее для предохранения, зная, что радость непомерная имеет опасные следствия!»
Добившись согласия Павла на переброску армии Суворова в Швейцарию, Тугут устами своего императора обещал подсластить горькую пилюлю. Сам Павел Петрович также получал великолепный подарок: в Петербург отправлялся эрцгерцог Иосиф, чтобы обвенчаться с великой княжной Александрой Павловной. В свиту жениха был включен член гофкригсрата князь Дитрихштейн, креатура Тугута, один из авторов плана поспешного вывода из Швейцарии австрийских войск и замены их войсками Корсакова и Суворова. Павел, гордый своей миссией спасителя Европы, готовился к брачной церемонии, фактически бросив Суворова на произвол судьбы.
«Хотя в свете ничего не боюсь, — предупреждал Воронцова Суворов, — скажу: в опасности от перевеса Массены мало пособят мои войска отсюда, и поздно… Массена не будет нас ожидать и устремится на Корсакова, потом на Конде».
Двадцать седьмого августа главнокомандующий союзной итальянской армией в прощальном приказе поблагодарил австрийских генералов, офицеров и солдат, вместе с которыми было одержано столько побед: «Желаю уверить всю армию в моем неограниченном к ней уважении, уверить, что не нахожу слов, чтобы выразить вполне, сколько я доволен ими и сколько сожалею о разлуке с таким благоустроенным и неустрашимым войском. Никогда не забуду храбрых австрийцев, которые почтили меня своею доверенностию и любовью; воинов победоносных, соделавших и меня победителем».
Суворов лично с большой сердечностью простился с австрийскими генералами, которые, как отметил в своем донесении Е. Б. Фукс, расставались с ним не без тайной боязни за будущее. Жители Пьемонта провожали русских с сожалением и печалью.
