Каменная клетка была размером три на четыре метра и из обстановки включала деревянный топчан, ржавое ведро и люминесцентную лампочку под потолком. Отсутствие окон, потолок на высоте трех метров, голые бетонные стены и цементный пол. Дверь тяжелая и стальная, как в бункере. Утомленный бесконечным хождением из угла в угол, Сергей сел на топчан. Ощущение времени было потеряно, возможность что-либо сделать отсутствовала, какой-либо смысл происходящего был потерян тоже. Сцепив руки за головой и откинувшись на топчан, Сергей криво усмехнулся. Единственным событием за последние несколько часов и венцом всего происшедшего за последние сутки была прошедшая несколько часов назад процедура допроса. Мизансцены были классическими. На вопрос следователя, как он оказался в лесу, он ответил, что, будучи членом военно-патриотического кружка, отправился в лес искать гильзы; на вопрос, с какой целью осуществил вскрытие корпуса ракеты и где взял оборудование и инструменты, ответил, что сумку с оборудованием нашел в Минске на вокзале; из любопытства разобравшись в его устройстве, взял с собой на случай вскрытия какого-нибудь металлизированного блиндажа; на ракету наткнулся случайно и, приняв ее за учебный макет, оставшийся после маневров, решил на ней опробовать оборудование с целью дальнейшего использования в военно-патриотической следопытской деятельности. Ответы по глупости били все рекорды, но выбора не было. В принципе он мог бы ответить, что к вскрытию ракеты не имеет никакого отношения и нашел ее уже в таком виде на поляне рядом с брошенными инструментами, он мог бы даже сказать, что спугнул истинного владельца инструментов, и на просьбу указать приметы сказать, что это был высокий блондин в съехавшем набок рыжем парике, в малиновом пиджаке в крапинку и на деревянной ноге, но в этом случае, чтобы уличить его, следствию пришлось бы привлекать Наташу, устраивать им очную ставку, а учитывая то, что, желая выгородить его, она могла начать путаться в показаниях и тем невольно взять часть вины на себя и навлечь на себя гнев следствия, такой вариант должен был быть исключен с самого начала. Все показания он давал с таким расчетом, чтобы потребности в ее показаниях не возникало — эту тактику он продумал, еще когда в закрытом, без окон фургоне его везли к месту заключения. Следователь с лишенным всякого выражения лицом выслушал его показания, дал ему подписать протокол и отправил в камеру, на этом всякое его общение с внешним миром закончилось. Минуты тянулись. Словно подброшенный какой-то силой с лежака, вскочив, он зашагал по камере снова. Ощущение, что произошло нечто такое, что превращало в труху всю его дальнейшую жизнь, было неотступным и омерзительно ясным. Никакой надежды на поддержку не было, при всем обилии вариантов дальнейшего развития событий все они вели к одному — его ждала тюрьма, а возможно, и смерть. Особо драматизировать, впрочем, не стоило, — скорее всего, его ждало что-то куда более рутинное и скучное. Не допуская даже мысли о помощи, которую он мог бы получить от кого-либо из своих московских знакомых, а тем более организаций, он понимал, что его ждет судебный процесс, в котором участие его страны могло быть лишь формальным, осуждение и тюремное заключение на несколько лет. Обстоятельства происшедшего и бюрократическая логика процесса никаких других вариантов не допускали. Вышагивая взад-вперед по камере, вместе с движением мысли инстинктивно вскидывая взгляд в поисках какой-нибудь отдаленной точки, куда можно было кинуться одновременно и мыслью и глазами, но натыкаясь на стены, он воспроизводил в памяти события сегодняшнего дня. Воспоминания обступали его, он вызывал их не для того, чтобы понять свои ошибки или что-то анализировать, — анализировать было нечего, а просто как то единственное, что у него осталось. У него больше не было ее, это чувство было труднее всего переносимо; убегая от него, он пытался думать о самом невообразимом — о том, что будет через несколько лет, когда он выйдет из тюрьмы. Как о чем-то само собой разумеющемся думая о том, что он должен будет разыскать ее и сделать все, чтобы быть с ней снова, он понимал, какие завалы препятствий и трудновообразимых случайностей он должен будет преодолеть, сколько трудноисправимых или совсем непоправимых событий может за это время случиться. Не выдержав бесконечного хождения, он присел на топчан. Она была перед ним. Ее образ был где-то рядом; отдаленно, печально улыбаясь, она, казалось, махала ему рукой, расставаясь то ли надолго, то ли навсегда, то ли так надолго, что по возвращении уже трудно будет воссоздать что-то и все будет совсем другим. Пронзенный, измотанный этим видением, понимая, что не должен сейчас об этом думать, чтобы сохранить себя для дальнейшего, но чувствуя, что для него сейчас все равно ничего не существует, кроме его поражения, он попытался переключиться, думая о чем-то другом, не связанном с ней. Вновь встав, он зашагал по камере. Поражение было здесь, оно никуда не делось; напружинено и хмуро, словно разматывая тяжелую цепь, он вычленял и расставлял в сознании события и перемены, которые теперь должны были произойти, которые должны были наследовать случившемуся сегодня. Последствия, такие, о которых он даже не мог и подумать, выплывали одно за другим, показывая тот неожиданный след, который он, оказывается, отпечатывал в жизни других людей. Впервые за все это время он подумал о жене. Вспомнив о том, о чем забыл давным-давно, — о том, что, работая в проектной архитектурной мастерской, она получает там зарплату, которой не хватает даже на карманные расходы, которая полностью уходит на поездки на такси на работу и обратно, он понял, какой катастрофой, какой переменой основ все случившееся может для нее обернуться. На работу она ходила как в клуб — обсудить новости и пообщаться с подругами, зная, что в серванте есть железная коробка с долларами, откуда всегда можно взять любую сумму на текущие расходы; за годы привыкнув мгновенно получать от него любую запрошенную сумму, она потеряла годы, необходимые на переквалификацию; при резкой смене правил игры ей было практически невозможно найти хотя бы сравнительно высокооплачиваемую работу. Сталкиваясь с непривычной и небывалой для него задачей, перебирая давно забытые обстоятельства, он думал, что можно сделать для нее. Деньги дома были, когда-то давно он сделал в квартире два тайника, в каждом из которых было по десять тысяч долларов, одна пачка лежала между секциями мебельной стенки, в специально выдолбленной полости, вторая за навесным карнизом в его комнате; но, привыкший сам решать все финансовые вопросы, он не додумался тогда рассказать ей об этом, а сама она никогда не нашла бы их. Плохо зная судебную процедуру, он пытался вспомнить, как вообще проходят суды и будет ли у него возможность увидеться с ней и рассказать ей об этом. Деньги были у него и на банковском счете, даже на нескольких счетах, но точно так же, даже теоретически не предвидя ситуации, когда о финансовых вопросах должен будет заботиться кто-то помимо него, он никогда не оформлял на нее никаких доверенностей, и сейчас она не имела никакой возможности распоряжаться его счетами, да и вряд ли что-то точно знала о них. Были деньги и в сейфе на работе; по взаимной договоренности с Андреем значительную часть своих доходов они вкладывали в дело, но Андрей был еще более закрытым человеком, чем он сам; при всей многолетней совместной работе и полном взаимном доверии они не дружили и не поддерживали никаких личных отношений, он знал, что у Андрея жена и дочь, тот знал то же самое о нем, и это было все, делиться какими-либо личными обстоятельствами у них было не принято. В принципе жена, зная о существовании Андрея, могла бы обратиться к нему и, вероятно, получила бы помощь, но они не знали и никогда не видели друг друга, а значит, и это было не более чем возможностью. В который раз перебирая ситуацию, понимая, что ничего не знает о юридической процедуре, в частности не зная, имеет ли право подследственный оформить доверенность на принадлежащие ему денежные средства и какой юрист мог бы это оформить, он шаг за шагом осознавал, насколько разрушительные, судьбоносные последствия будет иметь случившееся для его близких. Весь уклад жизни, учеба его дочери в платной гимназии, ее ежегодные поездки вместе с матерью за границу, возможность не замечать материальную сторону жизни — все это оставалось в прошлом, и оставалось по его вине. Прикидывая, сколько лет заключения ему могут дать на суде, он думал о том, успеет ли он выйти из тюрьмы к тому времени, когда дочери надо будет поступать в институт, и успеет ли он заработать деньги, необходимые для оплаты репетиторов, подготовки, а возможно, и самого обучения, если институт будет платным. В том, что касалось дочери, впрочем, деньги были не главным, он понимал, что отнимает у нее и у себя самое главное — время. Он покидал ее в тот самый момент, когда его присутствие было ей нужнее всего, когда черты характера, которые в будущем могли бы стать главными и опорными в ее судьбе, только начинали формироваться, и нужно было его участие, не какое-то специальное воспитание, а просто его присутствие, чтобы черты эти могли свободно и спокойно взрасти и укрепиться. Кое-что уже обозначилось в ней; со странной смесью улыбки и боли он вспомнил, как пару месяцев назад, когда они сидели рядом на диване и он сказал ей что-то похвальное о ее гладких шелковистых волосах, она, весело вздернув нос, вдруг ответила ему: «Да, эту половину головы я мою Head&Shoulders». Этот случай многое сказал ему, он понял, что она унаследовала его чувство юмора, причем активное, — качество, редкое у женщин. Это были зачатки, для того чтобы они укрепились и стали частью ее натуры, нужно было обычное, повседневное общение с ним; теперь он отнимал это у нее, и это значило, что без него, без этого общения с ним это качество не разовьется, останется втуне, и это почему-то казалось ему сейчас обиднее всего. Прервав хождение по камере, он остановился, наклонившись и уперевшись в стену кулаками. Непривычные мысли и воспоминания о том, о чем он раньше никогда не думал, обстоятельства, которые он до того считал обычными и само собой разумеющимися, выйдя из-под его контроля, вдруг стали важными и значительными; вырванный из их почвы, в один миг оставив вместо себя пустоту, он силой этого рывка и их поднял на дыбы, подвергнув риску и разрушению жизненный уклад своих близких. Но дело было не только в этом. Внезапно почувствовав, что находится рядом с чем-то важным, вдруг прорвавшись чувствами к чему-то, чего он не понимал раньше, он вновь ускоренно зашагал по камере. Беспощадная ясность полученного урока, как холодным ветром толкнув и взметнув его, подняла его над тем, что составляло его жизнь, над пространством событий, завесы рухнули; уже не видя ни стен, ни преград, в ярости он рывком оглянулся, впервые понимая главное, понимая истину.

Ты можешь жить как угодно, делать что захочешь, быть недовольным собой, мучиться от нерешенных вопросов, выносить самому себе самые жестокие приговоры, ты имеешь полное право быть несчастным. Ты не имеешь права только на одно — проигрывать. Поражение выбрасывает тебя из круга сущего, в один миг оно делает из тебя шута и клоуна, роняет в грязь все, чем ты жил, твои мысли и переживания становятся равными нулю, переживания проигравшего пошлы и непристойны, мысли проигравшего, будь они стократ глубоки и изощренны, никого не интересуют. Но не этим оно страшно. Оно страшно тем, что по сути не является твоим. Тебе самому мало что нужно, то, что действительно важно для тебя, твоя внутренняя жизнь, протекает незаметно даже для самых близких тебе людей, независимо от материальной жизни, по ней невозможно нанести удар, сам ты по сути неуязвим, у того, кому ничего не нужно, невозможно ничего отнять. Поражение бьет не по тебе, оно бьет и перечеркивает твоих близких, тех, кто связан с тобой и зависит от тебя. Но вдвойне страшно, если причиной бедствий оказывается твоя внутренняя жизнь, необдуманный поступок, сделанный из-за нее, сделанный под влиянием чего-то такого, что важно лишь для тебя одного и не касается никого, кроме тебя одного. Твоя духовная жизнь оказывается причиной бедствий. Но твоя духовная жизнь — ноль, она имеет какую-то ценность и серьезность, лишь когда решена другая жизнь — практическая. Твоя духовная жизнь — это твой подарок самому себе; подло и недостойно делать самому себе подарки, когда люди, близкие тебе, не получили от тебя не только подарка, но даже самого необходимого, того, на что они имели право рассчитывать, потому что ты сам, по своей воле, самим фактом своего существования подал им эту надежду. Они не знают и не догадываются о твоей духовой жизни, их проблемы практичны, и не потому, что они устроены проще или грубее тебя, а потому, что у них меньше сил для преодоления жизни и все их силы уходят на это преодоление, не давая остатка на движение жизни духовной. В каждой женщине тлеет нераскрытый дар, из-под ее пера в случайную минуту улыбки и солнечного света может выйти чудесный и легкий рисунок, в котором душа ее блеснет освободившимся на секунду сердечным светом, но, задавленный жизненными нагромождениями, он останется втуне, и грубость жизни возьмет свое снова, и рисунок так и останется на случайном листе бумажки лежать на подоконнике, пока касание ветра не захватит его и не унесет за окно в уличное ничто. Ты должен помнить об этом, ты не имеешь права забывать об этом, и поэтому у тебя нет права на поражение. Тебя должен вести долг; кроме тебя, никто не сделает вещи такими, какими они должны быть; тот, кто не выполняет своего долга, простейших обязательств, не имеет права на внутреннюю жизнь и душевное движение. Побеждать! Отбрасывая оправдания, не позволяя себе чувствовать ударов — побеждать! Тебе нужна победа. Ты должен побеждать в жизненных обстоятельствах не потому, что победа — это то, ради чего ты живешь, и не потому, что победа приносит тебе удовлетворение, ты отлично знаешь, что она не приносит тебе удовлетворения и не может его принести, и это вовсе не то, ради чего ты живешь; ты должен побеждать потому, что этого требует долг, потому, что таковы жизненные законы. В мире действуют правила, которые чужды и не близки тебе, но эти правила есть, и для большинства людей лишь они являются близкими и понятными, и ты не можешь ничего изменить, ты должен принять чужие правила и победить по ним, победить, не смешиваясь с ними, стоя выше их; в какие бы гонки тебя ни втравливала жизнь, ты должен участвовать, ты должен выигрывать эти гонки, презирая их. Ты не американец, чтобы радоваться призу, посмотри на приз и выброси его, но, лишь победив, ты должен думать о главном и идти дальше. Путь долга, победа и презрение к плодам победы, вечный поиск русский путь. Споткнувшись о ведро и чуть не расшибив себе лоб об стену, Сергей, уперевшись в бетон ладонями и оглянувшись, отжался от стены и снова подошел к топчану. Присев на секунду и тут же вскочив, он снова зашагал по камере. Увидев вокруг себя стены, которых не видел все это время, скривлено усмехнувшись, он потряс головой, подумав, через сколько лет он сможет применить все то, о чем думал только что. Вокруг были серые стены; внезапно захотев услышать какой-то звук, он пнул ведро, отозвавшееся ему сухим скрежетом о пол; на этот раз действительно почувствовав секундное опустошение, он опустился на топчан, широко расставив ноги и упершись локтями в колени. Чувство абсурдности всего происходящего и его самого, сидящего и размышляющего о победах, охватило его; подняв с бетонного пола выщербленный камешек, он бросил его в ведро; железно чиркнув о борт ведра, камень упал на дно; словно отвечая ему, из-за железной двери вдруг послышался какой-то железный лязг. Решив, что дело дошло до слуховых галлюцинаций, Сергей недоверчиво поднял голову; лязг, однако, повторился, секундой позже его сменил отчетливый скрежет ключа в замке, еще секунду спустя дверь медленно откатилась. Ожидаемого силуэта охранника в проеме, однако, не возникло, вместо этого после паузы в просвете показалась согнутая фигура, обращенная к Сергею спиной и явно что-то тащившая. Мгновением позже стало ясно, что этим «чем-то» было бесчувственное человеческое тело, которое посетитель с натугой волочил по полу, ухватив за подмышки. Слегка охренев, Сергей, сидя на топчане, наблюдал за процедурой. Уже практически втащив массивное тело в камеру, так что ботинки пересекли порог, посетитель, не разгибаясь, обернулся. Это был Вадик. Напрягаясь для очередного усилия, он как ни в чем ни бывало кивнув Сергею, шевельнул головой в сторону проема.

— Дверь прикрой. И ключ из двери вытащи.

Без паузы Сергей двинулся выполнять указание. Вынув ключ и закатив на место дверь, он передал его распрямившемуся меж тем Вадику; взяв ключ и деловито сунув его в карман, Вадик пожал ему руку. С диким облегчением, как после дурного сна глядя на Вадика, видя его крепкую фигуру на пружинящих ногах и ернически прищуренные глаза, мгновенно все осознав и уже примерно понимая, через что ему вместе с Вадиком сейчас придется пройти, понимая, что вместе с ним ему сейчас предстоит либо выпутаться из этой истории, либо погибнуть, автоматически стараясь изобразить скучающее настроение, Сергей привалился плечом к стене. Одобрительно ухмыльнувшись, Вадик весело кивнул ему.

— Посетителей принимаешь?

Чувствуя странный абсурдистский кураж, с жанровой чистотой изображая невозмутимость, Сергей выдержанно кивнул ему.

— По предварительной записи. Но для ветеранов общественно полезного труда делаю исключение.

— Это хорошо. — Быстро полуобернувшись, Вадик большим пальцем ткнул себе за спину. — Только я не один. Ничего?

Проследив в указанном направлении, Сергей также невозмутимо перевел на Вадика взгляд.

— Родственник?

— Знакомый. — Радостно-общительно покивав, Вадик быстро-деловито повернулся к Сергею. — Только что познакомились. Жаль, поговорить не успели. Жизнь такая. Все бегом, бегом. Так что в разговор встревать не будет.

Бесстрастно-оценивающе Сергей бросил взгляд в сторону тела.

— Уже никогда?

Словно недопоняв, Вадим с быстрым любопытством полуобернулся к телу снова.

— Этот-то? Ну зачем, мы ж не звери. Так, ерунда, газку нюхнул, через час оклемается. Производственная травма, с кем не бывает. Он нам не помешает, полежит, перебивать не будет. За час его все равно никто не хватится. Да мы раньше удерем. Можно было б и сейчас, но обстановка еще не сложилась, народу слишком много на пути, лучше подождать, пока рассосутся, для их же пользы. Для их же здоровья полезней. Так что полчасика переждать надо — Присядем?

Синхронно двинувшись, они уселись на топчан.

Нетерпеливо посмеиваясь глазами, Вадик весело-прощупывающе оглядел Сергея.

— Ну, как тебе тут сидится? Не дует? Небось, уже мемуары пишешь о трагедии русского либерализма — «Люди, будьте бдительны»?

Сергей мрачно кивнул.

— Угу. Заметку в газету. «Трагедии можно было избежать». Бдительности как раз и не хватило.

— Ладно. Не бери в голову, бери в плечи. — Все еще посмеиваясь, он бросил быстрый взгляд на Сергея. — Ты модуль-то успел снять?

Сергей покрутил головой.

— Не успел. Минут двадцати не хватило. Уже оба кожуха снял, к интерфейсам собирался подключаться, на том и повязали.

— А на чем погорел, понимаешь?

Заранее продумавший, как ответить, чтоб не впутывать Наташу, Сергей быстро поморщился.

— По радиомаячку. Не знаю откуда, но частоту они знали. У офицера, что меня арестовывал, векторуказатель прямо в руках был.

— Частоту знали? — Притворно переживая, Вадик, запоминающе покивав, сощурился. — «Так значит, звери они? Учтем».

Уже, кажется, не интересуясь этим, он живо повернулся к Сергею.

— Я как сигнал твой принял, на место выдвинулся, смотрю — одна машина подъезжает, потом вторая, оттуда эти орлы всей кодлой в лес, ахтунг партизанен, прям такая игра «Зарница» началась, ну я за этими юнармейцами по облической кривой проследовал, до самой твоей поляны их пропас, на обочину только перед этим выскочил, на обе их «газели» магнитные маячки поставил, ну и за ними. Из-за кустов наблюдал, как тебя брали. «Арест пропагандиста». Как тебя увели, они там еще часа три колдовали, аккумулятор здоровый на руках принесли, электрорезак запитали им, головную часть отпилили, аж искры столбом, потом еще корпус ее продольно располосовали, сняли его и в пластмассовом кожухе эту дуру полутораметровую до «газели» через лес тащили, потом сюда отвезли. Я как до машины добрался, оборудование включил, смотрю, оба маячка с одной точки сигналят, ну, значит, и тебя, и ее на один объект свезли. Сюда добрался, на территорию инфильтровался, смотрю, так и есть, «газель» с боеголовкой в гараже стоит, даже не вынимали еще. И оборудование твое в той «газели». Короче, фронт работ есть. Сейчас еще пол-одиннадцатого, на территории еще кое-кто из этих местных кадров пасется, а через полчаса все уже точно угомонятся, я тебя к гаражу проведу, сможешь модуль снять, ну и растворимся вместе во мраке ночи. Машину я тут, в километре от объекта припарковал, в лесочке, авось местные на детали не растащат.

Чувствуя, что не понимает чего-то важного, Сергей быстро взглянул на Вадика.

— А почему боеголовка-то здесь? Ее ж по идее специалистам отдать надо было, из-за чего весь сыр-бор-то затевался. Зачем боеголовку держать на территории тюрьмы? Или тут ведомственные тонкости какие-то?

Отчего-то развеселенный последним замечанием, Вадик, понимающе кивнув, живо взглянул на Сергея.

— Тебя сюда, что ли, в машине без окон везли?

— Ну да.

— Понятно. — Энергично покивав, Вадик с удовольствием оглядел Сергея. — Сумеречное состояние души. — Он потер ладони. — «Ассистент — тампон». Будем снимать. Как, по-твоему, ты где?

В тон вопросу Сергей выдержанно посмотрел на него.

— Галерея Уфицци, третий этаж, реставрирую «Мадонну» Перуджино.

— То есть, короче, где?

— Где-где. В тюрьме.

— Понятно. — Вадик вновь удовлетворенно-констатирующе покивал. — Узник совести. — Он весело повернулся к Сергею. — Так вот. Информация к порядку ведения. Это не тюрьма.

— А что это?

— Это? Комбинат детского питания.

— В смысле?

— Без смысла. Просто комбинат. Построен в девяносто первом году, введен в эксплуатацию в девяносто втором. Тогда же и законсервирован. То ли питания не хватило, то ли школьники есть отказались, во всяком случае, оборудования сюда так и не завезли, одни помещения, объект пустой. В нем ты и сидишь.

Ошеломленно соображая, Сергей секунду смотрел на Вадика.

— А посадил меня кто?

— А они как представились?

— КГБ Белоруссии.

— И ты поверил?

— А чего не поверить. В форме, с автоматами, привезли, допросили…

Вадик, развеселившись, приблизился.

— Так тебя еще и допрашивали? А что спрашивали? «Кто с тобой работает?» Пароли, явки, имена? Ну, ты никого не выдал? Может, тебе еще и орудия пыток показывали? Испанский сапог и уховертку святой Инессы?

Спешно восстанавливая в памяти обстоятельства утреннего допроса, Сергей заторможено посмотрел на Вадика.

— Да вроде не было ничего такого. Наоборот, все скучно, по-казенному было. Следователь сонный, протокол писал, вопросы задавал формальные. Кто, откуда, как оказался в расположении.

— И что отвечал?

— А что отвечал. Турист-общественник, собирал фольклор. Оборудование в лесу нашел, принял за предметы крестьянского быта… Он все это записал, протокол подписать дал. Я ж говорю, все вроде натурально было.

— Вроде натурально? — Вадик ткнул пальцем в оттопыренный нагрудный карман рубашки Сергея.

— А это у тебя что?

— Это? Паспорт.

— То есть ты хочешь сказать, что тебя арестовали и паспорт не отобрали? А это, по-твоему, камера? В камере нары должны быть, а не эта пляжная лежанка. И в камере должна быть параша. Где ты видел камеру без параши?

— Я и с парашей-то не видел…

— Ну так я и говорю, сумеречное состояние души. Ладно, проехали. А насчет натуральности, может, ты и прав, ребята, что тебя брали, в самом деле тренированные были, не с улицы, тот, кто тебя допрашивал, может, и вправду следователь какой-нибудь бывший. Мало ли их, следователей-общественников, сейчас по стране шатается.

— Так это ряженые были?

— Ряженые-то ряженые, только что-то слишком хорошо они подготовлены. Так сказать, ряженые с применением технических средств. Выследить тебя смогли и сигнал твой засечь — что-то многовато для фольклорного праздника. Откуда они вообще о тебе узнали, вот вопрос.

— От своего КГБ либо утечка из Москвы.

— Если от КГБ, то КГБ тебя б и брало, можешь не сомневаться, это дело они знают и любят. Я этих ребят знаю. Сердце кровью обольется любимое дело заместителям передоверять. Так что, похоже, и вправду из Москвы сигнал пришел, причем не напрямую, что-то не верю я, чтоб в Москве у нас белорусские кроты были, слишком рискованные игры, да и не нужно им.

— То есть как не напрямую?

— Да уж, я думаю, без американских друзей не обошлось, в общем, как всегда, что-то проанализировали, что-то узнали, ну и дали здесь знать кому надо.

— А кому надо? На каком уровне?

— Да уж на достаточно высоком. Те, что тебя повязали, — это пешки, им заплатили, они бегают, а нанимали-то их люди серьезные, надо ж было все организовать, прогарантировать. В общем, схема вырисовывается такая же, как в истории с Р-300, тогда, чтоб это дело сварить, тоже серьезные люди были задействованы, не с самого верха, конечно, но близко, очень близко, без госструктур не обошлось, хоть и не официально, но так чем неофициальней, тем прочней, деньги-то получать все любят. В общем, все по классике — брошюра «Как продать Родину в совместном предприятии», Москва, девяносто первый год. Здесь она, само собой, запрещена, но все, кому надо, прочитали. Главный наш бич — всеобщая грамотность. К тому же все еще считать научились, как до долларов доходит, так вообще без калькуляторов обходятся, шестизначные цифры прямо так, в уме складывают, главное, не ошибается никто. В общем, условия почти родные, все нормально, работаем. Слава богу, преимущество есть, видишь, они подготовиться не успели, слишком быстро все произошло, даже не знали, где ракета, чтобы найти, пришлось тебя разрабатывать. Тебе точно, чтоб все закончить, двадцать минут надо?

— Около того.

— Тогда нормально. Сергачев, мудрый змий, я ему еще в Москве говорил: «Что ты тут выеживаешься, план Маршалла изобретаешь, давай мы с ним вместе на дело пойдем, и ему спокойнее, и вообще надежнее будет». — «Нет, — говорит, — тогда, если что не так, вас обоих повяжут, а так ты на подстраховке останешься, в случае чего ситуацию поправить сможешь». Как в воду глядел, а может, и вправду советовался с кем-то. В общем, не спекся наш пирог. Я тут тоже расслабился, весла засушил, от первого твоего сигнала до второго по часам тридцать пять минут засек, ну, думаю, виртуоз паяльника, прям без помарок вскрытие производит, остается только ленточкой перевязать и в Москву отвезти, но — не судьба. Не выстроилась мизансцена, в кадре лыжники оказались. Не поверил нам Станиславский. Теперь придется второй дубль снимать. Ты тоже, я смотрю, бдительность потерял, под конец уже банкет стал разворачивать, газетку расстелил, выпивка, закуска, девочек где-то в лесу нашел. Элементы сладкой жизни, тлетворное влияние Запада. Что это за деваха с тобой была?

Сергей нехотя посмотрел мимо Вадика.

— Да так. В Минске познакомились.

— Понятно. Представительница сочувствующего населения. Первичная агентурная сеть, опора на местные кадры. Зачем ты на дело-то ее с собой потащил?

— Ни за чем. Иррациональный ход. Privacy.

— Понятно. Coito ergo sum. А на день ее в Минске оставить нельзя было?

— Не смог.

— Почему?

— Да вот из-за того самого, что ты цитировал.

— В смысле?

— Без смысла. Просто не смог. Не мог я ее там оставить. Хотелось, чтоб все вместе было.

— Вместе? То есть общественное и личное рядом. Как бы для пользы дела. — Веселясь, Вадик с живым любопытством повернулся к Сергею. — Так ты ее чего там, прямо у ракеты отымел? Как в день борозды? В ритуальных целях, что ли?

— Да какие там ритуалы…

— Ну мало ли… Может, у вас, радиоэлектронщиков, обычай такой. Перед прозвонкой цепей. Да еще по весне…

— Да ладно тебе…

— Ладно, молчу. — Вадик быстро взглянул на Сергея. — Этих ребят она на тебя навела?

— Не совсем. Они к ней явились под видом кагэбэшников, выследили, что я с ней встречаюсь, ну и вынудили к сотрудничеству — она мне сегодня сама рассказывала. Даже аппаратуру дали — ну, радиомаячок, чтоб сигнал дала, если вдруг я ее с собой куда возьму.

— И она дала? В смысле — сигнал дала?

— Не дала. В смысле — сигнал не дала.

— Почему?

— Я ее перевербовал.

— За пять минут и без всяких фокусов?

— За пять минут… — Невольно усмехнувшись, Сергей покачал головой. — Плохо ж ты обо мне думаешь. Да нет, говорю, сама все рассказала и радиомаячок отдала, не включала она его.

— Так как же они?

Сергей крутанул головой.

— Так они ей точно такой же ПмПд-45, как у нас, выдали, их в Ижевске уже лет пятнадцать как клепают, и для России, и для Белоруссии, там набор частот и синхропосылок стандартный, по умолчанию всегда одна и та же шарашит, ну так они на мой сигнал и отреагировали, думали, что от нее.

— Оба-на. Нормально. Интеграция в действии. Впрочем, источник один и тот же — со старых складов. То-то, я смотрю, они эту подругу сразу не отпустили, видно, заметили, что ее маячок выключен был.

— А где она?

— Да здесь же, только в другом крыле.

Внезапно получив ответ на тот вопрос, который боялся задать, Сергей, секунду помедлив, искоса бросил взгляд на Вадика.

— Вадим.

— Что?

— Девчонку надо вытащить.

Предвидя просьбу, Вадик, веселясь, взглянул на Сергея.

— Вытащить? Или вставить?

— Вытащить. Насчет вставить потом разберемся.

— Понятно. Вытаскивать буду я, а вставлять будешь ты. Вот оно, разделение труда. А она сама-то не против будет?

— Насчет чего — вытащить или вставить?

— Насчет вставить понимаю, что не против, а вот насчет вытащить — так-то ее подержат и отпустят, кому она нужна, а если силовая акция, последствия же возможны. Ты ее в нейтральном порту высаживать собираешься или в Москву потащишь?

— В Москву.

— А родственников ее не жалко? А если тут на них давление окажут?

— Не окажут. У нее отец в Сибири на заработках, а мать на Украине.

— Чистый след… Ну смотри, тебе решать, проблемы-то нету, вот они, ключи. Ладно, решили вопрос. Короче — выездное заседание комитета по спасению Отечества на коммерческой основе объявляю открытым. Слушай установку на игру. Сейчас выходим из этой морозилки, тихо, перебежками по коридору, в левое крыло, там сбиваем кандалы с твоей Леноры, потом по лестнице наверх на первый этаж, там типа склада для разгрузки транспорта, замок на воротах я уже устранил, через них на задний двор, оттуда в кусты и аккуратненько вдоль забора к гаражу. Аккурат полпериметра между кустами и забором, дискомфорт гарантирую, но протиснуться можно. Как в гараж зайти, покажу, а там каждый по своей специальности. Ты при одном фонарике свои процедуры доделать сможешь?

— Смогу, только угол подсветки надо менять, подержать надо.

— Вот твоя подруга и подержит, на то она и подруга, чтоб подержать — в смысле фонарь, ассистенткой будет, скальпель, тампон и все такое. А я пока транспорт подготовлю, «газель» без ключей, надо будет посмотреть, чем реле стартера замкнуть, лучше, конечно, без шума уйти, короткими перебежками до своей машины, но если какой шум, то на их же транспорте удирать придется, как в кино, бампером ворота разбивать. Ладно, не будем о грустном. Теперь — операция «Чистые руки». На, держи. — Заведя руку за спину, Вадик протянул Сергею пистолет.

— У этого гвардейца отобрал, оставлять ему не стоит. Сунь его куда-нибудь, лучше вон в куртку, в карман.

— В карман не влезет.

— Тогда в руке держи. Так, теперь ключи, фонарик. Дзержинского недопоняли — что значит, у чекиста чистые руки — значит, ничего постороннего в руках не должно быть. Руки — орудие оперативного воздействия, они должны чистыми быть, это для силовика-затейника первое дело. Мало ли какая кодла нам по пути встретится.

— Так что ж ты пистолет тогда…

— И правильно сделал. Оружие развращает. Тот, у кого оружие, надеется на оружие, а надеяться надо на самого себя.

— У тебя что, двадцатый дан?

— Не в данах дело, и не даны красят человека.

— А что?

Вадик весело покосился на Сергея.

— Помнишь историю про ниндзя — про того, последнего, который в секретном замке затеял бой с тенью, и она его зарезала?

— Помню, читал что-то. Так ты что — ниндзя?

— Я не ниндзя. Я — тень. Ладно, все, уходим. Камеру запирать не будем. Мало ли когда эти мукомолы сюда наведаются, а то следующая экспедиция тут один скелет истлевший найдет, незачем фольклор обогащать. Теперь так — что б на пути ни случилось, ты только смотришь. Я решаю вопросы, а ты ни при чем, тихо, спокойно стоишь в сторонке.

— Типа — прохожий?

— Угу. Пожарный инспектор.

— С пистолетом?

— И правильно. Чуть что не так — песок не засыпан, или противопожарный щит не на месте, сразу виновному — в лобешник, а то противопожарную охрану вконец запустили, никакой управы нет. Все, пошли.

Выйдя из камеры и слегка притворив дверь, они двинулись по тусклому коридору. Над головами тянулись трубы; беря начало между ними, в темноту падали желтые световые конусы зарешеченных лампочек. Враз оставленный наедине с самим собой, идя вслед за Вадиком, избегая думать о том, что уже через несколько минут он сможет снова увидеть ее, боясь заранее поверить в это, Сергей отслеживал расположение дверей и повороты коридора. Дойдя до площадки с грузовым лифтом и ведущей наверх лестницей, они поднялись и вновь опустились по сварным железным ступенькам над каким-то громоздким стальным агрегатом, коридор повернул направо; наблюдая изгиб труб под потолком и расположение дверей, он понял, что они вошли в крыло здания, симметричное тому, в котором он только что находился. Линия фонарей освещала путь; взглянув вперед, он понял, за какой из дверей она должна была находиться. Остановившись и взяв у него связку ключей, Вадик, перебрав ее, нашел ключ от его бывшей камеры; найдя другой, похожий на него, и отделив его, он вернул связку ему. Взяв ключи, Сергей двинулся к двери. Повторяя себе, что за дверью ее нет и быть не может, в то же время уже все понимая, торопясь и рвясь внутрь, он, с усилием вывернув ключ, откатил дверь. Увидев его, поправив соскочившую туфлю и вскочив с банкетки, она кинулась к нему. С сияющими глазами быстро поцеловав его, она, увидев вошедшего вслед Вадика, вынужденно отстранившись, с любопытством и достоинством, неотрывно держась за Сергея, вопросительно взглянула на Вадика. Видимо, впервые увидев ее вблизи, показавшись Сергею слегка смущенным, Вадик, церемонно подойдя, склонившись, поцеловал ей руку. Весело наблюдая за этим, вновь оглянувшись на Сергея, она хотела что-то спросить; опережая ее и так же не отпуская ее руку, Сергей повернулся в сторону Вадика.

— Вадим, мой коллега по работе. Прибыл разрешить возникшие проблемы.

Уже вернув себе прежний непринужденный вид и ухмылку, Вадик светским жестом полуобернулся к двери.

— Свобода — этажом выше.

Понятливо кивнув, быстро вернувшись и подхватив со скамейки свою сумку, она вновь присоединилась к ним; крепко схватив за руку Сергея, с быстрым любопытством и восхищением посмотрев на пистолет в его руке, она закинула ремешок сумки на плечо; вслед за ждавшим у двери Вадиком они вышли в коридор. Вновь дойдя до площадки с лифтом, они поднялись по лестнице этажом выше, в темном коридоре, пройдя между двумя рядами автопогрузчиков, они вышли на широкую бетонную площадку; осторожно оттолкнув плечом половину широких железных ворот и заглянув в просвет, Вадик сделал им знак рукой; вслед за ним перебежав бетонный двор, они нырнули в кусты. В тесном пространстве между бетонным забором и кустами сухие листья трещали под ногами; пригнувшись, следуя за Вадиком и придерживая ветки, чтобы они не хлестнули Наташу по лицу, он краем глаза видел в темноте тянувшееся параллельно забору здание. Небо было усыпано звездами, прораставшие из кустов фонари, расставленные вдоль забора через каждые полсотни метров, оказывались прямо над головой, золотистой паутиной скрадывая черное небо и звезды. Пространство между кустами и забором расширилось; выглянув из-за плеча остановившегося Вадика, Сергей увидел впереди одноэтажное кирпичное строение с плоской крышей. Сделав придерживающий жест рукой и взяв у Сергея фонарик, Вадик быстро склонился к нему.

— Фонариком от дверей просигналю — выдвигайтесь.

Летуче-быстро пробежав открытую площадку, он скрылся за углом здания. По пустому пространству прокатился ветер. Сидя на корточках у кромки кустов, не сговариваясь, повернувшись друг к другу, они поцеловались. Обращенная в сторону гаража, глядя поверх его плеча, она сжала его руку.

— Фонарик.

Быстро поднявшись и пробежав площадку, они протиснулись в приоткрытую щель ворот гаража.

Закрыв за ними ворота, Вадик, потянувшись, щелкнул выключателем; помещение наполнилось мутным светом боковых лампочек. «Газель» с приоткрытой боковой дверцей стояла у левой стены; уже видя сквозь нетонированное стекло остов головной части, Сергей, спешно подойдя к машине и до отказа откатив дверцу, присел на прорезиненный пол салона, быстро обозревая открывшееся содержимое. Лежавшая на куске мешковины боеголовка, полностью высвобожденная из стального корпуса, в длину занимала почти весь салон; ударами циркулярного резака, с помощью которого вскрывали корпус, внутренний кожух был грубо иссечен, срезанные тем же резаком направляющие арматуры торчали, как переломанные ребра, в местах крепления с корпусом; отверстие, сделанное им утром, было заметно и грубо расширено. Здесь лежала только головная часть с навигационным блоком и боезарядом; вся ходовая часть, отрезанная, вероятно осталась на месте падения или была увезена куда-то в другое место; идущие от головной части к двигателю и закрылкам муфты и кабели управления были варварски обрублены. Это был труп ракеты; обезображенные останки, лежавшие перед ним, уже ничем не напоминали серебристое чудо, которое он видел сегодня утром. У задней двери «газели» лежала сумка с его оборудованием; подтянув ее, расстегнув и убедившись, что анализатор на месте, он, взяв у подошедшего Вадика фонарик, прогнувшись, заглянул в отверстие в кожухе. Дополнительно вырезанный кусок кожуха открывал свободный доступ к интерфейсам управления; вскрыть кожух с этой стороны на поляне он не мог, потому что не мог в одиночку перевернуть ракету, теперь присоединиться к разъемам можно было лишь протянув руку; достав и запустив анализатор, он соединил его плоским кабелем с интерфейсом управления; запустив режим тестирования, ожидая, пока результаты появятся на встроенном дисплее, он повернулся к Вадику. Жестом попросив у него фонарик, Вадик быстро кивнул в сторону кожуха.

— Много тебе еще времени надо?

Уже видя на экране, что некоторые посылки не проходят, Сергей озабоченно дернул плечом. С любопытством взглянув на экран, то ли просто так, то ли действительно что-то понимая, ничего не сказав, Вадик, пружинисто поднявшись и открыв переднюю дверь, скользнул в водительскую кабину. Видя, как он там роется в бардачке, Сергей поменял режим тестирования. Экран замигал цифрами в красных прямоугольниках, допусковый контроль показывал нештатную работу основных модулей; уже понимая, что падение и удар вызвали сдвиг и механическое повреждение блоков, Сергей откинулся к стенке салона, восстанавливая в памяти блок-схему навигационного узла. Перевод в стендовый режим был нужен для того, чтобы дать системе команду на отключение: ракета становилась безопасной, и с ней можно было производить любые манипуляции, не боясь, что какое-либо электрическое или механическое воздействие спровоцирует подрыв. Со стороны тех, кто захватил его утром, безумием было наугад резать корпус, а затем везти боеголовку в машине по ухабистой дороге; начав движение сейчас, когда от удара многие цепи были разорваны и на системных шинах воцарилась вакханалия, он также мог бы с ненулевой вероятностью вызвать подрыв боезаряда. Что-то, однако, надо было делать. Вероятность подрыва можно было минимизировать, подавая определенные комбинации с анализатора, можно было попытаться перевести в пассивный режим все модули, заблокировав процессор и выставив нули на шине; обдумывая эту возможность, понимая, сколько времени это займет, он вытащил из кармана записную книжку, готовясь помечать поданные команды; впервые чувствуя себя в цейтноте, он невольно поднял глаза, мельком оглянувшись. Наташа сидела в кабине, что-то помогая делать Вадику; времени прошло не так уж много, желто-тусклые лампочки горели по периметру, сквозь щель под воротами их отсвет, возможно, был виден снаружи. Откладывая записную книжку чтобы перезапустить анализатор, он невольно ткнулся рукой в пистолет, который машинально положил на пол; подняв его, чтобы переложить на другое место, он на секунду задержал его перед глазами. Никогда не державший в руках никакого оружия, кроме автомата Калашникова, жестом, виденным в кинофильмах, он попробовал взвести курок; не сумев сделать это, поняв, что маленький рычажок слева в тыльной части является предохранителем, опустив его и снова взявшись за курок, он взвел его, отчего-то после этого почувствовав себя спокойнее. Отложив пистолет, он разграфил в записной книжке таблицу, куда должен был записывать показания анализатора; переключая режимы, он некоторое время заполнял ее, после этого показания надо было снимать с другого интерфейса и поточечно; поменяв шланг и объяснив присевшему рядом Вадику, с какого места на экране надо списывать показания, он, придвинувшись к отверстию в кожухе, держа в одной руке фонарик, а в другой тестовый щуп, стал по очереди прикасаться им к контактам разъема, ожидая, пока Вадик спишет с экрана данные. Закончив первый цикл процедуры, он обернулся к Вадику, чтобы подсказать, какой код на анализаторе набрать, чтобы переключить режим; увидев на индикаторе, что все правильно, он уже повернулся было назад к разъему, когда что-то произошло. Ворота гаража лязгнули, приоткрывшись и закрывшись снова; щелкнули выключатели, с быстрым шелестом ряды люминесцентных ламп под потолком зажглись, перебегая от одной стены к другой; помещение наполнилось ослепительно-ярким светом. Сергей обернулся. На пороге стоял высокий массивный человек в линялых джинсах и ветровке, в левой руке он держал фонарик; щурясь от яркого света, но уже проморгавшись и все видя, он недоуменно-настороженно оглядывал помещение. Присевший у анализатора Вадик, глядя на него, медленно встал с колен; видя его поднимающуюся фигуру, вошедший сделай было рефлекторное движение рукой за борт ветровки, но почти тут же, словно удивленный, замер с застрявшей на полпути рукой. В замешательстве, справившись с первым удивлением, он снова двинул было руку за пазуху и вновь остановил ее.

— Мастер?

Широко улыбаясь ему, Вадик, изображая радушие, склонил голову набок.

— Вовчик. Хорошо, что зашел. Как жена, как дети?

Секунду переводя взгляд с Вадика на включенный анализатор и тянувшиеся к боеголовке шланги, изменившись в лице, вошедший вновь медленно повернулся к Вадику. Глядя в глаза друг другу, словно мгновенно поняв что-то абсолютно ясное и тому и другому, секунду оба молчали. С понимающей улыбкой встретив обращенный на него взгляд вошедшего, Вадик, на секунду отведя глаза, вновь с неторопливым интересом поднял их.

— Просчитал ситуацию?

— Просчитал.

— Понятно.

Мгновение помедлив, он мельком бросил на него взгляд.

— Упрашивать тебя, я так понимаю, бесполезно?

— Хорошо, что ты это понимаешь, Мастер.

— Понимаю, что ж не понимать. Сразу такое облегчение… А ты думал, я тебе взятку предложу?

— Ты ж знаешь, это бесполезно.

— Знаю. Да хоть бы и полезно, у меня все равно ничего нет.

— Что, ФСБ так плохо платит? У нас говорят, вы там жируете.

— Фольклор. А впрочем, может, я и от жизни отстал, бог его знает, как сейчас платит ФСБ и кому.

— А ты разве… А, ну да, говорили, ты на вольные хлеба подался, у вас вроде это можно.

— Да и у вас можно, я гляжу…

— Не в таких масштабах.

— Ну, на тебя, я смотрю, масштабов хватило и на вашу команду тоже. Что-то мне лица кое-какие знакомыми показались. Кто у вас там — вроде Толик?

— Толик, и Витька Кабанов тоже.

— А кто-нибудь есть еще из наших бывших?

— Да нет, больше никого нету.

— Может, оно и к лучшему.

— Наверно.

— М-да… Ситуация.

— Ситуация неприятная.

— И как собираешься выходить?

— Выходить, вообще-то, собираешься ты.

— А ты собираешься воспрепятствовать?

— Я обязан, Мастер.

— Значит, положение безвыходное?

— Мастер, не надо. Я обязан. Не надо, Мастер. Ты же меня сам всему учил.

— Ну, вообще-то не всему. Хотя, вообще, учил, конечно… Но сейчас-то у тебя, я смотрю, другие учителя. И спонсоры даже появились. Что это ты, кстати, с самого начала так перенапрягаешься? Так деньги держат?

— Не надо так говорить. Ты ж знаешь, я не продаюсь.

— Знаю, потому и спрашиваю. Не деньги, конечно. Видно, думаешь, что государственную собственность спасаешь?

— А что, разве не так?

— И какую версию от спонсоров получили? Так, ради интереса.

— А ты не понимаешь?

— Хочу из первоисточника услышать.

— ПД ИТР.

— ПД ИТР… А родному КГБ, значит, такое святое дело не доверили?

— Родное КГБ против союзников не работает.

— А вы работаете?

— Мне жаль, что ты оказался в это замешан, Мастер.

— Во что «в это»? Вероломное похищение уникального произведения, выкованного честными руками белорусских рабочих?

— Не понимаю, почему ты над этим смеешься.

— Я смеюсь? Да я за всю жизнь таким серьезным не был. Какие смешки в реконструктивный период. Я ж тут тоже не в фольклорной экспедиции — государственную собственность спасаю.

— Чью собственность?

— Государственную. — По-дворовому грубо Вадик быстро подался к Вовчику.

— Это русская ракета, Вова. Ты что, до сих пор не понял?

В замешательстве вошедший секунду смотрел на Вадика. Саркастически наблюдая за ним, Вадик кивнул.

— Чувствую, при оглашении вводной на данный факт упора не делалось.

— Русская?

— Ну да. Что ты думаешь, у нас уже ракет не осталось?

— И что же она здесь делает?

— Да, по-моему, ей тоже здесь делать нечего, потому и я здесь. Аварийный испытательный пуск, ракеты, видишь, тоже ошибаются.

— Испытательный пуск? В западном направлении?

— Так в том-то и аварийность. Был бы в восточном, разговора бы не было.

— Ошибка… И что же ваше ФСБ этим не занимается?

— Наше ФСБ против союзников не работает.

Чувствуя, что инициатива у него, чуть напряженней, чем обычно, Вадик приковывающе ткнул пальцем в сторону Вовчика.

— Анализируй, Вова, анализируй. Вспомни четко, кто что тебе говорил, как задачу ставил, проверяй на внутреннюю непротиворечивость, анализируй быстро, другие анализировать не будут. Сравни все, что слышал от них, что слышал от меня, принцип максимума правдоподобия, Вова. И думай, кому выгодно. Белоруссии русская ракета не нужна, вспомни про Р-300, ты с твоими дружками запросто можете на ЦРУ сработать, не соверши ошибку, думай, что делать.

Отчаянно-мучительно Вовчик взглянул на Вадика.

— Я не могу тебя выпустить, Мастер.

— Это тебе что, анализ подсказал?

— Я не могу. Даже если все так, как ты говоришь, я не могу один это решить. Есть еще ребята, это только они могут решить. Ты должен им сказать.

— Это чево, речь толкнуть, что ли? Товарищи революционные матросы? Поверните штыки пролетарского гнева против нанимателей из ЦРУ? Митинг устроить, что ли?

— Я ничего другого не могу для тебя сделать, Мастер.

— Я тебя часто обманывал, Вова?

— Ты меня не обманывал.

— А сейчас, значит, обманываю?

— Не выкручивай мне руки, Мастер.

— Руки? Это уже айкидо какое-то. Это ты чего-то мимо, Вова, я айкидо не практикую, это тебе к Славику. Он-то, небось, тоже с вами?

— Нет.

— Послушай, Вова, соберись, если мозговой штурм захлебнулся, напряги чутье, я же по глазам вижу, что ты уже все понял. Ты же не дурак, Вова, ты ж уже наверняка знаешь, как правильно все сделать, разберись, что мешает, сделай еще один заход на цель, Вова.

— Ты напрасно меня уговариваешь, Мастер.

— Ты думаешь?

— У нас теперь разные хозяева.

— Это точно, но учти — ты своих не знаешь.

— Мы с тобой зря теряем время.

— Ты точно в этом уверен?

— Я тебе уже все сказал, Мастер.

— М-да. Жаль, что так получилось.

— Мне тоже жаль.

С сожалением пожав плечами, Вадик философски взглянул на Вовчика.

— Ну что ж, если анализ не помогает, придется действовать методом синтеза.

— Не надо, Мастер. Не доводи до этого.

— Не бери в голову, Вовчик.

Непринужденно, все так же улыбаясь, Вадик вразвалочку сделал пару шагов к Вовчику. Отступив на шаг, каким-то неуловимым для глаза движением сделав так, что в руке у него оказался пистолет, тот резко вскинул его, держа на прицеле Вадика.

— Стой на месте. Не делай этого, Мастер.

Автоматически дернувшись рукой к пистолету, лежавшему на полу «газели», Сергей выбрался из машины. Почти в ту же секунду он увидел, как Вадик, каким-то странным вихляющим движением уйдя влево, одновременно вновь приблизился к Вовчику, ствол Вовчика дернулся за ним; словно танцуя, Вадик ушел вправо; догоняя его, ствол рыскнул за ним снова. Понимая, что выстрел вот-вот раздастся, пытаясь упредить его, Сергей, вскинув пистолет, нажал спусковой крючок. Пистолет с громким хлопком грубо содрогнулся в его руке, гильза ударила о борт «газели». Остановленный в своем движении, Вадик надсадно-стремительно полуобернулся к нему.

— Зачем?!

Со стороны двери раздался встречный хлопок, почти тут же фигура Вовчика стала оседать, Вадик пошатнулся; видя это боковым зрением, судорожно торопясь помешать и упредить следующие выстрелы, Сергей несколько раз с силой нажал спусковой крючок, целясь в уже сидящую фигуру Вовчика; последние два раза нажав впустую и поняв, что патронов больше нет, он, опустив пистолет, обернулся к Вадику. Увидев, что тот лежит на спине, еще ничего не понимая, он опустился на колено рядом с ним. Голова Вадика была повернута набок, в белках глаз отражались огни ламп под потолком, кожа лица казалась какой-то противоестественно неподвижной, это был он и не он, маленькое черное отверстие, пробитое в левом виске, казалось какой-то ерундой, недоразумением, неспособным вызвать эту казавшуюся дикой неподвижность; тронув Вадика за лицо, потормошив плечо, он ощутил мертвый отклик чего-то тяжело-студенистого, что уже никак не отвечало ему. Не зная, что ему делать, машинально поднявшись, он зачем-то подошел к Вовчику. Приваленный спиной к воротам гаража, уронив голову на грудь, тот сидел с согнутыми ногами, так что колени торчали чуть ли не у самых плеч, джинсовая ткань туго натянулась на коленях; увидев его тяжелые ботинки, он понял, что грубые подошвы не позволили ногам разъехаться по иолу. Обмякнув, с головой, упавшей на грудь, он сидел, словно пьяно уснув, никаких ран не было видно, пол под ним был мокрым, красные дорожки вытекали из-под него, словно он описался кровью. Кровь блестела на шершавом полу, две струйки уже остановились, третья, толчками набухая, еще чуть заметно ползла по бетону. Дернувшись обратно к Вадику, словно он что-то еще мог сделать для него, и тут же поняв, что идти незачем, он остановился на полпути посреди гаража между двумя телами, пытаясь что-то понять. Только что оба они разговаривали, сейчас их подменили чем-то другим, то, что было, куда-то исчезло. Неподвижные, похожие на два больших куска подогретого холодца, обернутые в тряпки, они лежали по обе стороны от него, словно все, что сейчас случилось, происходило в какой-то другой жизни и не с ними, они были, и их не было. Услышав какой-то новый посторонний звук снаружи, словно откуда-то издалека, он повернулся к воротам; растаскиваемый в разные стороны необходимостью бежать и ощущением того, что он еще может что-то сделать, он шагнул было к воротам и снова остановился; обернувшись, он увидел в кабине Наташу; вид ее, перевесив, бросил его к машине. Схватив лежавший у открытого капота гаечный ключ, он закоротил им клеммы втягивающего реле и стартера; двигатель, взвизгнув, заработал; захлопнув крышку капота, он, подбежав к воротам, откатил сначала одну половину, затем другую, тело Вовчика съехало на асфальт, от темневшего в отдалении здания к гаражу уже бежало несколько человек; вернувшись и спешно задвинув боковую дверцу, он, снова запрыгнув в кабину, стронул машину с места; освещенный аквариумный куб подался назад, тьма приблизилась. Асфальтовая дорожка уходила вправо; взглянув назад, он увидел лежавшие на полу тела; проламываясь через внутреннее неустройство, отрывая себя от них, он выжал газ. Справа и слева в темноте понеслись деревья, дорога вывела на открытое пространство, впереди при свете фонарей замаячили забор, железные ворота и деревянная будка со светящимися окошечками. Подъезжая к воротам, он похлопал рукой по сиденью, пытаясь нащупать пистолет, машинально брошенный туда, когда он садился за руль, пистолета не было; уловив его движение, Наташа, ничего не говоря, быстро подобрала пистолет с пола и подала ему; быстро взяв пистолет, который, хоть и разряженный, мог пригодиться, чтобы пригрозить охраннику, он, затормозив, выскочил из машины. Ворота были закрыты на длинный металлический засов; оттащив его, левой рукой надавливая на раскатывающиеся створки, в правой приподнято он держал пистолет, неотрывно оглядываясь в сторону будки; в освещенном окошке мелькнула тень, но никто не вышел; не отрывая глаз от дверей будки; он, вернувшись, вновь запрыгнул в кабину, мотор натужно взревел, машина, разгоняясь, дернула с места, ворота остались позади. Дорога уходила во тьму, при свете фар видя путь, он, приглядевшись, увидел впереди огни деревеньки, далее чернела стена леса с едва различимым просветом посередине. Машину трахнуло в колдобине, бедро Наташи притиснулось к нему; словно получив заряд от нее, телесно ощутив ее присутствие, он, не боясь, прибавил скорость; дорога чуть повернула, деревня осталась справа, стена деревьев стремительно наплывала на них и впустила в себя, дорога потянулась через лес. Гоня машину на предельной скорости, чтобы с гарантией оторваться от возможного преследования, он едва не промахнул шедшее поперечно широкое шоссе; затормозив в последнюю секунду, не зная, в какую сторону поворачивать на Минск, налево или направо, он огляделся в поисках указателя, — указателя не было; сквозь шум двигателя прорезался гудок электровоза; открыв дверь и высунувшись, чтобы лучше понять, откуда доносится шум поезда, он прислушался. Грохотало где-то впереди, значит, поворачивать надо было направо; вырулив на шоссе, он выжал газ снова. Отделаться от боеголовки надо было как можно быстрее; увидев дорожку, уходящую вправо, он свернул туда; остановив машину у какого-то полуразрушенного домика, он, открыв салон, подтащил сумку; открыв мини-кейс с ножовками, он тут же механически закрыл его — ножовок в кейсе не было, единственная часть его снаряжения, представлявшая хоть какую-то ценность в повседневном обиходе, была взята кем-то, без стеллитовых ножовок он не мог перепилить погнутые стержни и вытащить блок, это значило, что боеголовку надо было увозить полностью. Вновь кинувшись за руль, с трудом крутанувшись, он вернул машину на дорогу. Вибрация и скорость притупляли ощущения только что случившегося; понимая, что пока они гонят, ему легче будет отрешиться и все обдумать, стараясь соображать так же быстро, как неслась машина, он прикидывал, что ему сейчас нужно было делать. Ракета тряслась у них за спиной в салоне, первая фаза задания была выполнена, теоретически теперь он мог гнать машину до самой Москвы, раздавая взятки гаишникам; но те, кто захватил его сегодня, наверняка имели связи в органах, а значит, возможность перехвата машины на первом же милицейском посту; машину следовало бросать, едва доехав до Минска, и выбираться другим способом; самолет не подходил, как и любой вид транспорта, требующий регистрации, оставалось ехать поездом, причем не покупая билетов по паспорту, а нелегально, дав взятку проводнику. Головная часть ракеты без металлического корпуса тянула килограмм на семьдесят, это значило, что он вполне мог дотащить ее до поезда, отдав свою сумку Наташе; если бы боеголовка была хоть как-то упакована, можно было бы гнать машину до вокзала немедленно, но в таком виде, в котором она была сейчас, ее нельзя было показывать никому, следовало где-то остановиться и упаковать ее, чтобы она хоть как-то могла сойти за ручную кладь. Лучше всего было бы сделать это у Наташи, но к ней ехать было нельзя; дойдя до этого пункта, он понял, что ехать придется, если дома у нее остались какие-то документы; словно почувствовав, что он думает о ней, она шевельнулась. Инстинктивно тронув ее коленом, он на секунду повернулся к ней.

— Тебе из дома ничего забирать не надо?

— Нет.

— Документы, паспорт — все при тебе?

— В сумке.

Благодарно кивнув ей, чувствуя, что ему помогает ее голос, желая видеть ее, но вынужденный все время смотреть на дорогу, он ищуще придвинул колено к ее колену; поняв его, она, не отрывая своего колена от его, быстро придвинулась к нему, сквозь одежду к нему пробилось ее тепло. Машину трясло на неровной дороге; боковым зрением он увидел, как Наташа, словно сама подумав о чем-то, повернулась к нему.

— Мы в Москву поедем?

— Да.

— Прямо в машине?

— Нет, поездом. Только надо где-то перекантоваться, чтоб замаскироваться, чтобы замаскировать эту штуку хотя бы под рулон из ковров.

— А у меня нельзя?

— Нельзя, они знают твой адрес. У тебя какие-нибудь подруги в городе есть?

— Может, у Патрикеевой?

— А на работе знают, что она твоя подруга?

— Нет.

— Какие-нибудь старые простыни или ковер старый, ненужный у них найдутся?

— Наверно.

— Хорошо.

Возникнув из тьмы и засветив фарами, мимо них с шумом пронесся бензовоз. Почувствовав между своим бедром и ее что-то жесткое, поняв, что это пистолет, который он бросил на сиденье, когда снова садился в машину, он, нащупав рукоятку, не глядя, протянул его ей.

— Вытри чем-нибудь, чтоб отпечатков не было, и в окно выброси.

Вырулив машину к обочине, так что стена деревьев неслась совсем близко, он подождал, пока она опустила стекло и выбросила пистолет, затем вернул машину на середину дороги. Вновь придвинувшись к нему бедром, как и раньше, она оперлась левой рукой на приборную панель, чтобы не слишком наваливаться на него; чувствуя поддержку от ее тела, он, почти не волнуясь, бездумно-уверенно увел машину в сторону от внезапно возникшей перед ними, пошедшей на обгон иномарки из встречного ряда. Светящиеся дорожные знаки проносились мимо, несколько раз подряд от шоссе мгновенно разошлись в стороны боковые асфальтовые пути, лес внезапно оборвался, по обе стороны от них потянулись отдаленные огни, движение пространства вокруг них как будто замедлилось. Как во сне, без мыслей и чувств держа руль, он следил за отвлекающе медленным движением огней справа и слева; машин стало больше; сбросив скорость, окруженный ими, он попытался подумать о чем-то и не смог, какое-то отрешенное бездумье овладело им; в общем потоке машин, в россыпи огней подступивших к дороге построек они плыли по шоссе, как по течению, дорога стала более ровной; расслабившись, она опустила руку, которой раньше опиралась на приборную доску, ему на колено. Отрешенно, мимо сменявших друг друга полей и домиков, среди огней, то подступавших к дороге, то отступавших от нее, они проехали несколько десятков километров. Местность вокруг изменилась, вдоль дороги потянулись двух-трехэтажные дома, сменявшиеся пустырями; огни домов показались ему более яркими, пустыри более черными; чувствуя, что начинает ярче воспринимать окружающее, ощущая пустоту и беспокойство от этого, как на пути домой от зубного врача, где вырвали зуб, чувствуя, как отходит заморозка, он, стараясь заполнить пустоту, повернулся к ней.

— Эта Патрикеева одна живет?

— Нет, с мамой.

— А занимается чем?

— Ничем. Работу ищет. — Словно обрадовавшись, она с готовностью повернулась к нему. — Она это так называет. На самом деле просто сидит ничего не делает.

— Это как?

— Так. Неделю назад к ней зашла, она на диване сидит, эпилятором себе волоски на ногах удаляет. С часу дня, говорит, как встала, начала, до шести на одной ноге их все кое-как удалила, потом за другую принялась. Я как увидела, мне чуть плохо не стало, Патрикеева, говорю, убери в ж… свой эпилятор, меня сейчас вырвет, надо же так над собой изгаляться, я б скорее сдохла, чем такое вытерпела, а у самой рядом газеты эти бесплатные с объявлениями насчет работы. Она их читает, вопросительные знаки на полях ставит и никуда не звонит.

— А почему?

— Не знаю, что-то ей там не подходит, ищет чего-то. А пока что ее мама, которой на пенсию скоро, на свою зарплату содержит.

— А по профессии она кто?

— Художник. Институт живописи закончила. Только никогда художником не работала, так только, тусовалась, сначала в художественном салоне работала, потом в другом салоне, антиквариата, сейчас опять работу ищет. Я к ней, когда она в салоне работала, заходила, там клевые разные штуки продавали, мечи всякие средневековые, арбалеты, только там хозяйка салона — лесбиянка, и помощницы у нее такие же, на меня смотрели как на врага народа, типа, Патрикееву ревновали, может, думали, что я ее у них отбить хочу.

— А Патрикеева что, лесбиянка?

— Нет, просто у нее еще в институте история была, ее преподавательница одна соблазнила, еще на первом курсе, ну и с тех пор тянется все это.

— Как соблазнила?

— Ну так, соблазнила, у всех первым мужчина бывает, а у Патрикеевой женщина.

— Красивая?

— Ты б видел, не спрашивал. Огромные груди, в два раза больше, чем у меня, плечи широкие, и ведет себя как мужчина. Она сама сейчас не работает, так Патрикеева из тех денег, что ей мама дает, еще ей большую часть отдает, а та ей изменяет все время, все это уже сколько лет длится. Но она не лесбиянка, у нее еще в институте мужиков выше крыши было. И ни одного нормального, все или сумасшедшие, или вообще не поймешь какие, или просто подонки какие-то. И из-за всех у нее крыша съезжает, мы с ней ездили в позапрошлом году в Крым отдыхать, у нее как раз перед этим очередная шиза случилась, я там не знала, куда от нее деваться, все ходила за мной, нудила, плакала, хочу Василия Петровича.

— Это кто?

— Это се тогдашний мужчина, он шизофреник, два раза в психбольнице лежал из-за попытки самоубийства, они как раз перед этим там из-за чего-то расстались. Патрикеева сама себе вены резала, у нее все запястья в шрамах, она на локтях платок носит. И вены несколько раз резала, и таблетками травилась.

— И не умерла?

— Она не для того резала, чтоб умереть.

— А для чего?

— Не знаю, я этого не понимаю, но не для того, чтобы умереть, это точно. Для того чтобы умереть, так не режут. Она сначала режет, а потом в «Скорую» звонит. И таблетки глотает, когда мама в соседней комнате.

— В общем, чувствую, она твоя лучшая подруга.

— На самом деле так и есть, я Патрикееву люблю, она, когда на нее шиза не находит, нормальная бывает, мы еще со школьных лет дружим, я на самом деле ни с кем так, как с ней, не могу разговаривать. Ты ее еще увидишь, поймешь, она классная.

Пересекая поперечный путь, они промчались по эстакаде. Шоссе пошло под уклон, сверху им открылся вид на плывущие по шоссе во тьме машины и россыпь огней впереди, чернота бежала по обе стороны дороги, наклон незаметно выровнялся, сквозь огни сгустившихся вокруг шоссе домов они въехали в город. Машинально считав на домах название улицы, чувствуя, что должен занять себя определением пути, по которому нужно ехать, затянутый дорогой, он кивнул ей.

— Посмотри, там в бардачке карта должна быть. Разберемся, куда ехать.

Открыв бардачок, найдя справочник и пролистав его, она указала ему поворот; бесконечные дома тянулись мимо; проехав чередой улиц и выбравшись на проспект, они свернули снова; глядя в справочник и осматриваясь по сторонам, она несколько раз подсказала ему, куда поворачивать; оставив позади несколько микрорайонов, они выбрались на знакомую улицу. Светясь витринами в первых этажах, мимо тянулись массивно-длинные дома старой постройки; увидев очередной магазин, она оглянулась.

— Надо бы чего-нибудь купить, если мы в гости идем.

Остановив машину, спрыгнув на асфальт, он пошел к магазину, повторяя в уме названный ей список продуктов; темнота была теплой, сквозь прозрачную витрину ему были видны прилавок и ярко освещенное пустое пространство магазина. Иллюзия обычной жизни охватила его — вот он, как все, идет по улице, покупает в магазине продукты, собирается идти в гости; стараясь не думать об этом, он открыл стеклянную дверь и подошел к прилавку; заплатив и получив пакет с едой и бутылками, он вернулся к машине. Проехав еще несколько домов и свернув под указанную ей арку, они въехали в чернеющий за ней внутренний двор; остановившись у очередного подъезда с козырьком, переключив рычаг скоростей на ноль, он заглушил мотор. Двор был погружен во тьму, фонарей не было, в глубине двора чернели силуэты беседок и трансформаторной будки; при свете уходящих вверх шахматных окошек он заглянул в салон: боеголовка была на месте, подключенный к ней анализатор от тряски опрокинулся панелью вниз. Отсоединив и спрятав в сумку прибор, он поставил сумку на асфальт; подтянув к себе на куске мешковины боеголовку, он кое-как обернул ее; достав из сумки проволоку, с трудом приподнимая обернутую конструкцию, он в двух местах обмотал ее; собравшись с силами и потянув на себя, он приподнял и вытащил ее из машины, на последнем мускульном усилии ему удалось плавно опустить ее на землю. Найдя в «газели» какие-то тряпки, во много слоев обернув ими обе проволочные петли, он, взявшись за них, стараясь приноровиться, приподнял боеголовку; сквозь тряпки проволока резала пальцы, но пару шагов вытерпеть было можно; во много приемов дотащив конструктив до двери, а затем до лифта, он опустил его, дожидаясь, пока Наташа нажмет кнопку. Вновь взявшись за петли, поставив боеголовку вертикально и прислонив к стене, он, стараясь делать все максимально плавно, перекантовал ее в лифт; Наташа с сумкой втиснулась следом, нажав кнопку этажа; двери захлопнулись. На верхнем, седьмом этаже он дотащил боеголовку до дверей квартиры, Наташа нажала звонок. Спустя минуту дверь открылась, в проеме показалась высокая девушка в халате, с распущенными черными волосами; как будто не удивившись, бросив быстрый, все замечающий взгляд, она посторонилась, пропуская их в коридор; под вешалкой Наташа опустила сумку; с трудом продвинувшись вслед за ней, он прислонил к стене боеголовку. С тем же выражением какой-то всепонимающей апатии глядя на них, дождавшись, пока они разместили свои вещи, девушка, указывая им путь, прошла в комнату; проходя, она мельком оглянулась на Наташу.

— Я тебе на работу звонила, мне сказали, что ты в отгуле.

Идя следом, Наташа быстро обернулась в сторону коридора.

— Мы тут зашли, купили кое-что.

— Это вы правильно, а то ничего нет.

Сев в кресло, бросив ногу на ногу и запахнув халат, девушка взяла в руки пилочку для ногтей.

— Я сегодня собиралась выйти, но так и не вышла. Коты уже хвостами вертят, на меня шипят, сухой «Вискас» есть отказываются.

— У нас буженина есть запеченная, они буженину будут?

Рассеянно подтачивая пилочкой ногти, она пожала плечами:

— Будут, наверно.

Словно приходя в себя в знакомой обстановке, Наташа с быстрой улыбкой повернулась к ней.

— Может, им водки налить, у нас водка есть.

— Не надо. Прошлый раз Тимоха горлышко от бутылки коньяка облизал, весь вечер по квартире скакал как бешеный, Матвея пытался изнасиловать.

— Изнасиловал?

— Мокрым полотенцем в чувство привела, оттащила. Мне в доме котов-извращенцев не надо, мне их и так в жизни хватает.

На секунду оторвав взгляд от ногтей, она слегка иронически взглянула на Наташу.

— Может, ты мне все-таки представишь своего мужчину?

На миг потупив глаза, словно чувствуя что-то смешное или пикантное в ситуации, Наташа быстро скользнула взглядом от нее к нему.

— Сергей, Оля.

Светски небрежно, словно врожденной воспитанностью пробиваясь сквозь вялость, девушка повернулась к нему.

— Вы меня извините, у меня не убрано, но вы не обращайте внимания, просто полоса такая, готовлюсь к ремонту, так что ни до чего руки не доходят.

Весело блеснув глазами, Наташа бросила быстрый взгляд на нее.

— Ты к нему уже три года готовишься.

— Лидина… это вообще нормально, ворвалась ко мне на ночь глядя, зачем-то еще наезжает…

Пожав плечом, словно извиняясь, девушка обратилась к нему.

— Вы не обращайте внимания, мы с Лидиной уже много лет друг друга знаем, на нее иногда находит, она не всегда такая.

Смеясь глазами, Наташа быстро опустила взгляд.

— Он знает.

— Вы из Москвы?

— Да. Мы, собственно, сейчас туда и направляемся.

— Вдвоем?

— Да.

Быстро переглянувшись с Наташей, девушка, словно изучая, рассматривала его.

— Мы к вам ненадолго, сейчас прямо на вокзал.

— Что, прямо с билетами?

— Нет, но купим.

— Тогда хорошо. Потому что на ночной поезд вы уже опоздали.

— Это точно?

— Да, он в двенадцать ноль четыре.

— А следующий когда?

— По-моему, в девять утра.

На секунду словно засомневавшись, не спеша встав, она достала книжечку с расписанием.

— Да, в девять пятнадцать. Я, когда в Москву ездила, всегда этим ночным уезжала, но, бываю, тоже опаздывала, приходилось на утренний менять, так что можете не торопиться.

— А с билетами проблем нет?

— Никаких.

Машинально соображая, он секунду смотрел на нее:

— У меня к вам просьба. У вас есть ковер?

— Ковер?

— Да, какой-нибудь ненужный. Аппаратуру надо вывезти, не во что завернуть, я найду способ его вам вернуть, могу даже купить.

— Купить ковер?

Быстро повернувшись к ней, Наташа весело блеснула глазами.

— Продавай, Патрикеева, другого такого случая не будет.

Бесстрастно слушая ее, девушка с улыбкой опустила глаза.

— Не надо его покупать. Вам большой ковер нужен?

— Метра два в длину.

— Если только сам его из кладовки достанете. Там столько барахла старого напихано, я уже туда дверь боюсь открывать.

— Я открою.

Оттащив перекошенную дверь кладовки, протиснувшись между набитым чем-то ободранным ящиком из-под телевизора и стоймя втиснутым старым велосипедом, он вытащил переломленный вдвое рулон с ковром; бросив на него взгляд, девушка скрылась в комнате; раскатав на полу ковер, он опустил на него боеголовку; тщательно придерживая ее, с усилием проворачивая, он в несколько оборотов прокатил ее по коридору, обматывая ковром. Снова заглянув в кладовку, он нашел там моток шпагата; замотав им в нескольких местах рулон, он взглянул на него сбоку: сквозь образовавшиеся отверстия с обоих боков открывался вид на боеголовку. Вытащив из кладовки несколько старых половиков, он, найдя на кухне ножницы, нарезал из половиков лепт; смотав их в две пробки, он туго вбил их в боковины рулона. Боеголовка была закупорена, при взгляде сбоку инородное тело внутри рулона не бросалось в глаза; откатив рулон обратно к стене, он зашел в комнату.

Свет в комнате был притушен, Наташа и девушка по обе стороны от журнального столика с водкой и едой, заговорщицки наклонившись друг к другу, кажется о чем-то разговаривали; обернувшись при звуке открывающейся двери, обе, улыбаясь, посмотрели на него; подойдя, он подсел к столу. Загадочно улыбаясь, рассматривая его так, словно видела в первый раз, девушка налила ему в стопку водки.

— Упаковали вашу аппаратуру?

— Да, спасибо.

Кивнув, с улыбкой глядя на него, она откинулась к спинке кресла.

— Слава богу, хоть куда-то этот ковер пристроили, а то мама все переживала: и отдать некому, и выбросить жалко.

Держа стопку в руке, Наташа быстро бросила взгляд на нее:

— Елена Георгиевна сейчас в командировке?

— Да, в Могилеве.

Словно услышав то, что и ждала услышать, она быстро повернулась к нему.

— Я сколько себя помню, Елена Георгиевна все в командировки ездит, у Ольги мама — героическая женщина, я ее больше всех на свете уважаю.

Она повернулась к девушке снова.

— Не понимаю, как ты ее до сих пор отпускаешь.

Не глядя на нее, с какой-то странной улыбкой опуская глаза, девушка покачала головой.

— Это уже не обсуждается. Уже все сказано, и все бесполезно.

Секунду задержавшись взглядом на своих ногтях, она неожиданно взглянула на него.

— Вы с нами будете пить?

Мгновение глядя на нее, сидевшую, склонившись набок в кресле, видя какое-то изменение в ней, видя, что глаза ее, раньше потухшие, теперь поблескивали каким-то загадочным, затаенным светом, чувствуя какое-то странное взаимопонимание с этой девушкой, он взял в руку стопку.

— Давайте за вашу маму выпьем.

Чокнувшись с ним, она спокойно-признательно опустила глаза.

— Спасибо.

Машинально выпив, поставив стопку на стол, чувствуя какой-то непонятный интерес к ней, он открыто подался к ней.

— А вы художница?

— Да, художник-график по диплому.

— А сейчас почему не рисуете?

С рассеянной улыбкой, словно старший младшему объясняя то, что вряд ли будет понято, она пожала плечами.

— Видите ли, это хорошо в определенном возрасте, когда это все само по себе происходит, а когда что-то изменилось, когда все это проходит, то это уже не может быть профессией, лучше даже не пробовать. — С какой-то загадочной улыбкой она изучающее взглянула на него. — Любите живопись?

— Да. Вообще я люблю музыку, визуальные искусства не очень, кино, например, не люблю, а живопись люблю.

Предвидяще улыбаясь, она бросила взгляд на него.

— Наверно — реалистическую?

— Не очень. Я люблю классицизм. Давида, Караваджо.

— Караваджо — не классицизм.

— Ну, он предтеча.

С улыбкой, словно что-то вспоминая, она кивнула.

— Ну да. Они все у него учились.

С доверием, ищуще он подвинулся к ней.

— Мне нравится живопись фэнтези, особенно готическая. Знаете, есть такой Луис Ройо. Сейчас его несколько альбомов издано.

На секунду опустив глаза, она улыбнулась.

— Знаю. Но это не живопись. Скорее прикладное искусство.

Признающе он взглянул на нее.

— На меня это очень действует.

— Просто есть художники, а есть рисовальщики. У нас почему-то много художников, но мало хороших рисовальщиков. А в Европе наоборот. Луис Ройо — рисовальщик.

— А кто художники — Кандинский с Малевичем?

— Кандинский с Малевичем не художники.

— А кто?

— Дизайнеры. Просто в их времена не престижно было быть дизайнерами, вот они и ударились со своими амбициями в станковую живопись.

Прищурившись, она почти мечтательно улыбнулась.

— Из Кандинского отличный художник по тканям бы получился.

— А из Малевича?

— По обоям. У него картина такая есть — «Красная кавалерия», прямо просится на обои, куда-нибудь в детскую комнату.

С лучистой улыбкой слушавшая их Наташа порывисто повернулась к девушке.

— А покажи ему свои картины.

Не глядя на нее, девушка, улыбаясь, помотала головой.

— Не надо.

Бездумно он повернулся к ней.

— А вы Наташу когда-нибудь рисовали?

Полузакрыв глаза, словно гася пламя, девушка, улыбаясь, посмотрела в сторону.

— Я пробовала. Но мне не дали. Как-то этюд по обнаженке надо было сдавать в училище, я хотела Наташку голую в кресле нарисовать, как раз свет падал как надо, и тело — ни у кого, кроме Наташки, нет такого тела, но помешали эти две оторвы, Михеева с Глинской, Наташкины подруги. Ввалились ко мне с водкой и с тортом, увидели голую Наташку и возбудились настолько, что о живописи забыть можно было начисто. Вместо сеанса вышел какой-то кондитерский дебош с лесбийскими мотивами.

Сияя глазами. Наташа повернулась к нему.

— Они меня тортом голую до пояса обмазали, а потом втроем начали слизывать.

Быстро взглянув на нее, девушка с улыбкой покачала головой:

— Не надо, а то твой мужчина бог знает что о тебе подумает.

Торопясь возразить, он подался к ней.

— Я о Наташе хорошо думаю.

— И правильно.

Прикрыв глаза и улыбаясь, она убежденно покачала головой.

— О Наташе нельзя плохо думать, она ни на кого не похожа, других таких просто нет.

Сияюще слушая, Наташа кивнула ему на пустые стопки; поспешно потянувшись за бутылкой, он разлил водку. С лениво-изнеженным усилием отделившись от спинки кресла, девушка взяла стопку; чокнувшись, они выпили. С улыбкой откинувшись к спинке кресла, девушка закинула ногу на ногу, полы халата ее разошлись, открывая ноги; машинально он проследил за бежавшей вверх линией соединения бедер; заметив это, легким движением, словно делая что-то необязательное, она одернула полу халата; в беглом взгляде, брошенном на него, было выражение не смущения, а открытости, какого-то всепонимающего ожидания или любопытства; склонив голову, лучисто-весело Наташа смотрела на него с другой стороны, колени ее, отсвечивая под электрическим светом, белели вровень со столиком. Колени девушки, вновь поставившей ноги рядом, так же белели, открытые чуть разъехавшимся халатом, обе они улыбались; пьяняще приподнятый близостью их тел, светом коленей, зависнув в летящем ощущении открытости и покоя, секунду он словно плыл куда-то между ними. Вдруг ощутив толчок, высвобождающий его чувства, в каком-то неясном ему самому возбуждении, машинально не выпуская из пальцев стакан, он подался к девушке.

— Я хочу, чтоб у Наташки все было хорошо. Я хочу, чтобы у нее было все, чего бы она только ни захотела. Чтоб у нее было много платьев, украшений, чтоб у нее были новые туфли, красивые, много, чтоб их не нужно было разнашивать, я все для нее сделаю.

Невнимательно слушая его, с рассеянно-всевидящей улыбкой глядя мимо него, девушка убежденно покачала головой:

— Наташу надо одеть. Я не могу смотреть, в чем она ходит. Вы можете ходить, в чем вам хочется, я понимаю, вам все равно, вы выше этого, я это понимаю, я иногда сама такая бываю, но Наташку вы должны обеспечить.

Весело слушая, Наташа качнула головой.

— Мне еще найти надо.

— Все можно найти. Я тоже высокая, у меня тоже нога не самая маленькая, но все можно найти. Это вы обязаны сделать.

Торопясь ответить, он горячо кивнул.

— Я сделаю.

Увлеченно встрепенувшись, блестя глазами, Наташа придвинулась к девушке.

— Покажи то платье, которое ты купила.

Потупив глаза, тая улыбку, девушка покачала головой.

— Не надо.

— Ну покажи.

Блестя глазами, она быстро повернулась к нему.

— Ольга платье купила — это вообще, я никогда такого ни на ком не видела, я никогда не видела, чтобы кому-то так шло платье, я просто влюбилась в него, я в нее в этом платье влюбилась.

Нетерпеливо она вновь повернулась к девушке.

— Ну покажи.

Опустив глаза, с понимающей улыбкой, девушка, секунду помедлив, встала. Выйдя в другую комнату, она минуту провела там; вернувшись вскоре в темно-зеленом обтягивающем платье и коричневых туфлях на высоких каблуках, неожиданно выпрямленная, полная свободной пружинистой стати, на ходу откидывая назад черные волосы, она прошла через комнату; откинувшись к спинке кресла, со стопкой в руке, бросив ногу на ногу и вновь болтая туфлей, Наташа лучисто следила за ней. Подойдя к столику в углу, пружинисто покачиваясь на высоких ногах, приподнятая и подтянутая каблуками, она нажала какие-то клавиши переносного музыкального центра; автоматически обеспокоенный, как всегда, когда дело касалось музыки, он, встав, сзади подошел к ней. Стоя не оборачиваясь, зачем-то перебросив волосы вперед, так, что они падали на грудь, она перебирала компакт-диски; видя ее шею и белый полукруг спины в вырезе платья, почувствовав ее духи, какие-то другие, чем у Наташи, словно брошенный из одного царства в другое, он, приблизившись, заглянул через ее плечо, в руках ее были пиратские издания дисков Queen. С улыбкой глядя на них, поглощено не поворачиваясь к нему, она замедленно раскрыла один из них:

— Здесь музыка, которую можно слушать.

Машинально рассматривая обложки со знакомыми много лет картинками, он качнул головой.

— Лучше все-таки фирменные покупать.

Не слушая его, она легко помотала головой.

— Это не важно.

Нажав клавишу, она остановилась, вслушиваясь в нарастающее биение фортепиано, оборванное гитарным взвизгом и синтезаторными птицами; узнавающе услышав издевательское танго, пронизанное звуком гитары, она, повернувшись, оказалась почти вплотную к нему; невидяще бросив взгляд на него, она быстро повернулась в сторону сидевшей в кресле Наташи.

— Можно я потанцую с твоим мужчиной?

С загадочным блеском в глазах, словно что-то заранее понимая, Наташа мотнула головой. Закинув руки ему на плечи, всем телом придвинувшись к нему, словно без стеснения потребляя его, медленно танцуя, испытующе наблюдая за ним, словно что-то заранее чувствуя в нем, она темно-блестящими глазами заглянула ему в глаза.

— Вы не обращайте внимания, мы с Лидиной уже много лет знакомы, мы все друг про друга знаем, мы уже можем делать такие вещи, которые никто другой понять не может. Понимаете?

Бездумно-веряще глядя на нее, он кивнул.

Секунду влажно-оценивающе глядя на него, словно что-то проверяя в нем, она двинулась губами к нему; с каким-то непонятным ощущением свободы, словно зная, что Наташа у него за спиной все видит и не осуждает его, он двинулся навстречу ей. Открыто требовательно придвинув свой живот к его животу, она обхватила руками его шею; танцуя, они целовались взасос. Держа его за плечи, она слегка отъединилась от него, делая расстояние между его грудью и ее, поняв, чего она хочет, он положил руки на ее груди, ощупывая их; закрыв глаза, отозвавшись на его движения, уже не контролируя себя, она вновь с силой притянула его к себе; танцуя и целуясь с ней, рукой, зажатой между их телами, он держал ее грудь. Музыка ускорилась и стала ритмичной; машинально подчиняясь ей, танцуя, он стал раскачивать ее из стороны в сторону; как во сне отъединившись от него, а затем словно проснувшись, невидяще взглянув на него из-под приопущенных век, она включилась в его движения; отбрасывая ее от себя и вновь притягивая, он пытался вертеть ее, чего никогда не умел; поняв, что он не умеет, она сама все делала за него, помогая ему. Споткнувшись и вновь с размаху привалившись к нему, положив руки ему на грудь и тайно-блещущими глазами взглянув на него, она вновь властно потянулась к нему; они снова поцеловались; разъединившись, они стояли друг против друга, почти упершись друг в друга лбами; быстро подойдя и взяв их за плечи, втиснувшись между ними, словно заглядывая в сложившийся между ними уютный теремок, Наташа радостно-быстро оглядела их.

— Вам хорошо?

Не отвечая ей, держась за него и подогнув ногу, девушка сняла туфлю; повертев ее и отбросив, гася блеск глаз, все с той же затаенной улыбкой она повернулась к Наташе:

— Твой мужчина замечательно танцует, но я каблук сломала.

Сбросив вторую туфлю, став чуть пониже ростом, с рассеянной улыбкой она подцепила ее пальцами ноги.

— Новые туфли, сто пятьдесят долларов. Прожили три дня.

Легко отбросив их, она вновь повернулась к Наташе; сияюще разглядывая ее, словно радостно ожидая чего-то, та весело придвинулась к ней.

— Ничего. Это не главное.

— Я знаю.

Внезапно остановив на ней взгляд, темно-блещущими глазами всматриваясь, словно видя что-то такое, что было понятно лишь им двоим, девушка невидяще приблизилась к ней.

— Я знаю, что главное.

Прицельно глядя на нее, уже улавливая ответный блеск глаз, но словно не замечая его, завораживающе улыбаясь, она сделала еще шаг к ней.

— Я всегда знала, что главное.

— А что главное?

— Молчи.

Зажав ей рот рукой и затем отняв ладонь, она положила на нее руки; словно на секунду вдруг задумавшись, сначала медленно, прикрыв глаза, как во сне, затем постепенно ускоряясь, нетерпеливо срывая пуговицы, словно раздраженная встреченным сопротивлением, она стала расстегивать ее платье; сияя глазами, словно втянутая в какую-то захватывающую, увлекательную игру, Наташа с восторженным любопытством следила за ней. Словно вдруг спохватившись и сама желая участвовать, она азартно потянулась к платью девушки; стремительно помогая ей стащить его через голову и отбросив, она с радостной готовностью потянула ее к себе, они поцеловались. На секунду взглянув друг другу в глаза, сияюще-заговорщицки глядя друг на друга, обе словно в восторге от своей дерзости, словно делая что-то небывалое для них, одновременно смеясь и удивляясь тому, что получается, они держали друг друга; наваливаясь на Наташу, слепо улыбаясь, девушка стала подталкивать ее к разложенному в углу комнаты дивану; упав на него, быстро снимая друг с друга трусы и лифчики, беспорядочно обнимаясь, они покатились по кровати. На ходу распаляясь, хватая друг друга в каком-то сияющем хулиганском возбуждении, восторженно хихикая и на секунду взглянув друг на друга, они быстро поцеловались; увлеченная, обнимая девушку, словно торопясь все сделать как можно лучше, Наташа грубо сунула ей руку между ног; тут же поправившись, словно вспомнив откуда-то, как это надо делать, поспешно-старательно встав на колени у нее в ногах, она сделала несколько движений языком; остановившись, словно не зная, что делать дальше, она вновь быстро придвинулась к девушке; вытянувшись друг против друга, сияюще взглянув друг другу в глаза, они с неожиданной нежностью поцеловались снова. Внезапно, словно одновременно вспомнив о нем, они повернулись к нему; вытянувшись на постели двумя длинными сильными телами, еще слегка касаясь друг друга пальцами, смеясь глазами, словно чего-то ожидая от него, они обе смотрели на него; словно скандализованная его неподвижностью, девушка томно-церемонно, словно за ответом на какой-то вопрос, повернулась к Наташе; не видя этого, та лучисто-счастливо смотрела на него; быстро-оценивающе глядя на нее, на секунду опустив глаза, девушка вновь комически-терпеливо повернулась к нему.

— Я все, конечно, понимаю…

Затаенно блестя глазами, пряча улыбку, она с выражением комически-нарочитой скромности повернулась к Наташе.

— Пожалуйста, объясни своему мужчине, что в некоторых случаях заставлять женщин ждать невежливо.

Вглядываясь в них, как во сне приблизившись, присев на край кровати, уже зная ответ, он бездумно взглянул в глаза Наташе.

— Все разрешено?

Сияюще рассматривая его, счастливые дать подтверждение, обе кивнули. Приподнявшись на локте, смеющимися глазами глядя на него, девушка нетерпеливо-увещевающе подалась к нему.

— Чего ты ждешь — перед тобой две дырки…

Их тела тянулись перед ним; отчего-то чувствуя себя сейчас чем-то неотделимым от них, словно единым потоком куда-то затянутый вместе с ними, нуждаясь в соединении с ними, поднявшись, он торопливо сбросил одежду; распластавшись, забросив руки за голову, обе они влажно поблескивающими глазами следили за ним — их было двое, их тела, вытянувшись, белели перед ним; притянутый, чувствуя, что должен соединиться с ними, почему-то вдруг чувствуя, что тело девушки, меньше подходившее ему, именно поэтому влечет его острее, но понимая, что первой может быть только Наташа, опустив колено на покрывало, он двинулся к ней. Словно понимая это и не ожидая ничего другого, подтянув ноги и откинув голову, она ждала его; видя ее полузакрытые глаза и разведенные бедра, нависнув и соединившись с ней, как в знакомую волну, он окунулся в нее; лежа на боку и подперев рукой голову, девушка, улыбаясь, смотрела на них. Наваливаясь на Наташу, ударами тела разнося ее, лежавшую с закрытыми глазами, он повернул голову к девушке, глаза их соединились; словно почувствовав что-то, в этот момент Наташа, выгнувшись и напрягшись, издала долгий стон; глядя в смеющиеся глаза девушки, не желая выходить из Наташи после первого же обретения, желая приближения второго, он приглашающее мотнул ей головой; встав на колени и отбросив волосы, девушка склонилась над животом Наташи; согласно-устремленно действуя, они достигли второго стона. Поднявшись и отбросив волосы, она взглянула на него; на секунду остановленный тем, что двух раз, отданных им Наташе, может быть недостаточно, тут же освобожденный ощущением того, что сможет к ней вернуться, видя уже лежавшую на спине девушку, он вышел из Наташи; переступив на кровати, встав на колени между разведенными ногами девушки, как во сне, не веря простоте того, что происходит, на весу примериваясь к незнакомому телу, он провалился в нее; со сдавленным криком, мгновенно став другой, она забилась навстречу ему. В противоположность Наташе, лежавшей распластано, напряжением ног и бедер вбиравшей его, она билась об него, словно не владея собой, сбивая его движения; стараясь ее успокоить, гладя се по щеке, словно уговаривая, ударами своего тела он наваливался на нее:

— Подожди, ляг спокойно, я сам все сделаю.

Не слушая его, запрокинув голову, она вдруг выгнулась с протяжным стоном; почти тут же, без паузы, словно догоняя его, ее тело вновь неистово заходило под ним; ударами тела подчиняя ее, сумев отчасти передать ей свой ритм, он прибивал ее к постели; вновь закинув голову, не видя его, она снова застонала, вновь тут же задвигавшись под ним; поняв, что она способна поминутно достигать желаемого, освобожденный этим от обязанности специально заботиться о ней, облегченно-просто он вбивался в нее. Внезапно услышав стон Наташи, подняв голову, увидев ее, сидящую, выбросив ноги вперед, откинув голову назад; поняв, что, глядя на них, она сама помогает себе, чувствами он метнулся к ней; ноги девушки лежали у него на плечах; вбиваясь в девушку, но глядя на Наташу, присоединенный к ней, он скользил куда-то вместе с ними обеими, словно живя отдельно от них и ничего не слыша; девушка застонала под ним снова, упав на бок и положив голову на вытянутую руку, Наташа смотрела на них, свободно подогнутая нога ступней касалась колена другой, сильным длинным телом вытянувшись вдоль них, чувствами простодушно-безревностно соединенная с ними, приподнявшись на локте, она снова придвинулась к ним, пронзено глядя в ее ясные глаза, сцепленный с девушкой, словно проталкиваясь сквозь эту сцеплснность, безоглядно он подался к ней.

— Наташа, я жизнь положу, чтобы сделать тебя счастливой.

Опрокинувшись на спину, слыша и не слыша его, Наташа смотрела на него; тело девушки, с неистовой силой выгнувшись под ним, с протяжным стоном вновь достигло цели; взметнув ногами и ударив ими о его плечи, на этот раз она утащила его за собой; с криком рухнув и снова спустя несколько секунд придя в себя, повалившись на бок, он расстался с девушкой; Наташа лежала рядом с ним на спине; лежа между ними, он почувствовал, как рука повернувшейся на бок девушки упала на его вытянутую руку. Перевернуто видя мебель и стены, на секунду вдруг почувствовав, что вместе с кроватью и девушками то ли взлетает, то ли проваливается в пустоту, привстав на кровати и остановив это движение, он оставил девушек у себя за спиной; оставшись в одиночестве, чувствуя, что на него надвигается что-то, о чем он успел забыть, заслоненный их телами, опираясь на заброшенную за спину руку, словно заново вглядываясь в предметы, бессмысленно-автоматически он вспоминал все случившееся два часа назад в гараже. Все было какой-то нелепостью, которая вообще не могла быть совершена им; точно помня, что он сделал, и не понимая, как он мог это сделать, приподнятый на кровати, в оцепенении, он ощущал, как что-то меняется в нем. Мысль о том, что он убил человека, таранным бревном въехав в его сознание, вольготно и разнежено расположилась в нем; чувствуя, что не может больше сидеть, быстро поднявшись с кровати, споткнувшись обо что-то, чувствуя, что его ведет в сторону, он упал на колени. Музыка наполняла комнату. Слушая ее, пытаясь подняться, сделав несколько шагов на четвереньках, зацепившись за край стола, но соскользнув, вдруг поняв, что ему незачем вставать, опустошенный, он опустился на ковер, привалившись к дверце шкафа.

«Все, — подумал он, — это конец. Я убил человека, я этого не поправлю, я не сумею его вернуть. И это конец мне. Потому что я теперь другой. А что значит — я теперь другой? Это значит, меня прежнего нет, я подписал себе приговор, я перечеркнул себя. Я проклят, я недостоин ничего, недостоин прежнего себя. Все, что я любил, книги, которые я читал, музыка, которую я слушал, — все это теперь не для меня, после всего, что случилось, я не могу это читать, я не имею права этого слушать, я недостоин моих собственных мыслей, я червь, я ничто. Фредди, прости меня, я не должен больше слушать твою музыку, я убил по-настоящему, не в мыслях, а наяву, ты сочинял, ты придумывал, ты спел, а я убил. Мне незачем больше жить, я не смогу жить с этим, а если и смогу, то последышем самого себя, жалкой тварью и гнилью, еще секунда, и меня не будет прежнего, я труп и прах. Что же я наделал, что же это, те, кого я любил, простите меня. Это наши последние секунды вместе, я уже ничего не прошу, только, пожалуйста, хоть секунду еще побудьте со мной, пусть вы уйдете, да, да, уходите, только сначала простите. Брайан, я любил твою музыку больше, чем музыку Фредди, прости меня. Простите, простите меня все. Джимми и Роберт, Ритчи, Кен, Нодди и Джим, Андрэ и Ханси, и вы, новые, — Мортен, Гленн, Вибеке, Фредрик и Йонас, Блэкхарт, Нагаш — простите меня. Я предал себя и предал вас. Простите, простите, простите».

С ним случилась истерика. Соскользнув на бок, снова попытавшись встать и упав на четвереньки, в надрыве отчаяния, словно ища что-то, он попытался сделать несколько шагов по полу; снова повалившись, куда-то плывя вместе с комнатой, он видел, как девушка, бесчувственно встав, словно не замечая его, двигаясь как во сне, зачем-то подошла к столу и, что-то взяв там, пошатываясь, вернулась и упала животом на кровать; перевернувшись на бок, по-детски подложив ладошку под голову и подтянув колени, Наташа другой рукой что-то искала рядом с собой, девушка что-то говорила ей. Музыка угасала. Беспорядочно двигаясь на кровати и ворочаясь, Наташа и девушка говорили что-то бессмысленное друг другу, их голоса, словно жившие отдельно от них, пробивались к нему сквозь затихавшую музыку; слыша, но не различая их, он захотел снова подняться и лечь между ними, но не смог. Огромная усталость, накрывая все, накатилась на него. Сил не было. Лежа, он попытался еще раз подумать о том ужасе, который с ним случился, но мысли понеслись вскачь, какие-то посторонние, невесть откуда взявшиеся слова запрыгали у него в мозгу, все вдруг стало легким, текуче-стремительным, бессмысленным, рванулось куда-то в пустоту и унесло его за собой.