Разбуженный стуком колес, открыв глаза, увидев ярко-белый свет, заполнявший окно, повернувшись, посмотрев на часы на руке у Наташи, он увидел стрелку, приближающуюся к шести; в разогнанном, трясущемся купе было ясно и бессолнечно, за окном летела равнина, поезд несся, сплавляя удары на стыках в один непрерывный грохот. Стянув покрывало, видимо наброшенное Наташей, автоматически, еще до того, как о чем-нибудь подумать, выйдя из купе, по пустому коридору дойдя до каморки проводницы, осторожно, с усилием повернув ручку, он приоткрыл дверь в купе, проводница спала, ковер с боеголовкой, косо прислоненный к стенке, стоял в углу. Осторожно закатив дверь обратно, толкнув соседнюю, мотавшуюся на ходу дверь туалета, он зашел внутрь; нажав на рукомойник, бросив в лицо несколько пригоршней воды, выйдя, пройдя половину коридора, он остановился у окна. Снова вспомнив все, вновь поставленный перед всем, что следовало за ним все эти сутки, уже не с болезненной, а с настоящей ясностью внутри, прижигаемый утренним холодом от приоткрытой верхней створки окна, он смотрел на бегущие мимо редкие домики, поля и перелески.
«Нужно что-то решать, — подумал он. — Я стал другим, я не такой, какой был раньше. Я мог бы быть гадом, садистом и убийцей, и тогда все было бы правильно, но произошло что-то другое, и все лучшее во мне обернулось убийством. Может, я ошибаюсь, может, я не вижу чего-то главного, может, мне только кажется, что это было лучшим. Мне казалось, что я делаю все правильно, я люблю свою Родину, я всегда был готов сделать для этого все, что нужно, может, я перестал что-то понимать, может, ее теперь надо любить как-то иначе, может, я — как тот осточертевший поклонник, который лезет со своими цветами к девушке, а ей давно не надо ни его, ни его цветов, а нужно что-то совсем другое, и вот приходит какой-то тип, вроде ничем не примечательный, который хороших слов не говорит и цветов не дарит, а она вдруг почему-то с ожившими глазами и радостной улыбкой, ничего не замечая вокруг, идет к нему, и между ними уже есть что-то такое, что непонятно никому, кто их видит и на них смотрит, но это есть, и это действует, потому что они, взявшись за руки, уходят вместе. Это страшно для того, кто ее любит, но это надо ясно видеть, надо признавать, я хотел всего лучшего для себя, для людей, для страны, но это лучшее обернулось убийством, и я убил не какого-то захватчика, не бельгийца, не южноафриканца, я убил своего, говорившего на том же языке, что и я, учившегося в такой же школе, что и я, любившего то же, что и я, такого же, как я. Дело, которое приводит к такому результату, не может быть правильным, хотя виноват я сам, я убийца, я действовал как дурак и сопляк, но это уже результат, непосредственная причина, ошибка была совершена где-то раньше, хотя тут нечего размышлять, все ясно сразу, не родись счастливым, а родись вовремя, я влез со своими настроениями не в свою эпоху, все было сделано не в то время и не в том месте. Я живу в новые времена, я даже приспособился к ним, приспособился лучше многих, но внутри я оставался таким же, как был, я любил то же, что любил раньше, что-то главное в моей душе осталось незыблемым. И вот все просто, ситуация и человек нашли друг друга, то, что копилось годами, ударило и прорвалось. Как легко паразитировать на романтизме таких, как я, как легко нас использовать. Я ведь с самого начала был согласен, даже не размышлял, я был согласен еще до того, как мне предложили, я всей своей предыдущей жизнью был согласен. Еще бы — это же то самое — секретное задание для блага Родины — об этом можно только мечтать. Пусть все разочарования и скептицизм последних лет, и позолота осыпалась, и империи больше нет, — империя есть, она в наших сердцах, мы служим ей, уже не существующей, стремимся воссоздать ее, чувствами тянемся к этому, дай только посвист, знак, и мы готовы сделать многое, забыть заботы текущего дня, отложить дела, отодвинуть в сторону родных, семью, как мальчишка-школьник на улыбку и манящий взгляд девчонки-одноклассницы, броситься на зов и исполнять все, что она пожелает. И если свист окажется фальшивым, еще не скоро мы поймем, откроем для себя это. И мы нравы — Россия может быть либо Империей, либо ничем — это не выдумка и не мечтание, это реальное, органическое положение дел, есть люди со странным видом ума — они понимают все, кроме самого главного, они учитывают все мелочи, все штрихи, нюансы, но они пытаются построить что-то кроме Империи, и они падают, и ветер времени уносит их. Империя — наш единственный путь, просто потому, что дух наш, дух народа, хоть и ослаб вместе с самим народом, но еще не выродился, он желает Империи, и, вероятно, наши потомки, совсем скорые, воссоздадут ее — какую-то новую, измененную, и, быть может, в дни нашей старости мы еще увидим ее. Но это будущее, которого может не быть, а его может не быть, потому что есть другой взгляд на все это, по которому любовь к Родине не требует героических усилий, вернее, совсем не нужна, люби себя, делай лучше себе и тем послужишь Родине, чем лучше будет тебе, тем лучше будет и ей, все произойдет автоматически, он четок и прост, как английский гостиничный сейф, и уже потому может оказаться правильным. Это англосаксонская практичность без эмоций, это трудно понять, тем более почувствовать, но это срабатывает, и англо-американские батальоны, хорошо укомплектованные, снабженные связью, боеприпасом, питанием, где каждый от сих до сих, но четко делает свое дело, без всяких подвигов и надрыва спокойно движутся вперед. Мы привыкли думать, что любовь к Родине свойственна только нам, нас так учили, и вроде бы действительно у нас героизм, у нас Гастелло и Матросов, а у них нет, и американцы не бросались и не закрывали собой пулеметы, но героизм становится нужен только при неправильных решениях начальства, героизмом расплачиваются, и что надо сделать с тем командиром, который послал свою роту во фронтальную атаку на пулеметные гнезда, и с теми командующими, которые не дали в войска артиллерии, чтобы разбить эти гнезда, и вообще с теми, кто допустил неприятеля на свою территорию и позволил ему окопаться и устроить эти гнезда, вместо того чтобы разбить его по собственной инициативе и на его собственной территории в превентивной войне. Но это было тогда, а сейчас все иначе и вроде нет войны, и всеобщей бесчувственности, и фанатизма, зло измельчало, но возникает что-то другое, не менее страшное, и из пустоты, из ничего вдруг вырастает ситуация, когда два человека, одинаково любящие Родину, не важно, как она называется, все равно она одна и та же, вдруг начинают стрелять друг в друга, и это не гражданская война, просто создалось положение, когда такая ситуация стала возможной, и это словно бы в порядке вещей, они стреляют, даже не осознавая, что они делают. И это идет по нарастающей, сегодня я готов был убить этого украинца, и я бы сделал это, если бы не пронял его своей суматошной исповедью, и это опасно, и страшно, мы не знаем, каких духов будим, стоит только начать, к этому быстро привыкают, сегодня все тихо, но завтра столкнутся целые народы, родные народы, один народ, разделенный надвое, натрое, пойдет друг на друга, сам на себя. Это может случиться, не надо говорить, что это невозможно, это возможно, это уже было, и киевская и галицкая рати рубили друг друга четыре дня и дорубились, и позади у них были времена Ярослава и Мономаха, и это не помогло, и не остановило, и тысячи трупов лежали окрест, и мы сегодня не лучше и не умнее их, неправда, что времена другие, времена всегда одни и те же, и если есть раскол, то трещины идут вниз, проходят через дружбы, через сердца, и люди губят друг друга самой силой вещей, просветления не наступает, и любовь к Родине лишь помогает, потому что кажется, что ее и защищаешь, я прошел через это, я заглянул вперед, я знаю, как это будет. Я мучаюсь сегодня и буду мучиться, я упьюсь болью и ужасом, как и полагается убийце, всю жизнь проживший в душевном покое, я больше никогда его не достигну, потому что пропустил, не понял, убил человека, который хотел и должен был жить, совершил непоправимое, и теперь со мной все, мне конец. А вы, стоящие у власти, ветром случая занесенные в имперские дворцы, с фальшивой спешностью жмущие друг другу руки перед телекамерами, как вчерашние холопы, внезапно допущенные в опустевший господский дом, и вот он стоит пустой и ничей, и, значит, ваш, и можно делать что угодно, хоть вы и не знаете, что делать, но вы знаете, что можно, и никто не одернет, и не накажет, и что же делаете вы? Вы что-то лепечете о взаимосвязях и общих пространствах, и подписываете пустые бумажки, и разбегаетесь по своим углам, чтобы вновь заняться дележом дворцов и скважин, понимаете ли вы, что настанет день, и тишина рухнет, и ничего нельзя будет сделать, потому что трещина стала пропастью, и молот ударит по всем нам и разнесет в брызги все, что осталось, и кровь, тьма и нищета сделаются нашими спутниками вечно. Куда вы идете? Понимаете ли, чем управляете? Довольны ли вы собой?»
Вжавшись в поручни, видя и не видя ничего вокруг, он смотрел на мчащуюся равнину. Из окна на него вдруг рвануло ледяным ветром, что-то вокруг произошло, небо посерело, облака, которых только что вроде бы не было, почернев и снизившись, затемнили воздух, сухо треснул гром, капли вскочили на стекле, все сгустилось и почернело, тяжелый утренний дождь косо молотил землю. Диким вихрем, наращивая грохот, поезд несся сквозь дождь; схватившись за поручни, несясь мимо ветра, мимо летящих и размытых черно-зеленых пятен, подняв голову, он вглядывался в небесную высь. Поезд летел в ночь. Утренняя ночь властвовала миром. Падающие потоки проносились мимо, небесный огонь растреснуто зазмеился вдали, осветив шипастое небо, мрак и пепел. Прорвавшись ввысь, видя черную стену туч, прорвавшись сквозь нее, поднявшись выше, он видел черный лет небесных сил. Адский огонь полыхал в небе, чернота клубилась вокруг него, слепо, не видя земли и мира, раскинувшихся внизу, работали адские жернова. Черный ветер стелился над облаками. По облакам железными шагами шел Люцифер. Все зная, все видя, черно-весело раскланиваясь с огненными духами, вечно, не зная цели, он шел над землей; все взвесив, все смерив, все зная наперед, видя пролетающие самолеты, видя фабрики и дымы, поднимающиеся к нему, залитые водой пространства, пробивающиеся кверху цветы, мир неистовства, насилия, любви и похоти, всевидяще глядя на него и позволяя ему оставаться таким, как он был, далекий и недоступный, он шел через небо. Дождь заливал землю, в потоках воды бились дворники на стеклах машин, под пустым серым небом ждуще стекленели аэропорты. Души вылетали рейсом 666. В вечный мрак, сквозь тучи и мрак неслись бортовые огни. Люцифер шел. Страна, над которой он шел, была Россия. Черные поля, мосты и погосты, женщины с изрезанными внутренностями и кулачные бойцы из рязанских деревень, роддома без огней, где из утроб рвались к свету новые жизни, дороги, рвущиеся сквозь леса и несущиеся сквозь дождь машины на них, — брошенные и проклятые, погибая и вновь оживая, они неслись сквозь жизнь и пространство. Куда? Для чего? Будет ли предел этой жизни? Есть ли что-то впереди? Что впереди — за шатающимся дождем, за стеной стволов, за петлей шоссе?
Струи дождя засветились серебром, в облаках вдруг вспыхнула прореха, тучи, истончаясь, дернулись вверх, молнию отдалило и унесло назад, дождь оборвался, темнота пропала, словно сдернули завесу, солнечный свет, вспыхнув, выплеснулся на землю, в вязком теплом мареве, нагревая капли, сползавшие но стеклу, пробивая мокрый воздух, поезд несся по равнине.
Обессиленный, растерзанный, в упавшей жалеющей надорванности привалясь к стеклу, уже все поняв, ощущая, как чувства в нем летят все быстрее и быстрее, летяще-невидяще он смотрел в летевшие мимо него дома, столбы, разъезды, перелески.
«Это может быть, — думая он. — Это возможно, такое может быть, разделенные, мы можем не встретиться вновь. Это как у людей, народы расходятся, как и люди, и это просто, совсем просто, щемяще и просто, и теперь уже понятно, как это будет, лучше б мне не вспоминать, но я же помню, я все помню, и, видно, теперь все произойдет точно так же, и я знаю как. Это тянет из меня жилы, но что делать, если я все равно помню, я знаю, как это неотвратимо, хоть кажется несерьезным поначалу, этого сначала не понимаешь, но потом это начинает щемить все больнее, и больнее, и безнадежней, пока наконец не начинает рвать на части, но почему сначала это так легко, почему этого совсем не понимаешь сначала.
Что-то произошло, и нужно временно расстаться, и вот вы сидите в ресторане, и она улыбается, и вроде все как всегда, как до этого, как было три месяца назад, пять месяцев, год, и вот ее рука, и локоны стекают с плеча, и она смеется, и вы говорите о чем-то, да, надо расстаться, это обстоятельства, ну пойми меня, я все равно не смогу иначе, я должна это сделать, я так решила, и ты киваешь, и вы чокаетесь, и ее глаза блестят, блестят, как всегда, и ты думаешь, ну ладно, это просто еще один поворот, подумаешь, год, это, в конце концов, не так надолго, если подумать, то это даже лучше, я отвлекусь, я возьмусь, я разберусь с делами, потом все будет снова, и она блестит глазами, глядя на тебя, и, кажется, ничего не прерывается, все так же, так же, как было, и вы веселые, как будто возбужденные, встаете из-за столика и выходите па улицу, и в ее руке цветы, что ты подарил, она берет тебя под руку, как родная, берет тебя, как свою собственность, так мило, так привычно, и вы идете обнявшись, ловите такси, она оживлена, прижавшись сидит около тебя на заднем сиденье, и ты провожаешь ее до подъезда, и целуешь, и вроде бы в хорошем настроении возвращаешься домой, только вот внутри что-то как будто что-то не так, но ведь и в самом деле нет другого выхода, с этим не поспоришь, она же говорила, созвонимся, да, созвонимся, обязательно, на следующей неделе, поцелуй, пока, так было сказано, только что это было. И ты живешь следующий день и еще день, и вроде все по-прежнему, как будто ничего не прерывалось, и ты в самом деле звонишь, и она берет трубку, она рада, вы разговариваете, как обычно, и вроде бы ни о чем, но только разница в том, что новой встречи не будет, и тут ты ощущаешь, что что-то изменилось, чего-то не хватает, как будто подсунули фальшивый билет, что-то, как всегда, должно было случиться, но его нет, нет этого, ты ее не увидишь, или увидишь, но вы уже никуда не пойдете вместе, она решила, она не может, и проходит еще несколько дней, и ты звонишь снова, и она снова как будто рада, но уже что-то другое, она улыбается тебе, и ты чувствуешь, что она улыбается и говорит рассеянно, что-то уже не так, что-то появилось в ее жизни, уже без тебя, и это тебя не касается, и она не будет говорить с тобою об этом, и ты это слышишь, хоть это не было произнесено, но ты это слышишь, и тебе — ты это ощущаешь — вдруг не о чем говорить, как будто пропало что-то, пропала общая пружинка, толкавшая вперед, раньше толкавшая вперед, ты чувствуешь, что если ты не придумаешь чего-то, то разговор кончится, повиснет, кончится, и ты лихорадочно придумываешь что-то, чтобы его продолжить, чтобы было о чем говорить, и ты находишь, и она подхватывает, и вы болтаете еще долго, и, вроде бы успокоенный, ты бросаешь трубку, но следующий раз, перед тем как звонить, ты не схватываешь ее с прежней легкостью, как было раньше, когда ты не думал о том, что скажешь, ты думаешь о том, что ей скажешь, и о том, что надо сказать, чтобы разговор шел, чтобы он не оборвался, ты готовишь его, ты выстраиваешь, сначала сказать об этом, потом об этом, и так и случается, и она оживлена, она подхватывает и смеется вроде бы там, где ты хотел ее рассмешить, и все тянется долго, вроде бы все в порядке, и пауза все-таки вдруг возникает, ты ее не предусмотрел, и она говорит: ну что, давай прощаться? И ты говоришь, давай, потому что вроде бы больше и нечего сказать, и говоришь что-то еще, чтобы чуть-чуть затянуть, на минуту продлить это, чтобы не так сразу это случилось, но это случается, и все же вы прощаетесь, и ты ходишь по комнате, надо бы что-то исправить и позвонить ей сейчас же еще раз, опять, снова, но что ты ей скажешь, ведь вроде бы только что все сказали, и ты удерживаешь себя, но что-то не завершено, не замкнуто, чего-то нет, что было раньше так незаметно и не ощущалось, но было, было раньше, и когда ты звонишь в следующий раз, — звонишь всегда ты, не она, — то уже как с кем-то другим, кто не здесь, кто уходит, кто в любую минуту может уйти, ты говоришь с ней, ты выбираешь слова, ты говоришь осторожно, нет, она рада, и она отвечает, но говорить трудно, говорить почти что уже не о чем, ты узнаешь новости, зачем тебе ее новости, если в них нет ничего для тебя, они отдельные, они только ее, и она рассказывает тебе их, а потом, когда ты звонишь потом, еще, то ее просто нет, абонент вне зоны действия сети или временно недоступен, ты набираешь еще, надеешься на чудо, и иногда, потом, на следующий день, оно действительно происходит, и она берет трубку, и ты рад, уже до слез в глазах рад, а она рада, просто рада, она радуется звонку, как порадовалась бы чему-то еще, совсем другому, ты теперь в одном ряду со всем остальным, со всем остальным, что может ее обрадовать, развлечь ее, доставить ей радость в этой жизни, не одно, так другое, почему нет, все хорошо, жизнь идет, ну ладно, созвонимся, пока, и ты думаешь о том, о чем вы говорили, ну ладно, несколько месяцев, год, но прошло совсем немного, какой месяц, какой год, но все уже по-другому, и ты понимаешь наконец, перед какой пропастью встал, все, что казалось скоротечным, выстраивается дальше и дальше вдаль, оказывается бесконечно длинным, наполненным событиями, которыми ты не управляешь, наполненным людьми, о которых ты не имеешь понятия, и ты видишь, что это между вами, и это ее уносит, и этот короткий год может не кончиться никогда, и, отпустив ее, согласившись, разделившись с ней, не угнавшись, не справившись с этим ворохом людей и событий, ты можешь потерять ее. И ты ее теряешь.
Мы расстались навсегда, — думал он. — Мы, народы, не люди, а народы, мы расстались навсегда, мы больше не будем вместе. Это произошло, не стоит тешить себя иллюзиями, это случилось. Мы можем ходить друг к другу в гости, встречаться, ведь и ты когда-нибудь встретишься с ней, и вы даже что-то друг другу скажете, если сможете, и, наверно, к тому времени боль притупится и будут другие интересы и другая жизнь, и вроде бы жизнь налаживается, и ты посмотришь на нее, и она посмотрит на тебя, и что-то на секунду вспыхнет, и кольнет, и вспомнится, но уже время, и надо куда-то идти, и другие заботы, другие люди и другая жизнь, и нет пути назад. Так будет».
Согнувшись, наклонившись к окну снова, опустошенно, как-то заново он смотрел на плывущую за окном равнину. Поезд сбавил ход, мерно стучали колеса. Грубое, неожиданное, оскорбительное, как удар в лицо, ощущение разорванности и нелюбви было в душе, в груди, в облаках, в природе. Разорванность и нелюбовь, летя рука об руку, проникая повсюду, пронизывали груди, сердца, города, границы. Разорванность была в прошлом, в будущем, она была здесь, летя вместе с поездом, она не давала покоя, заглядывала и стучала в окна. Рывком он поднял голову, все то же, что в собственном сердце, он видел вокруг. Солнце завесилось облаками, и все те же, только чуть потускневшие поля бежали мимо, но что-то было не так. Вроде бы ничего не изменилось, и все так же тянулись перелески, и вроде бы тот же ветер, и то же небо, и та же трава, но граница была проехана, и, значит, одинаковость была лишь видимостью, и трава уже была не украинской, а русской травой, так же как деревья были не украинскими, а русскими деревьями, и зайцы, прыгавшие в лесах, были не украинскими, а русскими зайцами, и от всего этого бреда хотелось согнуться пополам, плакать и выть, без цели и исхода, разрушая и забывая все, что было важно, близко и светло, и делало жизнь такой, какой она была, и поднимало, и лечило, и было таким, без чего жизнь вообще была немыслимой, и, казалось, будет всегда, и действительно было, даже после того, как в реальности исчезло, и теперь гибло навсегда, даже в мечтах, даже в иллюзиях, даже в воспоминаниях, не оставляя ничего, кроме бессмысленности и тьмы, оставляя лишь тьму.
Согнуто, он стоял у окна, сливающийся в один черно-серый поток прирельсовый гравий несся внизу. Боковым зрением отметив какое-то движение, он поднял голову, движение было живым. В первый момент не поняв, что видит, вздрогнув, словно испугавшись видения, невольно он пододвинулся к стеклу. Непонятно откуда взявшийся косматый черный пес бежал вместе с поездом. Легким мощным ходом, легко обгоняя волочившийся поезд, глядя вперед, словно не замечая и презирая его, он несся по жухлой траве. Придорожная полоса нырнула в балку, с разлету он исчез в ней, придвинувшиеся прямые стебли рябили мимо окон, поезд замедлился, изгибаясь по дуге, стали видны задние вагоны, кусты оборвались, открывая равнину, на вздыбленном пригорке все тот же черный пес, поджидая вагон, подняв оскаленную грубую морду, горя красными глазами, сидел, вполоборота повернувшись к нему. Снова словно не замечая поезда, лишь слегка поведя в его сторону кровавым красным глазом, стремительно приближаясь, но не дождавшись, пока окно поравняется с ним, сорвавшись, как с тетивы стрела, он прыгнул назад и вбок, промелькнув мимо, отнесенный в сторону, уйдя своим путем. Завороженный, ничего не понимая, но что-то ощущая, словно откуда-то получив страшный привет, он смотрел ему вслед. Внезапно ощутив толкнувший, распрямляющий всплеск изнутри, тяжко-стремительно приподнявшись, он смотрел в пустое белое небо.
«Нельзя! Даже если это разрушит все, доберется и разгрызет сердцевину, вырвет все то, на чем ты стоишь, даже если раздерет основу и начнет рвать на части — нельзя. Так может случиться, и это наверняка случится, это правда, это именно так. Счастье недостижимо, конфликты неразрешимы, надежды обречены, усилия тщетны. Смерть и тьма ждут нас всех, они подбираются, они почти уже здесь. С ними невозможно договориться, и их нельзя победить. Но капитуляции не будет. Ее не будет не из-за убеждений и принципов, все тлен, все барахло. Ее не будет просто потому, что мчится ветер, что летят грозы, потому что в этот час за стеной стволов, в черной грозящей тени волки рвутся через чащу, потому что двигаются тучи и летят штормовые птицы, потому что ты жив и ты здесь. Я часть всего этого, камень на земле лежит столетиями, выдерживая холод, дожди и грозы, я не хуже камня, меня нельзя размолоть. Я проживу немного, как и мы все, но я выдержу, я буду как камень, в момент смерти я буду улыбаться. Я не сдам и не отступлю, я помню то, что прочитал еще в детстве — нет более бессмысленного занятия, чем устраивать собственное счастье. И это путешествие не последнее. Никто не знает, что будет завтра, но я проделаю их все, я проделаю их столько, сколько нужно, так же, как сейчас проделаю это, я помню давние путешествия, ненужные, легкие, пустые, я помню Испанию и дворцы королей, я помню надпись на стене, я знаю, что должен жить по этому закону. Plus Ultra. Это пущено оттуда, из давних лет, это долетело до меня, это будет лететь дальше, все вынести, не искать смысла, его все равно нет, добиться, добить и довершить, это все уже не нужно, но ничто другое просто невозможно, ничего другого просто нет, другое недопустимо, немыслимо, другое — уже не я. Невозможно и ужасно жить не по этому закону». Чувствуя себя на излете, ощущая, как иссякает вспышка, зная, что она может смениться новым упадком, отталкивая это, снова он слегка пригнулся, держась за поручни. На своих плечах он вдруг ощутил руки. Обернувшись, обняв незаметно подошедшую сзади Наташу, быстро улыбнувшись ей, чтоб не дать ей заметить, что творилось с ним, он притянул ее к себе; на секунду обмякнув на нем, отсоединившись, словно интуитивно что-то почувствовав, желая переломить, вырывая его из этого, она ищуще-открыто взглянула на него.
— Кролики Кису сосут.
— Все живы?
— Да. Она на бок легла, им живот подставила, они присосались, а Кузька вокруг ходит и нюхает.
— Она про него забыла.
— У нее теперь крольчата есть.
— А законного мужа, значит, побоку?
— По-моему, если захочет, он ее все равно трахнет.
Она быстро посмотрела на него.
— Я проснулась, тебя нет.
Успокаивающе он помотал головой.
— Я полчаса назад встал всего.
— Ты там с этим пограничником договорился?
— Да, денег ему дал, все в порядке.
— Я смотрю, ты пришел никакой, прям рухнул, я тебе чего-то говорю, смотрю, ты уже готов.
Кивнув, он быстро улыбнулся.
— Это от истощения, финансового. Денег жалко было.
— Много дать пришлось?
— Да ничего, ерунда.
— Ты пока спал, я сама ночью просыпалась. В коридоре стояла, эту штуку сторожила. Потом чувствую, глаза слипаются, спать пошла.
— А если бы кто попытался?
— Пусть только, я б ему козью морду сделала. Ты ж меня завербовал, я ж теперь за Россию.
Поразившись тому, что она практически серьезно сказала это, он кивнул ей.
— Спасибо.
— Пойдем? Только у нас поесть нечего.
Стыдливо-озорно она взглянула на него.
— Я под утро встала, на меня что-то жор нашел, я все, что было в сумке, доела. Но тут вагон-ресторан в соседнем вагоне. Сходи сейчас, покушай.
— Да ладно. Через три часа в Москве будем.
— Чего, мы в Москве с этой штукой в ресторан попремся? Сходи сейчас, мы ж последний раз позавчера ели, еще на поляне. Тебе ж еще эту штуку тащить. Ты ж мужчина, ты есть должен.
Откидываясь к стенке, он прикрыл глаза.
— Ладно. Сейчас схожу.
— Поезд пустой, там наверняка народу никого не будет.
С быстрой улыбкой она опустила глаза.
— А то мне стыдно.
Опустошенно слушая ее, в быстром оцепенении он бросил взгляд в дальний конец коридора.
— Да. Иду. Только за купе проводницы присматривай.
— Ладно.
Пройдя шатающимся пустым коридором, он вышел в тамбур; подергав, не сразу открыв приржавевшую вагонную дверь, он так же с усилием задвинул ее за собой; тут же сквозь стекло и открытую дверь тамбура увидев, что ресторана в соседнем вагоне не было, он миновал его; отрешенно пройдя по громыхающим межвагонным стыкам, он вышел в следующий вагон, где стояли столики; отыскав свободный, разминувшись в узком проходе с официанткой, несущей подносы, он подошел и присел за него. Столбы и деревья все так же рябили мимо окон. Присевший напротив мужчина в модном сером костюме листал газету. Потянув штору, чтобы шире приоткрыть окно, он задел высоко торчавшую рукоятку подставки для солонок; опрокинувшаяся цилиндрическая солонка покатилась в сторону человека напротив; машинально дернувшись, он перехватил ее.
— Извините.
— Все в порядке.
Отложив газету, оглянувшись в поисках официантки, человек бесстрастно скользнул мимо него взглядом.
— Далеко до Москвы?
— Три часа.
— А не меньше?
— Может, ненамного.
Мимо окон пронеслось длинное белое здание одноэтажной станции. Перелистав газету, мельком взглянув в окно, снова перелистнув, слегка приопустив ее, человек, словно размышляя, на секунду задержал на нем взгляд.
— Возвращаетесь из Киева?
— Да, из командировки.
— Сам там часто бываю. Изменения заметны?
— По сравнению с чем?
— Да хотя бы с советскими временами.
Невольно задумавшись, он секунду смотрел мимо собеседника.
— Да не особенно.
— Правильно, их нет. Раздать заводы директорам, а секретарей парткомов усадить в парламенте еще не значит создать европейское общество. В России, при всей схожести, все сдвинулось куда глубже.
Только сейчас поняв, что замеченный им сразу чуть странноватый выговор на деле означает едва различимый акцент, понимая, что уже должен поддерживать разговор, секундно-вынужденно он взглянул на иностранца.
— Давно живете в России?
— Не живу, хотя бываю часто. Бизнес, работа. Приезжаю, уезжаю, опять приезжаю. Порой интересно, случаются любопытные впечатления. Все это еще с коммунистических времен. Я застал еще Брежнева.
— Я тоже его застал.
— Путь модернизации извилист, не стоит надеяться на одни объективные законы, нужна воля, чье-то желание измениться, в конце концов в экономике все решают не тарифы, а психология людей. Что-то я не вижу на Украине такого порыва.
— А в России видите?
— В России слишком много всего специфического и разного. Все силы тянут кто куда, трудно предсказать, какая восторжествует. Хотя ситуация, конечно, далека от идеальной, как, впрочем, и везде.
— Вы имеете в виду бывшие советские республики?
— Нет, весь мир. Проблемы в сущности одни и те же, ваши республики, в конце концов, не так уж специфичны. Впрочем, есть одно отличие у России, по крайней мере, от той же самой Украины — в еще не исчезнувшем желании идти в ногу с модернизирующимся миром, чего-то достичь, развивать высокие технологии. В этом есть и плюсы, и минусы, но, по крайней мере, такое стремление есть хотя бы у некоторых групп людей. Котел еще не остыл, в нем еще что-то варится, в этом специфика, хотя трудно сказать, к чему это приведет.
— Согласен с вами. Технический фанатизм не позволяет людям менять профессию, хотя жизнь заставляет ставить ее на коммерческую основу, чтоб хоть как-то обеспечить себе средства к существованию. В результате какое-то развитие порой происходит.
— Да. Такую страну, как Россия, нельзя в один миг сделать провинциальным государством. Несмотря на огромное количество специалистов, сбежавших на Запад, на месте осталось по крайней мере сравнимое с ним количество. И как бы низкоэффективно ни использовались их усилия, какой-то результат неизбежно возникает. Нельзя же спорить с тем, что какие-то отрасли по-прежнему поддерживаются на международном уровне.
— Какие-то результаты есть.
— Да, и в этом отличие. Как бы ни ругали вы сами сегодняшнюю ситуацию, какие-то разработки есть, это объективно, это надо признать как реальность.
Сложив руки под подбородком, человек серьезно посмотрел на него.
— И одна из них в настоящее время находится у вас в купе.
Внутренне вздрогнув, чувствуя мгновенно расползающийся холодом надрыв в груди, как во сне, когда знакомый предмет в один миг вдруг становится мгновенно меняющимся и страшным, секунду он парализовано смотрел на собеседника. С любопытством пронаблюдав за ним, но вмиг изменившемуся выражению лица, видимо, уловив мысли, пронесшиеся у него в голове, не желая задерживаться на этом, тот деловито-бесстрастно пожал плечом.
— Впрочем, беспокоиться у вас нет оснований, в данный момент ей ничего не угрожает. Иначе зачем бы я с вами разговаривая.
На секунду впав в осоловелое безразличие и словно вдруг увидев все со стороны, он заторможено усмехнулся.
— В самом деле, зачем.
— Эта ситуация вовлекает некоторые вопросы, которые не могут остаться без решения, применительно к которым нет смысла долго ждать, собственно поэтому я счел нужным увидеть вас — такие ситуации порой случаются — как человек, занимающийся высокими технологиями, вы именно тот, с кем имеет смысл говорить касательно этой разработки.
— Это не моя разработка.
— Мы знаем, что это не ваша разработка, но речь здесь менее всего касается научной фракции. Есть другие стороны вопроса, и они должны быть решены, и неплохо, если бы они были решены сейчас, исторические подробности едва ли так важны, и вне зависимости от авторства разработки есть основания — так уж сложились обстоятельства — говорить именно с вами. Как человек бизнеса, вы понимаете, что здесь есть предмет для обсуждения.
— Понимаю, хотя какой-либо бизнес на базе этой разработки едва ли возможен.
— Почему?
— Именно потому, что это не моя разработка. Я не могу продавать то, что мне не принадлежит.
— Гм… Ну почему? Как раз в практике бизнеса именно это, как правило, и происходит.
— Возможно, но я этим не занимаюсь. Так что в данном случае это едва ли возможно. Это будет бизнес для вас, но не для меня.
С живым, но спокойным интересом собеседник на секунду взглянул на него.
— А почему это будет бизнесом для меня?
На секунду понимающе-безразлично он скользнул по нему взглядом.
— «Espionage is a serious business…»
Не сразу поняв, через мгновение сообразив и улыбнувшись, тот кивнул.
— «I’ve had enough of this serious business». Но дело не в шпионаже. Скорее, в направлении развития.
На секунду задумавшись, собеседник кивнул.
— Это полезный разговор. Есть некоторое несоответствие в этой ситуации, и отчасти оно касается именно вас, и именно поэтому есть основания опустить технические подробности. Есть основания поговорить именно о вас, в той мере, в какой специфика ситуации касается вас лично. Вы — схемотехник, программист, вы строите свою аппаратуру на микросхемах, разработанных в США, вы читаете американскую техническую литературу и, по-моему, свободно говорите на английском языке, вы бизнесмен, строящий свою деятельность в условиях свободного рынка, — что бы там ни говорили, в России он существует, у вас есть недвижимость, вы храните деньги в банке, проводите отпуск с семьей на известных мировых курортах, вы вполне вписываетесь в существующую систему мировых отношений.
Остановленный, словно прикидывая что-то, он пристально-выжидающе посмотрел на него.
— И в вашем купе это изделие.
— Да. Оно никак не вписывается в сложившуюся систему мировых отношений.
— Дело не в том, что оно не вписывается, оно — тоже часть этого мира, вопрос в другом — в вашем отношении к этому изделию и ко всему, что с ним связано. И в том, связавшись с ним, сохраняете ли вы свою индивидуальность и продолжаете ли быть тем, кто вы есть, или к чему-то возвращаетесь, от чего-то отказываетесь, превращаетесь во что-то другое. Вот о чем, полагаю, вы могли бы спросить себя.
— Я слушаю вас.
— Благодарю. Я думаю, вы понимаете, что я сейчас говорю не об этом железе, а о самом главном. И речь не о том, что это оружие, и не о том, что у вашей страны не должно быть оружия. — у всякой разумной страны должно быть оружие, — а о том, куда вы движетесь, кому и чему помогаете, помогая в данный момент создавать это оружие, сохраняете ли вы единство цели и единство собственной личности, создавая это оружие, и действительно ли работаете на свою страну, как это, очевидно, полагаете.
Поняв, помрачнев, не желая показывать этого, Сергей секунду смотрел в стол.
— Да-да, я слушаю вас.
— Россия всегда перенимала западный опыт. Не только перенимала, но и совершенствовала — у вас много талантливых людей, по эти люди проявляли, реализовывали себя, именно следуя западному опыту, они решали задачи, условия которых были принесены, подсказаны им с Запада, они не решали какие-то другие, местные задачи, условия которых были бы заданы им здесь, были местными, потому что не было таких задач. Чтобы найти ответ, надо получить вопрос, а все вопросы приходили с Запада, здесь земля не задавала вопросов. Математика, физика, химия, кораблестроение, философия, формы общественной жизни, литературы, театра, индустриального производства — все приходило с Запада. Это естественный процесс, чтобы преуспеть в нем, необходимы определенные качества и способности, и когда они проявляются, те люди и те страны, которые их проявляют, становятся естественной частью мировой системы, и она толерантно принимает их, и они сами становятся носителями этой системы и со временем сами естественным образом прививают ценности этой системы тем, кто еще не успел воспринять их. Это естественный процесс, он идет столетиями. Вопрос лишь в том, принимаете ли вы полностью ценности этой системы, а если принимаете не полностью, а частично, то чьи интересы преследуете, отступая от принципов этой системы, — свои, своей страны или чьи-то еще? И не противоречат ли интересы — эти чьи-то еще — вашим интересам.
— Я не вполне понимаю вас. Вы говорите об оружии? Странно утверждать, что оно преследовало не наши, а чьи-то иные интересы, учитывая, что за последний век система дважды шла на нас войной.
— Система никогда не шла на вас войной. На вас шла Германия, которая тогда не была частью системы. Она потому и начинала войны, что была противником этой системы и хотела разрушить эту систему, она стала частью этой системы лишь после окончательного поражения и не но своей воле, а в силу обстоятельств. Вам это, в силу определенных причин, не слишком заметно, но это очень заметно нам. И мы это помним. Разумеется, были и другие войны, в прошлые века, но тогда ваша страна как раз была частью системы, по крайней мере во многих отношениях, и поэтому те войны, хотя и велись, и были жертвы, но они не угрожали существованию ни вашей страны, ни других стран, тогда все вели эти войны, это был спорт королей, да, люди погибали, и это ужасно, но это не война систем, это как баскетбольный матч — кто-то победил, кто-то проиграл, тому, кто проиграл, это, конечно, неприятно и унизительно, но в конце концов все хлопают друг друга по плечу и вместе идут пить пиво в баре. Это не те войны, это будни мира, такие войны идут и сейчас, только цивилизация делает свои шаги, и там же, и по тем же причинам, где раньше посылали флот, сейчас просто замораживают счета и поднимают пошлины и тарифы — и с тем же результатом, а то и еще эффективней. Это не та война, и то оружие, которое лежит в вашем купе, оно совсем не для этого.
Слушая, Сергей на секунду непонимающе поднял глаза.
— Это оружие — вызов системе?
— Это оружие не вызов системе. Для системы оно как булавочный укол, она его и не заметит. Это — повторюсь — показатель того, присоединяясь к системе, сохраняете ли вы внутреннее единство, делаете ли вы это осознанно, по естественному выбору или же сами не понимаете, что делаете.
Задумчиво, Сергей посмотрел в сторону.
— Возможно, и не понимаем. А что, по-вашему, мы не понимаем?
— Вы не понимаете главного. Система никого не порабощает. Да, была война во Вьетнаме, это была ошибка, система тоже ошибается, но каковы были цели этой войны и что было бы, если бы система победила? Что, вьетнамцев превратили бы в рабов, поставили бы над ними надсмотрщиков и заставили работать на плантациях? Вы же понимаете, что это абсурд.
— Ну, как сказать. Еще лет двести назад так оно и было.
— Так оно и было, но система сама изжила эти пороки, она освободила рабов, не побоявшись для этого вступить в гражданскую войну, и отказалась от бессмысленного насилия за своими пределами. Надеюсь, вы понимаете, что национально-освободительные движения — так, кажется, у вас их называли — это выдумка вашей прошлой пропаганды, вернее, выдумка, что именно они победили, освободив свои народы, все они были подавлены, а освобождение пришло потому, что система сама осознала неэффективность и порочность сложившегося положения и дала ему рухнуть, что, кстати, создало для этих народов массу проблем, с которыми они не могут справиться до сих пор, и сегодня система ежегодно вкладывает миллиарды фунтов, чтобы хоть как-то им помочь и дать хотя бы основы для дальнейшего развития. Но это другие континенты и другие народы, это расовые проблемы, которые при всей неприемлемости расистского подхода все же существуют, мы говорим не об этом. Возьмите Германию, потерпевшую жесточайшее поражение, полностью разрушенную и оккупированную системой. И что было дальше? Рабство? Система вложила в Германию сотни миллиардов долларов, позволив сложиться таким условиям для развития общественной жизни и промышленности, которые она и у себя-то в отдельные периоды не могла обеспечить, в результате породив конкурента, который создал и сегодня создает ей массу проблем в экономике и уже начинает создавать проблемы в политике — для чего все это? Или вы думаете, все это было сделано в пику Советскому Союзу? Но если цель была уничтожить Советский Союз, то надо было вкладывать эти деньги в вооружения и диверсии, а не в немецкие заводы по производству зубных щеток и гражданских автомобилей. Или дело в культурной близости европейцев? А как тогда с Японией? Политика та же самая, притом что никакого «японского чуда» еще не было и в проекте, а для подавляющего большинства населения системы японцы были всего лишь злобной бандой узкоглазых варваров-азиатов. Значит, дело в другом. Системе не нужна ни чужая свобода, ни чужая собственность, система не собирается ничем повелевать. А что же нужно системе?
— А что?
— Системе нужно продолжить себя. Системе нужно, чтобы ее ценности — честность, ответственность, вера в Бога, продуктивность и эффективность в работе, почитание семьи и человеческой личности — распространились и охватили возможно большее количество народов и государств и, если возможно, стали общими принципами. Это может получаться или не получаться, в какие-то периоды времени это получается лучше, в какие-то хуже, но всякий, кто умеет видеть, видит, что никаких других целей у системы не было и нет. И он увидит, что система представляет угрозу. Она представляет угрозу для тех руководителей и лидеров и вообще для всех тех, кто не разделяет ценностей системы и потому враждебен системе, либо, втайне разделяя ценности системы, признавая неизбежность победы системы везде, в том числе и в своей стране, вместе с тем не чувствует себя способным соответствовать требованиям системы настолько, чтобы, присоединившись к системе, сохранить свою власть, либо, обладая этими способностями, не находит в себе решительности и воли возглавить изменения. И это автоматически делает их враждебными системе, хотя сама система не угрожает ни им, ни их собственности, а лишь властным амбициям. Все страны, не примкнувшие к системе, одинаковы, их руководство делает несколько шагов но направлению к системе, но сути необратимых, но оно не делает главного шага — оно не обеспечивает возможности прямого и независимого ведения бизнеса, что и составляет основу независимости каждой личности, а значит, и основу ментальности и морали, и это ведет за собой целый комплекс последствий на всех уровнях. Уж не знаю, надо ли объяснять вам, чем отличается экономика России от того типа экономики, который принято считать нормальным на Западе.
— Не надо.
— Для стран, не примкнувших к системе, это можно сформулировать коротко: всякая подлинно частная компания там лишена возможностей развития, талантливый инженер, изобретатель, программист может создать и поддерживать на плаву свою собственную компанию, но он никогда не создаст из нее крупную. Но у вашей страны есть вдобавок своя особенность — ваши руководители вооружаются. Они продолжают делать это, по всей видимости, по инерции, хотя это бессмысленно, глобально противостоять системе у них нет ни решимости, ни желания, их представления о том, что вооружения добавят им веса и влияния, наивны, сами вооружения, даже ядерные, ничего не решают — в конце концов, они представляют собой членский билет некого элитного клуба, доставшийся наследнику разорившейся фамилии, состоять в клубе кажется ему престижным и тешит самолюбие, но не решает никаких проблем. Но вашим руководителям все видится по-другому — знак достоинства и успешности политика, его цель и предмет гордости они видят не в обеспечении священных нрав граждан на все виды законной деятельности, не в создании дружественных условий для свершения частных инициатив в бизнесе и публичной жизни, не в обеспечении твердого и верного движения страны как суммы движений частных личностей, а в ракетах и боеголовках. Вооружения и средства их доставки, изделия, не способные быть продолжением эффективного труда, обращающие в пыль усилия миллионов граждан, денежный результат этих усилий, отданный государству, способные лишь прерывать человеческие жизни, воплощение всего самого отвратительного, что было создано человеком, то, на что другие правительства тратят средства с сожалением и скрепя сердце, лишь под давлением внешней необходимости, эти руководители считают чем-то возвышенным, увеличивающим их значение и мощь, этим они гордятся, как гордятся дикари ярким и бесполезным украшением. В этом, а не в службе согражданам они видят свою цель. И причина этого не в любовании военными игрушками, а в искреннем убеждении в том, что именно так правитель должен помогать государству, в непонимании того, что служить ему можно как-то иначе, а это, в свою очередь, имеет свою причину, другую и самую главную — они не видят в своих согражданах равных себе. С отвратительным самомнением и уверенностью они видят себя суперличностями, возвышающимися над неразумным стадом, которое надо погонять и направлять, за которое надо думать и которое надо осчастливливать своими решениями, оберегать от тлетворных влияний как неспособных и недоразвитых особей, которые настолько второсортны, что их нельзя предоставить их собственному попечению, и которые должны быть им покорны и благодарны за заботу. Им и в голову не приходит взглянуть на ситуацию по-другому и увидеть в согражданах личностей, равных, а то и превосходящих их, плодами своего труда оплачивающих их работу по общественному благоустройству. И именно потому такие руководители опасны. И именно потому опасно оружие, находящееся в их распоряжении. Оно опасно потому, что оружие, управление которым осуществляется по принципам, отличным от принципов системы, может быть применено в самое неожиданное время и с самой неожиданной целью, потому что оружие, управление которым осуществляется не по принципам системы, по определению является угрозой. Пусть руководители вашей страны выглядят вменяемыми людьми, пусть у нас нет оснований сомневаться в их чувстве самосохранения, все равно, мы не можем, не имеем права доверяться благим пожеланиям и ослабить контроль за происходящим. И пока в распоряжении ваших руководителей появляются новые вооружения, пусть напрямую и не угрожающие системе, пусть с минимальной вероятностью их какого-либо применения, мы обязаны об этих вооружениях знать все — потому что, пока у власти такие люди, люди не разделяющие ценностей системы, даже самая малая вероятность применения этих вооружений может стать реальностью в любую минуту и как только сложатся соответствующие обстоятельства. Пусть даже применение будет локальным, но в сегодняшнем мире даже локальные события могут иметь самые неожиданные и далеко идущие последствия. И я потому здесь и потому говорю с вами, что не учитывать этого мы не имеем права.
Хмуро глядя мимо него, Сергей покачал головой.
— Вы говорите, полностью игнорируя историю. Не знаю, кто вам преподавал ее, но нельзя попирать общеизвестное. Россия начиная с тринадцатого века противостояла но крайней мере двум силам, каждая из которых даже по отдельности обладала большим военным потенциалом, чем все русские княжества. Монгольская Орда, Ливонский и Тевтонский ордены, Литовское государство даже поодиночке могли стереть Россию с лица земли, залогом выживания было превращение страны в единый военный лагерь. И все последующие века продолжалось то же самое, не думаю, что есть необходимость напоминать вам историю войн Наполеона. И это не Англия и не США потеряли тридцать миллионов людей в последней войне и три миллиона в предпоследней. И это не Англия и не США но крайней мере несколько раз в своей истории были на грани гибели и уничтожения своей страны и своего народа в принципе, те войны, которые они вели, не угрожали самому корню существования нации. И наши вожди, при всем грузе своих несовершенств, прекрасно помнят это. И требовать от нас стереть воспоминания обо всем этом из генетической памяти и разоружиться во имя высших принципов по крайней мере нелепо.
— Я мог бы ответить жестоко — это ваши личные трудности, это ваше прошлое, которое ни мы, ни вы не можем изменить и которое не может служить бесконечным оправданием происходящему сегодня. Международная жизнь — не пляжный волейбол, здесь никто никому не даст фору. Но я отвечу по-другому, может быть, еще более жестоко. Все ваши рассуждения об особой исторической судьбе России — это миф, созданный вами для собственного утешения и оправдания провалов и ничегонеделания. И точно такой же миф вы создали о нас. Все страны в тот или иной период сталкивались с вызовами, ставящими под угрозу само существование нации. Не мы, а вы игнорируете историю. Испанской «Непобедимой армады» со стотысячным десантом на борту было достаточно, чтобы покончить с Британией в считанные дни. Сто лет спустя эскадра адмирала Рюйтера стояла в устье Темзы и готовилась к штурму Лондона, лишь в последний момент удалось отбить налет. Наполеон с двухсоттысячной армией готовился форсировать Ла-Манш, и если бы удача не улыбнулась Нельсону при Трафальгаре, это бы наверняка произошло. То же самое повторилось во времена Гитлера. У вас любят рассуждать, что Англия отделена от континента рубежом Ла-Манша и потому может воевать чужими руками, но при этом забывают одну простую вещь — рубеж Ла-Манша действительно существует, но это единственный рубеж. Наша страна невелика, и у нас нет возможности отступать на две тысячи миль в глубь собственной территории, дожидаясь зимних холодов, Лондон находится на расстоянии одного дневного перехода от береговой линии, танки Гитлера достигли бы его за полтора часа. Если рубеж Ла-Манша надет, катастрофа неминуема. И если за тысячу лет этот рубеж ни разу не пал, то лишь благодаря усилиям правительства, которое слишком высоко ценило жизнь своих сограждан и сумело принять все возможные меры и мобилизовать все имеющиеся ресурсы, которые, кстати, были не так уж велики, для обороны единственного рубежа. Я скажу вам что-то совсем неприятное и, возможно, бестактное, но лишь потому, что считаю вас выдержанным человеком, способным это понять. Вы любите повторять, что вы потеряли тридцать миллионов человек в борьбе против Гитлера, вы постоянно напоминаете об этом, словно ставя себе это в заслугу или претендуя на этом основании на какое-то особое отношение к вам со стороны Запада, словно за эти жертвы вам обязаны все простить. Эти жертвы не ваша заслуга, а ваш позор. О заслугах можно было бы говорить, если бы Россия была маленькой страной с небольшим населением и ограниченными ресурсами, вынужденной героически противостоять численно превосходящим ордам Гитлера, но в действительности все происходило в точности наоборот. На момент начала войны Красная армия превосходила вермахт по живой силе в два раза, по танкам в четыре раза, по самолетам в три раза, по артиллерии в восемь раз. И если на начальном этапе войны это привело к разгрому Красной армии, двум миллионам пленных, гибели миллионов мирных жителей и бесчисленным страданиям населения, то это не заслуга и не основа для выставления счетов Западу, а свидетельство вашей собственной неразберихи, дурного управления и неумения отвечать на имеющиеся вызовы. И не надо кивать на небольшие потери союзников. Если бы американцы на Тихом океане, а англичане в Ливии воевали с той же степенью готовности и теми же методами, что вы у себя дома, их потери тоже исчислялись бы миллионами. Вы придумали себе нелепую жертвенную теорию, по которой Россия столетиями держала щит перед натиском враждебных Европе сил, жертвуя собой и защищая страны Запада, как будто, отбиваясь от орд Чингисхана, ваши дружинники защищали не себя и не свою страну, а императора Священной Римской империи или короля Франции, о существовании которых они не имели никакого понятия. С тем же успехом можно сказать, что в девятнадцатом веке Австрия и Пруссия стеной встали перед ордами Наполеона, героически защищая собой Россию, хотя объективно это было именно так. Вы постоянно предъявляете Западу счет за несуществующие услуги и растравляете в себе комплекс жертвы чьей-то черной неблагодарности, вы ждете чьей-то поддержки и понимания, но этот путь не принесет вам ничего. И не из-за чьего-то жестокосердия, а из-за ответственных практических правил сегодняшнего мира, где каждый имеет только свои интересы и защищает их, и только их. Ваши переживания никому не интересны, и ваши притязания абсурдны. Правительство Соединенного Королевства избрано своими согражданами, чтобы защищать интересы народа Соединенного Королевства, а не России. Правительство Соединенных Штатов избрано своими согражданами, чтобы защищать интересы народа Соединенных Штатов, а не России. И так будет всегда. А вам следует не размазывать сопли по щекам и не взывать о сочувствии и понимании, а заняться устройством собственных дел и проявить волю, выдержку и твердость, достойные белой расы, к которой вы принадлежите.
— Чего вы хотите?
— Я хочу, чтобы вы нашли в себе силы сделать то, что вам, вероятно, сделать труднее всего, — отбросить эмоции и взглянуть на ситуацию отстраненно и четко, не заслоняя взгляда привычными с детства схемами и иллюзиями. Я хочу, чтобы вы поняли, что в мире есть лишь одна система, достоверно гарантирующая эффективное и твердое развитие личности, а значит, и наций, — это система, созданная атлантическими странами. Она хочет распространить себя на максимально возможное количество стран, но она не хочет никого покорять, а это, согласитесь, не одно и то же. И все разговоры о необходимости ее коррекции, замедления, учета местных условий — все это не более чем уловки отсталых местных правителей, боящихся упустить свою власть. И это естественно, потому что, не угрожая народам, система угрожает именно неэффективным правителям. И допуская какие-то отдельные черты системы, они будут лавировать до последнего, стараясь не допустить свершения самой главной, основополагающей черты системы — обеспечения и реализации прав личностей в их полной гамме. Потому что именно она им и угрожает. Они могут это делать с яростью и изобретательностью или, наоборот, неумело и вяло, как это происходит у вас в стране, но они все равно будут этому противиться. И для этого они пойдут на любые уловки, они будут призывать в свидетели патриотизм, славное прошлое, несовпадение традиций, особенности национального характера, и все это будет ложь. Все это им не поможет, это будет борьба за заведомо проигранную позицию, но кое-что им все-таки удастся — они украдут время. Годы, а возможно, десятилетия, которые миллионы их соотечественников могли бы прожить эффективной, полнокровной жизнью, будут ими украдены, — украдены у соотечественников, которые потратят их на преодоление бесконечных проблем и бытовое прозябание. И то же самое ждет вас, если вы будете по инерции слушать то, что вам говорят, и воспринимать все так, как вы воспринимаете, — вы просто потеряете время. Вы потратите его на нелепое противостояние тому, чему противостоять невозможно — и не нужно. Идеи системы все равно восторжествуют — в том числе и в вашей стране, но вы уже не сумеете ими в полной мере воспользоваться. А оружие, которое вы создаете, послужит лишь политическим играм, не имеющим ничего общего ни с безопасностью страны, ни с интересами ее граждан.
— И вы предлагаете мне другой путь?
— Я предлагаю вам определить свое место и свою роль в этом раскладе. Дело не в этой боеголовке, которая трясется у вас в купе, сама она почти ничто, комариный укус, в конце концов, все, о чем мы хотели просить вас, — это высадиться на одной подмосковной станции и оставить ее на полчаса в квартире, которую я вам укажу, все, чем станет результат ее осмотра нашими сотрудниками — это еще одна галочка в квадратике одной из тысячи таблиц, подстроки в отчете, который никто не прочитает, дело совсем в другом. Вы должны четко и ясно определить для себя — с кем вы, куда вы движетесь, творите ли вы добро или зло, а если вы творите зло, то по пути ли вам с теми, кто косвенно вынуждает вас творить зло, готовы ли вы и дальше творить зло, способствуя их потугам и уловкам, или у вас хватит мужества принять правду и соответственно изменить свою жизнь — а это в итоге может оказаться куда сложнее, чем прыгать под поезда и расстреливать сотрудников Белорусского КГБ.
— Вы и это знаете…
— Мы знаем, что вы способны принимать решения, и этого на данный момент нам достаточно. Впрочем, я могу и четче определить наше отношение к вам. Вы эффективны и ответственны, вы способны жить в условиях конкуренции, даже несправедливой, вы позитивно относитесь к информации, вы часть тех ростков культуры Запада, которые мы считаем своим долгом укреплять и защищать. В сущности, вы уже человек системы, а значит, мы можем помочь вам так, как это естественно для системы, в отличие от других, которые еще не готовы принимать помощь. Собственно, помощью это не является, это естественное содействие тем, кто делает выбор в пользу жизни по правилам системы, находясь в среде, систему полностью не приемлющей, мы понимаем, как это трудно. Мы не можем помочь всем, но мы обязаны помогать тем, кто вырвался вперед особенно далеко, мы можем сделать это единственным образом, мы можем подключить вас к рынку системы, то, что вы работаете в сфере высоких технологий, облегчает нам задачу. Речь идет не о примитивном аутсорсинге, мы знаем, что вы хотите создать интерактивные терминалы цифровых мультимедийных служб, у вас есть наработки, мы организуем вам встречи с компаниями, движущимися в аналогичном направлении, вы сможете дать свои предложения, если я правильно оцениваю соотношение цены и качества ваших разработок, ваши шансы значительны. Разумеется, здесь невозможно что-либо гарантировать, но то, что зависит от нас, мы сделаем. Но все это в конечном итоге не столь существенно, тот выбор, который есть шанс сделать у вас, гораздо значительней, ибо он касается не каких-то минутных материальных выгод, а того, что составляет суть ментальности, если хотите — основ веры, те, кто в Средние века меняли католическую веру на протестантскую, делали сходное усилие. Речь идет о том, чтобы поставить финальную точку в том, что уже давно вызревает в вас — отказаться от идеи некой правящей силы — как бы она ни называлась — вне вас и переместить ее внутрь себя, с этого момента все видится ясным взглядом, тщетность, лживость и вредоносность иллюзий становится очевидной сами собой, идолы и обманы рушатся, с этого момента вас уже нельзя обмануть. Вам становится ясно, что смысл существования не в молитвенном служении кому-то или чему-то, будь то человек или идея, а в целеустремленной, эффективной деятельности, цели которой вы ставите себе сами, честность, трудолюбие и вера в Бога — вот единственное сочетание, которое имеет будущее в этом мире, да и сама вера заключается не в зажигании свечек и не в целовании икон — не надо беспрестанно беспокоить Бога — Бог тебя создал и тем обозначил свой замысел. Действуй, преобразуй действительность, добивайся результата, докажи свою верность Божьему замыслу — это и будет лучшей молитвой. А что до государства, которое у вас так любят, то вам давно пора понять, что процветание государства возможно лишь как сумма процветаний каждого из граждан, и патриотизм состоит не в исполнении месс во славу отечества на всех углах, а в беспрекословной и честной уплате налогов: кто заплатил больше налогов, тот и есть самый большой патриот. И налоги — это не пустяк и не низкая материя, это вещественное, а значит, неоспоримое доказательство патриотизма, это кровно заработанные средства, которые граждане отрывают от себя и отдают правительству, проблема лишь в том, чтобы это было правительство, которому доверяют. Впрочем, это уже за пределами нашего с вами разговора. Что же до его сути, то, полагаю, я сказал довольно — вы все услышали и можете выбирать. Как говорил один древний римлянин, для глупых и нерешительных все равно не хватит всех в мире слов, для храбрых и думающих сказано достаточно.
С хмурой усмешкой, глядя в сторону, Сергей повел головой.
— Я знаю, кто это сказал…
— Тем лучше, значит, мы говорим на одном языке. Хотя и не на латыни. Подумайте над всем сказанным, пока я закажу еще кофе.
С тяжелой отрешенностью глядя мимо него, Сергей чуть заметно покачал головой.
— Можете не заказывать.
Переставляя чашки на столе, собеседник вопросительно поднял на него глаза. Секунду Сергей смотрел на него.
— Мне нечего по существу возразить вам. Вы описываете все как есть. И как бы ни горько мне было все это слышать, я знаю, что вы сказали правду, я согласен с вами практически по всем пунктам. Вы говорите вещи, с которыми невозможно спорить. Я согласен даже с самым спорным вашим пунктом — о том, что вы не собираетесь никого покорять. Ваш пример с Германией и Японией не точен, Германия и Япония нужны были вам как противовес против нас, но все это не важно, опыт вашего общения с третьими странами показывает, что все действительно так, вы нравы. Вы не тираны и не изверги, вы нормальные, позитивно мыслящие и в общем неплохие люди, и если на секунду предположить немыслимое и представить, что вы действительно каким-то образом получили контроль над нами, то вы и в самом деле не станете убивать и насиловать, не будете никого делать рабами, хотя вы, конечно, отберете у нас оружие, но это в порядке вещей, вы, вероятно, постараетесь организовать всеобщие выборы и сформировать правительство, и вы наверняка найдете людей, которые будут с вами сотрудничать, вы не будете никого притеснять, вмешиваться в частную жизнь, вы дадите бизнесу развиваться примерно так, как вы описываете, — ну, может, заберете стратегические отрасли, — и постепенно здесь сложится нормальное, спокойное, пусть несколько провинциальное, но в общем вполне обычное, рационально функционирующее общество, без бед и катастроф, и, наверно, так будет лучше для многих. Я отвечаю вам отказом по всем пунктам — полно и категорически, но если вы спросите почему, я даже не знаю, что сказать вам. Можно говорить очень много, а можно не говорить ничего. Наполеон говорил: есть вещи, которых не делают, может быть, мне просто чужда ваша культура. Впрочем, все это не имеет значения, все равно есть обстоятельство, которое отменяет все эти рассуждения, вернее, делает их ненужными, и я сошлюсь только на него. После института я был на короткое время призван в армию, проходил службу офицером и был приведен к присяге. Полагаю, этот аргумент является абсолютным и в другом нет необходимости.
— Не столько абсолютным, сколько удобным, поскольку избавляет от необходимости думать. «Я просто выполнял приказ», «Я был верен присяге» — такое приходится слышать всегда. И это показывает, что вы не услышали меня. Вы загораживаетесь от ответа, формальным аргументом пытаетесь отбиться от фактов, которым не можете противостоять. И кстати, не думайте, что ссылка на присягу — это такой уж убойный аргумент, скорее задумайтесь, в какую компанию вы при этом попадаете. Генералы Гитлера, оказавшись в известных обстоятельствах, говорили то же самое.
— Генералам Гитлера это не помешало благополучно капитулировать.
— Дело не в личных качествах этих негодяев, просто прикрываться формальными аргументами в трудной ситуации свойственно человеку. Но я бы никому не советовал пользоваться формальными аргументами в ситуации выбора. И уж конечно не вам, человеку с системным мышлением, отвечать таким образом. Я не собираюсь ничему учить вас, просто задумайтесь о том, что в некоторых случаях надо иметь мужество взглянуть в глаза действительности, увидеть вещи такими, какие они есть, проигнорировать химеры и отдать бразды правления разуму — только это залог правильного решения.
— Задача разума — обслуживание эмоций, больше он ни на что не годен. Да, собственно, никто его иначе и не использует, даже вы. И мой отказ вызван не тем, что я чего-то не понимаю или в чем-то боюсь признаться, все это ерунда, все это легко преодолимо при желании, у меня есть другая, более веская причина, самая серьезная, какая только может быть, — я просто не хочу этого. И с этим никакой разум ничего поделать не сможет.
— Вы идете на поводу у раздражения.
— Вы думаете? Едва ли. Нет. Именно сейчас я поступаю так, как должен, и уж вы-то должны были это заметить. Я вообще лучше, чем кажусь. Я проявляю волю, выдержку и твердость, достойные белой расы. К которой принадлежу. И остановимся на этом.
— Пожалуйста, если вы озабочены лишь внешним эффектом. Хотя от этого проблемы никуда не денутся, иллюзии не станут реальностью, рано или поздно вам придется возобновить движение с той самой точки, на которой вы остановились сейчас. Эго естественный процесс, его невозможно остановить, как невозможно остановить приход зимы или лета, прискорбно, что ему сопротивляетесь вы, который мог бы от него выиграть больше всего. Кстати, чем вам так не нравится наша культура?
Колеблясь между тем, чтобы сказать все подробно или высказаться кратко, Сергей секунду смотрел мимо собеседника.
— Станиславский говорил: когда играешь злого, ищи, где тот добрый. Ваш актер, когда играет злого, ищет, где тот злой. Это добровольно выбранный суррогат, это впечатывание в плоскость всего того сложного и неповторимого, что есть в окружающем мире. Это достаточно для вас, но это скучно и примитивно для нас и потому неинтересно.
Опережающе покивав в процессе речи, собеседник невозмутимо кивнул в заключение.
— Я ожидал услышать что-то вроде этого. Но то, что вы считаете своим достоинством, на самом деле ваша слабость. Ваш взгляд и ваше искусство на сегодня — это взгляд мимо цели, вы ищете сложность там, где ее нет, и не умеете видеть ее там, где она действительно есть, все неизбежное и реальное вам кажется упрощенным, но ничего создать взамен вы не можете, потому что это невозможно, и в результате вы имеете то, что имеете, — результат, который слишком сложен, чтобы быть коммерцией, и слишком провинциален, чтобы быть искусством. Это не сложность, это инфантильная капризность, это ваша общая болезнь — нежелание видеть и познавать реальную суть вещей. И пока ваши актеры будут в плохом искать хорошее, инженеры в частном — фундаментальное, а политики в практическом — эмоциональное, вы не продвинетесь вперед ни на шаг. И никакой талант вам в этом не поможет.
— Я подумаю над вашими словами.
Мгновение помедлив, Сергей поднял глаза.
— Мне пора идти.
— Да, конечно, задание должно быть выполнено. Впрочем, если вы волнуетесь из-за изделия, которое слишком надолго оставили в купе, то напрасно, ему ничто не угрожает, насилие — не наш метод. Есть правила, которых мы не нарушаем.
— Просто вы слишком поздно узнали и не успели подготовиться.
— Это уже за пределами обсуждения.
Поднявшись, коротко кивнув, отмечая конец разговора, по шатающемуся вагону он пошел к выходу; пройдя все те же вагоны, войдя в свой коридор, дойдя до единственной слегка приоткрытой двери, потянув ручку, откатив ее, он вошел в купе. Опуская на колени крольчиху, удерживая ее, царапавшую платье и пытающуюся вырваться, Наташа живо подняла глаза на него:
— Ну что, поел?
— Да, все нормально.
— Я тут эту штуку сторожила, раз пять выбегала в коридор. Там сейчас проводница в купе, к ней мужик пришел, по-моему, это ее мужчина, они там чай пьют.
— Хорошо.
Присев напротив, прислонившись к стене, он секунду смотрел на нее. Оживленная, словно храня что-то радостное для него, она открыто-ожидающе смотрела на него. В сумке у ее ног возились кролики. Белизна ее ног, горячая тяжесть груди под платьем, стегнув по чувствам, оттесняя все, быстро-спасающе потянули его к себе. Поднявшись, видя ее радостно вспыхнувшие глаза, он наклонился к ней. Поцеловавшись с ним, быстро стянув с себя юбку и все остальное, белая, она ждала, пока, путаясь с непривычки, он снимет с себя костюм, уже зная, что нужно ему; дав ему войти в себя, она сама подняла ноги, давая ему забросить их ему на плечи; белизна, близость ее ног оторвали его от всего и затянули в себя.