Глава седьмая
Предложение крестного Жокиньи уехать с ним в Бразилию покончило с простодушным неведением, в котором пребывал Мане Кин. Оно пробудило в нем новые чувства, новые мысли. Нельзя сказать, чтобы Мане Кин более отчетливо понял, чем является для него родная земля, скорее он смутно ощутил, что лишается того, что ему принадлежало, и упрямо цеплялся за эту землю всей силой первобытного инстинкта. Да, крестный отец отнял у него покой. Что же касается счастья — если можно быть счастливым, когда в пруду нет воды для поливки и на небе ни облачка, — тут Мане Кину не так-то просто было решить, с кем попытать это счастье: с крестным Жокиньей или с ростовщиком Жоан Жоаной. В сущности, оба они вызывали тревогу в его душе, дотоле безмятежной. Но даже если бы этих двоих вообще не было на свете, другие заботы и другие волнения, может быть, куда более серьезные, неизбежно обрушились бы на Мане Кина после уборки урожая батата, маниоки, гороха и фасоли, если бы ему, конечно, удалось созреть, и у матушки Жожи с сыновьями не осталось бы ровным счетом ничего, кроме выжженной полоски земли около Речушки. Разработка источника была для Мане Кина осуществлением давней мечты, удовлетворением самого сокровенного желания. Она явилась бы оправданием его существования на земле. В то время как отъезд с крестным означал бы отречение, отказ от своей судьбы, принятой с любовью и заранее предвкушаемой, которая пришлась ему по душе, словно скроенная и сшитая по мерке одежда.
Охваченный замешательством, сын ньи Жожи целыми днями бродил по полям. Он останавливал всех, кто ему встречался, и, словно выполняя чье-то поручение, старался выпытать, что думают об его отъезде. Мнения высказывались самые противоречивые, и это отнюдь не помогало ему покончить с колебаниями и сделать окончательный выбор. Мане Кин утратил вкус к работе, стал хмурым и молчаливым, уходил из дому на рассвете и возвращался затемно лишь затем, чтобы поесть и лечь спать. Часто без всякой надобности он спускался к Речушке, садился у водоема, прикидывал на глаз оставшиеся запасы воды, ласково гладил желтеющие листья растений и снова возвращался в долину. Внешне это был все тот же полный сил и энергии парень. Он кружил по дорогам с видом озабоченного неотложными делами человека, у которого нет времени на пустые разговоры. И казалось, останавливался поболтать со знакомыми только из вежливости.
Этим утром, покинув ростовщика, он направился прямо к дому Эсколастики и, став неподалеку, громко покашлял. В дверях показалась нья Тотона. Мане Кин поздоровался с ней, она ответила ему «добрый день» с кислым, как всегда, выражением лица. Матери девушки на выданье не годится привечать парней. Добрая улыбка — все равно что гостеприимно распахнутая дверь, так пусть уж лучше обходят их дом стороной! Мане Кина такой прием не порадовал, он сразу оробел и поспешил удалиться, пока старуха не запустила ему вслед камнем. Что стало с Эсколастикой? После встречи с ней два дня назад на берегу ручья он больше не видел девушку. Среди сумбура, царившего у него в голове, среди несвязных обрывков мыслей и маячащих, точно в неотступном кошмаре, образов ньо Жоан Жоаны и крестного иногда всплывало лицо Эсколастики и ласковый голос произносил: «Все-таки ты едешь?» Мане Кин замедлил шаги, может, и сейчас прозвучат эти слова. Однако ничто не нарушало тишины. Вероятно, Эсколастики не было дома. Впереди он увидел прислонившегося к калитке ньо Лоуренсиньо. Человек немногословный, Лоуренсиньо, по-видимому, с большей охотой разговаривал с растениями в своем саду и со скотиной, нежели с людьми. После смерти жены он жил вместе с глухой и разбитой параличом сестрой, которая целыми днями курила трубку, лежа в качалке в углу комнаты. И постепенно когда-то неутомимый говорун сначала привык к молчанию, а потом стал чудаковатым отшельником. Мане Кин поздоровался. Старик ответил хрипловатым, но приятным голосом: «Доброго здоровья» — и продолжал угрюмо смотреть вдаль и двигать челюстями, словно что-то жуя. Когда юноша подошел ближе, ньо Лоуренсиньо будто очнулся от забытья. Остановил на нем взгляд близоруко прищуренных глаз, спросил, притворяясь безразличным:
— Когда же ты уезжаешь? — И прежде, чем Мане Кин успел ответить, Лоуренсиньо наклонился к его уху, словно хотел сообщить что-то по секрету. — Послушай меня. Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Нья Жожа устала, а от твоего брата Джека толку чуть. — Он поднял указательный палец, который замелькал перед глазами Мане Кина, как стрелка метронома. — Вникни хорошенько в то, что я тебе скажу: работай, на жалея глаз, не жалея рук и ног и своей горячей крови. Ничего не упускай из виду, ухаживай за посадками возле дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной.
Его голос звучал размеренно и властно. Не глядя собеседнику в глаза, он подчеркивал каждое слово, ударяя указательным пальцем по носу, точно этот жест приводит в движение язык. Когда ньо Лоуренсиньо замолк, растерявшийся Мане Кин не знал, что сказать. Он лишь приподнял фуражку и задумчиво поскреб затылок. Ньо Лоуренсиньо счел было разговор законченным, но, случайно бросив взгляд на Кина, с изумлением, словно увидел его впервые, уставился на парня. Затем достал из кармана роговую табакерку.
— Знаешь что, дорогой мой? — заговорил он, опять подняв указательный палец. — Кто уезжает в дальние страны, не возвращается вновь. Тело, может быть, когда-то и вернется, но душа — нет. Ведь только ежедневный, ежечасный труд в поте лица, только кровавые мозоли на руках помогают нам выносить здешнюю жизнь. Ты считаешь, земля родит что-нибудь путное, если у нас не будет веры? Если у нас не будет веры, она даст одни сорняки, а сорняки — это наше проклятье! Когда я был мальчишкой — представляешь, сколько лет прошло с той поры, — я уехал на Сан-Висенте учиться. Через два года вернулся. Вернулся почти без веры. И никогда больше ни шагу с нашего острова не ступил. — Он поднес к носу щепотку нюхательного табака, неторопливо втянул в себя воздух, спрятал табакерку в карман, на какое-то мгновение словно забыв о существовании Мане Кина.
— Но я вовсе не хочу уезжать, — пробормотал юноша, чтобы нарушить молчание. — Я вовсе не собираюсь никуда уезжать. Я…
— Погоди! Говорю я, мой милый, — прервал его ньо Лоуренсиньо. — Двое не могут говорить одновременно. Сначала один, потом другой. Потерпи немного. — И он метнул на Кина строгий взгляд.
Мане Кин невольно попятился: у старика был крутой нрав.
— Итак… Ты не желаешь отсюда уезжать? — вернулся к прежней теме Лоуренсиньо, высоко подняв брови и изобразив на лице бесстрастную улыбку дипломата. — Но ты все равно уедешь, уедешь и никогда больше не вернешься. Можешь мне поверить. Если пареньку вроде тебя засядет в голову какая-нибудь мысль, она не даст ему покоя — это все равно как слепень, что вьется вокруг скотины: все жужжит да кусает, и в конце концов осел прямо бешеным становится; я по себе знаю, я ведь тоже был молодым. И если я не остался на Сан-Висенте, так это потому, что не такое у меня воспитание и характер не тот, не выношу я тамошней суеты. И все-таки я стал постепенно утрачивать веру…
Мане Кин собрал все свое мужество и очертя голову ринулся в атаку.
— Кто вам сказал, что я еду? Я вовсе не собираюсь. Я уже договорился с ньо Жоан Жоаной, он обещал одолжить мне денег на разработку источника около Речушки.
Внезапно точно бомба разорвалась. В недобрый час упомянул парень о ростовщике. Ньо Лоуренсиньо рассвирепел. Он выхватил из ограды острый камень, которым всегда пользовался для устрашения врагов, и принялся неистово размахивать им.
— Что ты там плетешь, идиот! Просить денег у Жоан Жоаны! Эдакое надумал! Убирайся, несчастный, с глаз долой! Живей, живей поворачивайся! Скатертью дорога! — Воздух со свистом вырывался из груди старика, весь дрожа, он потрясал камнем, будто подхваченный бешеным вихрем. Лоуренсиньо даже глаза прикрыл, чтобы воздвигнуть прочный барьер между своей неподкупностью и миром грешников и авантюристов, он извивался всем телом, как дикий зверь, угодивший в ловушку. — Убирайся, пошел прочь, вон отсюда! Ты уже лишился души! Ее купил Жоан Жоана. Пошел прочь! Убирайся с глаз моих, дрянь эдакая!..
— Я не продавал души! Я ничего не продавал! — Мане Кин кричал изо всех сил, но голос его походил на слабый шелест листвы, заглушаемый бурей. — Я не продавал души! — закричал он еще громче. — Я только сказал вам, что ньо Жоан Жоана обещал одолжить мне денег. Тогда я смогу остаться на своей земле. Вы меня слышите? Я не продавал души…
— Час от часу не легче. Просить взаймы у этого негодяя — значит продать землю за бесценок, просто даром отдать! — Произнеся эту тираду, ньо Лоуренсиньо открыл один глаз, водворил камень на место и снова поднял указательный палец.
Он говорил чересчур громко. И на этот раз Лоуренсиньо ни с того ни с сего вдруг вышел из себя, раскричался на всю округу. Оглушенный его громовым голосом, Мане Кин поспешил ретироваться. Не останавливаясь и не оглядываясь назад, он отошел на солидное расстояние. Не впервые доводилось ему видеть старика в таком неистовстве, но теперь ругань соседа задела его за живое; у Кина было ощущение, будто его застигли с поличным на месте преступления. Он знал, что ньо Лоуренсиньо не злопамятен, обязательно окликнет его, когда Мане Кин будет проходить мимо, и, забыв о недавней ссоре, скажет миролюбиво своим глуховатым голосом: «Подойди сюда, парень. Кто покинет землю, потеряет душу, станет точь-в-точь как щенок, потерявший хозяина, потому что хозяин — это душа. Ты видел, как мечется такой щенок, кидается из стороны в сторону, места себе не находит?» (Это говорил ему ньо Лоуренсиньо накануне.) Однако страх все еще не покидал Мане Кина, хотя, прячась за оградой и деревьями, он давно уже скрылся с глаз старика. Впрочем, страх этот, возможно, был вызван тем, что ждало его впереди, — он и сам не мог толком разобраться в своих ощущениях: может, он боялся матушки Жожи, словно мать, услышав возмущенные речи старого друга семьи, поджидала его, чтобы тоже обрушить на сына свой гнев; а может, он трепетал перед человеком с вкрадчивыми манерами и свисающими вниз усами — «Я одолжу тебе денег под небольшие проценты, ведь мы с тобой друзья», — испытывая такой же ужас, какой ньо Жоан Жоана внушал всем, ужас, смешанный с отвращением, ибо каждый понимал, что без ростовщика не обойтись; может, его страшил крестный отец — «Поедем со мной, мой мальчик, положение становится угрожающим», — как страшит ребенка кошмарный сон, в котором чьи-то руки тянутся к нему через окно, чтобы его схватить.
Сам того не замечая, Мане Кин машинально повернул к дому, хотя понятия не имел зачем. Предчувствие ли влекло его домой или ему хотелось оказаться поближе к маяку, который бы рассеял окутавший его душу мрак? Едва он осторожно ступил на порог, нья Жожа бросилась к нему с распростертыми объятиями, чего прежде никогда не бывало. От пережитых волнений Кин еле держался на ногах. Он даже прислонился к стене, чтобы не упасть. Мать тут же сообщила ему новость: нынче утром на поливных землях у Речушки корова ньо Сансао опять забралась на их поле и причинила немалый ущерб. Если бы кум Ньоньо не подоспел вовремя, скотина потоптала бы все посадки маниоки и батата. Кум сам рассказал ей об этом.
— Я тебя едва дождалась. Сходи к ньо Сансао и вели ему стреножить своих коров. Если они еще хоть раз к нам заявятся, я буду жаловаться. Кум прогнал корову вверх по ручью, веревки под рукой не оказалось, и она может снова вернуться на огород. Передай соседу, пусть немедленно пошлет за ней батрака. Ну что это за жизнь проклятая, господи боже мой. Кругом одни неприятности, не одно, так другое!..
Мане Кин не стал дослушивать до конца материнские жалобы. Тяжело вздохнув, он вышел из дому и направился по тропинке, ведущей прямо во владения ньо Сансао. Спустившись с пригорка, он в мгновение ока вскарабкался по крутому откосу. Дом Сансао находился в стороне, до него оставалось еще несколько десятков метров, и Мане Кину приятно было пройтись, ему даже захотелось поговорить с веселым стариком, чтобы отвлечься от своих мыслей.
Во дворе перед домом разгуливали, пощипывая редкую траву, две коровы; жилищем хозяину служил старый амбар, где в прежние времена отец Сансао хранил бочки с водкой. Тишина дремала под сенью огромных вековых деревьев, окружавших ветхую постройку. Сорняки росли повсюду — во дворе, около мрачной лачуги, на крыше с подгнившими стропилами, в щелях стен. Зрелище это удручающе подействовало на Мане Кина. Ему подумалось, что сорняки заполонят в конце концов весь дом и, словно тысячеголовая гидра, поглотят его вместе с хозяином.
— Эй, ньо Сансао!
— Кому это я понадобился? — раздался из глубины дома хриплый голос, в котором слышалось нескрываемое удивление.
Дверь была не заперта, и Кин вошел внутрь. Сансао проворно соскочил с кровати. Его тощие, с почерневшими от никотина пальцами руки придерживали спадающие штаны, старик затыкал их за пояс и при каждом рывке подпрыгивал не хуже проказливой обезьяны. Исполняя на ходу этот своеобразный танец, он устремился навстречу гостю. Странный это был старик, на коротких и кривых ногах, с маленькой вертлявой, как у ворона, головой, с красным, длинным и крючковатым носом, испитым лицом, с постоянной, будто приклеенной к беззубому рту, плутовской ухмылкой. Его большие навыкате глаза без ресниц глядели хитро и живо, темные зрачки подрагивали в испещренных красными прожилками озерцах, а неизменная насмешливая гримаса выдавала бесшабашную натуру. Вынырнув из глубины хижины (то был единственный уцелевший после смерти его отца амбар), Сансао подошел к Мане Кину.
— Ах, это ты, парень. — Он закашлялся и сплюнул в темноту. — Давненько, по правде сказать, не видывал я тебя в моем доме. А мне страх как хочется поболтать с тобой на досуге. Слыхал, будто ты в Бразилию собираешься. Я говорю, ходят такие слухи… — Он двумя рывками подтянул сваливающиеся штаны и подпрыгнул сначала на одной, потом на другой ноге. — Этим обормотам ничего не стоит сболтнуть лишнее…
Комната была длинная и сумрачная, с земляным полом и таким высоким потолком, что он едва виднелся вверху, с вечно темными углами, где днем и ночью в груде беспорядочно нагроможденных бочек хозяйничали мыши; только привыкнув к темноте, можно было разглядеть стоящую посередине кровать. В комнате пахло мочой, плиточным табаком и тростниковой водкой.
Мане Кин подсел к столу, сколоченному из досок фиговой пальмы. Он примостился на самом краешке скамейки, заваленной полусгнившими, грязными от пота и пыли чепраками из мешковины, старыми седлами, упряжью, перевязанной веревками из конского волоса и волокна клещевины, поверх которых лежали плитка табака и гроздь бананов. Сансао приблизился к гостю на своих кривых ногах («Я всю жизнь провел в седле», — любил повторять он), остановился перед Кином, словно намереваясь спросить о новостях, но в действительности ему самому до смерти хотелось поработать языком, в сотый раз похвастаться своими сумасбродными выходками, вспомнить о добрых старых временах, когда он, вихрем налетев на хутор, обкрадывал родного отца и как оголтелый скакал верхом по горам и долинам во главе такой же оголтелой ватаги друзей. Чтобы прочистить глотку, он снова откашлялся, отвернулся и сплюнул со снайперской меткостью в открытую дверь, точно выстрелил из ружья. (Это был особый плевок, и Сансао гордился тем, что умеет выплюнуть так далеко вязкую массу бурого табака. Он «стрелял» не глядя, и, если плевок попадал на одежду неосторожного прохожего, оставалось пятно, которое, поговаривали, ничем нельзя вывести. Простодушные односельчане явно преувеличивали: Сансао считался у них чем-то вроде колдуна или знахаря, спознавшегося с нечистой силой.)
Мане Кин протестующе замахал руками.
— У меня нет никакой охоты уезжать отсюда. — Это был его обычный зачин, а для вящей убедительности он добавил: — Так или иначе, кто покидает землю, теряет душу, а я не хочу терять душу. — И он замолчал, внезапно смутившись своей откровенностью.
— Зачем ты сегодня ходил к куму Жоан Жоане, а? Эта гнусная обезьяна не пожелала мне ничего рассказывать. Положи-ка на стол бананы и усаживайся поудобней, мальчуган. Тебя же не привязали к этому месту, весь дом в твоем распоряжении. Просунь ноги под лавку, вот так. Тебе сейчас нужны деньги, правда? Это я сразу понял. Все мы подыхаем нынче с голоду в этой проклятой дыре на краю света… Когда я был в твоем возрасте, я воровал деньги у родного отца и все их проматывал. Ты вот повторил мне слова ньо Лоуренсиньо: «Кто покидает землю, теряет душу». Чертов старик только и знает, что твердит их днем и ночью. Однажды он и мне сказал то же самое, но я его здорово отбрил. Знаешь, как я ему ответил? «Видите ли, ньо Лоуренсиньо, жизнь, по-моему, гроша ломаного не стоит, если заботишься только о плоти. Но вы давно меня знаете и знаете, что я терпеть не могу вьюков с поклажей: тяжелая ноша хороша для скотины. Тому, кто теряет душу и не приобретает взамен другой, становится легче, это уж как пить дать». Он, ясное дело, тут же хвать камень, но я-то отлично знаком с приемчиками Лоуренсиньо… — Он весело расхохотался, хлопая ладонями по коленям. Мане Кин внезапно успокоился, вдруг почувствовал себя свободней. Сансао дружески потрепал его по плечу: — С какой стати, дурачок, тебе вдруг позарез понадобились деньги?
— Мне хотелось бы разработать источник около Речушки и сделать еще несколько террас. Вода там почти иссякла. Уверяю вас, у меня нет никакого желания уезжать отсюда. Если удастся раздобыть денег, я смогу расчистить от сорняков участок на Северной стороне, а то их развелось там видимо-невидимо…
— Экая беда, скажите на милость! — прервал его Сансао, махнув рукой. — Выкинь из головы и Северную сторону, и поливные земли, и свой драгоценный источник и тому подобную чепуху. Пускай земля зарастет сорняками. Сорная трава не требует ухода. Заведи лучше коз, парень, мой тебе совет. Бери пример с меня. Пускай земля зарастет сорняками. Они живучи, как кошки. В моем хозяйстве с сорняками борются козы и коровы и дают мне сыр и масло. А мне так даже спокойнее. Вот только не хватает терпения возиться с арендаторами… — Он украсил стену отличным плевком.
Ни стыда, ни совести у этого ньо Сансао. Ему принадлежит множество превосходных земель, гибнущих от сорняков, каналы повсюду захламлены мусором, выгоны для скота не огорожены, коровы пасутся одни, без пастухов, а неорошаемые участки на севере вообще предоставлены на милость божью…
Мане Кин вспомнил о поручении матери. Воспользовавшись тем, что Сансао направился в глубь комнаты, он торопливо заговорил:
— Матушка Жожа просила передать вам, ньо Сансао, что крестный Жокинья застал сегодня утром вашу корову у нас в огороде, она щипала фасоль. Веревки на ней не было, и он прогнал ее вверх по ручью. Если вы не стреножите коров и они снова перелезут к нам, матушка Жожа будет на вас жаловаться. Она велела вас об этом предупредить. Я еще не был на поле и не видел своими глазами, какие убытки нам причинила ваша скотина. Вы должны огородить пастбище надежным забором, дальше так продолжаться не может.
Он слышал, как Сансао снял с кувшина крышку и вновь положил ее обратно, слышал, как пролилась на пол вода. Хозяин долго разыскивал что-то в темноте. Он вернулся, неся в руках литровую бутылку с прозрачной жидкостью и толстый, с захватанными краями стакан. Сансао не выказал ни малейшего смущения, будто слова матушки Жожи вовсе и не относились к нему. Он поднес бутылку к самому носу Мане Кина, посмотрел на свет, падающий сквозь раскрытую дверь, и, подмигнув, доверительно сообщил:
— Только для близких друзей, язык проглотишь. Мне прислал эту бутылку приятель из Большой Долины. Тамошние крестьяне здорово умеют варить грог, черт бы их подрал. — Он налил стакан, протянул его Кину. — Смотри, сколько пены! Знающему человеку достаточно взглянуть, сразу поймет, каким напитком его угощают. — Он поставил бутылку на стол и, пока Мане Кин смаковал грог, подошел к двери и завопил во всю глотку: — Шико! Дьявольское отродье, где тебя носит нелегкая?
Не перставая кричать, Сансао выбежал во двор.
Шико наконец объявился, мигая распухшими со сна глазками.
— Ах ты, чучело гороховое! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты подправил загородку на Большом Выгоне, она же совсем развалилась! Сходи поглядеть, что там произошло в долине у кумы Жожи, загони скотину обратно и заделай дырку камнями. Да живей поворачивайся, одна нога здесь, другая там. Сделай все, как положено. Я скоро приду проверить твою работу. Да, кстати, ты напоил и накормил лошадь? Тогда живо отправляйся к куме Жоже. Когда-нибудь я тебя со скалы спихну, лентяй ты эдакий; — Все еще ворча, он вошел в дом. — Эта обезьяна только и делает, что ест да дрыхнет, дрыхнет да ест, ни к чему больше не пригоден.
Он схватил стакан, который Мане Кин поставил на стол, наполнил его до краев, поднял дрожащей рукой, внимательно разглядывая на свет. «Кто посмотрит, непременно решит, что грог заграничный». Сансао залпом выпил, словно это была вода, и скорчил гримасу. Потом осторожно поставил стакан и бутылку обратно на стол. Его худые руки дрожали. Несколько секунд он помедлил. Затем обернулся к Мане Кину и сказал, широко улыбаясь и стуча кулаком в грудь:
— Он согревает сердце, точно поцелуй молоденькой девушки. Понравилось? А как же иначе? Если захочешь повторить, только протяни руку, все в этом доме в твоем распоряжении. В компании я пью гораздо больше, чем один, и не делаюсь мрачным. Пью и тут же забываю, что выпил. Грог лишь тогда ударяет в голову, когда мы сами этого хотим, вот как мне кажется. Если я пью один, я считаю каждый глоток. Правда смешно? Так скорее напиваешься. — Он снова плюнул на стену и переменил разговор. — Видишь ли, Кин, я знаком с твоей матерью с давних времен, когда она еще пешком под стол ходила. Она вовсе не такая уж дряхлая, как кажется. Горести и заботы да ваше воспитание — вот что ее состарило. Я нигде не встречал такой сердечной и доброй женщины. Отец твой был трудолюбивый человек, ты не должен об этом забывать. После его смерти у кумы Жожи кое-что осталось, но ей пришлось все продать, чтобы вас вырастить. Она и теперь не переменилась, она всегда была ко всем доброй. Будь она другой, я бы уж давно разорился на одних только штрафах. Но я не виноват, видит бог, не виноват. Этот болван выводит меня из терпения, кха-кха-кха… — Он отвернулся, сплюнул и заговорил уже о другом: — Послушай, что я тебе скажу, парень. Если человеку позарез нужны деньги, приходится просить в долг. Я задолжал ньо Жоан Жоане тридцать конто. По крайней мере, он так утверждает. Иногда я задумываюсь, почему он велел мне заполнить бумагу карандашом, а расписаться внизу чернилами? В мире полным-полно обманщиков. Я подписал бумагу, слова не сказав, и вверился воле божьей. Когда-нибудь Жоан Жоана заберет у меня все, чем я владею. Но ведь мы тоже делаем с его деньгами, что нам заблагорассудится, и наслаждаемся ими, черт побери, извлекаем какую-то выгоду! Стоит ли, скажи мне на милость, изводить себя работой, мыкаться весь век, а умирая, оставить свое добро другим, не возьмешь же его в могилу! Жоан Жоана, ясное дело, надеется прихватить с собой деньги и земли, чтобы не предстать перед богом нищим. Да ведь нам принадлежит только то, что мы пьем, едим и чем наслаждаемся в этой жизни. Ручаюсь тебе, что по теперешним засушливым временам ты не получишь от своих земель ровным счетом никакой прибыли. Послушайся моего совета — не расширяй посевные площади. Когда-то давным-давно я попросил у ньо Жоан Жоана взаймы, решил обработать участки у озера. Нанял батраков, закупил семян и посеял кукурузу, истратив на эту забаву все денежки. Прошли августовские ливни, и за весь год с неба не упало больше ни капли дождя. Как ты понимаешь, плакали мои четыреста милрейсов. Положи я их себе в карман, было бы куда лучше. Вот так я впервые занял у ростовщика деньги. Это послужило мне уроком. Во второй раз я одолжил у него еще четыреста милрейсов, просто так, чтобы отыграться. Я получил эти деньги, и разрази меня гром, коли я помню, на что их употребил. Они-то хоть удовольствие мне доставили, а от тех, первых, никакого проку не было. Как-нибудь в другой раз я тебе расскажу, что я с ними сделал. — Мане Кин знал эту историю, как и все в округе. — Затем я снова попросил у него взаймы и в один прекрасный день взял да и продал Малый Выгон, чтобы заткнуть глотку ростовщику, и уплатил ему по векселю уже не помню сколько. А через некоторое время продал кусок земли на Северной стороне и вернул ему остальные деньги. Но старый хрыч вцепился в меня мертвой хваткой и нипочем не хотел отпускать. Я не вел никаких записей и был в полной уверенности, что расплатился с ростовщиком, но он сказал, будто я остался должен ему еще девятьсот пятьдесят милрейсов. Тогда я наконец взялся за ум, решил не забивать себе больше головы этой ерундой. А через несколько лет он сам явился ко мне. Однажды, случилось это, кажется, в позапрошлом году или что-то около того — Жоан Жоана как раз приезжал тогда в Долину Гусей, — входит он в эту самую дверь, садится на эту скамью, где ты сейчас сидишь, раскладывает на столе бумажки и начинает писать. Я лежал в постели — у меня была лихорадка — и глядел на его сгорбленную спину, пока он выводил каракули. Я все допытывался: «Сколько же я вам, ньо Жоан Жоана, в конце концов должен?» Он отмалчивался, битый час что-то подсчитывал на бумаге, я только слышал, как скрипит перо — чирк, чирк… Но вот он отложил ручку и произнес, не вставая с места: «Теперь готово». Достал платок и вытер пот со лба. Непонятно, почему этот пройдоха всегда вытирает пот? Я потею, лишь когда проработаю день-деньской на солнцепеке. Вытерев пот, он обратился ко мне с такой речью. — Ньо Сансао заговорил вкрадчиво, как Жоан Жоана. — «Итого, со всеми процентами и… и не знаю, с чем там еще, словом — э-э-э… двадцать конто пятьсот милрейсов». Он что-то долго объяснял мне, а потом протянул бумагу, чтобы я сам проверил подсчеты, да не очень-то я понимаю в писанине, читать умею, а вот каракули разобрать, черт их возьми, не могу. К тому же куда-то задевались мои очки. Голубой листок был вдоль и поперек исчерчен цифрами и какими-то значками… Наливай себе, парень, еще грогу, будь как дома. Никто не умеет варить грог лучше, чем мои друзья из Большой Долины. На Санто-Антао с ними никто не сравняется. Не хочешь больше? Сразу видно, не по душе тебе наши обычаи… Значит, на роду написано — ехать в чужие страны… — Сансао снова наполнил стакан. Долго разглядывал его на свет. И, усмехнувшись, пробормотал сквозь зубы: — Проклятие.
— Что же вы ответили ньо Жоан Жоане? — поинтересовался Мане Кин. История с ростовщиком была ему давно известна. Он слышал о ней неоднократно, но сейчас не испытывал досады, обычной, если не в первый раз приходится выслушивать одно и то же. Теперь эта история казалась ему полной глубочайшего смысла, самой правдивой и самой горькой из всех историй ньо Сансао.
— А что я мог ему ответить? — Сансао поморщился, с жадностью осушив стакан. — Что? «Знаете, ньо Жоан, сумма для меня слишком велика. Уж позвольте, я передам свой долг кому-нибудь другому, у кого больше мужества и сноровки в работе». Я сунул бумагу в ящик стола, она, верно, до сих пор лежит там. Подумал было свезти в Порто-Ново, показать Эстевао, но, поразмыслив, сказал себе: «Нет уж, ты и у Эстевао в долгу как в шелку, а он похитрей будет, чем десяток Жоан Жоанов, и, уж конечно, захочет урвать для себя кусок пожирней, а на остальных заимодавцев ему начхать, пускай выкручиваются как знают». Так я стал до времени конченым человеком, понимаешь? Ах, парень, не стоит, видно, вмешиваться в ход событий, жизнь должна идти своим чередом, ведь платить долги так же бессмысленно, как наполнять водой бездонный колодец. Я давно уж одумался, а человек благоразумный за свое добро горло перегрызет. Пускай хоть наряд полиции присылает, чтобы выселить меня отсюда, все равно с места не тронусь…
Он опрокинул еще стакан. Мане Кин помог ему добраться до постели и в смятении вышел на улицу. Какая муха укусила сегодня ньо Сансао? О столкновении с Жоан Жоаной он рассказывал лишь в тяжелые минуты, потому что это была самая горестная, самая трагическая история его жизни. Другим она казалась даже забавной, над которой не грех и посмеяться, но сыну ньи Жожи представлялась серьезной и поучительной. Да и как может быть смешным то, что отнимает у человека покой, разрушает мечты, вселяет ужас?
Обратно Мане Кин пошел другой дорогой. Чтобы сократить путь, он свернул на тропинку, пересекающую поливные земли ньо Витала. Солнце жгло как раскаленные угли. Очертания гор извивались, точно змеи в руках фокусника. Дом ньо Витала прятался среди папайи, манговых и кофейных деревьев. Перед домом был разбит небольшой сад, дальше тянулось табачное поле. Птицы на ветках чирикали как оглашенные. Садик радовал глаз свежей зеленью, хотелось посидеть в нем, послушать разумные речи хозяина, выпить холодной воды и помечтать о дождях, которые сулит лунный календарь каждому, кто заглядывает к ньо Виталу в гости, а еще послушать щебет воробьев, тоже вдохновленных словами пророка о скором дожде. Все здесь дышало покоем, верой в будущее; стоило только прикрыть глаза и вдохнуть запах цветущего жасмина, навоза и влажной земли, как гость тотчас ощущал прилив бодрости, уверенность в себе. У калитки стояла, как обычно, садовая скамья, вплотную придвинутая к ограде, на ней умещалось пять-шесть человек. Входная дверь была закрыта, площадка перед домом чисто выметена. Мане Кин завернул за угол. Дернул калитку. Крикнул: «Ньо Витал, где вы?» Никто не ответил ему. Тогда он сел на скамейку, вытянул ноги и, закрыв глаза, стал прислушиваться к веселому гомону воробьев. Два дня назад, сидя на этой скамье, ньо Витал говорил Кину: «Когда-нибудь с божьей помощью ты вернешься назад. И найдешь свои земли там, где их оставил. Но зато у тебя появятся деньги и ты сумеешь осуществить то, что задумал теперь. С деньгами в кармане ты многое сделаешь. Дождь не заставит себя долго ждать. Но он не сможет превратить маленький клочок земли в большой. Конечно, он сделает его плодороднее, но не увеличит. Кого нам здесь не хватает, так это денежных людей, которые бы нашли именно полезное применение своим капиталам. Нам нужен именно такой человек, каким станешь ты по возвращении из Бразилии. Ты приедешь с деньгами и, даст бог, сможешь приобрести все земли, какие захочешь. Дождь не заставит себя долго ждать…»
Мане Кин открыл глаза и увидал перед собой Нене, младшего сына ньо Витала. Нене минуло всего семь лет, но серьезное личико и спокойные, пытливые глаза были как у взрослого. Он был одет в длинную, до колен, рубаху, сшитую из грубой мешковины, из которой обычно делают мешки для муки, лыко клещевины служило ему поясом.
— Где ньо Витал? — спросил его Мане Кин.
— Ньо папа, и нья мама, и еще Шико, и еще Изе пошли конопатить настил для сушки фруктов у болота, — сообщил мальчуган. — Ньо папа сказал, в воздухе чувствуется приближение дождя.
— В воздухе чувствуется приближение дождя, — повторил Кин, вставая, а тем временем Нене отворил дверь и прошмыгнул в комнаты. «Куда пропал вкусный запах еды, где прежнее довольство, куда исчезли корзины с кукурузными початками, которые стояли во всех дворах, когда я уезжал», — пришли на ум Мане Кину слова крестного. В воздухе чувствуется приближение дождя — так было и так будет продолжаться всегда. Если выпадут обильные ливни, у дверей домов вновь появятся корзины с кукурузными початками. Все дело в том, чтобы выпали обильные дожди. Но обычно в это время — ведь уже сентябрь на дворе — кукуруза достигала почти полуметровой высоты и пора было ее окучивать. Запоздалый дождь иногда приносит большую пользу, с этим он согласен. В декабре прошел сильный ливень, некоторые земледельцы посеяли второй раз и собрали богатый урожай. Дело не только в том, что в воздухе чувствуется приближение дождя.
— Эй, ньо Кин!
Мане Кин уже шел по тропинке, когда Нене с кружкой в руках догнал его, чтобы угостить парным молоком. Кин выпил молоко и вернул малышу кружку.
— Спасибо, благослови тебя бог!
Спустившись обрывистым берегом Широкого ручья, он зашагал по сухому руслу. С обеих сторон по горным склонам уступами взбирались террасы, и чего только не росло на них! Сахарный тростник, картофель и маниока, гуява, манговые и апельсиновые деревья; светло-каштановые полосы невозделанной земли чередовались с участками фасоли, листья у нее пожелтели, побеги увяли: ямс и тыквы зеленели на влажном песке бывшего ложа реки. Ньо Силвио приводил в порядок отводной канал, проложенный между камней; Мариано с охапкой соломы на спине извилистой тропинкой шел по склону; в тени священного дерева пойлао расположился домик Мигела де Нья и его загон для скота, корова паслась у ворот; чуть повыше виднелась лачуга Вириато, работника ньо Андре, за ней — дом Мануэла де Санто и его шести сыновей, богатырского сложения и на редкость сообразительных; дальше, на вершине невысокого холма, посреди высохшей протоки стояла хибарка Жоана де Клеменсиа. Живая и любопытная нья Клеменсиа окликнула Кина: «Эй, Мане Кин, что же ты проходишь мимо, даже не поздороваешься со мной, словечка не промолвишь… Как поживает матушка Жожа? Передай ей от меня поклон».
Он оставил позади Широкий ручей, миновал потрескавшийся от зноя заливной луг, очутился в пальмовой роще, там, где некогда ручей впадал в реку. Справа возвышались поливные террасы. Из зарослей дикого кустарника вытекала робкая струйка воды; поросший камышом и водорослями водоем, вырытый у самого устья реки при слиянии с ее пересохшим теперь притоком, принимал эту неуверенно бегущую струйку. Поливной шланг из водохранилища поворачивал направо, к террасам, карабкался на обрывистую крутизну берега, пока не оказывался на краю равнины. Дорога проходила немного ниже, по отлогому склону холма.
Достигнув равнины, Мане Кин сразу заметил идущую вдоль парапета Эсколастику с жестяным ведром, полным воды, на голове. Она как раз приближалась к манговому дереву, где они обычно прощались. Кин, не раздумывая, свернул с дороги и бросился ей наперерез, перепрыгивая через камни и комья земли, точно щенок, преследующий кошку. Девушка заметила его. Вся вспыхнув, она отвернулась и прибавила шагу, насколько позволяло полное до краев ведро. Кин нагнал ее у мангового дерева, схватил за руку, заставил остановиться.
— Оставь меня в покое! — пробормотала Эсколастика, отворачиваясь от него, но не тронулась с места.
— Где ты пропадаешь? Я уже сто раз проходил у твоего дома… Ты на меня очень сердишься, да? — Губы у него дрожали, кровь стучала в висках.
— Оставь меня в покое! — повторила она. И, убедившись, что ее голос звучит не так глухо, как она опасалась, неожиданно прибавила: — Все-таки ты едешь? — Не дожидаясь ответа, Эсколастика рванулась вперед, высвободила руку и быстро зашагала к дому.
Мане Кин ринулся за ней вдогонку.
— Подожди, Эсколастика. Мне надо тебя о чем-то спросить! Послушай!
Она обернулась.
— Ты никому ничего не рассказывала?
— На что ты намекаешь, парень? — с обидой спросила она, метнув на него исподлобья сердитый взгляд.
— Ты не рассказывала про это Жоанинье? Жоанинье или кому-нибудь другому?
— Да отстань от меня в конце концов, бессовестный ты человек!
Она повернулась к нему спиной. Трус несчастный, вот он кто. Набросился на нее, разорвал платье, обесчестил, а теперь терзается страхом, что другие узнают о его «подвиге». Как будто не ей придется потом расплачиваться. Эсколастике вдруг захотелось громко закричать, что да, что она всем рассказала, как грубо он с ней обошелся. Но она со всех ног поспешила прочь.
Мане Кин как вкопанный стоял на том самом месте, где оставила его девушка. Она давно исчезла за поворотом дороги, может быть, даже успела прийти домой и перелить воду из ведра в глиняный кувшин, когда он наконец собрался с мыслями, чтобы ответить на ее вопрос. Он произнес вслух, точно Эсколастика все еще была рядом с ним и ждала ответа:
— Я же говорил тебе и снова могу повторить: никуда я не поеду!
Что он станет делать в чужой стороне? Здесь у него есть клочок земли. А куда более приятно обрабатывать то, что тебе принадлежит. Видеть, как набираются сил твои саженцы, как плодоносят твои фруктовые деревья, спать в собственной постели, есть кашупу и кускус из собственной кукурузной муки. Он не покинет Эсколастику, не бросит на произвол судьбы свои поливные участки, где запас воды уменьшается с каждым днем. Джек не сумеет без него вести хозяйство. Он работяга, этого не отнимешь, как помощник в тяжелом крестьянском труде он незаменим, но больше ни к чему не пригоден… Нет-нет, ни за что на свете он не поедет с крестным.
Внезапно кто-то тронул его за плечо. Это возвращался с полей брат Джек. У него был вид заправского батрака: за спиной кожаная пастушья сумка, на левом плече мотыга, соломенная шляпа с низко опущенными полями почти скрывала бородатое лицо, штаны цвета хаки были засучены до колен, широкие сандалии на подошве из автомобильной шины прикручены к ногам полосками дубленой кожи. Пыль покрывала его с головы до ног, пот струился по голым икрам, по груди, стекал из-под засученных рукавов рубахи.
— Добрый день, — приветствовал он Мане Кина, поднеся руку ко лбу, чтобы стереть пот. Джек был высокий, тощий, нескладный, с неподвижным туповатым лицом, на котором застыло выражение нерешительности, словно он послушно ожидал приказаний.
Они не виделись целых четыре дня. Джек на Северной стороне острова помогал арендатору, который жаловался, что не хватает денег нанять рабочих. Земля сплошь заросла сорняками, и Жулио, так звали арендатора, не мог с ними справиться. Поскольку дождя все не предвиделось и время для прополки было самое подходящее, он попросил ньо Жожу прислать еще немного кукурузы, чтобы заплатить сезонникам. Вместо кукурузы хозяйка отправила ему в помощь Джека, он один стоил двух. Так происходило всегда. Арендатор оценил трудолюбие Джека и злоупотреблял им. Он не успокаивался до тех пор, пока ему не удавалось заполучить старшего сына ньи Жожи. Он буквально атаковал ее. Попросит, например, прислать мешок кукурузы, времена-то нынче — хуже не придумаешь… И Джек самолично отправляется к нему улаживать отношения. Когда приближался праздник святого Андрея, арендатор вдруг успокаивался. Наступала очередь Мане Кина что ни день взбираться на холм, изучать обстановку, определять виды на урожай, а главное, стараться заставить Жулио уважать обязательства; тем не менее причитающаяся нье Жоже часть выделялась из уцелевших от пиратских набегов арендатора остатков урожая — да и как могло быть иначе, нужно же чем-то кормить коз (а сыры из козьего молока продаются нам втридорога, негодовали землевладельцы) и побаловать ребятишек молодой кукурузой. По мере того как зерна в колосьях наливались, все меньше и меньше дружеского согласия и понимания оставалось между испольщиками и землевладельцами; затаенная злоба и вражда разделяли их. Наступал период скрытой борьбы, когда каждый отстаивал свои интересы. «Бедняга, ему ведь приходилось столько ртов кормить, — сочувствовала Жулио сострадательная нья Жожа. — Початком больше, початком меньше, никто от этого не обеднеет». Она не придавала значения жалобам младшего сына.
— Добрый день, — ответил Мане Кин на приветствие брата. — Как там дела? — Он искоса взглянул на Джека.
— Порядок… — отозвался Джек, но при этом скривил рот, будто хотел сказать, что не такой уж там порядок.
— Арендатору хватит теперь семян, чтобы засеять все поле, или он надеется, что мы пришлем еще кукурузы, как в прошлом году?
Джек задумался. Он пожал плечами и протянул вперед руки, показывая огромные, покрытые мозолями ладони. Его ответ прозвучал неопределенно:
— Наверно, хватит…
Джек не принадлежал к числу тех, кто любит поговорить. Все знали, что язык у него неповоротливый, зато рука на работу легкая. Этому молчаливому и покорному исполнителю было все едино — вскопать ли мотыгой участок или сровнять с землей гору. Он плевал на руки и коротко говорил: «Ладно». Но ни в чем другом на него нельзя было положиться.
Джек поднес палец к носу, высморкался. Видя, что Кин не настроен для разговоров, и ощущая усталость после нескольких километров трудного перехода по сухим протокам и водомоинам, он собрался было вновь отправиться в путь, как вдруг младший брат решил поделиться с ним новостью:
— Крестный Жокинья хочет взять меня с собой…
Джек стащил с головы шляпу и почесал макушку.
— Да, да… Он и мне так сказал, — протянул он, повернувшись лицом в сторону дома. — Я повстречался с ним по дороге.
— Значит, он тебе сказал?! А что он еще говорил?
Джек торопился поскорей попасть домой. Он с утра ничего не ел, солнце нещадно припекало, а на безлюдных холмах Северной стороны ему не повстречалось ни одной живой души, чтобы попросить напиться. Он свесил голову на грудь и принялся рыть землю носком сандалии.
— А я не желаю ехать. Я должен сказать крестному Жокинье, что не хочу уезжать отсюда.
Джек поднял на брата узкие невыразительные глазки.
— Да ну!
— Что «да ну»? Будь ты на моем месте, ты бы согласился?
Мане Кин пытался выведать у брата, что он думает. Но тот повернулся спиной, давая понять, что все это его совершенно не касается, и стал медленно удаляться, нерешительно оглядываясь назад, словно человек, готовый из вежливости уделить собеседнику еще немного внимания. Пройдя несколько шагов, он снова обернулся и невнятно пробормотал:
— Завтра утром ньо Жокинья придет потолковать с матушкой Жожей. Велел ей передать.
— Велел передать? — переспросил Мане Кин, будто обращаясь к самому себе. В таком случае надо что-то срочно предпринимать. И тут его осенило. Лучший выход — покончить с этим разом, сейчас же пойти к крестному, поговорить с ним начистоту: «Вам все равно не удастся вырвать меня отсюда. Кажется мне, что я смогу устроить свою жизнь, никуда не уезжая. Дайте мне снова обрести покой. Я должен серьезно подумать о будущем, но сперва мне надо вернуть душевное равновесие, а то вокруг только и разговоров, что о Бразилии, одни посылают меня туда, другие, напротив, не пускают. Довольно с меня ночных кошмаров. Даже если дождь не соберется, если наступит голод, значит, такая моя судьба; если я начну бурить колодец и не обнаружу воды, опять-таки, значит, судьба. Но я не стану ехать за тридевять земель, пока окончательно не пойму, что не будет больше воды ни с неба, ни из-под земли». Выпалить ему все это одним духом и не слушать никаких уговоров. Нужно идти своим путем, и точка.
Пора наконец обрести свободу. Свободу прожить свою жизнь так, как предначертано богом, а не так, как хотят другие. Даже если господь бог и определяет твою судьбу, все равно ты остаешься кузнецом своего счастья. Вот так рассуждал Мане Кин.
Размашистым шагом он шел по той же дороге, по которой несколько минут назад спускался его брат. Вот и хутор ньо Лоуренсиньо, обнесенный каменной оградой, сплошь увитой цветущей фасолью и тыквой; за оградой грядки табака, только что политые участки картофеля, банановые пальмы, расправившие на солнце огромные, нарядно-зеленые листья, стройные стволы кофейных деревьев с отливающими металлическим блеском листочками и нежные всходы поливной кукурузы, а под сенью отягощенных плодами манговых деревьев стоит недавно побеленный дом. Тут же поблизости орошаемые земли ньо Мартинса. Более разительный контраст трудно себе вообразить. Апельсиновые деревья, банановые пальмы, кофейные деревья предоставлены на милость божью. Дом с покосившимися дверями и окнами осаждает буйная поросль кустарников и вьюнов; заполоненная сорняками и колючими ветками ползучих роз, бугенвилиями и диким виноградом веранда прогнила под дружным натиском времени и природы; повсюду разрослись репейники, осот, лебеда и еще какие-то гигантские травы — настоящий лес из сухих прошлогодних стеблей и шипов. Ньо Мартинс, чиновник таможни, постоянно жил в Прайе. Владения свои он навещал крайне редко, расхаживал по хутору с видом энергичного предпринимателя, заложив большие пальцы рук за подтяжки, давал распоряжения, строил всевозможные планы, намечал проекты будущих преобразований и в конце концов возвращался в столицу, оставив все как есть. Впереди показалась хижина ньи Эуфемии, вдоль забора, огораживающего ее участок, были расставлены ящики с бегонией, гвоздикой и ноготками. Дочка ньи Эуфемии в белом платье без рукавов, с распущенными по плечам густыми локонами, перехваченными розовым бантом, который, словно бабочка, сидел на макушке, пересаживала у забора гвоздику. Девушка время от времени бросала взгляд на выжженные солнцем просторы и равнодушно переводила глаза на дорогу, где пока женихи что-то не появлялись. Обогнув церковь, Мане Кин натолкнулся на бравого детину с лихо закрученными длинными усами. Парень шел вразвалку, одна штанина у него была закатана до колена, на плече он нес молоток для обтесывания камней, маленькую камнедробилку и железное сверло — словно символы его тяжелой профессии.
— Добрый день, — приветствовал его Мане Кин.
— Ну, как она, жизнь-то? — спросил каменщик, останавливаясь.
— Мне ужасно хотелось бы посоветоваться с вами, ньо Анселмо.
— Рад быть полезным, — ответил Анселмо, опуская инструменты на землю. Он арендовал землю на болоте, но славился как каменщик: умел возвести кладку, рыл ямы под фундамент, обжигал кирпич и так далее. Умел и выкопать колодец, и определить, близко ли залегает водоносный слой, словом, был мастер на все руки, в одном только сомневались жители долин: кто более сведущ в законах, он или адвокаты.
— Не знаю, говорил ли с вами Фелипе…
— Он говорил со мной сегодня утром.
— Когда же вы сможете зайти поглядеть?
— На прошлой неделе я как раз проходил у Речушки и решил взглянуть на источник, любопытство меня одолело. Он ведь и в самом деле пересыхает. Потому что лежит в стороне от основного направления подземных вод. Когда роешь колодец в низине, вечно приходится идти на риск: либо да, либо нет. Так и с нашей матушкой-землей случается: пройдет дождь, и она вся зазеленеет, а если запасы воды оскудеют, тут уж ничего не поделаешь, пиши пропало.
— Но в земле всегда есть запасы…
— Везде есть свои запасы. Жаль, что ты не можешь попытать счастья на другом участке, например, в котловине ньо Сансао, там, среди фиговых пальм и лиан, воды под землей сколько угодно, точно молока в вымени дойной коровы: стоит рукой коснуться, само потечет. Тогда б у тебя был колодец всем на удивление.
— А если я вырою яму в несколько метров глубиной, как, по-вашему, ньо Анселмо? Сдается мне…
— Я не отговариваю тебя, паренек. Во всяком случае, тот, у кого на участке есть родник, должен пользоваться им, а не смотреть, как вода течет мимо.
— Надо заняться этим, раз вы советуете.
— Я всегда готов тебе помочь. Мое мнение я уже высказал, но у каждого должна быть своя голова на плечах. Да! Я вдруг вспомнил: правду говорят, будто ньо Жокинья собирается увезти тебя в Бразилию?
— Он-то собирается, да у меня душа не лежит.
— Как это душа не лежит, парень?! Или ты здесь клад надеешься отыскать?
— Я не хочу покидать свое дело и своих близких. Как бы то ни было… кто покидает родину, теряет душу…
— Что?! — Анселмо схватился обеими руками за кончики усов, словно за спасительные корни деревьев на краю пропасти. Лицо его сразу стало озабоченным. — Ладно. Молчу, — пробасил он. — У каждого должна быть своя голова на плечах.
— Я не стану смотреть, как вода течет мимо, — повторил Мане Кин только что услышанные слова.
— Значит, ты намереваешься сделать запруду около Речушки?
— Я не стану смотреть, как вода течет мимо, — эхом отозвался Мане Кин.
Анселмо поддержал его:
— Это ты правильно надумал. Всегда стоит помериться силой с природой. Без борьбы, знаешь ли, нет жизни. Это ты хорошо надумал. — Он нагнулся, взял инструменты, положил их на плечо и удалился, не сказав больше ни слова.
Вместо того чтобы продолжать подъем, Мане Кин свернул направо и зашагал по тропинке, которая привела его к неширокому плато вулканического происхождения. Примыкая одним концом к равнине, оно расстилалось, точно большой светло-серый платок. Отсюда можно было видеть все орошаемые земли у Речушки вплоть до рощи диких фиговых пальм и конголезской фасоли, где таился родник. Он сел на корточки, обхватил руками колени и принялся обозревать материнские владения. Большая часть противоположного холма принадлежала нье Жоже. Четко видневшаяся издали цепочка камней отмечала отводной канал; поверху, там, где кончались террасы, холм окаймляли кусты сахарного тростника. Кину нравилось сидеть на закате дня на поскрипывающем при каждом движении туфе и слушать глубокую тишину долин; он любовно оглядывал уступы террас, спускающихся вниз по склону до оросительного канала, тщательно сделанные и ухоженные. Стены воздвигались прочные и строго вертикальные, с вырытыми по краям ступеньками, чтобы можно было переходить с одной террасы на другую. Растения тоже сажались продуманно — каждый вид на отдельной грядке, борозды канала были глубокие, емкие и безупречно прямые. Ценою неимоверных усилий, стойкости и каждодневных жертв поддерживались в порядке эти сооружения, и посадки радовали глаз своей сочной зеленью, хотя многие уже сникли — корни с трудом высасывали из почвы остатки влаги, пытаясь утолить жажду, которая их мучила уже целый год. В месяцы обильных дождей террасы были самым радостным для Мане Кина зрелищем. Картофельное поле разливалось, точно океан, захватывая даже часть выгона ньо Сансао. Вдоль оросительных каналов зеленели ряды фасоли, тыквы, гибкие стебли маниоки, достигавшие человеческого роста; банановые пальмы простирали к небу огромные руки и едва ли не каждый час дарили людям плоды; кукурузные стебли были внизу толстыми, как бамбук, фасоль взбиралась по камням оросительного канала до границы с Большим Выгоном, и все вокруг казалось удивительно мягким, приятным, будто по земле разостлали пушистый ковер.
Таков был мир Мане Кина. Тесный и ограниченный мир: десяток террас на горных склонах, постоянно пересыхающие отводные каналы, наполовину пустой водоем, но ему этого хватало. Хватало потому, что он верил в будущее своей Речушки. Многое не было здесь доведено до конца. Многое только предстояло осуществить: сделать еще несколько террас, вновь вернуть источнику жизнь и, наполнив водоем, напоить наконец досыта жаждущую землю, всю до последнего сантиметра. Эта надежда удерживала его. И все казалось ему по плечу, даже самые дерзкие планы, пока не распались узы и не порвалась нить, привязывающая его к земле…
Однако с тех пор как крестный отец предложил увезти его в Бразилию, другой мир овладел сердцем Мане Кина; рассказы о далекой стране, несравненно большей, чем эта горная долина с террасами, позволили ему по-иному увидеть расстилающийся перед глазами знакомый пейзаж; рассказы о могущественной стране, несоизмеримой с этим маленьким островком гибнущей от жажды зелени, прилепившимся к крохотному водохранилищу около Речушки, расширили круг его представлений. Будто раздвинулись высокие горы, которые он с детства привык обнимать взглядом, когда сидел на каменной ограде своего сада. В глубине души Мане Кин начинал верить в прочность цепей, какими земля, прячущаяся среди гор, сковала его по рукам и ногам. Он вспомнил случай с Жоаной Тудой из Крестовой Долины. Мане Кину было лет десять, когда однажды утром он играл во дворе с ребятами. Вдруг перед ними появилась тощая, горбатая, курносая старушонка с огромным клыком, торчавшим изо рта, и закричала испугавшим всех гнусавым голосом: «Эй, паренек! Пить хочется до смерти! Принеси мне, голубчик, кружку воды!» Приятели Кина, перемахнув через забор, бросились врассыпную, кто куда, но он не мог последовать их примеру, поскольку, как хозяин, обязан был проявить гостеприимство. Он принес кружку и покорно протянул ее женщине. Выпив залпом воду, она возвратила мальчику кружку и направилась к выходу. Мане Кин побежал в дом и поставил кружку на место: кверху дном на крышку кувшина. Когда он вышел на улицу, мальчишки, присев на корточки, осторожно выглядывали из-за ограды и Инасио, самый старший из них, вытаращив глаза, указывал пальцем в сторону калитки. Кин глянул туда и увидел, как старуха снова вошла в сад и осмотрелась по сторонам, словно что-то искала. Мужество измейило пареньку, он тоже перескочил через забор и присоединился к друзьям. Старуха прошлась по двору, подошла к калитке, посмотрела на дорогу и воскликнула: «О господи, дайте же мне уйти отсюда!» Время шло, а она все расхаживала по двору и твердила: «О господи, дайте же мне наконец уйти отсюда!» Солнце стояло в зените, когда появилась матушка Жожа. «Эй, Жоана Туда, тебе здесь что надо?» — спросила она. «Я давно тут маюсь, а должна еще засветло попасть в Крестовую Долину, времени-то мало осталось». — «Так что же ты не торопишься?» Но старуха подошла к забору, выглянула за калитку и вернулась обратно, словно ей не хватало смелости тронуться в путь. Так она и кружила, словно в нелепой пляске. Выбившись из сил, Жоана Туда приблизилась к Мане Кину — в присутствии матери он чувствовал себя куда спокойнее и наблюдал за колдуньей, стоя в дверях; товарищи разбежались по домам. Жоана Туда прошептала ему на ухо: «Ой, паренек! Ради всего святого, милый! Прошу тебя, поставь кружку дном книзу, чтобы я могла уйти». Он сделал, как просила Жоана Туда, и лишь тогда она покинула двор ньи Жожи и пустилась в дорогу. Матушка Жожа объяснила ему, что, если перевернуть вверх дном посуду, из которой пьют колдуньи, они остаются будто привязанными к месту. «Как же они могут быть привязанными, если нет веревки?» — удивился он. Мать ответила: «Понятия не имею, Кин, знаю только, что могут».
Теперь ему казалось, что узы, соединяющие его с родиной, так же крепки и столь же таинственны, как и те, что некогда удерживали колдунью Туду у его дома. Не только тело, но и душа Мане Кина стала подвластна магическому притяжению земли, видевшей, как он рос и мужал. Это открытие ошеломило его, точно вспышка молнии или раскат грома, сделало слепым и глухим ко всему, что лежало за пределами отчего края. На свете есть другие, более плодородные земли, рассказывал крестный. Дожди выпадают там часто, реки, текущие в море, похожи на бесконечные дороги. Наверно, эти земли лучше, но только не для него. Мане Кину они были ненужны.
Он трудился изо всех сил, и радостно было сознавать, что земля благодарна ему за эти усилия, за пот, которым он ее орошает. Человек должен испытывать гордость, говоря: «Здесь ничего не было, кроме голых камней, а я провел сюда воду, и все зазеленело». Дать жизнь безводной, каменистой пустыне — большей радости, большего счастья он не знал. Его чувства были сродни тем, что испытывает мужчина, ставший отцом: на всем белом свете нет для него ничего дороже крохотного создания, которому женщина в добром согласии с ним дала жизнь. Но еще не знал Мане Кин, что природа в нем, мужчине, сеятеле жизни, столь же щедра, сколь капризна и требовательна она в земле, олицетворении женского стремления к материнству, что, подчиняясь неодолимому инстинкту дарить новые жизни, мужчина, призываемый женщиной, склоняется над ее щедрым, как и у матушки-земли, лоном, изливая свою любовь, преданность и самоотверженность, и это вечное свершение, где причудливым образом переплетаются согласие и отказ, поражение и победа, над которыми неизбежно берут верх преданность и любовь, постоянство и самозабвенная щедрость, в конце концов однажды дает чреву женщины зрелый плод.
Подчиняясь властному зову крови, Мане Кин, вероятно, лишь смутно догадывался о том, что с ним происходит, не в силах превозмочь могучий инстинкт. Он не сумел бы точно рассказать о своих ощущениях, и, может быть, поэтому, преданность его родному краю была искренней, а любовь к нему бескорыстной. Даже образ Эсколастики понемногу бледнел и терялся где-то вдали, словно листок на дереве среди множества других точно таких же листьев.
Мане Кин поднялся с места, решив переговорить с крестным сейчас же, не откладывая.
Когда он пришел, Жокинья и Андре отдыхали в беседке. Они только что плотно позавтракали, и Жокинья, растянувшись в шезлонге, курил свою единственную за день сигару. Андре сидел на табурете, упершись руками в колени. Присутствие хозяина дома смутило Кина.
— Бог в помощь, крестный! Здравствуйте, ньо Андре!
— Я как раз о тебе думал. Входи, мой мальчик. — Крестный так и сиял от радости.
— Как поживает кума? — осведомился Андре. — Проходи, садись сюда, в тенечек, солнце сегодня здорово припекает.
— Ничего, спасибо, я постою. Я проходил мимо, решил зайти поздороваться.
— Все равно проходи, не стой у порога, — упорствовал крестный, — мне надо с тобой поговорить. Как кума Жожа?
Мане Кину не повезло: ньо Андре оказался дома. А он хотел объясниться с Жокиньей наедине, без свидетелей, присутствие постороннего сковывало его.
— Матушка Жожа здорова. Но я тороплюсь. У меня нет времени, до обеда я обязательно должен сходить к Речушке.
— Оставь свою Речушку в покое, — прервал его Андре. — Пообедать ты отлично сможешь и у нас. Ручаюсь, голодным не останешься. Разве ты не слышал, крестный сказал, что ему надо поговорить с тобой.
— Слышал. Но я забегу попозже. Мне необходимо спуститься к Речушке. Я шел верхом и заглянул по дороге поздороваться.
Андре спросил просто так, чтобы поддержать разговор:
— Как по-твоему, источник у Речушки можно использовать для орошения?
— Где там! Его песенка спета. Воды не хватает даже на то, чтобы поливать огород через день.
Жокинья решил взять быка за рога:
— Ты помнишь наш последний разговор? Так скажи мне, на чем же вы с матерью все-таки порешили?
— Ах, с матушкой Жожей… — Мане Кин совсем растерялся. Он взял с перила сухую ветку и принялся ломать ее на мелкие кусочки. — Я вам, крестный, вот что скажу… Матушка Жожа останется здесь одна-одинешенька… Прямо не представляю, как она без меня обойдется.
— Это не довод. При ней будут Джек и Андре, они ей помогут. А ты сам-то что думаешь насчет поездки?
— Я еще не решил…
— Как?! Все еще не решил?! У тебя было столько времени поразмыслить…
— Знаешь, что я тебе посоветую, парень, — вмешался Андре, — собери поскорее вещички и отправляйся вместе с крестным. Именно так поступил бы каждый разумный человек. На твоем месте и в твоем положении я сделал бы то же самое.
Непререкаемый тон приятеля Жокиньи ошеломил Мане Кина. Он в замешательстве опустил глаза. Бразилец приободрился.
— Так ты и должен поступить, больше думать не о чем. Я уже подробно изложил все соображения. Ты должен заботиться о своем будущем, а не шататься здесь без всякого толку. Завтра утром я сам отправлюсь к куме Жоже, и мы обо всем договоримся. Денька через три-четыре я собираюсь тронуться в путь.
— Мне хотелось бы разработать источник у Речушки, — пробормотал Мане Кин, пытаясь перевести разговор на интересующую его тему. — Сдается мне, там залегает водоносный слой. Вот о чем я мечтаю.
— А разработав источник, ты положишь зубы на полку, как случается тут сплошь и рядом со многими другими? Ты этого добиваешься?! — вспылил вдруг Андре, потрясая кулаками. — Источник у Речушки наполняется водой лишь во время дождя. Да пусть бы даже в нем всегда было много воды, может ли тоненькая струйка, вытекающая из-под земли, заставить человека свернуть с намеченной дороги?
— Если вырыть там колодец глубиной в восемь или десять метров, вода будет, я в этом уверен.
— Какая там еще к черту вода, дурень ты эдакий! — оборвал его хозяин. — Да коли тебе и повезет, вода в наших краях не приносит богатого урожая. Все дело выеденного яйца не стоит. Ты что, считаешь, тебе это даром обойдется, так, что ли? Эта глупая прихоть дорого тебе станет, такая затея по карману лишь богачам. Вот если бы Сансао отдал в твое распоряжение котловину, тогда, не спорю, игра бы стоила свеч. Уж там-то наверняка есть вода, да я слыхал, будто этот дьявол собирается заложить Большой Выгон Жоан Жоане…
— Если я вырою очень глубокий колодец… — не унимался Мане Кин.
— Ты что, крот, чтобы самому рыть яму? Насколько я понимаю, это можно попробовать только в одном месте. А где ты раздобудешь деньги на рабочих, хотел бы я знать? Если бы в твоем кармане и завелся лишний грош, надеюсь, у тебя хватило бы здравого смысла не тратить его на пустую забаву. Да еще в такую пору. Разве тебе не известно, что сейчас кругом шныряют воры и скоро придется охранять даже растущую возле дома маниоку?
Когда Мане Кин их покинул, Андре сказал Жокинье:
— Да будет тебе известно, тот, кто занимается сельским хозяйством, вроде бы проклят. Он словно в ловушке, словно в петле, которая все туже затягивается вокруг шеи. Это вроде мании, порока, причуды, о чем ты не имеешь ни малейшего представления. Твой крестник болен землей и водой. Я сам не лучше и не хуже его. Единственная разница между нами в том, что У меня больше, чем у него, возможностей, я постоянно сопротивляюсь и петля не захлестывает мою шею так яростно. А в остальном мы с ним одинаковы, мы больны без надежды на выздоровление. Мне кажется, ты поздно приехал. Болезнь слишком далеко зашла. Проклятая судьба…
— Парень выводит меня из терпения. Хочешь сделать человеку добро…
— Я тебе сказал, это его проклятие и его судьба. Но ты должен увезти Кина. Тебе легче забрать его с собой, чем ему отказаться от поездки. Ведь если мы задумали срубить дерево, мы его в конце концов рубим, хотя корни и остаются в земле. Со временем корни все равно отмирают.
— Конечно, конечно, — согласился Жокинья, подражая креольскому акценту Андре. — Это все равно как прошлое, вот о чем я постоянно думаю, корни со временем отмирают…
