Я решил дополнить свой рассказ "Приложением", полагая, в частности, что наряду с воспоминаниями о болезни и смерти В. И. Ленина знакомство по первоисточникам с основополагающим методом бальзамирования Н. Ф. Мельникова-Разведенкова и его модификацией, примененной В. П. Воробьевым, может представить интерес для читателей. Впрочем, не скрою, были и соображения другого рода, которые, надеюсь, станут понятными из нижеизложенного.

Прежде чем передать рукопись для издания, я дал прочитать ее своим близким друзьям, ветеранам партии коммунистов, ученым Медицинской академии, сотрудникам ряда издательств, работникам архива, руководителям лаборатории при Мавзолее и, наконец, представителям службы по контролю и сохранению тайн.

Друзья и соратники одобрили все написанное безусловно и безоговорочно.

Один из ветеранов-коммунистов резонно заметил, что эпиграфы, взятые из Библии, как-то не вяжутся с именем Ленина и их надо убрать. В одной из редакций заявили, что я слишком симпатизирую Ленину. В другой — надо бы больше написать страниц и чем-то дополнить в целом хорошую рукопись. Академики-медики никаких ошибок или неточностей, касающихся болезней и прочего, не нашли. Критика пришла со стороны охранных органов.

— Вот вы пишете об ошибках и заблуждениях кремлевских врачей. Такого быть не может: там всегда работали специалисты высочайшего класса.

— Но ведь так было по документам.

Не вам осуждать действия врачей.

— ??

— Зачем вы неоднократно пишете о том, что врачи подозревали сифилис? Эту главу вообще надо убрать — ведь у Ленина не было сифилиса, ну и нечего наводить тень на плетень.

— Но я как раз и доказываю, что слухи эти беспочвенны и истина иная.

— Да, но вы же пишете, что не было анализов крови на реакцию Вассермана и вскрытие было неполным.

— Ну что же, если так. Но ведь есть же анализ спинномозговой жидкости.

— Вы слишком много пишете о бальзамировании Ленина. Специалисты в этом деле могут понять все этапы бальзамирования и таким образом открыть секрет.

— Но ведь это давно уже не секрет. Все это можно найти в открытых статьях Воробьева 1924 года и в работах Мельникова-Разведенкова и других, относящихся к 30-м годам. Кстати, слепое повторение того, что сделано и описано Воробьевым, ни к чему хорошему не приведет.

— Вы пишете о доносах. Какие доносы? Были письма о недостатках, а не доносы. Кстати, после одного такого письма и работы комиссии были улучшены условия работы лаборатории, построено новое здание и т. д. Так что эти письма — благо. Один из моих коллег, будучи в курсе вышеприведенных замечаний, сказал: "Бросьте вы эту рукопись подальше во избежание разговоров. Ведь ничего не изменилось!"

Не правда ли, все это напоминает один старый анекдот об Иване, уезжающем отдыхать на юг. Жена просит непременно сообщить ей телеграммой о своем прибытии на место. По приезде Иван сочинил такую телеграмму: "Доехал благополучно. Целую. Иван". Подумав, он вычеркнул два первых слова (и так ясно, что доехал благополучно, раз шлю телеграмму). Еще подумав, он вычеркнул и слово "целую" (ни к чему). И осталось одно слово "Иван".

Как бы то ни было, я все-таки не решился что-либо сокращать или менять в рукописи и отдал ее в редакцию.

Ведь есть же у нас свобода слова.

Тем более что в государственном перечне секретов лаборатория при Мавзолее и все бальзамировочные дела не значатся.

А смысл всей этой работы очень простой: с помощью правды прекратить наконец поток измышлений, нелепых догадок и фантазий, столь часто появляющихся в статьях и книгах о болезни, смерти и бальзамировании Ленина у нас и за границей.

Т. М. БЕЛЯКОВА

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Не так давно я побывала в Горках Ленинских. Потянуло в памятные места. Заглянула во все уголки дачи. Побродила по аллеям, дорожкам и тропинкам. Постояла в саду. Посидела в комнате, где когда-то жила и отдыхала после ночных дежурств у больного Владимира Ильича. Многое вспомнила. Память сердца выручает…

2 января 1923 года меня привезли в Кремль на квартиру Ленина. По дороге высказала врачу В. А. Обуху свои сомнения… Никак не могла представить себе, как буду оказывать медицинскую помощь Ленину, помогать Крупской и Ульяновой ухаживать за ним.

Доктор Обух успокаивал меня: дескать, давно знает Владимира Ильича как человека простого и общительного.

И вот я в комнате Ленина. Врачи Крамер и Кожевников представили меня Владимиру Ильичу. Я смутилась и немного растерялась. Не знала, что в таких случаях полагается говорить.

Владимир Ильич спросил: как доехала, не замерзла ли? Как зовут, сколько мне лет? Давно работаю медицинской сестрой и где?

От ленинской улыбки, благожелательных житейских расспросов мне стало сразу легко. Успокоилась и обстоятельно ответила на все, что интересовало Владимира Ильича.

Профессор Крамер назначил Ленину курс лечения. В него входил и массаж правой руки. Я дежурила в квартире Ленина почти всегда по ночам. Однажды терпеливо сидела час, другой… Думала, что Ленин заснул. И вдруг услышала, как он начал перебирать бумаги.

— Владимир Ильич, почему не спите? — спросила я.

Не могу уснуть.

Примите таблетку.

Пробовал, таблетки не помогают.

Во время своих дежурств я встречала в квартире Ленина врачей Осипова и Бехтерева, Елистратова и Ферстера, Вейсброда и Очкина, Семашко и Левина. Все они в меру своих сил и возможностей старались помочь Владимиру Ильичу вернуться к активной работе.

В те минуты и часы, когда наступало относительное улучшение, Владимир Ильич разговаривал со мной, советовал поступить в медицинский институт. Он говорил:

— Надо, обязательно надо учиться. Советской власти нужны будут тысячи, десятки тысяч врачей.

Как-то подозвал меня и ласково сказал:

— Я доставляю вам много хлопот…

— Что вы, Владимир Ильич! — воскликнула я. — Об этом не беспокойтесь.

В то время Ленину врачи разрешили диктовать свои письма. Помню, приходили секретарь Совнаркома Л. А. Фотиева и дежурный секретарь М.

А. Володичева. Мария Акимовна виртуозно владела стенографией. Именно ей посчастливилось первой записывать речи Ленина в Петрограде после его возвращения из эмиграции.

Володичевой диктовал Владимир Ильич и свои последние статьи. Он,

конечно, сознавал опасность болезни. В любую минуту он мог выйти из строя. Поэтому, видимо, решил, не откладывая на завтра, продиктовать записки, высказаться в них по самым актуальным, по самым острым и важным вопросам строительства социализма.

Однажды, когда Володичева закончила свою работу и ушла, Ленин попросил пить. Возвращая мне стакан, он с какой-то особой уверенностью, вероятно отвечая на какие-то сокровенные думы, сказал:

— А все же самое главное, самое необходимое я еще успею продиктовать…

И Владимир Ильич, как только появлялась хоть малейшая возможность, продолжал диктовать свои статьи и письма.

Я узнала потом, что в день моего приезда, 2 января, Ленин диктовал "Странички из дневника", а через два дня они были напечатаны в "Правде". Надежда Константиновна сообщила Владимиру Ильичу, что его статья вызвала огромный подъем среди работников просвещения. Нельзя было не заметить, как обрадовался Ленин.

Январь у Владимира Ильича был исключительно плодотворным. Как только ему становилось чуть-чуть лучше, он брался за работу. Иногда просил меня заложить в книге нужную страницу, передать Надежде Константиновне, чтобы она позвонила тому или иному товарищу по такому-то вопросу.

В "Дневнике дежурных секретарей В. И. Ленина" за 22 января 1923 года есть такая запись М. А. Володичевой: "Владимир Ильич вызывал на 25 минут (с 12-ти до 12 ч. 25 м.). Вносил поправки во 2-й вариант о Рабкрине; окончательно остановился на этом варианте. Т. к. он был ограничен временем, то очень торопился. Просил привести статью в порядок, перепечатать и дать ему к вечеру. Надежда Константиновна, впуская к нему, сказала, что он незаконно взял себе еще несколько минут для просмотра статьи. Надежда Константиновна мне передала, что сестра (дежурная) не хотела пускать меня к нему" *.

Действительно, во время моего дежурства в этот день Ленин нарушил врачебный режим: в течение нескольких минут, не предусмотренных расписанием врачей, просматривал свою статью и вызвал Володичеву. Я не хотела ее впускать и уведомила об этом Крупскую. Надежда Константиновна сказала, что берет ответственность на себя, и разрешила стенографистке войти к Ленину.

Ограниченный временем, Владимир Ильич торопился диктовать. Когда Володичева ушла, ему показалось, что ей трудно было за ним поспевать записывать. Он попросил Надежду Константиновну сходить в секретариат и передать Володичевой, чтобы она оставила пропуски в местах, которые ей не удалось записать, если такие имеются.

Надежда Константиновна вернулась из секретариата и сообщила, что стенографистка успела все хорошо записать, она заверила, что, как только статья будет переписана начисто, ее принесут и тогда Владимир Ильич сможет внести в нее свои поправки. Однако этой работой в тот день он больше не занимался…

6 марта 1923 года М. А. Володичева последний раз работала с В. И. Лениным. Наступило ухудшение в состоянии его здоровья, и он уже не мог диктовать.

Начался длительный уход за больным Владимиром Ильичом. Основная часть заботы падала на Надежду

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 476.

Константиновну и Марию Ильиничну. Как могла, помогала и я.

С радостью всегда встречал Владимир Ильич появление Марии Ильиничны. Вечерами терпеливо ждал ее возвращения из редакции "Правды". А если она почему-либо задерживалась, просил позвонить, узнать, когда приедет.

Мария Ильинична возвращалась с работы почти всегда со свежим, пахнущим типографской краской номером "Правды". Она брала маленькую скамеечку и подсаживалась к изголовью Владимира Ильича. Сначала рассказывала редакционные новости, а затем читала наиболее интересные заметки и статьи, помещенные в газете. Некоторыми материалами Ленин оставался недоволен, считал печатание их на страницах центрального партийного органа ошибочным. Просил Марию Ильиничну сообщить об этом редколлегии "Правды". Другие статьи, наоборот, одобрял, говорил, что их в газете надо было поместить на самом видном месте, сопроводить редакционным комментарием.

Весной Ленина перевезли из Москвы в Горки. Ехали мы туда на двух машинах. Владимира Ильича сопровождали Крупская, Ульянова и профессор Розанов.

В Горках мои дежурства продолжались главным образом по ночам. Около пяти часов утра в комнате, как правило, появлялась Надежда Константиновна.

— Пойди, Таиса, отдохни, — говорила она. — Теперь я побуду с Володей.

Сообщив ей о том, как вел и чувствовал себя Владимир Ильич ночью, передав необходимые лекарства и последние указания врачей, уходила на отдых. Часто Надежда Константиновна оставляла меня спать в своей комнате, настойчиво доказывая, что у нее значительно теплее, чем в комнате у медицинских сестер. И при этом так ласково, по-матерински смотрела, что отказать было просто невозможно. И я оставалась.

Все мы радостно вздохнули, когда здоровье Владимира Ильича начало поправляться. Он окреп уже настолько, что стал принимать участие в прогулках и даже в походах (правда, в коляске) за грибами. Весело подтрунивал над Розановым, когда тот проходил мимо гриба.

Владимир Ильич любил собирать грибы. Ради него, бывало, компанией отправлялись в парк, и он зорко посматривал по сторонам, издали видел

гриб — белый или подберезовик, указывал нам, а мы подбирали.

Как-то Владимир Ильич вспомнил о старом садовнике, жившем в Горках. Попросил проводить его в комнату садовника. И долго сидел у старика, слушая его речь. Смеялся шуткам бывалого человека. От садовника Владимир Ильич ушел очень довольным и отдохнувшим.

Однажды во время прогулки в саду Мария Ильинична сорвала красную розу и прикрепила к петлице пиджака Владимира Ильича. Это обрадовало его, он заулыбался. Потом взял эту розу и протянул ее медсестре Т. П. Смирновой, которая тоже дежурила, как и я, в комнате Ленина. Она была тронута до слез вниманием, проявленным Владимиром Ильичом.

Нередко в Горки приезжал дежурить Владимир Николаевич Розанов. С ним Ленин охотно отправлялся на прогулку либо сидел за столом, смеялся шуткам неистощимого на выдумки профессора. В одно из своих дежурств Розанов поделился с Владимиром Ильичом, Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной большой личной радостью. Ему, как активному борцу за здоровье трудящихся, был присужден диплом "Герой труда". Ульяновы горячо поздравили профессора с заслуженной наградой. А Владимир Ильич, чтобы доставить удовольствие награжденному, в этот день с особой тщательностью выполнял все его советы и рекомендации.

Профессор В. Н. Розанов был человеком неиссякаемой жизненной энергии, он глубоко верил в науку, самозабвенно трудился по налаживанию здравоохранения трудящихся. Именно за эти качества его ценили, любили и уважали в семье Ульяновых.

Помню, как вдохновил Владимира Ильича почин рабочих завода "Динамо". На общезаводском собрании они постановили внести 3000 рублей на постройку самолета "Правда". "Ожидаем, — писали рабочие, — что другие заводы поддержат идею коллективных взносов".

Вскоре в газетах появилось сообщение о том, что В. И. Ленин и Н. К. Крупская также внесли свой вклад на постройку самолета "Правда" — 6 червонцев.

Как известно, самолет "Правда" был построен и 7 ноября 1923 года совершил свой первый полет над Красной площадью.

По газетам Ленин внимательно следил за развитием большого патриотического движения по сбору средств на постройку самолетов Красного воздушного флота. Он радовался: трудящиеся Советской республики добровольно вносили свои пожертвования, укрепляли тем самым обороноспособность страны.

Однажды, это было 30 августа 1923 года, в Горки, как обычно, привезли почту. Надежда Константиновна отобрала свежие газеты и, прежде чем понести их Владимиру Ильичу, решила просмотреть "Правду". Развернула. Вся первая страница была посвящена пятой годовщине со дня покушения на жизнь Ленина.

— Взволнует это Ильича, — проговорила вслух Крупская.

"Правда" писала: 30 августа 1918 года — горькая дата, страшный, незабываемый день, когда агенты буржуазии — эсеры — пытались отнять у советских людей Ильича… Мировой пролетариат носит в своем сердце пули, пробившие грудь тов. Ленина… Он возвратит их своим врагам в час решительного боя за коммунизм. Он пошлет их в сердце буржуазии…

Надежда Константиновна решила все же показать газету Владимиру Ильичу. Зашла к нему в комнату. Он приветливо улыбнулся и кивнул головой: читай, мол. Начала читать. И я видела, как Ленин сначала взгрустнул, а когда Крупская прочитала слова: "Революция совершила чудо: спасла себя, спасла рабочий класс, удержала для всего униженного человечества республику труда. Эта республика живет и крепнет", — Владимир Ильич вдруг повеселел, глаза его лучились светом.

В сентябре 1923 года Владимир Ильич почти ежедневно совершал прогулки в окрестностях Горок на автомобиле, бывал по часу и более на свежем воздухе. У всех нас, живших в ту пору в Горках, появилась радостная надежда на его окончательное выздоровление. В это время он и совершил свою

последнюю поездку в Москву.

Думается мне часто: не прощаться ли с Москвой, с Кремлем — боевым политическим и культурным центром страны — ездил Владимир Ильич?..

Врачи, медсестры и санитары поражались выдержке Ленина, его такту и терпению. Владимир Ильич старался не причинять лишних хлопот медицинскому персоналу, считал, что ему уделяется непомерно много внимания. Стеснялся лишний раз побеспокоить дежурившую медицинскую сестру или санитара. Испытывал какую-то внутреннюю неловкость, когда ему оказывали предпочтение перед другими.

Все, кто жил в Горках, окружали Владимира Ильича нежной заботой, чутким вниманием, стремились помочь ему восстановить здоровье, вернуться к активной работе в партии и государстве.

Летом 1923 года меня отправили на отдых в Крым. Когда я вернулась в Горки, то первой у подъезда большого дома встретила Марию Ильиничну. Она была веселой. С радостью сообщила, что здоровье Владимира Ильича пошло на поправку. Он уже ходит, поднимается по лестнице на второй этаж. Вместе со всеми обедает, шутит.

Действительно, за время моего отсутствия во внешнем облике Владимира Ильича произошла разительная перемена. Он похорошел, окреп. Меня встретил доброй улыбкой, повел на кухню, вынул из буфета белый хлеб, масло, варенье, поставил передо мной и стал угощать.

В первых числах ноября у Владимира Ильича побывала рабочая делегация Глуховской мануфактуры. Гостей встречала Мария Ильинична. Поздоровалась с каждым делегатом, пригласила раздеться.

Пока гости осматривались и осваивались с обстановкой, Мария Ильинична доложила о них Владимиру Ильичу. Захотелось и нам, жившим в Горках, взглянуть на делегатов, поговорить с ними. Спустились в вестибюль. Удивил нас всех один из делегатов, могучего телосложения, видный такой, представительный мужчина, с большой окладистой бородой. Настоящий русский богатырь. Как из былины. Узнали, что по профессии он кузнец.

К делегатам вышел Ленин. Мы разошлись по своим рабочим местам. А позднее, когда гости, по желанию Владимира Ильича, стали сажать под окнами дома привезенные ему в подарок молодые деревца, приняли участие в закладке вишневого сада.

После окончания работы одна из делегаток взволнованно сказала:

— Подрастут, зазеленеют деревья — глазу приятно будет. А может, иногда Владимир Ильич и вишенками побалуется.

Мария Ильинична пригласила делегатов в столовую обедать. Пододвигая кузнецу блюдо с грибами, она сказала:

— Попробуйте. Грибы Владимир Ильич сам собирал.

На другой день глуховцы уехали. Они тепло и сердечно попрощались с Владимиром Ильичом и со всеми, кто жил тогда в Горках.

В последующие дни Владимир Ильич иногда просил Надежду Константиновну почитать что-нибудь из произведений Салтыкова-Щедрина, Максима Горького, Джека Лондона. Крупская потом писала: "Читаешь ему, бывало, стихи, а он смотрит задумчиво в окно на заходящее солнце. Помню стихи, кончающиеся словами: "Никогда, никогда коммунары не станут рабами". Читаешь, точно клятву Ильичу повторяешь, — никогда, никогда не отдадим ни одного завоевания революции…"Как-то вечером читала она Джека Лондона — "Любовь к жизни". С глубоким сосредоточением и вниманием слушал Ленин этот рассказ.

Мы, повседневно общавшиеся с Владимиром Ильичом, надеялись, что его железная воля, упорство, неиссякаемая энергия и любовь к жизни победят недуг.

Но вот в ночь на 21 января 1924 года Владимир Ильич почувствовал себя плохо. Я разбудила Надежду Константиновну и Марию Ильиничну. Пришел Петр Петрович Пакалн. Все заволновались…

Вечером 21 января Мария Ильинична подошла ко мне, обняла и горестно

прошептала:

— Осиротели мы, Таиса… Нет у нас теперь Володи. Видать, правда, гроза бьет по самому высокому дереву.

И кому-то по телефону только и могла произнести два слова: "Ленин умер…"

В. И. Ленин до самой смерти был таким, как и раньше, — человеком несгибаемой воли, выдержки, упорства. Он умел владеть собой, своими чувствами. Смеялся, шутил, нежно заботился о других.

Черты незабываемого образа.

Из воспоминаний о В. И. Ленине (1917–1924).

М., 1973. С. 102–110.

Б. С. ВЕЙСБРОД

БОЛЬНОЙ ЛЕНИН

За весь последний период болезни Владимира Ильича, и даже во время лечения его от ранения в 1918 году, его очень тяготила, по его мнению, чрезмерная трата сил на него врачебного персонала. Он находил, что ему уделяется чересчур много внимания. В самые тяжелые для него минуты он проявлял чрезвычайную чуткость и заботливость об ухаживающем за ним персонале. Он стремился к тому, чтобы доставить окружающим его во время болезни возможно меньше труда и хлопот. Как на особенно характерный пример я укажу на один случай, когда в апреле 1923 года Владимир Ильич был в особенно тяжелом возбужденном состоянии и, находясь в постели, естественно, не мог лежать вполне спокойно. Я сидел тогда на его постели и всячески старался его несколько успокоить. Это мне почти не удавалось. Тогда, зная особую чуткость, проявляемую тов. Лениным к врачам, я сделал вид, как будто сам от утомления задремал. Моя хитрость удалась, и больной Владимир Ильич, очевидно еле сдерживая себя, но стараясь все-таки не потревожить мой сон, стал лежать почти спокойно.

Укажу пример яркого проявления своей воли Владимиром Ильичом во

время болезни. После его ранения в 1918 году врачи находились у постели больного. Тов. Ленин был на грани между жизнью и смертью; из раненого легкого кровь заполняла плевру, пульса почти не было. У нас, врачей, есть большой опыт с такими больными, и мы хорошо знаем, что в такие моменты мы можем ждать от них выражения только двух желаний приблизительно следующими словами: "Оставьте меня в покое" или "Спасите меня". Между тем тов. Ленин именно в таком состоянии попросил выйти из комнаты всех, кроме меня, и, оставшись со мной наедине, спросил: "Скоро ли конец? Если скоро, то скажите мне прямо, чтобы кое-какие делишки не оставить". Таким образом, тов. Ленин в такой тяжелый для него момент болезни, борясь между жизнью и смертью, силою своей колоссальной воли сумел подавить в себе инстинкт жизни, толкающий обычно всех больных к выражению совершенно иных, чисто личных желаний.

Первая годовщина. 1924, 21 января 1925.

Ленин, о Ленине, о ленинизме.

М., 1925. С. 180–181.

Л. Г. ЛЕВИН

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ О В. И. ЛЕНИНЕ

25 мая 1922 года в кремлевской аптеке спешно готовится по моему заказу и упаковывается все, что может понадобиться для медицинской помощи в случае экстренного, диагностически пока еще не определенного, заболевания. Несколько минут тому назад мне позвонил по телефону народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко и сообщил, что нужно сейчас же ехать в Горки, так как там внезапно захворал Владимир Ильич Ленин. Более точных сведений о характере заболевания не имею и поэтому беру на всякий случай в аптеке и сердечные средства, и желудочно-кишечные, и шприц для подкожных впрыскиваний и пр.

Знаю, что еще недавно, в марте, Владимира Ильича очень подробно осматривала консультация наших врачей, с участием впервые тогда приехавшего из Германии знаменитого немецкого невропатолога проф. Ферстера.

Владимир Ильич жаловался в то время только на сильные головные боли. При самом внимательном осмотре не удалось тогда ничего обнаружить, кроме

общих явлений переутомления. Ничем особенным не проявлял себя тогда даже и артериосклероз, оказавшийся впоследствии единственной основной причиной того ужасного недуга, который так властно и жестоко захватил в свои цепкие лапы могучий организм Владимира Ильича, так неумолимо издевался в течение почти двух лет над сверхчеловеческими усилиями лучших представителей медицинской науки и преданных до самозабвения, до экстаза, близких, родных и друзей и так трагически отпраздновал свою кровавую победу и над своей жертвой, и над всеми безнадежно пытавшимися ее спасти 21 января 1924 года.

Последующее течение болезни и в особенности посмертное вскрытие тела В. И. Ленина дали совершенно ясный ответ на вопрос о том, почему за два месяца до начала болезни ничем не проявлял себя объективно тот основной процесс, на почве которого и разыгралась дальнейшая картина болезни, такая тяжелая, такая грозная, такая роковая.

На вскрытии, подробный протокол которого опубликован, оказалось, как всегда констатировалось и при клиническом, прижизненном исследовании Владимира Ильича, что периферические сосуды и самое сердце были почти нормальными (это почти два года спустя после консультации, о которой идет речь). Пораженными до чрезмерных, можно без преувеличения сказать, до чудовищных размеров оказались преимущественно сосуды мозга, того органа, в котором, как в фокусе, сосредоточивалась вся жизнь, вся работа этого титана мысли, этого бурного источника непреклонной воли, стихийной энергии. А ведь только исследование сердца и периферических сосудов и может дать врачу материал для суждения о начавшемся в организме склеротическом процессе. Сосуды мозга так глубоко и бережно спрятаны в твердой коробке черепа, что добраться до них невозможно никакими методами исследования, и только тогда можно судить об их поражении, когда появляются какие-нибудь симптомы расстройства мозгового кровообращения, когда происходит то, что произошло у Владимира Ильича в ту роковую для него весну — в мае 1922 года.

В аптеке почти все готово; несколько минут нужно подождать. Я думаю о предстоящем свидании с В. И. Лениным. Мне не приходит в голову мысль о чем-нибудь серьезном, тяжелом. Я знаю, что Владимир Ильич отдыхает в Горках во исполнение того решения, которое принято на мартовской консультации. Сильное переутомление, неудивительное при той колоссальной работе, среди которой протекала вся жизнь вождя, имя которого повторяет уже теперь каждый человек, каждый ребенок на всем земном шаре. Необходимо оставить на время государственные дела, поселиться вдали от города, отдохнуть там несколько месяцев, и тогда, несомненно, можно будет опять работать, гореть, зажигать других своим огнем. Ну, вот он и отдыхает вдали от города в 30 верстах от Москвы, в имении Горки, — и что же могло там произойти? Ну, какое-нибудь случайное заболевание, что-нибудь желудочное или какая-нибудь инфекция, — во всяком случае, ничего же общего с тем, из-за чего собирались два месяца тому назад в Кремле и русские врачи, и немцы, огорчившие Владимира Ильича своей настойчивой просьбой оставить временно работу и отдохнуть.

Все готово. Можно ехать. Звоню Н. А. Семашко, заезжаю за ним. Автомобиль мчит нас в Горки. Мелькают улицы, дома, люди, застава, распускающиеся навстречу весеннему солнцу деревья, но все это не останавливает на себе ни взора, ни внимания; мысль неудержимо возвращается к нему, к больному. Вспоминаются мои случайные, короткие встречи с ним, всегда по делам медицинским.

Еще несколько минут, и мы подъезжаем к дому. Большой, в старинном стиле, двухэтажный каменный дом, с белыми колоннами, с двумя по обе стороны расположенными отдельными флигелями. Перед домом красивая площадка с большой клумбой для цветов посредине. Очень много сирени по сторонам и вокруг дома. Мысленно вижу Владимира Ильича в одной из комнат большого красивого дома с белыми колоннами, с большой террасой. Нет. Не там. Владимир Ильич верен себе. Из всей этой усадьбы он выбрал себе самую маленькую угловую комнатку, в маленьком флигеле направо от большого дома — маленькую, в два окна комнатку, в которой, кроме кровати, небольшого столика, заваленного книгами, комода и платяного шкапа не было, да и не могло бы поместиться больше никакой другой мебели.

Встретили нас Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Жена и сестра. Два самых близких и преданных друга. Две женщины — две бессменные сестры милосердия, вышедшие в тот день вместе с великим страдальцем на длинный скорбный путь, ни разу за два почти года не уставшие, не оступившиеся, не упавшие на этом полном труда и страданий пути, донесшие его до гроба на столе в одной из комнат этого красивого, желтого с белыми колоннами дома, и дальше, до маленькой железнодорожной станции, где стоял траурный поезд, готовый принять останки того, кто был Лениным, и дальше, до Дома Союзов, до этого чудесного зала, о котором написал Г. Е. Зиновьев: "Прекрасный зал в Доме Союзов стал сказкой. Один этот зал — замечательная, чудесная, великая траурная симфония" *. Здесь они остановились на несколько дней, стали у изголовья, две скорбные, молчаливые фигуры, и простояли до последнего дня, до воскресенья, и донесли его дальше, до Красной площади, до подземелья, где на глазах у сотен тысяч людей, под грохот орудийных салютов, под склонившимися знаменами, под рыдающие звуки похоронного марша закончился наконец этот длинный скорбный путь 27 января 1924 года.

Войдя в дом, мы узнали, что до нас уже приехал Ф. А. Гетье. Первые впечатления не вызывают особенной тревоги. Вчера вечером Владимир Ильич поужинал рыбой. Перед сном неприятная отрыжка, изжога, головная боль. Ночью плохо спал. Встал, оделся, пошел в сад. Стало немного лучше. Вернулся, лег в постель и уснул.

Вскоре, однако, проснулся; болит голова, вырвало. Температура 38,5. С утра самочувствие лучше, температура ниже, но обнаруживаются симптомы небольшого расстройства мозгового кровообращения, некоторая слабость, неловкость в движениях правой руки и ноги; небольшое расстройство речи; не может иногда вспомнить нужное слово, все отлично понимает, читает, но некоторые предметы не может назвать, а услышит их название — удивляется, как сам не мог вспомнить.

Потому ли, что не хочется думать о худшем, склоняемся к тому, что в основе все-таки желудочно-кишеч-

* У великой могилы. М., 1924. С. 352. Ред.

ное расстройство (гастроэнтерит), который на почве переутомления и нервного состояния больного вызвал временное, преходящее расстройство мозгового кровообращения. Принимаем необходимые в этом направлении мероприятия и решаем, что нужно показать больного невропатологам.

Следующая консультация происходит уже с приглашенными из Москвы невропатологами В. В. Крамером и Г. И. Россолимо, а еще через несколько дней — с прилетевшим из Германии на аэроплане проф. Ферстером (3 июня). К тому времени Владимиру Ильичу стало значительно лучше, и все основания были думать, что явления расстройства мозгового кровообращения (небольшой тромбоз или, может быть, спазм мозговых сосудов) носят преходящий, временный характер. Проф. Ферстер скоро уехал, а 11 июня прилетел из Берлина проф. Клемперер, который подтвердил, что со стороны внутренних органов, в частности сердца, нет никаких сколько-нибудь серьезных уклонений от нормы.

Владимир Ильич сам в первые дни с большой тревогой относился к своему заболеванию. И в день моего приезда, и в последующие дни он был в угнетенном состоянии, не верил в свое выздоровление. Его очень угнетали те расстройства со стороны речи, со стороны памяти, которых он не мог, конечно, не заметить при исследовании. Его очень пугало и огорчало то, что он не находит некоторых слов, что он не может назвать некоторые предметы по имени, что он сбивается в счете. Он очень огорчился, например, когда, увидев ромашку и незабудку, не мог вспомнить названия этих хорошо знакомых цветов. Он часто повторял: "Какое-то необыкновенное странное заболевание".

Ко всем уверениям и обещаниям, что все должно скоро пройти, он относился недоверчиво. С грустными глазами и глубоким вздохом отвечал иногда: "Да, это было бы хорошо".

Одна короткая беседа с Владимиром Ильичом глубоко меня потрясла своим трагизмом. В один из первых дней болезни, вечером, Мария Ильинична сказала мне, что Владимир Ильич хочет меня видеть. Я вошел к нему

и, оставшись с ним наедине, сел у его постели. Владимир Ильич мало изменился за эти дни. Так же, как пишет о нем Н. И. Бухарин, "крепкая, литая фигура", те же "живые, пронизывающие, внимательные глаза", но необычайная грусть и сосредоточенность в лице, необычайная тревога в этих "живых, пронизывающих и внимательных глазах". В маленькой комнате тишина, полумрак. Владимир Ильич слегка приподнялся на локте левой руки и, приблизив свое лицо ко мне, внимательно, пронизывающе глядя мне в глаза сказал:

— А ведь плохо.

— Почему плохо, Владимир Ильич?

— Неужели вы не понимаете, что это ведь ужасно, это ведь ненормальность.

Я стал всячески успокаивать Владимира Ильича, убеждать его в том, что это все временное, преходящее, что все, что его пугает — небольшое расстройство речи, памяти, внимания, способности сосредоточиться, что все это явления временного расстройства кровообращения в мозгу, что можно ему ручаться, что все это пройдет. Он недоверчиво качал головой, несколько раз повторял: "Странная, необыкновенная болезнь", лег опять и не сказал больше ни слова. Я посидел еще несколько минут, пожелал ему спокойной ночи и вышел из комнаты.

Очень тяжело относился Владимир Ильич к необходимости соблюдать строгий режим, оставаться в постели, ничем не заниматься, никого не принимать, к необходимости дежурства врачей и сестры. На все это Владимир Ильич соглашался не сразу, неохотно, но в конце концов уступал, покорялся. 3 июня, в день консультации с проф. Ферстером, почувствовав себя гораздо лучше, он стал просить разрешения встать, посидеть у окна на солнышке. С грустью пришлось отказать ему в этом, сославшись на решение консультации продержать его еще некоторое время в постели.

"Ну, что ж, нечего делать, придется полежать еще денька три".

Ни за что не соглашался Владимир Ильич оставить свою маленькую угловую комнатку во флигеле и перейти в большой дом, и только 11 июня удалось убедить его тем доводом, что комната, в которой его можно было бы устроить в большом доме, соединена с террасой, где он мог бы в хорошие дни проводить много часов и пользоваться воздухом.

Очень угнетало Владимира Ильича запрещение заниматься делами. Когда, в связи с наступившим в середине июня улучшением, Владимиру Ильичу разрешено было принимать близких друзей, но с условием не вести деловых разговоров, он ответил:

"Ну, если нельзя о делах говорить, тогда лучше и посещений не надо".

После одной из консультаций в конце июня, на которой присутствовал Н.

А. Семашко, Владимир Ильич сказал:

"О делах говорить не буду, но разрешите только три вопроса предложить Н. А. Семашко".Вопросы были следующие: 1) каковы виды на урожай, 2) о конференции в Гааге, 3) о каком-то конфликте в Народном комиссариате путей сообщения, который необходимо уладить.

Кстати, об этом конфликте. Случай, показывающий, как даже в эти тревожные дни своей болезни, так угнетавшие, так пугавшие Владимира Ильича, он не мог уйти в свою личную жизнь, а продолжал жить и мучиться тревожившими его государственными делами и вопросами. Ночь на 2 июня

Владимир Ильич провел плохо. Был какой-то кошмар, от которого проснулся, долго не мог уснуть. Утром неохотно об этом говорил, но упоминал о каких-то интригах, о железнодорожниках, а 24 июня в беседе с Н. А. Семашко, говоря о каком-то конфликте в Народном комиссариате путей сообщения, сказал:

"Этот конфликт необходимо уладить. У меня даже в начале болезни ночью кошмар был из-за него, а врачи думали, что это галлюцинация".

Возвращаюсь к первому дню своего посещения Владимира Ильича в Горках, к роковому дню 25 мая, к дню, с которого начинается поистине скорбная история болезни В. И. Ленина. Все разъехались. Я остался ночевать. Переговорил с Надеждой Константиновной и Марьей Ильиничной обо всем. Владимир Ильич уснул. Поздно вечером я вышел в сад. Воздух напоен ароматом сирени. Где-то поет соловей. Необыкновенная тишина вокруг. В большом доме темно. Во флигеле налево в окнах огни. В одной из этих комнат — Ленин, он в своей маленькой узенькой комнатке, один со своей тревогой, с мрачными мыслями, с тяжелыми предчувствиями. Ленин, прикованный к постели, оторванный от государственных дел, от мировых задач, от всего, к чему стремился и для чего работал всю свою жизнь, от всего, на что растратил, на что безраздельно отдал свой мозг, сосуды своего мозга. Мы, врачи, говорим ему теперь: "Вы не должны работать, Владимир Ильич". Ну, а что значит для Ленина не работать? Не думать? А разве он может не думать? Разве может Ленин не мыслить? И он думает, конечно, и сейчас, когда мы все думаем, что он спит, он, может быть, думает тяжелую, мучительную думу, там, в своей маленькой, узенькой комнатке, в самой маленькой комнатке из всей этой большой, богатой, роскошной усадьбы.

Я не думал тогда, в эту ночь, что начинается такая великая эпическая трагедия в этом доме, что этот чудесный парк, где так благоухает сирень, где так хорошо поет соловей, превратится в клетку, где будет стонать раненый, истекающий кровью лев, где будет биться орел с подрезанными крыльями, где будет по-человечески страдать великий человек, который все понимает, все видит, все слышит и ничего не может сказать, ничего не может написать, человек, которому дано "глаголом жечь сердца людей" и который не может произнести слова, человек, который мог писать огненными буквами на скрижалях, видных всему миру, и не может поднять теперь правой руки. Видел ли мир большую трагедию, большие страдания? Родился ли новый Софокл, который найдет какие-то изумительно сильные слова и краски и изобразит эту трагедию так, чтобы она через тысячу лет потрясала сердца людей так, как нас потрясает еще сейчас "Эдип-царь"…

Поздно ночью я вернулся в свою комнату, взял лист бумаги и записал дневник первого дня болезни. Я вписал первые строки в первую страницу той эпически-трагической книги, которая носит название "История болезни Ленина".

Я заканчиваю свой грустный рассказ. Мне хотелось рассказать только о первых днях болезни Владимира Ильича, о начале великой трагедии. Невропатологи расскажут о дальнейшем ходе болезни, о том улучшении, которое наступило к осени и которое позволило Владимиру Ильичу даже писать и выступать в ноябре, о новом ухудшении с декабря и о той нечеловечески трудной борьбе, которую вели в течение двух лет лучшие представители русской и европейской медицинской науки для спасения жизни Ленина.

О Ленине. Сборник воспоминаний. I.

Под ред. Л. Б. Каменева.

Л, 1925. С. 148–159.

Е. А. ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ

ИЗ ПИСЬМА Н. И. БУХАРИНУ 29 ИЮЛЯ 1923 г.

29 июля 1923 г.

Дорогой Ника!

Давно собирался написать, но откладывал до третьего визита в Г(орки). Но пришло Ваше второе письмо. Так что пишу немедленно.

1) Ильич.

Во время первого посещения, неделю спустя после Вашего отъезда, говорил и с Н. К. и М. И.* очень подробно. Старик ** находился тогда в состоянии

* Крупская Надежда Константиновна и Ульянова Мария Ильинична.

** Один из псевдонимов В. И. Ленина.

большого раздражения, продолжал гнать даже Ферстера и др., глотая только покорно хинин и йод, особенно раздражался при появлении Н. К., которая от этого была в отчаянии и, по-моему, совершенно зря, против желания. И, все- таки, к нему ходила.

Второй раз, 4 дня тому назад, я снова поехал (с Пятаковым * решили ехать сегодня, а я не стал ждать воскресенья). Я только что вошел вниз, с Беленьким **, как в комнате справа от входа Беленький мне показал рукой в окно, сказал: "Вон его везут". Я подошел к закрытому окну и стал смотреть. На расстоянии шагов 25-ти вдруг он меня заметил, к нашему ужасу, стал прижимать руку к груди и кричать: "Вот, вот", требовал меня. Я только что приехал и еще не видел М. И. и Н. К. Они прибежали, М. И., взволнованная, говорит: "Раз заметил, надо идти". Я пошел, не зная точно, как себя держать и кого я, в сущности, увижу. Решил все время держаться с веселым, радостным лицом. Подошел. Он крепко мне жал руку, я инстинктивно поцеловал его в голову. Но лицо! Мне стоило огромных усилий, чтоб сохранить взятую мину и не заплакать, как ребенку. В нем столько страдания, но не столько страдания в данный момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все перенесенные им страдания за последнее время. М. И. мигнула мне, когда надо было уходить, и его провезли дальше. Через минут пять меня позвали за стол пить вместе с ним чай. Он угощал меня жестами малиной и т. д., и сам пил из стакана вприкуску, орудуя левой рукой.

* Пятаков Г. Л., с 1920 г. находился на хозяйственной и советской работе, с 1923 г. — заместитель председателя Госплана и ВСНХ. Ред.

** Беленький А. Я., в 1919–1924 гг. начальник охраны В. И. Ленина.

Говорили про охоту и всякие пустяки, что не раздражает. Он все понимает, к чему прислушивается. Но я не все понимал, что он хотел выразить, и не всегда комментарии Н. К. были правильны, по-моему. Однако всего не передашь. У него последние полторы недели очень значительное улучшение во всех отношениях, кроме речи. Я говорил с Ферстером. Он думает, что это не случайное и скоропроходящее улучшение, а что улучшение может быть длительным…

Известия ЦК КПСС, 1989. № 4. С. 186–187.

М. М. ПЕТРАШЕВА

У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОГО ИЛЬИЧА*

29 мая 1922 года она была свободна от дежурства и стирала у себя дома белье. Этот день запомнился ей на всю жизнь. Только окончила она стирку и развесила белье во дворе, как пришла за ней санитарка из больницы: "Доктор зовет, Алексей Михайлович Кожевников. К больному ехать".

— Явилась я к доктору, — стала рассказывать она. — А он, надо сказать, отлично ко мне относился. Я молода была, и, верно, потому все хорошо у меня выходило. "Едем, — говорит, — к больному пункцию делать". Ну, я живо оделась, приготовилась, а он спрашивает: "Вы знаете, к кому я вас везу?" — "Нет,

* Воспоминания М. М. Петрашевой были записаны Самуилом Маршаком в 1938 г. и переданы в редакцию "Литературной газеты" его внуком А. И. Маршаком в 1989 г. Ред.

не знаю". — "К Ленину". А тут как раз машина подъехала, сели мы с доктором вдвоем.

Дорога была красивая. В это время цвели вишни и яблони. Все было в цвету. Я видела, что мы едем по Каширскому шоссе, где находился в это время Ленин — я еще не знала. Кожевников спрашивает: "Узнаете места, по которым едете? Вон влево от нас Царицыно, а правее — Расторгуево. Мы едем в Горки".

Подъехали мы к небольшому двухэтажному домику. Поднялись на второй этаж. Там нас ждали Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Я сразу надела халат, попросила примус, прокипятила инструменты. Мне показали, где находится больной. Я одна с инструментами в руках пошла к нему в комнату. Только я успела открыть дверь, как услышала: "Здравствуйте!" Еще человека не увидела, а он уже со мной успел поздороваться.

Позже я узнала, что он всегда со всеми первый здоровается: с сестрами, с врачами, с красноармейцами из охраны.

По фотографиям в витринах я думала, что он брюнет, а он оказался светлый, рыжеватый, широкоплечий, массивный — в белом белье на белой постели. Голова большая. Лицо не выхоленное, а простое. Глаза карие, прищуренные, смотрят остро, будто проверяют тебя. Когда я вошла, он приподнялся на локтях.

За мной доктор вошел, и мы приступили к делу.

Владимир Ильич очень терпелив был. Во время пункции он только крякнул. Не охал, не стонал — не в его это характере было.

Доктор переговорил с Надеждой Константиновной и предложил мне остаться подежурить у больного. Я,конечно, согласилась и только попросила, чтобы мою записку домой доставили. Написала: "Дежурю у больного", — а у кого именно и где, не упомянула. Так мои родные и не знали, что я у Ленина.

Отвели мне комнату. Ночь я провела не у больного. Этим дежурством я осталась недовольна. Какая же я дежурная, если не знаю ночью, что с больным? Так же нельзя!

Все это я сказала утром Надежде Константиновне и Марии Ильиничне. Я помоложе была тогда, говорила прямо, что думаю, а того не понимала еще, что никак не могли они мне сразу Владимира Ильича доверить. Забунтовала я, раскипятилась. Ну, на следующую ночь меня по-другому устроили — в смежной с Владимиром Ильичом темной комнате. Туда поставили маленький диванчик — я сама нарочно такой выбрала, чтобы ночью не заснуть. Дверь к больному не закрывалась, и он меня шепотом из своей комнаты звал: "Сестра! Сестра!" И все время мы так разговаривали с ним — шепотом…

Владимир Ильич не мирился со своей болезнью. Ему давали бром, чтобы его не так волновало такое состояние. Потом настроение лучше стало.

Видно было, что ему страшно хочется поскорее начать работать.

Он часто справлялся у меня, как я сплю, удобно ли мне. Он ведь лежал все время в своей комнате и не видел, как меня устроили.

У Владимира Ильича было расстройство речи, но я этого не замечала. Врачи просили его назвать какой-нибудь предмет, а он не мог. Просили написать, тоже не мог. Жаловался, что у него парализована то рука, то нога.

— А у меня паралич? Скажешь: "Владимир Ильич, подымите руку или ногу". Поднимает. А это были мгновенные параличи, быстро проходящие. Только когда он начал ходить, был случай, когда он упал во время такого паралича. Он еще шутил насчет того, что чуть не сел между двух стульев.

Днем Владимир Ильич часто посылал меня гулять, говорил, что я ему не нужна. Я приносила ему с прогулки букеты ромашек. Сирени в саду было много, но он не переносил никакого резкого запаха, а когда я приносила полевые цветы, он был доволен…

Однажды я нашла в парке на поляне много белых грибов. Притащила домой в подоле халата. А в это же утро Надежда Константиновна и Мария Ильинична ходили по грибы в лес и ничего там не нашли.

Владимир Ильич весело смеялся по этому поводу, шутил. "Они, — говорил, — в лесу были и только платья замочили, а вот сестра у самого дома столько грибов нашла".

Предписания врачей он выполнял очень строго и точно. Помню, мы решили убрать из его комнаты книги. Читать ему в это время не разрешалось, а книги лежали грудами — и на окнах, и на столе, и повсюду. Как ни жалко было Владимиру Ильичу книг, но он и не думал противиться, когда я выносила их из комнаты.

В одном только он ни за что не хотел уступать нам. Его долго упрашивали перейти в комнату Надежды Константиновны. Эта комната была светлой и просторной. Но Владимир Ильич отказался наотрез и остался в своей маленькой комнате. За окном у него пустые деревья росли. Так они шумели ночью, так мешали, эти деревья!

В пище Владимир Ильич был неприхотлив. Очень любил гречневую кашу. Я отвоевала для него эту кашу. Немец, профессор Ферстер, долго не хотел ее позволять, но потом согласился.

Владимир Ильич был недоволен тем, что прилетают профессора из-за границы. Он же знал, что они задаром не прилетят. Он говорил, бывало: "Вот уж эти немцы! А сколько они стоят, эти немцы!"

Когда с Ферстером — невропатологом — прилетел еще Клемперер — терапевт, Владимир Ильич нахмурился: "Что это он прилетел, своих врачей у нас нет, что ли? Одного немца мало, так еще двое понадобились. Ну, один

— специалист-невропатолог, а другой-то зачем? Ему и смотреть меня нечего".

Мне хотелось развеселить Владимира Ильича.

Ну, а язык-то вы ему все-таки показали? — спрашиваю.

— Язык показал, — отвечает и громко смеется.

С профессорами он разговаривал по-немецки, шутил, смеялся, руками жестикулировал.

Простой он был и тяготился всякой роскошью. Помню, когда в большой дом перешли, он недоволен был. Шутил: "Вот я какой! Могу на одном балконе вытереться полотенцем, на другом балконе чаю напиться, на третьем позавтракать. Слишком много для меня!"

В большом доме у него была маленькая-маленькая комната. Но его поместили в комнату Надежды Константиновны. Лежал он в новом доме недолго, всего несколько дней, а потом ему разрешили встать…

Проснулась я рано утром, часов в семь, и стала убирать свою постель, повернувшись спиной к двери. Вдруг слышу за собой легкий скрип двери,

шорох.

Поворачиваюсь, а в дверях Владимир Ильич. Стоит, завернувшись в простыню, как какое-то привидение.

И, конечно, по своему обыкновению, первый здоровается: "Здравствуйте! С добрым утром!"

А потом говорит со смехом:

— Дайте-ка мне одеться.

Я стала уговаривать его вернуться в постель, ведь время-то было еще очень раннее.

А он и слышать не хочет.

"Я бы еще раньше, — говорит, — встал, если бы знал, где моя одежда". Пока Владимиру Ильичу врачи не разрешали встать, он с ними не спорил, но раз уж разрешили — кончено!

Никогда не забуду, какой веселый был он в это утро.

Я побежала к Марии Ильиничне и сказала, что Владимир Ильич встал и хочет сейчас же одеться. Она пошла к нему вместе со мной, увидела его в дверях и всплеснула руками:

— Володя!

И закачалась от смеха.

Долго и весело смеялись они оба, а я смотрела и любовалась Владимиром Ильичом — столько в нем было жизни. Потом Мария Ильинична куда-то пошла и принесла ему какую-то полинялую косоворотку. Все наспех надо было раздобывать, сию же минуту. Ведь Владимир Ильич все это время был на ногах, даже присесть не хотел. Мария Ильинична знала, какой он настойчивый, а я впервые в этом убедилась, хотя провела с ним уже немало дней и ночей. Пока лежал, он всему подчинялся беспрекословно, а тут сразу вышел из повиновения. Одевшись, он пошел к умывальнику. До этого времени он мылся над тазом — я ему из кувшина на руки поливала. Так неудобно ему было в постели умываться и зубы чистить.

А тут он дал себе полную волю — все краны перепробовал, брызгался и плескался, сколько душе было угодно.

Восхищался умывальником и всем домом:

— Ах, как хорошо все это сделано! Замечательно!

Скоро он почувствовал, однако, усталость и должен был улечься в постель. В это время пришел доктор Кожевников и, конечно, не похвалил Владимира Ильича за то, что он так много себе позволил в это утро.

Настойчивый был. Вот два случая.

Когда ему разрешили ходить, через неделю была плохая погода, дождь сильный, и он вздумал идти навещать племянницу Ольгу Дмитриевну, которая только весной родилась (а дело было в июне). И вот он решил, что ему надо навестить Ольгу Дмитриевну в маленьком доме, где он прежде лежал. Там жил Дмитрий Ильич с семьей. Он во что бы то ни стало решил идти: "Давайте мне калоши, пальто!" — "Я не знаю, где пальто!" — "Ничего-то вы не знаете!"

И вот он со смехом сам разыскал плащ Марии Ильиничны (накидку) и отправился.

Сколько я ни просила, ни молила — ни за что не хотел остановиться. Раз он решил, то уж кончено.

А второй случай.

Вдруг ему вздумалось, что ему надо принять ванну. До этого ему не делали.

Я, конечно, никак не могла разрешить эту ванну, это не в моей власти.

Он смеялся: "Ну и сестра! Даже такой самостоятельности не может проявить! Не может разрешить ванну".

Вызвали Кожевникова, чтобы это дело уладить. Кожевников сказал, что он ванну разрешит, только не сегодня, а на следующий день, так как сейчас уже двенадцать часов ночи. Владимир Ильич был очень смущен, что он поднял такой переполох, очень извинялся…

Один раз с Урала прислали ему в подарок какую-то фигуру, отлитую из чугуна. Не помню я, что она изображала, эта фигура, а внизу, конечно, надпись была и подпись — с грубой орфографической ошибкой.

Он так возмущался, ой, как возмущался: "Эх, Расея!"

Помню, в Г орках как-то он увидел очень красивый столик, покрытый зеркальным стеклом. Стекло было все в трещинах. Он тоже был возмущен: "Эх, Расея!"

За лето сделали новые полы — паркетные. Вероятно, сделали из сырого материала. Пол, высыхая, трещал. В тишине ночи этот треск был вроде ружейной пальбы.

Владимир Ильич, помню, говорил об этом с Надеждой Константиновной, возмущался: "Как пол-то трещит… Клей-то советский!"

Скоро Владимир Ильич настолько поправился, что одевался уже без посторонней помощи, ходил в столовую, сам умывался. Теперь он стал тяготиться постоянным наблюдением за ним, в частности моим.

Я также считала, что мое присутствие не было больше необходимо для него. Мы с ним хорошо и сердечно простились. Всего провела я у него в этот раз, около месяца. А второй раз мне пришлось подежурить у Владимира Ильича целых два месяца — декабрь 1922 года и январь 1923 года в Кремле.

Опять пришел ко мне Алексей Михайлович Кожевников и сказал, что меня просят приехать в Кремль к Владимиру Ильичу.

За мной опять прислали машину. Вот Кремль. Подъезжаем к белому зданию с флагом наверху.

Владимира Ильича я опять нашла в постели.

У него были парализованы правая рука и нога. Но речь на этот раз не пострадала.

Он встретил меня грустно: "Вот я опять больной!"

Поместили меня рядом с ним в комнате, бывшей столовой. К моей кровати провели звонок, который я клала к себе под подушку или рядом в тумбочку, чтобы никто, кроме меня, не слышал ночью звонка. Этого требовал Владимир Ильич.

Опять возле него была масса книг — все о кооперации. В это время он очень интересовался кооперацией.

Во втором месяце, когда ему стало лучше, ему разрешили читать и даже диктовать речи. Записывала стенографистка.

Я должна была следить, сколько времени он занимается или читает. Следила с часами в руках.

Когда придешь, бывало, и скажешь: "Пора уже, срок истек", — он очень огорчался этим и все же подчинялся.

Он говорил мне с досадой: "Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!"

Страдал бессонницей.

Врачи утешали его. Профессор Василий Васильевич Крамер говорил: "Вы уж, Владимир Ильич, нам верьте, верьте. Мы уж вас поправим!"

Владимиру Ильичу это не нравилось.

Видно было, что он все время думает, думает без конца.

Смотрит, прищурясь, куда-то в пространство — будто задачу какую решает. Изголовье у него было высокое. Он почти сидел.

Так хотелось развлечь его, хотелось, чтобы голова его не работала так сильно. Но это невозможно было. К концу второго месяца он стал лучше себя чувствовать. А я очень устала за эти два месяца бессменных дежурств. Тогда Мария Ильинична сама поехала в 1-ю Городскую больницу и привезла оттуда сестру, которая ухаживала прежде за Владимиром Ильичом, а меня отпустили.

Много я знала тяжело больных людей, но вряд ли кто-нибудь из них был так терпелив и деликатен, как Владимир Ильич.

Всякий труд он очень ценил, очень жалел нас, медицинских сестер. Как- то он сравнил наш сестринский труд с трудом ломового. Я, конечно, удивилась и спрашиваю: "Что же тут общего, Владимир Ильич, почему вы так

сравниваете?"

Он отвечает: "Ломовой мешки ворочает, а вот вы меня ворочать должны. Разве это легче?"

Я не соглашалась: "Что вы, Владимир Ильич! Это совсем не тяжело. Ведь вы всегда сами мне помогаете (здоровой ногой он упирался в постель и помогал себя переворачивать), а в больницах нам помогают санитарки и няни…"

Апрель 1938 года.

Литературная газета. 1989. № 16. 19 апреля.

167

В. А. РУКАВИШНИКОВ

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ИЛЬИЧА (Из записок фельдшера)

…Масса сомнений встала перед той ответственностью, которая на меня возлагалась: мне казалось, что я не справлюсь, не сумею подойти. Такое состояние у меня было до самого прихода в Кремль, на квартиру Ильича, а на месте оказалось все просто. Надежда Константиновна как-то сразу сняла все сомнения, она расспросила, кто я, откуда… Так же просто она представила меня Ильичу, сказав, подойдя к его кровати: "Вот этот товарищ будет ухаживать за тобой". Владимир Ильич испытующе посмотрел на меня и протянул левую руку…

Надежда Константиновна и Мария Ильинична окружили Ильича тем уходом, лучше которого не может быть. Они следили за каждым его движением и делали все это для того, чтобы облегчить этот тяжелый период его жизни. Между ними существовало своеобразное разделение труда. Надежда Константиновна все время проводила непосредственно около Ильича — читала книги, газеты, а Мария Ильинична была организатором ухода, сношений с внешним миром, с врачами и ухаживающим персоналом. Заботилась о лекарствах, дежурствах. Все было в ее руках, и все ей беспрекословно подчинялись…

Когда состояние Ильича стало несколько лучше, в начале мая встал вопрос о необходимости перевезти Владимира Ильича из кремлевской квартиры за город… Решено было перевезти Ленина в Горки. Переезд повлиял благотворно на состояние Ильича. Он начинает все более и более крепнуть физически. По моему впечатлению, даже создает план, по которому должно идти его выздоровление. Первое, на что он обращает свое внимание, это беспомощность. Он замечает, что около него слишком много людей, и все потому, что он — больной лежачий. Вот если встать… Он обращает внимание на ногу, делает попытки двигать ею. Ему запрещают, но он настаивает, а настоять умеет, на то он — Ильич.

Я хорошо помню его первые попытки встать около кровати: вот он привстал, постоял и опять ложится… В последующие дни он делает попытки шагать, увеличивает число шагов. Далее он усложняет, прибавляет и придумывает другие упражнения для мышц. Из комнаты на террасу — две ступеньки, он и их использует для упражнения. И так с каждым днем становится крепче и независимее. В конце июля решают, что сестер можно отпустить. С ногой дело, кажется, налаживается. Теперь все его внимание переносится на речь…

1 августа, гуляя с Надеждой Константиновной в саду, Владимир Ильич стал что-то требовать, произнося звуки "а", "о", "и", "у". Это было требование изучать азбуку. С этих дней он упорнейшим образом начинает учиться речи. Тут нам всем приходилось думать только о том, как отвлечь его чем- нибудь от напряженной работы, иначе он способен заниматься целыми днями. За пять месяцев — с августа по январь — он сделал такие большие успехи, что все мы, находившиеся около него, верили в то, что летом 1924 года он уже будет свободно говорить.

Почти одновременно с занятиями Владимир Ильич начал читать газеты. Началось это с журнала "Прожектор", который Ильич взял со стола и внимательно просмотрел, а 8 августа потребовал газеты. После долгих сомнений, совещаний профессоров… разрешили дать газеты…

Однажды он, указывая на газеты Надежде Константиновне, начал что-то объяснять. Она не поняла, позвала Марию Ильиничну. Ильич терпеливо жестами пояснял нам свое желание: согнул ладонь так, что между большим и указательным пальцами оставалось сантиметра два. Ходил по комнате и пытался подыскать подходящий предмет, который мог бы объяснить нам, что ему требовалось. Он показал на книгу — на одну, на другую.

Нами предполагались различные решения, но неверные, потому что Владимир Ильич вначале смеялся, потом досадливо отмахивался и потом совсем махнул на нас рукой. Но предмет был ему, видимо, необходим, и он три дня пытался дать нам понять, что ему нужно. Я предположил, что все это связано с газетами, и на следующий день сделал подборку за месяц. Радостный возглас: "Вот, вот, вот!" Спрашиваю (мелькнула мысль), может, надо сброшюровать в комплект? "Вот, вот, вот!" — подтвердил Владимир Ильич. Доволен, что поняли наконец. Мария Ильинична — радостная, восклицает: "Ну, Володенька, это я сейчас сделаю!"

Нам приходилось с трудом, под разными предлогами отрывать его от занятий, чтобы он не переутомлялся. Самым излюбленным предлогом для этого были прогулки по парку, поиск грибов. Ильич обладал острым зрением, часто раньше всех видел грибы, указывал нам, частенько посмеивался над нашей слепотой и особенно над Надеждой Константиновной, которая в связи с близорукостью очень часто пропускала грибы. Через некоторое время эти занятия ему надоели, но он всегда охотно принимал в этих прогулках участие, видя, что они приносят радость Надежде Константиновне и окружающим. Это было ясно из нескольких случаев: Надежду Константиновну вызывали к телефону во время прогулки, и ей приходилось отлучаться. Он переставал искать грибы и становился равнодушным к этому занятию. Возвращалась Надежда Константиновна — и снова смех и активные поиски. Это трогательное внимание Ильича к окружающим и особенно к

Надежде Константиновне можно было наблюдать часто. Однажды я был невольным свидетелем и такого: Ильич сидит с Надеждой Константиновной. Она читает, он внимательно слушает. Иногда требует перечитать то или другое место. Настроение, кажется, у обоих прекрасное. Но вот она вышла. Ильич уселся, закрыв несколько лицо рукой, облокотившись на стол в задумчивой позе… И вдруг из-под руки катятся слезы… Чу, шорох. Шаги. Кто- то идет. Ильич выпрямился. Смахнул слезы. Взялся за книжку, как будто ничего не было…

Владимир Ильич несколько раз высказывал желание поехать в Москву, в Кремль. Но мы, окружавшие его, боясь длительного пути, боясь волнения, которое вызовет вид Кремля, Совнаркома и других мест, под разными предлогами отклоняли эти поездки. Ильич не настаивал.

Но однажды случилось иначе: Владимир Ильич и Надежда Константиновна гуляли в саду, когда К. Зорька, которого я сменил (позднее к Рукавишникову для дежурства у больного Владимира Ильича присоединились студенты-медики Казимир Зорька-Римша и Николай Попов. — Ред.), зашел прощаться перед отъездом: "Еду в Москву, до свидания, Владимир Ильич". Прощается с Надеждой Константиновной и со мной. Ушел. Владимир Ильич рассчитал, что теперь наверно машина есть, и решил поехать в Москву. Направляется во двор, где находится гараж.

Во дворе стрит открытая машина, которая ждет Зорьку — он обедает. Владимир Ильич направляется к ней. Мария Ильинична, обращаясь ко мне, говорит: "Владимир Александрович, крикните Рябову (шоферу), чтобы вывел крытую машину". Кричу. Машина выведена. Ильич торжествующе садится и терпеливо ждет, посмеиваясь над сборами растерявшихся Надежды Константиновны и Марии Ильиничны. Ну, вот все готовы. Поехали. Мария Ильинична шепчет мне на ухо: "Скажите Рябову, чтобы он свернул на дорогу, по которой ездим в лес за грибами". Сказал. Повернули. Момент для этого маневра был очень удобный: Владимир Ильич оглянулся назад, на идущую с К. Зорькой машину, и сразу не заметил поворота. Но не проехали мы и 10 сажен, как наше плутовство было открыто. Властный жест — остановить. Владимир Ильич указывает направление… Улыбается, несколько волнуется, тормошит меня и указывает на шофера: "Велите ехать скорее". Его веселый вид заражает постепенно и Надежду Константиновну и Марию Ильиничну, которые сначала были очень взволнованы этой поездкой.

Действительно — Кремль, Москва, Совнарком — есть чему волноваться. Для Ильича это не развлечение. Но Ильич весел, Ильич доволен, и постепенно все мы начинаем улыбаться и шутить: "Владимир Ильич, а ведь к нам в Горки гости едут…" Ильич смотрит на меня вопросительно. "Владимир Николаевич Розанов едет. Скоро, вероятно, встретимся. Вот будет удивлен!" Мария Ильинична шутливо говорит: "Володя, тебя в Кремль не пустят, у тебя пропуска нет". В ответ — взрыв смеха.

Верстах в 14-ти от Москвы открывается прекрасный вид. Владимир Ильич в восторге. Он буквально не может усидеть на месте и требует скорее ехать. Версты через три встречается Розанов. Увидев Владимира Ильича, он опешил, растерянно спрашивает: "Куда вы направляетесь?" Объяснили — в Москву. Глаза Ильича искрятся от удовольствия. Приглашает Розанова пересесть в наш автомобиль. Поездка продолжается.

Вот Кремль. Часовой осматривает пропуска у нас, а Ильич сидит, откинувшись в угол автомобиля. Еле заметная улыбка мелькает на его лице — пропуска нет. Часовой наклоняется ближе, чтобы рассмотреть пассажира, не показавшего пропуск. Увидел и отпрянул. Вытянулся в струнку, руку под козырек, и на лице все чувства: удивления, восхищения, почтительности. Проезд свободен.

По приезде Владимир Ильич отдохнул, сидя в кресле, осмотрел подробно квартиру, заглянул в книжные шкафы… На другой день после обеда вторично направился в свой кабинет, но на сей раз не удовлетворился его осмотром, а повернул в дверь, ведущую из его кабинета в зал заседаний Совнаркома. Зал был пуст: ввиду приезда Владимира Ильича заседания были отменены. Ильич покачал головой. Мне кажется, что он рассчитывал увидеть здесь многих из своих товарищей.

После набега на Совнарком отправился гулять по Кремлю. Маленький эпизод, который на меня произвел очень сильное впечатление. Ильич едет в машине. Из-за угла вывертывается взвод красноармейцев. Вот они поравнялись с Ильичом. Взводный: "Равнение направо!" Красноармейцы оборачиваются к Ильичу. Взводный, подтянувшись, отдает честь… Это была последняя поездка Владимира Ильича в Москву. Прощальная поездка…

В зимнее время мы устраивали прогулки в саночках, как это только стало возможным. Ездили в таком порядке: Владимир Ильич с Петром Петровичем* на первых санях, на следующих Надежда Константиновна со мной или Зорькой. Иногда ездила и Мария Ильинична. В дальнейшем на эти прогулки стали, по требованию Ильича, брать ружье для охоты. Из этих прогулок Мария Ильинична и Надежда Константиновна были "изгнаны": Владимир Ильич указывал на них рукой… предостерегающим и отрицательным жестом. Я в этом усматривал желание Ильича быть самостоятельным, освободиться от постоянной опеки…

Вся страна верила: произойдет чудо, и Ленин вернется в Совнарком. Но болезнь брала свое…

20 января в 6 часов 30 минут я сменил Н. Попова и получил от него сведения обо всем, что происходило в его дежурство. Он сказал кратко, что обозначились какие-то неопределенные симптомы, беспокоившие его: Владимир Ильич был слабее обычного, был вял и жаловался на глаза — как будто по временам плохо видел. Из Москвы вызвали профессора Авербаха для осмотра зрения Владимира Ильича.

Попов уехал в Москву, я остался. Владимир Ильич сидел в это время у себя в комнате с Надеждой Кон

* П. П. Пакалн. Ред.

стантиновной, и она читала вслух газету… В 7 часов 45 минут Мария Ильинична сказала мне, что ужин готов и что можно звать Владимира Ильича. За ужином Владимир Ильич почти ничего не ел.

Около 9 часов приехал профессор Авербах. Владимир Ильич, встречавшийся с ним раньше, приветствовал его любезным жестом. Профессор Авербах установил, что зрение прекрасно, что изменений со стороны дна глаза не имеется и что острота зрения та же, что была и прежде.

В 11 часов Владимир Ильич лег спать, и через 15 минут я слышал его ровное дыхание. Спал Владимир Ильич очень спокойно, и думалось, что все обойдется благополучно.

Утром 21-го. В 7 часов, как всегда, поднялась Надежда Константиновна. Спросила, как прошла ночь, прислушалась к дыханию Ильича и сказала: "Ну все, по-видимому, хорошо, выспится, и слабость вечерняя пройдет". Около 8 часов подали кофе.

9 часов. Ильич еще спит. У меня и Надежды Константиновны все наготове для того, чтобы дать Ильичу умыться, когда он проснется. Я жду обычного зова, часто заглядываю в комнату, потому что настороженность не улетучилась: Ильич все спит.

Около 10 часов — шорох. Владимир Ильич просыпается. "Что, Владимир Ильич, будете вставать?" Ответ неопределенный. Вижу, что сон его ничуть не подкрепил и что он значительно слабее, нежели был вчера. Сообщил об этом профессорам Ферстеру и Осипову. Тем временем Владимиру Ильичу принесли кофе, и он выпил его в постели. Выпил, несколько оживился, но вставать не стал и скоро опять уснул.

Профессор Ферстер и я не отходили от дверей спальни. Тут же были и Надежда Константиновна, и Мария Ильинична. Все насторожены, но Ильич спит спокойно, так спокойно, так хорошо, что опять пробивается уверенность, что Ильич проснется освеженным и все пойдет по-хорошему. Так хотелось, так думалось, но не так было на самом деле.

В 2 часа 30 минут Ильич проснулся, еще более утомленный, еще более слабый. К нему зашел профессор Осипов, посмотрел пульс и нашел, что это слабость, ничего угрожающего нет.

Мария Ильинична принесла обед. Ильич выпил в постели чашку бульона и полстакана кофе. Принятая пища не оживила Ильича, и он становился все слабее и слабее. Профессор Осипов и профессор Ферстер непосредственно наблюдали за ним.

Около 6 часов у Владимира Ильича начался припадок, судороги сводили все тело. Профессор Ферстер и профессор Осипов не отходили ни на минуту, следили за деятельностью сердца и пульса, а я держал компресс на голове Владимира Ильича. В 6 часов 35 минут я заметил, что температура вдруг поднялась. Я сказал об этом профессору Осипову, и сейчас же поставили термометр.

Без 13 минут 7 я вынул термометр и был ошеломлен — 42,3°. Профессор Осипов и профессор Ферстер сразу даже не поверили этому и сказали, что это ошибка. Но это не было ошибкой — через 3 минуты Владимира Ильича не стало.

Социалистическая индустрия. 1989. № 89. 16 апреля

В. П. ОСИПОВ

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА УЛЬЯНОВА- ЛЕНИНА* (По личным воспоминаниям)

Многоуважаемые товарищи, мне уже не в первый раз приходится рассказывать о болезни покойного Владимира Ильича Ульянова-Ленина, сопровождая это некоторыми личными воспоминаниями из этого периода. Каждый раз я при этом испытываю чувство значительного волнения, вполне понятного и объяснимого. Вы имеете полное представление о том, что это был за человек, как он значительно выделялся из окружающей его массы людей, насколько он был сильною личностью, заставлявшей считаться с собой не только всю Россию, не только Европу, но и весь мир. И, конечно, когда приходится рассказывать о нем мне, наблюдавшему в качестве врача его болезнь, близко находившемуся к нему в течение длинного ряда месяцев, присутствовавшему при его кончине, невольно чувство волнения овладевает мною, — чувство волнения, которое получается при кончине кого бы то ни было, а тем более в связи с кончиной такой исключительной личности, какой является Владимир Ильич Ленин, — человек, который начал когда-то свою политическую работу с так называемого подполья при царском режиме, который испытал тяжелую ссылку, значительная часть жизни которого прошла

* Из лекции, читанной 14 марта 1924 г. в доме Просвещения им. Плеханова. Ред.

в эмиграции, который на своих плечах провел такую революцию, как наша, русская, став во главе ее, став во главе правительства. Я не буду касаться его значения как политического деятеля, это не входит в мою задачу, да я бы и не сумел этого сделать достаточно полно. Я коснусь его личности как больного, как человека, с которым мне пришлось встречаться. И это имеет существенное значение, так как каждая черта, каждый лишний штрих имеет значение для всестороннего освещения этого исключительного человека.

Начну с описания его болезни. Я лично познакомился с Владимиром Ильичом в качестве врача в первых числах мая 1923 года и затем почти все время был у него, за исключением очень коротких промежутков. Вся болезнь его может быть разделена на 3 больших периода. Начало первого из них относится к марту 1922 года, второго — к декабрю 22 года и третьего — к марту 23 года. Это деление болезни на 3 периода показывает, что она не текла, непрерывно нарастая, а шла скачками, давая промежутки, во время которых больной оправлялся, чувствовал себя относительно хорошо, а потом она обострялась, процесс развивался дальше, болезнь двигалась вперед. Болезнь, которая была у Владимира Ильича, обыкновенно не начинается внезапно, и нужно допустить, что перед началом заболевания, которое относится к марту 1922 года, был некоторый подготовительный период времени, когда она еще не принимала таких размеров, которые бы привлекали внимание окружающих и к которым сам больной отнесся бы с известной серьезностью. Поэтому точно установить, с какого именно момента Владимир Ильич заболел, — трудно, но что болезнь началась раньше марта 1922 года

— на это есть некоторые доказательства. По крайней мере, люди, близко к нему стоявшие, говорили, что временами Владимир Ильич жаловался на небольшое недомогание, а иногда были и более серьезные признаки, заставлявшие задумываться. Владимир Ильич был страстным охотником, и вот один из тех, кто ездил с ним на охоту, рассказывал, что он иногда на охоте присаживался на пень, начинал растирать правую ногу и на вопрос, что с ним, говорил: "Нога устала, отсидел".

Владимир Ильич был человеком исключительной воли, который ставил свои идейные задачи выше всего и шел к ним неуклонно, жертвуя личными интересами и своим здоровьем, так что вполне понятно, что если он что- нибудь и замечал, то не обращал на это должного внимания и даже скрывал кое-что от окружающих. Но с марта 1922 года начались такие явления, которые привлекли внимание окружающих… Выразились они в том, что у него появились частые припадки, заключавшиеся в кратковременной потере сознания с онемением правой стороны тела. Это были мимолетные явления: онемеет правая рука, затем движение восстановится. Во время таких припадков начала расстраиваться речь, то есть после припадка наблюдалось, что в течение нескольких минут он не мог свободно выражать свои мысли. Эти припадки повторялись часто, до 2 раз в неделю, но не были слишком продолжительными — от 20 минут до 2 часов, но не свыше 2 часов. Иногда припадки захватывали его на ходу, и были случаи, что он падал, а затем припадок проходил, через некоторое время восстанавливалась речь, и он продолжал свою деятельность. В этом периоде болезни и были приглашены русские и заграничные профессора, под наблюдением которых Владимир

Ильич находился в течение дальнейшего времени. В начале болезни, еще до марта, его иногда навещали отдельные врачи, но признаков тяжелого органического поражения мозга в то время не было обнаружено, и болезненные явления объясняли сильным переутомлением, так как Владимир Ильич, признавая для всех 6- и 8-часовой рабочий день, для себя не признавал срока работы и иногда работал сутки почти напролет. Тогда ему был предписан отдых и выезд из Москвы в деревенскую обстановку. Он переехал в усадьбу Горки (по имени деревни, которая там находится, по Каширскому тракту, в 35 верстах от Москвы), там очень хороший удобный дом, в котором он поселился, отдыхал и лечился. Лечение пошло настолько успешно, что к августу Владимир Ильич был здоров настолько, что уже желал приступить к работе. Припадки прекратились, прошли также тяжелые головные боли, но тем не менее ему не было разрешено приступить к занятиям, и только в октябре ему позволили снова вернуться к работе, но с большими ограничениями, в смысле времени. В это время здоровье его было настолько удовлетворительным, что он, не придерживаясь строго предписаний врачей, выступал с большими речами. Насколько он тогда владел речью, видно из того, что в большом заседании Коминтерна он произнес речь на немецком языке, которая продолжалась 1 час 20 минут. Так продолжалось до декабря, после чего наступает новое ухудшение в состоянии его здоровья. Оно выразилось в развитии паралича правой стороны тела. Речь тогда не пострадала, парализованы были правые рука и нога. Через некоторое время паралич уступил лечению, движения улучшились, но полного восстановления движений уже не получилось. Правые рука и нога были в полупарализованном состоянии. Понемногу оправившись, он даже начал работать, но домашним образом, то есть писал статьи, — не сам писал, правая рука у него была в параличе, — но диктуя их стенографистке и секретарше. К февралю 1923 года относятся его последние политические статьи.

С марта наступает третий период заболевания, который выражается в тяжелом параличе правых конечностей и в резком поражении речи. Владимир

Ильич должен был слечь в постель: в его распоряжении находилось всего несколько слов, которыми он пользовался; и, не имея возможности выражать свои желания, он должен был прибегать к помощи этих нескольких слов и жестов; речи окружающих он также не мог полностью усваивать. Первый раз я увидел Владимира Ильича в мае 1923 года совместно с другими профессорами. Положение его тогда было настолько тяжело, что возникал вопрос о том, как долго может протянуться болезнь. Нельзя было утверждать, что его состояние улучшится и что он снова оправится. Но крепкая натура больного, заботливый уход и лечебные мероприятия все-таки сделали свое дело. Владимир Ильич начал оправляться настолько, что около 20-х чисел мая оказалось возможным из кремлевской квартиры опять перевезти его в Горки, где рассчитывали на действие хорошего воздуха, покоя и лечения. Он был перевезен со всеми мерами предосторожности в автомобиле, шины которого, для устранения тряски, были насыпаны песком. Перевозка производилась медленно и произошла вполне благополучно. В Горках началось постепенное оправление, и к концу мая он чувствовал себя уже настолько хорошо, что начал интересоваться восстановлением речи.

Вы понимаете, какое несчастье для такого человека, каким был Владимир Ильич, лишиться способности выражать свои мысли. В таких случаях прибегают к особым упражнениям речи, которые ведутся специалистами этого дела. Тогда же был приглашен из Ленинграда врач, специалист по части речевых упражнений, которого Владимир Ильич встретил радостно и очень заинтересовался этими упражнениями. Они велись регулярно почти в течение месяца и имели успех. К этому времени Владимир Ильич прекрасно мог понимать речь окружающих и даже мог сам повторять слова. Но около 22 июня начинается новое и последнее обострение болезни, которое продолжалось около месяца. У него было в то время состояние возбуждения, были иногда галлюцинации, он страдал бессонницей, лишился аппетита, ему трудно было спокойно лежать в постели, болела голова, и он только тогда несколько успокаивался, когда его в кресле возили по комнате. Это тяжелое состояние продолжалось около месяца.

Во второй половине июля обострение затихло, здоровье снова начало улучшаться, и уже скоро Владимир Ильич мог выезжать в парк около дома, в котором он жил; восстановился сон, улучшился аппетит, он пополнел, чувствовал себя бодрым, появилось хорошее настроение, и, конечно, первое, чем он заинтересовался, — это снова речевые упражнения.

Уход за ним был безукоризненный. Все хозяйственные заботы лежали на его сестре, Марии Ильиничне Ульяновой, а весь уход, так сказать, духовный приняла на себя Надежда Константиновна Крупская, его жена. Эти две женщины жертвовали для него всеми личными интересами и окружали его всевозможными удобствами. Только вот какая разница получилась в смысле речевых упражнений: до этого обострения речевые упражнения производил врач, а здесь Владимир Ильич выразил жестами определенное желание, чтобы речевые упражнения вела Надежда Константиновна. Он, видимо, не хотел, чтобы этот его речевой недостаток видели другие, это было ему неприятно. Надежда Константиновна опытный педагог, но для этих занятий нужно иметь специальные знания. Поэтому мы каждый вечер собирались и давали ей определенную инструкцию, и таким образом под нашим руководством она проводила эти занятия, протекавшие весьма успешно.

Общее улучшение здоровья Владимира Ильича привело к тому, что он начал самостоятельно подниматься по лестнице и сходить с нее. В доме два этажа, и из первого этажа во второй вела внутренняя лестница в два с половиной марша, и Владимир Ильич, придерживаясь за перила левой рукой, самостоятельно поднимался и спускался с нее. Паралич правой руки совершенно не поддавался лечению. Затем понемногу перешли к упражнениям в хождении с палкой. Больной довольно быстро освоился с этим и, будучи раньше в состоянии ходить по комнате только опираясь левой рукой на кого-нибудь другого, начал выполнять это самостоятельно, опираясь на палку.

В отношении речи, понимание речи окружающих восстановилось вполне и настолько хорошо, что он заинтересовался содержанием газет; ему прочитывались газеты, передовицы, телеграммы и другие сведения, его интересовавшие; затем, будучи сам газетным работником, он разбирался в содержании газеты; рас-крывая газету, он знал, где передовица, где телеграммы, и сразу указывал пальцем, чем он интересуется. Иногда в газетах бывали волнующие статьи, содержание которых Надежда Константиновна избегала ему передавать. Заинтересовавшись каким-нибудь местом, он требовал повторения, а кое-что мог прочитывать сам. Понимание цифр у него сохранилось, и в связи с этим и по рисунку газеты он прекрасно отличал старые газеты от новых. Что же касается произвольной речи, то она была задета сильнее всего; он был в состоянии пользоваться только несколькими словами, но повторять слова он мог, почему в эту сторону и были направлены упражнения, чтобы посредством многократного повторения слов восстановить самостоятельную речь. Сначала дело шло туго. Владимир Ильич мог повторять только односложные слова, а затем стали удаваться двухсложные и даже многосложные; сначала записывали слова, которые он мог повторить, но потом перестали, потому что цифра записанных слов превысила полторы тысячи, и стало ясно, что если он может сказать полторы тысячи слов, то он сможет повторить две, три тысячи и больше.

Начала постепенно восстанавливаться также и способность чтения, которая была утрачена вместе с речью в период обострения болезни в марте 1923 года.

Он мог уже различать буквы и прочитывать некоторые слова; ему показывали для этого рисунки, и при взгляде на них он мог называть изображенные на них предметы и даже произносил фразы. Обыкновенно показывали рисунок с подписью, а затем без подписи, и он называл изображенный на рисунке предмет; он находил также самостоятельно соответствующие изображенному предмету словесные обозначения среди других написанных слов. Были начаты упражнения в письме левой рукой, что, особенно в данном случае, является значительной трудностью, но Владимиру Ильичу удалось осилить это препятствие, и он мог недурно писать левой рукой — писал буквы и слова и уже хорошо копировал слова.

У вас возникает теперь вопрос, что это за болезнь, которая дает возможность, парализуя правую сторону, понимать то, что говорят, лишает возможности читать, лишает возможности говорить самостоятельно, в то же время сохраняя возможность повторять произносимые слова.

В нашем головном мозгу, как вы знаете, для речи, точно так же как и для движений наших членов, существуют определенные участки, центры, области; в частности, речевые центры находятся в левом полушарии головного мозга, причем, как вам известно, каждое полушарие головного мозга заведует функциями противоположной половины тела.

Развитие паралича конечностей шло у Владимира Ильича соответственно областям расположения двигательных центров в коре головного мозга; на поражение коры указывало и нарушение речи.

Значит, мы должны заключить, что у Владимира Ильича имелось поражение двигательной области левого полушария головного мозга, причем поражение обширное, так как центры ноги и руки занимают две верхние трети передней центральной извилины; но этим дело не ограничивается, так как было еще поражение речи. Когда мы говорим, мы производим известные движения языком, щеками, небом и т. д. Эти речевые движения зависят от работы заднего отдела третьей лобной извилины: если он цел — вы можете говорить вслух, если этот участок разрушен — человек не может произносить слов. Вначале Владимир Ильич не мог произносить слов, потом научился. Очевидно, участок этот был несколько затронут, но до известной степени восстановился; следовательно, мы должны к пораженной области присоединить часть и этого участка. Дальше, от целости височной области зависит понимание речи; если височная область будет разрушена, то вы будете слышать звуки, но не будете их понимать, то есть узнавать, оценивать их значение. Владимир Ильич не вполне понимал речь вначале, значит, частичное поражение височной области было, но в общем она была в удовлетворительном состоянии. Владимир Ильич мог повторять слова, то есть когда ему их произносили, то он их понимал и передавал на двигательные центры, ведающие речевыми движениями. Но в то же время он не мог самостоятельно говорить. Что это обозначает? Центр цел, но что-то неладное происходит: мыслит человек, думает, когда он что-нибудь хочет, он делает рукой жест, если его мысль угадали — он доволен, мысли его текут, а произнести слов не может. Значит, от той области, где возникают словесные впечатления и сохраняется память слов, проводники (идущие в виде пучков, которые можно сравнить с электрическими проводами) к другим речевым центрам прерваны, и вот получается, что из центра восприятия слов к двигательному речевому аппарату есть сообщение, а с областью запаса слов, которые держатся в памяти, сообщение прервано. Дальше: человек не может прочесть. Для чтения тоже существуют особые центры, поражение которых лишает человека возможности понимать читаемое. Он видит глазами, но прочесть не может. В этом центре, непосредственно прилегающем к заднему отделу первой височной извилины, тоже было поражение. Также определялось поражение на внутренней стороне левого полушария, — следовательно, поражение левого полушария было весьма обширным, а кроме того, были определенные указания, которые говорили за то, что в правом полушарии тоже должны быть небольшие гнезда поражения.

Болезнь постепенно отходила. Но около половины октября появились некоторые угрожающие симптомы, которые заставляли сильно задумываться. В то время Владимир Ильич настолько хорошо себя чувствовал, что иногда подолгу проводил время на воздухе: пользуясь хорошей погодой, он выезжал в автомобиле кататься в лес; брали с собой кресло и в нем возили больного по лужайкам; он дышал воздухом, отдыхал и возвращался домой. С половины октября начались легкие припадки в виде кратковременной потери сознания, которая продолжалась 15–20 секунд. Сначала они были редкими, раз в три-четыре недели, потом участились, причем был один припадок, который сопровождался судорогами. Это являлось указанием на то, что в коре мозга временно возникало состояние раздражения, которое бывает при этой болезни. 20 января Владимир Ильич испытывал общее недомогание, у него был плохой аппетит, вялое настроение, не было охоты заниматься; он был уложен в постель, была предписана легкая диета. Он показывал на свои глаза, очевидно, испытывая неприятное ощущение в глазах. Тогда из Москвы был приглашен глазной врач проф. Авербах, который исследовал его глаза. Исследование глаз имеет очень важное значение при болезнях мозга. Глаз тесно связан с мозгом, и застойные явления или недостаток крови в мозгу тотчас же выражаются изменением наполнения кровью глазного дна. Проф. Авербаха больной встретил очень приветливо и был доволен тем, что, когда исследовалось его зрение при помощи стенных таблиц, он мог самостоятельно называть вслух буквы, что доставляло ему большое удовольствие. Проф. Авербах самым тщательным образом исследовал состояние глазного дна и ничего болезненного там не обнаружил.

На следующий день это состояние вялости продолжалось, больной оставался в постели. Около 4 часов мы с проф. Ферстером (немецкий профессор из Бреславля, который был приглашен еще в марте 1922 года) пошли к Владимиру Ильичу посмотреть, в каком он состоянии. Мы навещали его утром, днем и вечером, по мере надобности. Выяснилось, что у больного появился аппетит, он захотел поесть; разрешено было дать ему бульон. В 6 часов недомогание усилилось, утратилось сознание, и появились судорожные движения в руках и ногах, особенно в правой стороне. Правые конечности были напряжены до того, что нельзя было согнуть ногу в колене, судороги были также и в левой стороне тела. Этот припадок сопровождался резким учащением дыхания и сердечной деятельности. Число дыханий поднялось до 36, а число сердечных сокращений достигло 120–130 в минуту, и появился один очень угрожающий симптом, который заключается в нарушении правильности дыхательного ритма (тип чейн-стокса); это мозговой тип дыхания, очень опасный, почти всегда указывающий на приближение рокового конца. Конечно, морфий, камфора и все, что могло понадобиться, было приготовлено. Через некоторое время дыхание выровнялось, число дыханий понизилось до 26, а пульс до 90 и был хорошего наполнения. В это время мы измерили температуру — термометр показал 42,3° — непрерывное судорожное состояние привело к такому резкому повышению температуры; ртуть поднялась настолько, что дальше в термометре не было места. Судорожное состояние начало ослабевать, и мы уже начали питать некоторую надежду, что припадок закончится благополучно, но ровно в 6 часов 50 минут вдруг наступил резкий прилив крови к лицу, лицо покраснело до багрового цвета, затем последовал глубокий вздох и моментальная смерть. Было применено искусственное дыхание, которое продолжалось 25 минут, но оно ни к каким положительным результатам не привело. Смерть наступила от паралича дыхания и сердца, центры которых находятся в продолговатом мозгу.

На следующий день было произведено бальзамирование тела Владимира Ильича. Бальзамирование производится введением в кровеносную систему, через аорту, дезинфицирующей жидкости, которая состоит из спирта, формалина и некоторых примесей.

Произведенное вслед за бальзамированием вскрытие обнаружило распространенное заболевание сосудов тела, именно артерий. Оно заключалось в развитии артериосклероза.

С возрастом развивается процесс отложения извести в стенках сосудов, которые утрачивают от этого свою эластичность. Но в пожилом возрасте это бывает в легкой степени, сильный склероз развивается уже в старческие годы, а Владимиру Ильичу было всего 53 года, следовательно, этот склероз был у него преждевременным, болезненным, и резче всего он оказался выраженным в сосудах головного мозга. Склероз сосудов выражается не только в том, что стенки плотнеют, он также уменьшает просвет сосудов, и, следовательно, кровь в меньшем количестве притекает к участкам тела. От отложения извести появляются шероховатости на внутренней гладкой поверхности сосудов, а раз там появляются шероховатости, — происходит свертывание крови, образуются свертки, и просвет сосуда суживается. Явления склероза сосудов были особенно резко выражены в мозгу. Одним из самых важных сосудов, питающих мозговые полушария, является артерия Сильвиевой ямки, и вот представьте себе, что закупоривается просвет артерии на уровне ее общего ствола, — тогда все, что питается этой артерией, страдает, начинается явление размягчения мозга; но склероз может захватывать отдельные веточки, тогда будут выпадать из работы отдельные участки мозга. У Владимира Ильича мы должны представить обширную закупорку ветвей, питающих участки, которые были у него поражены. Вскрытие показало, что в этой области была большая киста, то есть пузырь, наполненный жидкостью. Когда размягчается соответственный участок мозга, то погибающая нервная ткань заполняется соединительной, а то, что не заполняется ею, заполняется жидкостью. Поверхность кисты образуется оболочкой, которой покрыт весь мозг. Другие участки оказались просто размягченными.

Выяснилось, что питание правого полушария тоже было недостаточным. Общий ствол левой сонной артерии был до того закупорен, что можно было в просвет его пропустить только щетину. Через такой суженный просвет сосуда шла кровь для этого полушария. Артерия основания мозга, которая дает ветви для питания продолговатого мозга, оказалась тоже закупоренной настолько, что оставался просвет лишь в толщину булавки. Когда у Владимира Ильича развился тяжелый припадок, продолжавшийся 50 минут, сопровождавшийся сильным приливом крови к голове, то наступил момент, когда кровь не могла продвинуться дальше, питание продолговатого мозга прекратилось, и работа его выпала. Это и был момент паралича дыхания и сердца, вызвавшего смерть.

Естественно, возникает вопрос: почему у человека 53 лет, человека очень умеренной жизни, который не пил и не курил, развивается такой болезненный процесс. Ответ на этот вопрос мы находим в наследственности Владимира Ильича. Его отец умер как раз 53 лет тоже от склероза мозговых сосудов. Мать его, которая умерла значительно позже, под 70 лет, умерла тоже от склероза, но в этом возрасте склероз не удивителен. Наследственное предрасположение отразилось на сыне, у которого развился преждевременный склероз. В связи с этой предрасполагающей причиной целый ряд моментов, которые были в жизни покойного, обострили его болезненное расположение и способствовали развитию склероза; сюда относится усиленная и напряженная мозговая деятельность. А если вы вспомните различного рода потрясения и жизнь Владимира Ильича в сибирской ссылке, тяжелую революцию, во главе которой он стоял и которую вынес на своих плечах, то вы легко представите себе, сколько потрясающих моментов было у этого человека; сколько было чрезмерной, напряженной работы, которая способствовала усилению наследственного склероза. Вот как и чем объясняется его болезнь.

Мозг и сердце Владимира Ильича были переданы в музей имени Ленина на Дмитровке в Москве. Если будете в Москве, то я советую посетить этот музей. Там собрано все, касающееся Владимира Ильича, начиная с рождения и кончая смертью. Там имеются его детские портреты, рукописи, палатка, котелок — вещи, которые были в его распоряжении, когда он скрывался от властей в Финляндии, — одним словом все, что можно было собрать. Туда поступил и его мозг. Вес мозга оказался 1340 граммов, но это вес не полный, так как часть мозга была уничтожена болезнью; он ниже нормы. Средний вес человеческого мозга 1300–1400 граммов. Если себе представить здоровый мозг Владимира Ильича, то, принимая во внимание его сложение, в нем было, вероятно, около 1400 граммов, то есть несколько выше среднего. Здоровые отделы мозга были развиты очень хорошо, что указывает на мощный мозг. И вообще при той степени поражения, которая была, нужно удивляться, как его мозг работал в этом состоянии, и надо полагать, что другой больной на его месте уже давно был бы не таким, каким был Владимир Ильич во время своей тяжелой болезни.

Теперь я поделюсь с вами некоторыми впечатлениями от этого замечательного человека. Вы все много слышали о нем, читали и представляете себе, какая это выдающаяся личность; с политической стороны, как уже было сказано, я его характеризовать не буду, а коснусь некоторых черт, с которыми мне пришлось познакомиться во время его болезни. Надо сказать, что история болезни Владимира Ильича велась чрезвычайно тщательно. Она составила обширный том в 400 страниц. Там прослежено все заболевание не только по неделям, но по дням и даже по часам до мелких подробностей включительно. Насколько это был исключительно крупный политический и общественный деятель в жизни, настолько же он оказался необычайно терпеливым, необычайно крупным духовно человеком и в болезни, здраво и трезво смотревшим на свое болезненное состояние. Уже в начале болезни, когда тяжесть заболевания, может быть, еще не вполне отчетливо сознавалась некоторыми, он смотрел на свое будущее скептически, по крайней мере на утешения, которые ему подавали врачи, говоря, что все пройдет, вы поправитесь, он безнадежно махал рукой и говорил: "Нет, я чувствую, что это очень серьезно и вряд ли поправимо"; и убедился в этом, по-видимому, прочно, когда парализовалась рука. Он был очень внимателен к каждому, кто приходил к нему с помощью, и всегда до мелочей заботился о тех лицах, которым приходилось с ним соприкасаться. На свое болезненное состояние он продолжал смотреть скептически и в дальнейшем. Например, в то время, когда летом в Горках наступило улучшение, когда он начал ходить по лестнице, я говорил ему: "Владимир Ильич, посмотрите, ваше здоровье улучшается, вы ходите, гуляете, ездите кататься". Видимо, это было ему приятно, нельзя было оспаривать фактов; он улыбался в ответ и махал рукой, как бы говоря: "Непрочно это", так как было уже 2 периода обострения болезни. В смысле лечебных мероприятий, относясь внимательно к тому, что предписывали врачи, он больше ценил видимые, реальные меры. Он очень охотно подвергался массажу, очень охотно принимал ручные и общие ванны. Дело в том, что у него была контрактура парализованной руки (сгибательное положение), а теплые ванны ослабляли эту контрактуру и болезненность. Но разные внутренние средства он принимал менее охотно, не рассчитывая на то, что они принесут пользу. Он и в болезни был радушным хозяином, приветливо встречающим навещавших его лиц. Правда, частые посещения Владимира Ильича избегались, потому что излишние волнения, тревога и беспокойство могли принести вред его здоровью. Но когда такие посещения бывали — он оживлялся, принимал участие в беседе, знаками указывая, что его интересует, и очень заботливо относился к тем, кто приходил. Если кто-нибудь приезжал из Москвы — он показывал знаками, чтобы его накормили, напоили чаем и т. д. Я, например, помню один случай, который развеселил окружающих: несколько санитаров дежурили около него с начала болезни и до конца; это были студенты-медики Московского университета, и среди них один молодой врач. Однажды он приезжает из Москвы — это было днем. Обыкновенно между 4 и 5 часами пили чай. Владимир Ильич сидит в столовой вместе с Надеждой Константиновной. Я часто заходил к ним в эти часы… И вот приезжает молодой санитар. На столе чай, самовар и больше ничего. Владимир Ильич начинает обнаруживать беспокойство, что-то показывает, его не понимают. Санитар подходит и спрашивает: "Может быть, вас повезти в кресле?" Владимир Ильич кивает утвердительно. Садится в кресло, санитар его везет. Владимир Ильич знаками показывает, куда его везти; проезжает коридор, приемную комнату и подъезжает к буфету; показывает на его содержимое, заставляет вынуть все и принести на стол. Владимир Ильич становится веселым, оживленным, поддразнивает Надежду Константиновну за ее недогадливость и угощает всех присутствующих.

Чрезвычайно упорно, до мелочей аккуратно он занимался речевыми и письменными упражнениями. К Надежде Константиновне Владимир Ильич относился удивительно любовно и внимательно до последних дней. Она жертвовала для него всем. День проводился таким образом: утром, после прогулки, они занимались, около часу был обед, затем час на отдых. В это время Надежда Константиновна подготовляла материал для занятий с Владимиром Ильичом, от 2 до 3 часов. По ночам она спала тоже очень мало и подготовляла материал для следующего дня.

Владимир Ильич твердо знал, что Надежда Константиновна после обеда должна отдыхать в своей комнате; она же, шутя, говорила: "Это время — так называемое я сплю". Как-то приходим мы к Владимиру Ильичу, желая устроить ему ручную ванну. Владимир Ильич указывает осторожно на соседнюю дверь — Надежда Константиновна спит, шуметь нельзя… Приносят воду, наливают в сосуд, приходится двигаться по комнате, и все время Владимир Ильич следит, чтобы не было шума, все время улыбается и грозит пальцем, и когда все это было проделано без шума, он был доволен и благодарил нас. Помню, как-то утром, в сырой день он сидит на террасе. Входит Надежда Константиновна. Он смотрит, есть ли на ней галоши, и когда видит, что нет, то сейчас же отсылает ее обратно.

В своем жизненном обиходе он был очень прост. По своему расположению его квартира в Кремле была неважная, было мало света и воздуха… В Горках дом был великолепный, и здесь, пока он был тяжело болен и не мог распоряжаться собой, он лежал в большой комнате; но когда он оправился, то выбрал небольшую комнату в два окна и там жил до самой смерти. Он был необычайно скромен в своих потребностях, начиная от костюма и кончая едой. Каждое лишнее блюдо, которое ему приготовляли, иногда ввиду диетических соображений, встречал отрицательно и никаких индивидуальных забот о себе не любил. И диета, которую ему назначали, вызывала в нем отрицательное отношение, — исключением быть в этом отношении он не любил, признавая порядок, заведенный для всех.

Два роскошных, комфортабельных кресла, привезенных для него из Англии друзьями, стояли без употребления, и Владимир Ильич был, видимо, очень доволен, когда одно из этих кресел облюбовал себе большой белый… кот. Температура в его комнате поддерживалась в 12° R*, — более высокой температуры Владимир Ильич не любил.

Несколько слов об отношении к окружающим, к населению, к крестьянам. Когда Владимир Ильич выезжал на прогулку, он очень приветливо раскланивался со всеми, и нельзя не отметить, что население относилось к нему необыкновенно тепло и приветливо. Например, я не забуду такого случая: в Горках производились большие мелиоративные работы, улучшалась малярийная местность, прорывали дренажные канавы, и работало много землекопов из Калужской губернии. Как-то вечером Владимир Ильич поехал кататься с Марией Ильиничной в автомобиле на Каширский тракт. Я пошел пройтись. Спускаюсь с горы и вижу: навстречу едет автомобиль — Владимир

* Измерение температуры по шкале Реомюра (°R) соотносится со, шкалой Цельсия (°С) по формуле 0,8n° R = n° C, т. е. 12° R соответствует 15 °C. Ред.

Ильич возвращается обратно. В это время пересекают дорогу два крестьянина: один пожилой, другой молодой. Когда автомобиль поравнялся со мной, я раскланялся с сидевшими в нем, а автомобиль замедлил ход, потому что был как раз подъем в гору. В это время вижу, крестьяне остановились, молодой впился глазами во внутренность автомобиля, стоит и смотрит. Только что автомобиль прошел, он обращается ко мне, в голосе надежда и страх разочарования: "Скажите, это Ильич?" Я говорю: "Да, Ильич". Он просиял весь: "Ну, слава богу. В Москве бывал, видел разных, а никогда его не привелось видеть; счастлив теперь, что увидел его". И действительно, была искренняя радость в лице этого человека, и неподдельный страх, когда он боялся, что я отвечу: "Нет". Он думал, что он увидел Ильича, и вдруг бы его догадка оказалась неверной.

Простота его жизни была чрезвычайной, а отношение к окружающим в высшей степени любовное. Если человек живет в описанном болезненном состоянии, то вы можете себе представить, как это мучительно. Часто появлялась мысль о том, как развлечь больного. Ведь если его оставить со своими мыслями, то они направятся на волнующие вопросы — на политику, на мысль о болезни. Он героически переносил свою болезнь, настроение бывало хорошим, но временами он задумывался. Подойдете и видите, что он не с вами, где-то витает, не обращая внимания на окружающих; в эти моменты иногда вдруг на глазах Владимира Ильича появлялись слезы. Человеку было нелегко. Старались придумывать что-нибудь, привезли небольшой кинематограф из Москвы, показывали разные фильмы, но его, конечно, интересовали только фильмы, касающиеся фабричного быта, организации фабричной жизни и крестьянской. Но если показывали фильмы веселого содержания, он не смотрел на них.

На рождество была устроена елка для местных детей. Их собралось порядочно, дети играли, бегали, шумели. Владимир Ильич принимал очень живое участие в этом, сидя тут же. Возник вопрос, не утомился ли он, не мешают ли ему шум и беготня детей, но он показал, чтобы оставили детей в покое. Опять здесь видна забота о других и меньше всего о себе. До каких мелочей доходила у него заботливость о людях и внимание к ним, видно из следующего примера. Приехал к нему один старый товарищ. Владимир Ильич был очень доволен, очень оживленно беседовал с ним; потом выяснилось, что тот захватил с собой маленькую дочку. Тогда Владимир Ильич выискивает маленькие кукольные туфельки, — надо сказать, что ему присылали различные кустарные изделия, — и вот он вспомнил о них, отыскал и передал для маленькой девочки.

Когда пришел трагический конец Владимира Ильича, то весть об этом тотчас же разнеслась, и дом, в котором жил Ленин, наполнился людьми.

Круглые сутки ходило окрестное население поклониться телу покойного. Когда тело перевозили из Горок в Москву, то вся дорога до станции (версты 2 ^) была одной сплошной процессией. Я уже не говорю о Москве, вы все читали об этом. Когда тело Владимира Ильича уже увезли из Горок — началось длительное паломничество из окрестностей: люди шли посмотреть дом, в котором он жил, комнату, в которой он умер. То, что происходило в Москве, вы знаете. Я только укажу на одно: в Колонном зале, где было выставлено тело, сплошной вереницей шли люди круглые сутки, а дефилирующая делегация мимо гроба, который был выставлен на Красной площади, проходила, по-видимому, больше суток.

Несколько времени тому назад, будучи в Москве, я посетил Мавзолей Ленина — покойный лежит и выглядит так, как если бы он умер накануне.

Вот как окончилась жизнь этого замечательного человека. Его болезнь — это была величайшая трагедия, очень тяжелая трагедия. Это был человек необыкновенного ума, ума аналитического, который мог разбираться не только в окружающих, но и в самом себе. Я сказал, как он относился к своей болезни: он понимал ее тяжесть. И вы представляете себе положение такого человека, который всего достигал своей упорной деятельностью, своим словом, которое все ценили на вес золота — его партийные товарищи, члены правительства, для которых слово Ленина было законом, — и вдруг этот человек лишился способности говорить. И ведь это продолжалось не неделю, не две, а много месяцев — с марта 1922 года, в течение 11 месяцев продолжалось такое состояние, — глубокая трагедия, которую он переносил с поразительным спокойствием, с поразительным терпением. Это был человек исключительного внутреннего достоинства и человек титанического ума. Недаром его идеи так широко распространились, недаром его сочинениями так интересуются, читают, толкуют, в них стараются найти указания на дальнейшее. И этого человека не стало. Но я думаю, что мы имеем полное основание сказать: "Умер Владимир Ильич Ульянов, но остался жить Ленин", имя и личность которого переходят в историю.

Наша искра, 1925. № 1(13). Январь. С. 9—23.

Н. А. СЕМАШКО

ЧТО ДАЛО ВСКРЫТИЕ ТЕЛА ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА

Посмертное вскрытие всегда является экзаменом для лечащих врачей. Все клиницисты обыкновенно побаиваются вскрытия, которое обнаруживает въявь то, что раньше только предполагалось; патологоанатома обыкновенно называют судьей, "суперарбитром" клиницистов.

Вскрытие тела Владимира Ильича подтвердило в точности те предположения, которые делали врачи при жизни, разве только с одной поправкой: болезненный процесс пошел гораздо дальше, чем предполагалось раньше.

Основой болезни Владимира Ильича считали затвердение стенок сосудов (артериосклероз). Вскрытие подтвердило, что это была основная причина болезни и смерти Владимира Ильича. Основная артерия, которая питает примерно % всего мозга, — "внутренняя сонная артерия" (art. carotis interna) при самом входе в череп оказалась настолько затверделой, что стенки ее при поперечном перерезе не спадались, значительно закрывали просвет, а в некоторых местах настолько были пропитаны известью, что пинцетом ударяли по ним, как по кости.

Если уже основная артерия, при самом своем выходе в череп, так изменилась, то становится понятным, каково было питание всего мозга и каково было состояние других мозговых артерий, ее веточек: они тоже были поражены, одни больше, другие меньше. Например, отдельные веточки артерий, питающие особенно важные центры движения, речи, в левом полушарии оказались настолько измененными, что представляли собою не трубочки, а шнурки: стенки настолько утолстились, что закрыли совсем просвет. Перебирали каждую артерию, которую клиницисты предполагали измененной, и находили ее или совсем не пропускавшей кровь, или едва пропускавшей.

На всем левом полушарии мозга оказались кисты, то есть размягченные

участки мозга; закупоренные сосуды не доставляли к этим участкам крови, питание их нарушалось, происходило размягчение и распадение мозговой ткани.

Такая же киста констатирована была и в правом полушарии.

Склероз обнаружен был и в некоторых других органах: в нисходящей части аорты, на клапанах сердца, отчасти в печени; но степень развития склероза этих органов не могла идти ни в какое сравнение с развитием склероза в артериях мозга; в мозгу он пошел гораздо дальше, вплоть до обызвествления сосудов.

Отчего получился этот склероз?

Прежде всего, почву для него подготовила наследственность: отец Владимира Ильича погиб тоже от склероза и примерно в возрасте Владимира Ильича; мать хотя и дожила до глубокой старости, но тоже болела склерозом. Таким образом, почва для заболевания (ибо наклонность к склерозу передается по наследству) была подготовлена.

Но гораздо большую роль сыграли не наследственные, а "приобретенные" причины: склероз поразил прежде всего мозг, то есть тот орган, который выполнял самую напряженную работу за всю жизнь Владимира Ильича; болезнь поражает обыкновенно "наиболее уязвимое место" (locus minoris resistentiae), таким "уязвимым" местом у Владимира Ильича был головной мозг: он постоянно был в напряженной работе, он систематически переутомлялся, вся напряженная деятельность и все волнения ударяли прежде всего по мозгу.

Самый характер склероза определен в протоколе вскрытия как "Abnut- zungs-sklerose", то есть склероз изнашивания, отработки, использования сосудов.

Этим констатированием протокол кладет конец всем предположениям (да и болтовне), которые делались при жизни Владимира Ильича у нас и за границей относительно характера заболевания. Характер артериосклероза теперь ясен и запечатлен в протоколе: "Abnutzungssklerose".

Отсюда же понятна и безуспешность лечения: никто не может восстановить эластичности стенки сосудов, особенно если она дошла уже до степени обызвествления, до каменного состояния; не пять и не десять лет, очевидно, этим болел Владимир Ильич, не обращая должного внимания в начале болезни, когда ее легче было задержать, если не устранить. И когда артерии, одна за другой, отказывались работать, превращаясь в шнурки, нельзя было ничего поделать — они "отработались", "износились", "использовались", претерпели Abnutzung. С такими сосудами мозга жить нельзя. И все клиницисты во время вскрытия удивлялись лишь силе интеллекта Владимира Ильича, который мог с такими поражениями мозга, с западающим левым полушарием, читать газеты, интересоваться событиями, организовывать охоту и т. д. "Другие пациенты, — говорили врачи, — с такими поражениями

мозга бывают совершенно неспособны ни к какой умственной работе".

Кровоизлияние в "четверохолмие", которое послужило ближайшей причиной смерти, является, таким образом, не больше как каплей, переполнившей расстройство кровообращения в головном мозгу, толчком, нарушившим и без того неустойчивое равновесие. Кровяное напряжение в мозгу достигло крайней степени, и излившаяся из лопнувшего (опять-таки вследствие перерождения стенок) сосуда кровь привела к непосредственному смертельному исходу.

Таким образом, вскрытие тела Владимира Ильича констатировало "Ab- nutzungs-sklerose" как основную причину болезни и смерти; оно показало, что нечеловеческая умственная работа, жизнь в постоянных волнениях и непрерывном беспокойстве привели нашего вождя к преждевременной смерти.

Вождь железной когорты.

Памяти Ильича-Ленина.

Воспоминания, статьи, стихотворения.

М.; Ростов-на-Дону, 1924. С. 6–7.

Н. Ф. МЕЛЬНИКОВ-РАЗВЕДЕНКОВ

О МЕХАНИЗМЕ ПРОИСХОЖДЕНИЯ АНАТОМИЧЕСКИХ ИЗМЕНЕНИЙ МОЗГА В. И. ЛЕНИНА

День 21 января 1924 года будет отмечен в истории как бесконечно печальный день, в который трудящиеся мира потеряли в лице В. И. Ленина вождя и друга, творца и вдохновителя первой на земном шаре советской революции, потеряли самоотверженного борца за интересы пролетариата. Теперь, когда наступила физическая смерть В. И. Ленина, выдающегося ученого и мыслителя, мы, его современники и участники в советском строительстве, считаем долгом почтить память защитника обездоленных изучением найденных при вскрытии его тела изменений в мозге и сделаем это на основании новейших данных науки, которую В. И. Ленин ценил и ставил высоко.

Для изучения мы сосредоточим внимание на выяснении происхождения перерождения в сосудах его мозга с точки зрения физической коллоидальной химии, с одной стороны, корреляции, соотношения внутренней секреции и вегетативной нервной системы, с другой стороны.

Не отрицая наследственного предрасположения к артериосклерозу у Ленина, отец и мать которого страдали этим недугом, — мы ограничимся истолкованием влияния и связи паратипических, приобретенных особенностей жизни и деятельности В. И. Ленина на различие склероза артерий в том самом мозгу, где зарождались беспримерные в истории человечества гениальные мысли и откуда исходили потрясшие весь мир волевые импульсы. Как предполагают наблюдавшие Ленина врачи, при аутопсии был найден первичный склероз сосудов, так называемый склероз от изнашивания, вызвавший вторично в мозгу размягчение и кровоизлияние. Остальные органы оказались в относительной исправности и могли бы еще послужить, если бы не глубокие изменения в сосудах мозга. Судя по данным вскрытия тела В. И. Ленина, ни о каком другом характере изменений сосудов не может быть и речи, кроме свойственных перерождению их и склерозу, который развивается при преждевременном или старческом изнашивании их. Оно-то и повело к тому, что в момент вскрытия мозг предстал перед присутствовавшими на нем врачами в обезображенном виде, с рубцами, извратившими очертания наиболее благородных в функциональном отношении извилин его.

Первичный склероз сосудов вызвал вторично в мозгу большие разрушения. Краса его — извилины — запали; пострадало серое и белое вещество, окраска изменилась в оранжевую; образовались кисты и очаги размягчения. Дивно художественная картина строения мозга оказалась нарушенной болезненным процессом. Жуткое чувство охватывает, когда читаешь протокол с длинным перечислением в нем изменений почти во всех долях обоих полушарий, преимущественно в левом, там, где заложены центры речи и иннервации правой половины тела. Разрушения в мозгу настолько обширны, что уму непостижимо, как можно было жить с ними. Интерес к изучению мозга Ленина нарастает при мысли, что это мозг гениального человека.

Обратимся к препарату и выслушаем скорбную повесть о том, как его мозг за полтора года из могучего постепенно дошел до состояния анатомического препарата 21 января 1924 года.

Послушаем, что говорит наука патологии о механизме происхождения изменений в мозгу В. И. Ленина.

"Закономерная деятельность, — говорит венский ученый Бауэр, — определенного физиологического механизма обеспечивается: 1) работой самого непосредственно работающего органа;.2) работой нервной системы; 3) регулирующей деятельностью эндокринного аппарата".

По Бауэру, в этом заключается принцип второго обеспечения и только правильное представление и правильная оценка этого согласованного сотрудничества непосредственно работающего органа с нервной и гормональной регуляцией делают возможным понимание болезненного процесса в организме В. И. Ленина. Из трех упомянутых факторов у Ленина преобладал первый, автохтонная работа мозга: волевые импульсы (стальная воля) и гениальные мысли зарождались, выковывались в головном мозгу. Ленинская конституция была "церебральная", и мозг был у него развит чрезвычайно. Колоссальное напряжение ума, его феноменальная производительность сопровождались чрезмерной выработкой мозговых гормонов, их перепроизводством. А повышенная до крайности деятельность мозговых клеток вызывала интенсивный обмен в них. Два других фактора: вегетативная нервная и гормональная системы — не успевали за мозгом, отставали от него. От этого правильное отношение между ними, корреляция, нарушалось и питание подсобной соединительной ткани страдало. Отработанных клеточно-мозговых шлаков накапливалось непропорционально много, и они засаривали соединительнотканную систему, предназначенную для питания мозга. Последняя является посредницей между мозговой клеткой и кровью. Основное ее вещество и волокна представляют коллоидное вещество, способное изменять диффузионно пропускные свойства, набухать, активизировать поверхностное напряжение и, превращаясь в гель, подвергаться ожирению и обызвествлению. У Ленина в этом отношении дело далеко было от нормы. Его жизнь, полная забот, риска, труда, лишений, его многогранная деятельность, поставившая его на пьедестал мирового колосса, в ряд великих людей, потребовавшая сверхчеловеческого напряжения воли, ума и сердца, вся духовная жизнь вождя мирового пролетариата и выдающегося уче- ного-экономиста сосредоточилась на ограниченной территории головного мозга весом 1340 граммов. В нем умственная жизнь, энергия била могучим фонтаном и клокотала, как в горниле. Мозг Ленина работал иногда бурным порывом. Такая работа его, функциональная, должна была сопровождаться весьма живым обменом веществ, требовать усиленного притока питательного материала из крови, вызывать функциональную артериальную гиперемию и усиленную работу артерий. И наоборот. Продукты обратного метаморфоза, клеточные шлаки, скоплявшиеся в громадном количестве, отводились из мозговых клеток в лимфу через опять-таки соединительную ткань, имеющую коллоидальное строение. Функциональный ацидоз был повышен, а клейдающие волокна, как известно, отличаются кислотособирательными свойствами.

При условии ленинской жизни "внеклеточное", коллоидальное вещество соединительной ткани медленно превращалось из мягкой, богатой водой сильно диспергированной молодой студени в твердый, бедный водой гель. Параллельно с этим менялись и физические и химические свойства: плотность увеличивалась, эластичность уменьшалась, диффузионнопропускная способность падала, сопротивляемость щелочам повышалась. Измененная соединительная ткань представляла слабую коллоидальную защиту для насыщения известковых растворов, вследствие чего создавалось предрасположение к образованию осадков в стенках артерий и кальцинации.

Такова в общих чертах рабочая гипотеза объяснения механизма происхождения перерождения артерий у В. И. Ленина так, как она нам представляется, соответственно его жизни и деятельности.

И действительно, равного Ленину еще не было. По образованию классик 80-х годов и юрист. Блестящие способности. В гимназии только по "логике"

— 4, а остальные — 5. Золотая гимназическая медаль. И вот скромный симбирский гимназист В. И. Ульянов силой своего гениального мозга превращается в Ленина, мировую величину, мирового деятеля.

Не мирное и безболезненное житие, а бурная революционная деятельность влекла его к себе. Ученик гениального К. Маркса превзошел учителя осуществлением социальной революции. Отныне его имя сделалось популярным и в хижине индуса, и в юрте эскимоса, и в кибитке кочевника. Все это достигнуто им тяжким путем сверхчеловеческого напряжения воли и ума. Бессмертный дух Ленина воплотился в человеческом теле, правда, на редкость крепком и здоровом, но все же смертном. Между ними оказалось несоответствие: телесная оболочка не выдержала духовного напряжения.

Мозг вышел победителем, но служебная, подсобная, соединительная ткань в нем оказалась несостоятельной, откуда липоидное перерождение, склероз, обызвествление, ломкость, сужение сосудов, — размягчение и кровоизлияние в мозгу. Стройность, гармония, закономерность действия мозгового аппарата были нарушены в физическом отношении, принцип "тройного обеспечения" Бауэра не выдержал. Аутохтонная работа мозга задавила вегетативную и гормональную. Не выдержала соединительная ткань, работавшая до отказа, не выдержали артерии, орошавшие кровью мозг Ленина. Более всего пострадало левое полушарие с центром речи. И это станет понятным, если указать на манеру Ленина писать быстро, много, бурно, иногда ураганным темпом, в тюрьме, в ссылке, и все правой рукой: 20 томов, более 260 названий. И еще понятнее сделается, если вспомним его манеру думать и действовать: его кропотливый, молекулярный, гистологический, групповой метод статистики, с одной стороны, и, наоборот, его гигантские синтетические скачки, с другой стороны.

У великой могилы. М., 1924. С. 581–582.

УВЕКОВЕЧЕНИЕ ПАМЯТИ ЛЕНИНА

26 июля в Кремле состоялось заседание комиссии по увековечению памяти Владимира Ильича.

Перед заседанием комиссия в составе т. Дзержинского, Енукидзе, Красина, Ворошилова, Аванесова, Бонч-Бруевича, а также наркомздрава Семашко, проф. Воробьева, Шабадаша, Карузина, Розанова, Журавлева, Замковского, Савельева и комендантов Кремля тт. Петерсона и Беленького посетила Мавзолей тов. Ленина.

Комиссия произвела детальный осмотр тела Владимира Ильича, покоящегося в закрытом стеклянном гробу. Владимир Ильич выглядит так же, как и в день смерти. Это блестящий результат работы, произведенной под руководством проф. Воробьева. Затем комиссия открыла свое заседание под председательством тов. Дзержинского в Кремле, в зале заседаний Президиума ЦИК СССР.

С обстоятельным докладом о бальзамировке тела Ильича выступил проф. Воробьев. Примененные им новейшие способы сохранения на длительный период тела Владимира Ильича вполне удались.

Комиссия экспертов в составе профессоров: Мельникова-Разведенкова, Тонкова и Яцута, ознакомившись с протокольным материалом по делу о бальзамировке тела Владимира Ильича и изучив в течение 22–26 июля вид и состояние его после бальзамировки, пришла к единому заключению, что произведенная профессором Воробьевым работа, основанная на прочных научных основаниях, дает право рассчитывать на продолжительное, в течение ряда десятилетий, сохранение тела Владимира Ильича в состоянии, позволяющем обозрение его в закрытом стеклянном гробу, при соблюдении необходимых условий в отношении влажности и температуры.

Другая комиссия, в составе наркомздрава тов. Семашко, проф. Розанова и доктора Савельева, в присутствии экспертов — профессоров Мельникова- Разведенкова, Тонкова и других, 24 июля также произвела осмотр тела Владимира Ильича. Комиссия эта признала, что благодаря произведенной под руководством проф. Воробьева бальзамировке общее состояние тела Владимира Ильича приближается в значительной мере к виду недавно умершего.

Заслушав доклад проф. Воробьева и акты вышеозначенных комиссий, комиссия ЦИК СССР по увековечению памяти Владимира Ильича Ленина постановила:

1. Возложить периодический осмотр тела Ульянова-Ленина на комиссию в составе профессоров Воробьева и Збарского под общим наблюдением комиссии ЦИК СССР.

2. Поручить профессорам Воробьеву и Збарскому: а) составить подробное описание всей произведенной работы и всех результатов, обнаружившихся при операции с телом, с тем чтобы это подробное описание было передано в Институт имени тов. Ленина; б) составить популярное издание методов, примененных для бальзамирования тела Ульянова-Ленина, с кратким историческим введением относительно бальзамирования вообще, для широкого распространения; в) опубликовать научные статьи и работы, в связи с бальзамировкой тела, в тех изданиях, какие они найдут уместными для научных целей.

Все оригинальные записи, чертежи и рисунки и т. д., относящиеся к бальзамировке тела Владимира Ильича, подлежат представлению в Институт тов. Ленина, через председателя комиссии ЦИК по увековечению памяти Ульянова-Ленина. Затем состоялось чествование проф. Воробьева (Харьков), награжденного званием заслуженного профессора.

Харьковский коммунист, 1924, 27. VII, № 171.

ТЕЛО ЛЕНИНА СОХРАНЕНО НА РЯД ДЕСЯТИЛЕТИЙ

Беседа с заслуженным профессором В. П. Воробьевым История вопроса

— История нашего участия в бальзамировке тела тов. Ленина, — сказал Владимир Петрович, — такова. Прочитав в газетах описание первой бальзамировки, произведенной проф. Абрикосовым, я высказал мнение в частной беседе с тов. Жуком, что примененный метод сохранит тело тов. Ленина на очень короткий срок. На его вопрос, есть ли другие способы длительного сохранения тела, я ответил, что таковые есть и что все зависит от того состояния, в котором находится в настоящее время тело.

Тов. Жук предложил немедленно сообщить об этом через тов. Затонского в Москву, на что я, зная величайшую трудность дела, необходимость выполнения целого ряда условий и не осмеливаясь приняться за эту работу, ответил категорическим отказом. Т. Жук, однако, без моего ведома известил об этом тов. Затонского, который послал телеграмму тов. Енукидзе с предложением вызвать меня в Москву.

Еще до получения ответа целый ряд лиц приходил ко мне, убеждал меня переменить свое решение. Мотивы их подействовали на меня, и я сообщил тов. Жуку о своем согласии переехать при условии, если я получу от московского анатома проф. Карузина телеграмму, что тело тов. Ленина находится в таком состоянии, что вторичная бальзамировка является возможной.

До получения известий от Карузина пришла, однако, телеграмма от тов. Енукидзе с предложением немедленно отбыть в Москву. После переговоров с тт. Затонским и Гуревичем я прибыл в Москву вместе с моим помощником доктором Шабадашем и ассистентом кафедры проф. Браунштейна офтальмологом Замковским.

Первые заседания и предложения

Немедля мы были приняты тов. Красиным, затем тов. Семашко. Вместе с последним мы поверхностно осмотрели тело тов. Ленина. На состоявшемся

вслед за тем у тов. Семашко заседании я указал на наличность идущих процессов высыхания и на необходимость принятия ряда мер, из которых одни являлись паллиативными, а другие мерами радикальными.

Одновременно выяснилось, что о радикальных мерах идут большие споры и что наибольшие шансы имеет способ замораживания с постройкой ряда холодильных камер и камер для поддержания низкой температуры. Затем в ряде заседаний под председательством тт. Молотова, Дзержинского и Красина мое предложение не было поддержано большинством, в силу чего я вернулся обратно в Харьков.

Разрешение вопроса

Спустя 3–4 дня в Харьков прибыл тов. Красин, посетил устроенный мной наш учебный музей, осмотрел ряд препаратов с сохранением кожи и предложил мне, по поручению председателя комиссии по увековечению памяти Ленина т. Дзержинского, вновь выехать в Москву. Так состоялась наша вторичная поездка.

Оказалось, что за этот период было решено поручить мне бальзамирование и приняты все поставленные мной условия, которые касались: 4месячного срока бальзамирования, допуска к производству бальзамирования только лиц, мной указанных, и обязанности представить после окончания бальзамировки тело Ленина в том виде, в каком оно находилось при начале моих работ. Работать мы начали 26 марта, и вся наша работа протекала под наблюдением комиссии, составленной из проф. Розанова, проф. Вейсброда и тов. Красина.

Обстановка вопроса и участники

Дело бальзамировки для длительного сохранения тела — весьма трудное, требующее целого ряда технических приспособлений, материальных средств и, конечно, прежде всего абсолютного душевного покоя, так как в каждый момент работы приходилось оценивать ряд явлений, анализировать их, придумывать ряд технических приемов, немедленно изготовлять ряд аппаратов, приборов и т. д.

Мои помощники длительной работы при кафедре были идеально подготовлены к такому труду. Голоса наши были как бы спеты. Всякое распоряжение, даже простое движение, понималось сразу. Неоценимую услугу оказывал нам проф. Збарский, ученик крупнейшего химика Баха, своими анализами химических процессов и физических явлений. Неоднократно советы в трудные моменты давались самим Бахом. Некоторые процессы анализировались крупным физиологом-химиком профессором Неубергом, гостившим временно в Москве. Нельзя не отметить особо внимательнопредупредительного отношения главного лица в этом деле т. Дзержинского, его помощника т. Беленького и коменданта Кремля т. Петерсона. Повторяю, только при этих условиях возможно было произвести трудную работу, при абсолютной напряженности мыслей, при страшном напряжении нервов, при сознании той ответственности, которая легла бы на нас при возможности какой-либо случайности.

Первые успехи

Каждый день приносил новые успехи, каждый день завоевывал доверие к нашей работе у наблюдавших за ней лиц. Уверенность в правильности предпринимаемых нами мер основывалась на опыте ряда ученых, на ряде наших работ при приготовлении в течение долгих лет многих препаратов, а также на том, что все приемы, применяемые к телу Ленина, ранее контролировались на отдельных частях различных препаратов, взятых нами в анатомическом театре Московского университета. Работа шла днем и ночью. Наблюдения проводились непрерывно всеми ее участниками. Время, необходимое на ход и завершение одного процесса, тратилось на обсуждение максимально рациональных последующих приемов.

В мае мы имели возможность показать результаты нашей работы XIII съезду партии, а в июне — членам V конгресса Коминтерна. Большим утешением для нас были слова, произнесенные братом т. Ленина. В ответ на мой вопрос: "Как т. Ленин выглядит?" — он ответил: "Я ничего не могу сказать, я сильно взволнован. Он лежит таким, каким я видел его тотчас после смерти…"

Целый ряд анатомов предлагал свои услуги и свое участие в бальзамировке. Нам нужна была консультация, в силу чего в середине бальзамировки был приглашен много проработавший в этом деле профессор Воронежского университета Иосифов, а также в конце бальзамировки была собрана комиссия из профессоров анатомии Ленинградской военно-медицинской академии Тонкова, Ростовского университета — Яцуты и известного патологоанатома, автора способа сохранения препаратов с нормальной окраской Мельникова-

Разведенкова.

20 июля, по окончании нашей работы, комиссия экспертов приступила к детальному осмотру тела т. Ленина, определила характер разных тканей: мышц, жира, кожи, состояние полостей и даже, что для нас являлось непредвиденным, особыми методами определила пропитанность бальзамирующими веществами костяка.

Научное обоснование бальзамировки

Идея, лежащая в самом процессе бальзамировки, была следующая: каждый кирпичик постройки — клетка тела тов. Ленина должна быть пропитана невысыхающими веществами, которые притягивали бы влагу из окружающего воздуха. Такими веществами являлись глицерин и уксуснокислый калий; глицерин никогда не высыхает, уксуснокислый калий особенно жадно притягивает влагу. Поэтому клетка, пропитанная этими веществами, никогда не может ни загнить, так как глицерин хорошо консервирует, ни высохнуть, если в окружающей среде будет находиться некоторое количество влаги. Процесс пропитывания клеток, из которых построены ткани, а значит, и тело, — процесс медленный. Вот почему нам необходим был четырехмесячный срок.

При помощи методов, выработанных мной в анатомическом институте, о которых говорить здесь не место, высохшие участки кожи были восстановлены до цвета и характера свежей кожи, и, таким образом, все тело оказалось пробальзамированным совершенно равномерно. Тело сохранится на ряд десятилетий

С мнением комиссии, наблюдавшей за ходом работ, с мнением экспертов мы познакомились в последнем заключительном заседании под председательством т. Дзержинского. Отказавшись отвечать на вопрос, сколько времени может лежать набальзамированное тело т. Ленина, я с моими коллегами искренне обрадовался, заслушав мнение компетентных экспертов, что бальзамировка сохранит тело на ряд десятилетий.

Харьковский коммунист, 1924, 1. VIII, № 175. КАК БАЛЬЗАМИРОВАЛИ ТЕЛО В. И. ЛЕНИНА

На расширенном пленуме коллегии Наркомпроса и научного комитета было заслушано сообщение профессора Воробьева о бальзамировке тела В. И. Ленина.

В последнее время, говорит тов. Воробьев, харьковским профессором Мельниковым-Разведенковым разработан новый способ бальзамировки трупов — сохранение тел не в жидкости, а в полувлажном состоянии. При этом способе достигается полное сохранение нормальной прижизненной окраски кожи. Первая бальзамировка тела Владимира Ильича была произведена великолепно. Профессору Абрикосову было поручено сохранить тело Владимира Ильича на 6 дней, тело же пролежало около месяца. После нашего приезда в Москву нами был установлен ряд изменений, которые произошли в теле Ленина. Эти изменения шли по двум направлениям: во-первых, шло естественное разложение тела, и, во-вторых, сухая мумификация — высыхание тела. Процесс высыхания коснулся некоторых частей головы и лица. Мы бальзамировали тело двумя способами: способом профессора Мельникова-Разведенкова и моим. Высохшие части подвергались сначала действию простой воды, потом воды, смешанной со слабым раствором уксусной кислоты, и затем обработке перекисью водорода. Это последнее химическое соединение выделяет, разлагаясь, водород, который взбу- чивает всю клетчатку и дает возможность действовать на ткани солям калия- ацетикума и глицерина.

Смысл всей бальзамировки заключается в том, чтобы клетки тела были пропитаны бальзамирующими веществами. Когда мы внимательно осмотрели тело Владимира Ильича, то оказалось, что оно было вскрыто: сосудистые трубки были перерезаны и не годились для нашей работы. Поэтому нам пришлось прибегнуть к окалыванию, а затем к широким разрезам, посредством чего бальзамирующие вещества получили доступ к самым отдаленным участкам тела. Концентрация жидкостей в тканях непрерывно увеличивалась. Мы продолжали вводить в тело спирты, формалины, глицерины, в которых был растворен калий-ацетикум. Содержание глицерина было доведено до 66 %.

В результате бальзамировки мы добились полного уничтожения пергаментных пятен, а ткани кожи тела Ленина теперь совершенно не отличаются ни по своему цвету, ни по своей консистенции от тканей нормальных. Процесс бальзамировки сделал то, что сейчас абсолютно все клетки тела Владимира Ильича пропитаны глицерином и калий-ацетикумом. Калий-ацетикум — очень гигроскопическая соль, притягивающая влагу из воздуха. Поэтому тело может высохнуть только тогда, когда влаги совершенно не будет. В целях поддержания влажности воздуха тело Владимира Ильича будет заключено, по проекту тов. Красина, в стеклянный гроб, стоящий на стеклянной плите и покрытый стеклянным колпаком. Пространство внутри гроба сообщается с внешним миром только посредством двух отверстий, закрытых герметическими резиновыми пробками, соединенными с термометром и гигрометром. Насыщенность этого пространства влагой в настоящее время равна 92 % по гигрометру.

По убеждению экспертов и по мнению бальзамировавших, тело Владимира Ильича может сохраняться неопределенно долгое время. Пробальза- мированы не только все клетки, но и костяк. Жидкость проникала даже до самого костного мозга.

Коллегия Наркомпроса выразила тов. Воробьеву и участникам бальзамировки докторам Шабадашу, Журавлеву и Замковскому благодарность за их труды, благодаря которым трудящиеся массы мира получат возможность видеть облик величайшего вождя мировой революции. Наркомпрос отмечает, что в стенах харьковского анатомического института, несмотря на тяжелые материальные условия, непрерывно течет научная мысль и вырабатываются талантливые работники. Наркомпрос заявляет, что им будут приняты меры к тому, чтобы институт нормальной анатомии, директором которого состоит заслуженный профессор В. П. Воробьев, мог широко, свободно и плодотворно продолжать творческую работу.

Харьковский коммунист, 1924, 12. VIII, № 183

Из Патологоанатомического кабинета Кубанского мединститута.

Прозект ор В. В. ЛАУЭР

О СПОСОБАХ, ПРИМЕНЕННЫХ ПРИ БАЛЬЗАМИРОВАНИИ ТЕЛА В. И. ЛЕНИНА

Прошел год после смерти В. И. Ленина, тело его, набальзамированное харьк. проф. В. П. Воробьевым и выставленное в Мавзолее для обозрения в закрытом стеклянном гробу, сохраняется прекрасно.

В основу бальзамирования тела В. И. Ленина был положен метод проф. Н. Ф. Мельникова-Разведенкова, открытый им в 1895 г., и приготовленные 30 лет тому назад руками нашего юбиляра препараты хранятся до сих пор в патологоанатомических музеях Москвы и Харькова. Эта давность достаточно гарантирует прочность сохранения препаратов по этому методу.

По мнению экспертов, "произведенные проф. В. П. Воробьевым работы базируются на прочных научных основаниях, дающих право рассчитывать на продолжительное сохранение тела Ленина".

Особенной заслугой проф. В. П. Воробьева является открытие и разработка им, на основании точных научных данных, способа уничтожать посмертные пергаментные пятна на коже при помощи уксусной кислоты с последующей обработкой перекисью водорода.

Консервирование целого тела по методу профессора Н. Ф. Мельникова- Разведенкова с видоизменением проф. В. П. Воробьева, примененным последним к телу В. И. Ленина, является, по нашему мнению, новой эрой в деле бальзамирования на научных основаниях.

"Кубанский научно-медицинский вестник", т. 4, 1924.

Д-р мед. Н. Ф. МЕЛЬНИКОВ-РАЗВЕДЕНКОВ,

хранитель анатомо-патологического музея Московского университета.

НОВЫЙ СПОСОБ ПРИГОТОВЛЕНИЯ АНАТОМИЧЕСКИХ ПРЕПАРАТОВ *

Принципиальная сторона предложенного мною способа приготовления анатомических препаратов уже описана в краткой заметке о приготовлении анатомо-патологических препаратов, напечатанной в 1-й книжке "Медицинского обозрения" за текущий год… В настоящее время техническая сторона этого нового способа консервирования разработана настолько, что возможно приступить к более подробному, более систематическому описанию процесса приготовления препаратов…

Формалин, предложенный в 1893 году В1иш'ом, скоро нашел себе применение для консервирования анатомических препаратов. Растворы его в воде дешевле спирта, между тем в сравнении с последним формалин является лучшей консервирующей средой, так как он не так быстро обесцвечивает препараты. Все

* Статья приведена с сокращениями.

таки в водных растворах формалина органы животных теряют свою окраску вследствие того, что гемоглобин крови разрушается или, по крайней мере, переходит в соединение, имеющее другую окраску. К достоинствам формалина как консервирующей жидкости принадлежит свойство его фиксировать тканевые элементы, вследствие чего консервированные в нем препараты годны для микроскопического исследования…

Таким образом, из многочисленного ряда всевозможных способов трудно было выбрать хотя бы один, который удовлетворял бы основному требованию консервирования, заключающемуся в том, что препараты должны сохранять свою первоначальную окраску. Только применение для сохранения препаратов формалина с последующей обработкой их спиртом и уксуснокислым калием дало возможность разрешить удовлетворительно основную задачу консервирования анатомических препаратов.

Первые мои опыты с применением формалина для сохранения анатомопатологических препаратов начаты еще в конце 1893 года…

Из формалина препараты переносятся непосредственно в спирт, лучше 95 %-ный, хотя можно пользоваться и менее крепким спиртом. В течение уже первых минут обнаруживается действие спирта на окраску препаратов, обработанных чистым формалином. Они приобретают окраску, значительно приближающуюся к той, которую имели до погружения в формалин. Особенно ясно выступают мельчайшие веточки сосудов, содержащие кровь. Цветовые оттенки в окраске препаратов сохраняются хорошо. Спирт проявляет и фиксирует ее довольно прочно.

Приблизительно через 6–8 часов препарат переносится из спирта в раствор уксуснокислого калия с глицерином (aquae destil. 100,0; glycer. 60,0; ka- lii acet. 30,0). При этом можно руководиться следующими соображениями. В формалине препараты приобретают большую плотность и увеличиваются в объеме приблизительно на 40 %. Спирт, напротив, сильно уменьшает объем препаратов; от спирта ткани сморщиваются. Необходимо обращать внимание на эти факторы и, сообразно с обстоятельствами, пользоваться ими так, чтобы органы при окончательной их обработке сохраняли свой первоначальный объем и в то же время делались бы плотными. Достигнуть этого удается повторным перенесением препарата из спирта в глицерин с уксуснокислым калием и обратно. Надо следить за препаратом в спирте, чтобы вовремя заметить сморщивание его, перенести в жидкость с уксуснокислым калием, в которой препарат сохраняет свою форму. Таким образом, маневрируя, если можно так выразиться, между этими двумя жидкостями, спиртом и уксуснокислым калием, можно достигнуть того, что ткань органа уплотняется окончательно и не изменяет своей формы под влиянием спирта.

Действие спирта — уплотняющее и фиксирующее тканевые элементы, благодаря чему получаются препараты, годные для микроскопического исследования. Вместе с этим спирт, как выше упоминалось, фиксирует и окраску препаратов. При обработке препарата формалином и спиртом получается стойкое соединение гемоглобина, имеющее окраску крови, усиливающуюся затем от уксуснокислого калия при перенесении препаратов в его раствор. Глицерин и уксуснокислый калий мацерируют ткани, делают их по лупрозрачными, просвечивающими, в чем заключается недостаток консервирующих жидкостей, в состав которых входит глицерин. При вышеуказанном порядке обработки нежелательное действие глицерина и уксуснокислого калия парализуется спиртом. Под влиянием формалина и спирта препараты приобретают такую плотность, что могут оставаться потом долго без изменения в жидкости, состоящей из воды, глицерина и уксуснокислого калия. Если случилось бы каким-нибудь образом, что препараты начали поддаваться действию глицерина с уксуснокислым калием, то стоит только перенести их в спирт на некоторое время — тогда препараты снова делаются годными для хранения в жидкости.

Лучше сохранять препараты в растворе уксуснокислого калия в воде с прибавлением глицерина. Эта жидкость усиливает интенсивность окраски, оставаясь совершенно прозрачной и бесцветной, если препарат обработан формалином и спиртом удовлетворительно. Первые порции этой жидкости, в которую препараты переносятся из спирта, немного буреют. Но когда препарат полежит в такой побуревшей жидкости 2–3 недели, можно тогда перенести его в чистую жидкость, которая при таких условиях может оставаться бесцветной неопределенно долгое время…

Приготовленные препараты можно сохранять или в жидкости, или в желатине. Лучшей средой можно пока считать, кроме спирта, жидкость, содержащую уксуснокислый калий и глицерин. Прежде наши препараты оставались в смеси из 60 % глицерина и 40 % уксуснокислого калия, которая стоит сравнительно дорого. Опыт показал, что можно изменить состав, приготовлять 20 %-ный раствор уксуснокислого калия и прибавлять около 5 % глицерина. В такой смеси хорошо консервированные

препараты не изменяют своего цвета…

Предлагаемый способ приготовления препаратов имеет мало общего с прежними шаблонными способами. Он состоит в обработке препаратов химически чистыми реактивами, но не смесью их, а каждым отдельно, причем они применяются в известной последовательности. Этот способ не похож на способ Виккерсгеймера, предложившего для консервирования одну жидкость, сложный состав которой был приведен в начале этой статьи. Особенность его заключается в том, что первоначальная окраска сначала изменяется от действия одного реактива, а потом восстанавливается под влиянием других реактивов. От действия формалина, спирта и уксуснокислого калия в препаратах происходят цветовые реакции, как в пробирках. Гемоглобин в тканях переходит при этом в новые соединения, стойко удерживающие окраску крови. Изменения цвета препаратов сводятся к изменениям цвета крови. Если анемичная кожа с подкожножирным слоем, в котором также нет крови, обрабатывается чистым формалином, то последний остается совершенно бесцветным. Препарат также не окрашивается. Препараты же, богатые кровью, сами окрашиваются в аспидный цвет и окрашивают формалин в зеленовато-голубой цвет. При погружении препаратов из формалина в спирт на поверхности последнего долгое время выделяются пузырьки газа. Все это указывает на то, что при обработке препаратов образуются новые химические соединения гемоглобина или его производных. Чтобы, объяснить процесс с химической стороны, необходимы специальные химические исследования.

В заключение остается сказать, что все органы и ткани человеческого тела возможно консервировать по предлагаемому способу…

Прошло почти полгода со времени приготовления наших первых анатомических препаратов, и они остаются до сих пор без изменения. Можно надеяться, что они еще долго будут сохранять вид свежих препаратов.

Москва, 20 февраля 1896 г.

Медицинское обозрение, 1896. Т. XLV. № 5. Отдел III. С. 472–493.