Я понял, какую решающую роль сыграла нефть в мировой войны, благодаря двум встречам, которые произошли с интервалом в один год: с одним нацистским лидером и с одним демократом, который, к несчастью, не понял, что мир после войны изменился. Два главных действующих лица одной трагедии, чьи свидетельства меня глубоко поразили.
1972 год. Я выхожу из поезда на вокзале в Гейдельберге, это мое первое путешествие в Германию. Мне двадцать пять лет, и эта страна остается для меня загадкой, бездной и постоянным вопросом: почему произошла эта смертельная глупость и как она могла произойти? Впервые в истории человечества режим, поддерживаемый партией народа, возжелал произвести настоящую хирургическую операцию, попытавшись стереть с лица земли евреев и цыган.
Такси подвозит меня ко входу большого городского дома, находящегося немного в стороне от города. Пожилая женщина с седыми волосами, одетая в брюки и шерстяную кофту, открывает мне дверь и ведет меня в маленькую приемную, где стоят три кресла из темного дерева с цветными подушками. Стены комнаты оклеены цветными обоями. «Мой муж прибудет через минуту», — говорит женщина. Я замечаю пару студентов, спускающихся по лестнице с верхнего этажа; она ловит мой взгляд и говорит с тяжелым вздохом: «Да, мы вынуждены сдавать комнаты, времена для нас сейчас нелегкие». Я озадачен этими словами, произнесенными жалобным тоном, и их невероятным неприличием. Это говорит жена Альберта Шпеера, любимца Гитлера, который был его личным архитектором, доверенным лицом, затем министром вооружений и военной промышленности Третьего рейха.
Шпеер, которого судили в Нюрнберге вместе с другими высшими нацистскими чинами, вышел в 1966 году из берлинской тюрьмы Шпандау, где он оставался единственным узником, не считая Рудольфа Гесса. Он погрузился в редактирование своих «Мемуаров», которые только что вышли и стали превосходной иллюстрацией к словам одного известного юмориста: «Я никогда не напишу своих воспоминаний, мне нечего скрывать». А у Шпеера было.
В своей книге он старается прежде всего защитить свое дело, уклониться от ответственности, притворившись, будто не знал о преступлениях нацистов. Это было и его линией защиты в Нюрнберге. Судья Эдгар Фор, который участвовал в процессе в качестве обвинителя и которому я через несколько лет расскажу об этой встрече, сказал мне: «В моих глазах Шпеер был самым презренным из всех этих преступников, потому что он одновременно был самым умным и самым беспринципным. Это был расчетливый честолюбец, отнюдь не фанатик, но он обольстил Гитлера, будучи загипнотизирован той властью, которую он мог от него получить. В сущности, это фаустовский персонаж».
«Я могу сказать вам, что это ложь»
Встреча началась наихудшим образом. Крупный и полный мужчина с лысой головой, который сидит напротив меня, одет в старую куртку и вельветовые брюки. Его руки покоятся на подлокотниках кресла, пальцы больших кистей переплетены, он слегка наклоняется ко мне и просит говорить меня погромче, так как он немного глуховат. Взгляд у него живой, он находится в полной форме, но жесты у него замедленны, так же как и его речь. Он говорит по-французски с сильным акцентом, тщательно подбирая слова.
— Я не знаю, — заявляет он мне сразу, — как вы собираетесь вести беседу, но я бы хотел предварительно сказать кое-что. Он умолкает на мгновение, смотрит на меня, словно ждет моего согласия, а потом, поскольку я молчу, продолжает:
— Часто утверждают, что мы использовали много рабочей силы из лагерей [он не прибавляет «концентрационных»] для нашего военного производства. Я могу сказать вам, что это ложь…
— Но, господин Шпеер, ваши слова противоречат свидетельским показаниям, опросам, донесениям, найденным документам, которые доказывают обратное.
Он раздраженно кивает головой и обескураженно поднимает руки вверх перед тем, как с сухим треском опустить их на подлокотники кресла.
— Послушайте…
В то время как он с раздраженной медлительностью подбирает слова, его глаза холодно устремлены на меня:
— То, что я вам говорю, это правда. Мы не использовали этих заключенных просто потому, что они были в слишком плохом состоянии, чтобы быть нам полезными.
Эти слова произнесены непререкаемым тоном. Я смотрю на него с восхищением и отвращением одновременно. Человек, который сидит напротив меня, в 1931 году вступил в нацистскую партию, в 1934 году придумал грандиозное оформление съезда этой партии, который проходил в Нюрнберге. Гитлер, неудавшийся художник, впечатленный его архитектурным талантом, поручает ему реконструкцию Берлина, предназначенного стать столицей тысячелетнего рейха. В результате он не создает ничего, кроме новой государственной канцелярии. В 1942 году его назначают руководить Министерством вооружений и военной промышленности, которое использует в широких масштабах десятки тысяч заключенных, уже практически приговоренных к смерти нацистами.
Во времена моей встречи со Шпеером ни один документ не мог неопровержимо доказать, что он сам бывал в этих лагерях. И вся его защита строилась на этом отсутствии неоспоримых фактов. С тех пор его дело значительно дополнилось доказательствами его поездок во многие концентрационные лагеря, а также на подземный завод в Дора, где умерли тысячи заключенных. Один документ даже доказывает, что он занимался настоящей спекуляцией недвижимостью, принадлежавшей уничтоженным евреям, которую он присвоил.
«Гитлер лично объявил мне об этом»
У нас на дворе 1972 год, то есть ровно тридцать лет назад Гитлер назначил Шпеера главой военно-промышленного ведомства — в тот момент, когда военная нацистская машина работала на всех фронтах. Я спрашиваю, как он воспринял это назначение. Человек презренный, но тщеславный, он высоко поднимает голову и надувает грудь. Он не высказывает никакого раскаяния:
— Гитлер лично объявил мне об этом. Мы были с ним наедине. Для меня это была великая честь и тяжелая ответственность, поскольку авиационные налеты союзников причиняли большие разрушения и нарушали наше снабжение.
Низенький стол, разделяющий нас, накрыт белой скатеркой, и в конце каждого своего ответа Шпеер нервно проводит пальцами по ткани.
Он предупредил меня, что мы вместе поедем позавтракать и там продолжим интервью. Он напяливает на себя старую меховую куртку и ведет меня к подержанному «фольксвагену», припаркованному у входа. На извилистой дороге он пугает меня тем, что во время разговора поворачивается ко мне, постоянно перемещаясь на левую сторону дороги. Я спрашиваю себя, какую непростительную ошибку я мог совершить, чтобы вот так рисковать закончить свою жизнь в автомобильной катастрофе бок о бок с нацистским преступником. Но при этом я восхищен. Впервые в жизни я вижу существо, символизирующее абсолютное зло, и на меня производит впечатление его банальность. В ресторане его приветствуют владелец заведения и молодые официанты, уважительно говоря ему: «Добрый день, господин Шпеер». Он усаживается как почетное лицо за тот стол, куда, очевидно, обычно садится. И разговор неожиданно принимает жаркий оборот.
— Знаете ли вы, — говорит он мне, старательно разворачивая салфетку, — что было нашим огромным неравенством? — Он выражается, как инженер на пенсии. — Ну, — продолжает он, — это была нефть. Задолго до начала войны Гитлер повторял, что это наша ахиллесова пята. Поэтому мы с большим успехом развивали производство синтетического бензина, который в 1940 году составил половину нашего военного снабжения.
— Но его было недостаточно, чтобы вести продолжительную войну на нескольких фронтах. Погруженный в изучение меню, Шпеер поднимает голову.
— Именно поэтому Гитлер выбрал стратегию блицкрига. Как вы это называете по-французски?
— Молниеносная война.
— Ах так… Использовать максимум танков для быстрой и жестокой победы и с недорогим горючим. Это принесло успех в Польше, а также и во Франции. Он с сокрушенным видом улыбается мне, затем заказывает паштет, за которым следуют дичь и мозельское вино. В этом неприятном человеке скрывается высокомерие.
— Поскольку вы говорите о нефти и о потребностях в ее снабжении нацистской армии…
— Нет, немецкой, — сухо прервал он меня.
Я возражаю:
— Мы говорим о немцах и о нацистах.
Он раздосадован. Черты его лица твердеют.
— Это неправильно.
— Я бы хотел вернуться к своему вопросу: какую ошибку Гитлер и его окружение, к которому вы принадлежали, совершили в деле снабжения нефтью?
— Никакой.
Шпеер так же мало расположен к раскаянию, как и к признанию прошлых ошибок:
— Мы не совершили никаких ошибок, но мы неудачно сыграли.
Я выражаю удивление.
— Да, месье. Прежде всего, мы не подумали о том, что американцы вступят в войну. К тому же они и не хотели вступать, но, в конце концов, Рузвельт уступил нажиму некоторых групп.
— Каких?
Он устало пожимает плечами:
— Вы их хорошо знаете. Еврейские влиятельные организации, связанные с лоббистами нефти и вооружения…
Я чувствую приступ тошноты.
— Преимущество заключалось в нефтяных возможностях Америки. Более того, в 1940 году Советы аннексировали часть Румынии вблизи от нефтяных промыслов Плоешти.
— Но почему же вы в этих условиях, когда уже сражались на нескольких фронтах, вторглись в Советский Союз?
«Мы вторглись в Россию ради нефти»
Он удивленно смотрит на меня, в то время как официант суетится вокруг него. Разрыв между провинциальной, деревенской обстановкой и содержанием нашего разговора кажется прямо сюрреалистическим.
— Буквально по этой причине: наложить свою руку на нефть, контролируемую Москвой на Кавказе. Я знаю, что выдвигалось много других причин, но я могу вас заверить, что было для Гитлера главным приоритетом: снабжать нас горючим, преградить русским частям доступ к нему, с тем чтобы потом взять контроль над нефтяными месторождениями Ирана. Наступление началось в начале 1942 года. К сожалению, оно захлебнулось недалеко от Баку.
Баку — нефтяное сердце России. Нефтяные месторождения находятся как на суше, так и в море, на небольшой глубине, недалеко от берега. Они превращают этот регион в нефтяное Эльдорадо, где Нобели сколотили свое состояние. По иронии истории, Сталин, сознававший опасность, нависшую над этой зоной, стягивает туда многочисленные войска, чтобы защитить нефтяные скважины в том самом месте, где он, будучи в 1904–1910 годы молодым революционером-большевиком, борясь с царской властью, организовывал забастовки.
Шпеер собирает несколько хлебных крошек на скатерти в одно место и сметает их тыльной стороной руки.
— Но вы же должны знать, — говорит он тоном педанта, — что в моих словах не содержится никакого откровения. Я уже заявлял во время моего пребывания в Нюрнберге, что мы вторглись в Россию из-за нефти… Он говорит о процессе над преступлениями против человечества так, будто речь идет о сообщении, сделанном на каком-то съезде.
— Возможно, все пошло по-другому, если бы Роммель сумел, как он пытался, соединиться с нашими дивизиями на Кавказе. Но его войска стали в буквальном смысле жерновами наших постоянных затруднений по обеспечению их горючим.
— Ваше освещение этого вопроса просто поразительно, но если бы вы довели мысль до конца, то пришли бы к выводу, что, имея достаточное количество нефти, Германия смогла бы выиграть войну, несмотря на природу своего режима?
Выражение его лица меняется, и мне кажется, что он сдерживает улыбку, вызванную моими последними словами.
— Было совершено много ошибок, а также некоторое число жестокостей, но у нас было в равной степени немало козырей, которые должны были привести нас к победе.
— Каких?
— Качество наших исследований, которые привели к созданию синтетического бензина.
Он не вспоминает ни о вкладе «Эксона» в эти исследования, ни о тысячах заключенных, которые «ИГ Фарбен» использовала на работах в Освенциме, где создавались составляющие для синтетического бензина. Позже я узнал, что 300 000 заключенных прошли через ворота Освенцима, чтобы работать на заводах этой химической компании, таких огромных, что им требовалось больше электричества, чем всему городу Берлину.
Шпеер медленно смакует сладкий пирог с яблоками, покрытый кремом. Он — просто приятный пожилой мужчина в этой укромной харчевне. Мимо нашего стола проходят несколько посетителей, и он отвечает на их приветствия сдержанным кивком. Шпеер не является каким-то зачумленным в своем городе. Он, кто был у начала расового очищения — арианизации немецких городов, кто, как я узнал позже, составлял планы расширения Освенцима с четырьмя моргами и тремя печами крематория, плюс две печи, способные сжигать по восемь трупов.
Трапеза окончена, он тщательно складывает свою салфетку и кладет ее на стол, разравнивая ладонью. Удобно устроившись на стуле, он удовлетворенно улыбается.
«Мы были провидцами»
— Месье Лоран, в некоторых своих планах мы были провидцами. Я говорил вам о горючем, которое получали синтетическим способом, так как были обделены нефтяными ресурсами. В тюрьме Шпандау, когда я смотрел телевизор, а затем после моего освобождения я был поражен количеством автомобилей на улицах, растрачивающих невероятное количество энергии. Теперь я уже пожилой человек, но мир, в котором вы живете, состоящий из требовательных и пресыщенных потребителей, не имеет будущего. Поверьте мне, нефть, которой нам так не хватало, у вас быстро исчезнет.
Я часто думаю об этих словах, поскольку потом были нефтяные кризисы, поскольку проблема доступа к запасам черного золота стала источником тревоги для экономики западных стран.
Через четырнадцать месяцев, в марте 1974 года, я нахожусь накануне полета в Бейрут, для того чтобы начать книгу бесед с Николасом Саркисом, влиятельным советником во многих странах — производителях нефти. Издание должно рассказать о последствиях нефтяного кризиса, происшедшего за пять месяцев до этого.
За два дня до моего отъезда я получаю письмо из Великобритании — послание, которое кажется пришедшим из прошлого. Конверт и бумага, на которой письмо написано, выглядят элегантно, на старинный манер, таких сейчас практически найти невозможно. Пять строчек выведены черными чернилами, ровным и изящным почерком, под серо-жемчужным заголовком, который гласит:
«Лорд Эйвен!Искренне Ваш Энтони Иден».
Месье, я узнал о вашей просьбе взять у меня интервью, и я вполне готов встретиться с Вами, чтобы поговорить на упомянутые Вами темы. Позвоните мне по следующему номеру, чтобы мы могли быстро договориться о нашем свидании.
И краткий P. S.: «Постарайтесь приехать утром, я приглашаю Вас позавтракать со мной».
«Век нефти и войны»
Я переношу свою поездку в Ливан и набираю номер, указанный в письме. Иден берет трубку сам, начинает разговор по-английски, затем, после нескольких фраз, переходит без предупреждения на французский, иногда с неуловимой заминкой в произношении слова, что усиливает его акцент. Он указывает мне точное расположение его коттеджа, потому что я должен буду прибыть на юг Англии.
Энтони Иден — единственный великий политический персонаж, persona grata времен Второй мировой войны, который еще жив. Он являет собой воплощение английского джентльмена, и у него изящный силуэт и породистая внешность, тонкие усы скрывают улыбку. Близкий друг и соратник Черчилля, на племяннице которого, Клариссе, он женат.
Военный министр, затем министр иностранных дел в течение всей войны, он в 1955 году стал преемником Черчилля и подорвал свой политический кредит тем, что годом позже развязал войну в Суэце. Столкновение, которое предвосхищает недоразумения и напряженность, которые возникнут между арабским миром и Западом, особенно будущее столкновение вокруг нефти.
Свидетельство Идена, противоположное свидетельству Шпеера, делает эту встречу еще более привлекательной. Во время Второй мировой войны они оба занимали почти идентичные посты: Шпеер был министром вооружений, а Иден — военным министром. Людям нравится называть XX век «веком нефти». Я бы назвал его «веком нефти и войны».
Дорога вьется посреди зеленеющей и холмистой местности, тихой и приятной, которая порой заставляет думать об английской Тоскане. Тенистая аллея заканчивается перед деревянными воротами, откуда можно увидеть широкую лужайку, безукоризненно подстриженную, которая опоясывает дворянскую усадьбу с фасадом, увитым плющом. Как и у Шпеера, открывает мне женщина. Энергичная, обаятельная. Короткая стрижка. Одета в твидовые брюки и шелковую блузку. Она протягивает мне руку: «Добрый день, я — леди Эйвон. Вы хорошо доехали?» Заметно, что Кларисса Черчилль гордится дворянским титулом, пожалованным королевой ее мужу. Энтони Иден ожидает нас на пороге дома, он очень узнаваем по многочисленным фотографиям и кадрам документальных фильмов. Худой, элегантный, он широко улыбается из-под своих вечных усов, ставших седыми, юношеской улыбкой. На шее у него повязан шелковый платок, а одет он в кашемировый пуловер светло-голубого цвета.
Он быстро распахивает дверь и вводит меня в приемную. Среди многочисленных полотен, развешанных на стенах, большой портрет Черчилля. Глядя на него, я вспоминаю, что этот человек с сигарой и Иден были двумя редкими личностями, которые энергично сопротивлялись политике ублажения Гитлера и Муссолини, проповедуемой Чемберленом и Даладье: «Вы избрали бесчестье, чтобы избежать войны, и все-таки вы познаете и войну, и бесчестье», — эти слова будущий премьер-министр Британии произнес после Мюнхенского соглашения. Иден, тогда глава британской дипломатии, немедленно подал в отставку в знак своего несогласия с проводимой политикой.
«Помутнение разума»
Я расспрашиваю его об этом периоде. Иден стоит, засунув руки в карманы, и кажется погруженным в воспоминания.
— Это была просто невероятная слепота, помутнение разума. После перевооружения на Рейне в 1936 году, после аншлюса и аннексии Чехословакии в 1938 году никто не мог сомневаться в намерениях Гитлера. Но у людей, стоявших у власти в Великобритании и во Франции, ум помутился перед лицом неизбежности. У меня были трудные и долгие споры с Чемберленом, человеком, впрочем, честным, который твердо верил, что его решение — для меня это, наоборот, был отказ от решения — защитит нас от трагедии. По этому поводу я многое узнал о важности желания в политике, и если позже я мог принять решение, с которым другие были не согласны, как в деле с Суэцем в 1956 году, то они, по крайней мере, соглашались с моими доводами.
— Но вы только что мне сказали, что это был также случай и для Чемберлена.
— Это правда, но в тот период времени мы с Черчиллем столкнулись с невероятным психологическим непостоянством демократических правителей, противостоявшим тоталитарным системам и диктаторам, которые ими руководили. Так было с Гитлером, потом со Сталиным: сгибаться и уступать, как будто сила главенствует не только над правом, но и делает его ничтожным и позорным. Я рассказываю ему об одной встрече, которая состоялась пять месяцев тому назад в Турине между мной и пламенным Джованни Аньели. С заостренным лицом, с седеющей гривой волос, он рассказал мне о своем визите в Кремль в 1964 году во главе делегации, состоявшей из итальянских бизнесменов и влиятельных политиков. С конца 60-х годов Аньели ратовал за разрядку напряженности в торговле с коммунистическими странами и за расширение экономического обмена. Между прочим, «Фиат» в Польше ввел в действие заводы по монтажу «Лады».
— Нас принял Хрущев, это было за несколько месяцев до его падения, но никто не мог этого себе представить, особенно он сам. Он немного поспорил с министрами, которые его окружили, затем отошел от них и направился ко мне с улыбкой, о которой все были наслышаны: «Именно с вами я хочу спорить и вести переговоры. Они, — и он указал пальцем на бедняг-министров, которые стояли, глядя в пол, — скоро исчезнут, сметенные отставками или новыми выборами, но вы, вы всегда будете у власти».
Иден рассмеялся:
— Это в какой-то степени иллюстрация к тому, что я собираюсь вам рассказать. Сила тоталитарных правителей питается одновременно презрением, которое мы им высказываем, и неведением относительно своих собственных слабостей, в то время как мы с удовольствием афишируем наши. Затем я спрашиваю его о советско-германском альянсе 1939 года, договоре, подписанном Молотовым и Риббентропом. Думал ли он, что этот договор будет длительным?
— Я в это никогда не верил. Просто Гитлеру и Сталину нужна была передышка перед столкновением.
— Они были, — продолжает он, — как два боксера, сидящих по углам на табуретках и готовящихся к схватке с желанием послать противника в нокаут…
— Вы знаете, — добавил он с недоброй улыбкой, — я ведь занимался боксом. Вторжение войск Сталина в Финляндию в 1939 году не было для нас сюрпризом. Для того чтобы остановить агрессию, мы с Черчиллем ратовали за бомбардировку русских нефтяных скважин. Я рассказываю ему о своей встрече со Шпеером и об определяющей роли снабжения нефтью во время войны. Иден, скрестив ноги, устраивается в глубоком кресле, приставленном к большому книжному шкафу из темного дерева.
— В этом нет никакого сомнения. В 1940 году тот факт, что германские силы после вторжения завладели всеми запасами в вашей стране, нас очень беспокоил. Мы сумели предупредить немедленное разрушение всех наших запасов в случае вторжения немцев в Великобританию. В 1941 году мы вслед за США наложили эмбарго на поставки нефти в Японию, и это было, возможно, одной из причин нападения японцев на Перл-Харбор. Вплоть до конца 1942 года наше снабжение нефтью висело на ниточке. Немецкие подводные лодки постоянно пускали ко дну целые конвои. Я помню, как в январе 1943 года весь наш военный флот располагал всего лишь месячным запасом горючего. К счастью, — добавил он, — имелась «Ультра». Другими словами, немцам так и не удалось перерезать сообщение между Новым Светом и нами.
Неотвязная мысль о нефтяном удушье
В этой гостиной, со вкусом меблированной, когда я смотрел на Идена и на его жену, у меня было ощущение, что я путешествую во времени. Тем не менее эти признания странным образом были абсолютно актуальными. В 1974 году наш умудренный опытом мир опять стоит перед опасностью нефтяного удушья, как и в 1940 году, а современный размах информации напоминает ключевую роль «Ультра»: 6000 человек работают на территории Блетчи-Парка, в поместье неподалеку от Лондона, чтобы перехватывать и расшифровывать секретные коды нацистских штабов, благодаря подобию компьютера, названному «Бомба», которая имеет невообразимую для этого времени быстроту счета. Весь расчет выполняется при помощи более чем 2000 радиоламп, а количество букв, проходящих за одну секунду, перевалило за 5000, для того чтобы удовлетворить их ненасытный аппетит на информацию.
Многие ученые думают, что эта машина, изобретенная гениальным математиком Аланом Тьюрингом, позволила союзникам победить в войне.
В любом случае, она ее значительно изменила.
В начале 1943 года подводные лодки уничтожают по три корабля союзников в день, в 1942-м они отправили на дно 8 миллионов тонн нефти. Перелом происходит 4 апреля 1943 года. В Атлантику проникает истинная стая акул — 98 немецких подлодок. «Ультра» после нескольких часов лихорадочных расчетов определила их местоположение, и 45 из них потопили в первые дни мая, а потери союзников снизились до 20 000 тонн. В июне на других театрах военных действий были потоплены еще 17 немецких подлодок, а союзники потеряли только 22 000 тонн нефти. Последствия этого нового преимущества весьма значительны: уровень снабжения нефтью возрастает, в то время как моральный дух экипажей субмарин противника падает: «В течение этих месяцев становится ясно, что эта победа в Атлантике была не просто временным расстройством в военных действиях».
Мы переходим к столу. Едва уселись на место, Иден спрашивает меня:
— Что с Ги Молле?
Вопрос совершенно неожиданный. За три года до этого в Эпине Миттеран принял на себя руководство социалистической партией, окончательно отодвинув на второй план ее прежнего лидера.
— Сказать по правде, я не знаю. Полагаю, что он все еще мэр Арраса. Это все. Иден принимает удрученный вид.
— Как жалко, в 1956 году он был нашим превосходным партнером.
Заговоры, подстрекаемые Западом
Одна лишь фраза переносит нас на восемнадцать лет назад.
В 1955 году 150 километров Суэцкого канала, задуманного Фердинандом де Лессепом, благодаря тому, что он соединил Красное и Средиземное моря, дают возможность доставлять нефть прямо со Среднего Востока в Европу и при этом не проделывать путь в 15 000 километров вокруг мыса Доброй Надежды. Две трети нефти, предназначенной для европейских стран, следуют этим путем. Семьдесят лет британские войска располагаются в зоне канала, и Насер, египетский президент, постоянно требует у Лондона вывода этих войск. Это период бойни, который сегодня часто забывают.
19 июля 1955 года, в момент смерти Альберта Эйнштейна, открывается конференция в Бандунге. На этой маленькой станции, оформленной в стиле арт-деко и расположенной в 150 километрах от Джакарты, окруженной отлогими рисовыми плантациями, которые служат местом отдыха голландским колонистам, собираются двадцать девять глав государств. Они являются представителями более полутора миллиардов обитателей нашей планеты. Впервые на мировую сцену вступает третий мир — термин расплывчатый, но удобный, введенный в обиход Альфредом Сови и Жоржем Баландье по аналогии с третьим французским сословием. Его лидеры — индус Неру, индонезиец Сукарно, африканец Нкрума, китайский премьер-министр Чжоу Эньлай и египтянин Насер. Вскоре после своего прибытия в Бандунг он признается Чжоу Эньлаю, что его преследует мысль о «заговорах, подстрекаемых Западом». Он пытается закупить оружие и жалуется, что французы, американцы и англичане отказали ему: «Я не знаю, согласится ли СССР». Чжоу Эньлай предлагает стать его посредником в Москве, затем составляет рапорт, предназначенный Мао Цзэдуну, где он по поводу этого случая заключает: «Социалистический лагерь не может ограничиться ролью наблюдателя».
В этом же году Энтони Иден замещает своего старого друга Уинстона Черчилля на посту главы правительства и сталкивается с двумя проблемами: необходимостью примениться к требованиям нового мира с непредвиденными действующими лицами и вести дела при неумолимом закате Великобритании в связи с утратой своего имперского статуса.
Я спрашиваю его:
— Глядя в прошлое, не испытываете ли вы чувства, что можно было избежать Суэцкого кризиса и военного вторжения, которое последовало за этим?
Он медленно собирает вилкой в кучку несколько горошин, оставшихся в его тарелке.
— Нет. Его тон меняется. Слово звучит, как хлопок.
— У меня такое чувство, что мы до конца давали доказательства нашей доброй воли и терпения. В 1954 году, когда я был министром иностранных дел, я собирался вести переговоры о выводе в течение двадцати месяцев наших последних войск из зоны Суэцкого канала. Это стоило мне критики членов моей партии. В начале 1955 года, прямо перед тем как стать премьер-министром, я отправился в Каир для встречи с Насером.
— С которым, как поговаривают, вы изъяснялись по-арабски. Жена Идена улыбается:
— Он только лишь цитировал по-арабски стихи и привел несколько поговорок. У моего мужа много тайных способностей. Но правда, что Насер был чрезвычайно удивлен. Насеру нужно было вооружение, но он также хотел получить средства для развития своей страны, особенно для сооружения Асуанской плотины, чтобы лучше использовать для орошения воды Нила. Стоимость проекта — 500 миллионов долларов. Вашингтон, Лондон и Всемирный банк обязались внести свой вклад в финансирование проекта.
— Эйзенхауэр и Фостер Даллес отказались от своих слов, потому что они сомневались в том, не слишком ли крепкие узы связывают Насера с Советским Союзом. Они предпочитали опираться на Тито. Хрущев приехал в Лондон, и я его предупредил: «Любое жесткое вмешательство вашей страны в дела Среднего Востока, которое может помешать добыче или транспортировке нефти, жизненно необходимой для безопасности и экономики Запада, заставит нас отреагировать и, при необходимости, применить силу». Я напомнил Хрущеву о заявлениях Насера, угрожающих свободному движению по Суэцкому каналу, и прибавил: «Мы не сможем жить без нефти, и мы не позволим нас удушить».
На самом деле все уже было разыграно. Насер получил отказ американцев от строительства плотины, находясь в самолете, в котором он летел вместе с индийским премьер-министром Неру в Каир. «Какое нахальство», — пробормотал он.
Вечером он готовит свой ответ: национализация Суэцкого канала, доходы от которой позволят построить Асуанскую плотину. Назавтра в Александрии он выступает перед 250 000 человек и рассказывает этой толпе о своей дуэли с американской дипломатией: «…эти господа, которые напоминают Фердинанда Лессепа». Это зашифрованный сигнал. «Командос» при звуке имени основателя канала захватывают это гидротехническое сооружение, в то время как в Каире полиция занимает помещения «Суэцкой компании».
Вторая половина дня сумрачная. Сквозь большие окна видно, как тяжелые облака плывут по небу. Столовая погружена в молчание, а бывший премьер-министр, предавшись воспоминаниям, вертит в руках серебряный нож.
— С того самого момента, как Насер объявил о национализации канала, ситуация чрезвычайно усложнилась, так как поле для маневра оставалось крайне узким. Легкое заикание, которое я заметил у Идена в начале разговора, становится сильнее.
— Должен признаться, мои американские друзья вели себя чрезвычайно двусмысленно. Они требовали от нас сдерживать проникновение Советов на Средний Восток, полностью отказываясь вмешиваться в войну, которую они развязали. Эйзенхауэр ничего не хотел слышать о военной интервенции за несколько месяцев до президентских выборов, на которых он надеялся снова одержать победу. Для Вашингтона это означало также окончание войны в Корее и отказ от любых новых конфликтов. Улавливаете мою мысль? Насер был уверен, что мы никогда не нападем на него, но Эйзенхауэр думал так же.
— И кто же подтолкнул вас на применение силы?
— Конечно, Насер.
— Это правда, что вы его сравнивали с Гитлером?
Лицо Идена становится мрачным, будто истинная боль, более глубокая, чем вызванная простым воспоминанием о прошедших событиях, снова охватывает его. Я вспоминаю, что Иден и его близкие принесли тяжелые жертвы войне: двое его братьев погибли на фронтах 1914–1918 годов, а его старший сын был убит во время Второй мировой.
«Жизненный нерв цивилизации»
— Это правда. И я никогда не менял своего мнения по этому поводу. Я внимательно прочитал его книгу «Философия революции». Он выступал в защиту того, чтобы арабы взяли на себя контроль за нефтью, которую он определяет как «жизненный нерв цивилизации». Без нефти, говорил он, все машины и все орудия в мире индустрии останутся безжизненными кусками стали. Это в точности та самая ситуация, в которой мы находимся сегодня, начиная с 1973 года. И это правда, что я проводил параллель с Гитлером. Нарушив договоры, Гитлер в 1936 году вновь оккупировал Прирейнскую область; Насер сделал то же самое, совершив национализацию жизненно необходимого Европе пути сообщения. Терпимость привела бы к другим уступкам, чтобы закончиться какой бедой? Я помню, во время моей последней встречи с ним в Каире я настаивал на том факте, что канал был важным компонентом для Великобритании в ее снабжении нефтью на Среднем Востоке. Он возразил мне: «Да, но страны — производители нефти получают 50 % прибыли от своей нефти, а Египет не получает 50 % прибыли от канала». И он прозвал меня «тот же самый процент».
В любом случае, избранный Иденом ответ оказался роковым для него, его страны и его союзников в этой войне. Французский премьер-министр Ги Молле разделял взгляд Британии, он был также уверен, что восстание алжирцев потерпит крах с падением Насера, который их поддерживал. Что касается Израиля, Египет представлял для него главную угрозу. 29 сентября 1956 года Израиль наносит удар по Синаю; 30 сентября Париж и Лондон заявляют о своем намерении оккупировать зону Суэцкого канала, куда десантируются французские парашютисты; 31 октября британская авиация бомбардирует военные аэропорты египтян.
— Правда ли, что Эйзенхауэр обвинил вас в предательстве? Иден отрицательно качает головой:
— Нет, но разговор был у нас трудным, напряженным, и он угрожал высадить свои войска в помощь Насеру, если мы не прекратим военные действия.
Его голос внезапно становится усталым, и я понимаю, что годы не смягчили горечи и оскорбительности того момента. Эти его последние слова объясняют впечатляющее отступничество, которое произойдет. Правительства и общественное мнение в центре арабского мира выразят свой гнев, направленный против Великобритании, которая потеряет не только свои последние позиции на Среднем Востоке, но также и важные точки на шахматной нефтяной доске в пользу Америки, которую арабы будут приветствовать за их миротворческую деятельность. Что касается Насера, то он станет героем арабского мира и колонизированных народов. Начиная с этого времени все готово для того, чтобы началась безжалостная война за контроль над нефтью.
Ежегодный доход в 1 миллиард долларов
Прямо перед тем как расстаться с Иденом, чей образ был уже отмечен болезнью, в то время как мы обходили его поместье, я вспоминаю политическую эпитафию в одной влиятельной британской газете: «Это был последний премьер-министр, который считал, что Великобритания все еще великая держава, и первый, который столкнулся с кризисом, доказавшим, что она таковой не является».
Суэцкий канал будет закрыт с 1956 по 1975 год, что заставит нефтяные компании проделывать долгий путь вокруг мыса Доброй Надежды и снаряжать супертанкеры от 300 000 до 500 000 тонн нефти, чтобы удовлетворить возрастающий спрос мирового потребления. 1956 год был необычным. В том году никто не брал на себя труд задаваться вопросами. Ну, к чему беспокоиться?
Индустриальные страны вышли наконец из послевоенного периода и достигли процветания — благодаря нефти, которая текла рекой и о происхождении которой никто не задумывался.
Военная французско-британская операция вызвала всеобщее беспокойство. В 1956 году Европа ввозила из Персидского залива 80 % нефти, которую она потребляла, и 60 % этого объема проходило через Суэцкий канал. Закрытие водного пути и нехватка нефти зимой 1956/57 года приводят к тому, что нефтяные компании проявляют в полной мере свойственный им оппортунизм и даже цинизм. Они поднимают цены до 1,5 доллара на тонну мазута и до 2 долларов на тонну необработанной нефти, предназначенных для Европы. Это повышение цен в равной степени ударяет по внутренним рынкам США. Джеймс Хепберн вспоминает, что оно стоило 1,25 миллиарда долларов американцам и 500 миллионов долларов европейцам. Суэцкий кризис позволяет «Эксону» получить более 100 миллионов долларов добавочной прибыли. В первом полугодии 1957 года его прибыли возрастают до 16 % против 24 % у «Тексако» и 30 % у «Галфа». В 1956 году Ближний Восток и Персидский залив предоставляют пяти самым крупным нефтяным компаниям мира доход в 1 миллиард долларов.
Видя Великобританию глубоко потрясенной происшедшими событиями, американское правительство соглашается поддержать нефтяные компании, которые привыкли рассчитывать на помощь дипломатии США, а также на ее разведывательные службы и на ее армию. Памятным знаком этих событий станет присоединение в 1957 году короля Иордании Хусейна к США, который до сих пор опирался и получал финансовую поддержку от Великобритании.