I

Золотые ножницы

Двадцать пятого июля 1830 года, в семь часов вечера, маленький магазин французского белья под вывеской «Золотые ножницы» на улице Дель-Орсо в Милане кишел блестящими посетительницами и модными франтами. Хозяйка магазина, старая дева г-жа Лолив, сидела за высокой конторкой и, как будто не обращая внимания на все окружавшее ее, занималась вышиванием, но быстрым знаком руки она указывала суетившимся продавщицам, что та или другая покупательница нуждалась в их услугах.

Ее племянница Шарлотта, хорошенькая, живая, молоденькая, белокурая девушка, разрывалась на части, чтоб угодить всем клиенткам и отвечать на все вопросы о новых парижских модах.

С некоторых пор светское общество Милана каждый вечер после прогулки на Корсо собиралось в этом магазине, чтоб себя показать и других посмотреть, а также поболтать о новостях. Много романов начиналось, развивалось и увенчивалось счастливой развязкой среди груд батиста, кисеи, кружев, вышивок, лент и перьев, валявшихся на столах и прилавках магазина. Старая тетка очень строго наблюдала за влюбленными парочками, нимало не одобряя превращения своего магазина в место свиданий, но Шарлотта не заботилась о том, что тетка называла честью фирмы, а весело порхала из угла в угол и не умолкая болтала с клиентами. Впрочем, несмотря на эту веселость, которой дышала вся ее прелестная фигура, глаза ее ясно обнаруживали, что она была способна думать и любить.

В назначенный день общество, собравшееся в магазине «Золотые ножницы», было особенно избранным и блестящим.

Неожиданно в дверях показался ливрейный лакей и громко произнес:

— Княгиня Сариа приказала сказать, что она завтра отправляется в Вену, а сегодня заедет, чтоб посмотреть, готовы ли ее заказы.

— Хорошо, — ответила Шарлотта, — все готово и уложено в трех картонках.

Имя княгини Сариа тотчас послужило предметом общего разговора.

— Неужели красавица Полина нас покидает? — произнес чей-то голос, и со всех сторон посыпались замечания, догадки, предположения относительно отъезда одной из звезд миланского света.

Княгиня Полина Сариа была молодая богатая аристократка. Три года тому назад, после смерти мужа, она поселилась в своем родном городе Милане благодаря тому, что ее муж, знатный венгерский магнат, скомпрометировал себя участием в заговоре против австрийского правительства и его крупные поместья были секвестрованы, а следовательно, ей нельзя было оставаться в Вене. Несмотря на всю ее очаровательность, грацию и любезность, княгиня отличалась гордостью, и ее упрекали, что, вкусив прелестей венского света, она надменно презирала свое родное миланское общество. Но, в сущности, удаленная из столицы за чужую вину и слишком умная, чтобы на это громко жаловаться, княгиня Сариа решилась вести в Милане жизнь по своему желанию.

Она посещала и приглашала кого хотела и отворачивалась от глупых, скучных людей, а вместе с тем светские сплетни не могли набросить на нее ни малейшей тени какой-нибудь скандальной истории. Поддерживая постоянную переписку с князем Меттернихом и эрцгерцогиней Софией, она в то же время выражалась об официальных венских сферах так смело и независимо, что ее подозревали в двойной игре. Но она не обращала внимания на все толки и как только появлялась в светских гостиных, то все прикусывали языки перед ее привлекательной красотой, любезным обращением и остроумной речью. Ее черные глаза так ярко сверкали, что, по словам графа Бальди, безуспешно ухаживавшего за ней три года, его уродство стушевывалось под ее лучезарными взорами.

Неудивительно, что известие об отъезде княгини Сариа всполошило сливки миланского общества.

— Уверяют, что с нее сняли опалу, — говорила одна из посетительниц магазина «Золотые ножницы».

— А разве она была в опале? — спрашивала другая.

— Я ничего не понимаю в ее истории, — отвечала третья.

— Говорят, что она выходит замуж, — заметила четвертая.

— И за князя Меттерниха, — воскликнула пятая, — он, к ее счастью, овдовел.

— Я не люблю таких гордячек, — произнесла гнусливым голосом графиня Скатти, — разговаривая с вами, она словно дарит вас милостью.

— Поэтому-то она так часто и говорит с графом Бальди, — иронически заметила маркиза Руга.

— Это клевета, — неожиданно раздался мужской голос, и все с удивлением взглянули на говорившего.

Это был молодой, скромный юноша, который до тех пор почти скрывался за пышными юбками пожилой аристократки, вокруг которой он вертелся.

— Асканио! — произнесла она строгим тоном, но, по-видимому, мнение юноши разделялось и другими.

— Княгиня Сариа слишком умная и благородная женщина, чтоб терять время на светские интрига, — сказал Луиджи Порта. — Если она действительно возвращается в Вену, то вы увидите, что весь мир заговорит о ней.

— Как вы восторгаетесь ею! — промолвила маркиза Герарда тоном выговора. — Мне пора ехать, а вы, вероятно, Луиджио, будете ждать княгиню Сариа.

— Нисколько. Я провожу вас, если позволите.

И маркиза удалилась со своим кавалером.

Мало-помалу магазин начал пустеть, и вскоре остались только две или три клиентки. Но зато явился новый посетитель — патер.

 

II

Паспорт

Аббат Галотти был типичным патером: здоровый, полный, обходительный, он ничем не напоминал, кроме одежды, своего сана. После окончательного падения Французской империи и возвращения австрийцев в Милан многие из духовных лиц сделались активными агентами австрийского правительства. В их числе находился Галотти. Он не питал глубокой ненависти к тем или другим чужестранцам, но находил, что лучше служить австрийцам и пользоваться их милостями, чем компрометировать себя дружбой с французами. Он добился официальной должности, хотя не очень важной, а именно, секретаря провинциального совета, он умел оказывать услуги и в этом скромном звании. Он бывал всюду и знал всех. Ловкий, вкрадчивый, он доставлял необходимые сведения сильным мира сего и производил поборы со слабых; но все это делал мягко, нежно, не возбуждая неприятностей.

Он вошел в магазин «Золотые ножницы», когда все посетительницы покидали его, и, обратившись к Шарлотте, задал ей целый ряд вопросов:

— Вы просили в канцелярии паспорт? Вы отправляетесь в Австрию по делам торговли или по семейным обстоятельствам? Вы едете одна или вдвоем? Надолго ли вы отправляетесь? Какой вы поедете дорогой? В каких городах вы остановитесь?

Молодая девушка сначала смутилась, но потом воскликнула со смехом:

— Неужели надо отвечать на все ваши вопросы? Еще неизвестно, когда я поеду. Я заранее попросила паспорт, чтоб он был готов на всякий случай.

Аббат был удивлен, даже опечален этим ответом.

— Я очень сожалею, — произнес он, — но вы, кажется, не знаете, что императорское правительство не может выдавать условных паспортов. Конечно, такие паспорта были бы удобны, но в последнее время много паспортов затерялось, и потом они очутились в чужих руках. На этом основании его высочество вице-король приказал не выдавать иначе паспорта, как лицам известным и на известную надобность.

Шарлотта снова смутилась.

— Однако, — ответила она, — я не понимаю, как паспорт, выданный на имя белошвейки г-жи Лолив, может нарушить общественный порядок.

— Все возможно. Во всяком случае вы получите паспорт только при условии, что вы определите время, когда им воспользуетесь.

Молодая девушка прикусила себе губу и после минутного размышления сказала:

— Хорошо, я постараюсь выехать в семидневный срок, так как, по-видимому, не паспорта выдаются для путешественников, а путешественники созданы для паспортов.

— Я понимаю, что эти порядки удивляют чужестранцев, — заметил с улыбкой патер. — Вы, кажется, француженка?

— Парижанка.

— Прекрасно. Нам известно, что ваша семья уже давно содействует водворению в Ломбардии вкуса к парижской моде. Но что вы намерены делать в Вене? Основать отделение вашего магазина?

— Может быть. Но прежде постараюсь найти новых заказчиц, а потом увижу.

— Значит, ваше путешествие деловое, а поедете вы одна?

— Нет, я возьму с собой одну из продавщиц.

— А долго ли продлится ваше отсутствие?

— Месяц или шесть недель.

— Хорошо. Теперь не угодно ли вам зайти в канцелярию, указать ваши приметы и уплатить деньги, а затем, вероятно, вам выдадут паспорт. Ах, да, я забыл, вы не берете с собой ни родственника, ни слуги, одним словом, никакого мужчины?

— Конечно нет, но зачем вы это спрашиваете?

— Зачем? Зачем? Это уж касается политики.

— Как политики?

— Да. Проклятые заговорщики постоянно нарушают порядок в наших прекрасных итальянских провинциях. Либералы, бонапартисты, карбонарии, все эти негодяи думают только об устройстве мятежей, и губернатор решил, чтоб помешать их бегству… Впрочем, я заболтался, а время идет. Мне остается только отвесить вам, сударыня, низкий поклон.

Шарлотта поняла, что если ей нужен был паспорт, а в нем была крайняя необходимость и как можно скорее, то ей следовало решиться на смелый шаг. Недолго думая она громко сказала, обратясь к одной из продавщиц:

— Элиза, заверните и пошлите по адресу патера дюжину отборных воротничков, какие делают для монсеньора Дель-Сонцо.

Говоря это, она покраснела, но аббат не изменился в лице и хотя промолвил: «Нет, не надо», но таким тоном, который ясно выражал согласие принять взятку.

— Оставьте, оставьте, — произнесла молодая девушка, — вы увидите, что после нашей работы вы не захотите носить других воротничков, а мне очень приятно доказать вам мою благодарность за вашу любезность.

— Ну, хорошо, — отвечал патер, — а я и забыл, что у меня в кармане всегда есть готовые паспортные бланки. Губернатор мне так доверяет, что дозволяет выдавать их лицам, мне хорошо известным. Дайте мне перо, и я впишу необходимые сведения.

Он вынул из кармана паспортный бланк, сел к столу, вписал в бумагу все, что было необходимо, и, подавая Шарлотте, сказал:

— Вот и готово. Пожалуйте три дуката.

Получив деньги, он взял завернутые для него воротнички и сказал:

— Не беспокойтесь посылать, я и сам снесу.

Потом, любезно поклонившись, он вышел из магазина со спокойной совестью. Недаром он был патером и секретарем провинциального совета.

 

III

Тетка

Не успел исчезнуть за дверью патер, как тетка Шарлотты вышла из-за своей конторки. Это была маленькая, толстенькая, седенькая старушка, в сером шелковом платье и старомодном чепце с длинными завязками. Ее золотые очки, такая же золотая цепочка с ключами и ажурные чулки, обрисовавшие маленькие ножки в миниатюрных туфлях, доказывали, что она принадлежала к достаточной, буржуазной среде и еще не отказывалась от желания нравиться.

— Что за бумаги принес тебе, Шарлотта, этот негодяй патер? — спросила она.

— Паспорт.

— Для тебя?

— Да.

— Ты уезжаешь? Куда? Отчего ты раньше мне об этом не сказала?

В тоне старухи слышались удивление, недовольство и печаль, в особенности последняя. Ее оскорбляла мысль, что племянница не доверяет ей.

— Я хочу распространить наше дело и придумала эту поездку совершенно неожиданно. К тому же еще ничего не решено.

— Хорошо. Но знаешь, Шарлотта, я вижу с сожалением, что ты хочешь вмешаться в чужие дела. Иностранцы не должны принимать участия в политических делах той страны, которая оказывает им гостеприимство. Мне очень понравился твой жених; он серьезный и основательный молодой человек. Но меня пугает то, что он развивает опасные идеи. Он просто заговорщик и принимает участие в тайных обществах. Несмотря на всю его доброту и честность, он в состоянии забыть жену и детей для исполнения того, что считает своим долгом. Одним словом, он намерен поднять Милан и всю Италию против Австрии. А ты хочешь ему в этом помочь потому, что ты его любишь и восторгаешься им, а этот паспорт ты взяла для него, на случай его бегства.

— Если б такова была моя цель, — отвечала Шарлотта, — то плохо же я достигла ее. Ведь паспорт-то женский.

— Не издевайся, Шарлотта, над своей старой теткой. Разве женский паспорт не может служить мужчине? Нет, право, послушай меня. Не подобает француженкам вмешиваться в дела карбонариев и жандармов. Если же Фабио ценит свободу своей родины выше спокойствия жены, то не выходи за него замуж. Вот и все.

— А если дело идет не об Италии, — воскликнула Шарлотта, — если люди, о которых вы такого дурного мнения, хотят спасти француза — несчастного французского принца, и возвратить его…

— О ком же ты говоришь? Не о сыне ли Наполеона? Не о герцоге ли Рейхштадтском?

— Именно о нем.

— Он, должно быть, теперь большой. Ему лет двадцать. Я еще вижу праздник в Париже по случаю его крещения. А какую ему колыбель подарил город Париж! Так вот о ком идет речь. Но я, право, не понимаю, зачем жертвовать своей жизнью, чтоб вернуть в Париж Римского короля. Да и нам с тобой лучше продавать шарфы, чем заниматься политикой.

— Да будем продавать шарфы, — воскликнула Шарлотта, — и отвернемся от молодых людей, которые посвятили свою жизнь геройскому делу.

— Бедное дитя мое, — отвечала тетка, смотря пристально на племянницу и теперь неожиданно понимая, какая нравственная перемена произошла в сердце и мыслях молодой девушки. — Значит, ты вполне отдалась этому делу. Но что же будет с нами? Ты знаешь австрийскую полицию. Она все знает, а чего не знает, то сочиняет; в конце концов, у нее есть Шпильберг, крепость в Моравии. Туда сажают всех недовольных, а там очень, очень худо. Пощади себя и меня, дитя мое. Положим, что благородно посвятить себя освобождению бедного юного узника. Я уважаю от всего сердца Фабио, но мы не можем ничего сделать. Твои родственники перебрались сюда из Парижа именно чтоб избавиться от превратностей политики, а ты хочешь вовлечь нас снова в политический водоворот. Одумайся, пока еще не поздно.

В эту минуту извне послышался шум. Он быстро приближался, и с каждой минутой становилось яснее, что невдалеке происходили уличные беспорядки.

Неожиданно наружная дверь магазина с треском отворилась, и вбежала продавщица Элиза с криком:

— Весь город восстал. Улица полна солдатами. Вокруг театра «Ла Скала» произведены аресты. Все магазины запираются. Соседи советуют и нам сделать то же.

Не успела она произнести этих слов, как дверь снова отворилась, и на этот раз осторожно, тихо прокрался в нее Фабио.

Но он теперь не походил на того серьезного, мирного, буржуазного юношу, которого любила Шарлотта. Одежда его была в беспорядке, черные волосы всклочены, и все в его фигуре свидетельствовало, что он спасся от большой опасности.

— Простите меня, что вошел к вам, — сказал он, обращаясь к испуганным женщинам, — но за мной гнались полицейские агенты.

— Вы хорошо сделали, что избрали своим убежищем наш дом, — отвечала тетка, выходя вперед и отстраняя Шарлотту, — но мы две беззащитные женщины. Какую же помощь мы можем вам оказать?

— Позвольте мне только пройти через вашу квартиру и спастись в другую дверь, выходящую в переулок.

Старуха побежала вперед, чтоб указать дорогу юноше, но он удержал ее.

— Нет, — воскликнул он, — не показывайтесь вместе со мной, это может скомпрометировать вас. Благодарю вас. Прощайте.

И, поцеловав руку Шарлотты, следовавшей за ним, Фабио исчез за дверью.

— Берегите себя и помните, что у вас здесь остался друг, — крикнула Шарлотта.

— Два друга, — прибавила тетка.

Не успели обе женщины вернуться в магазин, как на улице послышался стук экипажа.

Спустя минуту в дверь вошла княгиня Сариа в сопровождении графа Бальди.

— Я думала, что никогда не доберусь сюда, — сказала она. — Ну, здравствуйте!

 

IV

Княгиня Сариа

Они совершенно забыли об ожидаемом посещении знатной клиентки и теперь принялись ухаживать за ней с тяжелым сердцем. Они должны были говорить о тряпках, а сами думали о той ужасной драме, которая, может быть, разыгралась в двух шагах от их дома.

— Благодарю вас, граф, — говорила между тем княгиня совершенно спокойно, — без вас я не проникла бы сюда через всю эту массу полицейских. А мне необходимо посоветоваться с г-жой Лолив насчет кружев и перьев. Ведь я завтра еду в Вену.

— Так это правда, княгиня, вы уезжаете? — спросил печально Бальди.

— Конечно, правда, но, пожалуйста, не вешайте нос. Вы очень милый человек, и я вам очень благодарна за то, что вы и еще несколько других кавалеров сделали для меня жизнь в Милане приятной. Но нельзя слушать всегда изящные рассуждения об искусстве или любви, и вдова, не очень старая, не очень уродливая и не очень глупая, естественно желает себя показать и людей посмотреть, как только ей дали свободу.

Граф Бальди вместо ответа только покачал головой. Он принадлежал к числу светских итальянских франтов, для которых вся жизнь заключалась в том, чтоб ухаживать за женщинами, декламировать знаменитые сонеты и распознавать с первого взгляда картины Леонарди или Больтрафио. Ему льстило, что княгиня Сариа, самая гордая и недоступная красавица Милана, являлась всюду, опираясь на его руку, и ее отъезд потому его так печалил, что нарушал приятно сложившуюся для него жизнь.

— Я должна отдать вам справедливость, — продолжала княгиня, — что вы менее эгоист, чем другие. Вы очень преданно ухаживаете за женщиной, которая вам нравится, обходитесь с ней очень почтительно, чрезвычайно услужливы и мало требовательны. Вот видите, я просто слагаю о вас мадригал. Но довольно, до свидания. Я высоко вас ценю, как cavalier servante, но вы не годитесь в камеристки, а мне надо здесь примерять туалеты.

Бальди протестовал и заявил, что он не оставит княгиню и проводит ее домой, так как в городе не спокойно.

— Да, скажите, что происходит? — воскликнула княгиня. — Я очень интересуюсь этими миниатюрными революциями, которые от времени до времени переворачивают вверх дном наш бедный Милан. Зачем делаются обыски и аресты?

Пока Бальди объяснял вполголоса княгине, что совершалось в городе, где произвели обыски, кого арестовали и какие меры принимались, чтоб успокоить волновавшуюся молодежь, тетка и племянница с ужасом прислушивались к шуму, который теперь раздавался не только на улице, но и в переулке. Спустя несколько минут Фабио снова появился в магазине.

— Дом окружен со всех сторон, — сказал он, подходя к Шарлотте.

— Значит, нет спасения? — спросила молодая девушка.

— Нет; в конце переулка стоят солдаты, а в домах все двери и окна закрыты. Я не боюсь ареста, но на мне бумаги, которые могут компрометировать многих друзей. Пусть меня посадят в Шпильберг, но только бы эти бумаги не попали в руки полиции. Можете вы их спрятать, Шарлотта?

Молодая девушка еще более побледнела, но она отвечала твердым голосом и с лихорадочно сверкающими глазами:

— Мы не одни. — И она указала незаметным движением головы на княгиню Сариа и графа Бальди, которые продолжали разговаривать вполголоса.

— Я боюсь, что в нашем доме сейчас сделают обыск, как в соседних, — продолжала Шарлотта, — но я вас люблю, Фабио, и согласилась стать вашей женой, значит, я вас не покину в опасности. Я открою сейчас картонку, а вы бросите туда ваши бумаги. Я отвечаю за все остальное.

Она подошла к столу, на котором стояли три картонки, приготовленные для княгини, приподняла крышку одной из них, а Фабио спрятал под кружевной шарф маленький плоский четырехугольный конверт, запечатанный сургучом.

Это движение не укрылось от княгини Сариа, которая, не переставая слушать графа Бальди, зорко следила за молодыми людьми с самого появления в магазине Фабио, который поразил ее энергичным выражением своего лица.

— Все это интересно, мой друг, — перебила она графа на полуслове, — но неужели наш добрый губернатор придает серьезное значение заговорам? Ведь это просто забава молодежи и больше ничего. Право, напрасно поднимать на нош столько солдат и полицейских, чтобы схватить полдюжины дураков, которые в конце концов сами прекратят свои комедии. Не правда ли, я говорю разумно? — прибавила она, подходя к Шарлотте и открывая одну из своих картонок.

На эти слова отвечал Фабио, который хотел отвлечь внимание княгини от картонок и дать время Шарлотте спрятать конверт. К тому же его оскорбило сомнение, выраженное гордой аристократкой в неискренности его друзей, желавших освободить родину.

— Княгиня Сариа, кажется, родилась итальянкой, — сказал он. — Неужели она с улыбкой взглянет на смерть своих соотечественников, пожертвовавших жизнью за освобождение Италии?

— Княгиня Сариа видит и делает что хочет, — произнесла она, не покраснев от нанесенного ей оскорбления.

В глубине своего сердца она почувствовала, что юноша был прав. Ей не следовало смеяться над революционерами, к которым принадлежал ее муж, и петь в унисон с официальными дамами вице-королевского двора, выше которых она всегда себя ставила.

— Это мои заказы? — прибавила она, обращаясь к Шарлотте, принимая совсем иной тон.

Молодая девушка между тем успела отодвинуть коробку с драгоценными бумагами, хотя и не закрыла ее.

— Да, княгиня, — ответила Шарлотта, до того смущенная, что она не могла сопровождать своих слов улыбкой, обязательной в разговорах с клиентами.

— Бальди, посмотрите, что это шумят на улице, — сказала княгиня, — право, этот шум становится нестерпимым.

Действительно, волнение на улице усилилось, и Бальди, выйдя за дверь, вернулся через минуту с неблагоприятным известием.

— К сожалению, княгиня, — сказал он, — нельзя помешать людям исполнять свои обязанности. Они сделали обыск во всех соседних домах, и теперь наступила очередь этого магазина.

Хозяйка магазина выступила вперед. Кокетливую старую деву нельзя было теперь узнать. Бледное лицо ее поражало выражением твердой решимости, а глаза гневно сверкали.

— В моем магазине нет никого, кто бы не имел права здесь находиться, — сказала она спокойно, и ее голос нимало не дрожал.

— Пусть войдут, — произнесла с улыбкой княгиня. — Посмотрим, как полиция делает неприятности мирным людям. Вы, граф, поручитесь за нас?

— Будьте, спокойны, — отвечал Бальди, принимая на себя важный вид.

По незаметному знаку Шарлотты Фабио отошел в ту сторону магазина, где было темнее. Спустя минуту в дверь вошло несколько жандармов, которые встали по обе ее стороны. Затем явился офицер; приложив руку к треугольной шляпе, он подошел к конторке и спросил:

— Сюда вошел кто-нибудь?

— Сюда входило много людей, — начал граф Бальди, но Фабио перебил его и, выступая вперед, произнес:

— Я здесь.

Шарлотта вздрогнула от ужаса, княгиня побледнела.

— Кто вы такой? — спросил офицер.

— Фабио Гандони, гражданин Милана, адвокат.

Офицер взглянул на бумагу, которую держал в руках, и промолвил вполголоса:

— Это он. Опасный заговорщик. Один из вожаков движения. — Громко же он прибавил: — Что вы тут делаете?

— Я шел по улице, — отвечал Фабио, — и, увидев беспорядки, завернул в этот магазин. Я знаю этих дам, хотя очень мало.

И он бросил выразительный взгляд на тетку и племянницу.

— Мы хорошо вас знаем, Фабио, — воскликнула Шарлотта, — и очень любим.

Юноша покраснел, тетка одобрительно кивнула головой, а графиня Сариа, положив руку на плечо молодой девушки, произнесла шепотом:

— Не поддавайтесь влиянию вашего доброго и благородного сердца, дитя мое. Чем меньше вы будете говорить, тем лучше.

— Это мой жених, — ответила с гордостью Шарлотта.

— Какое до этого дело жандармам!

Однако офицер обратил внимание на слова Шарлотты и подумал: «Если здесь знают Фабио Гандони, то, может быть, этим дамам известны и его планы. Надо быть осторожным».

И он громко произнес, обращаясь к Фабио:

— Хорошо. Подождите того, кому поручено вас допросить. А кто же эти дамы? — прибавил он.

— Это княгиня Сариа, — отвечал Бальди. — Вы, вероятно, знаете ее по имени, а хозяйку магазина и ее племянницу зовут Лолив, и я за них ручаюсь.

— Прекрасно, а вы кто?

— Разве вы меня не узнаете? Я граф Цезарь Бальди, почетный камергер его высочества вице-короля.

— Простите, ваше превосходительство, — отвечал офицер, — но я не здешний, я командую отрядом на дороге в Комо. Нас вызвали в город по случаю необходимых арестов.

Не зная, как выйти из неприятного положения и как вести себя со столь важными особами, он стал молча ходить взад и вперед по магазину, очевидно, дожидаясь кого-то.

— Однако Галлони не торопится, — произнес он, подходя к жандармскому унтер-офицеру, стоявшему у дверей.

— Извините, господин офицер, — воскликнул Фабио, подходя к нему, — вы, кажется, упомянули имя Галлони?

— Да. Он будет вас допрашивать. Ему, по-видимому, поручено произвести сегодняшние аресты.

Юноша побледнел. Теперь все было для него ясно. Галлони был шпион. Он предал его и других товарищей. Этот гнусный человек поступил в их тайное общество, прикинулся патриотом и, узнав их планы, донес полиции. По счастью, ему не было известно, что у Фабио находились важные бумаги, хотя он знал, что они касались плана освобождения узника коалиции герцога Рейхштадтского, который, вступив на французскую территорию, должен был подать сигнал к освобождению всех угнетенных народов. Фабио чувствовал, что он погиб. Но он еще более сожалел о неудаче смелого предприятия.

Шарлотта смотрела на него с отчаянием.

«Что с ним? — думала она. — Почему это имя так страшно подействовало на него?»

Неожиданно ее глаза остановились на двери, и она вздрогнула. В магазин кто-то вошел.

— Какая отвратительная фигура! — промолвила невольно молодая девушка.

 

V

Галлони

Действительно, Галлони был отвратителен даже по внешнему виду.

Среднего роста, худощавый, костлявый, он отличался бледным лицом, все черты которого выражали зверскую жестокость и низкие инстинкты. Только большие живые глаза поражали бы красотой, если б их взгляд не был хитрым, лицемерным, коварным. Одет он был весь в черное, и такой же черный галстук, сжимавший длинную шею, высоко поддерживал его голову.

— Ну, поручик, — сказал он. — Вы поймали птицу. Да, это он. Ну, товарищ, заставил же ты себя искать. Выходи к ответу.

Фабио, не удостоив шпиона ни одним словом ответа, а, обратившись к офицеру, произнес:

— С каких пор сообщник допрашивает виновного? Признаюсь, я ненавижу австрийское правительство и часто говорю дурно о нем, но этот человек подбивал нас убивать по одиночке солдат, стоявших на часах. Может быть, мы безумцы, но он подлец.

Офицер, по-видимому, разделял мнение Фабио и презрительно взглянул на Галлони.

— Ваш жених молодец, дитя мое, — сказала княгиня на ухо Шарлотте.

— Ваши слова только доказывают, что я хорошо сыграл свою роль, — отвечал Галлони, нимало не смущенный обвинением в шпионстве и предательстве. — Это мое ремесло, а все вы были, по обыкновению, дураками и болтунами. Впрочем, я должен сказать, что ваше предприятие было обставлено серьезнее и основательнее, чем обыкновенно подобные истории. Только вы не умели держать язык за зубами. Впрочем, я был не один шпион. Это тебя удивляет, Фабио? Ну, поломай-ка себе голову и отгадай второго шпиона. Ну, где же его бумаги? — прибавил он, обращаясь к офицеру.

— Какие бумаги?

— Вы еще не обыскали его! Эй, сюда!

Два полицейских агента, вошедшие в магазин вместе с Галлони, приблизились к Фабио и схватили его за плечо.

— Ну, говори, где бумаги, которые ты должен был отвезти в Вену, — продолжал сыщик. — Ты этим освободишь меня от лишнего труда обыскивать твои карманы. А, ты не хочешь отвечать? Хорошо.

Фабио презрительно молчал, и Галлони стал его обыскивать, приговаривая:

— Это не человек, а кладезь всяких драгоценных документов. На нем целая масса писем представителей бонапартовской семьи к шенбруннскому юноше и еще другие бумаги, содержания которых я не знаю. Но все это касается бегства Римского короля.

Княгиня Сариа пристально посмотрела на Шарлотту и шепотом произнесла, бросая знаменательный взгляд на картонки:

— А, понимаю.

Между тем Галлони вывернул все карманы у Фабио и ощупал всю одежду сверху донизу.

— Черт тебя возьми, — воскликнул он наконец, — куда ты спрятал эти бумаги? Ведь их должна быть большая связка! Ну, молодцы, снимайте с него сапоги.

Фабио положили на стол и сняли с него обувь, а потом отпороли подкладку шляпы.

— Все ничего, — промычал Галлони. — Однако, ты вышел прямо из дома, когда я напустил на тебя полицейских, а сам обыскал твою квартиру. Там ничего не оказалось, а на улице не выбрасывают таких важных документов, значит, они здесь. Связать ему руки, — продолжал Галлони, обращаясь к своим помощникам, — и обыскать весь магазин.

Бальди всячески пытался уговорить княгиню удалиться, так как ей неприлично было более оставаться при такой сцене, но она отвечала:

— Оставьте меня, я хочу видеть, до чего это дойдет. Уходите, граф, если желаете.

— Нет, я вас не покину.

Между тем полицейские агенты приступили к обыску: один открывал все ящики, а другой под надзором офицера открыл денежный сундук ключом, который ему добровольно отдала хозяйка магазина.

— Вы допросили этих женщин? — спросил Галлони, обращаясь снова к офицеру.

— Да, за них поручился граф Бальди.

— Я знаю графа Бальди и княгиню Сариа, — произнес Галлони, — а эти две женщины, вероятно, белошвейки. Извините, — прибавил он с отвратительной улыбкой, — но я должен обыскать ваши карманы, сударыни, так как ваш приятель не хочет сказать, куда он спрятал бумаги.

— Подлец, — воскликнул Фабио, — тебе мало быть низким предателем, ты еще смеешь поднять руку на беззащитных женщин.

И он рванулся с такой силой, что жандармы, державшие его, едва могли с ним справиться.

— Не подходите, — промолвила Шарлотта, побледнев, и, схватив большие ножницы, прибавила, — если вы сделаете еще один шаг, то я нанесу себе удар этими ножницами.

Напротив, ее тетка подошла к сыщику и, подняв обе руки, сказала:

— Начинайте с меня, я не уступлю своего права старшинства.

Эти слова доброй старухи поразили княгиню Полину Сариа. До этой минуты она довольно хладнокровно смотрела на все происходившее вокруг нее, и хотя понимала, что Фабио был благородным энтузиастом, белошвейки добрыми женщинами, а полицейский низким предателем, но ей не было никакого дела до безумного заговора, составленного какими-то мальчишками в пользу бессмысленного юного претендента, спокойно в это время разгуливавшего в Шенбруннском парке. Но теперь сыщик показался ей столь отвратительным, а его жертвы столь жалкими, что Полина Сариа не могла больше выдержать такого недостойного зрелища. Ее благородная душа возмутилась, и она громко воскликнула:

— Граф, скажите этому человеку, что синьор Фабио вошел в магазин при нас и за минуту до появления жандармов, так что он не мог никому ничего передать.

— Это правда, — подтвердил Бальди.

— Хорошо, — произнес Галлони, — но в какую дверь он вошел?

— Вот в ту, — отвечал граф, указывая на дверь, выходившую в переулок.

— А мои агенты утверждают, что он не мог войти иначе как с улицы, — сказал Галлони и после минутного размышления прибавил: — А, понимаю, Фабио вошел, действительно, с улицы, а потом направился в переулок, но там он увидел солдат и снова вернулся в магазин, куда между тем вошли вы, граф, и княгиня.

Он снова задумался и стал молча осматривать магазин:

— Нечего более искать, — сказал он, спустя несколько минут, — бумаги должны быть здесь.

И он указал на картонки, находившиеся близ княгини.

— Простите, ваше сиятельство, — сказал Галлони, подходя к ней, — но я должен вас побеспокоить и осмотреть эти картонки.

Княгиня медленно положила свою руку на одну из картонок, вокруг которых разыгрывалась драма. Она очень хорошо знала, что именно в этой картонке не находился пакет, который Шарлотта сунула в другую картонку, стоявшую незакрытой сзади всех.

— В этих картонках заказанные мною вещи, — сказала она, — и делать в них обыск все равно, что обыскивать мой дом. Имеете ли вы поручение, господин полицейский, сделать обыск в доме княгини Сариа?

— Извините, ваше сиятельство, — отвечал Галлони иронически-почтительным тоном. — Все, что здесь находится, закон признает принадлежностью хозяйки магазина. Вот, если у вас есть акт на покупку или аренду этого магазина, то другое дело.

— Повторяю, что это мои вещи, и я не позволю до них дотронуться. Увидим, посмеете ли вы насильно взять их у меня.

— Если ваше сиятельство желаете, чтобы я прибегнул к псевдонасилию, то извольте, я дотронусь пальцем до вашей перчатки.

Граф Бальди хотел вступиться, но княгиня жестом остановила его.

— Не надо, граф, может быть, этот человек действительно исполняет свои обязанности. Мы все верноподданные его величества императора, я также исполняю свой долг. Я согласна сделать то, что желает сделать полицейский агент; но так как я буду носить эти кружева и перья, то не желаю, чтобы чья-либо рука к ним прикасалась. Кажется, я имею право настоять на этом.

Все с безмолвным любопытством устремили глаза на странный поединок между гордой аристократкой и ловким сыщиком.

Она открыла первую из картонок и бросила крышку на другую, именно на ту, в которой находился пакет. Затем она стала вынимать кружевные вещи, находившиеся в картонке, и показывать их издали сыщику, который пожирал их глазами и наконец складывать их грудой на той картонке, которую ей необходимо было скрыть.

— Вы уверены, что здесь ничего нет? — сказала она, вынув все вещи из картонки и показав Галлони, что она совершенно пуста. — Ну, теперь перейдем к другой.

И она проделала то же самое со всеми предметами, находившимися во второй картонке, но когда груда кружев, кисеи и перьев удвоилась, то она схватила ножницы и гневно воскликнула:

— Ну, а теперь довольно. Прочь отсюда, негодяй. Княгиня Сариа не привыкла так долге разговаривать с подобными тебе личностями. Прочь, или я пригвозжу твою предательскую руку к этому столу.

— Хорошо, сударыня, — отвечал Галлони полуразочарованным, полугрозящим тоном, — я уйду. Вы находитесь под покровительством такого высокопоставленного господина, что я на словах объясню губернатору, каким неприятностям подвергаются чиновники, исполняющие требования закона.

И он удалился, бормоча про себя:

— Я не досмотрел. Меня обманули.

Фабио не верил своим глазам и не понимал, каким чудом скрытый им в одной из картонок пакет избег ястребиного взгляда сыщика, а эта светская женщина, которую он только что осуждал, неожиданно превратилась в благородную, мужественную героиню.

Что же касается Шарлотты, то она, нагнувшись, незаметно поцеловала руку княгини и промолвила шепотом:

— Да благословит вас Господь!

— Твой жених, может быть, поверит, что у меня есть сердце, — отвечала княгиня с улыбкой и, пользуясь минутой общего замешательства, быстро выхватила из-под груды кружев таинственный пакет и спрятала его за свой корсаж.

Между тем Галлони и офицер совещались о том, как им следовало поступить. Последний утверждал, что не стоило терять время в этом магазине, так как следовало арестовать еще других заговорщиков.

— К тому же, — прибавил он, — к чему вам теперь эти бумаги? Вы ведь уверены, что они не попадут по назначению.

— Но если я не достану бумаг, то как оправдаю арест этого человека? — отвечал Галлони.

— По-моему, вам следует отправить арестованного в тюрьму, а завтра произвести здесь добавочный и более основательный обыск.

— Хорошо, вы оставьте здесь часовых, а я завтра явлюсь сюда с умелыми рабочими, и мы перевернем все вверх дном.

С этими словами он удалился и приказал знаком, чтоб повели за ним Фабио.

Прежде чем переступить порог, юноша обернулся и крикнул трем женщинам, не спускавшим с него глаз:

— Благодарю вас от всего сердца. Вы более чем спасли меня. Простите за причиненное вам огорчение. Я буду в тюрьме благословлять вас и молить Бога, чтоб справедливое дело совершилось без меня…

— Довольно болтать, — перебил его Галлони, снова появляясь в дверях. — Марш! А вы, поручик, прикажите, чтобы здесь ничего не трогали до моего возвращения.

— Эти дамы свободны? — спросил офицер, указывая на белошвеек.

Бросив взгляд, полный ненависти, на княгиню, он быстро исчез.

— Да, временно, — отвечал сыщик и прибавил про себя, — и третья.

 

VI

В дорогу

Пока офицер оставался в магазине, расставляя часовых и отдавая им инструкции, Шарлотта себя сдерживала, но как только он удалился, то она громко зарыдала:

— Бедный Фабио. — говорила она сквозь слезы, — как тебя спасти!

Старая тетка не плакала, но нежно проводила рукой по волосам молодой девушки и тихо говорила:

— Ты видишь, как скоро оправдались мои слова, я тебя не упрекаю. Я также виновата, что раньше не догадалась о происходившем вокруг меня. Быть может, вы послушались бы моего совета, и горе не случилось бы. А теперь остается только плакать, бедное дитя мое, плачь, плачь!

Смотря на этих бедных женщин, княгиня Сариа невольно думала:

«Эти две женщины жили мирно, и все их уважали. Они работали и были счастливы. Вдруг набежал шквал, и все погибло. Они будут теперь несчастны на всю жизнь. И что же они сделали дурного? Ничего. Одна из них любит доброго молодца, который отдал себя служению безумной, но благородной идее. Низкий негодяй выдал его, и он в тюрьме. Вот каков стал Милан! То же может случиться завтра во всех семьях, где есть юноша, думающий, мечтающий, надеющийся. Но зачем завтра? Ведь для одного Фабио не подняли бы на ноги всю полицию и солдат. Может быть, в это самое время он не один в тюрьме, а многие, и их жены, сестры, невесты обливаются слезами… Но мне какое до этого дело? Я завтра покину Милан и поеду в Вену, где увижу могущественного, непогрешимого князя Меттерниха. Он научит меня, как получить секвестрованные поместья моего мужа… Однако что я думаю о себе, а эти бедные женщины, что они будут делать? Чем бы им помочь?»

— О чем вы думаете, княгиня? — спросил неожиданно Бальди, о котором она совершенно забыла. — Что с вами? У вас, кажется, расходились нервы?

— Нисколько, друг мой, — отвечала Полина, как бы очнувшись от забытья. — Да и отчего расходиться моим нервам? Было бы безумно обращать внимание на арест какого-то юного заговорщика. Но пора дать отдохнуть этим бедным женщинам. Посмотрите, где мой экипаж, и, если можно, пусть кучер подаст сюда.

Бальди поклонился и вышел из магазина.

— Завтра утром я уезжаю в Вену, — сказала Полина, подойдя к Шарлотте и положив ей руку на плечо. — Если вы желаете, то я выпрошу помилование там вашему жениху.

— Вы слишком добры, — отвечала Шарлотта, — но только я не знаю, захочет ли он этого. Имеем ли мы право без его дозволения просить о помиловании?

— Я уверена, что он будет благословлять вас, если выйдет из тюрьмы благодаря вам, — возразила княгиня, удивленная, что маленькая магазинщица была способна высказывать такие возвышенные мысли.

— Нет, — ответила Шарлотта, печально качая головой, — я убеждена, что он не захочет свободы ценою отречения от своих идей.

— Но в тюрьме он не может служить им..

— Да, но он не изменяет им.

Полина Сариа неожиданно поняла, что дело шло не о покровительстве несчастного, а о том, чтобы сделаться его сообщницей, и, не минуты не колеблясь, воскликнула с жаром:

— Послушайте, против Фабио нет никаких улик; они все у меня в руках. Значит, я могу смело утверждать, что его арестовали по ложному доносу. Я могу рассказать, что негодяи нарочно подбивают неопытных юношей сделаться мятежниками, а потом их выдают самым циничным и позорным образом.

— А вы думаете, — произнесла тетка Шарлотты, неожиданно вмешиваясь в разговор, — что те, которым вы это скажете, не знают всех делающихся здесь ужасов?

— Может быть, и знают, — отвечала княгиня, — но одно дело дозволять ужасы издали, а другое — краснеть за них. Клянусь вам, что я добьюсь помилования Фабио без всяких условий и без всякого стыда для него. Пусть ваша племянница поедет со мной, и мы вдвоем добудем ему свободу.

— Вы слышите, тетя, что мне предлагает княгиня, — промолвила молодая девушка, почувствовав, что не все кончено для нее, а напротив, есть надежда на счастливую жизнь с любимым человеком.

Но не успела старуха еще ответить, как уже снова отуманилось просветлевшее лицо Шарлотты, и она промолвила:

— Что же мы сделаем с бумагами, княгиня?

— С бумагами, — отвечала Полина, — да все, что хотите. Поедемте со мною, Шарлотта, а бумаги вы отдадите вашему другу, когда он будет на свободе.

Дело в том, что хотя княгиня всем сердцем хотела помочь горю бедных женщин, но она вовсе не желала участвовать в заговоре в пользу герцога Рейхштадтского, и бумаги, которые поневоле она должна была хранить, нисколько ее не интересовали. Она с удовольствием отдала бы их юному карбонарию после его выхода из тюрьмы с благим советом их сжечь.

Между тем Шарлотт о чем-то шепотом говорила с теткой, и та громко произнесла:

— Конечно, тебе, дитя мое, полезно отправиться в Вену с княгиней, чтобы выхлопотать освобождение твоего жениха из тюрьмы. Но я-то что буду делать без тебя? К тому же, вероятно, магазин закроют на несколько дней. Знаете что, не лучше ли и мне поехать с вами? Может быть, старуха на что-нибудь и пригодится. Магазин мы оставим на попечение старшей продавщицы Элизы. Ведь в твоем паспорте, Шарлотта, упомянута помощница; ну, вот я буду этой помощницей.

Молодая девушка бросила вопросительный взгляд на княгиню, не зная, как последняя взглянет на подобное злоупотребление ее добротой.

Но в эту минуту в магазин вернулся Бальди и заявил, что экипаж подан.

— Проводите нас, мой друг, — сказала Полина. — Я беру с собой в Вену двух компаньонок.

Обе женщины бросились целовать ей руки.

— Вы хотите взять с собой этих двух женщин? Да это невозможно! — воскликнул граф, вне себя от удивления.

— Тем лучше, я люблю все невозможное. Как вы меня мало знаете, Бальди! Вы уверяете, что меня любите; ну, докажите свою любовь, и это будет вам стоить так мало. Вот в чем дело: эти дамы возьмут с собой самые необходимые вещи, чтобы провести ночь вне дома, занятого полицией, и вы покажете жандармам эти вещи, чтобы их не обвиняли потом в похищении документов. Затем вы проводите нас до моего дома и удостоите меня чести отужинать с нами. Завтра утром мы будем уже на дороге в Вену, а вы скажете вашему губернатору всю правду, именно, что две белошвейки поехали просить у князя Меттерниха помилование для арестованного жениха одной из них.

— Конечно, я могу сделать это. Но вы не боитесь компрометировать себя вмешательством в такое дело?

— Нет, друг мой, я ничего не боюсь и всегда действую, как мне подсказывает мое сердце, а, может быть, мой каприз. Поедемте ужинать.

Все совершилось по желанию княгини, и спустя несколько минут жандармы остались охранять пустой магазин под вывеской «Золотые ножницы».

 

I

Франц Шуллер стоял, облокотясь на свою лопату, в Шенбруннском парке и внимательно смотрел на западный фасад замка, залитого блестящими лучами заходящего июльского солнца. Эти лучи одинаково играли на каменной балюстраде лестницы, на мраморных статуях и на полуоткрытых окнах старинной императорской резиденции, напоминавшей древнюю роскошь Версаля. Громадные куртины цветов, преимущественно роз, окружали дворец, а высокие ивы, прихотливо подрезанные, как во времена Марии Терезии, бросали на дорожки свою странную тень.

Но действительно ли Франц Шуллер смотрел на это зрелище? Неужели простой сельский рабочий с загорелым лицом и мозолистыми от труда руками был мечтателем или аристократом? Нет! Он обращал внимание не на окружавшее его блестящее зрелище, а на мелькавшую перед его глазами тень худощавой человеческой фигуры, которая медленно двигалась по одной из террас замка.

Дело в том, что Франц Шуллер был не простой садовник, и когда его приняли на службу в императорский парк после продолжительного пребывания в баденских садах, он заявил, что был зятем покойного садовника, место которого он хотел занять, и это действительно оказалось справедливо. Но он не признался и никто этого не знал, что его предшественник в 1810 году, почти в одно время с Наполеоном, женился, но не австриячке, а на молодой девушке из Эльзаса. Таким образом, Франц, зять верного слуги императора австрийского, был сам верным слугой императора Наполеона. Посетив свою сестру в 1822 году, он поселился в Гитцинге; а когда умерла прежде она, а потом ее муж, то он взял на свое попечение их дочь и сделался наконец сам садовником в Шенбрунне.

Однако, служа австрийскому императору, он оставался французом и, что еще хуже, старым служакой наполеоновской армии, побеждавшей австрийцев. Поэтому неудивительно, что в прекрасный июльский вечер он смотрел не на замок, с его статуями и цветными куртинами, а на фигуру юноши, который был для всех герцогом Рейхштадтским, а для него Римским королем.

В нескольких шагах от Франца виднелась каменная скамья, окружавшая такой же стол под тенью старинных деревьев. Тут некогда развиралась историческая сцена. Накануне битвы под Еслингом Наполеон случайно упал с лошади, и его замертво принесли и положили на эту скамейку. Шталмейстер де Каниве, подавший императору необъезженную лошадь, хотел с отчаяния застрелиться. Пока доктор Ларей тщетно старался привести в сознание Наполеона, маршал Ланн и офицеры главного штаба старательно охраняли эту трагическую сцену от постороннего взгляда. В парке было несколько часовых, и им приказали хранить в тайне случившееся, чтобы дать время начальникам армий принять необходимые меры, если бы действительно император скончался. Патриотизм этих людей был так велик, что никто не узнал ни во Франции, ни вне ее, что в продолжении нескольких часов Наполеон находился в Шенбрунне между жизнью и смертью. Только спустя много лет мемуары его маршалов обнаружили этот неведомый факт, который сумели не выболтать простые солдаты. В числе этих часовых находился и Франц.

А теперь на том самом месте, где он видел отца, лежавшего полумертвым, он ждал сына, и в его простом солдатском уме создалась какая-то странная связь между обоими этими событиями.

«Кто знает, — думал он, — может быть, придет день, когда этот бледный юноша отправится из Шенбрунна, где я видел его замертво, и снова покорит весь мир? Кто знает, быть может, Орленок перелетит с собора св. Стефана на собор Парижской Богоматери?»

И Франц Шуллер смотрел с восхищением на медленно подходившего к нему юношу. Действительно, Франциск Наполеон Бонапарт герцог Рейхштадтский, обладая прекрасными, благородными качествами ума и сердца, отличался красивой, привлекательной наружностью. Высокого роста, статный, он наследовал от отца матовый цвет лица, тонкий, прямой нос с легкой горбинкой, прямой светлый взгляд и большой лоб. Только глаза у него были голубые и волосы русые. Он соединял в себе черты двух рас и недаром был то французским принцем, то австрийским эрцгерцогом.

Но не одному Францу Шуллеру нравился этот юноша, и хотя никто не смел открыто его называть сыном Наполеона, но многие дипломаты готовили ему различные мелкие престолы, как греческий или бельгийский, не зная, что его судьба была заранее предопределена Меттернихом. Только простодушный Франц Шуллер думал, что он вернется во Францию, и каждый вечер говорил ему втайне об этой Франции.

Их разговоры начались случайно. Франц тогда еще недавно поступил в садовники, и герцог не знал его. Случайно они встретились на дорожке, Франц, выпрямившись во весь рост, снял шапку, но в то же время знаком дал понять, что хочет говорить с молодым человеком. Герцог остановился с удивлением, но с милостивой улыбкой.

— Я хочу сказать вам, ваше высочество, что я француз, — произнес Франц в большом смущении, — здесь этого никто не знает. Я служил вашему отцу и очень его любил, как все солдаты. Когда вам вздумается узнать, что мы думали о нем, то махните пальцем, и Франц Шуллер вам все расскажет. Я не заговорщик и был солдатом, а теперь я садовник.

Произнеся эту речь, Франц устремил глаза на юношу и ждал ответа, но тот не произнес ни слова и быстро удалился. Старик не знал, что и думать. Неужели герцог принял его за шпиона? Он не спал всю ночь, а на следующий день он явился в то же время на прежнее место и стал ждать.

Герцог Рейхштадтский снова прошел мимо него и, не останавливаясь, сказал:

— Я также имею тебе сказать, мой храбрый друг, что я француз и уважаю тех, которые служили родине при моем отце.

Слезы радости брызнули из глаз старого служаки.

Герцог улыбнулся, приложил палец к губам и прошел далее.

С тех пор при каждом удобном случае он пробирался, не замеченный своим наставником, графом Дитрихштейном, или его помощниками, к каменной скамье, где его ждал Франц, и они на свободе, хотя недолго и с опаской, беседовали о Франции и Наполеоне. В последние двенадцать лет, т. е. со времени отъезда его гувернантки, госпожи де Монтескье, он не имел случая говорить о родине и отце; поэтому естественно он теперь с наслаждением разговаривал с Францем, который рассказывал ему историю наполеоновских походов, которые представляли до тех пор сыну их героя в совершенно извращенном виде. Только теперь, в июле месяце 1830 года, он тайно прочел книгу графа Прокеша-Остена о кампании 1815 года, в которой автор опровергал несправедливые мнения, высказываемые в Германии о военном таланте Наполеона. Это чтение пробудило в сердце юноши такое нежное чувство к Прокешу-Остену, что когда случайно он увидел его у своего дедушки, императора, то бросился к нему на шею. Благодаря этому обстоятельству Прокеш был записан в черную книгу Меттерниха и, несмотря на его таланты, посылался в далекие миссии. Только двадцать лет спустя он вошел в милость и достиг высоких должностей.

Что касается Франца, то он не развивал перед юношей ни стратегических, ни дипломатических теорий, а просто рассказывал ему свои воспоминания о былом. В тот вечер, о котором идет рассказ, герцог Рейхштадтский был особенно печален, и Франц, тотчас это заметив, спросил:

— Что с вами?

— Мне скучно, Франц.

— Нет, вам сделали что-нибудь неприятное.

— Нет, ничего, только я узнал во дворце у дедушки, что в Париже произошли великие события.

— В Париже?

— Да, вот уже два дня, как свергнут с престола Карл X.

— Неужели?

— Я узнал это случайно. Один из секретарей канцлера, поклонившись мне, сказал: «Ваше высочество, Бурбонов-то прогнали». Я отвечал: «Да, говорят». Но, в сущности, я ничего не знаю. Вот отчего, может быть, я не в духе. Расскажи мне, Франц, конец твоих походов. Ты мне никогда еще не говорил, что было после прибытия моего отца в Фонтенбло.

Старый служака нарочно распространял свои рассказы, чтобы оттянуть печальную минуту, когда придется перейти к истории последних дней империи. Он останавливался на всех мелочах Наполеоновых побед, описывал все местности его битв, рисовал портреты его сподвижников и т. д., но в конце концов все-таки пришлось рассказывать о неудачах, но и тут он находил светлые стороны. Таким образом он дошел до Фонтенбло, но никак не решался идти далее. Теперь наступила роковая минута.

— Вот видите, ваше высочество, — начал он, — маршалам надоело воевать, они стали стары и богаты. Большинство их было женато и имело детей, а они никогда не могли жить в семействе, так как лет двадцать безостановочно шагали по Европе. При этом император обходился с ними грубо, даже когда сам был виноват.

— Франц! — воскликнул герцог.

— Нет, вы уж слушайте всю правду. Нелегко было служить вашему отцу. Надо было понимать на лету, никогда не ошибаться и всегда одерживать успех; иначе беда. Притом несчастия его озлобили, и генералы уже не питали к нему прежнего доверия. Только мы, простые солдаты, верили в него по-прежнему.

— Продолжай, верный друг, — промолвил с чувством герцог, смотря с уважением на этого представителя настоящих сподвижников его отца, никогда ему не изменявших.

— Наконец вам надо все сказать, — продолжал Франц. — Между Парижем и Фонтенбло было 300 000 неприятелей, а французов оставалось всего 50 000, и то усталых, дурно вооруженных. Мармон командовал в Эссоне авангардом в десять или двенадцать тысяч человек; в этом числе находилась и моя рота… Он отправился в Париж, занятый врагом, и оставил свои приказания помощникам, которые повели нас между двумя рядами австрийцев. Это походило на капитуляцию, а так как мы — простые солдаты, а не маршалы, то едва не бросились на австрийцев. На беду мы привыкли к субординации и повиновались.

Храбрый солдат со стыдом опустил голову при воспоминании об измене маршала Мармона.

Герцог, сидевший на скамье и внимательно слушавший Франца, который ходил перед ним, зорко смотря по сторонам, — быстро вскочил и схватил его за руку.

— Нет, нет, — воскликнул Франц, — нас могут увидеть, идите на скамейку, а я буду продолжать рассказ из-за кустов.

— Ну, ну.

— Вот видите, в Фонтенбло собрались все начальники: Ней, Макдональд, Коленкур — всех не перечесть. Они уверили императора, что Франции было не под силу бороться, что все кончено и что надо уступить. Он хотел драться, и когда все его покинули, то он даже пытался отравить себя.

— Боже мой! — воскликнул герцог.

— На следующий день он отправился на остров Эльбу, все, что ему оставили от великой империи, которую он завоевал с нашей помощью. И все-таки его обманули. Ему обещали, что вы с вашей матерью последуете за ним. Но как только его заперли на острове, то вас конфисковали, так же как экспроприировали всю Францию.

— Но моя мать заявила желание следовать за ним?

— Ваша мать? Ее там не было.

— Но она пыталась поехать к нему: так мне говорили.

— Может быть, — сказал Франц, впервые не говоря всей правды.

— А потом, — воскликнул герцог, — ведь это еще не конец?

— Конечно. Спустя десять месяцев разнеслась весть, что императора высадили в Жуанском заливе.

— Где это?

— На французском берегу, против острова Эльбы.

— Потом?

— Потом вся Франция очнулась. Ах, если бы вы это видели! Все обезумели от радости. Глупый король послал войска, чтобы схватить императора, а они встретили его с триумфом. Ней выступил против него с армией, но, увидев императора, бросился к нему на шею. Только такие изменники, как Мармон, остались при короле, а все остальные приветствовали императора. Тогда уже не было речи об усталости и разочаровании. Все хотели империи и императора.

— Ну, и что же, мой отец сделал все, чтоб обеспечить мир своему народу?

— Он, вероятно, это и сделал бы, но было уже поздно. Меттерних не хотел более Наполеона, и благодаря ему, ему одному, Европа снова заключила коалицию против нас, а мы взялись снова за наши старые ружья Арколя, Маренго, Аустерлица, Ваграма и Шампобера.

— Увы! А сколько времени это продолжалось?

— Сто десять дней! Все кончилось под Ватерлоо. Но не заставляйте меня рассказывать это, ваше высочество. Мы одержали сотни побед, а кончили подобным поражением. Целые полки тогда погибли под неприятельскими ядрами, и семнадцатилетние солдаты умирали, не дрогнув, как старые служаки. Кавалерийские отряды разбивались, как о стогну, атакуя красные мундиры. Гренадеры падали под картечью человек за человеком, защищая свое знамя. Словно с неба валилась куча ядер и пуль, а там высоко на пригорке на белой лошади в сером сюртуке и черной треуголке виднелся…

— Мой отец, — промолвил герцог со слезами на глазах.

— Никогда мы так не сражались, — продолжал Франц. — Ней превзошел себя. Под ним убито было пять лошадей. Наконец, пешком, с разрубленным эполетом, с пронзенной пулею звездой Почетного Легиона и обнаженной головой, он повел последнюю атаку и крикнул проезжавшему мимо Друэ д'Ерлону: «Что же ты сегодня не дашь себя убить!»

— Ну, ну… — промолвил герцог, сдерживая дыхание, чтобы не проронить не слова.

— Увы! Несчастный умер не там. Его убили не английские и не прусские пули. Спустя некоторое время, в Париже, двенадцать французских солдат расстреляли именем короля храброго из храбрых.

— А этот король был француз?

— Да.

— Неправда!

— Империя была кончена. Ваш отец отдался в руки англичан и просил только, чтобы ему позволили окончить мирно жизнь с женою и сыном. Англичане отвезли его за тысячу миль на пустынный остров, и после шестилетнего пребывания там он умер от горя и истощения, более великий, чем когда-либо! Последняя мысль его была о вас!

— Наконец-то я знаю все, все! — промолвил герцог.

Между тем наступила ночь. В окнах замка показался свет.

В аллеях послышались шаги.

Франц исчез за деревьями. Данный им урок истории был окончен, и его ученик, более бледный, чем когда, медленно направился в ту самую комнату, где его отец когда-то спал победителем, и где он всю ночь печально думал о побежденном отце.

 

II

В кабинете Меттерниха

— Послушайте, г. Зибер, когда я отлучаюсь из этой канцелярии и уезжаю куда-нибудь, разве вы садитесь за мой письменный стол, открываете частные письма, адресованные на мое имя, или называете себя моим титулом? Не правда ли, нет? Точно также Людовик Филипп не имел права овладеть престолом Карла X под предлогом, что король отлучился.

— Но, г. Генц, я скромный секретарь, а вы тайный советник и правая рука князя Меттерниха.

— Но и я не король. Хотя я правая рука, но заменить головы не могу. Герцог Орлеанский даже не правая, а левая рука законного короля. Французская корона принадлежит герцогу Ангулемскому, а после него графу Шамбору.

— Но французы, по-видимому, не согласны с вами.

— Это не важно. Они каждое лето затевают революцию. Другие люди в июле месяце выезжают на дачу, а они берут Бастилию. Это, наконец, становится скучным.

Вот что говорили между собой 6 августа 1830 г. главный помощник Меттерниха и его секретарь в одной из двух комнат, составлявших кабинет канцлера Австрийской империи. Из этого кабинета в течение тридцати трех лет, от 1815 до 1848 года, европейская политика брала свой лозунг. Под общим названием канцлерского кабинета известны были две комнаты: рабочий кабинет, меблированный в строгом стиле, где князь среди груды деловых бумаг писал свои дипломатические депеши, и приемный кабинет, где он давал аудиенции, и постоянно находился один из его секретарей.

Эта последняя комната, где теперь Фридрих фон Генц, друг и ближайший помощник Меттерниха в продолжение тридцати лет, разговаривал с секретарем Зимбером, представляла большую роскошно меблированную гостиную с тремя дверями. Одна из них выходила в рабочий кабинет канцлера, другая во внутренние покои императорского дворца, а третья на парадную лестницу. В четвертой стене были два большие окна, открывавшиеся в сад. В центре комнаты стоял громадный стол, за которым могли поместиться все члены европейского конгресса; теперь на нем лежали только что вскрытые секретарем депеши. По стенам стояли роскошные кресла, а между двумя окнами красовался бюст Кауница, который как будто говорил посетителям: «Теперешний канцлер настолько уверен в своем превосходстве над своим предшественником, что не боялся оставить его образ в своем кабинете». Наконец, на главной стене при входе с лестницы висел большой портрет во весь рост императора Франца.

Вообще эта официальная гостиная, где обделывались политические дела всей Европы, походила своим убранством и царившей в ней атмосферой на светский салон.

Успокоившись несколько от своего раздражения против французов, которых он ненавидел, фон Генц спросил у секретаря:

— Сегодня у нас аудиенция чрезвычайного посла господина Луи Филиппа. Кто он такой?

— Генерал Бельяр, один из старых наполеоновских генералов.

— Вот вы увидите, что новый король окружит себя остатками империи и великой армии.

— Он мог бы сделать худший выбор. Во всяком случае одного наполеоновского маршала ему не иметь.

— Кого?

— Мармона. Он здесь.

— Как здесь?

— Да. Он командовал королевскими войсками против мятежников в июльские дни. Потерпев поражение, он покинул Францию после отъезда короля и сегодня представляется канцлеру.

— Мармон, герцог Рагузский! — произнес фон Генц с горечью. — Ну, он, по крайней мере, лучше кончил, чем начал. Назначены еще аудиенции?

— Эрцгерцог Карл и послы английский и прусский изъявили желание посетить канцлера, — сказал Зибер, взглянув в лежавший на столе список. — Несколько дам просили аудиенции, и еще явится парижский журналист Пьер Лефран, сотрудник «Journal des Debats».

— Еще революционеры! — произнес Генц с гневным неудовольствием. — Это радикал в духе Молэ. Что ему нужно в Вене?

— Вы на все смотрите в красные очки сегодня, господин тайный советник, — отвечал Зибер, — по счастью, вот княжна: благодаря ей, вам все покажется в розовом свете.

Действительно, в комнату вошла Гермина Меттерних, дочь канцлера. Ей было четырнадцать лет, и трудно себе представить более прелестное и грациозное создание. Большого роста, статная, с живыми, умными, голубыми глазами и роскошными русыми кудрями, в светлом кисейном платье и соломенной шляпе с широкими полями, она казалась еще ребенком.

— Здравствуйте, добрый Генц, — воскликнула она, подбегая к тайному советнику, — я для вас приехала сегодня во дворец: отец сказал, что вы здесь. Хорошо вы покатались по Италии? А, здравствуйте, господин Зибер.

— Вы всегда слишком любезны со мною, княжна, — отвечал Генц, — я привез для вас хорошенькие итальянские материи.

— Какой вы добрый! А где вы были?

— Везде понемногу: в Неаполе, Флоренции, Луке, Венеции…

— Как бы я желала видеть нашу Венецию. Говорят, это такой прелестный город.

— Да, город прелестный, хотя я не люблю воду; но мне более всего нравятся не дворцы, площади и парки, которые, в сущности, все одинаковы, а маленькие, узенькие улицы с прекрасными магазинами.

Гермина едва удержалась от смеха при мысли, что все художники Европы ошибались насчет истинной красоты Венеции, а ее понял лишь тайный советник фон Генц.

— А что, у отца много сегодня утром дел? — спросила она, обращаясь к Зиберу.

— Немало, — отвечал секретарь, — он теперь с начальником полиции Зедельницким. Потом ему придется прочесть с полдюжины депеш, и его ждет столько же аудиенций.

— Уф, сколько дела! — воскликнула молодая девушка. — А, получены важные известия.

— Кому как, — отвечал Герц с улыбкой, — я думаю, что вы вовсе не интересуетесь политикой, и вам все равно, что делается в Дрездене, Флоренции и Париже.

— Вы очень ошибаетесь. В ваше отсутствие я читала отцу депеши, получаемые им каждое утро. Это давало отдых его глазам, а для меня служило уроком истории и географии. По крайней мере, я так его уверила. Ах, да, кстати, вы знаете, что герцог Рейхштадтский вскоре покинет Вену?

Оба собеседника княжны с удивлением переглянулись.

— Зачем ему покидать Вену? — спросил Генц.

— По той простой причине, что французский король снова уехал из Парижа, и туда обратно вызовут императора, а ведь теперь он император.

Пока она говорила, дверь из внутреннего кабинета канцлера отворилась и Меттерних показался на пороге.

— О ком ты говоришь, Гермина? — спросил он, входя в комнату в сопровождении графа Зедельницкого.

Князь Клементий Меттерних был одним из самых блестящих франтов своего времени. Прежде чем на него ниспали высшие почести, и, когда он был простым министром или послом, например в Париже, Меттерних поражал всех изяществом и достоинством своей внешности, громадным умом, серьезными знаниями и любезным светским обращением. В каком бы положении ни находилась Австрия: в счастливом или несчастном, он всегда оставался спокойным, невозмутимым, и, быть может, был еще любезнее в черные дни неудач, чем в светлые минуты торжества.

Высокого роста, хорошо сложенный, он отличался благородной осанкой, не имевшей, однако, ничего гордого, надменного. Чисто выбритое лицо его сохраняло следы молодости, хотя он уже давно перешел через границы того возраста, когда люди обыкновенно блекнут и стареют. Глаза его блестели замечательным пылом; нос, немного сгорбленный и слишком длинный, придавал выражению его лица смелый характер, которого недоставало другим его чертам, выражавшим добродушие; рот, подвижный и хорошо очерченный, свидетельствовал о красноречии, утонченности и любезности его обладателя.

С годами, а князю тогда было пятьдесят семь лет, его коротко остриженные и завитые волосы едва поседели. Талия его сохранилась тонкой, эластичной. Согласно старой моде, он всегда носил фрак со стоячим воротничком, короткие панталоны и шелковые чулки. Вообще он казался таким бодрым и свежим, что никого не удивляло его желание жениться в третий раз.

Гермина была дочерью его первой жены, отец которой, Кауниц, был его предшественником по канцлерству. От второй жены, урожденной баронессы Лейкам, он имел восемнадцатимесячного сына. Хороший отец и семьянин, Меттерних пользовался всеобщим уважением, и не только все восторгались его дипломатическими талантами, политической ловкостью, победившей гений Наполеона, но и его частными добродетелями. Одно только дурное качество всеми признавалось в могущественном канцлере. Он слишком восхищался собою и не допускал ни малейшей критики своих действий, считая ее личным для себя оскорблением. Любить жертв его политики — значило сомневаться в его непогрешимости. Все, что он сделал, было хорошо, и все, что он создал, было совершенно. Ни малейшего сомнения нельзя было допустить в творении его ума и рук. Успех доказывал, что он был во всем прав. Он подчинил себе всю Европу и неограниченно повелевал всеми, даже своим государем. Никто не должен был жаловаться на его силу и власть. Он был и будет еще долго повелителем Европы. Его воля была законом; о суде же истории он не заботился. Вот каков был человек, вошедший в приемный кабинет канцлера и спросивший у своей дочери: «О ком ты говоришь, Гермина?»

— Княжна спрашивает меня, — отвечал Генц. — Отчего наследует Карлу X не герцог Рейхштадтский?

— Вот видите, граф, что я вам говорил, — произнес Меттерних, обращаясь к начальнику полиции. — Даже в моем доме говорят об этом. В настоящую минуту много молодежи в Европе мечтает о нем. Долг государственного человека — положить конец распространению подобной заразы.

— Вы хотите посадить меня в тюрьму, отец? — воскликнула с улыбкой молодая девушка.

— Нет, глупая девочка, хотя ты, по-видимому, сочувствуешь моим врагам.

— Вашим врагам? Неужели вы, такой могущественный министр, считаете своими врагами несчастных принцев?

— Ты мне льстишь, дитя мое. Но не надо называть несчастным принца, человека, с которым обращаются, как с внуком нашего императора.

— Грустно иметь только деда, когда есть еще мать, — заметила Гермина тоном искреннего сожаления.

— Не говори о том, чего ты не понимаешь, — резко произнес канцлер. — Поезжай домой и жди меня к обеду.

Гермина любезно поклонилась всем, поцеловала отца и вышла из комнаты.

 

III

Повелитель Европы

У Меттерниха были секретари, прекрасно сформированные им самим. Как все способные министры, он ограничивал свой труд только важными делами; а остальная работа производилась его помощниками, среди которых первое место занимал Фридрих фон Генц. Он не имел себе равного для резюмирования в нескольких словах самой сложной и длинной дипломатической бумаги.

— Подождите, граф, — сказал канцлер, обращаясь к начальнику полиции, едва только удалилась молодая девушка. — Может быть, мы найдем какие-либо полезные указания в депешах, о которых сейчас доложит господин тайный советник. Пожалуйста, Генц, покороче, как можно короче, потому что меня ждет посланный французского короля.

Генц взял со стола груду депеш и, пробегая их глазами, стал громко докладывать:

— Из Константинополя сообщают, что султан мирится с мыслью о водворении французов в Алжире. Из Петербурга…

— Пропустите! — произнес Меттерних. — Я видел неделю тому назад в Карлсбаде Нессельроде. Ваши депеши, конечно, не передадут мне ничего нового.

— В Саксонии отголосок парижской революции, — продолжал Генц. — Беспорядки произошли в Лейпциге и Дрездене. Граф Коллорадо описывает положение дел в самых черных красках. Король, по-видимому, потерял голову.

— Что? — переспросил Меттерних.

— Его величество, — поправился Генц, — очень взволнован и колеблется, принять ли ему строгие меры против мятежников.

— Напишите депешу в том духе, что саксонский кабинет должен понимать всю ответственность, которую он несет на себе. Саксония прикрывает нас с запада, и если там начнется движение, то мы должны будем принять энергичные меры. Скажите Коллорадо, чтобы он действовал заодно с прусским посланником Иорданом. Продолжайте, Генц.

Зибер на лету схватил высказанные канцлером мысли и быстро записал, а Генц продолжал коротко излагать содержание депеш.

— В Италии тайные общества действуют энергично. Сыновья Людовика Наполеона, по-видимому, содействуют движению. Один из них, Луи Наполеон, собирается в Вену в надежде добиться от вас освобождения его двоюродного брата герцога Рейхштадтского с целью возвратить ему престол.

— Освободить можно только узника, — заметил Меттерних, — а его высочество герцог Рейхштадтский не узник.

— Я повторил собственные слова Луи Наполеона.

— Понимаю, но все-таки это выражение нелепое.

— Из Италии Коловрат еще сообщает довольно странное известие. Из Милана отправились две женщины, чтобы вручить герцогу важные бумага, имеющие цель способствовать его бегству. Эти политические эмиссары нового рода проехали через Швейцарию, чтобы избегнуть полицейских агентов, посланных в погоню за ними.

— Вы знаете об этом? — спросил Меттерних, обращаясь к графу Зедельницкому.

— Давно. Это для меня не новость. В последние годы постоянно являются какой-нибудь сумасшедший или сумасшедшая, предлагающие устроить бегство герцога. Но все это пустяки.

— Однако теперь дело, кажется, серьезное, — заметил Меттерних.

— Будьте спокойны, князь, — отвечал начальник полиции, — я приму все нужные меры. Впрочем, герцог Рейхштадтский не обращает никакого внимания на подобные предложения, и если бы он получил какую-нибудь секретную бумагу, то немедленно принес бы ее императору или вам.

— Вы правы; до сих пор герцог был очень покорным и послушным юношей, но с некоторых пор мне кажется, что в нем происходит перемена.

— Увидим, — произнес начальник полиции и прибавил: — Я могу удалиться?

— Конечно, любезный граф, — отвечал канцлер, но подумал: «Мало видеть, надо предвидеть».

Когда начальник полиции удалился, то канцлер спросил:

— Генерал Бельяр приехал?

Получив утвердительный ответ от Зибера, он прибавил:

— Пусть войдет, но имейте в виду, что мы еще не признали нового короля, и я принимаю посланного Луи Филиппа, а не французского короля. Сделайте соответствующее распоряжение. Генерал один?

— Его сопровождает Швебель, — отвечал Зибер.

— В таком случае останьтесь и запишите те официальные слова, которые могут быть произнесены.

Спустя несколько минут дверь с лестницы широко отворилась, и канцлеру доложили:

— Его превосходительство генерал-лейтенант граф Бельяр.

Генерал был в парадном мундире и при всех орденах. Несмотря на свои седые волосы, шестьдесят лет и тридцать ран, он казался очень бодрым.

— Вы, генерал, имеете передать поручение канцлеру австрийского двора и империи, — произнес Меттерних, встречая генерала посреди комнаты. — Я слушаю вас.

— Князь, — отвечал Бельяр таким же холодным официальным тоном, — его величество король Луи Филипп I прислал меня к его величеству императору с письмом и поручил мне объявить об его восшествии на престол. Король приказал мне прибавить к его письму на словах, что он питает самые дружеские чувства к императору Францу и желает сохранить с его страной самые лучшие отношения.

Произнося эти слова, генерал обернулся и, взяв из рук Швебеля бумагу, передал ее канцлеру.

— Это копия с письма его величества короля, — прибавил он.

Меттерних не принял бумаги и холодно произнес:

— Я должен прежде всего предупредить императора о вашем посещении и спросить его приказаний. Теперь же я могу только сказать, что мой августейший повелитель в этом неприятном и, могу сказать, плачевном случае не будет руководствоваться своими личными чувствами. Его величество не вмешается в ваши внутренние дела, а только ограничится принятием мер для обеспечения тех трактатов, которые служили на протяжении 15 лет основой государственного права в Европе.

Этот холодный прием и ссылка на трактаты 1815 года сильно подействовали на Бельяра, не привыкшего к дипломатическим тонкостям. Но хитрый канцлер тотчас изменил свой тон и прибавил самым любезным, радушным образом:

— Наши официальные объяснения этим кончаются, генерал, но князь Меттерних очень рад пожать руку старому знакомому и поговорить с ним по душам.

Со светской улыбкой он предложил удивленному генералу кресло и, усевшись рядом с ним, начал частную беседу, во время которой секретари отошли на приличное расстояние.

— Так вы искренно думаете, генерал, — произнес Меттерних, — что у нового короля хватит силы, чтобы сдержать недовольных и положить конец внешней пропаганде?

— В этом ему все помогут, — отвечал Бельяр.

— Вы так думаете? Я же, напротив, полагаю, что французы, как всегда, увлекаются, а явись какой-нибудь счастливый генерал, красноречивый оратор или ловкий журналист, и вся Франция пойдет за ним. Я не хочу говорить что-либо дурное о вашей стране, но с тех пор, как я канцлер, т. е. 18 лет, ни одно государство не давало столько забот, как ваша Франция.

— Может быть, это происходит от того, что Европа не дозволяет ей делать того, что она желает.

— Вы думаете? А никто у вас не ценит, как мы корректно держим себя относительно Наполеона II.

— Что вы хотите этим сказать?

— Уверяю вас, что французы обязаны питать к нам благодарность. Что было бы с Орлеанским домом, если бы мы дозволили герцогу Рейхштадтскому явиться во Францию? Уже давно его прочат в короли бельгийские или греческие, а теперь вся его семья уверена, что стоит ему показаться во Франции, и будет восстановлена империя. В пользу того ведут интриги Иосиф и Иероним Бонапарты, Ашиль Мюрат и королева Гортензия со своими беспокойными сыновьями. Дело доходит до того, что, право, для спокойствия Европы нам следовало напустить на Францию эту семью, которая не может сидеть спокойно.

— Ваши слова, князь, — заметил с достоинством Бельяр, — звучат угрозой, и вы не должны забывать, что я — представитель короля.

— Нет, извините, — отвечал Меттерних с любезною улыбкой. — Вы не представитель французского короля, и я не канцлер. Мы старые приятели и разговариваем по душе. Ну, успокойтесь насчет герцога Рейхштадтского: он не только не будет государем Франции, но никогда не покинет нашей страны. Это безусловно решено императором. Трагический наследник человека, подвергшего опасности все, что нам дорого, он одиноко окончит свою жизнь в созданном для него убежище. Его семья напрасно ждет его… Но что с вами?

Бельяр встал бледный и расстроенный; глаза его устремились в пространство, словно он видел какой-то призрак.

— Простите меня, князь, — промолвил он спустя несколько минут, — я ведь простой солдат, хотя мне и навязали дипломатическое поручение. Юноша, о котором вы говорите, сын моего императора. Отец обожал его, и мы все его любили. Вот перед моими глазами возник знакомый образ его отца. А теперь он узник своего деда, навеки разлученный со своей родиной. Мысль об этом болезненно сжала мое сердце. Простите меня.

Меттерних очень любезно старался успокоить старика, уверяя его, что овладевшее им волнение только делает ему честь, и обещал ему как можно скорее сообщить ему удовлетворительный ответ императора.

 

IV

Интервью в 1830 году

— Приготовьте портфель, Зибер, — сказал канцлер после ухода генерала Бельяра. — Я сейчас пойду к императору. Но меня ждет сотрудник «Journal des Debats» Пьер Лефран. Попросите его.

И он стал просматривать бумаги, которые должен был представить императору для подписи.

Между тем в комнату вошел Пьер Лефран. Это был молодой человек, приличный на взгляд и очень просто одетый; но, судя по его манерам, он не впервые встречался с сильными мира сего.

— Очень рад вас видеть, любезный коллега, — сказал князь с предупредительной улыбкой.

— Ваше сиятельство ошибаетесь, — отвечал Лефран с удивлением. — Я скромный журналист.

— Нет, я серьезно говорю, что мы — коллеги и даже сотрудники, — продолжал весело Меттерних. — До последнего времени я почти каждую неделю посылал свои статьи вашему редактору, и он почти всегда их печатал. Впрочем, может быть, он и не знал настоящего автора этих статей. В таком случае не выдавайте меня. Ну, что нового в Париже? Поспокойнее там?

— Вероятно, генерал Бельяр сообщил вам об этом?

— Генерал сообщил мне о том, что думают в Тюильри и в Ратуше. А что говорят в газетном мире?

— Одержав победу, мы отдыхаем и ждем, — отвечал Лефран гордым тоном.

— Правда, — произнес серьезно Меттерних, — печать играла большую роль в том, что вы называете вашей победой. Вы большие изобретатели, господа французы. Вы создали новую силу, с которой нашим сыновьям надо будет считаться. Печать — сильное оружие против правительства и обоюдоострое в его руках.

— Настоящая уважающая себя печать, — возразил Лефран, — не враг и не друг правительства во что бы ни стало. Она собирает сведения и судит, но не питает безусловной ненависти и не холопничает.

— Во всяком случае, я постараюсь доказать вам во время вашего пребывания в Вене, как я уважаю эту новую силу. Будьте так любезны, пожалуйте ко мне, и я запросто приму вас в моей семье, увы, очень немногочисленной. Мы поговорим, как сила с силой.

— Я очень тронут оказанной мне частью, — отвечал Лефран, — и, конечно, воспользуюсь этим любезным приглашением.

— И прекрасно, — произнес Меттерних, — вот Генц, которого позвольте вам представить, сообщит, когда можно меня застать дома. А пока он будет к вашим услугам и покажет вам все, что стоит посмотреть в Вене. Он также ваш коллега, хотя не признается в этом. Не правда ли, Генц, вы поможете г. Лефрану познакомиться с нашими венскими нравами?

— Ваша светлость, знаете, что я всегда готов исполнять все ваши желания, — отвечал хитрый представитель реакции, нимало не довольный тем, что ему придется вести дружбу с либеральным французским журналистом.

— Так до свидания, — сказал канцлер. — Извините, что я вас покину, но его величество меня ждет.

И он удалился во внутренние покои императора Франца.

«Какой либеральный человек, — подумал Лефран, — но если я составлю из его слов корреспонденцию, то буду молодцом из молодцов».

 

V

Два маршала

Генц обещал прислать своему новому приятелю карточки для обозрения художественных коллекций в различных дворцах, и они уже расставались, когда в комнату вошли два новых посетителя. Хотя они были в статской одежде, но легко было узнать в них военных по выправке и манерам. Они были почти одинакового роста и возраста.

— Не беспокойтесь, господа, — сказал один из них. — Мы подождем с маршалом Мармоном возвращения князя.

Лефран видел еще недавно Мармона в маршальском мундире и в шляпе с плюмажем среди свиты Карла X и с трудом узнал его в длинном синем сюртуке со стоячим воротником. Горе, поражение, изгнание оставили неизгладимые следы на его бледном исхудалом лице.

Но кто вошел с ним под руку и так бесцеремонно проник в кабинет канцлера? Нельзя было смотреть без уважения на открытое, мужественное лицо этого человека. Оно дышало не только храбростью, но благородством и добротой. Голос его звучал, как боевая труба; но вместе с тем в нем слышались мягкие, нежные ноты, трогавшие сердце. На нем был одинаково длинный сюртук, но коричневого цвета.

— Брат императора, — шепнул Генц Лефрану. — Фельдмаршал эрцгерцог Карл.

— Знаменитый воин, — отвечал француз и прибавил мысленно: «А главное — честный человек».

Эрцгерцог посмотрел ему вслед и, обращаясь к Мармону, сказал:

— Пари держу, любезный товарищ, что это ваш соотечественник. Но о чем он, черт возьми, говорил с Генцем, который ненавидит французов? Не правда ли, г. тайный советник, что вы ненавидите Францию?

— Во всяком случае, я принес ей менее вреда, чем вы, ваше высочество, — отвечал Генц, приводя в порядок депеши.

— Это еще вопрос. Чернила оставляют после себя более следов, чем кровь.

— Разве могут сравниться удары, нанесенные победителем при Асперне, с уколами дипломатических депеш?

И, отпустив эту эпиграмму либеральному принцу, который теперь питал открытое сочувствие к французам, Генц удалился во внутренний кабинет канцлера.

— Вот он каков! — воскликнул эрцгерцог. — Победитель под Асперном! Он говорит об Есслинге, но разве этот успех долго длился, разве за ним не следовал Ваграм? Я тогда осудил себя и вложил в ножны свою шпагу, которую уже более никогда не обнажал против Франции, когда вся Европа набросилась на нее. Я не люблю походов, которые начинаются беспорядочной толпой, а кончаются кровавой резней. Ну, да это все прошло. Мы исполнили свой долг, не правда ли? Я надеюсь, что меня уважают во Франции.

— Французская армия чтит ваше имя, ваше высочество.

— Ну, это уж слишком. Пусть бы вы меня только не забывали. Ну, а долго вы намерены, маршал, погостить в Вене?

Мармон отвечал, что он хотел посетить вновь все местности, где он когда-то сражался, и собрать материалы для мемуаров.

— А, вы собираетесь, как я, писать мемуары?

— Да. Наши рассказы, может быть, помогут истории произнести свой справедливый приговор и исправить много ошибок.

— Только бы они не заменили старые ошибочные взгляды новыми. Впрочем, как бы то ни было, писание мемуаров услаждает нашу старость, и это хорошо.

Поощряемый добротой и любезностью эрцгерцога, Мармон сознался ему, что он хотел остаться в Вене подольше с целью рассказать сыну Наполеона историю войн его отца.

— Как бы не так! — отвечал эрцгерцог. — И вы думаете, что вам это дозволят? Вы не знаете, как воспитывают моего внучка. Правда, его провели через все чины и постепенно пожаловали в капралы, сержанты, офицеры и т. д. Он, вероятно, теперь эскадронный командир, не менее. Но он маршировал один в аллеях Шенбрунна, у него нет и не было никогда товарищей, с которыми он мог бы отвести душу. Его учили истории, но так, что он ничего не знает о событиях последних тридцати лет, кроме того, что Меттерних спас всю Европу своей политикой. С каким счастьем от него скрыли бы, если бы это было возможно, что были на свете Наполеон, который имел дерзость сделаться его отцом, и эрцгерцогиня, оплакивающая в Парме до сих пор, что она родила его в Париже. Но он, как нарочно, прекрасно помнит свое детство. Десять лет тому назад ему сказали, что отец его умер, и он целый год носил по нему траур на руке и на шпаге. Теперь он продолжает носить этот траур, но вот где. — И эрцгерцог ударил себя рукой по сердцу.

— А его мать? — спросил Мармон.

— Мать. Он, может быть, знает, что она вышла вторично замуж и что у нее есть другие дети. В продолжение последних семнадцати лет он видел ее три раза. Моя племянница — женщина добрая, но слабохарактерная и забывчивая. За ним же зорко следят и не отпускают никуда одного. По временам я встречаю его в опере, но с ним всегда его наставник, Маврикий Дитрихштейн или какой-то Абенаус, и ему не дозволяют даже говорить со мной. Англичане посеяли семена Гудсона-Ло в Вене, и они дали плод. Если вы увидите Римского короля, то заплачете, так жалко смотреть на него.

Мармон не раз слышал рассказы о заточении в Шенбрунне узника Меттерниха, но подтверждение их таким правдивым свидетелем неприятно поразило его.

— Да, очень жаль его, — продолжал эрцгерцог, — у него есть сердце, и в жилах течет геройская кровь. Ах, если б его даже теперь посадить на лошадь и послать в свободную степь во главе эскадрона наших улан, то он еще показал бы себя.

— Не лучше ли ему дать эскадрон наших драгун? — заметил Мармон с прежней гордостью.

— Вы правы, — отвечал эрцгерцог, — это было бы лучше для него и для нас.

 

VI

Женская дипломатия

Дальнейшим откровенностям двух маршалов положило конец появление канцлера. Он извинился перед эрцгерцогом, что заставил его ждать, и свалил всю вину на императора, который его задержал. С маршалом Мармоном он поздоровался, как со старым приятелем. Действительно, много раз он посещал его в Париже и принимал его в своем венском доме. Он очень любил с ним разговаривать и постоянно восторгался его блестящим умом, который, однако, несколько изменился событиями последних лет, наложившими мрачное пятно на бывшего друга Наполеона.

Эрцгерцог по доброте душевной взял на себя высказать Меттерниху желание Мармона.

— Маршал желал бы, прежде чем совершенно сойти с политической сцены, повидать сына его старого друга.

Меттерних, несмотря на все свое дипломатическое искусство, не мог скрыть, что слова эрцгерцога не были ему приятны.

— Я думаю, — прибавил мрачно Мармон, — что излишне мне обязываться не восстанавливать молодого герцога против его деда? Я знаю, что он принадлежит всецело вашей стране, и если я желаю повидаться с ним, то лишь по чувству нравственного долга, обязывающего меня помириться с тенью императора в лице его сына.

— Вы совершенно правы, и должно это сделать, — произнес эрцгерцог с чувством.

— По счастью, маршал, — отвечал Меттерних, — мне не придется докладывать о вашем желании императору, который мог бы вам отказать. Его величество потребовал сегодня к себе герцога Рейхштадтского и потом пришлет его сюда, так как мне поручено сообщить ему кое-что. Таким образом вы можете видеть его здесь в моем присутствии без всякого разрешения императора.

— Примите мою сердечную благодарность, — произнес Мармон.

— А я, — прибавил эрцгерцог, — воспользуюсь этим случаем, чтобы поцеловать моего внучка.

В эту минуту в комнату вошел Зибер и подал канцлеру записку, которую он прочел с улыбкой.

В записке княгиня Сариа уведомляла его о своем возвращении в Вену и просила принять ее немедленно.

— Сейчас, сейчас, — сказал он и, обращаясь к эрцгерцогу, прибавил: — Позвольте мне, ваше высочество, принять княгиню Сариа, которая находится в родстве с семьею Зичи. Это прелестная женщина, и я хлопочу, чтоб снять секвестр с поместий ее мужа, который был запутан в последней венгерской истории, а затем умер.

— Сделайте одолжение, — отвечал любезно эрцгерцог.

Спустя минуту в дверях показалась княгиня Сариа, сияющая красотой и в изящном, модном костюме.

— Здравствуйте, милая путешественница, — сказал Меттерних, встречая ее и целуя ей руку. — Его высочество и маршал Мармон сжалились над моим нетерпением вас увидеть и дозволили мне приветствовать вас при них.

Полина грациозно поклонилась маршалу и церемонно присела эрцгерцогу.

— Я очень благодарна его высочеству, — сказала она и, усевшись в кресло, прибавила, пока оба маршала отошли в сторону: — Прежде всего, князь, скажите, правда, что вы женитесь на Мелании Зичи?

— Правда.

— Я очень рада за нее и за вас. Значит, я недаром приехала и перенесла столько неприятностей.

— А разве ваше путешествие было неприятное?

— И не говорите. Мне вздумалось проехать через Швейцарию, и я насмотрелась столько ужасов! Мой экипаж едва не опрокинулся раз двадцать, и потом — швейцарские трактирщики хуже разбойников.

— Во всяком случае, вы благополучно доехали, и за это надо благодарить небо. А где вы остановились?

— Пока еще в гостинице. Успеется найти помещение, когда я решу совсем перебраться в Вену.

— А разве этого еще не решили?

— Это будет зависеть от того, как поступит со мною правительство и признает ли оно себя виновным.

— В чем? Ведь ваш муж был заговорщиком.

— Нет.

— По крайней мере, его считали заговорщиком.

— И ошиблись так же, как ошибались, удерживая меня три года в Милане. Вы знаете, полиция не только следила за мною там, но по выезде из Милана за мной устроили погоню, и если бы я не поехала через Швейцарию, то до сих пор находилась бы под надзором полиции.

Полина нарочно упомянула о полиции, чтобы узнать, предупрежден ли Меттерних о ее приезде с двумя белошвейками, и по незаметному движению в его лице убедилась, что он кое-что знал. Действительно, как только она упомянула о своей поездке через Швейцарию, он тотчас вспомнил о полицейских донесениях и дипломатической депеше, извещавших о том, что две женщины взяли на себя отвезти важные бумаги герцогу Рейхштадтскому, выбрав дорогу через Швейцарию, чтобы избегнуть полицейских преследований.

— Во всяком случае, — произнес громко канцлер, — ваше дело, княгиня, благополучно окончилось. Я говорил с императором, и он согласен забыть прошедшее. Даю вам слово, что секвестр с поместий вашего мужа будет снят.

— В таком случае мне остается только вас благодарить, — отвечала Полина.

— Мне этого мало, — произнес канцлер, — я попрошу у вас совета.

— Полноте, какой я могу дать вам совет.

— Нет, уверяю вас, княгиня, я нахожусь в большом затруднении, и только умная женщина, как вы, может помочь мне найти выход.

Полина внимательно посмотрела на старого дипломата, чувствуя, что он расставляет ей сети.

— Вот видите, княгиня, в чем дело: надо найти средство, чтобы узнать, о чем думает молодой человек, живший до сих пор в одиночестве, не тяготится ли он своим положением и не мечтает ли выйти из него.

— Кто же этот молодой человек? — спросила княгиня.

— Вы сейчас это узнаете, но прежде скажите мне, как изгнать из головы двадцатилетнего юноши желание приключений и славы.

— Очень просто. Откройте птице клетку, и она полетает, полетает, попробует свои силы и вернется назад, так как она слишком привыкла к золоченой неволе, чтобы расстаться с нею.

— Это средство очень опасно. Нет ли другого?

— Есть и другое. Впустите в клетку другую птицу. Очутившись вдвоем, узник забудет свою неволю и бросит всякую мысль о свободе.

Меттерних пристально смотрел на свою собеседницу и не заметил в ней следа смущения. Он решительно ошибся и не имел никакого основания принимать прелестную княгиню Сариа за искательницу приключений.

— А как же найти подобающую птицу? — спросил он, продолжая начатый разговор.

— Вы находите послов, найдете и посланниц.

— Это легко сказать, а сделать трудно.

— В таком случае положитесь на случайность. Иногда случай бывает умнее самого Меттерниха.

— А пока не явится такой случай, я не буду знать, что происходит в белокурой голове.

— А он белокурый?

— Вот я и проговорился. Впрочем, все равно, вот и он сам. Как по-вашему, он изменился за три года?

В эту минуту в комнату вошел юноша, и княгиня Сариа промолвила:

— Герцог Рейхштадтский! Да, он очень изменился.

Она невольно встала и так пристально, так внимательно осмотрела вошедшего с головы до ног, что ей самой показалось странным подобное внимание со стороны обыкновенно равнодушной и скептичной светской красавицы.

 

VII

Его сын

Герцог Рейхштадтский вошел в сопровождении своего наставника, графа Маврикия Дитрихштейна, и прямо подошел к канцлеру, словно никого другого не было в комнате.

— Я только что был у дедушки, — сказал он дрожащим голосом, — и он сказал мне, что вы имеете передать мне его приказания. Хотя я и пришел к вам, но не лучше ли вам передать эти приказания графу Маврикию. Он распоряжается в Шенбрунне за отсутствием императора, и ему, я полагаю, следует принимать и приказания.

В эту минуту он заметил эрцгерцога, стоявшего у окна с Мармоном, и, подойдя к нему, произнес:

— Простите, дедушка, я вас не заметил.

Пока старик его обнимал, юноша прибавил шепотом:

— Я очень несчастен.

— Что с тобой, Франц? Кто тебя обидел?

— Молодой герцог слишком увлекается, — сказал Меттерних, также приближаясь к эрцгерцогу и юноше, — дело идет не о распоряжениях по Шенбруннскому замку, а его величество приказал мне напомнить вам, герцог, о том, что такой принц, как вы, обязаны подчиняться этикету.

— Разве я нарушил обязанность, налагаемую на меня моим положением, господин канцлер?

— Нет, Боже избави, ваше высочество. Очень естественно кататься верхом и принимать ваших друзей, но дедушка желает, чтобы вы впредь ничего не делали без его разрешения.

— Прошу вас, князь, выразиться определительно.

— Например, вы любите разговаривать с графом Прокеш — Остеном и вы с ним катались верхом, а вашему дедушке угодно, чтобы вы впредь не беседовали с графом иначе как в присутствии третьего лица.

— Я слышал, — отвечал с горечью герцог, — что моему другу Прокешу дано поручение ехать в Италию надолго. Значит, я его больше не увижу.

— Никто не говорит о том, чтобы ваше высочество его не видели, но…

— Я очень хорошо понимаю, чего хотят от меня, но не люблю наушников. В моих словах нет ничего обидного, и если дедушка не желает, чтобы я свободно говорил с моими друзьями, то хорошо — я не буду с ними видеться.

— Император еще боится, — продолжал Меттерних, как бы ни в чем не бывало, — что вы слишком свободно ходите по Вене, герцог, и ваша свита не знает, куда вы направляетесь.

— Хорошо, понимаю. Выходя из дому, я буду всегда говорить, куда иду, чтобы можно было следить за мной.

— Не следить, ваше высочество, а охранять вас.

— Хорошо, хорошо, я все понимаю… Не правда ли, я должен как можно больше оставаться в том парке, который служит мне тюрьмой? Мне следует не думать ни о чем, не надеяться ни на что и даже не удивляться, что мне переменили имя. Хорошо, господин канцлер, я все понимаю.

Эрцгерцог насупил брови, а Полина подумала: «Бедный юноша».

Но Меттерних оставался холодным, непреклонным, однако и он после минутного молчания изменил свой тон и произнес очень любезно:

— Теперь я кончил неприятное поручение, данное мне его величеством, и могу сообщить вам новость.

Герцог молча посмотрел на канцлера, и его голубые глаза ясно говорили: «Мне нечего ждать приятного известия от вас».

— Его величество, — продолжал Меттерних, — желая доказать свою постоянную любовь к вам, назначил вас губернатором Граца, командиром полка и шефом драгунского полка, который будет называться Рейхштадтским.

— А когда мне ехать в Гарц? — спросил недоверчиво юноша.

— Это только почетное назначение, и вам не надо покидать Шенбрунн.

— Хорошо. И драгунским полком мне не позволят командовать, а заменят его оловянными солдатиками?

— Нет, вероятно, вы будете командовать вашим полком на парадах.

— А если будет война, то я поведу своих солдат на врагов?

— Не волнуйтесь, ваше высочество, мы живем в мире со всеми народами, и вам, вероятно, никогда не придется обнажать вашей сабли.

— В таком случае, — произнес герцог, — зачем меня назначают губернатором в такой город, куда я не могу ехать, и дают мне такой полк, который я не могу вести на неприятеля?

Эрцгерцог Карл не мог более выдержать и, взяв за плечо внука, сказал вполголоса:

— Успокойся, Франц, я все устрою. — Потом он громко произнес: — А ты знаешь, Франц, какой тебе дают полк? Эти драгуны прежде назывались драгуны Латура, и под Ваграмом они дрогнули от атаки французской кавалерии, но я бросился вперед и крикнул им: «Разве вы не драгуны Латура?» Они отвечали «Да, да!» и бросились с таким пылом на гренадеров Удино, что те должны были отступить. Не правда ли, маршал Мармон?

Это имя Мармона, неожиданно произнесенное перед сыном Наполеона, произвело потрясающее впечатление на узника Меттерниха.

— Мармон здесь?! — воскликнул он. — Вы маршал Мармон?! — воскликнул юноша, сверкая глазами. — Правда ли, что вы покинули моего отца?

— Что ты говоришь? — произнес эрцгерцог.

— Откуда он это знает? — промолвил Меттерних.

— Браво, настоящий сын Наполеона! — произнесла громко Полина.

Тяжелое молчание водворилось в комнате. Мармон, бледный, с налившимися кровью глазами, хотел сказать, как всегда, в свою защиту, что он любил Францию более императора, но не мог выговорить ни слова.

Сам герцог Рейхштадтский поспешил на его выручку.

— Может быть, я ошибаюсь, маршал, — сказал он, — меня очень плохо учили истории, но я все-таки знаю, что вы до тех пор храбро сражались в Италии, Испании, Австрии и даже во Франции. Я знаю, что вы были верным товарищем отца, и потому с удовольствием пожму вам руку, до которой, вероятно, не раз прикасался мой отец.

Мармон едва удержался от душивших его слез, и пока он дрожащими руками схватил протянутую ему руку, герцог прибавил вполголоса:

— Однако вы должны были очень страдать, покидая вашего старого товарища.

Между тем Меттерних сделал выговор Дитрихштейну за недостаточный надзор и приказал навести справку о том, кто мог сообщить недозволенные сведения шенбруннскому юноше.

Покончив с Мармоном, герцог спокойно сказал, обращаясь к Меттерниху:

— Прошу вас, передайте мою благодарность императору. Я с удовольствием надену мундир храброго драгунского полка, о котором так лестно отозвался мой дед, знающий в этом толк, но я надеюсь, что это новое назначение не заставит меня никогда воевать с Францией.

— Император будет очень доволен узнать, ваше высочество, — отвечал канцлер, — что вы готовы исполнять все его приказания и что он может всегда рассчитывать на вас, как на принца, преданного своему дому и своей стране.

— Еще бы! — произнес герцог, гордо поднимая голову. — Он сам мне объяснил несколько лет тому назад, в чем состоит мой долг. Я был тогда ребенком и играл в его кабинете в Шенбрунне. Неожиданно он положил мне руку на голову и сказал: «Жаль, что ты не постарше, тогда тебе было бы достаточно появиться на Страсбургском мосту, чтобы в Париже прекратилось царство Бурбонов». Дедушка никогда бы мне этого не сказал, если бы не был убежден так же, как вы, что я предан своему долгу и стране.

— Хорошо сказано, — промолвил эрцгерцог.

Меттерних узнал то, что ему было необходимо, и подумал: «Мое предчувствие меня не обмануло, надо действовать энергично».

Мармон трогательно распростился с герцогом, высказал ему свою преданность и выразил надежду, что еще увидится с ним. Меттерних проводил маршала до дверей, а герцог, смотря ему вслед, промолвил:

— Он был на войне с отцом.

Неожиданно его глаза остановились на красивой, блестящей женщине, присутствия которой он до сих пор не замечал.

— Кто эта дама, дедушка? — спросил он вполголоса. — Она была здесь все время?

— Да, это княгиня Сариа.

Юноша подошел к Полине и произнес с почтительным поклоном:

— Я должен просить у вас извинения, княгиня, что в вашем присутствии позволил себе непростительную выходку.

— Ваше высочество, бывают прекрасные увлечения, в которых нечего извиняться, — произнесла Полина.

Голос ее показался юноше звучным, сладким, а взгляд ее добрым, сочувственным.

— Вы находитесь в дружеском отношении с канцлером? — спросил герцог, не понимая, как она очутилась в кабинете Меттерниха.

— Я — возвратившаяся изгнанница, — отвечала с улыбкой Полина, — и мой пример доказывает, что можно возвратиться из изгнания.

— Но для этого необходимо подчиниться.

— Нет, ваше высочество, надо только терпеливо ждать. Минута справедливости рано или поздно настанет.

Герцог бросил на нее взгляд, полный восхищения и благодарности.

— Ну, Франц, пойдем со мною, — сказал эрцгерцог Карл, — я провожу тебя до лестницы и отдам на попечение Дитрихштейну.

Молодой человек последовал за своим дедом, но не слышал его слов, и ему все еще мерещился симпатичный образ красавицы.

Оставшись наедине с Меттернихом, Полина сказала, искусно маскируя свое неожиданное смущение:

— Мы с вами и забыли третье средство узнать, о чем мечтает ваш узник, именно спросить его об этом.

— Так что же, вы полагаете, княгиня, мне предпринять? — спросил канцлер.

— Ничего. Дайте ему свободу и окажите доверие, это благородная душа.

— А я все-таки думаю, что второе средство лучше, — хитро заметил канцлер и пристально посмотрел на молодую женщину.

— А я думаю, что оно теперь ни к чему не приведет, — отвечала Полина, — но мне, князь, пора навестить эрцгерцогиню Софию, которая так же, как и вы, сохранила обо мне добрую память.

— Эрцгерцогиня совершенно оправилась, — произнес Меттерних, провожая княгиню до дверей, — и послезавтра в Шенбрунне назначены крестины ее маленького сына. Вы там будете, княгиня?

— Постараюсь.

— Так до свидания в Шенбрунне.

— А как назовут нового внука императора?

— Францем-Иосифом.

И Меттерних со своей обычной любезностью поцеловал на прощание руку княгини Сариа.

 

I

Приключения полицейского агента

Посадив Фабио в миланскую тюрьму вечером 26 июля, Галлони стал обсуждать со всех сторон, как окончить блестящим образом начатое им дело, чтобы заслужить повышение. Ему невыносимо было прозябать в мелкой должности, когда он чувствовал способность разыгрывать первую роль, хотя бы в полиции.

«Во что бы то ни стало, мне нужно достать эти бумаги, — думал он, — а то снова прощай все надежды, да еще, может быть, я получу выговор за беспричинный арест Фабио. Но разве можно сделать яичницу, не разбив яиц? Но как ловко провела меня эта княгиня? Куда она дела бумаги? Нет, я глупо сделал, что послушал офицера и не продолжил обыска. Лучше я вернусь снова в магазин, посмотрю, что там делается, а потом отправлюсь в дом княгини и устрою там полицейский надзор за всеми ее действиями».

Спустя несколько минут он снова подошел к магазину со своими сбирами, и только что поставленные на часы жандармы, которые сменили прежних, удостоверили, что никто при них не входил в дом и не выходил из него, а видневшийся свет в окне над магазином только что погас.

Галлони успокоился, так как он не знал, что в доме никого не было, кроме продавщицы Элизы, и поспешно направился в родовой дом княгини Сариа, casa Sorati, в улице Санто-Андреа. Там также все было благополучно. Свет мерцал в некоторых окнах верхнего этажа, где, очевидно, жили слуги. Наконец и там он исчез, когда на городских часах пробило полночь.

Прежде чем пойти спать, Галлони принял последние две меры предосторожности. Он поставил двух часовых у дома княгини Сариа и, зайдя в почтамт, предупредил дежурного чиновника, чтобы перехвачены были все письма, адресованные на имя этой аристократки и посылаемые ею.

Каково же было его разочарование, когда на следующее утро он увидел, что белошвейки покинули свое жилище, и узнал, что княгиня Сариа вместе с ними выехала рано утром на почтовых по дороге в Комо; хотя один из его сбиров поскакал за ними, чтобы не выпускать из вида, но этого было недостаточно, и Галлони отправился в дом губернатора, так как он был вполне убежден, что беглянки увезли с собой драгоценные бумаги.

Было восемь часов утра, и лакей губернатора отказался разбудить его.

Галлони рассердился и предъявил свой бланк агента тайной полиции.

— Ступай к начальнику полиции, это дело его, а не губернатора.

— Я желаю видеть губернатора по важному государственному делу, и никто кроме него не может принять необходимых мер в этом случае.

После долгих переговоров лакей смилостивился и доложил губернатору о приходе Галлони, но только в 9 часов он добился аудиенции, так долго вставал и одевался губернатор.

Когда сыщик подробно рассказал о всем случившемся накануне и в это утро, то губернатор промолвил с улыбкой:

— Не может быть, чтобы такая блестящая аристократка, как княгиня Сариа, имеющая важные связи в Вене, приняла участие в заговоре с двумя белошвейками и мелким адвокатом.

— Если ваше превосходительство мне не верит, то не угодно ли вам допросить графа Бальди, который присутствовал при обыске магазина «Золотые ножницы».

Вместе с тем сыщик настоятельно требовал, чтобы ему был выдан тотчас приказ о принятии необходимых мер против княгини Сариа и ее двух сообщниц, обвиняемых в укрывательстве важных государственных бумаг, и чтобы его лично тотчас отправили в погоню за ними. Губернатор тем скорее на это согласился, что ему необходимо было переслать в Вену секретные письма не по государственному делу, а по любовной интрижке, и они достигли бы вернее своего назначения в кармане Галлони, чем по почте. К приказу о преследовании и аресте подозрительных дам губернатор прибавил рекомендательное письмо к начальнику венской полиции Зедельницкому.

— Ваше превосходительство, конечно, уведомите об этом министра, — сказал Галлони, выходя из кабинета, — так как ваше донесение очистит мне почву для действий в Вене.

Вернувшись к своему туалету, губернатор промолвил вполголоса:

— Конечно, княгиня докажет всю глупость взведенного на нее обвинения, и тем дело кончится.

Между тем Галлони не терял времени, но он не бросился в погоню за экипажем княгини Сариа, который спокойно катился по дороге в Комо, а отправился в Вену по более прямой дороге через Бресчию, Верону и Удине.

«Я прибуду в Вену раньше нее, — думал он, — и если мне там окажут содействие, то я легко накрою княгиню, которая будет считаться вполне безопасной и не примет мер, чтобы скрыть драгоценные документы».

Все случилось, как предвидел ловкий сыщик. Жандарм догнал княгиню Сариа на швейцарской границе, и хотя там подвергли строгому досмотру трех женщин, но они оказались в порядке, и пришлось их пропустить, а однажды очнувшись в Швейцарии, они уже были вне когтей австрийской полиции.

Что касается Галлони, то он не спеша достиг Вены иной дорогой и явился туда ровно вовремя.

 

II

Отель «Лебедь»

Первым делом Галлони по прибытии в Вену было доставить секретные письма миланского губернатора, а затем он отправился к начальнику полиции и выправил себе разрешение содействовать столичной полиции в розыске заговорщиков, по делу вручения герцогу Рейхштадтскому важных документов.

Наконец он поместился в маленькой гостинице у городских ворот, выходивших на дорогу, которая вела из Тироля и Швейцарии.

На третий день он с удовольствием увидел дорожный экипаж, в котором спокойно сидели его беглянки. Он последовал за ними и убедился, что они поселились на некоторое время в отеле «Лебедь» на Карентийской улице.

Вечером в тот же день граф Зедельницкий в сопровождении Галлони, который доложил ему подробно обо всем, посетил отель «Лебедь» и даже номер, занятый княгиней Сариа, пока ее не было дома. Испуганный хозяин отеля подробно отвечал на все вопросы графа.

— Давно ли живет здесь княгиня?

— С сегодняшнего утра. Может быть, ваше превосходительство, мне не следовало принимать ее? Если вы прикажете, то я тотчас ей откажу.

— Нет, — отвечал граф, пожимая плечами, — княгиня почтенная дама и имеет большие связи при дворе.

— Я так и думал; это очень приличная особа. Ее сопровождают две женщины, которые значатся по паспорту белошвейками. Они заняли скромную комнату под номером княгини.

— Вы их знаете, они когда-нибудь останавливались в отеле?

— Нет. Прикажете их удалить?

— Ни их и никого.

— Есть у вас новые путешественники?

— Только один журналист из Парижа, которому тайный советник Фридрих Генц только что прислал кучу карточек для осмотра венских музеев.

— Что же, княгини целый день не было дома?

— Она уезжала во дворец, как мне сказал кучер, затем она вернулась и обедала одна в час. В три часа она поехала к эрцгерцогине Софии, как мне сообщил швейцар; теперь ее ждут с минуты на минуту, а вечером она собирается опять выехать.

— Поздравляю вас, вы все знаете о своих жильцах, значит, ваш отель прекрасно организован. Прошу вас передавать моему уполномоченному все письма и пакеты, которые будут получаться или отправляться вашими жильцами. Вы поняли меня?

— Понял, ваше превосходительство, ваше приказание относится и к княгине Сариа?

— Да, лучше не делать исключений ни для кого. Если же княгиня узнает, что мы были в ее комнатах, то скажите, что мы путешественники и желаем занять ее номер, когда она его очистит.

С этими словами граф отпустил трактирщика и, оставшись наедине с Галлони, спросил его:

— Вы осмотрели местность?

— Конечно. Вот здесь рядом спальня; она выходит в гардеробную, которая соединяется с задней лестницей, а в гостиную прямо входят с парадной лестницы. Вот и все.

— Так не угодно ли вам покуда только следить за всеми шагами этих лиц. Хотя ваши первые действия в этом деле были неудачными, но вы потом доказали свою ловкость, отыскав здесь ваших беглянок, но помните, что Вена не Милан и венцы не миланцы. Хотя вы не принадлежите к здешней полиции, но я дозволяю вам окончить это дело. Только смотрите, оправдайте рекомендацию миланского губернатора, главное, будьте осторожны и не торопитесь.

— Да мне теперь, делать нечего, ваше превосходительство, документы должны еще находиться в кармане у княгини, и я подожду, пока она опорожнит свои карманы.

— И пока я вам разрешу действовать, — прибавил граф.

Галлони кивнул головой, но этот безмолвный знак мог означать одинаково и «слушаюсь» и «как бы не так».

— Княгиня Сариа вернулась, и если ваше превосходительство желаете, то можете с ней познакомиться, — произнес хозяин отеля, приотворяя дверь.

— Я нисколько этого не желаю, — отвечал граф Зедельницкий.

— А я тем более, так как она меня знает, — прибавил Галлони.

— Идите навстречу вашей жиличке, а мы удалимся задним ходом. Вот глупая история! Но, Галлони, воспользуйтесь этим, чтобы осмотреть все входы и выходы.

В ту самую минуту, как они исчезли по задней лестнице, парадная дверь отворилась, и Полина вошла в номер в сопровождении горничной.

— Извините, ваше сиятельство, что я позволил войти в ваши апартаменты, — сказал хозяин отеля, низко кланяясь, — но я хотел убедиться, все ли в порядке, и к тому же я должен был показать их двум путешественникам, которые хотят снять их, когда вы покинете отель, что, я надеюсь, будет не скоро.

Слушая его, Полина поправляла себе прическу у зеркала, но случайно она взглянула в окно и вздрогнула. По улице быстро шли два человека, и один из них украдкой смотрел на ее окно. В его бледном, решительном и вселяющем отвращение лице она узнала миланского сыщика.

— Это ваши новые жильцы? — указала она на быстро удалявшиеся фигуры. — Нечего сказать, хорошие у вас клиенты.

— Я, право, не вижу так далеко, — сказал хозяин отеля в большом смущении.

— Я надеюсь, что вы дали им обо мне все сведения, какие они желали. Я нимало не хочу ссорить вас с полицией.

— Что же делать, несчастные хозяева отелей подвергнуты постоянному полицейскому надзору.

— Пожалуйста, не делайте исключения для меня. Докладывайте полиции о всех лицах, которые будут меня посещать, даже показывайте мои письма.

— Как, ваше сиятельство, вы позволяете? — воскликнул с удивлением хозяин.

— Да, конечно, в наше время надо подчиняться подобным неприятностям, в особенности, когда нечего бояться. Ну, до свидания, прошу вас, прикажите сказать, чтобы девицы Лолив зашли ко мне, когда окончат свою работу.

Оставшись одна, Полина стала серьезно обдумывать свое положение. Очевидно, Галлони не считал себя побежденным, проследив за ними до Вены, уведомил полицию об их прибытии и окружил хитрой сетью бедных женщин, которые надеялись, что избегли его когтей. Но неужели Меттерних вел двойную игру и, с одной стороны, принимал ее любезно, а с другой — подвергал унизительному полицейскому надзору. Что ей делать? Она хотела повести снова веселую светскую жизнь, а обстоятельства ее наталкивали на участие в политическом заговоре. Конечно, в пользу такого интересного и симпатичного юноши, каким ей показался неожиданно герцог Рейхштадтский, можно было действовать с удовольствием. Но что она могла сделать? Она была вполне беспомощна и поэтому решила остаться в стороне, не обращая внимания на полицейские неприятности, тем более что ей никто не поручал исправлять ошибки истории.

— А жаль, — промолвила она мысленно, вспомнив о красивой фигуре молодого человека, о его благородной выходке относительно Мармона и в особенности о нежном, сочувственном взгляде, брошенном на нее.

 

III

План действия

— Княгиня, должно быть, получила дурные известия, — сказала Шарлотта своей тетке, входя в гостиную. — Посмотрите, как она грустна.

— Не бойтесь, не случилось никакого несчастия, — отвечала Полина, услыхав слова молодой девушки, хотя они и были сказаны вполголоса, — напротив, я нашла старых и новых друзей, так что стоит нам только сказать слово, и наше дело в шляпе.

— Неужели? — воскликнула Шарлотта, просияв.

— Но я еще не упоминала о нашем деле никому. Оказывается, что наши миланские друзья прекрасно выбрали минуту для действия, хотя сами этого не подозревали. Парижская революция дает все шансы на успех сыну Наполеона.

— Бедный юноша!

— Я видела его, — воскликнула Полина, обрадовавшись случаю поговорить о молодом человеке, который произвел на нее глубокое впечатление, — как он переменился! Три года тому назад он был бледным, грустным ребенком, сгорбленным под бременем несчастья, а теперь он стал прекрасным, благородным, смелым, мыслящим юношей. А глаза у него светлые, открытые, добрые.

— Помните, тетя, и Фабио говорил то же.

— Люди, окружающие его, начинают понимать принца, — продолжала Полина, — они боятся его. Я пристально смотрела на Меттерниха, пока герцог Рейхштадтский говорил, и ясно было, что он в молодом австрийском офицере видел неожиданно воскресший образ его великого отца. Хитрый дипломат словно слышал голос умершего колосса, и как будто перед ним воскресли кровавые годы его борьбы с императором. Это была поразительная, чудная сцена.

— Я понимаю, почему вы не могли сказать и слова о миланском деле, — заметила Шарлотта.

— Я не говорила о нем, но оно известно Меттерниху. Он знает, что мы приехали, и, быть может, подозревает, что в наших руках драгоценные документы. Но не беспокойтесь, все уладится.

— Простите, княгиня, — произнесла тетка молодой девушки, — не лучше ли нам уничтожить эти бумаги?

Шарлотта всплеснула руками от удивления и гнева.

— Зачем их уничтожать? — спросила Полина.

— Мы хотим просить помилования человека, который должен был привезти эти бумаги сюда, а сами хотим обмануть лиц, у которых просим милости. Это нехорошо.

— Нет, тетя. Мы не имеем права уничтожить бумаги, которые нам поручил Фабио. Он слишком дорого платит за их сохранение.

— Вы правы, дитя мое, — заметила Полина.

— Однако надо выбрать одно из двух: или освободить из тюрьмы твоего жениха и сжечь бумаги, или сохранить бумаги и не просить о помиловании Фабио.

— Вы хотите, чтобы ваша племянница обесчестила своего жениха и добилась его освобождения ценой предательства.

— Нет, но я боюсь, что мы можем поступить неблагородно, если не уничтожим бумаги. Простите, княгиня; я знаю, с каким мужеством и добротой вы оказали нам помощь в этом несчастном деле. Я вам за это очень благодарна, тем более что вы компрометировали себя без всякой причины. Но я не хочу, чтобы вы ради нас совершили неблагородный поступок.

— Подумаем хорошенько и решим, что мы должны сделать по совести, — отвечала с улыбкой Полина и протянула руку доброй старухе.

— Я полагаю, — воскликнула Шарлотта, — что прежде, чем решать судьбу пакета с бумагами, надо посмотреть, что в них находится.

— Вы совершенно правы, Шарлотта, и если эти бумаги окажутся пустыми, то мы их тотчас уничтожим, не правда ли, наша ходячая совесть? — прибавила княгиня, обращаясь к тетке молодой девушки.

— Я не вижу, к чему поведет это пустое любопытство, — отвечала старуха. — А если бумаги окажутся важными, то что мы сделаем?

— Увидим, а что я не любопытна, то сейчас вам докажу, тетя. Вы обе откроете пакет, а я выйду в соседнюю комнату и буду караулить, чтобы нас никто не подсмотрел.

— Хорошо, Шарлотта.

Молодая девушка быстро выбежала из двери и старательно закрыла ее за собой.

— Я распечатываю конверт, — сказала Полина, вынимая его из своего кармана и показывая, что сургуч остался неприкосновенным, — мы прочитаем бумаги, а затем вы сами, г-жа Лолив, решите, что с ними делать.

В пакете оказалось восемь свернутых бумаг, Полина прежде всего развернула четыре письма.

— Все они адресованы, — сказала Полина, — «его императорскому высочеству принцу Наполеону Франциску Бонапарту, герцогу Рейхштадтскому», а подписано одно «Иосиф», другое — «Иероним», третье — «Ашиль Мюрат», а четвертое — «Луи Наполеон Бонапарт».

— Ватага нищих! — промолвила старуха с инстинктивной ненавистью парижской буржуазии к семье императора.

— Вы правы, за исключением первого, который очень богат.

— Пятый и шестой лист подлинники и копии списка постов, устроенных на дороге из Вены в Страсбург. Это самый далекий путь во Францию, а потому наименее подозрительный. В этой бумаге встречаются имена почтовых смотрителей, помещиков и даже простых поселян, которые обязались приготовить лошадей. И как основательно, с какой любовью составлен этот список. В нем помечены не только все повороты дорог и тропинок, но даже указаны города, которых надо избегать. Сколько преданности и терпения заключается в этой сухой номенклатуре. Просто удивительно.

— Это правда, — печально промолвила старая дева.

— Вот еще список лиц, живущих в Вене и ее окрестностях, на помощь которых можно рассчитывать: Жозеф Мунц, управляющий барона Абенауса в Гитцинге, близ Шенбрунна Карло Грепи, стекольщик, близ Бельведера ботаник Велэ… и еще десять других. Вот и последняя бумага, прочтите ее сами.

Г-жа Лолив взяла бумагу из рук княгини и прочла инструкцию, данную Фабио тайным обществом, к которому он принадлежал:

«Брат, выбранный для совершения этого подвига, передаст бумаги Францу Шуллеру, садовнику Шенбруннского парка. Он поступит так, чтобы никто не видел его свидания с этим человеком. Франц Шуллер, если и знает об этом предприятии, то не поощряет его. Он любит сына своего старого вождя, но никогда не составлял заговора для его освобождения. Однако мы знаем, что он охотно пожертвует своей жизнью для спасения герцога Рейхштадтского из рук его палачей, чему посвятила все свои усилия группа преданных молодых людей. О вы, в чьих руках находятся эти документы, помните, что вы клялись их сохранить какой бы то ни было ценой, ваши жизнь, свобода, безопасность — ничто. Жертвуйте всем для святого дела освобождения народов. Повинуйтесь».

Наступило молчание, которое было нарушено спустя несколько минут Полиной.

— Значит, — произнесла она, — месяцами и годами многие люди посвящали свою жизнь тому, чтобы вырвать из когтей злой судьбы благородного юношу, которого держат во имя государственных видов в тюрьме, физической и нравственной. Им удалось составить необыкновенную нить самопожертвований, а мы, эгоистки, хотим для спокойствия уничтожить плод очень долгого, энергичного труда.

Старая дева еще не успела ответить, как в комнату вбежала Шарлотта.

— Все в доме тихо. Скажите, что вы нашли в пакете такого страшного? Вы обе совершенно изменились.

— Ваша тетка огорчена тем, что мы не можем уничтожить эти бумаги, — заметила Полина.

— Я очень рада, — воскликнула Шарлотта.

— Как рада? — произнесла старая дева. — Да ведь если эти бумаги могучее орудие, то мы не можем хлопотать о помиловании Фабио.

— Я это подозревала. Я долго думала и пришла к заключению, что мы должны думать прежде всего о его долге. И какая ему радость будет даже в тюрьме узнать, что цель, к которой он стремился, достигнута его невестой!

— Как? Ты хочешь?

— Я ничего не могу сделать. Но мы найдем добрую фею и благородную душу, которая нам поможет.

И она с мольбою устремила свои глаза на Полину.

— Шарлотта, ты бредишь, — воскликнула ее тетка.

— Нет, — продолжала молодая девушка чарующим тоном сирены, — я не могу разбудить спящего принца в заколдованном замке, но есть возвышенные сердца, которых привлекает опасность. Если такая душа, оставшись доброй среди злых, жестоких чудовищ, и пожертвовала светской, веселой жизнью, чтобы оказать помощь двум несчастным существам, то она не может остановиться на полпути…

— Подумай, что ты говоришь? — перебила ее тетка. — Ты хочешь, чтобы княгиня погубила себя ради нас! Ты…

Полина подняла руку, безмолвно прося тетку не прерывать вдохновенной речи молодой девушки.

— Освободить несчастного юношу из рук тюремщиков, — продолжала Шарлотта, — это святое дело, и оно должно совершиться. Если бумаги, могущие содействовать бегству славного, симпатичного юноши, попали в руки княгини Сариа, то неужели она ими не воспользуется?

— Полноте, полноте, Шарлотта, — начала ее тетка, но Полина ее перебила:

— Я горжусь тем, что Шарлотта поняла меня. Но дитя мое, поговорим серьезно. Ты советуешь мне обмануть людей, которые меня вызвали из изгнания и предлагают возвратить все, что у меня отнято. Положим, это не беда; я слишком долго ждала их милости и даже теперь не очень верю им. Ты советуешь мне принять участие в политической революции?

— Конечно, — подтвердила старая дева.

— Ты советуешь мне отдать герцогу Рейхштадтскому эти бумаги и устроить его бегство с целью возвратить ему императорский престол, но ведь ты мне предлагаешь государственное преступление?

— Конечно, — повторила тетка.

— А если я потерплю поражение в моем смелом предприятии, то я подвергнусь новому изгнанию и лишусь навсегда отнятых у меня поместий.

Она вдруг покраснела и после минутного молчания продолжала:

— Нет, я этого не сказала. Я не равняла доброе дело с презренным металлом. Княгиня Сариа на это не способна.

— Но, княгиня, надо знать, стоит ли герцог Рейхштадтский такого самопожертвования, — промолвила Шарлотта.

— Он стоит ли?.. Нет, я больше колебаться не могу. В сущности, колебалась ли я? Я готова была с первой минуты совершить преступление, которое ты мне советовала, Шарлотта! Что же касается венгерских поместий, то пусть ими пользуется кто хочет! Я видела горе в глазах двадцатилетнего юноши и решила, чтоб эти глаза засветились радостью.

— О княгиня, княгиня! — воскликнула молодая девушка, бросаясь перед ней на колени.

— Ну, видно безумие прилипчиво, — произнесла старая дева, — и когда мои миланские соседи спросят, куда девалась хозяйка закрытого магазина «Золотые ножницы», то им ответят: «Сумасшедшая старуха отправилась в Вену, чтобы принять участие в государственном заговоре».

— Не беспокойтесь, — отвечала Полина, подходя к старухе и крепко пожимая ей руку, — вы обе вернетесь в ваш магазин, и Шарлотта выйдет замуж за своего жениха. Моей первой заботой будет обеспечить вас обеих и Фабио, а если я погибну в своей смелой попытке, то никто от этого не пострадает.

Шарлотта хотела протестовать, но княгиня зажала ей рот рукой.

— Нет, нет, — продолжала она, — это единственное условие, которое я ставлю. Никто не должен участвовать в заговоре, кроме меня. В сущности, тут нет и заговора. Просто надо передать кому следует важные бумаги. Это было поручено сделать Фабио, но он не может исполнить данного ему поручения; вот и все. Но довольно болтать, пора и действовать. Прежде всего возьмите, Шарлотта, вон в том столе два конверта. В один я положу письма бонапартовской семьи, а в другой маршрут бегства и список лиц, могущих ему содействовать. Что же касается инструкции Фабио, то я еще раз прочту ее и уничтожу.

Исполнив свое намерение и разложив документы по конвертам, княгиня их запечатала и произнесла с торжествующей улыбкой:

— Ну, теперь все кончено. Мое оружие готово, и багаж распределен. Я слышала от офицеров, что накануне большой битвы всегда делят багаж на две части: с одной расстаются при первой необходимости для облегчения бегства, а вторую отдают только вместе с жизнью. Я поступила также и теперь готова для битвы. На ночь я отдам оба конверта в верные руки, а завтра начну действовать.

— Так скоро! — воскликнула старая дева.

— Да, — отвечала Полина, — спящий принц проснулся.

Возвращаясь к себе в комнату, Шарлотта сказала:

— Вы заметили, как счастлива княгиня? Я уверена, что она любит юного герцога.

 

IV

Тайна Полины

Действительно ли она любила его? Неужели она, двадцатитрехлетняя гордая аристократка, царица светских гостиных во всем блеске своей красоты, влюбилась с первого взгляда в тщедушного, хотя и прелестного юношу?

Она даже не задавала себе этого вопроса. Отправившись из Милана в Вену по делу о возврате своих поместий, она вовсе не думала о герцоге Рейхштадтском, хотя случайно приняла участие в деле об аресте Фабио. Она думала, как все представители венского общества, что герцог Рейхштадтский был глупым, неразвитым юношей, который сам согласился быть узником ловкого, коварного министра. Но когда она увидела собственными глазами этого бедного, спящего принца и поняла, что он всем сердцем желал проснуться и вырваться на свободу из когтей безжалостных тюремщиков, то ее женскому инстинкту стало ясно, какая ужасная комедия разыгрывалась над головой белокурого юноши. В ее ушах звучали коварные слова Меттерниха, хотевшего сделать из ее красоты новые узы для несчастного пленника. А вместе с тем перед ее глазами восстал образ этого юноши, который одним словом пригвоздил к столу бесчестие маршала, изменившего его отцу, и потом по доброте душевной старался найти оправдание этой измене. Вся его фигура, цвет лица, взгляд и улыбка навеки запечатлелись в ее сердце.

Во всем существе Полины произошла коренная перемена; она думала теперь только о бедном юноше, о том, как бы осветить его бледное, печальное лицо блеском радости. Убедившись из случайно попавших в ее руки бумаг, что она может быть ему полезной, может доставить ему свободу и то счастье, о котором он мечтал, она решила посвятить себя всецело этому великодушному делу.

О том же, действительно ли она полюбила белокурого юношу, Полина себя и не спрашивала. Она даже об этом и не думала, она только поддалась влечению своего сердца ко всему прекрасному, несчастному, страждущему. Смелая попытка освободить узника Меттерниха улыбалась ей, и она поставила все на карту, чтобы выиграть неравную игру с властелином Европы.

 

I

Франц I и Франц II

Император германский Франц II не мог простить Наполеону даже девять лет после его смерти, что он заставил его изменить свой титул и назваться австрийским императором Францем I. Можно помириться с Аустерлицем, можно найти оправдание Ваграму; эти неприятные вспышки гения не мешали отдать замуж свою дочь победителю, который достаточно был безумен, чтобы этого пожелать, но нельзя забыть перемены титула, превращения цифр царствования из одной в другую. Этого до сих пор не мог переварить отец Марии-Луизы, герцогини Пармской и вдовы Нейперга. Изо всех несчастий, которые обрушились во время его царствования на Габсбургскую империю, это одно продолжало щемить его сердце, тем более что ловкий Меттерних не мог загладить этого несчастия.

Франц I отомстил ненавистному победителю в союзе со всеми его врагами, погубил зятя; он эскамотировал его сына и покрыл своим родительским благословением развратное поведение бывшей французской императрицы. Но, несмотря на все усилия, он не мог возвратить себе потерянного титула, и от этого горя он не мог утешиться.

На следующее утро после описанного дня он ходил взад и вперед по своему кабинету в венском дворце и обдумывал все один и тот же вопрос, постоянно тревожащий его: «Как сделаться не только фактически, благодаря таланту Меттерниха, но и по праву германским императором?» В сущности, этот вопрос сводился к тому, как Францу I сделаться Францем II, т. е. как наследовать самому себе.

Это был шестидесятилетний старик высокого роста; его осанка не была лишена благородного достоинства, а в лице виднелся след благодушия. Его маленькая голова, очевидно, не могла вместить в себя великих мыслей, и по этой или другой причине он любил простоту. Он всегда скромно одевался и предпочитал, подобно Иосифу II, статскую одежду.

Когда в это утро императору доложили о приходе князя Меттерниха, то он встретил его очень любезно, но с повелительным оттенком, так как дипломат всегда тешил старика маской повиновения. Он постоянно называл его повелителем и обставлял свои доклады так, что, казалось, распоряжения исходили от высочайшей власти.

— Ну, любезный князь, — сказал император. — Вы, вероятно, снова принесли мне известие о какой-нибудь безумной революционной вспышке, и снова нам придется принимать энергичные меры для охраны истинных принципов государственного права?

— Нет, ваше величество, я на этот раз желаю поговорить с вами о высочайшем герцоге Рейхштадтском.

— В таком случае, — перебил его император, — я должен вам сообщить, что моя любезная дочь, эрцгерцогиня, направилась из Пармы в Ишль на воды, остановилась в Бадене на 24 часа, и я дозволил ее сыну посетить свою мать. Он теперь, должно быть, скачет верхом по Медлингской дороге в сопровождении графа Маврикия Дитрихштейна. Это не противоречит вашим намерениям?

— Нисколько; ваше величество поступаете всегда прекрасно, и мой долг сообразовать мои действия с вашими намерениями. Я именно желал предложить вам ускорить эмансипацию молодого герцога: с одной стороны, составить ему военную свиту, а с другой, разрешить ему приобретение для своей библиотеки книг, которые его интересуют.

— Прекрасно, любезный князь, значит, вы совершенно довольны Францем. Значит, он наконец перестал быть мечтательным, в чем вы его постоянно упрекали.

— Напротив, ваше величество, он достиг такого возраста, когда молодые люди легко предаются мечтам, надеждам и сожалениям. Вот, думая о нем, я вспомнил, что иногда лучший способ укротить рьяного молодого жеребца — отпустить поводья. Я и хочу попробовать применить эту систему к юному герцогу.

— Что же, вы хотите укрощать моего внука? — сказал со смехом император.

— Не укрощать, а развивать, ваше величество, — отвечал серьезно канцлер.

— Я очень рад, что вам пришла в голову эта мысль. Я также думал, что пора моему внуку на действительную военную службу. Кого же вы думаете назначить ему в свиту?

— Я полагаю, что герцог Гартман был бы тут на своем месте: это человек надежный и знающий.

— Гартман? Прекрасно, — отвечал император.

— Вместе с ним можно назначить двух или трех офицеров из числа достойных и политически не опасных молодых людей.

— Конечно, любезный князь, но не полагаете ли вы остановить свой выбор, между прочим, на подполковнике Прокеше? По-видимому, Франц его очень любит.

— Я просил бы ваше величество, — произнес Меттерних со знаменательной гримасой, — не поддаваться в этом деле личным чувствам, необходимо юного герцога окружить не товарищами, приятными для него, а адъютантами, на которых мы можем рассчитывать. К тому же Прокеш мне нужен в дипломатической части. Я уже говорил вашему величеству, что посылаю его в Неаполь, и вам угодно было на это согласиться.

— Конечно, конечно, делайте, как хотите, любезный друг.

Сопротивление императора воле своего могущественного друга никогда не шло далее этого. Иногда относительно герцога Рейхштадтского в нем просыпался инстинкт деда, и он неожиданно обнаруживал нежные чувства к своему внуку. Но эти вспышки быстро проходили, и он равнодушно дозволял Меттерниху делать все, что угодно, со своим узником.

— Я еще желал вам доложить, — сказал канцлер, — что маршал Мармон просит дозволения прочитать юному герцогу несколько лекций по военному делу; я полагаю разрешить ему это, если вы, ваше величество, не имеете ничего против.

— Отчего же нет, — сказал император, — ведь Наполеон был способный офицер, а его старый адъютант, конечно, способен прилично рассказать его походы, но посоветуйте ему, чтобы он не слишком преувеличивал достоинства своего героя. Ведь что бы ни говорили об этом беспокойном человеке, но он не имел главного достоинства настоящего государственного человека — умеренности.

Меттерних почтительно поклонился в знак согласия и перешел к докладу о политическом положении Европы, причем по некоторым вопросам спрашивал августейшего совета своего повелителя.

Спустя несколько минут император совершенно забыл, что у него был внук, а когда канцлер удалился, то он по обыкновению стал мечтать о том, как бы сделаться германским императором Францем II.

 

II

Сын и мать

В это самое время бывшая французская императрица Мария-Луиза, а теперь морганатическая вдова графа Нейперга, от которого она имела двух детей, гуляла со своей фрейлиной в саду виллы Флоры в Бадене. Она была в очень печальном настроении, потому что получила два горестных известия. Во-первых, один из законных сыновей генерала Нейперга продал лошадь своего отца, что она считала святотатством, а во-вторых, в Парме после ее отъезда умер ее любимый попугай. Решительно, жизнь становилась ей в тягость, и во всем ей не везло. Она жаловалась на судьбу своей фрейлине в самых площадных выражениях, так что можно было скорее принять ее за буржуазную выскочку, чем за дочь и жену императора.

Высокого роста, худощавая, с плоской костлявой талией, она медленно шла по аллее без всякой грации и даже без достоинства. Морщинистый лоб, померкшие глаза и серебристые волосы придавали ей вид пятидесятилетней старухи, хотя ей было только 39 лет.

Лицо ее оживлялось только при воспоминании о милом покойнике, как она называла Нейперга, и о маленьких сиротках, оставшихся в Италии.

— Но, ваше величество, вы увидите его высочество герцога Рейхштадтского, — сказала в виде утешения фрейлина.

— Это правда, — отвечала Мария-Луиза, — Франц меня посетит, я уже давно его не видела. Он, говорят, очень вырос. Во время нашего последнего свидания в Вене он только что оправился от кори, и я очень боялась, чтобы она не пристала ко мне. Говорят, что эта болезнь в особенности передается лицам, вышедшим из первой молодости.

В эту минуту у решетки виллы остановился молодой человек, ехавший верхом в сопровождении конюха.

— Гости? — спросила Мария-Луиза.

Это был ее сын в скромном темно-коричневом сюртуке и поярковой шляпе.

За два часа перед тем он сказал в Шенбрунне графу Маврикию Дитрихштейну:

— Император меня уведомил, что моя мать в Бадене и дозволила мне посетить ее. Я предупреждаю вас об этом, так как вчера обещал канцлеру говорить вам обо всем. Но я был бы вам благодарен, если бы вы отпустили меня одного на этот раз. Я возьму с собой конюха. Моя мать уезжает вечером в Ишль, где она будет пить воды, и потому, вероятно, я вернусь домой рано.

К его величайшему удивлению, Дитрихштейн, всегда очень трусливый, на этот раз не выразил никакого противодействия, несмотря на неприятную сцену с канцлером накануне. Как бы то ни было, герцог не потребовал никакого объяснения от своего наставника, почему он стал неожиданно так либерален, и отправился верхом в Баден.

Никогда юноша не чувствовал себя таким счастливым, как в этот день. Он находился на свободе, и вся природа казалась ему такой прекрасной, благоухающей, как никогда. Сначала он ни о чем не думал, а просто дышал всей грудью и сознавал, что он молод и вырвался хоть на минуту из-под ненавистного ига.

Тотчас в голове его стали бродить определенные мысли: он ехал к своей матери. Она занимала очень мало места в его детских воспоминаниях. Перед его глазами вставали только две сцены. Во-первых, он помнил, как однажды в Париже, на Карусельской площади, его мать смотрела с балкона на парад, а он с гувернанткой у другого окошка глядел издали на отца, который отвечал улыбкой на его взгляды. Он с удовольствием бы послал и матери поцелуй, но она, веселая, блестящая, не обращала на него внимания. Во-вторых, его воображение рисовало печальную картину отъезда из Франции. Его мать, бледная, заплаканная, сидела в углу кареты, в которой ему не было места, и он все спрашивал: «Где же папа?». Потом в продолжение года он жил с ней в Вене; она сияла улыбками, но он видел ее редко. Наконец он совершенно лишился матери, и в продолжение четырнадцати лет она навестила его только четыре раза. Если политика и Меттерних не дозволяли ему жить с ней в Италии, то почему она не могла чаще приезжать к нему? Что могло мешать ей любить своего ребенка? Все эти мысли омрачали его веселое расположение духа, и он перестал любоваться красотами природы. Наконец он остановился перед виллой Флоры. Сердце его все-таки билось.

— Это ты, Франц, — сказала Мария-Луиза, узнав сына, только когда он был в двух шагах от нее.

— Да, мама, это я.

И опустившись на одно колено, он поцеловал руку матери и спросил почтительным тоном:

— Как здоровье вашего величества?

— Он стал очень миленьким, — сказала Мария-Луиза, обращаясь к своей фрейлине, — ну, поцелуй же меня, дитя мое, — продолжала она. — Как ты вырос! Ты немного худощав, ну, и я все болею. Что же, тобой довольны?

— Не знаю, мама. А вот я сегодня очень счастлив. Я так рад вас видеть.

— Милый Франц! Ах, ты мне напоминаешь прошедшее. Как давно это было!

— Оно всегда при мне, — отвечал герцог, положив руку на свое сердце. — Да, да! Я также все помню, хотя много перенесла горя. Ну, что же, ты теперь на службе?

— Нет еще, мне дают чины, но не позволяют командовать солдатами.

— Все придет в свое время, — заметила Мария-Луиза, и, не желая вмешиваться в то, что ее не касалось, т. е. в будущность своего сына, она прибавила, обращаясь к фрейлине: — Какой он высокий! Какая разница!

Фрейлина поняла, что она намекает на других своих детей, и наивно покраснела за эту легкомысленную мать.

Герцог оставался с матерью несколько часов и все больше и больше убеждался, что она для него чужая. Беседа между ними как-то не вязалась, и наконец Мария-Луиза предложила сыну пойти с ней к старому доктору, который лечил ее в юности. Вместо того чтобы взять руку сына, она пошла рядом со своим камергером Бамбелем, который недавно заменил Нейперга и, вероятно, прибыл в Вену за инвеститурой. За ними следовал герцог Рейхштадтский, и все встречавшие их на единственной улице Бадена с удивлением смотрели на скандальную группу.

У доктора Мария-Луиза стала восторгаться коллекцией бабочек.

— Как бы я желала, чтобы мой сын интересовался такими предметами! — воскликнула она. — Не правда ли, Франц, ты хотел бы заниматься энтомологией?

Он из любезности согласился с матерью, но не мог долго любоваться на различных бабочек и наконец воскликнул, сверкая своими голубыми глазами:

— Позвольте мне, мама, расстаться с вами, до Шенбрунна далеко, а я не хотел бы, чтобы граф Маврикий, любезно отпустивший меня одного, беспокоился обо мне. Прощайте, мама! — прибавил он, целуя у нее руку.

Мария-Луиза нашла отъезд сына совершенно понятным и, обернувшись к доктору, стала говорить о своем здоровье.

 

III

Один

Возвращаясь в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский чувствовал, что он был для своей матери отдаленным родственником, которым интересуешься только потому, что видел его ребенком. В продолжении всего дня она ни разу его не поцеловала, и ее сердце ни разу не ощутило к нему неожиданного порыва, которого не в состоянии сдержать даже придворный этикет.

Он теперь сознавал себя еще более сиротой, чем прежде. «Один, совершенно один», — повторял он с отчаянием и даже забывал, что эрцгерцог Карл всегда был добр к нему, а эрцгерцогиня София постоянно доказывала ему свою нежную привязанность. Нет, у него не было ни семьи, ни друзей, так как родная мать не хотела его знать, а единственного друга у него отняли. Нет, он был один, один.

Но неожиданно глаза его заблестели. Приближаясь к Медлину, он увидел перед собой коляску, которая быстро катилась по дороге. Он пришпорил свою лошадь и поскакал, догоняя экипаж. Когда он поравнялся с ним, то осадил лошадь и почтительно поклонился двум дамам, сидевшим в коляске.

Это были эрцгерцогиня София и княгиня Полина Сариа.

— Как ты нас напугал своей бешеной погоней, Франц! — сказала первая из них нежным тоном.

— Простите, тетя. Я возвращаюсь из Бадена, где был у матери, и, узнав ваш экипаж, хотел непременно вам поклониться.

— Полина, — сказала любезно эрцгерцогиня, — вы знаете герцога Рейхштадтского? А ты, Франц, знаешь моего друга, княгиню Сариа?

— Я имел вчера счастье видеть княгиню у канцлера, — отвечал юноша, — а теперь еще больше счастлив, что вижу ее в вашем обществе.

Полина грациозно улыбнулась, но не промолвила ни слова.

Герцог некоторое время ехал рядом с экипажем эрцгерцогини и подробно отвечал на ее вопросы относительно его матери. Когда же ему пришлось повернуть в Шенбрунн, то он поклонился тетке и бросил нежный, полный благодарности взгляд на Полину.

Теперь он чувствовал себя не столь одиноким, как прежде.

 

IV

Кошмар

Стоя в этот вечер у отеля «Лебедь», Галлони вздрогнул, увидев подъезжающую придворную коляску, из которой вышла княгиня Сариа и дружески распрощалась с оставшейся в экипаже дамой.

На вопрос сыщика, кто эта дама, швейцар отвечал:

— Разве вы не знаете? Это эрцгерцогиня София, жемчужина среди принцесс, невестка императора, только что родившая маленького эрцгерцога. И какая она красавица, и какая она добрая! Нечего сказать, для нашего отеля большая честь, что она останавливалась у дверей; хозяин будет очень доволен.

Галлони был вне себя от изумления. Женщина, которую он преследовал из Милана и выдал графу Зедельницкому за сообщницу карбонариев, была в дружеских отношениях с эрцгерцогиней. Что было ему теперь делать! Как объяснять начальнику полиции, что он ошибся? А в его ошибке не могло быть теперь сомнения. Нельзя же было обвинять в похищении документов особу, которая обращалась дружески с принцессой крови. Все его надежды на блестящую будущность рушились. Друг — эрцгерцогини! — кто мог этого ожидать?

— Так нет же, — воскликнул Галлони, — я не ошибся. Кто бы она ни была, но документы взяты ею и, конечно, не для того, чтобы передать их князю Меттерниху.

Тут пришла ему в голову мысль, не была ли княгиня тайной агенткой полиции. Подобные примеры бывали. Что, если действительно она своей ловкостью заткнула его за пояс и передала или передаст бумаги лично Меттерниху? Но нет, это было невозможно, в таком случае она не привезла бы двух белошвеек. Но, может быть, она нарочно это сделала, так как иначе не могла воспользоваться документами. Однако документы были у нее, и ей ни к чему было их возвращать белошвейкам.

Как он ни думал, а дело все сводилось к тому, что бумаги находились у княгини и что ему необходимо было продолжать борьбу с этой могущественной противницей. Притом он не мог терять ни минуты времени и должен был тотчас открыть военные действия против нее.

Спустя несколько часов княгиня спала в своей комнате в отеле «Лебедь» и видела страшный сон.

Ей казалось, что неожиданно перед ней показалась голова с бледным лицом, злыми черными глазами и чудовищным носом. Она знала эти страшные черты, но не могла вспомнить, где их видела. А голова принялась рыться во всех ее вещах: в комодах, в шкафах, в столах. Полина чувствовала, как сильно билось ее сердце, и хотела проснуться, кричать, звонить, но все тщетно.

Наконец страшная голова приблизилась к ее кровати, роковые глаза блеснули рядом с ней и чья-то рука проникла под подушку. Она вскочила, закричала, дернула за колокольчик, и его звон раздался по дому.

Она стала с ужасом смотреть вокруг себя и зажгла свечку. В комнате никого не было, но струя свежего воздуха доказывала, что была открыта дверь или окно.

Когда явилась горничная, княгиня сказала, что она испугалась какого-то шума в комнате. Оставшись наедине, она серьезно обдумала все, что произошло. Она осмотрела всю комнату и убедилась, что не только все ящики были открыты, но и все карманы ее одежды были вывернуты. Тут она вспомнила, где она видела страшное лицо, и промолвила громко:

— Как я хорошо сделала, что отдала документы в верные руки. Галлони — ловкий сыщик, но его смелость переходит все границы. Надо завтра же принять меры к его удалению из Вены.

 

V

Смотр

Вернувшись в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский узнал от графа Дитрихштейна целый ворох важных известий.

— Ваше высочество, — сказал граф Дитрихштейн, — канцлер приказал мне передать вам чрезвычайно приятное и совершенно новое распоряжение императора. Во-первых, для вас создадут военную свиту, как у всех эрцгерцогов. Во-вторых, вам прислали целую кучу новых книг, и вам разрешено требовать какие угодно сочинения. В — третьих, маршал Мармон прочтет вам лекцию о походах вашего отца; в-четвертых, завтра утром на Пратере соберется ваш гренадерский полк, и вы можете, если пожелаете, сделать ему смотр.

Несмотря на все враждебные чувства, которые герцог питал к канцлеру, он теперь все забыл, и глаза его радостно заблестели. В нем текла кровь первого воина нашего времени, и он жаждал доказать, что был достоин своего высокого происхождения, к тому же ему было 20 лет и ему льстила мысль командовать полком.

— Хорошо, — сказал он, покраснев от удовольствия. — Я завтра произведу смотр своему полку и надеюсь, что император будет доволен мной. А знаете вы, кому я этим обязан?

Граф Дитрихштейн так выразительно пожал плечами, что молодой человек понял всю бесполезность ожидать от него ответа. Он повернулся и пошел в свои комнаты.

Очутившись наедине, он стал мысленно повторять все команды построения и всевозможные тонкости военной тактики.

Произведя таким образом себе экзамен, юноша успокоился и пошел в сад, где его уже давно ждал Франц. В глубине своего сердца он чувствовал, что обязан как бы извиниться перед этим ветераном армии своего отца, что он произведет смотр австрийским солдатам.

Действительно, сообщая Францу эту новость, герцог был очень смущен и голос его дрожал; но старый служака тотчас понял, в чем дело, и вывел из затруднения сына своего императора.

— Так смотр будет завтра на Пратере? — переспросил Франц.

— Да, — отвечал герцог, и в голосе его звучала печальная нота.

— Хорошо, я приду.

Юноша безмолвным взглядом поблагодарил ветерана войн своего отца за этот деликатный ответ.

Что касается Франца, то, возвращаясь в свое скромное жилище, он бормотал:

— Это должно было случиться рано или поздно. Но горько думать, что его сын будет командовать австрийским полком. Все-таки надо посмотреть, как он справится.

На следующее утро старый служака поспешил на Пратер и поместился в первом ряду толпы, собравшейся посмотреть на первый смотр, который производил своему гренадерскому полку герцог Рейхштадтский.

Скоро раздался конский топот, и новый командир подъехал к полку. Он ловко сидел на кровном коне, и бледное лицо его отличалось серьезным, достойным выражением. Но не успел он поравняться с полком, как гренадеры огласили воздух дружным криком «ура». Эта неожиданная овация, бывшая в сущности нарушением дисциплины, очевидно, была вызвана необыкновенным волнением, которое ощутили даже немецкие солдаты, увидав сына того, кто всеми признавался за величайшего полководца.

Герцог Рейхштадтский был, видимо, смущен этим неожиданным знаком сочувствия и невольно покраснел, но через секунду он насупил брови и стал производить смотр по всем правилам военного искусства.

В окружавшей толпе слышалось:

— Однако молодец герцог!

— А как его встретили солдаты!

— Он может смело повести их куда угодно. Все за ним пойдут.

Один из присутствующих обратился к Францу с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, этот полк был под Ваграмом?

— Был, — отвечал старый служака, — поэтому-то он так и встретил восторженно своего нового командира.

 

VI

Роза Гермины

После крестин эрцгерцога Франца-Иосифа, которые произошли в этот самый день в часовне Шенбруннского дворца, император принимал близких ему лиц в больших апартаментах нижнего этажа, а на террасах в парадной столовой и длинной галерее были расставлены роскошно сервированные столы, на которых виднелись целые батареи рейнвейна из Иоганисберга, который был подарен императором канцлеру под условием уплаты ему десятины натурой.

Гермина Меттерних и Флора Вибри не чувствовали ни малейшей тени голода, а потому при первой возможности они выбежали в парк.

— Пойдем, Гермина, — воскликнула Флора. — Мы подождем твоего отца у статуи Дианы.

— С удовольствием, но где же наши гувернантки?

— Они утоляют свой голод, а потом найдут нас.

Разговаривая таким образом, молодые девушки сошли с нижней террасы и стали с восхищением рассматривать цветники.

— Как здесь хорошо! — произнесла Гермина. — А вот и статуя Дианы.

— Это любимый уголок юных мечтателей, — отвечала Флора.

Действительно, на скамье у самой статуи лежала книга, и Гермина, не прикасаясь к ней, прочитала название «Meditations poetiques» Ламартина.

— Ты знаешь эту книгу? — спросила Флора.

— Нет. Но лучше не дотрагиваться до нее. Может быть, нам нельзя ее читать.

— Что ты! — воскликнула Флора. — Поэтические размышления! Да это все равно что молитвы.

— Кто-то ее, верно, забыл?

— Конечно! Но посмотри, одна страница в ней замечена травкой.

Флора поспешно открыла книжку на этом месте и воскликнула:

— Стихи!

— Прочтем.

Книга была открыта на поэме «Бонапарт».

Гермина закрыла книжку с каким-то религиозным уважением, как будто прикоснулась к чему-то священному, и снова положила ее на скамейку.

— Пойдем отсюда, — сказала она.

В эту минуту к девушкам подошел Франц и подал им несколько роз.

— Простите, — сказал он, — не желаете ли этих роз? Они очень редкие, и их никогда не срывают, но я нарочно принес вам их, думая, что они вам нравятся, барыни или барышни, не знаю, как вас назвать.

Последние слова были сказаны в шутку, потому что Флоре Вирби было только 17 лет, а Гермине Меттерних минуло только 15 лет.

— Благодарю, любезный друг, — сказала Флора со смехом и, взяв две розы, приколола к своему корсажу.

Но Гермина, покраснев, промолвила:

— А вас не будут бранить за то, что вы их сорвали?

— Нет. С одной стороны, я здесь полный хозяин, а с другой, если бы тот, кто здесь каждый день гуляет, и заметил исчезновение нескольких роз, то был бы очень доволен, что они понравились таким хорошеньким барышням, как вы.

Гермина взяла оставшиеся две розы, и когда Франц удалился мерными шагами, а Флора побежала по дорожке к дому, она незаметно бросила одну из роз на книжку, лежавшую на скамейке.

— Куда ты дела вторую розу? — спросила Флора, увидев только один цветок на корсаже своей подруги.

— Я бросила ее, — отвечала, покраснев, Гермина. — Они такие большие, что не поместились бы вместе.

 

VII

Начало военных действий

— Ваши агенты, любезный граф, всегда делают глупости, — гневно говорил князь Меттерних начальнику полиции, который, встретив его в Шенбрунне на крестинах, отвел в сторону, чтобы доложить о скандальной истории с Галлони.

— Помилуйте, ваша светлость…

— Нечего вас миловать. Я еще просил вас быть осторожным, а ваши агенты напали, и то самым грубым образом, на даму, состоящую под моим покровительством, на друга эрцгерцогини. Главное, этот скандал поднят из пустяков. Нет, это непростительно.

— Уверяю вас, я приказал этому человеку ничего не делать без моего разрешения, — оправдывался граф Зедельницкий в большом смущении.

— Так отчего же он вас не послушался?

— Вероятно, он поддался желанию сделать обыск в комнате княгини во время сна.

— Конечно, — иронически заметил канцлер, — и он надеялся, что она ни за что не проснется, когда станут шарить под ее подушкой.

— Княгиня позвонила, и человек спасся, так что когда люди отеля сбежались, то никого не видели, — произнес начальник полиции, стараясь стушевать вину своего агента. — Все уверены, что это был ловкий вор, который убрался во время.

— Хороша полиция, нечего сказать! — воскликнул неумолимый канцлер. — Ей приходится защищать ошибки своих агентов ловкостью венских воров. Наконец, скажите прямо, граф, вы хозяин в полицейском ведомстве или им распоряжается первый встречный.

— Но ваша светлость не изволили забыть, какие серьезные подозрения падали на княгиню Сариа?

— Знаете, граф, я считаю, по крайней мере в настоящую минуту, княгиню не способной вмешаться в заговор. Я имею на это причины. Но если б я даже заблуждался, то она слишком умна, чтоб попасться в сети дурака шпиона. Я имею полное право это сказать, потому что Галлони потерпел фиаско. Уверяю вас, что эта история очень для меня неприятна. Она путает мои карты. Прекратите тотчас все преследования этих трех женщин, по крайней мере явные, и, пожалуйста, избавьте меня от дальнейших глупостей ваших агентов.

Это формальное приказание канцлера снимало всякую ответственность с начальника полиции, и он почтительно поклонился.

— Однако, — произнес он, — я не могу не сказать в последний раз, что все-таки убежден в сообщничестве этих женщин с миланскими заговорщиками. Но ваша светлость, конечно, тотчас сами убедитесь в этом. Вот княгиня Сариа направляется в нашу сторону, вероятно, жаловаться на меня.

Действительно, Полина приближалась к ним. Издали она увидела, что канцлер очень оживленно разговаривал с начальником полиции, и поняла, что дело идет о ней. Она мгновенно решила, что выгоднее напасть, чем защищаться, и потому сама смело открыла военные действия.

— Я нарочно приехала в Шенбрунн, чтобы вас видеть, — сказала она Меттерниху, который сделал к ней несколько шагов и любезно поздоровался, — я очень рада, что вижу в одно время с вами и графа Зедельницкого, так как дело, о котором я желаю говорить, также касается его. У меня есть к вам большая просьба.

— Она заранее исполнена, если только возможно, — сказал князь со своей обычной учтивостью.

— А если невозможно, то моя просьба будет исполнена в ближайшем будущем, не так ли? — произнесла княгиня с улыбкой. — Но вот в чем дело. Один бедный миланец принял участие в заговоре…

Зедельницкий не мог скрыть своего удивления.

— Да, он действительно заговорщик. Но это происходит от того, что, благодаря князю Меттерниху, прекратились войны, и молодежи делать нечего, вот она и волнуется, а полиция ее забирает и сажает в тюрьму. Так случилось и с моим юношей, и он сидит под замком в Милане или в другом городе.

Меттерних довел до совершенства искусство узнавать мысли своих противников. Он не раз имел дело с Наполеоном, Талейраном, Фуше, лордом Кастельрэ, Каподистрией, Нессельроде, Ришелье и всегда читал в их глазах то, чего не говорили их уста. Но теперь он пристально смотрел на княгиню и ничего не видел в ее прелестных глазах, кроме веселой улыбки вполне искренней откровенности.

— Черт возьми, — воскликнул он, — дело серьезнее, чем вы думаете. Однако продолжайте.

— Мой несчастный юноша должен был привезти сюда какие-то бумаги, вероятно, столь же мало значащие, как и он сам. Случайно бумаги не оказались у него при обыске. Они у меня.

Граф Зедельницкий широко открыл глаза от удивления, а Меттерних, умевший лучше его сдерживать себя, спросил с улыбкой:

— У вас, княгиня?

— Да, у меня. Эти бумаги остроумно замешались в мои кружева. Найдя их на другой день, я подумала, что лучше не отдавать их в те грязные руки, которые хотели овладеть ими накануне. Я подумала, что добрый, снисходительный министр лучше оценит эти документы и придаст им настоящее значение. Вот я и привезла вам эти бумаги.

Слова княгини поразили обоих ее собеседников.

Граф Зедельницкий был в одно и то же время обрадован и опечален. Полицейское чутье его не обмануло, но княгиня оказалась не врагом, а сообщником полиции. Конечно, полиция была побита, но честь ее сохранилась незапятнанной. Что касается канцлера, то он видел дальше, чем его помощник, и произнес:

— Понимаю, княгиня, вы предлагаете мне продать документы за помилование вашего юноши.

— Фи! — воскликнула княгиня гордо. — За кого вы меня принимаете? Я желаю счастливо поженить моего глупого заговорщика и мою прекрасную белошвейку, причем обязываюсь отослать их как можно дальше от австрийской границы. Но я хочу быть обязанной вам, князь, за эту милость и не намерена ее покупать никакой ценой. Что касается бумаг, которые не могла достать полиция, то вот они. Я добровольно отдаю их.

И она с гордым великодушным жестом передала тот пакет, в котором находились письма Бонапартовой семьи.

Зедельницкий распространился в извинениях.

— Надеюсь, княгиня, — сказал он, — что вы простите за тот надзор, которому я вынужден был подвергнуть, конечно, не вас, но тех подозрительных лиц, которые сопровождали вас в вашем путешествии.

— A-а, я была подвергнута полицейскому надзору?! Я этого и не заметила.

Канцлер улыбнулся, смакуя ловкость искусного адепта того же искусства, в котором он был мастером.

— Что вы на это скажете? — произнес он, обращаясь к начальнику полиции. — Вам теперь остается только отослать в Милан вашего глупого агента и дать мне подписать помилование молодого человека, которым интересуется княгиня. Вы отошлете эту бумагу к белошвейкам княгини. Но, может быть, вы не знаете, где они живут, то я могу дать вам адрес, — прибавил канцлер с иронической улыбкой, — они остановились в гостинице «Лебедь» вместе с княгиней.

— Как зовут вашего клиента, княгиня?

— Фабио Гандони.

Зедельницкий записал имя и, почтительно поклонившись, удалился.

Полина поняла, что до сих пор была только перестрелка, а теперь начнется генеральное сражение. Она хорошо знала Меттерниха и по незаметной для всякого другого, но хорошо знакомой ей складке на лбу канцлера отгадала, что он готовит ей смертельный удар. Она спокойно ждала, чтобы он открыл огонь, но на лице ее исчезла веселая улыбка, и оно приняло серьезное выражение.

Просто, без всякой аффектации Меттерних взглянул на княгиню и пошел по террасе к мраморной лестнице, которая вела в сад. Княгиня последовала за ним. Удалившись настолько от дома, что никто не мог ни помешать их беседе, ни подслушать их слова, Меттерних сказал, указывая на пакет, который он держал в руках:

— Излишне спрашивать, знаете ли вы содержание этих документов, не правда ли?

— А вы можете в этом сомневаться? Будьте уверены, что я не отдала бы вам их, если бы они имели какую-нибудь важность.

— А!

— Конечно. Я просто уничтожила бы их и не просила бы у вас никакой милости.

— Согласен, что вы иначе не могли бы поступить, но признайтесь, что вы были очень неосторожны, оставляя при себе эти бумаги в отеле. Подумайте, как осложнилось бы дело, если бы полиция нашла их в ваших руках, хотя бы они были и маловажны.

— О, не беспокойтесь! Как только я приехала в Вену, то попросила позволения у эрцгерцогини оставить у нее шкатулку с моими бриллиантами. Вы понимаете: венские отели так небезопасны! Сегодня утром я взяла у ее высочества свои вещи и поблагодарила за любезность.

— Вы совсем молодец, княгиня! — воскликнул с восторгом Меттерних. — Вот бы мне таких дипломатов!

А мысленно прибавил: «И таких полицейских».

— Ну, так вы говорите, что в пакете… — продолжал он громко, но княгиня его перебила.

— Чистые пустяки. Четыре письма от принцев Бонапартовой семьи, которые советуют своему юному родственнику бежать из Шенбрунна и отправиться во Францию. Вы заранее предугадываете, что они могут сказать на эту тему.

— Да, — сказал серьезно канцлер, и Полина тотчас поняла, что настоящая борьба между ними наконец начинается, — и чтобы заранее дать ответ всем этим принцам, я вспомнил ваш совет, княгиня: со вчерашнего дня я освободил герцога Рейхштадтского из стеснявших его уз, я сам предложил ему собственными руками запрещенный плод. Чтобы вы могли иметь понятие о моей либеральности в этом отношении, я скажу только, что он сегодня утром делал смотр своему полку и, по словам знающих офицеров, прекрасно исполнил обязанности полкового командира. Если бы вы заметили сегодня, как блестят его глаза, то можете приписать себе значительную долю его радости.

— Что вы говорите?

— Я хочу быть с вами столь же откровенным, как вы со мной, и не скрою от вас, что я сообщил ему, какой вы мне дали совет.

В глазах у Полины почернело, и она поняла тайную мысль канцлера. Бедная, дрожащая, она безмолвно смотрела на него, ожидая более полного объяснения.

— Поставьте себя на мое место, — продолжал Меттерних добродушно. — Не мог я же дозволить, чтобы он объяснил неожиданную перемену в моем обращении с ним впечатлением, которое произвела на меня его выходка.

— Но ведь были другие свидетели кроме меня.

— Да, при этом присутствовал эрцгерцог Карл, но я давно знаю его, и его слова не могут влиять на меня. Мои обычные советники не способны иметь такого влияния на меня. Нет, чтобы открыть мне глаза, необходима была личность новая, с чарующей силой красоты и ума.

— И вы предоставили эту роль мне?

— Да. Я дал понять герцогу, что ваши слова, полные нежного чувства, поколебали меня. Если когда-нибудь в жизни министр скажет правду, разве это большая беда? Вы, я надеюсь, не сердитесь на меня?

— Это просто предательство, князь.

— По крайней мере, я не виновен в заговоре, так как сила в моих руках.

Меттерних говорил очень любезно и мягко, но он так пристально смотрел на Полину, что она ясно поняла его намерение. Он предупреждал ее, что она должна выбрать одно из двух: быть его союзницей или сделаться его врагом. Он по-прежнему оставался ее другом, но если б ей вздумалось добровольно выступить на политическую арену, на которой он был безусловным повелителем, если бы она хоть временно приняла сторону ненавистного ему человека, то она должна была ему повиноваться. В противном случае…

— Вы это сделали, князь, — произнесла Полина в большом смущении. — Но как же я теперь буду смотреть в глаза герцогу Рейхштадтскому? А если он вздумает еще поблагодарить меня?

— Он непременно вас поблагодарит.

— Нечего сказать, в хорошее положение вы меня поставили. Я должна играть роль тайного советника.

И Полина старалась улыбнуться.

— Не беспокойтесь, герцог не ошибается относительно вашей роли. Во все время церемонии он не спускал с вас глаз. Правда, вы никогда не были так прелестны, как сегодня.

Она вздрогнула от негодования, но сумела сдержать себя.

— Вы все знаете, князь, значит, вам известно, что женское сердце или отдается, или отворачивается, но не признает посредничества.

— Это правда, — отвечал он спокойно, — но вы также должны знать, что я умею любить друзей и ненавидеть врагов.

Все было высказано. Неумолимый министр представил свой ультиматум. Угадал ли он или нет тайные мысли княгини, но он поставил условием своей дружбы рабское повиновение.

Увидав невдалеке свою дочь с гувернанткой, Меттерних мгновенно превратился в любезного придворного кавалера и предложил княгине проводить ее в Вену.

— Нет, благодарю вас, князь, — отвечала она, — эрцгерцогиня обещала отвезти меня в своем экипаже.

— Так до скорого свидания, милейший друг, мы, конечно, увидимся у лорда Каули. Вы знаете, что там дебютирует в светской жизни ваш державный protege. Не правда ли, странная ирония судьбы? Сын Наполеона на балу у английского посланника. Ну, прощайте.

Оставшись одна, Полина почувствовала, что не в состоянии вернуться во дворец. Голова ее кружилась, в висках бил пульс. Ей казалось, что кто-то смертельно оскорбил ее и она не сумела отомстить. Лихорадочная дрожь пробегала по всему ее телу, и она машинально ходила по аллеям парка, которые совершенно теперь опустели. Наконец, ноги ее начали подкашиваться, и она опустилась на каменную скамейку.

Последние слова Меттерниха звучали в ее ушах: «Я умею любить друзей и ненавидеть врагов». Этими словами он, очевидно, хотел сказать: «Я избрал вас, княгиня Сариа, чтобы занять и увлечь беспокойного юношу, который вздумал мне мешать. Я поручаю вам удержать его в должном повиновении. Я сказал ему, что вы, как добрая фея, освободили его от уз, и теперь ваше дело превратить его благодарность в любовь. Сделайте этого претендента своим любовником, и я буду смотреть сквозь пальцы на все; но если вздумаете мне противодействовать на том основании, что вам претит такое ремесло, то берегитесь. Во всяком случае вы не можете меня упрекать в циничности за этот план. Вы сами мне дали подобный совет».

Полина медленно поднялась и тихо промолвила:

— Это правда, я дала такой совет! Я тогда шутила и не знала, какое благородное и светлое существо узник Меттерниха: теперь мне стыдно за себя, но не время сожалеть о прошедшем, а надо действовать. Подведем итоги. Дело Фабио кончено. Я могу рассчитывать на слово Меттерниха, по крайней мере, в настоящую минуту. Шарлотта и ее тетка завтра отправятся в Милан и будут вместе с Фабио вне австрийских пределов, когда канцлер вздумает снова их преследовать. Отделавшись от них, я буду свободна в своих действиях. Еще сегодня утром я колебалась, но, очутившись в этой лицемерной придворной среде, где самые позорные преступления прикрыты блестящей мишурой, я чувствовала, что сердце мое болезненно сожмется, а теперь я вижу ясно, что нечего питать уважения к тому, что так унижается его вернейшими слугами. До сих пор мне все казалось, что я не имею права изменять судьбы государств, но довольно, колебаниям наступил конец. Я не хочу быть соучастницей низкой подлости. Вы бросили мне перчатку, князь Меттерних, и я ее поднимаю. Борьба — так борьба! Посмотрим, кто победит: моя преданность или ваш гений? Ну, а если я проиграю, то и заплачу ставку.

 

I

У статуи Дианы

Меттерних сказал правду. Во все время церемонии крещения герцог Рейхштадтский не сводил глаз с княгини Сариа, которая стояла в группе придворных дам эрцгерцогини Софии. Поверхностный наблюдатель, быть может, увидел бы в этом обыкновенную и скоропреходящую вспышку юношеского поклонения женской красоте, но канцлер знал, что герцог отличался рано развившейся впечатлительностью, и потому понял, что в его сердце проснулось серьезное чувство. Не теряя ни минуты и в ответ на выраженную герцогом благодарность за либеральное изменение условий его жизни, он намекнул, что в этом отношении он послушался совета одной личности, «ум и такт которой внушал ему полное доверие». Затем он прибавил еще несколько слов, из которых можно было ясно понять, что он говорил о княгине Сариа, хотя и не назвал ее. Наконец, подготовив почву для сентиментального романа, он перешел от его героя к героине.

Сначала объяснения графа Зедельницкого, а затем откровенности Полины возбудили в Меттернихе опасения, чтоб предназначенная им Далила не обратилась в Эгерию, но, уезжая из Шенбрунна, он утешал себя мыслью, что все устроил по-своему. Сознание в своей безграничной силе успокаивало его насчет повиновения избранной им сообщницы, — и он был уверен, что стремления герцога Рейхштадтского к освобождению из неволи стушуются пущенной им в ход сложной интригой.

Уже вечерело, когда Полина сказала себе, что пора вернуться во дворец, но не успела она сделать несколько шагов, как встретила герцога Рейхштадтского, который шел по аллее с целью взять на скамейке под статуей Дианы оставленную там утром книгу.

Увидав Полину, он остановился; глаза его засверкали радостью, и он быстро подошел к ней.

— Как я рад, что вас вижу, — произнес он, — а я уже не надеялся вас встретить.

— Разве вы желаете сказать мне что-нибудь, ваше высочество?

— Да, я должен вас поблагодарить.

— Меня? За что?

— Я знаю, что вы сделали для меня. В Шенбрунне произошли большие перемены, и я обязан вам за них.

— Мне было бы очень приятно заслужить вашу благодарность, но одно случайное слово с моей стороны не могло так сильно повлиять на министров вашего деда. Я только что вернулась в Вену после долговременного отсутствия, когда увидела вас и мимоходом высказала свой взгляд.

— Я также видел вас лишь на мгновенье, — отвечал дрожащим голосом юноша, — но с тех пор ваш прелестный образ не выходит из моей головы, с тех пор началась для меня новая жизнь.

Еще более, чем эти слова, — тон, которым они были сказаны, обнаруживал пламенное чувство, неожиданно возникшее в сердце юноши. Полина была счастлива и встревожена. Наивная благодарность двадцатилетнего юноши напомнила ей хитрую интригу, придуманную Меттернихом, и она могла только ответить:

— Я слышала, что вы произвели сегодня смотр своему полку и что солдаты сделали вам шумную овацию. Вы, конечно, были очень взволнованы этой сценой.

— Менее, чем теперь, уверяю вас. Если будущность открывается перед мною, то я обязан этим вашей доброте.

— О, ваше высочество!

— Не протестуйте. Никто из моих родственников, которые, однако, могут меня любить, открыто никогда не подумал исполнить мои желания. Простите, я не умею хорошо выразить моих мыслей, но и молчать было бы непростительно. Я не привык к нежному сочувствию и отвечаю на него горячей любовью.

Дрожа всем телом, Полина слушала эти слова, произносимые мелодичным, чарующим голосом. Но она боялась предаться овладевавшему ею чувству и хотела побороть его.

— Не может быть, чтоб вы никогда до сих пор не встречали искренней привязанности.

— Конечно, не встречал. Вот теперь один ваш сочувствующий взгляд покорил мое сердце.

— Ваше высочество!

— И не думайте, чтоб я был только благодарен вам за ту перемену в моем положении, которая возбуждена вашим добрым вмешательством; нет, я более тронут тем, что я не один на свете.

— А вам не кажется странным, что вы встретили меня впервые в кабинете Меттерниха? — произнесла Полина. — Вы не боитесь стать жертвой придворной интриги и недостойной комедии?

Она сама не понимала, как у нее хватило мужества, чтобы произнести эти слова, которые должны были оттолкнуть навсегда сердце юноши и убить в ней самой пробуждавшееся к нему чувство. Но она считала своим долгом не поддаться коварному плану Меттерниха и не разыграть роль сообщницы.

— О какой комедии вы говорите? — произнес наивно герцог. — Разве вы можете разыгрывать комедию? Я вас вижу, и я вам всем обязан. Я это знаю и понимаю, а до остального мне дела нет.

— Ваше высочество!

— Я знаю, что нас окружают недостойные интриги и что вчерашняя жестокость сегодня не вполне обезоружена. Но все это не может иметь никакого отношения к тому, что я теперь чувствую.

— Не говорите о своих чувствах, герцог, вы принадлежите не себе, а своему имени и своей будущности.

Но он схватил ее за обе руки и, смотря ей прямо в глаза, промолвил:

— Я принадлежу вам — только вам!

— Нет, не надо, не надо! — отвечала Полина, отталкивая его от себя. — Я не хочу такой любви, я сама люблю, но другого!

Герцог, бледный, взволнованный, мог произнести только:

— Вы любите другого?

— Да! — воскликнула Полина, не имея более силы сдержать себя. — Я люблю всеми силами своей души человека такого же, как вы, но думающего о восстановлении своих прав, а не о женской красоте.

Герцог весь вспыхнул и бросился на колени.

— Нет, встаньте, тот, кого я люблю, не преклоняет колена, а должен повелевать людьми. Тот, кого я люблю, не может довольствоваться оскорбительным смягчением своих уз и командованием немецкими солдатами на Пратере.

— Нет, нет, я сделаю все, что вы скажете.

— Если вы согласны жить по-прежнему узником Меттерниха, то Полина исчезнет и будет оплакивать где-нибудь далеко свою несбывшуюся мечту. Но если вы хотите вернуться во Францию и сделать счастливым ожидающий вас народ, то я пойду рука в руку с вами и буду вас любить!

Герцог весь преобразился и со светлой улыбкой воскликнул:

— Мое сердце говорит вашими устами. Вы выражаете мои мысли. Уже давно я хотел это высказать, но не умел. Без вас я был один, и меня давило иго ненавидящего меня человека.

— А теперь? — спросила Полина, сдерживая свое дыхание.

— Теперь, благодаря вам, я порву свои узы. Я сброшу с себя этот мундир, который мне не принадлежит. Шпага, которую я ношу в немецких ножнах, некогда блестела под солнцем пирамид, и я обнажу ее. Она будет так же свободна, как свободен и я.

— Какое счастье, какая радость! — воскликнула Полина, сверкая глазами.

А он продолжал, все более и более воодушевляясь:

— Теперь вы позволяете мне любить вас? Теперь не Франц Рейхштадтский падет к вашим ногам, а Наполеон Бонапарт открывает вам свои объятия!

Полина все забыла, и благоразумие, и осторожность, и страх сделаться сообщницей Меттерниха, а чувствовала только, что одна любовь, одна мысль связывает навеки их юные сердца.

— Вот теперь вы тот, кого я люблю, — воскликнула она, предаваясь вполне овладевшему ею чувству счастья, — я не могла бы вас любить, если бы вы остались застенчивым, нерешительным юношей, готовым все перенести, но я знала, что в вашей груди бьется мужественное сердце.

А он, нежно обвив ее рукою, тихо лепетал:

— Жена, моя милая жена!

— Если бы я думала, что вас ожидает гибель, — продолжала Полина, — то, быть может, никогда не решилась бы вовлечь вас в безысходную борьбу. Но подумайте, сколько храбрецов рискуют своей жизнью ради вас, во скольких хижинах вашей родины ждут вашего появления.

— Как я счастлив, как я вас люблю! — шептал он.

И этот странный контраст между их словами не омрачал их радости. Она гордилась тем, что он забывал обо всем ради любви к ней, а он был счастлив, что она забывала свою любовь ради его будущности.

— Однако я вижу, — промолвила она наконец, — что сегодня я напрасно буду говорить вам о серьезных вопросах. Вы не слушаете даже меня. Я хочу увенчать ваше чело лаврами, а мне попадаются под руки розы.

И она показала ему цветок, который Гермина Меттерних бросила на книжку, лежавшую на скамье.

— Посмотрите, какая это прекрасная роза.

— Оставьте ее, мы не знаем, кто ее трогал.

— Однако она была свидетельницей нашего признания в любви.

— Нет, нет, — промолвил он, — эту розу я поднесу богине, а вам найду другую, получше.

С этими словами он взял из рук Полины розу и положил ее на пьедестал статуи Дианы, а сам, сделав два шага по дорожке, стал звать верного Франца.

— Что вы делаете? — сказала с испугом Полина.

— Я зову друга, он меня услышал и сейчас придет. Это единственный человек, который мне здесь предан. Я не могу скрыть от него своей радости и хочу показать ему ту, которой я обязан этой радостью. К тому же он будет нам необходим. Друг мой, — прибавил герцог, обращаясь к Францу, который высунул свою голову из-за кустов, — сорви самую лучшую розу и принеси сюда.

Пока старый садовник исполнял приказание юноши, Полина задумалась. Она мысленно спрашивала себя, не был ли это тот самый Франц, о котором говорилось с такой похвалой в миланских инструкциях.

— О чем вы думаете? — спросил герцог, схватив обе руки Полины и покрывая их страстными поцелуями. — Теперь не о чем думать: мы вскоре отправимся с вами во Францию.

— Я думаю о вашем верном слуге, — отвечала княгиня, не освобождая своих рук, — вы, кажется, назвали его Францем. Какой он, однако, старик!

— Нисколько, он только представляется стариком, чтобы сбить всех с толку, а он еще бравый солдат.

«Это он», — подумала Полина.

Между тем Франц вернулся и молча подал герцогу прекрасную розу.

— Подойди сюда, милый друг, — сказал юноша. — Посмотри хорошенько на эту даму, ее зовут княгиня Сариа, ты впредь будешь ей служить так же верно, как мне. Слышишь?

— Слышу, — отвечал лаконично старый служака.

— Ты выбрал хорошую розу, но есть лучше, — сказал герцог, желая подразнить старика.

— Конечно, есть, но в Сен-Клу, — отвечал он спокойно. — Позвольте мне сказать вам два слова.

— Говори. От княгини у меня нет тайн.

Осмотревшись по сторонам и убедившись, что никто не может их подслушать, Франц сказал дрожащим голосом, которому тщетно хотел придать твердость:

— Я пришел, чтобы проститься с вами. Я ухожу отсюда.

— Зачем? Я тебя не отпущу. Что это значит?

— Я больше не нужен вам. Я стал стар, мне нужно отдохнуть.

— Пустяки, я тебе не верю, ты что-то скрываешь от меня?

— И правда скрываю. Я не могу здесь оставаться, потому что сегодня в Шенбрунне появилась особа, которая мне не нравится. Я боюсь, что она будет часто здесь бывать, я этого не вытерплю и наконец скажу всю правду в лицо, а это нехорошо. Вот и лучше мне уйти.

Герцог заподозрил, что Франц не одобряет появления Полины, и резко произнес:

— Назови ту особу, благодаря которой ты хочешь уйти из Шенбрунна. Я желаю знать, кого ты мне дозволяешь принимать и кого нет.

— Странно вы выражаетесь, ваше высочество, — произнес Франц. — А, кажется, очень просто, что старый солдат, как я, не хочет встречаться со своим старым генералом, который изменил вашему отцу.

— Ты говоришь о Мармоне?

— А о ком же? Я видел его сегодня во дворце, и говорят, что он назначен вашим профессором. Вот только не знаю, чему он будет вас учить. Разве тому, как изменяют своему государю во время его несчастья.

— Франц! — произнес герцог Рейхштадтский.

— Вы, конечно, вольны делать, что хотите, ваше высочество, даже забыть, если можете, его измену. Но я сделать этого не могу. Увидав его, я покраснел, и мне впервые в жизни стало стыдно, что я солдат. Нет, я не хочу его более видеть.

Полина смотрела с восторгом на этого благородного, старого служаку и с беспокойством спрашивала себя, что скажет, что сделает герцог.

Он тихо подошел к Францу и, инстинктивно следуя привычке своего отца, нежно взял его рукой за ухо.

— Ты не уйдешь, — сказал он, — потому что я не хочу. Молчи и слушай. Что бы ты сказал, если бы мы с тобой оставили Мармона одного читать лекции полицейским агентам, переодетым в придворных лакеев, а сами отправились бы во Францию, где нас ждут друзья? Мне надоело сидеть в клетке, и я хочу вернуться на родину. Ну, что же? Ты все еще хочешь меня бросить?

— Нет, не такой дурак, — ответил Франц, обезумев от радости, и вдруг широко открыл рот, чтобы воскликнуть: «Да здравствует император!», но молодые люди поспешно зажали ему губы.

Тут старый служака посмотрел пристально на Полину, инстинктивно понимая, какую роль она играла в неожиданной перемене, происшедшей в герцоге. По-видимому, этот осмотр привел к удовлетворительному результату, потому что он кивнул головой с довольным видом и почтительно поклонился. Полина же протянула ему руку, как старому другу.

Удаляясь от счастливой парочки, Франц заметил розу, которую герцог положил на пьедестал статуи Дианы.

— Это одна из тех роз, которую я дал дочери Меттерниха, — сказал он, — я тогда не знал, кто она такая, но Готлиб сказал мне ее имя. На кой черт только она положила эту розу на статую?!

Полина вспомнила, что видела такую же розу на княжне Меттерних, и подумала: «Это странно!»

Еще несколько минут молодые люди оставались наедине; потом Полина сказала, что пора вернуться во дворец, а то их начнут искать в саду. Но, прежде чем расстаться с герцогом, который никогда не чувствовал себя таким счастливым, как в эту минуту, она произнесла:

— Этот момент еще более важный в вашей жизни, чем в моей. Я не беру моих слов назад, но я не желаю, чтобы вы связали себя на всю жизнь словом, данным в минуту увлечения. Вы должны все обдумать на свободе. Я не имею никакого значения и не должна играть роли в вашей судьбе, хотя я готова жертвовать всем для вашего счастья и славы. Вы имеете все права на меня, а я не имею никаких прав на вас. Подумайте и решите, останетесь ли вы герцогом Рейхштадтским или будете Наполеоном.

И она быстро удалилась.

 

I

Мины и контрмины

— Вы сейчас вернетесь в Милан, слышите? Можно ли быть таким неосторожным? Я вам приказал ничего не делать без моего разрешения, а вы ночью пробрались в частную квартиру и стали рыться в ящиках, в сундуках, в чемоданах. Наконец, вы дошли до такой глупости, что вас поймали.

— Меня не поймали.

— Во всяком случае, вас видели, и вы спаслись, как вор. Хороша полиция, которая прикрывает свои ошибки славой венских воров.

Вот какое объяснение происходило в этот же день между графом Зедельницким и Галлони.

— Очевидно, я виноват, так как мой план не удался, и вполне достоин наказания, — произнес сыщик, — но ничто не выбьет у меня из головы мысли, что эти бумаги у княгини.

— У нее нет более этих бумаг, — произнес торжествующим тоном начальник полиции, — они в моих руках. Вы видите, что мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Этот последний удар совершенно убил сыщика. Но он так страстно был предан своему ремеслу, что желал узнать, кто и каким образом добился того, чего он не мог достигнуть. Граф Зедельницкий не хотел, однако, удовлетворить его праздного любопытства и только после нескольких почтительных просьб сказал резко:

— Сама княгиня Сариа передала эти бумаги канцлеру.

— А, — воскликнул Галлони, — я, значит, не ошибся. Она привезла их из Милана. Мои подозрения оправдались. Она похитила эти бумаги, чтоб лично передать их канцлеру.

— Она вовсе не похищала бумаги, а они оказались в ее кружевах на другой день после вашего неудачного обыска в магазине.

— Ну, уж это извините, — сказал Галлони, оправляясь от своего смущения. — Она не взяла никаких кружев из магазина.

— Почему вы знаете?

— Потому что кружева и все ее заказы до сих пор лежат в магазине. Я видел их там после отъезда трех женщин из Милана.

— Что вы говорите?

— Правду. Может быть, княгиня добровольно отдала канцлеру все бумаги или часть их, но во всяком случае она не нашла их у себя дома в кружевах, так как эти кружева до сих пор находятся в магазине.

— Так вы все-таки настаиваете, что светская дама, друг Меттерниха и эрцгерцогини, похитила важные бумаги, отыскиваемые полицией и которые ее могли сильно компрометировать? Вы просто сумасшедший.

— Я ни на чем не настаиваю, а просто думаю и соображаю.

— Вы можете думать и соображать сколько угодно, только не на моей службе. Слышите? Я пригласил вас сюда, чтоб объявить вам о вашем увольнении из состава венской полиции и чтобы передать вам бумагу на имя начальника миланской полиции.

— Ради Бога, не губите меня, — произнес жалобным голосом несчастный сыщик. — Если вы написали в Милан дурной обо мне отзыв, то меня прогонят со службы, а вы понимаете, что прогнанный сыщик не может найти себе куска хлеба.

— Я вас не понимаю, — сказал Зедельницкий, — я не упоминал о вас в бумаге к начальнику полиции, это приказ об освобождении из тюрьмы Фабио Гандони, которого канцлер помиловал.

— Фабио помиловали!

— Да.

Это известие, по-видимому, должно было окончательно привести в отчаяние сыщика; но он, напротив, просиял и, гордо подняв голову с видом торжествующего математика, только что разрешившего трудную задачу, воскликнул:

— Теперь я все понимаю.

— Что вы понимаете?

— Я никак не мог понять, какую роль играли белошвейки в этой истории, а теперь все понятно. Я имел несчастье не понравиться княгине Сариа во время исполнения своих обязанностей, и она спрятала бумаги молодого карбонария. Белошвейки были в отчаянии от ареста, и она предложила им добиться его помилования; для этого она передала бумаги канцлеру и получила помилование Фабио. Все разыграно, как по нотам. Только бы я еще желал знать, не оставила ли она у себя какие-нибудь бумаги или не сожгла ли чего-нибудь.

— Вы снова возвращаетесь к своим глупостям, — воскликнул гневно граф Зедельницкий.

— Да, ваше сиятельство. Кроме писем представителей Бонапартовой семьи к герцогу Рейхштадтскому, в пакете, переданном Фабио заговорщиками, находились другие важные документы. Конечно, белошвейки не дозволили бы княгине Сариа выдать эти документы, так как их любимец Фабио мог ответить головой за подобное предательство.

— Вы говорите, что вместе с письмами были другие документы?

— Я уверен в этом. А ваше превосходительство их не видели?

Начальник венской полиции задумался. В голове его роилась мысль, хотя еще смутная, что возможно отомстить княгине Сариа и доказать канцлеру, какую пользу оказывала полиция в высшей политике, но для того надо было воспользоваться услугами Галлони, который был, в сущности, искусным, неутомимым и любящим свое ремесло сыщиком.

— Хорошо, — сказал он после некоторого молчания. — Я оставлю вас на службе в Вене и забуду о ваших ошибках, но постарайтесь их загладить. Как, вы думаете, взяться нам за дело, чтобы открыть интриги княгини Сариа, если ваши подозрения насчет нее справедливы?

Видя, что ему снова повезло, Галлони воскликнул:

— Я понимаю, ваше превосходительство, что имею дело с первоклассным соперником, а потому надо вести игру очень хитро и пока оставить княгиню совершенно в стороне.

— Так с кого же мы начнем, с белошвеек?

— Нет, они совершенно в руках княгини.

— Так с кого же?

— С герцога Рейхштадтского. Не угодно ли вам выслушать меня?

И Галлони стал подробно развивать начальнику полиции свой новый план.

 

II

Графиня Камерата

С некоторых пор жила в Вене женщина очень странная. Дочь Элизы Бонапарт и графа Бачьоки, а следовательно, племянница Наполеона, она была замужем за неаполитанским аристократом, очень богатым и добродушно переносившим все ее эксцентричности. Графиня Камерата была прекрасная наездница, успешно объезжала самых горячих лошадей, мастерски стреляла из пистолета и вообще отличалась искусством во всех атлетических упражнениях, но не любила чтения и умственных занятий. Все ее знание современной истории сводилось к тому, что ее дядя был властителем Европы, а ее двоюродный брат находился узником в Шенбрунне. На основании этих сведений она во что бы то ни стало решилась освободить герцога Рейхштадтского.

По несчастию, она имела такое лицо, которое выдавало ее на каждом шагу. Она была точным портретом Наполеона, и все встречавшие ее были поражены этим сходством; поэтому с первых дней ее появления в Вене полиция следила за каждым ее шагом. К тому же она не скрывала своего намерения войти в сношение с шенбруннским узником.

Однажды ей удалось остановить его на лестнице в доме барона Обенауса, который давал ему уроки истории, и бросившись на юношу, она стала целовать его руки. Когда сопровождавший герцога граф Дитрихштейн оттолкнул ее, то она гневно объявила, что имела право приветствовать своего двоюродного брата и сына своего государя.

С тех пор герцог Рейхштадтский более не видел ее, но полиция перехватила и передала графу Зедельницкому два письма к нему от графини Камерата. А в то время, когда Галлони объяснял графу Зедельницкому свой новый план действия, третье письмо графини одинакового содержания лежало на столе начальника полиции.

— По моему мнению, — говорил сыщик, — надо нам подвергнуть герцога искусу, именно предложить ему план бегства так, чтобы он, конечно, не догадался о происхождении этого плана. Если я не ошибаюсь насчет намерений княгини Сариа, то она, вероятно, уже дала герцогу посланные ему документы. Его ответ на наше предложение даст нам понять его намерения, а главное, представит нам предлог к обыску в апартаментах герцога, — произнес сыщик.

— Ваша мысль прекрасная. Но как найти такого ловкого человека, который разыграл бы роль заговорщика, не возбудив подозрений герцога? Погодите…

И, порывшись в бумагах, он отыскал письмо графини Камерата, подал его сыщику и объяснил прошедшую историю беспокойной амазонки.

— Вот это отлично, ваша светлость, — отвечал Галлони, — но позвольте мне прочесть это письмо, чтобы убедиться, может ли оно послужить нам на пользу.

Зедельницкий сам взял письмо и прочел его вслух:

«Герцогу Рейхштадтскому.

Август 1820.

Любезный принц, я пишу вам в третий раз, будьте так добры, отвечайте мне, желаете ли вы поступить, как австрийский эрцгерцог или как французский принц. Если вы согласны воспользоваться моими советами и покинуть наконец страну, где вас держат под замком, то вы убедитесь, как легко можно побороть все преграды силой воли. Вы тогда найдете тысячу средств, чтобы переговорить со мной, а я одна ничего не могу сделать. Только, ради Бога, никому не доверяйтесь. Подумайте, что вы как будто умерли для Франции и для вашей семьи. Подумайте о тех ужасных страданиях, которые вынес ваш отец, и о том, что он умер, смотря на ваш портрет. Воспользуйтесь этим моментом, принц. Может быть, я высказала слишком много. Моя судьба в ваших руках. Человек, который вручит вам это письмо, может доставить мне и ваш ответ. Надеюсь, что вы мне не откажете в этом ответе.

Наполеона Камерата».

— Эта графиня для нас находка! — воскликнул Галлони, когда Зедельницкий окончил чтение письма. — Необходимо, чтобы герцог получил это письмо и чтобы человек, который вручит ему послание графини, представил вам его ответ.

— Это очень просто, — отвечал граф. — Но смотрите: никому ни слова. Я доложу канцлеру о нашем предприятии только вместе с его результатом.

Начальник полиции и сыщик расстались на этот раз большими приятелями.

 

III

Два ответа

На следующее утро Франц спокойно работал в Шенбруннском парке. Неожиданно он заметил, что один из его помощников, здоровенный, толстый немец по имени Готлиб, бросил лопату и стал таинственно разговаривать с камердинером графа Дитрихштейна. Это продолжалось несколько минут, а затем Готлиб направился к нему и вступил с ним в разговор, который, однако, не клеился.

— Что с тобой, Готлиб? — спросил наконец старый служака. — Ты не в своей тарелке.

— По правде сказать, Франц, — отвечал молодой немец с некоторым смущением, — я не знаю, как исполнить данное мне поручение. Мне надо передать письмо кое-кому, а вам бы это было гораздо удобнее сделать, так как эта личность часто бывает здесь. Не возьметесь ли вы за это дельце?

— От кого письмо и к кому?

— От кого — не знаю, а отдать его надо маленькому Наполеону.

Франц с трудом поборол овладевшее им волнение, но все-таки равнодушно отвечал:

— Отчего же ты сам не передашь письма?

— Вам ловчее это сделать. Герцог обыкновенно по вечерам ходит по этой части парка. Ведь он с вами разговаривает? Нам он никогда не говорит ни слова.

— Он не большой говорун, но и не всегда молчит.

— Что же он вам говорит?

— Он говорит, что князь Меттерних великий человек, — добродушно произнес Франц, — а граф Дитрихштейн очень добр и любезен. Он всем очень доволен. Жаль, что он тебя не знает, Готлиб, ты, вероятно, очень понравился бы ему. Ну, а где же письмо?

— Вот оно. Надо передать письмо, когда он будет один, и совершенно незаметно, а потом сказать герцогу, что придут за ответом.

— А придешь ты, толстяк, за этим ответом?

— Да.

Франц догадался, что герцогу Рейхштадтскому расставляют западню, и подумал, что лучшим способом спасти его от опасности было принять роль в этом деле.

— Отчего ты хочешь взвалить на меня поручение, которое так же хорошо мог бы исполнить и сам? — произнес он самым равнодушным тоном. — По крайней мере, ты можешь мне поручиться, что если я окажу тебе эту услугу, то граф Дитрихштейн не будет мною недоволен.

— Нет, его нечего бояться, — отвечал Готлиб, подмигивая, — письмо прошло через его руки. Но об этом не надо говорить.

— Хорошо, так положи письмо на мою жилетку. Она валяется вон там в аллее. Теперь у меня руки грязные, и я не хочу брать письма. Ступай, я исполню твое поручение.

Готлиб удалился и по дороге положил письмо на жилетку, а Франц, смотря ему вслед, подумал: «Граф Дитрихштейн сам не отдает письма принцу, а посылает его тайным образом и велит дать ответ тем же путем. Это что-то подозрительно».

В сущности, таинственное письмо было посланием графини Камерата, которое начальник полиции переслал в Шенбрунн через многочисленных агентов, кишевших вокруг дворца. Готлиб солгал, говоря Францу, что граф Дитрихштейн знал об этой интриге. Начальник полиции и сам Меттерних не имели никакого расчета впутывать в свои комбинации слабохарактерного, но честного наставника юноши. По их словам, они боялись его неловкости, но, в сущности, их пугала его прямота. Принадлежа к одному из почтенных родов Австрии, граф Дитрихштейн придавал своим именем и положением некоторый престиж той группе старинных личностей, которая окружала внука императора, но он не пользовался никаким авторитетом и не знал всех гадостей, которые делались вокруг него. Между прочим, ему было неизвестно, что дворец кишел переодетыми полицейскими агентами в лице лакеев, рабочих, садовников и т. д. Все они находились в постоянных сношениях с графом Зедельницким, который таким образом знал и доводил до сведения канцлера все, что делалось в Шенбрунне.

Франц передал подозрительное письмо герцогу Рейхштадтскому в тот же вечер и прибавил вполголоса, осматриваясь по сторонам, чтоб их никто не подслушал:

— Берегитесь, это письмо приманка. Я не знаю, что в нем, но оно идет из очень подозрительного источника.

— Ты прав, — отвечал юноша, прочитав письмо и разговаривая с Францем через разделявшие их кусты, — негодяи нахально присвоили себе имя моей родственницы, которую я однажды видел в доме барона Обенауса. Впрочем, может быть, письмо это и подлинное. Она показалась мне особой очень эксцентричной и в состоянии написать такое послание. Как бы то ни было, я не думал, чтобы Меттерних и его помощники могли придумывать такие глупые интриги.

Остановившись посреди аллеи, герцог подозвал к себе Франца и сказал:

— Подождите меня здесь, я сейчас принесу вам ответ.

Потом он шепотом прибавил:

— Я сам принесу его и дам тебе свои инструкции.

Спустя несколько минут из-за куртины цветов показался Готлиб, который издали следил за герцогом, и поспешно спросил у Франца:

— Что он сказал?

— Я, право, не разобрал, что он бормотал, читая письмо, — отвечал старый служака, — но потом он приказал мне ждать здесь и сказал, что пришлет ответ. Вот благодаря тебе я попал в почтальоны.

— Хорошо, я приду за ответом, — сказал Готлиб, снова направляясь к той куртине, за которой скрывался.

— Не беспокойся, я сам тебе принесу, — произнес Франц.

Спустя несколько времени герцог Рейхштадтский вернулся и, отдавая письмо Францу, сказал:

— Отдай это тому, кто придет за ответом, а завтра утром пойди к княгине Сариа, расскажи ей о случившемся и спроси ее приказания.

— Слушаюсь, ваше высочество.

— Ты передашь ей вот еще письмо, — продолжал герцог, покраснев, — скажи, что я писал раньше настоящей истории, и прибавь, что эта история только укрепила мою решимость. Да еще скажи, что я вполне полагаюсь на нее насчет устройства моего отъезда и желаю, чтоб он совершился как можно скорее. Ты ведь ей поможешь, не правда ли, Франц?

— Будьте спокойны, ваше высочество, но не давайте мне второго письма в руки, а тихонько опустите его вон в тот куст.

Герцог так и сделал, а Франц как ни в чем не бывало подошел к кусту и незаметно поднял письмо.

Спустя несколько минут Готлиб с сияющим лицом отдал переодетому полицейскому агенту письмо шенбруннского узника к графине Камерата, а Франц отнес домой второе письмо герцога Рейхштадтского, за которое ему дорого бы заплатили граф Зедельницкий и Галлони.

На следующее утро начальник полиции с любопытством распечатал письмо на имя графини Камерата, но, прочитав его, презрительно бросил. Вот что заключалось в этом письме:

«Графиня, я только что получил письмо, которое непонятно и по содержанию, и по тону. Я получил его окольным путем и не намерен более получать таким образом какие бы то ни было письма. Так как оно написано дамой, то я из приличия отвечаю. Хотя высказанные вами чувства меня трогают и я очень благодарен за них, но прошу вас не писать мне.

Герцог Рейхштадтский».

Со своей стороны Полина получила от Франца и прочла с глубоким чувством давно желанное письмо:

«Княгиня!

Вы не хотели, чтобы я дал слово, прежде чем здраво обсужу свое положение. Ваше сердце так благородно, что оно боялось ваших собственных увлечений и нашло возможным открыть мне путь к отступлению, если бы я, обдумав предстоящее мне дело, счел его себе не по силам. Я на это согласился, считая, что я могу быть достойным вас, только поступая так же осторожно и спокойно, как вы.

Я восстановил в моей памяти все события моей жизни, известные вам, и те, которых вы не знаете. Я мысленно вызвал всех очевидцев моей юности и допросил их. Наконец в глубине сердца я вызвал образ своего отца, и он как бы явился передо мной, открыв свои мертвые глаза. Все мне сказали, что надо ехать во Францию, и когда мой ум вполне подтвердил то, что мне советовало сердце, то я почувствовал себя столько же счастливым, как в ту благословенную минуту, когда вы вдохнули в меня новую жизнь.

Поэтому, княгиня, я теперь могу дать то обещание, которое вы нашли нужным отсрочить: я отправляюсь во Францию.

Я не могу выразить на бумаге те чувства, которые даже мои уста не способны вполне высказать, а только прибавлю пять слов, в которых отныне выражается вся моя жизнь: я вас люблю и надеюсь.

Наполеон».

 

I

Совещание

Полина совершенно преобразилась в то короткое время, которое прошло от ее посещения миланского магазина «Золотые ножницы» до получения письма от узника Меттерниха. Прежде она подчинялась всем бесчисленным условиям светской жизни, хотя чувствовала себя выше ее мелочных интересов и жаждала чего-то нового, необыкновенного, невозможного. Теперь неожиданно это новое, необыкновенное и невозможное представилось ей. Ее усталые, полузакрытые от скуки глаза вдруг увидели перед собою лучезарный образ существа, вполне достойного ее любви. Это был двадцатилетний юноша, прекрасный, благородный, несчастный.

При виде его в ее сердце проснулось все, что в нем было нежного, пламенного, преданного. Она теперь не думала ни о чем, кроме своей любви, и не видела перед собой ничего, кроме дорогого человека, которого она любила и который ее любил. Впрочем, она нисколько не изменилась в своем внутреннем существе, а только сбросила с себя тяготившую ее светскую маску и стала настоящей Полиной.

Несколько раз перечитала она письмо любимого человека и долго мечтала бы о нем, об их счастье, о первом их свидании, о лучезарной будущности, открывавшейся перед ними, но неожиданно в голове ее блеснула мысль:

— Я люблю узника, и мне надо отворить ему темницу.

Она подняла голову. Перед ней стоял Франц и ждал приказаний.

Мгновенно Полина почувствовала в себе жажду деятельности и, взяв за руку старого служаку, как брата, просто сказала:

— Давайте работать для его освобождения!

Она вынула из сохранившегося у нее пакета маршрут и список тех лиц, которые могли оказать содействие бегству меттерниховского узника. Она показала Францу эти бумаги и прочла их содержание.

— Возьмите их, господин Франц, — сказала она, — они должны отныне оставаться в ваших руках. Впрочем, они и адресованы вам.

И она показала ему инструкцию, данную Фабио миланским комитетом.

— Откуда они знают мое имя, — воскликнул старый служака, — и что я нахожусь в Шенбрунне?

— Вы никогда не были в сношениях с карбонариями?

— Никогда! И, по правде сказать, я до сих пор считаю их за подозрительных революционеров.

— Посмотрите список лиц, сочувствующих освобождению герцога Рейхштадтского, и, может быть, вы найдете какого-нибудь приятеля, который мог сообщить сведения о вас миланскому комитету.

Франц взял список и, пробежав несколько строчек, воскликнул:

— Теперь я понимаю. Туг говорится о Карле Греппи, стекольщике, живущем близ Бельведера. Это хороший человек и такой же старый солдат, как я, и одинаково любит императора. Он проделал русскую кампанию в итальянском контингенте седьмого корпуса под начальством Жюно. Во время отступления из России мне удалось как-то спасти ему жизнь. Какой-то казацкий офицер занес саблю над его головой. Но я успел раньше снести голову этому офицеру. Можете себе представить, что я об этом совершенно забыл, как вдруг в Вене, два года тому назад, я встретил какого-то господина, который бросился мне на шею, потащил в стекольный магазин и объявил жене и дочери, что я когда-то спас ему жизнь. С тех пор мы иногда виделись с ним, и он приходил ко мне в Гицинг по воскресеньям. Конечно, в наших разговорах с Греппи я часто упоминал о сыне императора и клялся, что ребенок вполне достоин своего отца. Но признаюсь, я не думал, что такой благоразумный и осторожный человек, как Греппи, станет передавать мои слова, и кому же — карбонариям. Одно только хорошо, что он ничего не солгал, и я действительно готов отдать жизнь за этого ребенка, как он уверяет.

— Не сожалейте, что вы ему доверились, господин Франц, — сказала Полина. — Если бы вы не передавали ему всего, что вы знали о герцоге, то ваше имя не было бы известно в Милане и мы теперь не совещались бы с вами о спасении того, кого вы так любите.

— Это правда. Он молодец и оказал нам бессознательно большую услугу.

— Он может быть нам еще более полезен. Как вы думаете, он достаточно богат, чтобы нанять для себя экипаж, не возбудив подозрения?

— Не знаю, — отвечал Франц, покручивая усы, — но я это узнаю. Впрочем, не беспокойтесь, вдвоем мы все это устроим.

Тогда Полина объяснила ему свой план действий, который состоял в найме почтового экипажа и отправке в нем герцога во Францию согласно составленному в Милане маршруту. Одно только ее удерживало от немедленного исполнения этого плана, именно неполучение от графа Зедельницкого приказа об освобождении из-под ареста Фабио, а Полина не хотела до отъезда белошвеек ничего предпринимать, что могло бы возбудить гнев Меттерниха.

— Погодите, — сказала она, — я пошлю за этими дамами, может быть, мы с ними что-нибудь и порешим.

Пока горничная ходила за белошвейками, Полина рассказала Францу их историю и предупредила его, что он может при них свободно говорить обо всем.

Когда в комнату явилась Шарлотта и ее тетка, то Полина представила им Франца Шуллера, и они обе воскликнули с восторгом:

— Это он?!

Франц покраснел и никак не мог понять, почему он пользовался такой широкой популярностью.

— Господин Шуллер, — сказала Шарлотта, подходя к нему. — Мой жених Фабио Гандони должен был отправиться к вам в Шенбрунн и предложить вам устроить вместе с ним бегство герцога Рейхштадтского. Фабио арестовали, но его место заняла княгиня; вы можете представить, какие чувства мы питаем к ней.

— Да, мы уважаем ее столько же, сколько любим, — прибавила тетка.

Полина хотела протестовать, но Шарлотта не позволила ей сказать ни слова и быстро произнесла:

— Нас только одно беспокоит, что княгиня из великодушия отсрочивает освобождение герцога до нашего отъезда с приказом о помиловании Фабио в кармане. Не правда ли, княгиня?

— Да, мы так с вами согласились.

— Я на это теперь не согласна, — произнесла Шарлотта решительным тоном. — Вы должны, княгиня, не думать о нас и тотчас принять меры для освобождения шенбруннского узника. Чем вы будете действовать быстрее, тем вы имеете более шансов на успех. Я уверена, что Фабио будет более рад освобождению герцога, чем своему помилованию.

— Я горжусь тем, что вы француженка, — сказал Франц.

— Хорошо, я согласна, если вы все этого желаете, — произнесла Полина, — но это не помешает мне сегодня же ускорить выдачу приказа о помиловании Фабио. Значит, Франц, — прибавила она, — вы приготовите экипаж и почтовых лошадей завтра вечером в 10 часов, у дома Клари в Бельведере.

 

II

Коляска императора

Старое венское предместье Леопольдштадт представляло в 1820 г. совершенно иное зрелище, чем теперь. Отделенное от официального города и людных кварталов Дунайским каналом, оно отличалось провинциальным характером, и было немыслимо, чтоб какой-нибудь знатный или богатый венец имел поставщиков в Леопольдштадте.

Отправившись в тот же день на поиски экипажа, Франц вместе с Карлом Греппи прошел всю главную улицу этого отдаленного квартала, и только в конце ее остановились они перед большим двором, где, очевидно, отпускали лошадей и экипажи внаем, но без административного патента. Дом, сараи и вывеска были самого скромного характера, а среди суетившихся около экипажей людей не видно было официальных почтарей с бляхами.

— Хозяин заведения — венгерец Мано, — сказал Греппи, — он ненавидит австрийское правительство и по-своему служит своим патриотическим стремлениям. Он отдает внаем хороших лошадей и надежные экипажи своим соотечественникам, преимущественно мелким торговцам и поселянам, гораздо дешевле, чем другим подданным императора. Мы здесь найдем то, что нам надо.

Они вошли в большую комнату, где за столом сидело несколько венгерских рабочих, в одинаковой одежде, состоящей из высоких сапог, широких полотняных панталон, короткой цветной куртки и маленькой круглой фуражки. Перед каждым подле его стакана лежал длинный кнут с короткой ручкой.

— Что вам нужно? — спросил хозяин Мано, седой старик среднего роста.

— Экипаж и лошадей без возницы, — отвечал Греппи.

— Далеко едете?

— Очень. На месяц.

— Тогда лучше купить экипаж.

— Можно.

— А каких надо лошадей?

— Добрых.

— Есть прекрасные.

— Не надо. Предпочитаю добрых.

— Сколько?

— Пару.

— А где подставы?

— Мое дело.

— И мое дело. Я не хочу загонять своих лошадей.

— Если загоняю, то заплачу.

— Где взять?

— В Видене, где я живу. Я вернусь на другой день.

— Вы можете представить поручительства?

— Какие?

— Я не люблю иметь дело с венцами, но можем поладить с вами, если вы объясните, на что вам экипаж и лошади. Я не люблю тайн.

— Нам нечего таиться, и мы не поедем сами, а нанимаем экипаж для приятеля. Конечно, нам нечего говорить его имя. Достаточно вам записать мое имя в книгу и навести справку, что я человек состоятельный. Для вашего же успокоения я прибавлю, что мы с товарищем так же, как вы, не любим иностранцев. Будьте спокойны, дело не идет о похищении девицы или о чем-либо преступном. Впрочем, какое вам до этого дело, ваше ремесло поставлять экипажи и лошадей, не правда ли?

— Конечно, — отвечал хозяин, который до сих пор смотрел подозрительно на двух друзей, но теперь просиял и повел их во двор, где в сараях стояло около двадцати экипажей всякого рода, от простой тележки и двухколесного кабриолета с парусиновым верхом до карет и колясок.

— У вас дама? — спросил хозяин.

— Нет, — отвечал Франц, впервые вмешиваясь в разговор, — но нам надо все-таки крытый экипаж.

Хозяин показал им удобную двухместную карету, но взгляды Греппи и Франца остановились на стоявшей в углу большого сарая старинной и, по-видимому, давно не употреблявшейся коляске, с большим верхом.

— Вот что нам надо, — сказал Греппи, а Франц молча кивнул головой.

— Может быть, — отвечал Мано, — но этот экипаж не продается и не сдается.

— Отчего?

— Это коляска императора.

— Какого императора?

— Наполеона.

Старые служаки знаменательно переглянулись; они искали экипаж для сына, а нашли коляску отца.

— Может быть, вы желаете знать, как она ко мне попала: очень просто! Я купил ее пятнадцать лет назад в Шенбрунне. Вероятно, хотели от нее отделаться, чтобы случайно император Франц не сел в экипаж, в котором Наполеон катался по Вене. С тех пор она стоит здесь без употребления.

— Продайте, — сказал Греппи.

— Нет.

— Она нам нужна во что бы то ни стало, — произнес Франц.

Мано пристально осмотрел с головы до ног этих странных покупщиков исторического экипажа, задумался, а потом спросил с улыбкой:

— Куда вы едете?

— В Страсбург, — отвечал Франц.

— В таком случае берите.

Пока оба друга договаривались с Мано насчет цены коляски, они нимало не подозревали, что за ними пристально следил Галлони.

Надев парик и очки, которые его так скрывали, что никто его не мог узнать, ловкий сыщик с утра наблюдал издали за отелем «Лебедь» и с удивлением увидел, что княгиня Сариа приняла в своих апартаментах странного на вид старого служаку, хотя и в штатском платье. Его подозрение было возбуждено, и он последовал за Францем прежде в Бельведер в стекольный магазин Греппи, а затем в Леопольдштадт. Когда Франц и Греппи вошли во двор, где отдавались внаем экипажи, Галлони был достаточно осторожен, чтобы остаться на улице, и то на значительном расстоянии.

Хотя он дождался их выхода, но теперь они стали, по-видимому, более подозрительными и озирались по сторонам, а потому ему пришлось следить за ними так издалека, что при повороте в один переулок он совсем потерял их из вида. Это обстоятельство, однако, не привело его в отчаяние. Он считал, что во всяком случае сделал полезное открытие и, доложив об этом графу Зедельницкому, продолжал свои розыски.

 

III

Бал у лорда Каули

Надо отдать справедливость недавно вступившему тогда на престол английскому королю Вильгельму IV, что он всячески старался выказать князю Меттерниху, как он высоко ценит услуги, оказанные Англии ее могущественным союзником. Действительно, в продолжение пятнадцати лет между английским и австрийским правительством существовало такое тесное дружеское соглашение, что некоторые истинные патриоты той и другой страны краснели за свою родину. Так были англичане, которые находили, что Гудсон-Ло слишком далеко шел в своей роли тюремщика, и некоторые австрийцы упрекали Меттерниха в том, что он делал Шенбрунн продолжением Лонгвуда.

Но зато английские министры или австрийский канцлер действовали заодно, а лорд Каули, служивший связующим звеном между ними, пользовался в Вене совершенно привилегированным положением. Поэтому неудивительно, что Меттерних, решившись выпустить в свет своего узника, избрал местом его первого дебюта дом английского посланника. Показать впервые свету сына Наполеона на балу у представителя его злейших врагов было ловким дипломатическим фортелем, который должен был доказать, что юноша — простой австрийский эрцгерцог, и тем убить надежды бонапартистов.

Вся знатная и официальная Вена, конечно, собралась на этот бал, чтобы присутствовать при таком интересном дебюте. Залы и сады посольского дома блестели тысячами огней и представляли фантастическое, волшебное зрелище.

Молодые люди танцевали, как только умеют танцевать в Вене, а пожилые занимались светской болтовней в ожидании императора и его внука.

Среди разговаривающих находились Фридрих Генц и французский журналист, которого он серьезно знакомил со всеми достопримечательностями Вены. Стоя с Пьером Лефраном на пороге первой гостиной, он любезно указывал собеседнику всех выдающихся лиц политического и военного мира, сообщая их краткую характеристику. Но на этот раз обыкновенно скептический тайный советник произносил только похвалы, как бы желая выставить перед иностранцем лишь розовую сторону своей родины.

— Посмотрите, какой нежной грацией отличается эрцгерцогиня София. А видали ли вы когда-нибудь более красивую женщину, чем другая невестка императора, Мария-Анна?

Несмотря на свой либерализм, Лефран должен был согласиться со справедливостью этого замечания представителя австрийской реакции.

— А кто эта дама, говорящая с обеими эрцгерцогинями? — спросил он.

— Графиня Шпигель и баронесса Кинская, обе говорят с ними, а потому я не знаю, про которую вы говорите.

— Ни про ту, ни про другую.

— Ах, это княгиня Сариа.

— Княгиня, должно быть, странная женщина, она живет со мной в одном доме, и за нею постоянно следит полиция.

— Вы, должно быть, ошибаетесь? Княгиня Сариа — близкий друг канцлера и эрцгерцогини Софии.

— Я не могу ошибаться. Например, сегодня прибывшие с нею из Италии две дамы уехали обратно, и не успел увозивший их экипаж исчезнуть из вида, как в отеле поднялась суматоха и полиция стала упрекать хозяина, что он не предупредил ее об отъезде этих лиц. Вообще странные дела творятся в этом отеле, и я долго не мог добиться присланных вами карточек для посещения музея на том основании, что будто бы они прежде должны быть представлены в полицию. Неужели таковы венские обычаи?

Генц был очевидно смущен этим вопросом и довольно неловко стал объяснять своему собеседнику, почему австрийское правительство считало нужным подвергать жителей Вены и даже иностранцев многочисленным неприятным стеснениям ввиду обеспечения порядка и общественной безопасности.

Княгиня Сариа, которая возбудила этот разговор между почтенным тайным советником и французским журналистом, сидела, как на иголках. Днем она сама отправилась к графу Зедельницкому и так обворожила его своей красотой и любезностью, что получила от него приказ о помиловании Фабио, а затем она готовилась сделать решительный шаг в той смелой игре, которую она вела с канцлером, поэтому неудивительно, что она не обращала никакого внимания на происходившие вокруг нее светские разговоры.

— По-видимому, лорд Каули угостит нас сегодня игрой Тальберга и пением Пасты, — сказала с восторгом баронесса Кинская.

— Я нимало не интересуюсь услышать эту актерку, — презрительно заметила графиня Шпигель.

— Я думала, что Паста певица, — застенчиво промолвила сидевшая рядом молодая девушка.

— Действительно, многие полагают, что она поет и даже прекрасно, но в сущности она мычит. Впрочем, и актерка-то она небольшая и умеет только эффектно драпироваться, хотя походит скорее на статую, чем на женщину.

— Какая вы злая, моя добрая графиня! — заметила со смехом эрцгерцогиня София.

— Не все с вами согласны, — сказала баронесса Кинская, — ведь недаром директор оперы платил ей десять тысяч флоринов за пятьдесят представлений.

— Это доказывает только глупость венской публики, которая бросается на всякую новинку.

— Я совершенно согласна с баронессой, — произнесла эрцгерцогиня, — если наш любезный хозяин угощает нас сегодня ее пением, то она, должно быть, первая певица в свете.

— Во всяком случае, до завтрашнего утра, ваше высочество! — ехидно заметила графиня Шпигель, и все вокруг засмеялись.

— Подойдите к нам, кардинал, — воскликнула эрцгерцогиня, увидев стоявшего вблизи папского легата Альбани, — мы здесь очень нуждаемся в христианской проповеди любви к ближнему…

— Помилуйте, ваше высочество, — отвечал ловкий кардинал, почтительно кланяясь, — вы служите олицетворением этой христианской любви, но, насколько я слышал, речь идет об актрисе.

— Да.

— В таком случае я предъявляю отвод.

И лицемерный прелат удалился в сторону, а присутствовавший при этой сцене эрцгерцог Карл сказал вполголоса своему соседу генералу Бельяру:

— Почтенный прелат, вероятно, забывает, что он не только прелат, но и посланник, а дипломаты гаеры, как и актеры. К тому же не к лицу ему здесь кичиться своим религиозным фанатизмом, ведь он пользуется гостеприимством еретика.

Между тем Альбани подошел к Меттерниху и, поздоровавшись с ним, сказал:

— Я очень рад, что встретился с вами, ваша светлость, я имею сообщить вам важную новость. Его святейшество папа поручил мне предложить вам от его имени кардинальскую шляпу.

— Я вас не понимаю, — отвечал канцлер, действительно вне себя от удивления.

— Тут нет ничего странного, — продолжал Альбани, — вы недавно при мне говорили, что любите более всего красный цвет, и я тотчас об этом сообщил его святейшеству, а он ответил, что с удовольствием увидел бы вас в числе кардиналов.

— Извините меня, господин прелат, — ответил с улыбкой Меттерних, — но я плохой богослов и не гожусь в кардиналы.

— Это ничего. Можно быть кардиналом, не отличаясь богословскими познаниями.

— Нет, право, — отвечал канцлер, — не могу же я постоянно маскироваться, и то мне приходится, отправляясь на Пресбургский сейм, надевать венгерский гусарский мундир, а тут вы еще хотите, чтоб я являлся в кардинальской шляпе, к тому же вам, вероятно, известно, что я вскоре женюсь.

— Это дело другое, — возразил папский легат, очевидно недовольный результатами своей беседы, — его святейшество будет очень сожалеть!

— Не правда ли, ваше величество, — сказал Меттерних, обращаясь к эрцгерцогу Карлу, который слышал их разговор с легатом, — ведь я был бы смешным кардиналом?

— Нисколько, — отвечал старый фельдмаршал с иронической улыбкой.

Отойдя в сторону с генералом Бельяром, он прибавил вполголоса:

— А что я вам говорил: Альбани не хотел говорить об актрисах, а сам предложил канцлеру разыграть такую сцену переодевания, какую вряд ли можно видеть и в театре. Тонкие дипломаты эти итальянцы. И когда подумаешь, что вы, французы, сражались с нами и еще, быть может, готовы сражаться из-за итальянцев…

— Италия не в Ватикане, — заметил Бельяр.

— Вы правы, она в Капитолии, — отвечал эрцгерцог.

В эту минуту у входа в гостиную произошло движение, и масса мундиров раздалась на обе стороны, чтобы, очевидно, пропустить кого-то.

— Пойдемте в театральный зал, — сказала эрцгерцогиня София, — кажется, приехал император. Не правда ли, княгиня? — сказала она, обращаясь к Полине.

— Извините, ваше высочество, — отвечала княгиня Сариа дрожащим голосом, — это не император, а герцог Рейхштадтский.

Услыхав это имя, сидевшая рядом с нею молодая девушка в белом кисейном платье устремила глаза на дверь и тихо промолвила:

— Какой он бледный!

Это была Гермина Меттерних.

 

IV

Дебют герцога Рейхштадтского

Все с любопытством ожидали первого шага герцога в светском венском обществе, и самое искреннее удивление выразилось на лицах как дам, так и мужчин, когда он появился на пороге гостиной, весь в черном, без орденов. Его щеки казались бледнее обыкновенного среди окружающих его золотых мундиров. Высокий белый галстук обвивал его шею, а в кружевном жабо не видно было ни малейшего бриллианта. Узкий, длинный фрак, короткие брюки и шелковые чулки обрисовывали его тонкую, стройную фигуру. Без шпаги, ленты и улыбки он казался безмолвным протестом и живым упреком. Все присутствующие это хорошо поняли, и сочувственные взгляды приняли почтительный характер, а равнодушные выразили беспокойство.

— Какой странный костюм, — сказал вполголоса Меттерних эрцгерцогу Карлу, — вам не кажется, что ваш внук как будто совершает сегодня государственный переворот?

— Во всяком случае это не 18 брюмера, — отвечал фельдмаршал, стараясь обратить замечание канцлера в шутку, но в глубине своего сердца он опасался, чтобы выходка юноши не навлекла на него строгого выговора.

Между тем герцог, сопровождаемый одним из своих новых адъютантов, капитаном фон Молем, обратился к хозяину дома с любезными словами:

— Я очень вам благодарен, что вы берете на себя труд быть моим чичероне на этом прекрасном празднике.

— А я, — отвечал лорд Каули, возвышая голос, быть может, более, чем это дозволяло приличие, — осмеливаюсь поблагодарить вас, ваше высочество, за то, что вы выбрали мой дом для вашего первого появления в свете.

— Мой дед, который еще решает за меня все вопросы, — отвечал герцог, — сделал этот выбор, и я ему очень признателен.

Не продолжая далее этой легкой перестрелки, сын Наполеона направился к группе эрцгерцогинь и любезно поздоровался с ними, целуя им руки, затем он отыскал Меттерниха и, обменявшись с ним несколькими словами, подошел к эрцгерцогу Карлу.

— Здравствуйте, дедушка.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты надел такой странный костюм.

— Я не хотел, чтобы мой мундир, даже австрийский, прикасался к красным мундирам, — отвечал просто и искренно юноша.

— Ах, ты, луарский разбойник! — заметил с улыбкой эрцгерцог.

Между тем Меттерних подготовлял театральный эффект, который должен был заставить герцога Рейхштадтского выдать себя или, по крайней мере, подчеркнуть дипломатическое значение его присутствия на балу. Канцлер сказал два слова лорду Каули, и тот направился к официальному представителю нового французского короля, генералу Бельяру.

— Генерал, — сказал он, взяв его за руку, — вы знаете молодого герцога Рейхштадтского, не хотите ли, чтобы я вас познакомил?

— Конечно, но… — начал Бельяр, покраснев…

Однако он не успел окончить своей фразы, как уже хозяин дома, как бы исполняя долг гостеприимства, представлял его юноше.

— Ваше высочество, — сказал лорд Каули, — вот генерал Бельяр, представляющий в Вене его величество…

— Любезный лорд, — перебил его герцог Рейхиггадтский, с покрасневшими от волнения щеками, — для меня генерал только старик-товарищ по оружию моего отца, и я очень рад пожать ему руку.

Он схватил дрожащую руку Бельяра и крепко ее пожал.

— Мы все, ваше высочество, хотя и служим другому правительству… — начал генерал, но герцог его перебил:

— Все равно, я вижу в вас только героя героического века, и вы всегда останетесь таким в моих глазах. Долго вы останетесь в Вене?

— Нет, маршал Мэзон будет здесь послом Франции.

— Посол Франции, какой прекрасный! Скажите маршалу от меня, что если я не буду в состоянии его посещать, то все-таки я с удовольствием буду встречаться у моего деда с таким славным представителем французской армии.

— Я передам ему слова вашего высочества.

— А знаете, генерал, никто бы не сказал, глядя на вас, что вы сражались под Жемаппом.

— Как, вы знаете, ваше высочество?

— Да. Я знаю и еще многое другое. Мне известно, что вы спасли и привели обратно во Францию египетскую армию, наконец, что вы, будучи сподвижником первых побед моего отца, находились в числе последних его верных слуг. О, как бы я желал видеть, что вы видели, и как моя молодость завидует вашим сединам!

В глазах Бельяра все запрыгало, и в ушах его зашумело. Он не заметил, как юноша, пожав ему руку, удалился, а на его выручку поспел эрцгерцог Карл, с которым он машинально направился в другую залу, бормоча про себя:

— Какой славный мальчик, какой славный мальчик!

— Что, товарищ, мой внук был бы славным для вас государем?

— Ваше высочество хотите прижать к стене бедного солдата, не годящегося в дипломаты, — произнес Бельяр. — Ну, да, признаюсь, что если 6 я знал, что встречу здесь такого принца…

— То вы не явились бы сюда представителем другого государя, — докончил начатую фразу эрцгерцог. — Не бойтесь высказать свои искренние чувства, ведь мы с вами вдвоем.

Между тем лорд Каули подошел к Меттерниху, который знал уже о его неудаче и встретил английского дипломата недовольным, гневным взглядом.

— Однако вы должны сегодня помолодеть, ваша светлость, — сказал посланник.

— Отчего?

— Оттого, что, говорят, вы присутствовали некогда при таких же сценах в Тюильри и Сен-Клу, где отец этого юноши выхвалял своих генералов перед безмолвствовавшими дипломатами.

— Да, мало ли что я видел, — ответил канцлер, — но теперь не время возвращаться к таким сценам, и будьте уверены, любезный лорд, что я укорочу память беспокойного юноши.

Сидевшая подле отца Гермина подумала: «Как отец сердится на него, однако он поступил очень хорошо».

— Я согласился сделать этот опыт, — продолжал Меттерних, — чтобы убедиться, в каком настроении находится наш заложник, но теперь обещаю вам, что он не выйдет из четырех стен своей комнаты.

— Я могу сообщить об этом в Лондон?

— Конечно, у меня не два слова, любезный лорд.

Гермина, бледная, как ее кисейное платье, подумала:

«Увы, у него два сердца!»

— Благодарю вас, ваша светлость, — сказал лорд Каули и поспешил навстречу императору, который только что подъехал к посольскому дому.

— Папа, разве есть еще заложники? — спросила Гермина, взяв за руку отца и бросая на него умоляющий взгляд.

— А, ты нас подслушала. Да, есть. Когда они ведут себя неблагоразумно…

— То что с ними делают?

— Их запирают, — отвечал Меттерних твердым голосом.

И освободившись от руки дочери, он удалился, а молодую девушку увела ее подруга Флора Вирби в другую залу, где танцевала молодежь.

Во все это время Полина спокойно ожидала, чтобы герцог Рейхштадтский подошел к ней. Она знала, что сердце его принадлежит ей, но нимало не сердилась, что так долго он не находил нужным поздороваться с ней. Она, напротив, радовалась, что он так ловко и благородно побеждал преграды, расставленные ему врагами на каждом шагу.

— Я весь день с нетерпением ждал этой минуты, — сказал он, останавливаясь наконец перед нею и почтительно ей кланяясь.

— А я занималась тем, что подготовляла будущее. Франц вам доложил обо всем?

— Да, я готов.

— Значит, вы отсюда…

— Я пойду отсюда с моим адъютантом на маскарад графини Клари. Капитан Моль согласился с удовольствием на эту шалость. Домино и маски для нас обоих лежат в карете, и в этом черном костюме никто меня не узнает.

— Вы уедете отсюда как можно скорее, а главное, один покинете дом графини Клари.

— Конечно, конечно, оттуда я прямо полечу к Францу, и там я вас увижу.

— Да. Но главное, не бойтесь кучера того экипажа, который вас будет ждать у дома графини; его зовут Карл Греппи. Вы можете ему вполне довериться, а найдете вы его с почтовой коляской у сада графини.

— Хорошо, через час я буду на дороге в Шенбрунн, а через два мы будем оба вне всякой опасности.

— Франц поедет с нами, не правда ли?

— Да. Но берегитесь. Меттерних не сводит с нас глаз. Он, вероятно, очень недоволен вашим поведением.

— А я разве дурно поступил?

— Нет, все вас одобрили.

— А вы?

— Я узнала в вас того, кого люблю.

Он почтительно поклонился по всем правилам светского искусства, но в эту минуту их души слились в одном пламенном взгляде.

 

V

Подкоп

Спустя несколько минут через эту гостиную прошла императорская чета, направляясь в театр. Франц I шел под руку с графиней Каули, а императрицу вел хозяин дома. За ними следовали эрцгерцогини, эрцгерцоги, придворные особы, генералитет и все приглашенные.

— А вы не идете на концерт, княгиня? — сказала графиня Шпигель, проходя мимо Полины.

— Нет. Эрцгерцогиня мне разрешила удалиться, и я еду домой.

— Вот счастливая! Прощайте, княгиня.

— Прощайте, графиня!

Полина поспешно направилась к лестнице.

Эрцгерцог Карл между тем остановил герцога Рейхштадтского.

— Ты идешь слушать пение? — спросил он.

— Нет, дедушка, — отвечал он, — по правде сказать, мы с капитаном Молем намерены улизнуть отсюда на маскарад графини Клари в Бельведере.

В эту минуту проходили мимо Гермина Меттерних и Флора Вирби.

— Ты слышишь, — сказала Флора, — герцог идет на маскарад? Он теперь, кажется, повеселел, не правда ли?

— Да, — отвечала Гермина, печально вспоминая своего отца, и обе девушки направились в театр, устроенный в саду.

— Ты хорошо делаешь, что веселишься, — отвечал эрцгерцог на слова своего внука, — в твои годы надо веселиться.

— Я до сих пор не знал, что это значит, милый дедушка. Вот, например, я никогда не бывал на маскараде, и если бы капитан Моль не согласился ехать со мною, то я и теперь не позволил бы себе этой забавы. Мне даже как-то странно думать, что я буду на маскараде.

— Что же ты опять стал хандрить, а вчера еще ты был так счастлив.

— Я сегодня еще счастливее, — сказал юноша, но при мысли, что, быть может, он более никогда не увидит доброго эрцгерцога, который один обращался с ним ласково, он невольно задумался, и лицо его затуманилось печалью.

— Да ты так счастлив, что на твоем лице нет и следов его. Знаешь что, Франц, я не хочу, чтоб ты принимал меня за бессердечного человека. Я не знаю, что тут творится вокруг тебя и какая тебя ждет будущность, но помни всегда, что я тебя люблю и что ты можешь рассчитывать на мою помощь, если бы она тебе когда-нибудь понадобилась, ну, а теперь пойдем со мной на соседнюю галерею, я хочу покурить, а тебе еще рано ехать в маскарад.

И они удалились, сопровождаемые капитаном Молем.

В эту самую минуту в гостиную вошла новая и совершенно неожиданная личность, а именно, Галлони в ливрее меттерниховских слуг. За ним следовал лакей английского посольства.

— Подайте эту записку канцлеру, — сказал Галлони, подавая лакею тщательно сложенную бумажку. — Это по очень важному делу.

Вскоре послышались торопливые шаги, и Меттерних показался на пороге.

— Кто вы такой, и отчего вы в моей ливрее? — спросил он, подходя к незнакомому ему человеку.

— Я — агент ломбардской полиции, причисленный на время к венской, — отвечал Галлони, — меня прислал к вам граф Зедельницкий, а я не мог проникнуть сюда в другом костюме; иначе мог бы произойти дипломатический инцидент.

Канцлер улыбнулся.

— Граф мне пишет, — сказал он, — только то, что он имеет в своих руках все доказательства заговора и что вы дадите мне все необходимые разъяснения. А отчего же он сам не явился сюда?

— Его превосходительство отправился сам наблюдать за исполнением его распоряжений.

— Говорите, я слушаю.

— Княгиня Сариа, — начал Галлони, — наняла коляску с парой лошадей, но без кучера, говоря, что у нее есть свой, но это неправда, потому что все ее люди остались в Милане. Экипаж должен быть готовым сегодня ночью.

— У кого нанят?

— У подозрительного лица, венгерца Мано в Леопольдштадте.

— Это ничего не доказывает. Может быть, княгиня хочет посетить свои поместья, которые находятся именно в Венгрии.

Галлони ничего не ответил, а продолжал:

— Сегодня утром был у княгини в отеле «Лебедь» садовник Шенбруннского дворца. Он был у нее и вчера. Этот же садовник поднес вчера розы дочери вашей светлости.

Меттерних задумался. Не был ли этот садовник заговорщиком, доставившим герцогу те необыкновенные сведения, знание которых он обнаружил в последние дни?

— Сходите в театр, — произнес канцлер, обращаясь к лакею, который почтительно стоял у двери, — и попросите сюда мою дочь. Скажите, что я получил важные известия и должен тотчас вернуться с нею домой.

Когда слуга удалился, Меттерних произнес, обращаясь к Галлони:

— Что же вы и начальник полиции полагаете?

— Я осмеливаюсь предположить, что княгиня Сариа вместе с садовником подготовила бегство герцога Рейхштадтского. Она только что уехала отсюда, вероятно, на назначенное свидание. Еще можно туда поспеть, так как он еще здесь.

И сыщик указал на галерею, в которой виднелся черный фрак среди двух мундиров.

В эту минуту в комнату вбежала Гермина, печальная, встревоженная.

Меттерних не заметил ее появления и продолжал говорить с незнакомым ей человеком.

— А где экипаж должен ждать путешественников?

— В Бельведере.

— Не теряйте из вида герцога Рейхштадтского… Возьмите с собою как можно меньше людей… Приготовьте карету… Смотрите, чтоб не было ни шума, ни скандала… Ждите меня… Оставьте в Бельведере человека, который мог бы указать мне дорогу.

Тут случайно канцлер обернулся и увидел свою дочь, которая, дрожа всем телом, слышала распоряжения отца и инстинктивно понимала, что герцогу грозила какая-то беда.

— Вы послали за мною, папа, — сказала она, стараясь сдержать свое волнение.

— Да, мы сейчас поедем, — отвечал он, — я завезу тебя по дороге домой, а сам отправлюсь далее по важному делу.

Потом он сказал еще что-то незнакомцу и проводил его до двери. Между тем из галереи направлялись в гостиную герцог Рейхштадтский, эрцгерцог Карл и капитан Моль.

 

VI

Совет Меттерниха

— Так ты уезжаешь? — сказал брат императора своим добродушным тоном.

— Да, дедушка, уже поздно. Не правда ли, капитан?

Моль согласился, что пора было ехать, и пошел распорядиться насчет экипажей.

— Ну, до свидания, Франц!

— Прощайте, дедушка.

Все, что делалось и говорилось вокруг нее, казалось Гермине каким-то чудовищным сном… герцог сказал своему деду: «Прощайте!» Разве он думал о скорой смерти? Сердце молодой девушки разрывалось на части. Между тем юноша поклонился ей и пошел к дверям. Еще минута, и он исчезнет. Она не могла более бороться с собой и, быстро подойдя к эрцгерцогу, сказала:

— Не позволяйте ему уезжать!

— Что с вами, дитя мое?

— Я боюсь.

— Вы дрожите, пойдемте на воздух. Дайте мне вашу руку.

И он вывел ее на террасу, выходившую в сад.

— Ну, теперь успокойтесь на чистом воздухе и расскажите мне, чего вы боитесь.

Молодая девушка искренно рассказала фельдмаршалу все, что она чувствовала, все, что она знала.

Между тем Меттерних и герцог Рейхштадтский стояли друг против друга. Юноша хотел пройти мимо с безмолвным поклоном, но канцлер сказал:

— Ваше высочество, не уезжайте на маскарад.

Но герцог, гордо подняв голову, ответил:

— Значит, я больше не свободен?

— Нет, вы совершенно свободны, и с вами говорит не министр, которого в шутку называют вице-императором, но просто друг вашего деда. Я позволяю себе в этом качестве дать вам совет: не уезжайте на маскарад.

Хотя Меттерних говорил очень спокойным и даже мягким тоном, но юноша чувствовал, что между ними идет смертельная борьба.

— Я очень удивлен и тронут вашей добротой. Но неужели я недостаточно потерял времени на этом официальном празднике?

— Да, кстати, позвольте вам сказать, что вы явились сюда в костюме, не подходящем ни к вашему высокому положению, ни к вашему военному чину.

— Я полагаю, что сын Наполеона не может явиться иначе, как в трауре, к представителю английского короля, и меня удивляет, что князь Меттерних не разделяет моего мнения.

Канцлера, очевидно, поразило это смелое возражение, и он переменил тактику:

— Хорошо, я не буду с вами теперь об этом рассуждать, но повторяю, останьтесь здесь.

— Но вы, может быть, не знаете, князь, — прибавил юноша с иронической улыбкой, — что я еду не один на маскарад? Меня сопровождает капитан Моль, и вместе с ним я, конечно, не могу заблудиться.

— А вы дадите мне честное слово, ваше высочество, что вы ни на минуту не расстанетесь с вашим адъютантом?

— Это уж слишком! — воскликнул герцог, выходя из себя… — Приказывайте, если хотите, и я буду вам повиноваться. Это будет не так оскорбительно. Я признаю, что все недавние распоряжения не имеют никакой силы, откажусь от своего полка, распущу свою свиту и вернусь к прежней жизни узника, даже подвергну себя еще большим ограничениям, чем прежде. Но тогда, по крайней мере, мысли мои будут свободны… а если мне серьезно дозволено воспользоваться свободой, то нам нечего больше разговаривать с вами. Я еду на маскарад.

И он направился к двери. Меттерних загородил ему дорогу, но не насильственным жестом, а тоном мольбы.

— Так вы очень верите дружбе тех, которые вас там ждут? — спросил он.

— Что вы хотите этим сказать, князь: вы хотите мне запретить иметь друзей?

— Я хочу предохранить вас от неосторожности. Я хочу защитить вас от вас самих.

— Вы уже это делаете семнадцать лет.

— Действительно, семнадцать лет я исполняю свой долг. Я долго боролся с величайшим гением войны, и я восстановил против него все силы старого мира, чтобы освободиться от его ига. Нам удалось, и вот семнадцать лет вы наша жертва, потому что вы его сын. Но если вы страдали, думая о том, чем могли бы быть при других обстоятельствах, то неужели вы думаете, что мы не понимали вашего горя? Нет, ваше высочество, я предвидел все, что вас терзало, и если не мог освободить вас от этих мучений, то лишь потому, что они предотвращали еще большие бедствия для вас и для нас. Если бы ваш славный отец слышал теперь, что я вам говорю, то сказал бы вам, что я только исполнил свое ремесло государственного человека.

— Мой отец сделал меня Римским королем, — отвечал гордо герцог.

— Увы, ваше высочество, ваш дед таким же образом король Иерусалимский, и этот титул даже стоит в Готском альманахе.

— Я — наследник могущественной империи…

— Этого наследия больше не существует.

— А если мой народ требует меня?

— Уж не ждет ли он вас в Бельведере? Кто же говорил с вами именем Франции? Нет, ваше высочество, ваш народ более о вас не думает.

— Неужели вы полагаете, что стушевали мое имя и уничтожили мою кровь? А куда же вы дели тех верных и преданных лиц, которые ждут моего возвращения?

— Я с удовольствием показал бы вам список этих лиц, и вы покраснели бы от их малочисленности. Верьте мне, что для вас недостойно сделаться искателем приключений.

Видя, что герцог хочет протестовать, канцлер нанес ему последний удар.

— Не спорю, что в двадцать лет сладко слушать чарующий голос сирены, но когда этот голос увлекает в бездну неопытного юношу, то я прекращаю его пение.

— Что вы хотите сказать? — гордо спросил герцог.

— Бывают чувства, которые неожиданно возникают в сердцах двух созданий, рожденных друг для друга, и это чувство достойно всякого уважения. Но бывают другие чувства, основанные на расчете, на интриге, вот эти чувства подозрительны для всякого благоразумного человека.

— Какие же интриги позволительны и какие нет?

Говоря это, юноша смотрел так пристально, так решительно на канцлера, что последнему стало ясным все. Очевидно, герцогу открыла глаза княгиня Сариа, или он сам догадался о всех злобных ковах канцлера против него. Какими ненавистными показались ему теперь этот юноша и эта женщина! Во всяком случае, всякое дальнейшее рассуждение было излишне.

— Я больше не скажу ни слова, — произнес он, — если я хотел вас предупредить, то сделал это лишь по чувству своего долга. Если вы меня послушаетесь, то я обязуюсь в 24 часа доказать вам, что я прав, и тогда, быть может, вы поблагодарите меня за то, что я вовремя удержал вас от заблуждения и ошибки. Но, ваше высочество, вы вольны делать, что угодно. Поезжайте на маскарад, если желаете.

— И пойду, — отвечал герцог Рейхштадтский, гордо выходя в дверь.

 

VII

Отец и дочь

— Он уезжает. Боже милостивый!

Эти слова вырвались из наболевшего сердца Гермины Меттерних, которая возвращалась в гостиную из сада вместе с эрцгерцогом в ту самую минуту, когда герцог Рейхштадтский исчез за дверью. Она задрожала всем телом и упала в обморок. Эрцгерцог едва успел ее поддержать.

— Что с тобой, Гермина? — воскликнул отец, подбегая к ней.

Гермина лежала неподвижно на диване, на который положил ее эрцгерцог. Глаза ее были закрыты, и смертельная бледность покрывала ее лицо.

— Молодая княжна, выходя из концерта, почувствовала себя дурно, и я посоветовал ей подышать свежим воздухом. Она как будто оправилась, но входя в эту комнату…

В эту минуту молодая девушка открыла глаза, и слезы потекли по ее щекам.

— Вы не сделаете ему ничего дурного, милый папа. Обещайте мне, что он не подвергнется никакой опасности. Незнакомец, который говорил с вами, очень злой. Да и вы, такой добрый всегда, сегодня сердитый.

— Что это значит? — воскликнул Меттерних. — Можете вы мне это объяснить, ваше высочество?

— Послушайте, князь, — отвечал добрый старик, — воображение молодой девушки иногда воспаляется такою мечтою, о которой не имеет понятия никто из окружающих ее. Самые великие умы не в состоянии понять того, что делается в сердце ребенка. Пожалейте, князь, это прямое, чистое создание.

Меттерних все понял. Он вспомнил наивное сочувствие, высказанное молодой девушкой относительно герцога Рейхштадтского, печальное выражение ее лица, когда он недавно говорил о заложниках, и ее волнение во время его разговора с сыщиком. Не могло быть сомнения, что дочь Меттерниха любила сына Наполеона. Его дорогое детище перешло на сторону его врага.

В сущности, Меттерних был отец в полном смысле этого слова и нежно любил дочь, потому первая мысль его была о том, что молодые люди могли составить прекрасную парочку. Но это было невозможно, и, устремив на плачущую молодую девушку печальный взгляд, он решил, что надо положить конец ее безумной мечте.

— Увезите ее поскорее, князь, — сказал эрцгерцог, — а то я боюсь, что в эту гостиную придет кто-нибудь и увидит ее слезы.

— Благодарю вас, ваше высочество, благодарю вас, — отвечал Меттерних. — Мой долг тяжелее, чем я думал, но я все-таки исполню свой долг. Пойдем, мое бедное дитя.

Они молча вышли в парадные сени, и после отъезда канцлера с дочерью эрцгерцог остановился в раздумье на лестнице.

Он вспомнил все, что ему говорили Гермина и юный герцог, припомнил его взволнованное лицо и печальное прощание с ним, сообразил все это и решил, что дело неладно.

«Во всяком случае, я не думаю, чтобы он решился на бегство, — произнес мысленно добрый старик, — да и в этом случае полиции не пришлось бы далеко его искать. Он поехал в Бельведер. Отправлюсь и я туда. Авось, мне удастся спасти бедного мальчугана».

Эрцгерцог Карл вышел на улицу в одном мундире, хотя слуги посольства подали ему шинель и предложили крикнуть его экипаж.

 

I

По дороге

Возвращаясь домой с отцом, Гермина молча плакала. Она так привыкла уважать отца и восхищаться всеми его действиями, что не могла обвинять его в жестокости, а напротив, она удивлялась, как у нее хватило смелости полюбить и сознаться в этом постороннему человеку, именно эрцгерцогу. Лицо ее было покрыто румянцем стыда.

— Ты плачешь, дитя мое? — сказал наконец Меттерних, надеясь, что, может быть, молодая девушка поддалась минутному увлечению. — Зачем ты так отчаиваешься? Что произошло? Отчего ты забыла своего отца, для которого, ты знаешь, нет другого утешения, кроме его ребенка? Разве я дурной отец? Разве я не исполняю всех твоих желаний, злая девчонка? Скажи мне все, что у тебя на сердце. Не скрывай от меня ничего. Ты молчишь? Ты не хочешь мне отвечать? Ого не хорошо, Гермина. Я не заслужил такого недоверия с твоей стороны.

— Простите меня, папа, — наконец промолвила молодая девушка, сдерживая свои рыдания, — но это свыше моих сил. Мое сердце замерло, когда я увидела, что вы его ненавидите. А когда я услышала, что вы даете приказание о принятии мер против него, то в глазах у меня почернело. Я уверена, что смерть не причиняет таких страданий.

— Милое дитя мое, — произнес Меттерних, нежно взяв за руку дочь, — неужели ты позволила себе привязаться к этому человеку без?..

— Не знаю.

— Он говорил когда-нибудь с тобой наедине?

— Никогда.

— Где ты его видела?

— У вас один раз… в Шенбрунне… и сегодня.

И снова слезы стали душить ее.

— Не плачь. Мы сейчас будем дома, и не надо, чтобы слуги видели тебя в слезах.

Гермина послушно отерла глаза и спросила:

— А вы не останетесь дома?

— Нет. Я тебе сказал, что только завезу тебя, а сам поеду далее.

— Вы увидите человека, с которым вы только что говорили?

— Может быть. Но не думай об этом. Подобные дела не касаются молодых девушек.

И он улыбнулся.

— Не смейтесь, папа, — я так боюсь, чтобы вы…

— Ты снова за старое… Ты не должна более никогда говорить со мной об этом. Слышишь? — никогда.

— Хорошо, папа, я не буду более говорить, но я не могу помешать себе думать.

— Нет, ты не должна и думать. Я не хочу, чтобы ты об этом думала.

Она подняла глаза к небу, тяжело вздохнула и ничего не ответила.

 

II

В Бельведере

Бельведерский парк, расположенный у ворот Вены, уже давно не представлял императорской резиденции, и два его дворца, построенные в стиле XVIII столетия после того времени, как в них обитал принц Евгений Савойский, служили только музеями исторических и художественных предметов. Но зато вокруг этого тенистого парка возвышались роскошные дома австрийской знати, и в тот вечер, когда лорд Каули давал бал, графиня Клари устроила маскарад, на котором собрались сливки Вены.

Все окрестные улицы были запружены экипажами, а кучера и лакеи в ожидании выхода господ болтали и сплетничали между собой.

Неожиданно несколько прохожих, имевших вид переодетых полицейских, окружили коляску, стоявшую отдельно у решетки парка, и которая уже давно интересовала кучеров и лакеев потому, что в ней никто не приехал на маскарад, а возница, сидевший на козлах, не отвечал ни слова на все их вопросы. При появлении подозрительных личностей все разговоры умолкли и все глаза устремились на таинственный экипаж, вокруг которого, по-видимому, должна была разыграться какая-то скандальная сцена.

Действительно, спустя несколько минут два человека вскочили на козлы коляски и хотели стащить кучера, но тот так энергично развел руками, что они оба упали на мостовую.

— Ловко, молодец! — произнесло несколько голосов.

Но на кучера набросилось четыре новых противника; его стащили с козел, связали и быстро унесли, а на его место посадили другого возницу, на которого надели одежду и шляпу прежнего. Когда же зеваки стали спрашивать объяснения такой странной сцены, то державший за уздцы лошадей человек сказал авторитетным тоном:

— Это ничего. Захватили преступника, переодевшегося кучером.

Коляска отъехала на несколько шагов и стала по-прежнему кого-то ждать, а подозрительные личности исчезли.

Во время разгара маскарада из освещенного подъезда вышел молодой человек в черном домино и маске. Он быстро перешел через шоссе и сел в коляску, сказав что-то кучеру, который погнал лошадей по дороге в Гитцинг.

 

III

Трое или двое

В своем скромном жилище, при входе в маленькое селение Гитцинг, близ Шенбрунна, Франц Шуллер ждал около полуночи княгиню Сариа. Он был в очень веселом настроении, хотя несколько часов перед тем расстался со своей племянницей Маргаритой, которую белошвейки увезли в Милан, чтобы совершенно развязать руки старому служаке. Сердце его радостно билось при мысли, что он, простой солдат, повезет во Францию сына Наполеона. Что будет дальше с ним, он ничего не знал, но надеялся, что французы не забыли своей славы и что их сердца откликнутся на призыв сына императора.

Впрочем, Франц был слишком практичный человек, чтобы в подобную критическую минуту мечтать, потому он старательно собрал багаж, который состоял из двух котомок. В одной были уложены все необходимые вещи для молодого герцога, именно дорожный костюм, туалетные принадлежности и два пистолета.

Конечно, обо всем этом подумала Полина, и Франц, пересмотрев все эти вещи, одобрил ее выбор и только положил в карман два маленьких пистолета.

— Сейчас видна женщина, — промолвил он громко. — На что пистолеты прятать, они должны быть всегда под рукою.

Другая котомка гораздо меньшего размера заключала в себе его немногочисленное имущество. Что же касается до денег и бумаг, то, спрятанные в портфеле, они безопасно помещались на его груди.

В назначенный срок явилась княгиня и объявила, что за ней кто-то гнался всю дорогу, но при последнем повороте отстал. Франц немедленно выбежал на улицу и сказал дожидавшемуся кучеру, которого прислал с экипажем Греппи, чтобы он окольными путями возвращался в Вену.

Потом Франц поспешил к испуганной Полине и, погасив свечку, стал смотреть в окно. Прежде всего пронесся мимо карьером экипаж княгини, а за ним вскоре проскакал простой кабриолет, на коалах которого сидел около кучера какой-то незнакомец, вероятно, переодетый полицейский агент. Когда шум обоих экипажей замер вдали, Франц снова зажег свечку и сказал:

— Не тревожьтесь, дурак, преследующий вас, нескоро догонит ваш экипаж и убедится, что вас там нет. Во всяком случае хорошо, что мы не отложили нашего бегства, а то, пожалуй, план открылся бы. Уж очень зорко следят за вами.

— Но, может быть, устроят погоню за герцогом?

— Может быть. Но вряд ли его догонят? Лошади у Мано прекрасные. Во всяком случае нам не надо терять ни минуты, и как только он приедет, то нам надо отправиться в путь.

Княгиня не возвращалась домой с бала, и Шарлотта привезла заранее к Францу дорожный костюм, небольшой чемодан с вещами и шкатулку с драгоценностями.

— Прежде чем я переоденусь, Франц, я хочу спросить у вас совета, — сказала княгиня.

— У меня?

— Да.

— Вы человек прямой и благородный, а моя совесть что-то неспокойна. Дайте мне совет, как поступить. Только что на балу герцог спросил у меня, едем ли втроем. Я отвечала, что да, и признаюсь, ничто не могло быть большим для меня счастьем. Но с тех пор я все думала, и меня тревожит мысль, что, с одной стороны, мое присутствие может только усложнить бегство герцога, а с другой — придать ему характер дамского похищения.

Франц был очень смущен. Он вполне соглашался с княгиней, но не знал, как ей высказать свое мнение.

— Вы его любите, — сказал он наконец, — и, значит, ваше сердце подскажет, как надо поступить.

— А вы, Франц, не хотите мне сказать, считаете ли вы приличным, чтобы я сопровождала герцога Рейхштадтского во Францию?

— Ну, это нет, — произнес решительным тоном служака.

— Вот видите.

— Простите меня, — продолжал Франц, — но я не могу не высказать вам, что вы истинный молодец. Я знаю, что без вас он никогда не решился бы на это дело. Вы сразу заставили его понять то, о чем я напрасно говорил ему все это время. Вы организовали наше бегство так, как не удалось бы сделать самому ловкому полицейскому. Но вы все-таки женщина, и я не могу допустить мысли, чтобы сын Наполеона вернулся…

— И, однако, вы понимаете, что я не буду вам мешать, — воскликнула Полина, сама испугавшись того, что он соглашался с ней. — Я сумела бы стушеваться при необходимости и увидеть принца только тогда, когда он, возвратив себе свои права и титул, мог потребовать меня, не компрометируя себя.

— Но он никогда не согласится с вами расстаться, если вы с нами поедете, — отвечал Франц. — Мы должны все решить без него, и уверяю вас, что возвращать себе престол, имея под рукою женщину, как-то неловко.

— Вы совершенно правы, — произнесла Полина. — Вы меня убиваете, но я вижу, что вы истинно благородный человек. Благодарю вас за совет. Я не поеду.

— Простите меня, княгиня! — воскликнул Франц в большом смущении. — Я знаю, что причиню вам большое горе, но я в том не виноват, к тому же, поверьте, с одной стороны, я был бы очень рад, если бы вы поехали с нами. Я не сумею один устроить все, как следует. Уже я не говорю о том, как огорчит его разлука с вами.

Полина знаком просила его замолчать и стала прислушиваться. Действительно, вдали слышался стук колес.

— Это, вероятно, он, — сказала княгиня. — Я пойду в соседнюю комнату, а вы скажите ему в двух словах о том, что мы решили. Будьте спокойны, я сейчас приду, мне надо успокоиться. Потом вы снесете в экипаж вещи, а я прощусь с ним. После вашего отъезда я останусь здесь до утра.

И она вышла за дверь в ту минуту, как входил в комнату герцог Рейхштадский.

 

IV

Расставание

— Ты один? — спросил юноша.

— Нет, княгиня здесь, — отвечал Франц очень смущенный тем поручением, которое он должен был исполнить. — Она в соседней комнате. Сейчас придет.

Однако так или иначе надо было высказать герцогу, что Полина не едет с ним, и Франц стал объяснять окольными путями, что лучше было бы им оставить в Вене княгиню, так как их, может быть, ожидали в пути большие опасности. Когда же все окончится благополучно, то ее можно будет выписать во Францию.

Юноша слушал его с удивлением. Он, конечно, понимал, что Франц не стал бы ему говорить что-либо подобное по своей инициативе. Значит, сама Полина не хотела ехать. Конечно, ею не мог овладеть страх, в этом он не мог и сомневаться. Следовательно, она считала более благоразумным, чтобы он ехал один, но мысль разлучиться с нею душила его, и он не мог согласиться на подобное самопожертвование. Он хотел громко протестовать, но неожиданно в голове его блеснула мысль: отправляясь с ним, Полина губила себя. Он понял, что любовь к ней должна была побудить его к этой жертве.

— А княгиня разделяет твое мнение? — спросил он.

— Да, совершенно, — произнесла твердым голосом Полина, появляясь в дверях.

Она была в бальном платье, и этого было достаточно, чтобы убедить юношу в ее решимости не сопровождать его. Франц поспешил выйти из комнаты с вещами, а Полина продолжала, но уже голос ее заметно дрожал:

— Я не хочу, чтобы ваши враги могли упрекнуть вас в чем-нибудь. Франц вполне согласен со мною.

— Я вас так люблю, Полина, — мог только промолвить юноша со слезами на глазах.

— А я, — воскликнула княгиня, — разве сердце мое не раздирается от одной мысли, что я не буду разделять с вами всех опасностей? Какое счастье было бы ехать с вами! И не думайте, что я боюсь сплетен, нисколько. Но на вас не должно упасть ни малейшее пятно. Поезжайте один, — продолжала она, схватив его за обе руки. — Поезжайте один и скорее, моя любовь, мой повелитель! Ваша Полина никогда не покинет вас и мысленно всегда будет с вами. Завтра я также отправлюсь в путь окольными путями и при первой возможности присоединюсь к вам. Клянусь, что я всегда буду любить вас. Я хочу, чтобы вы сохранили обо мне память, как о женщине, которая пожертвовала вам своим счастьем и своей жизнью.

— Все готово, — произнес Франц, отворяя дверь. — По несчастию, Греппи не может ехать с нами, а прислал своего соотечественника.

Герцог и не обратил внимания на его слова, а молча бросился в объятия Полины. Что они говорили друг другу, как они целовались, осталось тайной для них самих. В подобные минуты поцелуи красноречивее слов, а слова нежнее поцелуев.

— Поезжайте, поезжайте, — промолвила наконец Полина.

В эту минуту Франц вторично показался в дверях, и она протянула ему руку, которую он почтительно приложил ко лбу, преклонив колено.

Еще минута, и она осталась одна в комнате. Вдали послышался топот быстро несущихся лошадей.

— Наконец-то! Уже!

Только эти слова торжества и горя дрожали на ее устах.

Она тихо опустилась на стул и горько зарыдала.

— Однако зачем мне плакать? — промолвила она наконец. — Он свободен, а обо мне нечего думать.

Но что это? — За дверью послышались чьи-то шаги.

 

V

Лицом к лицу

Полина вспомнила, что наружная дверь осталась незакрытой, и хотела запереть ее, но в эту минуту дверь отворилась, и она поспешно спряталась в комнату Маргариты.

На пороге показался Меттерних. Сердце бедной женщины дрогнуло. Князь одним быстрым взглядом осмотрел комнату, сел на стул подле стола, на котором стояла зажженная свеча, и, обращаясь к людям, стоявшим, очевидно, за дверью, сказал:

— Предупредите меня, когда явятся наши.

Полина не знала, что делать. Очевидно, Меттерних знал о бегстве герцога, но успеет ли он помешать ему или нет? Этот вопрос так терзал ее сердце, что она не выдержала и вышла из своей засады.

— Вы здесь, княгиня? — спросил с удивлением Меттерних. — Вы разве уже кончили ваше прогулку вокруг Шенбруннского парка?

Ясно было, что стратагема Франца удалась и полицейские агенты думали, что она уехала из Гитцинга. Но что стало с герцогом? И напали ли на его след? Это необходимо было выяснить.

— Как видите, князь, — отвечала она и остановилась в дверях соседней комнаты, как бы желая возбранить туда вход.

— Вы напрасно хотите меня уверить, что в соседней комнате кто-то спрятан, — спокойно произнес Меттерних. — Я знаю, там нет никого. Я только что встретил того, кто был здесь с вами. Моя ошибка заключается лишь в том, что, по моему предположению, вы уехали вперед.

— Вы ошибаетесь в том, что видели кого-то, выходящего из этого дома.

— Так это не герцог Рейхштадтский сел с другим человеком в коляску, нанятую в Леопольдштадте?

— Вы смеетесь надо мной: если это был герцог, то вы не допустили бы его бегства.

— Кто говорит о бегстве? Я надеюсь, что этот молодой человек после всех треволнений сегодняшнего вечера преспокойно вернулся в Шенбрунн.

— Конечно, он должен был вернуться во дворец, если вы его видели.

— Видел, как вижу теперь вас. Я даже готов упрекнуть вас за то, что вы нашли нужным нанять почтовых лошадей для возвращения с бала. Это для венцев чрезмерный расход. Впрочем, — прибавил он, вдруг изменив свой любезный, учтивый тон и придавая ему резкий, даже грубый оттенок, — быть может, вы приказали кучеру приехать за вами, чтобы отвезти вас в Италию или куда-нибудь подальше?

— Хорошо, я понимаю, — отвечала Полина, догадавшись, что все погибло, — я проиграла, но, прошу вас, не издевайтесь надо мной, а скажите просто, где герцог и что вы хотите сделать со мною.

— Вот так-то лучше. Поговорим прямо. Герцог теперь, должно быть, находится в Шенбрунне, куда его отвез мой кучер, заменивший вашего. Этот последний, по имени Греппи, неумелый возница, и я не мог поручить ему править экипажем, в котором находился герцог. Я также приказал вернуть сюда и двух ваших знакомых дам, отправившихся в Милан. Граф Зедельницкий их нагнал в нескольких милях от Вены, так как в их экипаже сломалось колесо. Вы видите, что провидение стоит за меня.

— И даже помогает вам нарушить свое слово, — отвечала гневно Полина, — так как вы обещали мне помиловать Фабио.

— Оскорбляйте меня, сколько хотите, я не обижусь. Все ваши планы уничтожены, и вы даже не понимаете, насколько вы пойманы. Впрочем, нам нечего с вами говорить. Вы меня давно знаете, а я вас вполне узнал только сегодня.

— В таком случае, князь, будьте так добры сказать мне, что вы намерены со мною делать.

— Подождите, пока вернется ваша коляска с садовником, который является сообщником княгини Сариа в государственном заговоре. Все заговорщики, как миланские, так и венские, как крупные, так и мелкие, должны быть уличены и подвергнуты строгой каре. У вашего Франца Шуллера находятся в кармане остальные бумаги из того пакета, который вы похитили, и благодаря им я узнаю имена всех ваших сообщников.

Этот удар окончательно сразил Полину. Она не только погубила себя, но выдала всех лиц, упомянутых в бумагах, уже не говоря о Франце, Греппи и белошвейках. Мрачное отчаяние выразилось у нее на лице.

— А, княгиня, — произнес Меттерних, торжествуя свою победу, — вы вздумали разыграть большую роль и уничтожить возведенное мною здание. Напрасно вы хлопотали, оно слишком крепко воздвигнуто, хотя, признаюсь, вы действовали так ловко и энергично, что едва не достигли своей цели. Как бы то ни было, я не хочу, чтобы повторялись подобные попытки, и приму меры, чтобы пресечь зло в корне.

— Все зло произошло от вашей жестокости, князь, — отвечала гордо Полина, — откажитесь от нее. Нет другого выхода.

— Увольте меня от ваших советов, я больше их не спрашиваю.

Хотя Полина вполне сознавала свое поражение, однако она старалась хотя бы на словах не поддаваться Меттерниху, и, вспомнив о розе, брошенной его дочерью на книгу герцога Рейхштадтского в Шенбруннском парке, она смело произнесла:

— Я не хотела вам повиноваться и исполнить ту позорную роль, которую вы мне предназначили. Вы победили и можете меня оскорблять, можете даже погубить. Но моя слава заключается в том, что я люблю и меня любят, а ваша слава основана на несчастий бедного юноши. Но берегитесь, вы отец, и Провидение вас накажет в вашей родительской любви.

На этот раз пришлось Меттерниху побледнеть, и он никак не мог понять, каким образом она узнала о его семейной тайне.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — произнес он голосом, которому тщетно старался придать твердость, — ни я, ни моя семья не боятся ваших угроз.

— Кто знает, — промолвила Полина, — за слезы платят слезами, за смерть — смертью. Вы заставляете других страдать и сами будете страдать. Да что тут говорить! Вы уже и теперь страдаете.

Меттерних совершенно смутился, но, к его счастью, раздался шум колес.

— Наконец-то, — произнес он, — теперь мы сведем счеты.

Подойдя к двери, он широко ее открыл и громко крикнул:

— Входите!

 

VI

Тридцать сребреников Иуды

Посадив герцога в коляску, Франц вскочил на козлы, что, по-видимому, не понравилось кучеру.

— Ничего, молодец, — сказал он, — нам найдется место обоим. Я хочу покурить и здесь свободнее. Ну, валяй вовсю. Дорога теперь пойдет в гору до Гоблица, где приготовлена первая подставка.

— Да, дорога гористая.

— Не жалей лошадей! Господин мой торопится.

Кучер повиновался, но спустя несколько минут Франц заметил, что он повернул на мост, вместо того чтобы ехать по берегу реки.

— Куда ты берешь? — воскликнул старый служака.

— На том берегу лучше дорога.

— Хорошо.

Пока экипаж катился и Франц спокойно курил свою трубку, герцог Рейхштадтский был погружен в отчаяние. Он не думал о цели своего бегства, а только сожалел о том, что находился один и что оставил Полину беспомощной перед гневом канцлера. Мысль об опасности, которой она могла подвергнуться, наконец взяла верх над всем, и он хотел уже вернуться в Гитцинг, чтобы насильно увезти княгиню, как услышал перебранку между Францем и кучером.

— Налево, налево, черт возьми! — кричал старый служака. — Разве ты не видишь, что перед нами дворец?

— Не мешайте, я знаю, куда еду.

— Так вот ты какой. Стой, слезай, мне тебя не надо.

Франц схватил за горло кучера и столкнул его с козел, но Галлони, ибо это был он, быстро вскочил весь в крови и стал громко звать на помощь. Франц подбежал к нему и, выхватив из кармана пистолет, убил бы его, как собаку, если б герцог Рейхштадтский, выскочивший из коляски, не схватил его за руку.

— Не надо крови, Франц, я этого не хочу. К тому же мы погибли. Всякое сопротивление тщетно: посмотри.

Действительно, к экипажу подходила целая группа людей.

— Отпустить его! — продолжал герцог. — Я его милую. Недаром я хоть несколько минут был мысленно императором. Возьми, Иуда Искариотский, и прочь с моих глаз.

С такими словами он бросил к ногам сыщика кошелек с деньгами.

В эту минуту к нему подошел граф Дитрихштейн, за которым на почтительном расстоянии следовали несколько слуг.

— Ваше высочество, — произнес он печально, — не угодно ли вам вернуться во дворец пешком?

— С удовольствием, но без всякого эскорта, — отвечал гордо герцог.

Но прежде чем пойти рядом с графом Дитрихштейном, который приказал слугам идти другим путем, юноша обернулся, чтобы проститься с Францем. Но его глазам представилось отвратительное зрелище. Старого солдата повалили, связали и положили, как бревно, в коляску.

— Этот человек только исполнял мои приказания, — произнес он вне себя от гнева, — и скажите Меттерниху, что если с его головы упадет хоть один волос, то спустя час меня найдут мертвым и вся Европа узнает, зачем я наложил на себя руки.

— Ваше желание будет исполнено, и я сам скажу об этом канцлеру, — воскликнул граф Дитрихштейн, — но, умоляю вас, пойдемте со мной. Вам пора успокоиться, мое бедное дитя, — прибавил он дрожащим от волнения голосом.

Спустя несколько минут тяжелые ворота парка затворились за узником Меттерниха.

 

VII

Исповедь старого служаки

Несколько полицейских агентов ввели Франца в его скромное жилище, и он не мог не улыбнуться, увидев там столь избранное общество: князя Меттерниха, графа Зедельницкого и т. д. Однако он только почтительно поклонился княгине Сариа и, гордо подняв голову, посмотрел прямо в глаза могущественному канцлеру, который спросил его:

— Вы не немец?

— Вы сами это видите.

— Без фанфаронства. Кто вы?

— Франц Шуллер из Соверна.

Князь не мог удержаться от невольного движения.

— Не трудитесь припоминать, — заметил старый служака. — Соверн не в Германии, а в Эльзасе. Если это вас интересует, то я прибавлю, что я был сержантом в третьем батальоне гвардейских егерей и что у меня в котомке, оставшейся в коляске, спрятан орден Почетного Легиона, который я получил под Аустерлицем. Хотите, покажу.

— Нахал, — промолвил канцлер.

— Молодец, — промолвил кто-то за группой полицейских, стоявших у дверей.

— В Шенбрунн я попал очень просто, — продолжал Франц, — муж моей сестры был садовником в Шенбруннском дворце, и я наследовал его дочь и место. Вот как я стал заниматься прививкой цветов в том самом парке, где я когда-то стоял на часах во времена отца теперешнего шенбруннского узника.

— И вы заплатили за это гостеприимство предательством, — заметил Меттерних.

— Это зависит от взгляда, господин канцлер: я полагаю, что когда рискуешь жизнью за идею, то это самопожертвование, а не предательство. Но вы ученее меня, и я не стану спорить с вами. Я одно только знаю, что очень люблю молодого принца, которого вы почему-то называете герцогом Рейхштадтским, когда он Наполеон. И неудивительно, что я его люблю; семнадцать лет тому назад я стоял часовым в Тюильри, когда он ходил еще в коротеньком платьице. Впрочем, я стоял на часах там и три года перед тем, когда вы, князь Меттерних, привезли к нам его мать, помните?

Канцлер презрительно пожал плечами.

— Вот вся моя история. Что касается до бегства принца, то я устроил его, и оно удалось с помощью…

— Не стесняйтесь, Франц, говорите все! — воскликнула княгиня Сариа. — Я горжусь, что ваша сообщница.

— Ну, да, наш план удался бы с помощью этой благородной, мужественной дамы, которую я глубоко уважаю. Если б принц не помешал мне, то я убил бы предателя, которого вы посадили на козлы коляски. Его высочество слишком молод и добр, чтобы ни в грош не ставить человеческую кровь. Вот он, мерзавец, — прибавил Франц, указывая связанными руками на Галлони, — когда вы будете платить ему за предательство, то не забудьте, что он получил задаток: принц подарил ему не только жизнь, но и свой кошелек. Я все сказал, ах, нет, мне надо еще прибавить два слова. Нет ли туг кого-нибудь, кто взялся бы доставить моей племяннице Маргарите деньги, находящиеся у меня в портфеле и нажитые честным трудом, а не полученные за содействие бегству принца? Можно быть врагами, но это еще не причина ограбить бедную девушку и лишить ее законного наследства.

— Скажи мне, где твои деньги, и я передам их по назначению, — произнес тот же голос, который уже назвал Франца молодцом.

Это был эрцгерцог Карл.

 

VIII

Эрцгерцог и канцлер

Выйдя из дома английского посольства и пройдя несколько шагов по улице, эрцгерцог решил, что он не поспеет в Бельведер, чтобы застать там герцога Рейхштадтского. К тому же вряд ли Меттерних решится на открытый скандал среди города, а поэтому эрцгерцог решил, что ему лучше отправиться прямо в Шенбрунн, где, по всей вероятности, должна было разыграться подготовлявшаяся драма. Он крикнул экипаж и поскакал в Шенбрунн. Там он узнал от графа Дитрихштейна, ожидавшего появления герцога, что Меттерних находится в одном доме в Гитцинге, и поспешил туда. Приближаясь к этому дому, он увидел, что к нему подъехала коляска и из нее вывели какого-то человека со связанными руками. Сердце у него дрогнуло при мысли, что это был его внук, и он, замешавшись в группу полицейских у дверей, был свидетелем всего происшедшего. А когда после своей откровенной исповеди Франц заявил просьбу о том, чтобы его преследователи сжалились над его племянницей, то эрцгерцог вызвался исполнить его поручение, так растроган был старый воин мужеством и смелостью своего сотоварища по оружию, хотя враждебной национальности.

— Вы, ваше высочество? — произнес с удивлением Меттерних.

— Простите меня, маршал, я не могу отдать вам честь, меня связали! — воскликнул Франц.

— Развязать этого солдата! — скомандовал повелительным тоном эрцгерцог. — Вы разрешаете, князь? — прибавил он, обращаясь к канцлеру. — Право, нет опасности, чтобы он скрылся.

Меттерних хотя неохотно, но должен был согласиться.

Полицейские агенты разрезали веревки, которыми был связан Франц, и, очутившись на свободе, он легко вздохнул, а затем, приложив левую руку к ноге, правой отдал честь его высочеству.

— Вам, маршал, — сказал он, — я с удовольствием отдам все, что у меня в карманах. Вот два пистолета, а вот бумажник с моими деньгами и бумагами.

Эти слова произвели потрясающее впечатление. Полина подумала: «Увы, наши друзья погибли». Галлони и граф Зедельницкий мысленно промолвили: «Наконец-то давно отыскиваемые бумаги в наших руках», а Меттерних едва не произнес громко: «Арест этого человека обнаружит нам список всех заговорщиков».

Подойдя к эрцгерцогу, который держал в руках портфель Франца, канцлер сказал:

— Так как вашему высочеству благоугодно оказать содействие к уличению этих интриг, то я докажу бумагами, заключающимися в портфеле, какой мы открыли заговор.

— О каких бумагах вы говорите? — спросил эрцгерцог, показывая, что при портфеле не было никаких бумаг.

— По сознанию этого человека, в портфеле находится список заговорщиков и план бегства, — произнес Меттерних.

— Это правда, — подтвердил Франц.

— Я очень сожалею, князь, — отвечал эрцгерцог, — но если эти бумаги в моих руках, то это все равно, как будто они и не существовали. Как патеры разрешают грехи, так и я разрешаю все, до чего прикасаюсь. Это единственная привилегия моего сана, и, быть может, потому я им дорожу. Ну, скажите по правде, князь, как могу я отдать вам эти бумаги, когда от них зависит свобода стольких людей? Это было бы подлостью с моей стороны, и вы сами покраснели бы, если б я унизился до этого.

— Но, ваше высочество, дело идет о государственной безопасности, — заметил Меттерних, видимо, недовольный, но не решавшийся резко говорить с братом императора.

Эрцгерцог спрятал портфель в карман и продолжал, понижая голос, так что его не слышали окружающие.

— Послушайте, князь, я не меньше вашего забочусь о безопасности государства и об интересах императора. Скажу более, даже ваша слава мне дорога, так как она касается чести родины, которую мы оба защищали. Верьте мне, не раздувайте этого скандала, он и так возбудил слишком много горя и имеет слишком много свидетелей. Вы можете быть спокойны, что никто не воспользуется теми бумагами, которые находятся в моем кармане. Мой внук уже водворен в Шенбрунн, чего же вам более? Вы хотите обличить и покарать каких-то несчастных, помогавших бегству юноши? Но ведь вы этим придадите детской выходке характер серьезного заговора. Нет, лучше оставьте в покое тех, которые теперь по вашей милости не могут причинить никакого вреда. Конечно, подобный поступок вам будет дорого стоить, но он достоин великого Меттерниха. Не забывайте, — и он еще более понизил свой голос, — что зрелище ничем не заслуженного несчастья может возбудить сочувствие самого невинного, самого чистого сердца. Наконец, скажите себе, что необходимо выказать милость к другим, когда думаешь о том, чтобы осушить слезы бедной дочери.

Жестокая борьба происходила в сердце Меттерниха. С одной стороны, он хорошо помнил, как эрцгерцог только что был добр к его ребенку, и ни в чем не мог ему отказать, а с другой — он не мог решиться простить лицам, которые его обошли, в особенности Францу и Полине.

— Хорошо, ваше высочество, — произнес он наконец, — если вы этого требуете…

— Я не требую, а прошу.

— Если вы желаете, я согласен пренебречь лицами, которые обещали свое содействие главным заговорщикам. Я даже прикажу освободить миланских женщин.

— А разве в деле были замешаны и миланки?

— Да. Но этот солдат и княгиня Сариа вели все дело и скомпрометировали внука императора, который по их милости мог сыграть жалкую роль в каком-то нелепом политическом заговоре, соединенном с глупой романтической историей. Вот этого простить нельзя.

— Полноте, для подобной вины нет хуже кары, как неуспех. Во всяком случае, князь, я очень интересуюсь этим старым служакой, который все еще живет в эпоху славной легенды своей родины, забывая, что прошло с тех пор двадцать лет. Отдайте мне его. Клянусь, что вы никогда более не услышите о нем.

— Преклоняюсь перед волей вашего высочества, — отвечал Меттерних с горечью.

— Благодарю вас. Что же касается княгини Сариа, то я ее мало знаю, и мне кажется, что я не оскорблю ее, приняв роль защитника без ее согласия. Позвольте мне сказать ей два слова.

— Вы здесь повелеваете, ваше высочество.

Полина не слышала всего этого разговора и только понимала, что эрцгерцог старается убедить канцлера быть милостивее к бедным участникам заговора, и она ждала с лихорадочным волнением результата его благородного ходатайства.

— Княгиня, — сказал эрцгерцог, подходя к ней и почтительно кланяясь, — я не знаю и не хочу знать, насколько вы ответственны в этом деле, по счастью, обстоятельства так слагаются, что ваша тайна будет сохранена и все окружающие лица будут помилованы, если вы возьмете на себя всю вину и покинете Австрию. Кроме того, вы дадите мне честное слово, что никогда не предпримете ничего против его величества императора. Мне необходимо это обязательство, без которого я не могу вмешаться в дело.

— И Франца выпустят на свободу? — спросила Полина с таким сияющим лицом, что эрцгерцог не мог не бросить на нее глубоко сочувственного взгляда.

— И он, и все, кто бы они ни были, будут прощены. Я даю вам в этом честное слово солдата и эрцгерцога.

— Благодарю вас, ваше высочество, — воскликнула Полина. — Вы даровали мне единственное счастье, которое я могла еще иметь в жизни. Вы возвратили мне самоуважение, и я теперь снова могу смотреть гордо на свет. Благодарю вас. Что же касается до того обязательства, которое вы от меня требуете, то я дам его громко при всех.

Сделав два шага к столу, за которым сидел канцлер, она остановилась и, бледная, но спокойная, произнесла:

— Я достойна кары, потому что обманула князя Меттерниха. Я недостойна более видеть герцога Рейхштадтского, так как не сумела его освободить. Ваше высочество знаете, что его можно любить, и, быть может, когда-нибудь передадите ему, как я пламенно была ему предана. Я более никогда ничего не предприму в его пользу. Я исчезну, и если когда-нибудь ему суждено освободиться и достигнуть славы, то я в этом не приму участия.

Голос ее порвался, и силы как будто покинули ее. Но через минуту она поборола себя и продолжала:

— Прощайте, Франц Шуллер, прощайте, мой друг. Вы вернетесь на свою родину и будете там жить спокойно, вспоминая о прошедшем. Думайте иногда о бедной Полине Сариа, которая явилась как метеор в жизнь того, кого вы так любите, но не сожалейте о ней: она вкусила в продолжение нескольких дней высшее наслаждение самопожертвования. Ну, теперь последнее слово к вам, князь Меттерних, — прибавила Полина, обращаясь к канцлеру и смотря на него без ненависти и без смущения, а с каким-то неземным спокойствием, — не презирайте того, что вы называете моим преступлением, я совершила его инстинктивно, без расчета, по велению сердца. Оно не заслуживает вашего прощения, так как я в нем не раскаиваюсь. Прощайте, князь. Если вы когда-нибудь вспомните обо мне, то скажите себе, что честная душа всегда свободна.

Она схватила себя рукою за сердце, и внезапно раздался глухой выстрел. Что-то блеснуло среди массы кружев, и облако синего дыма окружило княгиню.

Франц схватил Полину и удержал ее от падения, а Меттерних вырвал из-за корсажа маленький пистолет.

— Несчастная! — произнес он громко.

— Нет, — отвечала умирающая, открывая глаза и говоря тихо, едва внятно, — я счастлива, он меня любит!

Глаза ее снова закрылись, и спустя минуту она перестала дышать.

Полина Сариа сдержала слово. Она проиграла и заплатила ставку.

Франц опустился на колени перед нею и, думая об отчаянии герцога Рейхштадтского, промолвил со слезами:

— Она отправилась одна в далекий путь.

 

I

Два друга

Вечером 18 июля 1832 года в стекольную лавку Греппи в Виденском предместье Вены вошел человек лет шестидесяти, в длинном синем сюртуке, со стоячим воротником и красной ленточкой в петлице.

— Это вы? Неужели это вы? — воскликнул хозяин лавки, выскакивая из-за конторки.

— Да, это я, друг Греппи. Я нарушил данное слово и явился сюда. Но вы видите, что теперь я не скрываюсь, а завтра пойду к эрцгерцогу и скажу ему в чем дело.

— Как я рад вас видеть, добрый Франц, садитесь, пожалуйста. Я сейчас позову жену и дочь.

— Нет, нет. Мне не время оставаться, и я желаю сказать вам кое-что с глаза на глаз.

— Вы явились сюда для…

— Конечно, для него.

— Он очень, очень болен.

— Знаю. Но не можете ли вы рассказать все подробности?

— Я могу передать только то, что говорят в городе. После памятной ночи я был освобожден из полиции и прямо побежал к Манно, чтобы предупредить его о похищении коляски с лошадьми. Потом я отправился в отель «Лебедь» и узнал там от белошвеек, что они спокойно отправляются в Милан. О княгине Сариа они мне сказали, что она застрелилась и что в ту же ночь прямо из вашего дома в Гитцинге ее тело повезли в Венгрию, где у нее обширное поместье. Все это сделали в большой тайне и распространили слух, что она уехала.

— Так он не знает о ее смерти?

— Вероятно, нет. Никто ему об этом не говорил, а единственный человек, который мог высказать правду, — эрцгерцог Карл, удалился в свой замок, и его снова увидели в Вене только на днях. Бедный юноша, вероятно, полагает, что княгиня живет по-прежнему в Италии и забыла о нем.

— Ну, нет, этого он не может думать. Я видел их вдвоем; они пламенно любили друг друга.

— В таком случае он думает, что ее держат взаперти. Во всяком случае, с той роковой ночи он стал все более и более грустить, и распространили слухи, что он очень ослабел. Два месяца его не выпускали из дворца. Потом он снова появился на Пратере, во глазе своего полка, но страшно было видеть, как он изменился. Какой-то внутренний огонь испепелил его, но все-таки он продолжал делать смотр и командовать, хотя его голос звучал глухо, щеки ввалились, а глаза померкли. Наконец в один прекрасный день он хотел командовать и не мог; голос его более не слушался, и бледные губы не двигались. Тогда его снова заперли в комнате; но в апреле месяце случилось наводнение, и Дунай вышел из берегов. Юноша стал неутомимо посещать несчастных и подавать помощь. Когда он однажды возвращался домой, то лошади понесли его экипаж, он выскочил, упал и повредил себе грудь. У него сделалась чахотка, и он теперь умирает.

— И никому в голову не пришло послать его в Италию. Может быть, там было бы легче бедному мученику. Как он должен был страдать, думая об ужасной участи тех, которые его любили. Я один, быть может, знаю, какое у него доброе сердце и какая светлая голова.

— Я слышал, что вызвали его мать, — после некоторого молчания сказал Греппи.

— Мать? — отвечал презрительным тоном Франц. — Она не побеспокоится приехать.

— Нет, приедет, ее ждут на днях в Вене.

— Ну, так, значит, конец близок. Мне не надо терять время. Я должен добиться, чтобы эрцгерцог Карл провел меня в Шенбрунн, а если это будет невозможно, то я попрошу его передать герцогу письмо Маршана. Вы знаете, Греппи, что Маршан был камердинером императора и что император умер на его руках. Маршан вернулся в Европу десять лет тому назад, но до сих пор тщетно просил императора, Меттерниха и Марию-Луизу допустить его до свидания с герцогом Рейхштадтским. Наконец он написал печальный рассказ о последних минутах императора, и я взялся доставить сыну завет отца. Если эрцгерцог откажется мне помочь, то я буду действовать один. Вот за тем-то я и зашел к вам, добрый Греппи. Могу я рассчитывать, что вы уведомите мою племянницу Маргариту, если что-нибудь случится со мною?

— Конечно, можете.

И друзья расстались.

 

II

Приобщение св. Тайн

По несчастью для Франца, ему не удалось проникнуть в Шенбрунн, и он мог добиться от эрцгерцога Карла только обещания вручить внуку письмо Маршала, если ему удастся увидеть бедного юношу наедине до его смерти.

Греппи был прав: действительно узник Меттерниха умирал. Хотя доктора уверяли, что он может протянуть еще долго, но смерть его была неизбежна, и придворный этикет подверг несчастного мученика еще одному тяжелому испытанию.

19 июня была назначена в Шенбруннской часовне в присутствии всего двора церемония последнего приобщения св. Тайн герцога Рейхштадтского. Двумя причинами объясняли, что эта церемония производилась заранее и публично, а не в комнате умирающего, как обыкновенно. Во-первых, император собирался уехать из Вены и не мог ждать, чтобы агония внука дошла до последней степени, а во-вторых, эрцгерцогиня София придумала по своей сердечной доброте несколько сгладить тяжелое впечатление для больного этой церемонии. Она накануне сказала ему:

— Милый Франц, мы с тобой больные, слава Богу, твоя жизнь не в опасности, но ты обязан отказаться от всяких занятий, от всяких удовольствий. Я же должна на днях родить, и мне что-то страшно. Причастимся вместе завтра св. Тайн. Я буду молиться о твоем выздоровлении, а ты о моем счастливом разрешении от бремени.

Герцог согласился с признательной улыбкой. Быть может, он понял тот святой обман, к которому прибегла добрая женщина.

Вот почему 19 июня 1832 года в Шенбруннской часовне собралась вся императорская семья и весь двор.

Герцог Рейхштадтский явился под руку с эрцгерцогиней Софией; он был бледный, исхудалый, ни на кого не смотрел и едва передвигал ноги. Машинально опустился он в приготовленное кресло, и пока добрая тетка на коленях молилась подле него, он казался погруженным в тяжелую думу, которая не покидала его в последние два месяца, но когда совершавший службу патер стал приближаться со св. Дарами, то он вдруг очнулся. Глаза его засверкали, на щеках заалели постоянно теперь видневшиеся красные пятна, и он медленным движением руки просил отсрочить св. обряд.

Патер в недоумении остановился, а эрцгерцогиня вопросительно взглянула на юношу.

— Тетя, я молюсь за вас и за вашего будущего ребенка, но, простите меня, я также молюсь за вашего бедного друга, княгиню Сариа. Здесь в присутствии Бога вы меня не обманете. Не правда ли, она умерла?

Хотя ему недолго оставалось жить, но вся его жизнь висела на волоске и зависела от ответа эрцгерцогини. Она поняла это, но не смогла солгать в эту священную минуту, и безмолвная слеза скатилась по ее щеке.

Герцогу Рейхштадтскому стало все ясно. Ему даже не дозволили оплакивать ту, которую он пламенно любил. Его разлучили не только с живыми, но и с мертвыми. В глазах у него потемнело, ноги подкосились, и он упал бы на пол, если бы его не поддержал граф Дитрихштейн.

Спустя минуту патер подошел к бледному неподвижному юноше и поднес св. Дары к его посиневшим губам.

Все было кончено. Могила герцога Рейхштадтского была открыта, и когда опустят в нее его бренные останки, было вопросом дней или часов.

В нескольких шагах, позади державных причастников сидел князь Меттерних и весело улыбался своей молодой жене, с которой он обвенчался год тому назад.

На следующий день 20 июня император уехал в Триест.

Через пять дней прибыла в Вену из Пармы Мария-Луиза.

Спустя месяц смертельная агония шенбруннского узника окончилась. Сын Наполеона умер.

Гермина Меттерних никогда не вышла замуж и несколько лет назад скончалась настоятельницей Савойского монастыря в Вене. С тех пор на могиле герцога Рейхштадтского более не видны прекрасные розы, которые постоянно там сменялись в продолжение полустолетия.