– Кустурица?! – спросил я. – Да он же десять лет назад еще исписался!

– То же самое говорят про тебя, чувачок, – сказал Корнел.

– Говори, пожалуйста, по-русски, – попросил я.

– По-русски это как? – спросил он. – Блядь, на хуй, в жопу?

– Да хоть так, лишь бы не «чувачок» этот.

– А чем тебе не нравится это слово, чувачок? – запереживал Корнел.

– Господи, стоит молдавану сраному поехать на Гоа на шару за питание и мелкие услуги какому-нибудь Мхабавате Шранапуте долбанному, как он начинает свистеть, словно хиппи семидесятых, – сказал я то, что говорил ему сотни раз.

– И не Мхабавата, а Мгабавата, – сказал Корнел обиженно. – И не за мелкие услуги, а за помощь в организации поездки.

– Проще говоря, ты тащил им чемоданы.

– И чемоданы тоже, – кивнул он.

– Ненавижу йогов, – сказал я.

– Это еще почему? – спросил он.

– Во-первых, вся эта тема сраная, йогов, просветления и Гоа, она уже лет пятнадцать как не модна, а до вас, молдаване тупые, только сейчас дошла, – сказал я.

– Твое обычное молдоненавистничество, – сказал Корнел, сворачивая сигарету.

– Во-вторых, мне рассказывали про одного кретина, который занимается йогой целыми днями, не работает, а его жена бьется с двумя детьми, а он говорит, что их нужно кормить одной пропаренной гречкой, – сказал я.

– Пропаренная гречка, – сказал Корнел мечтательно, – она славно чистит печень…

– Кури травы поменьше, и бухай, тогда, может, тебе не придется чистить печень, – сказал я.

– В нашем дела главное не формальности, а подлинная вера, – сказал Корнел.

– Представляешь, наши католические попы говорят ту же самую херню, – сказал я.

– Зря ты не пьешь, – сказал он.

– Зря я не пью, – сказал я.

– В общем, – сказал я. – Мое последнее слово. Нет.

– Да, – сказал он.

– На кой тебе это надо? – спросил я. – Ладно, допустим, я соглашашусь, ну и? Нарублю бабла, молдаване напишут про меня в своих газетах сраных, а ты-то здесь при чем?

– Стану агентом, – сказал он, – наработаю клиентуру.

– Ты, укурок, правой руки от Мхабарат Гиты отличить не можешь, – сказал я.

Он лишь кивнул. Корнел – суховатый паренек лет тридцати пяти, – сидел, развалясь, в кресле кафе в центральном парке. Прям напротив меня. Кафе и рестораны я не люблю, ужасно в них нервничаю. Так и хочется спросить официанта, можно ли посидеть еще полчаса? Да и выглядят они, официанты, так, как будто знают что-то такое, что тебе неведомо. Тайну. А вот Корнел, сученыш, был как в своей тарелке. Что удивительно. Он был сейчас нищ, как мифическая церковная крыса, потому что настоящие церковные крысы толстые, упитанные. Прямо как кардиналы. У Корнела вечно не было денег, но было до хрена идей. Он ими фонтанировал еще в университете, где мы вместе напивались вдрызг, прогуливая лекции по фотоделу. Господи… Фотодело. Срань Господня! Я глотнул еще чаю, и осмотрел его прикид. Выглядел он вполне экзотично, но грань не переступал – одежда яркая, но не чересчур пестрая, свободная, но не бомжеватый мешок. Экстравагантный молодой человек. В юности Корнел писал пьесы для румынских театров.

А так как они там все сплошь долбоебы с манией величия – а в Молдавии есть только один гений, и это всегда тот, кто это говорит, то есть, каждый молдаванин, – то Корнел на театр плюнул.

Стал ездить на все эти сраные Ниццы, Ибицы, Казантипы, где еще эти спидозники собираются, чтобы поспать на песке, поесть таблеток и потрахать друг друга в жопу? Недавно вернулся из Индии. Загорелый и с гениальными планами. Он раздобыл где-то денег – исключительно на бумаге – под залог имени своего отца, известного молдавского поэта, который с сыном даже не разговаривал, и пригласил в Кишинев самого Кустурицу. Того самого, который лет десять как исписался. Или как это там у них, киношников, такая штука называется?

– Чувачок, – решил я бить Корнела его же оружием – да этот Кустурица, этот югослав херов, да он же исписался уже давно.

– Он уже лет пять как в полной жопе! – сказал я.

– Чувак, – улыбнулся Корнел, – ты думаешь, молдаване об этом знают?

– Чувак, – сказал Корнел, – давай я тебе кое что объясню. Гляди. Видишь пошла девка в юбке по край трусов?

– Ну, – сказал я, потому что прекрасно видел, давно уже заметил.

– Обрати внимание на ее верхнюю одежду. Майка, кофта, рубашка, как тебе угодно, ты же у нас вещами такими не интересуешься.

– Ну? – сказал я. – ты хочешь сказать, что она одета как прошма? Удивил. Почти все молдавские девки одеваются как прошмы. Это провинциальный наив.

– Дело не в этом, – сказал Корнел торжествующе, – а в том, что на ней майка по моде двухтысячного года.

– Ну и? – спросил я.

– Вот ты тупой, – порадовал он меня, – повторяю, она одета по моде двухтысячных.

– Откуда им знать, что Кустурица вышел в тираж, если они до сих пор здесь все одеты по моде двухтысячных? – сжалился он надо мной.

– Так мы и живем в двухтысячных.. – растерянно сказал я.

– Нет, блядь, сраный ты молдаван – сказал Корнел, – чувачок, мы живем в две тысячи ДЕВЯТОМ…

Я был раздавлен и поражен. Убедительно.

– В общем, он приезжает завтра, – сказал Корнел, закуривая анашу прямо в центре города, средь бела дня, засранец индийский.

– Пару дней протусит, даст мастер-класс.

– Он что правда будет снимать здесь кино? – все-таки удивился я.

– Нет, конечно, – сказал Корнел. – Посмотрит на процесс. Фильм будет документальный. Снимут его пара придурков из Академии искусств. Минут на сорок. Даром, за право снять. Ну, а Кустурица просто вякнет чего-то в камеру да покажет им, как вздрочнуть перед тем, как эту камеру расчехлить.

– Мы ему зальем баки, что это фильм про трагедии неразрешенных конфликтов, – просветил меня Корнел, – Приднестровье, Карабах, Крым, Северная Ирландия, вся эта херня, и он из жалости согласится, чтобы в титрах было указано «при содействии Э. Кустурицы».

– Молдаване обоссутся кипятком и мы продадим им это говно, как шедевр мирового кино, – пояснил мне Корнел.

– Купят, – уверил он меня, – полбюджета потратят, а купят. Они же пуписты, чем меньше страна, тем им больше хочется мировой славы.

– Ага, – вспомнив эстонцев, согласился я.

– Я уже предвкушаю заголовки в местной прессе, – сказал Корнел мечтательно. – «Молдавский кинематограф совершил рывок в мировой», «Звезда Голливуда снимает кино в Кишиневе», «Голливуд, Болли вуд, Молдавуд»! «. Молдавия. Хреновы Нью-Васюки.

– Аферист, – сказал я, смеясь.

– Конечно, без отката не обойдется, потому что молдаване не только славолюбивы, – сказал молдаванин Колин, – но и жадны. Но это ерунда.

– Так мы и заработаем на хлеб насущный, – сказал Корнел, – на пропаренную гречку и на еще одну поездку в Гоа…

– Наркоман сраный, – восхищенно сказал я. – А я-то здесь при чем?

– Ему нужно будет показать тебя, чтобы он не подумал, будто в этом обезьяннике сраном нет людей, которые не в состоянии пары страниц нормального текста написать, – сказал он.

– Чтобы это все не совсем уж на аферу было похоже.

– И потом, мне нужен сценарий. Конечно, за деньги.

– Но главным образом, от тебя требуется просто общение, – развел руками этот запоздавший родиться хиппи.

– Он талант, ты талант, общайтесь! – сложил он руки на груди.

– Положим, я-то Действительно талант, – сказал я.

– Вот и отлично, – сказал он миролюбиво. – Так и покажи это.

– Вот и покажу, – сказал я.

– Будешь изображать всю блядь молдавскую литературу, – сказал он.

– Я и есть вся молдавская литература, – сказал я.

– Молдаван сраный, – сказал он смеясь, – ну и расскажи мне после этого, что вы не одержимы собой.

Возразить было нечего. Он меня уделал.

ххх

Встреча была назначена в том же кафе. Прям посреди парка Пушкина, чей бюст недавно какие-то пидарасы выкрасили в цвета румынского флага. Правда, только наполовину. Видимо, не успели, или передумали.

Трахнутая страна…

В кафе, несмотря на ранний час, было много народу. Все знакомые хари. Куча кретинов из местных газет и телеканалов. Репортерши с микрофонами, которые – репортерши – вот-вот обоссутся от восторга. И в углу сам Кустурица. А рядом Корнел. Остальные держались от них чуть поодаль. Мне сказали, что мэтр ждет меня и завтрак.

Я подошел и хлопнулся рядом.

Как и все югославы, Кустурица оказался небритым, неряшливым, крупным мужчиной, который играл в брутальность. Бандерас для бедных, подумал я. Еще я подумал о том, что он всех уже, и себя прежде всего, задолбал солнцем, вином, и цыганами. С другой стороны, вспомнил я, мои темы тоже не отличаются разнообразием. Так что я просто присел рядом с ним, поздоровался и взял пива. Не люблю, когда на меня давят. Особенно, когда давят те, кто давить не собираются. Он, конечно, сразу же начал выпендриваться. Попросил стопарик местного самогона.

– Мне сказал этот чувак, что ты великий местный писатель, – сказал он, указав на Корнела.

– Херня, – сказал я, – он просто рассчитывает получить с меня сценарий даром.

– Да и потом, слово «местный» здесь лишнее, – добавил я.

– Я просто великий писатель, – блеснул я перед ним.

Он взглянул на меня задумчиво, и я подумал, что, как и все восточноевроепйские интеллектуалы – что само по себе смешно – он чересчур длинно стрижется. Он тяпнул. Я выпил. Репортеры, глядя на режиссера, восторженно шептались и смотрели на меня с ненавистью.

– Есть идеи, парень? – спросил он.

– Конечно, – сказал я.

– Валяй, – сказал он.

– Цыгане, – сказал я, – целый табор цыган.

– Дальше, – сказал он.

– Пусть цыгане ловят кошку, весь фильм, – сказал я. – И поймают, в конце концов. И пусть кто-то из них трахнет кошку.

– И? – спросил он.

– А та – коня, – сказал я.

– И пусть все это время на них падают лепестки подсолнухов, – сказал я.

– Уже было, в «Красоте по-американски», – сказал он. – Только с розами.

– По хер, – сказал я, – я только и делаю, что занимаюсь художественным цитированием.

– Воруешь, попросту говоря, – сказал он.

– Зато, как видишь, не исписался как некоторые, – сказал я.

Он посмотрел на меня мрачно и попросил еще выпить.

– Ты в курсе, что я застрелил на дуэли одного сербского долбоеба? – спросил он.

– Да мне глубоко по херу, – сказал я, – что там у вас в Средней Азии случилось сто лет назад.

– Дурак, – сказал он, – мы, югославы, живем в Европе.

– Сам-то себе веришь? – спросил я.

– Ладно, – сказал он. – Кошка трахает коня, а сверху листья подсолнечника. И?

– Ну, и пусть в это время играет музыка Бреговича, – сказал я.

– Он тут очень популярен, – пояснил я, – а если что популярно, то лучше это задействовать.

– Например, – пояснил я для сравнения, – я в каждом рассказе пишу словосочетание «траханные пидарасы», а так как в Молдавии такой – каждый второй, то мои тексты пользуются определенным общественным резонансом.

– Брегович не пойдет, – сказал он.

– Почему? – удивился я.

– С Бреговичем я давно поссорился, – мрачно сказал Кустурица.

– А я и не знал, – удивился я.

– Молдаване, – встрял Корнел. – Носят шмотки по моде двухтысячного и не знают, что Кустурица поссорился с Бреговичем. Поле непаханное.

– Мне жаль, мэтр, – сказал я.

– Ничего, – сказал Кустурица. – Кстати, правда, что москвичи сняли тут кино про цыган?

– Ага, – сказал я, и стал пить самогон, какая на хер разница, если с утра не задалось поработать, весь день не получится.

– И как? – спросил он.

– Херня, – сказал я.

– Думаешь, у меня получится лучше? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– Почему у них не получилось, как думаешь? – спросил он.

– Температура крови у них не та, – подумав, ответил я.

– А какая у тебя температура крови? – спросил он.

– Сейчас узнаем, – сказал я.

Взял вилку со скатерти и распорол кожу на руке. Наплыла кровь. Кто-то охнул. Какая-то блядёшка с государственного канала.

– Уберите на хер всех отсюда, – сказал Корнел охране.

– Ты правда хороший писатель? – спросил Кустурица.

– Я не знаю, – сказал я устало. – Я работаю…

Мы начали завтракать.

ххх

– Вот так я это сделал, – сказал он.

И показал, как пристрелил на дуэли того серба. Или хорвата. Я уже и не помню, у них, югославов, подвидов больше, чем у какого-нибудь популярного вида мха. Выглядело впечатляюще. Кустурица – большой, мрачный, – стоял метрах в двадцати от памятника Штефану Великому, и на господаре показывал, как пристрелил соперника. В руке у режиссера был пистолет. Незаряженный, как он сказал.

– Пиф-паф, – сказал он.

– Блядь, – сказал Корнел.

– Бум, – сказал Кустурица.

И, почему-то, выстрелил. Кусочек от короны Штефана откололся и упал вниз. Слава Богу, в центре города всегда шумно, да и стемнело уже.

– Уходим, – сказал я.

– Куда? – спросил он.

– Пошли на крышу парламента залезем, – сказал я.

– У вас что, – удивился он, – можно залезть на крышу парламента любому прохожему?

– С недавних пор да, – сказал я.

– Какие-то пидарасы сожгли недавно у нас здание парламента, – объяснил Корнел, позвякивая пакетом с бутылками. – И теперь здание стоит брошенное, сри не хочу…

– У нас это где? – спросил Кустурица.

– У нас это в Молдавии, – сказал я, – азиат ты балканский.

– Не дуйся, – сказал Кустурица, – ты правда гений, кошка ебет коня…

– А то, – сказал я.

– Может, я заради этого и с Бреговичем помирюсь.. – сказал он задумчиво.

Мы подошли к пустому, разгромленному во время каких-то митингов зданию, и пошли наверх по лестнице. Вид с крыши открывался замечательный.

– Слушайте, – сказал Кустурица, отлив, – а чего его сожгли? Ну парламент этот херов?

– Хер знает, – сказал Корнел, снова закуривая, – я как раз был на Гоа.

– Хер знает, – сказал я, – я как раз был на шашлыках.

– Наверное, День Вина был очередной, – предположил Корнел, – это праздник у нас такой.

– Все напиваются, рыгают, и громят все вокруг, – пояснил я.

– Клевый праздник, – сказал Кустурица.

– Приезжай, – скаазали мы хором.

Он снова вытащил пистолет и стал стрелять по голубяям. Из десяти попал в десять. Пух и перья только и кружились.

– Паф, паф, – говорил он, а голуби так и взрывались.

Я малость протрезвел и подумал, что зря с ним выебывался.

ххх

Пили мы два дня, а потом Кустурица уехал.

Кино сняли за три месяца, и даже устроили его торжественный показ в местном кинотеатре.

Постелили длинный красный ковер. На показ собрались все сливки молдавского общества.

Конечно, в майках от двухтысячного года.

Кустурица, само собой, на премьере не был. Фильм длился сорок три минуты, снят был херово, свет плясал, камера дрожала, монтаж был говно. Местные газеты, обосравшиеся от самого факта появления здесь режиссера с мировым именем, написали, что это Шедевр. Государство выкупило это говно за полтора миллиона бюджетных евро, потому что в заставке три раза был показан портрет президента, и вообще было много звиздежа про государственность, наследие, традиции и прочую херню. Я получил кое-что за сценарий. Колин сразу же умотал куда-то в Турцию, на самый длинный пляж Европы, трахать австралиек, встречать рассвет у моря, и закидываться с испанцами. Отколовшийся зубец короны памятника Штефану так и не подлатали. На премьере я не был, ездил на шашлыки. Когда вернулся, и стоял, пахнущий дымом, в прихожей, раздался звонок. По определителю я увидел, что звонят из Югославии.

– Привет, – он, конечно, был выпивши,

– Привет, – сказал я, тоже, конечно, выпивши.

– Что делаешь? – спросил он.

– На шашлыки вот ездил, – сказал я.

– А вообще? – спросил он.

– Рассказы всякие пишу, – сказал я.

– А, литература, – сказал он.

– Нет, времяпровождение, – сказал я.

– Знаешь, прочитал я твою книжку, и вот что скажу, – сказал он.

– Сам ты исписался, – сказал я.

– Не, наоборот, – сказал он, – мне очень понравилось, еще пиши.

– Хорошо, что я тебя не пристрелил тогда, – сказал он.

– Как? – спросил я.

– На дуэли, – сказал он.

– Молдаванин на дуэли? – сказал я.

– Ха-ха, – сказал я.

– Не смеши меня, – сказал я.

Мы еще немножко о чем-то поговорили, а потом я повесил трубку.

Снял одежду и пошел в ванную.