Ветер вновь вынимает у меня лист из рук.

Как учитель – шпаргалку у зазевавшегося ученика..

Вот и этот лист плавно ушел куда-то вверх, чтобы, дразнясь, покружить перед моим лицом, а потом вспорхнуть вверх.

Здесь, наверху, тебя пронизывает не только ветер, но и такое чувство, будто все падает вверх, а не вниз. Даже ты. Значит ли это, что и я полечу вверх? Я гляжу вслед уносящемуся белому листу. Он пуст. Я не напечатал на нем ничего. Напиши я о том, что случилось в доме Яны, куда я пошел после того, как прочитал ее письмо – а оно было ее, без сомнения, – это непременно бы вычеркнули при издании. Так у них заведено. Но тем, кто здесь и сейчас со мной на этой крыше, я расскажу. Небо темнеет все быстрее, у меня от силы полтора-два часа. Вдалеке блеснула, словно нож, Днестр. Где-то там, в подвале у реки, куда просачивается вода и дышат в щели болотные крысы, плавали и мои прекрасные женщины. Я так и не решился предать их тела воде. Мне не хотелось думать о том, как они всплывут, во время очередного половодья, словно попавшие в водоворот коровы. Вздувшиеся, потемневшие. Ни одна из женщин, с которыми я спал, не заслуживала такого послесмертия. Смерть – это еще куда ни шло, думаю я, и сажусь на стул. Смерть может быть какой угодно. Но настоящий ее смысл вскрывается послевкусием. Именно тот аромат, тот букет, которые вы почувствуете после смерти, и есть ее подлинная сущность. Может быть, мои женщины умерли и некрасиво, и отчасти нелепо, а кое кто даже жестоко, но на самом-то деле ушли они, оставив шлейф терпких покалываний в небе, и дрожь в скулах. Так бывает, если хлебнуть белого, еще не перебродившего вина. Оно не так совершенно, как то, что я пью сейчас из бутылки, но оно более живое.

А я люблю все живое.

Так что я постараюсь вспомнить, как все прошло. Ну, мой последний секс с живой женщиной.

… Когда я дочитал странное сумасшедшее письмо Яны, и посмотрел вверх, то увидел три соляных столба. Два были темными, и нависли над нашими участками, словно грозные архангелы, посланные сюда Господом положить конец безобразиям в городке у реки. Не сразу я понял, что это ветер поднял клубы пыли, и два смерча появились у нашего порога на несколько минут. А когда сообразил, ноги мои уже онемели от страха, и я едва прощупал пульс на горле, в ужасе потрогав себя под подбородком. Третий столб оказался, как ему и положено, белым – соляным, – и увидел я его в окне дома соседки. Яна глядела на меня застывшим столпом, и я не увидел в выражении ее лица ничего от человека. Скорее, она смахивала на деревянную резную бабу, какими кочевники в изобилии усеивали степи того места, которое позже назовут Молдавией. Мне даже пришла в голову мысль взять бутылку масла и вина, перед тем, как пойти к ней, и вылить их у подножия. Да, я собирался идти к ней.

У бога, дьявола, природы, – назовите как угодно, – были другие планы.

Ветер с ненавистью бросил мне в лицо горсть песка и я почувствовал страшную боль в левом глазу. Свернулся даже, как после хорошего удара сбоку, и прикрыл лицо руками. Я не располагал временем на то, чтобы прийти в себя, и стал пробираться направлении дома

Чертов легавый не обманул, на городок обрушилась настоящая непогода.

Предвестие осени, первый пробный удар холодов. На мой взгляд, август казался еще достаточно крепким продержаться раундов пять, но это явно – первый нокдаун. А после него, как известно, все проходит стремительнее. Покачиваясь из стороны в сторону, как боксер, – и даже прикрыв в стойке лицо, на случай если в меня полетит что-то потяжелее, – я потихонечку продвигался к дому соседки. Дверь калитки качалась открытой. Изредка, когда мне удавалось разлепить глаза, я видел неподвижную белую фигуру в окне. Из-за похмелья, давления, и общего ощущения опасности, надвинувшегося на городок с вихрем, я страстно хотел женщину. И я знал, что усилия мои не напрасны. Вместо того, чтобы оставаться в доме, и пить наверху, сходя с ума из-за того, что подо мной покачиваются два трупа, я шел к теплой, мясистой пизде. На ощупь.

Я доберусь до тебя и засажу под самые гланды, чтоб тебя, – подумал я.

Я вытрахаю тебя, выжму из тебя всю, твою мать, душу, – пообещал я молчаливой фигуре в окне.

Обещал я тоже молча.

Торнадо – в наших краях явление редкое, и в любое другое время я бы остановился полюбоваться, – подхватило с ее лужайки теннисные мячики, и стало расшвыривать их с пушечной скоростью, словно взбесившийся автомат для подачи. Нужно ли говорить, что добрую часть подавали в мою сторону? Я еле успевал отбиваться, и серьезно ободрал костяшки левой руки, поймав зеленое пятнышко на простой прямой.

Получай, – свистнул черный дьявольский ветер, и швырнул в меня лежаком.

Я успел поднять одну ногу, и лежак подрубил меня, словно глупую цаплю. К счастью, упал я на лужайку, и сразу вскочил с мягкого газона. Ноги в нем слегка тонули, как в мате. Сходство с поединком усилилось, и я издал рык, пытаясь усмотреть следующие выпады из-за своих сведенных у лица рук. Небо совсем потемнело. Дом выглядел черным.

Я ориентировался по белому пятну в окне.

Уверен, ее дыра в этот момент мерцала, словно волшебный цветок на ирландских болотах. Не окажись у нее халата, она бы светила мне дырой, и я бы шел к ней, и шел, и шел. Но белой одежды было достаточно. Так что она прятала свое естество за рамой окна, и ждала.

А я шел.

Уже когда я был у крыльца, смерч стегнул меня по спину бичом песка с мелкими каменьями, и я почувствовал, как на лице выступили слезы. Самый страшный удар пришелся на лицо, и я упал в дверь, которую, к счастью, распахнул сильный ветер. И смог закрыть ее ногой, хоть мне и пришлось приложить усилия.

Такой бури наш городок не видел лет пять.

Наверное, с тех пор, как Рина решила уйти от меня, и обнаружила, что я не то, чтобы очень возражаю.

После того, как я задвинул и засов, несколько минут мне пришлось просидеть, как после хорошего нокдауна, на полу, потряхивая головой. Как собака, в уши которой попала вода, подумал я, и увидел, что из ушей и правда каплет. Вода с песком. Я встал, и вытер лицо рукавом халата. Выпил воды из крана на кухне, и увидел, что и отсюда она течет с песком. Это значило, что река поднимается. В подвале появится вода, и не исключено, что примерно до середины помещения. Об этом следовало подумать, но я собирался подумать об этом чуть позже. Так что я умыл лицо, и стал подниматься наверх по лестнице осторожно, словно после выздоравливающий больной после тяжелой операции. Ноги мои и правда еле гнулись. На третьем этаже, – путь, стоивший мне больших усилий, – я увидел ее, и скинул халат. В окне уже мелькали молнии. Я подошел к ней и прижался к ее монументальной фигуре.

Она так и не повернулась ко мне. Я решил нарушить молчание. Надо было подумать о красивой первой фразе. Ты бы хотела сзади? Ну и погодка? Рад, что мы, наконец, вместе? Детка, тебе есть восемнадцать? Я едва раскрыл рот, как она сказала, не поворачивая ко мне головы:

Я всегда знала, что в хорошем писателе всегда есть что-то убийцы, – сказала она.

Что ты имеешь в виду, – сказал я, развязывая пояс на ее халате.

Это зря, у меня живот, – сказала она.

Ничего, мне придется к этому привыкнуть, – сказал я.

Если мы собираемся трахаться часто, – сказал я.

Как угодно, – сказала она, чуть пожав плечами, и повернулась…

Это напоминало сирену.

Потрясающий, обворожительный, медово-сексуальный верх, и низ – отвратительный, пропахший рыбьим жиром, и тускло поблескивающий чешуей. Великолепная, прекрасная грудь, в которую хотелось вцепиться зубами и повиснуть, повизгивая, словно отвратительный, пахнущий молоком поросенок – на вымени матки. Роскошные шары правильной формы, естественные, мясные, с коричневыми кругами, и сосками не рожавшей девушки. Красивое лицо, полные и четко очерченные зубы, посадка головы римского императора – из первой десятки, конечно, еще до того, как их стала сажать на трон солдатня… Длинные ресницы, под которыми стелются мягкой молодой хвоей светло-зеленые глаза. И, конечно, грудь. Я, словно мямля, хватался взглядом то за одну, то за другую, так и не решив, с какой начать путешествие. Да, сверху она была прекрасна. Но внизу…

Живот, свисающий без поддерживающего белья, лежал на бедрах кадкой опрокинутого теста.

Это выглядело, как будто бы статую Венеры разбили, и, двадцать веков спустя, не нашли нижней половинки и установили на сохранившийся низ жирной отвратительной бабы из какого-то поганого каменного века.

Но мне было плевать. Я никогда не трахал тело. Я трахал душу. Я хотел увидеть ее глаза в тот момент, когда в нее проникнет мой член. Так что я позволил себе слегка улыбнуться. Но она была проницательна, и уловила те несколько сотых секунды, что я колебался и сдерживался, чтобы не вздрогнуть от отвращения.

Я же предупреждала, что мне лучше не раздеваться полностью, – сказала она.

Плевать, да плевать, детка, – сказал я.

Мы поцеловались. У меня едва получалось обнять ее, рядом со мной стояла крупная девушка. И очень красивая – до тех пор, пока я не переводил взгляд вниз. В конце концов я решил плюнуть на это гиблое дело, и просто не глядеть в ее жирные бедра и квадратную целлюлитную задницу, словно там жила Медуза Горгона. Должно быть, так поступали моряки, забавляясь с пойманной в сети русалкой. Несмотря на то, что обо всем этом говорило мое лицо – Рина всегда говорила что я не умею врать, – Яна целовалась все так же страстно. Я мягко подтолкнул ее к двери комнаты. Оторвался от ее засасывающего рта, и встал на колени. Запустил руки куда-то под ее брюхо, и стащил по круглым, как колонны, ногам, трусики. Я взглянул, и увидел, что это стринги.

Тип белья, который меньше всего ожидаешь увидеть на толстой девушке.

Что может быть более умилительным?

Я поднялся, и мы снова стали целоваться. Я попробовал повернуть ее спиной к себе, но она не давалась. Брови мои ползли было вверх, но она успела объяснить.

Я не трахаюсь сзади стоя, потому что устаю, – сказала она просто.

Ветер стал ожесточенно бросаться в окно каплями. Я подумал, что человеку в ее положении ничего не остается, кроме как научиться делать и говорить все просто. Капли стучали все жестче. Я испугался, что стекло разлетится вдребезги, и мелкие осколки вопьются в ее широкую спину. Она, кстати, была вовсе не мягкой и толстой, как казалось со стороны. Напротив. Я даже ощутил жесткость в ее спине. Вообще, Яна до пояса была просто крупной девушкой, пожалуй, баз капли жира. Толстый и отвратительный – словно бы не ее, – низ начинался с пояса. Бедра, ноги, живот. Жир собрался в самом низу Яны. Сама Земля притягивала его к себе.

Словно жаждала сорвать его с девушки.

И тогда дыра, спрятанная где-то там, в горах жирного мяса, дыра, похожая на дыру дельфина, сможет вздохнуть и развернуться естественным женским цветком. Почуять воздух.

Я почувствовал, что обязан сделать это. Потянул девушку на пол и она улеглась. Не сразу, а по частям, сначала на кисть, потом на локоть, затем на бок. Я лизался с девушкой чересчур толстой для того, чтобы запросто упасть на спину. Это могли позволить себе женщины типа Рины. Вес пера. Они просто падают на спину и раскидывают ноги и глядят на тебя выжидающе. Давай, бери меня, говорит их пизда. Долби меня, говорит их ухмылка. И, как и все, кому секс дается легко и от природы свободно, они не ценят ее. Другое дело женщины, которым приходится сражаться за каждый член, который поелозит под их животами.

Я развел ноги Яны пошире и глянул между ними.

Это не было похоже даже на щель. Не торчали губы, и не было ничего, напоминающего разрез. Я сунул в нее палец, она текла. Я потеребил ее немножко, и, в благодарность, она вновь села, и обхватила мои ноги. Впилась в член. Оперевшись руками о подоконник, я глядел в ее макушку и крашенные в красное волосы постепенно разгорелись в моих глазах в огненный вихрь. Точно такой же – но из песка, воды, и речных грязи и ила, – бушевал сейчас между нашими домами. Плясали черти всего городка и Яна плясала языком на моих яйцах, плясали шезлонги и металлические подставки для барбекю, шатры и пластиковые стулья, одноразовая посуда и жестяные указатели, плясали плохо закрытые окна и незапертые окна, гибко склонялись почти до земли тополя, – а самые старые похрустывали, как пожилые танцоры, – и плясала вода в помутневшей реке. Я чувствовал, как ходит у меня под ногами пол. Дом плясал вместе с нами. Единственным спокойным местом в городке был мой подвал.

Емкость с жидкостью, помещенная в крутящийся шар, сохраняет свою неподвижность.

Так космонавт зависает посреди центрифуги, хоть она бешено вращается.

И мой дом мог крутиться и плясать, и неистовствовать, и подвал вместе с ним, но вино, хранившееся в бочках в нем, оставалось спокойным.

Пытаясь просунуть как можно дальше в горло Яны, я представлял себе такой корабль.

О, он был обречен. В моих бочках царил сейчас – несмотря на ад бури, охватившей городок, – полный штиль. И, окажись там корабль, команда его умерла бы от жажды и голода, и остов судна, ушедшего на дно, покрыли со временем ракушки и моллюски, а в трюмах поселились рыбы и кальмары. На всю длину корабля, приветливо машущего осьминогам остатками парусов, протянулись бы на палубе длинные мерцающие водоросли. Колышущиеся, расслабленные, как струны гитары, на которой играл помощник капитана. Молодой испанский идальго, чьи кости колышет подводный прибой вот уже пятую сотню лет. Его невеста состарилась в монахинях, но так и не потрогала себя между ляжек, справедливо считая это формой измены. И пока ее кости тлеют где-нибудь в монастыре на жарких послеобеденных скалах Пиреней, его кости плещутся в соленой водичке и водоросли перебирают их, как четки.

Эти водоросли – волосы мертвых женщин.

Я взял Яну за волосы, и с наслаждением почувствовал, какие они жесткие и грубые. Ее шевелюра ничем не напоминала тонкие редкие волосы покойниц, истончившиеся от едкого вина. Она была неприятной и несовершенной на ощупь, и оттого живой. Ее волосы были уродливыми, но они Были. Волосы же утопленниц, хоть я и мог их потрогать, существовали уже лишь в моем воображении. Тело покойника это уже морок. Как можно потрогать то, чего нет? А человека, который умер, уже нет.

Значит, вдруг понял я, Любы уже нет навсегда.

Яна сосала так старательно, что цветные рыбки затонувшего в бочках вина корабля вновь заплясали у меня перед глазами. Я почувствовал, что вот-вот кончу. Так что я оттащил ее жадно вцепившуюся в меня голову, – еще немного и пришлось бы поджигать ее спичкой, как пиявку, – и толкнул в грудь. Она уперлась руками в пол и полусидя приняла меня. Я совершил ошибку. Низ Яны оказался передо мной, и у этой туши не было ничего общего с той прекрасной девушкой, которая исходила слюнями, вылизывая мое естество. Я вложил полуопавший член в ее выемку, и сжал груди. Секс напоминал мальчишеский онанизм на надувном матраце с отверстиями для бутылок. Безуспешные попытки добраться бедрами до одной из дырок и мешающие сделать это бугорки.

Становись на колени, – сказал я.

Она встала, и дело пошло лучше. Но очень скоро – стена дождя уже выдавливала в это время стекло, – сказала, что устала. Я утомленно свалился на пол. Она виновато подползла ко мне, улеглась поудобнее, и принялась скакать на моем паху лицом. Казалось, она работает не только ртом, но и всеми мышцами лица – а их, между прочим, больше шестидесяти, – включая шейные. Руки что-то нежно наигрывали, и я почувствовал такое дремотное блаженство, что предоставил ей самой право разбираться с тем, как мы проведем этот вечер.

Она справилась, и еще как.

Мы скользнули по гигантскому водопаду в бездонное темное жерло, пропахшее леденцами моего детства, и, повернув голову я увидел волосы девочек, собранные в косички и украшенные гигантскими бантами; мы пронеслись по длинному туннелю, чьи стены мягко мерцали как шахты дворцов семи подземных королей, и я почувствовал легкий запах горелого жира от светильников; мы пронеслись над тропическим лесом и я увидел, как взлетают, напуганные нашими гигантскими тенями, пестрые попугаи; мы выскочили на поверхность стоячего озера, гниющего посреди джунглей и ленивые змеи задумчиво разглядывали мой пенис, а потом одна из них – самая большая – подползла и наделась на него, как на чулок; я почувствовал, как она пытается сломать хребет моего члена ритмичными пожатиями своей утробы; я почувствовал на себе едкие соки, я дал обвить себя еще крепче и гуще; мы, отфыркиваясь, выскочили в русле стремительной руки с чистой прозрачной водой, и горы, с которых она стекала, звенели в моей голове голосами школьниц; а после всего этого она, глядя мне в глаза, коснулась губами моего живота, и понеслась сквозь время. Мы миновали эпоху Троецарствия и Рим остался где-то позади, мелькнули династические войны хеттов с Рамзесом, и пронеслись дымки поселений кроманьонцев, и вот уже на берегу суровой реки хмурые неразговорчивые люди собирали моллюсков и, высосав их дотла, – как Яна мой кол, – сбрасывали шелуху в кучи, которым предстояло стать гигантскими.

Яна держала мой член во рту и несла меня над землей, словно нелепый гигантский аист – пойманную им рыбешку. Она размахивала полными руками и планировала в потоках воздуха, я же бессильно трепыхался у нее во рту, озирая горизонт до под одним, то под другим углом. Он очень резко менялся, это угол, и картины в моих глазах менялись стремительно. Горизонт, широкое русло реки, кончик моего носа, громадное плато, маленькая точка, оказавшаяся насекомым, просто серая стена, оказавшаяся гигантской горой с шапкой белейшего снега…

Мы неслись над миром, и если бы она выпустила меня изо рта, я бы упал и разбился.

Так что и я старался проникнуть в нее как можно глубже, чтобы зацепиться за какой-нибудь изгиб ее рта, и обезопасить себя. Мы неслись и я видел, как первобытные люди съеживаются, опускаются на руки, теряют одежды и прирастают шерстью; я видел, как саблезубые тигры вырывают орущих младенцев из рук, – нет, уже лап, – матерей, и разрывают им животы; я видел… Я понял, что со мной происходит сейчас. Величайший минет на Земле. Машина времени, ожившая в мускулах слюнявого рта толстой неловкой девушки. Я приподнялся на локтях и широко раскрыл глаза. Эпохи убегали все стремительнее и мы приближались к точке отсчета. К моменту «икс», к пороговой черте, к Абсолютному нулю, такому же круглому, как красный напомаженный рот Яны, сошедшийся кольцом вокруг меня. Яна сосала мне.

И Яна всасывала в себя всю Вселенную.

Она всасывала в себя меня, времена и пространство. Яна проглотила наш городок, и выпила реку. Она, легко покусывая, взяла в рот планету и галактику. Слизала с меня четыре с половиной миллиарда лет всего времени Вселенной. Проглотила всю неисчислимую материю Вселенной. Яна проглотила все сущее. И когда она дошла, наконец до исходной точки, Вселенная вновь стала меньше зернышка.

И опять произошел Большой Взрыв.

Так мир появился заново.