«… признаюсь честно, – получив известие Государя-Батюшки о том, что мне надлежит в ближайшее время прибыть в Бессарабский уезд, дабы возглавить комитет правительственный в целях укрепления власти российской в сиём месте, недавно приобретенном Короной, – я не был обрадован. По слухам, Бессарабия, коей мы владели в позапрошлом веке, когда знамена большевистских безбожников трепетали над стенами большой Кремлевской мечети, – тогда собора Василия Блаженного, мир ему, – представляла собой пустынную землю, населенную лишь малоизученным в современной Рашкоимперии народом „еврейцы“, с редкими вкраплениями „молдаван“ и, якобы, „гагаузов“, о коих, впрочем, никакими достоверными сведениями наше Департамент не представлял…»

– Тук-тук-тук-тук, – отстукивали километры колеса поезда, несшегося по выжженным степям Малороссийской губернии.

– Тук-тук-тук, – напевали они.

Молодой генерал-губернатор Бессарбско-Одесского уезда, статский советник господин Лоринков, прикрыл глаза, не выпуская из рук стального пера. На том было выгравировано «От Государя, с Божией милостию». Многие советники Его Величества хотели бы получить такое именное стило, подумал довольно Лоринков, но для этого требовалось проявить недюжинные административные способности.

Генерал-губернатор, – которому на днях исполнилось всего двадцать девять, – такие способности проявил. В 2143 году он, срочно прибыв в Тамбовскую губернию, где волновались переселенцы из Таджикистонского ханства, сумел уговорами и убеждением главарей восстания распустить чернь по домам. Энергичными мерами Лоринков также навел порядок в системе хлебоснабжения губернии, – отчего и начались волнения, – и переселенцы-гастарбайтеры были усмирены окончательно. Конечно, пришлось проявить и твердость: самых активных вожаков волнений Лоринков велел заковать в кандалы ручные и ножные, и вести пешком за своим экипажем до самой Москвы. Там, на Лобном месте, злодеев и предали казни…

Государь – молодой Абдулазан Абрамович, – с большим удовлетворением воспринял известия об успешных действиях молодого, но дельного губернатора.

Имя Лоринкова произнесли после имен Аллаха Всемилостивого, Государя, и членов его семьи, на торжественном молебне в мечети на Красной площади. Сам Лоринков был из иноверцев, – католиком, – но Рашкоимперия в это время как раз отошла от религиозных преследований. Многие иностранцы, особенно из католиков – православным традиционно не доверяли, – назначались на высшие посты в государстве… После Тамбовского мятежа была срочная командировка на Дальний Восток, где Лоринков улаживал пограничные споры с китайцами, да так успешно, что получил титул графа Уссурийского и кинжал с выгравированной благодарностью от цесаревича Ахмада… Затем карательная экспедиция – пришлось быть жестоким – в Эстонский улус, где остатки чухонцев, разыскав потрепанное черно-белое знамя, якобы, бывшее в далеком 20 веке символом их независимости, попробовали бунтовать. Лоринков вспомнил бледные, измученные лица чухонок, которых джигиты его частей привязывали друг к другу и топили в Балтийском море, и поморщился.

Ведь генерал-губернатор был либерал.

Лоринков считал, что только земства, прививки и свободная пресса смогут поднять общий и пока низкий уровень гигантской Рашкоимперии, раскинувшейся от Аляски до Вены. О чем не стеснялся и не боялся докладывать Государю.

– Эй, а, – говорил задумчиво Государь в таких случаях.

– А, эй, на, – говорил он.

– Оп-па-оп-па, – говорил он.

– Их-ха, их-ха, – говорил он.

– Ух-ха-уха, – говорил он.

– Уп-ца-ца, – говорил он.

После чего начинал танцевать свою любимую лезгинку. Лоринков коротко кланялся и покидал дворец. Лезгинка означала, что Государь желает мягко уйти от неприятного ему разговора. К тому же, Государь не очень хорошо говорил по-русски. Плохо говорил Государь по-русски, шептались придворные. Чего уж там, подумал со вздохом генерал-губернатор, Государь вообще ни хера по-русски не понимает. Но это ерунда, подумал начитанный Лоринков, и потянулся к фляге с коньяком, чтобы подкрепить силы, стремительно покидавшие его во время путешествия в эту жаркую провинцию. Полумифическая императрица Екатерина в эпоху античности также не владела – если верить письменным источникам, – русским языком. Танцевала ли она лезгинку, интересно, – подумал генерал-губернатор.

…после того, как Лоринков получил высочайшее приглашение на аудиенцию, он через знакомых в Департаменте постарался узнать, о чем именно пойдет речь. Генерал-губернатор любил приходить подготовленным на беседы с Его величеством. Выяснилось, что поводом для встречи станет вновь приобретенная Короной Бессарабско-Одесская губерния, отбитая у турок в прошлом году. Государь так и сказал.

– Турка-шмурка, башка секим! – сказал он.

– Моя турка бить крепко, Бессарабия отнимать, – сказал он.

– Твоя есть ехать, порядок наводить, – велел Государь.

– Возражения не говорить, а то кинжал башка секир! – сказал он.

– Моя твоя подарит табакерка если твоя справиться, – сказал он.

– Я скомуниздить ее у посол Англия, когда тот пойти посрать, – сказал Государь.

– Он потом подумать на посол Франция, они здорово подраться, – с улыбкой вспомнил Государь.

– В общем, ехать в Бессарабия и все разрулить, – вспомнил Государь.

– Стрелка, шмелка, все как пацан, – сказал он.

– Вот тебе пушка крутой, – сказал он и протянул Лоринкову «Маузер», покрытый золотом.

– Тут есть восемь пуля, каждый вах, из золота сделан, – сказал он.

– Каждый пуля был золотой зуб во рту мой враг, самопровозглашенный президент самопровозглашенный республика Псковский, Зелимхан Вандарбилев, – сказал он.

– Я его убивать голый рука, – сказал он.

– Потом рука вынимать и мыть, – сказал он.

– А зуб вырывать и в пуля плавить, – сказал он.

– Золото вампир хорошо убивать, а там есть вампир, Дракула, Муякула, Бессарабия, – сказал он.

– Может, серебро? – сказал Лоринков.

– Вах, ара, какой тупой ты, – сказал огорченно Его Величество.

– Мой знать, что серебро, – сказал он,

– Но ты видеть зубы из серебро? – сказал он.

– Брать что дают и не физдеть, – сказал он.

– Понял, – сказал Лоринков, и поцеловал «Маузер», сказав, – восемь, значит?

– Восемь пуля, да, – сказал Его Величество.

– Твой мне мозги парить уже, я что цифра-шмыфра не знать?! – сказал он.

– Восемь есть восемь и хоть ты высушись, да?! – сказал он.

– Достал, ва, слушай! – сказал он.

– Виноват, – сказал Лоринов. —

– Благодарю! – сказал он.

– Стрыляй на здаровье! – сказал Его Величество.

– Эта царский милость, – сказал он.

– В Бессарабия много жид, жид хитрый хитрый, – просветил Государь своего генерал-губернатора.

– Немного молдаван, тот есть тупой, совсем тупой, русский не понимать, не учиться как я, – сказал – Государь, выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского рыбного техникума.

– Гагауз есть или не есть, моя не знать, может все и срака, – сказал Государь.

– В смысле, рака, – сказал он.

– Ну, то есть, врака, – сказал Государь.

– Если твоя не справиться, моя твоя в зиндан сажать, пиф-паф стрелять, – сказал он.

– Все понимать, чурка нерусская? – сказал

Лоринков, со вздохом, кивнул.

– Хорошо, – сказал Государь.

– Тогда уматываь, – велел он.

– Моя творить намаз, – сказал он, и хлопнул в ладоши.

Принесли коврик в позолоте. Лоринков, пятясь, стал выходить. В это время в гигантскую залу дворца – бывшего в 20 веке, по смутным источникам, каким-то ГУМом, – вошла, ослепительно улыбаясь, имиджмейкер и спичрайтер Государя, легендарная Алиса Джамхан-Полываева. Это была самая прогрессивная женщина Востока Империи, в свое время написавшая художественное произведение «Салями и Далгат», в котором в форме притчи рассказывалось о родо-племенных отношениях современного Дагестанского герцогства. Также она сочинила несколько стихотворений, положенных на музыку капельмейстером Двора, композитором Умаром Крутым, представителем славного рода Крутых. Алиса поманила Лоринкова – наманикюренный длинный ноготь блеснул горским кинжалом в полутьме дворца, – и сказала:

– Лоринков, а ведь вы, как мне известно, пописываете, – сказала она.

– Не без того-с, – сказал, покраснев, Лоринков.

– Экий вы, – сказала Алиса.

– Не без того-с, – сказал Лоринков.

– Значит, Государь желает, чтобы вы, во время своего пребывания на посту… – сказала спичрайтер Государя.

–… вели записи, кои впоследствии можно было бы изучить, – сказала она.

– В художественной форме-с, – сказала она.

– Не знаю, справлюсь ли я, – сказал Лоринков, пуще того покраснев.

– Справитесь, – сказала Джамхан-Полываева.

– Я читала кое-что из вашего, – сказала она, – и могу сказать…

–… что ваши книги несут двойную нагрузку для нашего читателя, являясь то ли констатацией факта, то ли иронической постмодернистской позой, – смогла сказать она.

– А?! – оживился Лоринков, расслышавший только слово «поза».

– В общем, в путь, – сказала спичрайтер Его Величества.

– И не щадите там никого, – сказал она.

– Мы наслышаны о вашей похвальной жесткости в чухонском краю, – сказала она.

– Браво! – сказала она.

Лоринков откланялся и был прямо из дворца препровожден на вокзал…

…сейчас, два дня спустя, генерал-губернатор уже писал начало своих воспоминаний о пребывании в Бессарабии – хотя и не приехал туда даже, – чтобы иметь на всякий случай заготовки. На третий день, знал Лоринков, Малороссия кончится и он попадет в Бессарабию. Как отнесутся к нему новые подданные Его величества? Каков будет порядок управления губернией? Найдет ли он общий язык с военными властями, которые сейчас управляют Бессарабией? Лоринков тщательно переписал все эти вопросы в тетрадку, и приписал»… вот какие вопросы мучили меня перед встречей с жителями вверенной моему попечению губернией».

Хлебнул еще коньяку. Расстегнул рубаху. Болело сердце. Как там детоньки, Марусенька? Генерал-губернатор намеревался установить распорядок дел, и лишь потом вызвать семью. Как они там, подумал он с тревогой. Но все-таки, отчего так болит сердце?..

Встал, оперся об открытое окно, выглянул.

Вдоль дорог, как столбики или суслики, стояли крестьяне Малороссии.

– Чего это они? – спросил Лоринков помощника, молодого ретивого товарища генерал-губернатора, Маратку Гельмана из выкрестов.

– Голодать-с изволят, – подобострастно сказал Маратка.

– После войны-с да реквизиций-с не изволят обладать-с едой-с, – чересчур изысканно сказал Маратка, старавшийся блеснуть.

– А почему у дороги? – спросил Лоринков.

– Милостыню-с просят, – сказал Маратка, и плюнул из окна.

– Гельман, вы же не верблюд, – сказал Лоринков, поморщившись.

– Извольте плевать в плевательницу, – сказал генерал-губернатор.

Покрасневший помощник отправился к плевательнице, а Лоринков, взяв пару булок с подноса, намазал их маслом, положил внутрь икры, – придавив мякиш, – и бросил, когда поезд замедлил ход. К булкам бросились фигурки, началась драка.

– Как там мои, – подумал Лоринков.

– Сыты ли? – подумал он.

От этого стало еще грустнее. Лоринков взял еще хлеба.

– Изволите жалеть-с, – сказал Гельман, вернувшийся в купе.

– Изволю, – сказал упрямо Лоринков.

– Как угодно-с, – сказал Маратка.

– Но это же-с славяне-с, – сказал он.

– Банда-с, – сказал он.

– Великая империя требует великих жертв, – сказал Лоринков сухо.

– Совершенно верно, – сказал Маратка и потянулся записать.

– Но простят ли нас жертвы? – сказал Лоринков.

– Жертвы сдохнут-с, а детям тех, кто выживет, мы расскажем, что ничего такого-с не было, – сказал Маратка.

– И то верно, – сказал Лоринков.

Бросил хлеб на насыпь. Закрыл окно.

* * *

Генерал-губернатор Лоринков, перекрестившись, распахнул двери вагона. Заиграл туш. Солдаты, выстроившиеся в шеренгу, выглядели молодцами.

– Я прибыл к вам передать благоволение Его Величества, – начал Лоринков, – и дабы укрепить поря…

Внезапно к генерал-губернатору бросилась толпа людей в пестрых халатах. На головах у них чернели маленькие кепочки, на висках болтались длинные, засаленные волосы. Простершись перед генерал-губернатором ниц, люди стали что-то кричать на языке типа иврит, держа на головах странного вида свитки.

– Однако, – сказал Лоринков.

– Это кто? – спросил он у толмача.

– Евреи-с, – сказал толмач.

– Да? – сказал Лоринков.

В Рашкоимперии евреев не было, и Лоринков лишь слыхал о такой народности, коя, по данным правительства, заселяла новые окраинные земли.

– Что за народ? – полюбопытствовал Лоринков.

– Если кратко, – сказал толмач, – то народ это европейский.

– В Италию за 2 тысячи лет до нас, молдаван, попали, – сказал толмач.

– Чего же ведут себя так…. по-азиатски? – сказал Лоринков.

– Юродствуют-с, – сказал толмач.

– Господа, право, – сказал Лоринков, – я прибыл сюда лишь для того, чтобы под руководством Государя осуществить ряд мероприятий, благодаря которым край лишь расцветет.

– И потому я прошу вас вести себя со мною прилично, – сказал он.

– Отставить кривляться, – сказал он.

«Мужчины после этого встали, поскидывали халаты, посрывали накладные виски, шапочки, и оказались вполне европейскими господами приятной наружности, кои изъяснялись со мной по-русски и французски, а также польски, безо всякого натужного акцента и отвратительного говора, который они применяют, как средство маскировки, когда встречают незнакомого человека», – писал о дальнейших событиях генерал-губернатор края Лоринков. А местная газета «Царская Бессарабия» писала так:

Отведав мацы и соли, его превосходительство Лоринков изволили похвалить сие традиционное бессарабское блюдо, – писала ведущая светской хроники Алина Шмульцер.

После того, ласково потрепав по щеке приказчика Моню Драгцмейльстера, изволил осведомиться, как фамилия последнего, и, узнав о ней, изволил смеяться и спросить, отчего у Мони такая идиотская, можно даже сказать, дебильная, фамилия, – писала с доброй улыбкой Алина.

На что Моня растерялся… – писала она.

А дамы края отныне будут знать, что губернатор остроумен, и жантилен, – написала она.

На последней того же номера странице «Царской Бессарабии» было напечатано объявление. «Моня Драгцмейльстер, приказчик в лавке восковых свечей, извещает сим о смене фамилии. С сегодня сего года Моня становится Моней Альтцгеймером».

* * *

…в приемной генерал-губернатор, не зашедший даже в свой новый дом, ждала новая партия просителей. Это были морщинистые люди, очень загорелые, и плохо одетые – от них пахло овчиной и вином.

– Тоже юродствуют? – спросил Лоринков толмача.

– Никак нет-с, молдаване-с, – сказал толмач.

– Они и правда-с такие-с, – сказал он.

– Чего хотят? – сказал Лоринков.

Один из делегации заговорил, волнуясь.

– От имени молдавской общественности края, – переводил толмач.

– Мы просим бая генерал-губернатора разобраться с евреями, – говорил он.

– Еврейские козлодои захапали себе всю торговлю и всю на ха, коммерцию, – переводил он.

– Вы велели дословно, – сказал он, поймав удивленный взгляд Лоринков.

– Если где торговля, обязательно еврей на, – переводил толмач.

– Честному молдаванину нет житья от евреев этих, – говорил толмач.

– Заманали своими Цилями, мудаки пархатые, – переводил он.

– Пусть уматывают в свою Израиловку! – переводил он.

– Просим ограничить еврейское население края в правах, лишь их права покупать-продавать землю, овощи, вату и керосин, – переводил толмач требования местных жителей.

– Каждому на воротник по желтой звезде! – переводил толмач пожелания.

– И чтоб ходили не по тротуару, а по мостовой, – переводил он.

– Но, господа, я не видел в городе тротуаров! – сказал Лоринков, прошедший по городу предварительно.

– А нас не колышет, – перевел толмач ответ просителей.

Лоринков взял прошение, и положил на стол. Отпустил делегацию. Вздохнул. Стал читать прошение еврейских просителей, с которым не успел ознакомиться на вокзале.

«… с чувством глубокой тревоги мы, еврейская община вновь обретенного великой Рашкоимперией – да славится она сто и сто тысяч лет, – Бессарабского края, спешим доложить. Ваше величество! Ваше сиятельство и высокопревосходительство! Гребанные молдаване ни херане надежны! Они только и глядят в сторону дикого румынского края, и только и мечтают устроить нам еще один Холокост. Спасибо, у нас от предыдущего все до сих пор болит! Хотим заявить, что если правительство не примет мер по нашей защите, мы будем вынуждены организоваться в боевые единицы, а чем это кончится, знает каждый, кто изучал историю создания независимого государства Израиль, переставшего существовать в результате трагического повышения вод Мертвого моря после ядерной ирано-американской войны, когда воды поднялись на 20 метров и покрыли все. Что, кстати, опровергает расхожий антисемитский штамп о том, что, якобы, всю воду выпили сами знаете кто. Доколе?! Почто?! Ай-вей!. Нам надоели антисемиты, которые, прикрываясь лозунгами прогрессивного молдавенизма, проявляют пещерную ненависть к самой здоровой части молдавского общества, его еврейской диаспоре…»

Лоринков отложил прошение. Край мне попался тот еще, подумал уныло генерал-губернатор. Гадюшник гребанный, подумал он грустно.

Вдруг в дверь постучали.

– Войдите, – крикнул губернатор.

В кабинет, на коленях, вползли люди в лаптях и расшитых крестами рубахах.

– Батюшка, батюшко, – говорили они и все норовили поцеловать руку Лоринкова.

– Ужо понеже да около да поколе, – говорили они.

– Гой ты еси, – говорили они.

– Это кто?! – спросил Лоринков толмача.

– Бессарабские русские-с, – ответил тот.

– А почему такие… дебилы? – спросил Лоринков.

– Юродствуют-с, – сказал толмач.

– Господа… – сказал укоризненно Лоринков.

«… тогда они встали, сняли с себя лапти, рубахи, кресты, и я увидел, что это были те же самые люди, что встречали меня на вокзале в странных азиатских халатах, и подали прошение от имени еврейской общины» – писал о дальнейшем губернатор, и добавлял – «так что уже и не было смысла читать их второй прошение».

* * *

На следующий день генерал-губернатор кратко и энергично обрисовал будущее Бессарабии в своем выступлении в Дворянском Клубе.

– Господа, прогулявшись вчера по городу, увидел я лишь грязь, нищету, и отсутствие канализации, водопровода, – сказал он.

– Евреи режут скот над ручьем Бык, молдаване стирают там грязные вещи, потом все вместе пьют оттуда воду, а русские… – сказал он.

– О них я уже, впрочем, сказал, – сказал он.

– Режут скот над ручьем, – сказал он.

– Впрочем, неважно, – сказал он.

– Все вы барахтаетесь в говне по уши, – сказал он.

– И, вместо того, чтобы облагодетельствовать край свой неустанным трудом, вы пишете друг на друга жалобы и доносы, отвлекая меня сразу же по приезду от работы на благо Империи и Государя! – сказал он.

– Давайте РАБОТАТЬ, – сказал он.

– Я вижу блестящее будущее края! – сказал он.

– Мы построим больницы, цирк, гимназии, – сказал он.

– У дорог будут тротуары, – сказал он.

– Для всех, – сказал он, когда часть собравшихся напряглась.

– Город расцветет, он станет называться Цветок из камня! – сказал он.

– Медицина для всех, чистота, гигиена, и отсутствие национальных столкновений! – сказал он.

– Вот наше счастливое будущее! – сказал он.

Зал неодобрительно заворчал. Общее мнение, выраженное – впрочем, осторожно, – в следующем номере «Царской Бессарабии» было таково.

– Как можно быть счастливым, если никто не опущен?! – восклицала светская обозреватель Алина

Ответ на этот вопрос знал, видимо, лишь новый генерал-губернатор.

* * *

…Три года спустя Бессарабия напоминало нечто, отдаленно похожее на цветущий сад. В Кишиневе, усилиями воинских частей и местного населения – которое усилиями воинских частей и согнали на работы, – разбили несколько садов и вырыли озера. Дороги расширили и расчистили. На окраине построили больницу для душевнобольных – многие, увидев чистый Кишинев, сошли с ума, а центре – больницу для детей и взрослых. Русло реки Бык расширили.

Город преображался. Счастливый генерал-губернатор Лоринков расхаживал по улицам, заставляя брататься евреев и молдаван и даже русских, – которых он сюда выписал из Новгородского улуса, – и подумывал вызвать семью. Единственный, кто не разделял оптимизма генерал-губернатора, был товарищ по поручениям, Маратка Гельман. И даже рисковал заговорить об этом с губернатором, пока тот, без сюртука, в глиняной мазанке – в летнюю жару – работал с документами.

– Сколько волка мацой не корми-с… – говорил Маратка, неодобрительно глядя на просителей, толпящихся у ворот.

– Вы, Марат, антисеми, – говорил Лоринков добродушно.

– И антимолдавенист, чего уж там, – признавался Маратка.

– Я только русских люблю, – говорил он угодливо.

– Конечно, после авар, черемисов и прочих стержневых народностей Империи, – говорил он.

– А эти… – говорил он.

– Уж больно диковаты туземцы здесь, – говорил он.

– Пока дела идут хорошо, ноги нам целовать готовы, – говорил он.

– А как случится что, порвут нас на части, – говорил он.

– Войска вы удалили-с зря, – говорил он.

– Это мирный край, в городе военных не нужно, – отвечал Лоринков.

– Ох, – говорил Маратка неодобрительно.

– Вы, Марат, людей не любите, – смеялся Лоринков, садясь на стол, – вам надо в Перми жить.

– Почему в Перми-с? – спрашивал Маратка.

– Там народ дикий, неприветливый, – говорил Лоринков.

– Одни мудаки-с да блудники, – говорил он.

– Блудо и мудо, – каламбурил он, посмеиваясь.

– Шутить изволите, – буркал Маратка.

– Изволю, – отвечал Лоринков.

– А не прогуляться ли нам к больнице? – сказал он.

Встал, потянулся.

И, как писал позже в мемуарах товарищ генерал-губернатор, «словно солнечный нимб возник вокруг головы моего дражайшего начальника, у коего столь многому научился я во время нашей плодотворной совместной работы над процветанием края Бессарабского». Лоринков, улыбаясь, надел сюртук, и они с Мараткой вышли на улицу. Дверь генерал-губернатор запирать не стал, потому что намеревался вскоре вернуться.

Сегодня, в знак памяти, дверь в доме генерал-губернатора, – ставшего музеем, – оставлена открытой навсегда…

* * *

На улицах было непривычно весело.

Кишинев ликовал.

В городе происходил первый, – после двухсотлетнего перерыва, – погром. В воздух взлетали чепчики, букеты цветов, и фуражки. Горожане почувствовали себя раскрепощенными. У больницы внимание Лоринкова и его помощника привлекала толпа, которая линчевала докторов. Причем общество проявляло трогательное единодушие, в другое время непременно растрогавшее бы Лоринкова. Среди линчевателей наблюдалось много как евреев, так и молдаван, да и немногочисленные русские не отставали.

– Чмошники детям холеру вводють, – кричала толпа.

– Чума на их дом! – кричала толпа.

– Колоть их в сраку, – кричала толпа.

– Богу надо молиться а не прививки ставить! – говорили они.

– Врачей на мыл, – говорили собравшиеся.

Некоторых докторов уже вздернули на фонарях, которые появились в городе по велению генерал-губернатора. Других только подтаскивали к месту казни. Генерал-губернатор побледнел, и, вынув золоченный маузер из кобуры, побежал к толпе. За ним, чуть поодаль, с очень независимым и посторонним видом, – позволившим ему спастись, – последовал товарищ Маратка.

– Господа, – закричал Лоринков, размахивая пистолетом.

– Отставить погром! – закричал он.

– Врачей отпустить! – велел он.

– Именем Государя! – велел он.

Генерал-губернатора не слушали. Толпа с рыком и ревом – Лоринков различил лишь «шабес-гой гребанный, гомик русский, куйло антисемитское, чмо, попил крови народной, сука, сюртук не попортите, ун, дой трей, сунт ешть ун гайдук», – сужалась. Смотрели на Лоринкова обреченно врачи, избитые в кровь… Генерал-губернатор их из столицы выписывал, почет и уважение обещал… Вот и смерть моя пришла, понял вдруг генерал-губернатор. Всю жизнь гадал, какой она будет, и вот, на тебе.

Смерть оказалась немытой, пахла вином, чесноком и фаршированной рыбой.

Эх, Марусенька, Марусенька, подумал Лоринков. Вспомнил, как жена, прощаясь, все рвалась поцеловать руку. Словно чувствовала, подумал он грустно. О детях даже и думать не стал, чтобы не умирать чересчур уж мрачным.

А врачей спасать надо, а то не по-людски, подумал он.

Рванул, что есть силы, в сторону от больницы, уводя за собой толпу.

Бежал с километр, а когда дорога кончилась у тупика, встал повернулся и встретил погромщиков. Семь пуль разрядил в толпу – хоть и золото, а грудь пробивали навылет, – и восьмую пустил себе в висок. И очень удивился, когда не умер. Потом добежали погромщики, взмыли в небо колья, и тогда-то генерал-губернатор и погиб, успев подумать, что Его Величество все-таки не выучили русский язык как следует.

Патронов в пистолете оказалось семь.