Генеральный прокурор Молдавии Зубец проснулся на рассвете.
Вместе с красным солнышком. Даже на 15 минут раньше его, чем лишний раз подтвердил необратимость неумолимого хода шестеренок отлаженного государственного механизма по защите интересов и целостности республики. Глянул на газету, с которой уснул. На первой полосе заголовок виднелся, аршинными буквами.
«Молния! Генеральный прокурор Молдавии г-н Зубец. «Вся моя работа это неумолимый ход шестеренок отлаженного государственного механизма по защите интересов и целостности республики Молдавия. Сенсационное интервью».
Улыбнулся прокурор, присел на подушку. Поерзал, геморр застарелый успокаивая.
– Ишь, солнышко еще и в окно не глянуло, – подумал он.
– А я уже на ногах, – подумал он.
– Человек важный, человек государев, – подумал он.
Потянулся сладко, столкнул с тумбочки прикроватной книжку в красном переплете. «Софокл, Платон и Сократ: былое и думы», издательства «Кишиневполиграф, 1979». Все – и подчиненные, и журналисты, которым подчиненные по секрету и по приказу Генпрокурора об этом частенько рассказывали, – знали, что это настольная книга Самого. Купил он ее на распродаже у семьи педиков-беженцев, убегавших от всплеска национального самосознания в далеком 1989 году.
– Первые цветы национального самосознания лишь покрывали юное деревцо нашей почти что независимой респу… – говорил он.
– Записал? – говорил он.
– В общем, жрали, спали и срали мы на митингах, – говорил он.
– Требовали в руководство республики Гдляна, Сахарова и Елену Боннер, – говорил он.
– Конечно, при полном национальном самоопределении, – говорил он.
– Времена были непростые… грозные, – говорил он.
– Как перевал в одноименной книжке, в рот, – говорил он.
И с гордостью показывал журналистам большую медаль. «Защитнику национального самосознания/Белого дома», за номером 1754. И, счастливый обладатель ордена, добавлял:
– Я на площади целый год жил! – говорил он.
В каком-то смысле, это было правдой. Осведомитель КГБ, гражданин Зубец по кличке Радиола, и правда дневал и ночевал на улице. Причем вовсе не по заданию Конторы! Он, как и другие 99 тысяч 999 – из общего числа 100 000 – участников митинга «Освободите Молдавию от оккупации», просто боялся прозевать тот момент, когда начнут вытаскивать на улицы архивы КГБ и их надо будет Срочно и Внезапно начать сжигать.
– И мы дождались, дождались! – вспоминал каждый год со слезами на глазах Зубец.
– В смысле, свободы дождались, – уточнял он, на всякий случай каждый раз.
Наклонился подобрать книгу, и увидел под кроватью папку с делами секретными. Нахмурился. Улыбку с лица стерло, как формулу «куй плюс игрек равно песда», как шутливо называл Володя Зубец в русско-молдавской школе непонятные закорючки, нарисованные на доске мелом каким-то жидовским пидарасом с фамилией на «-штейн». Которого весь класс считал – и справедливо – озабоченным за то, что жиденыш рисовал на доске вечно букву Х и поглядывал на ребят этак… Со Значением.
И который, к счастью, в том самом 1989 году уехал в свою жидовщину.
– Скатертью дорожка, – прошептал, вспомнив его, Зубец, который и в свои 45 не любил математику.
Уж очень стойко она ас-со-ци-и-ро-ва-ла-сь она у него с членами. Ну, а что делать, если преподаватель попался извращенец.
– Хоть бы вы все уехали, – прошептал Зубец, который не любил ни евреев, ни русских.
Если честно, он вообще никого не любил. А все работа, – делился Зубец с партийными товарищами, которых, если совсем уж честно, тоже не любил и всех, как одного, считал пидорами. Что, впрочем, не мешало ему ходить с ними в баню. Ну, чисто по-дружески… Пять лет на посту главного прокурора республики, – делился он с гандонами, как ласково называл про себя своих так называемых друзей, – убили в нем веру в человека, как Такового.
–… пацаны если бы вы знали, – говорил он, забравшись на верхнюю полку сауны.
– Как они все теряют человеческое лицо, попав к нам, – говорил он.
– Даже самые достойные, – говорил он.
– Да у меня в кабинете на ха, – говорил он.
– Даже сам поэт Эминеску обосрался бы со страху и признал себя врагом румынской идентичности нашего народа, – говорил он.
– А что уж говорить про нынешних? – говорил он.
Сплевывал на камни. Те шипели, словно вражины какие, которых допрашивали подчиненные Зубца, сотрудники Генпрокуратуры. Которых – ну, подчиненных, – он про себя ласково называл своими друзьями. Ну, в том смысле, что считал их такими же ган…
– Папка! – прошептал вдруг Зубец.
– Сынок! – прошептал папка.
– Да нет на ха! – прошептал Зубец.
– Папка с документами! – прошептал он.
–… – промолчала папка с документами.
Зубец, вспомнив, вскочил с кровати. Залез под кровать. Вытащил папку с документами. Именно там, посреди листочков с важными донесениями о недовольстве в обществе и тому подобными Звоночками, находилась убойная информация. Которая еще больше подорвала веру генерального прокурора в мировую литературу и прогресс в частности, и человечество в общем.
Ведь она касалась самого премьер-министра страны, Фелата!..
Прокурор пошлепал на кухню босыми ногами, – так приятно было ощущать каждую клеточку теплого пола каждой клеточкой своих озябших ног, – и уселся у окна. Поставил на подоконник кактус. Вынул листок из папки. Поморщился, глядя на кириллицу, которой неграмотные молдаване до сих пор доносы в Генпрокуратуру писали…
Перечитал…
«… товарищ начальник, случилась беда! В рот песдой по крыше прокатилась и нынче катится на нас, то вам пишу я, дед Василий, точней наш писарь, ээээ Афанас. И пусть стихи вас не смущают, я был когда-то ведь поэт. И пусть стихи мои не брали, насрать на них сто лет в обед.
Товарищ генеральный прокурор Республики, мы, нижеподписавшиеся имеем честь сообщить вам о явлении что явилось нам намедни пятого числа текущего месяца в поле над селом Панасешты Тырлицкого района уезда Каларашь. Мы, нижеподписавшиеся, дед Василий и пишущий под его диктовку эти строки сельский писарь Семен занимались текущим выпасом скота на пастбище, принадлежащем вовсе не пидарасу мироеду и куесосине фермеру Костикэ, а нам, добропорядочным и законопослушным жителям села. И это несмотря на все оскорбления и препоны, которые чинит нам мироед и куесосина фермер Костика, попробовавший огородить выпас колючей проволокой, на что мы – дед Василе в частности – пообещали засунуть мироеду фермеру Костике моток колючей проволоки в жопу, на что он подал на нас заявление, а участковый села, мироед и куесосина, но не педик, врать не станем, лейтенант Унтурэ заявление возьми да и прими. И что это народная власть? И что это на ха, защита интересов республики? Совесть есть? Гребаный ваш рот!
Тут хочу отметить – это пишу все еще я, писарь Семен Гимпов, – а Афанас я написал заради рифмы, потому что все рифмую – но от своего имени, а не под диктовку отправителя письма деда Василе (его слова до «гребаный ваш рот») – что власти села не оказывают никакой поддержки и культурной жизни общества, например не печатают мои стихи в бюллетене о состоянии пастбищ и прогноза погоды, мотивируя это смешной отговоркой, что мол, в бюллетене всего две страницы и на мои стихи попросту нет места, а вы печатайте между строк, педики, на это говорю им я, ведь в литературоведеньи есть даже такое понятие «между строк», на что председатель села некто Уржеску обещает ввести в литературоведение нового понятие «между булок», подразумевая при этом примерно то же самое, что дед Василе, когда обещает засунуть моток колючей проволоки фермеру Костике в жопу. А ведь стихи у меня отличные! Послушайте только.
Прошу не беспокоиться, дед Василе все равно отошел отлить и диктовать не может, отливать он будет долго, потому что во время второй мировой был призван в армию и дошел до Сталинграда, где лежа в окопах простудил простату, но искупил свою вину, будучи призванным еще раз и дошел до Берлина, где, лежа в окопах, простудил почки… Обычная судьба румынского солдата, а вот не поссышь без катетера теперь! Вот, точно, кряхтит, слышу.
Знаете, как он это делает? Берет соломинку, сует себе ее – ну, сами понимаете, господин генеральный прокурор, – и по ней, так сказать, как вода по днепрогэсу, построенному усилиями молдавского народа, понуждаемого сталинскими палачами…
знаете иногда мне кажется что я – весь этот мир и в меня вмещается все
и небо и Сталинград и дед Василий и его разбухший когда-то а теперь совершенно размякший хер и небо и травинка и божья коровка и пахучий навоз и звон колокольчиков и памятник Еминеску в самом центре города столицы нашей родины и дребезжание троллейбуса, слышное парню с букетиком цветов, который – парень, – ждет у этого памятника свою девушку… я кстати – и ее босоножки, трогательные, поношенные, я буду стоять под кроватью когда парень приведет ее домой после свидания и вдует на скрипучей кровати – я буду и кроватью – и буду скрипеть стонать и охать с ними изредка опускаясь из-за продавленной сетки к самому себе-туфлям… и травинка и лесок в поле каждый колосок… когда я думаю об этом, мне плакать хочется… плакать и рыдать рыдать и трахаться и кричать и растянуть небо своим совсем еще не размякшим хером, чтобы оросить оттуда весь мир и даже без соломинки и чтобы струи, могучие струи моего творческого самовыражения, потекли по вашим лицам… о чем я?
стихи:
И чем плохи эти стихи? Почему гребаные педики из газеты «Арта шы ескуство» отказываются их печатать? Я что на ха не румын? Почему издательство «кишиневполиграфикул» не желает издавать это стихотворение отдельным сборником, чтобы 1 сентября вручить его на торжественной линейке каждому школьнику? Где любовь к родине где патриотизм где сознательность? Прошу считать это официальным обращением в прокуратуру с тем чтобы всех козлов ставивших мне палки в колеса РАССТРЕЛЯТЬ на ха.
Публично.
…Так вот возвращаясь к явлению – это уже снова диктует дед Василе, а я пишу, но прошу не забыть ни меня ни мою поэзию, – которое произошло на днях. Уф, поссал и полегчало, да нет, это записывать не надо. А видение, то бишь явление. Выйдя на поле, я, дед Василе, патриот страны и села Панасешты, увидел радугу, которая, конечно, тоже является изобретением гения румынского народа, потому что она – как мы все знаем – была трехцветная, цветов флага Румынии. А уже потом всякие педики добавили в нее свои сраные коричневый, сиреневый и тому подобные цвета. И в радуге явилась мне богородица. Которая плакала и прижимала к себе овечку, а в овечке той узрел я нашу многострадальную республику Молдова.
И Богородица сказала мне:
– Дад Василе, хватит молчать, – сказала она.
– Иди в Кишинев, найди генерального прокурора, – сказала она.
– И расскажи ему что премьер-министр Фелат волк, – сказала она.
– В овечьей шкуре, – сказала она.
– Он Диавол, спустившийся к нам за грехи наш, – сказала она.
– Последняя засуха небывалая это его рук дело, – сказал она.
– Потому урожаи ваши сгорели, а что не сгорело смыли потом дожди, – сказала она.
– Что руководит вами диавол, – сказала она.
– А вовсе не потому что вы просрали ирригацию, – сказала она, почему-то хихикнув.
– Итак, ступай и неси миру правду, – сказала она.
– Фелат– замаскированный Диавол, – сказала она.
– И подтверждение тому есть явное, – сказала она.
– Если постричь его, то увидишь, что на голове Фелата растут рога, – сказала она.
– Огненные, – сказала она.
– Потому Диавол-Фелат и отрастил себе шевелюру, – сказала она.
– А вовсе не ради того чтобы привлекать женский электорат, – сказала она.
– Скажи это Прокурору и передай, – сказала она.
– Чтобы он спас Молдову, – сказала она.
– Ступай теперь – сказала она.
А я, дед Василе, опустился на колени, и, чувствую подбородком соломинку, которую забыл вытащить, заплакал и сказал:
– Матушка, – сказал я.
– Да как же я пойду в Кишинев если до него 176 км, – сказал я.
– А железнодорожное полотно разобрали еще прошлым летом, – сказал я.
– Железо на гвозди, шпалы на дрова, – сказал я.
– А асфальтовая дорога 10 лет как не существует, – сказал я.
– Знаю, Василе, – ласково сказала мне Богородица.
– То враги все сделали… педики– антигосударственники, – сказала она.
– Ничего, ты тогда письмецо напиши, – сказала она.
– Левой рукой, или педика– писаря заставь, – сказала она.
– Чтобы если что за жопу его, а не тебя взяли, – сказала она.
– Ах тыкозел дед Василе! – это уже пишу я писарь.
– Да но почта уже 15 лет как не работает! – возопил я.
– Не ссы, фраер, я же Богородица, – сказала мне Богородица.
– Купи дед Василе курицу, – сказала Богородица.
– Спрячь в нее свое послание и отправь птицу в Генпрокуратуру, – сказала она.
– Да она пешком до Кишинева устанет, – сказал я.
– До второго пришествия идти будет! – сказал я.
– Благодаря мне она сможет летать, – сказала она.
– Но… – возопил я.
– Дед Василе ты начинаешь действовать мне на нервы, – сказала она.
Засверкали вдали молнии…
– Понял, понял! – возопил я.
…и вот, пишу это письмо и сую его в самое потайное место курицы, которая и впрямь уже взлетала пару раз и выполняла полеты над селом на бреющем, а также продемонстрировала нам всем «мертвую петлю», «петлю нестерова» и даже пробовала пойти на таран «Боинга», но, к счастью, не поспела выйти на курс заморской махины. Прилагаю также две фотографии премьер-министра Фелата, одну – пятилетней давности, в бытность его кандидатом, другую – нынче…»
…генеральный прокурор брезгливо отложил письмо в сторону – теперь понятно, что за разводы на нем были, подумал он, – и всмотрелся в фото. Так и есть… на одном премьер-министр Фелат, еще не премьер-министр, а простой кандидат в депутаты, был почти лысый. Сейчас всю его голову покрывала густая шевелюра… Так вот зачем понадобилась ему пересадка волос… подумал, цепенея от холодного ужаса, прокурор Зубец.
И засуха в этом году реально небывалая, подумал он. Пипец как страшно, подумал он.
Я спасу Молдавию, подумал он.
– И сделаю это прямо сегодня, – сказал он.
* * *
…наскоро позавтракав бычьим яйцом, в котором было запечено перепелиное, и все это с горсточкой красной икры – какой на ха продовольственный кризис, подумалось, – Генпрокурор оделся. Тщательно осмотрел себя в зеркало.
Сиреневая – цвета лица допрашиваемого, когда ему сдавливают горло, – рубашка.
Золотая, – словно солнце родины, – цепочка, скромная, не с руку толщиной, как у других, а с мизинец (все-таки должность предполагает некоторую… скрытность, понимал Зубец).
Лакированные туфли с острым носком, сияющие, словно меч правосудия.
Ну и по мелочи: зеленая барсетка, мобила на поясе, крестик в полкило, блестящий ремень с надписью «Айм соу бьютифул», и, конечно, меч правосудия.
Генпрокурор, когда занял должность, первым делом предписал всем прокурорам такой носить. Самый большой, по уставу, принадлежал ему – полутораметровый, в золотых ножнах, с клинком булатной стали и надписью на рукоятке, инкрустированной драгоценными камнями.
«Лимба ноастра е…» («язык наш это…» – рум.)
А дальше, на всякий случай, ничего не написали.
Оглядел себя еще раз, улыбнулся, зубом цыкнул. На заднем сидении служебного автомобиля газетку развернул. Морщась, прочитал о себе поклепы в проправительственной прессе. Заголовок на первой полосе газеты «Тимпа» гласил:
«Генпрокурор говорит дома по-русски»
Внизу была распечатка. Зубец, – все утро морщишься, с тревогой подумал он, как бы подтяжку делать не пришлось, – бегло просмотрел ее. Журналюги сраные не соврали. Все это и правда он сказал вчера дворнику.
– Твою мать сука на ха… – сказал он.
– Заманал млядь шаркать своей метлой гребучей, – сказал он.
– Садись на нее и уматывай отсюда как ведьма, – сказал он.
– Иствикская млядь, – сказал он.
Само собой, все это пришлось говорить по-русски! Ведь в языке Эминеску нет ругательств! Но педикам из «Тимпы» разве объяснишь?! Журналисты…
Им насрать на кого срать, лишь бы просраться!
…по пути в Дом правительства Генпрокурор заехал в церковь, где набрал во фляжку святой воды из бака с надписью «Святая вода». На всякий случай, купил еще освященный крест и свечей дюжину. Попросил благословения батюшки. В общих чертах, конечно.
– Благослови отче, – сказал он.
– На что? – сказал отче, включив диктофон.
– Не могу сказать, – сказал Генпрокурор, глядя на язычки свечей, танцующих в темноте храма, словно актриса Бьорк в художественном фильме «Танцующая в темноте», который в Молдавии показывали без звука, так как русскую озвучку Генпрокурор запретил, а румынские титры сделать не смогли, языкового запаса никому не хватило.
– И все же? – сказал бодро отче.
–… – упрямо промолчал Генпрокурор.
– Ну тогда иди и плати в кассу по тройному тарифу, – сказал обиженно отче.
– Благословить незнамо что, оно, конечно, дороже, – сказал он.
Генпрокурор уплатил, взял чек – чтобы как командировочные потом оформить, – и заскочил в поликлинику. Там взял справку, что девственник. На всякий случай – помнил по институту, что когда-то одна бикса спасла Францию, потому что целка была. Понятно, что формальность, но… Когда речь идет о вещах потусторонних, любая куриная лапка пригодится! – думал Генпрокурор, много читавший и про зомби на Гаити.
Потом – на работу. Там бегло просмотрел документы, сыграл в «Тетрис» со своим ноут-буком, и пробежался по коридорам. Стоны, крики, мольбы раздавались в кабинетах. Отлично, работа кипит, понял Зубец.
Заглянул в одну из дверей на выбор.
У окна трое парней своих – и один приглашенный из СИБ-а (КГБ – прим. автор.) курили. Посреди кабинета на стуле задержанный плакал. Генпрокурор пригляделся. Узнал тварь. То был Володька Лорченков, из писателишек, взятый по делу заговора против основ государственности Республики Молдова, подготовленному аккурат к празднованию 20—й годовщины государственности Республики Молдова.
Рождественский гусь, можно сказать!
Выглядел притырок – констатировал с удовлетворением Генпрокурор, – так себе. Жалкий, съежившийся… По лицу текли слезы, под стул капала моча… Обоссался, вражина! И все причитал:
– Нет, нет, нет, – причитал он.
– Так и запишем – говорил майор, который сегодня добрым следователем работал, и, подпирая щеку рукою, писал, глядя добро.
– «Нетнетнет», по словам задержанного, – писал он.
– То есть… – пищал задержанный.
– Да-да-да!!! – судорожно выкручивался он.
–… – дружный, здоровый смех доносился ему в ответ.
Зубец тоже улыбнулся. Любил он рабочую атмосферу своего ведомственного здания. Хоть и отдавала она иногда мочой и говнецом…
– Ну, как работа, орлы? – спросил Генпрокурор подчиненных.
– Как чмолота задержанная? – спросил он.
– Не колется, тварь! – дружно смеясь, отвечали ребята.
– Жалко, времени нет на него, дело есть поважнее… государственное… – сказал Генпрокурор.
– Отвечай гнида, ты писал?! – рьяно перед начальником один из молодых следователей работать начал.
Ткнул листки в морду вражине, на стуле гадюкой свернувшейся.
Дневник то был, найденный у Володьки при обыске.
– «1 марта. Весна. Прохудилась крыша. Чинил» – прочитал следователь.
– «Ходил в магазин. Купил перловки. Варили суп» – прочитал он.
– Ты, сука бля, это писал?! – сказал он
– Я.. да.. то есть… не.. я… как скажете! – лепетал Володька.
– Ты, куйло, понимаешь, что эти строки дышат ненавистью к народу, – сказал следователь
– К стране, – сказал он.
– Ходил в магазин… значит, машин тут нет ни у кого? – сказал он.
– Народ нищебродов да? – сказал он.
– Крыша прохудилась… значит, дома тебе наши молдавские не нравятся? – сказал он.
– Ненавидишь молдаван ты куйло?! – сказал он.
– Да как у тебя рука, на ха, поднялась такое на ха писать на ха?! – сказал он.
– Это… это… не я, не я, это герой мой! Лирический! – крикнул Володька и нова разрыдался.
– Интеллигенция, – сплюнул Генпрокурор.
– Говно! – сказал он.
– Даже смелости открыто признать, что ненавидит нас, нету, – сказал он.
– В стране засуха какой 100 лет не было, – сказал он.
– А эти говноеды… народу в спину плюют, – сказал он.
– Расстреляйте его, ребята, – пошутил он.
Ушел, не оглядываясь. Щелкнул выстрел. Глухо шмякнулось о цементный пол тело.
– Да я же пошутил, – подумал Генпрокурор.
Но возвращаться не стал.
Было дело и поважнее.
* * *
В кабинете премьер-министра первым делом Генпрокурор начертил пентаграммы, штук 20. Ориентировался по учебнику «Прикладная магия для офисов и госучереждений: приворожи, наведи, сними», изданный «Кишинеуполиграфом» при поддержке Министерства просвещения тиражом 500 тысяч экземпляров.
– Чтобы ты, Диавол, не смылся, – прошептал он.
Зажег свечи, спрятав их за занавески, до поры до времени. Проверил обрез, пересчитал пули серебряные. На стенах мелом кресты начертил. Водицей святой все окропил. Да и стал ждать. Много времени это не отняло, премьер-министр был точен, как часы. На работу, как всегда, в 14.00 пришел. Отправил охрану перед дверью, зашел……
тут-то ему и уткнулось в грудь дуло обреза.
Глянул безумным зрачком с глаза покрасневшего Генпрокурор. На котором, почему-то – что это с Вами, хотел было спросить премьер-министр, – красовалась связка чесноку.
– Сымай парик, Сатана, – прохрипел Генпрокурор.
– Я… но… позвольт… – сказал было премьер-министр.
– Сымай, манда твоя по кочкам, – сказал Генпрокурор.
Дернулся было премьер-министр, да не тут-то было… Грохнул выстрел! Забарабанили в дверь, – заблокированную благоразумно, – охранники. Расплылось красное пятно по белой рубашке Фелата. Улыбнулся он недоуменно и завалился на бок… закачался, стоя на одном колене.
– Сымай парик! – сказал Генпрокурор.
– Диавол! – сказал он.
– Кх, – сказал премьер-министр, вяло провел рукой по волосам…
Генпрокурор Зубец, чтобы удостовериться, за волосы подергал. Нет, держались крепко. Значит, правда, не парик, правда, нарастил.
– Ну, а рога где?! – сказал Генпрокурор.
– Где сущность свою диавольскую прячешь? – сказал он.
– Погубить Молдову думал?! – сказал он.
– А я спасу, черт рогатый, – сказал он.
Взял в левую руку крест, правой наскоро волосы с головы премьера соскабливать начал…
Тут-то и открылось ему Сияние.
– Да только сияние не красное, – позже шептал бродяга, прохожий странник, похожий на бывшего Генпрокурора Молдавии Зубца.
– А сияние белое… – шептал он небушку за звездушкам да травушке да лесам, где скитался годы и годы спустя.
– Яко уподобное хрустальным переливам, – шептал он.
Сияние над головой премьера оказалось… нимбом.
Тут-то и понял Генпрокурор всю глубину своей ошибки, тут-то он и расплакался, и возрыдал, и в грудь себя стал бить, и каяться…
Да поздно было!
Улыбнулся ему премьер Фелат горько, одарил взглядом добрым, да и прошептал на прощание:
– Зубец, Зубец… – прошептал он.
– Пошто гонишь меня? – прошептал он.
* * *
…Бросив все и уйдя в странники, бывший Генпрокурор Зубец провел десять лет под открытым небом. Крышей ему был купол звезд, стенами – вековые сосны, постелью – мхи да травы-муравы. В церквях да монастырях городов и поселков, встретившихся ему по пути, Зубец каялся за свои смертные прегрешения. Зачитывал список лиц, пострадавших в результате его необдуманных деяний, куда, – уже просто очистки совести ради, – даже таких явных преступников и ненавистников Молдавии, как Володьку Лорченкова, включил. Не ел горячего и не пил ничего, кроме воды, а ходил всегда с железной цепью весом три пуда. А на исходе десятого года странствий решил обосноваться в городе Гомеле, что в республике Беларусь.
Потому, не исключено, – позже говорил следователь комиссии, ведшей дело о загадочных исчезновениях женщин в гомельских лесах, – что Беларусь еще со времен ССР была лидером среди республик по количеству очень странных людей на душу населения.
В пригороде странник Зубец устроился на мебельную фабрику неквалифицированным рабочим на распиле досок, ламината, и ДСП. Работал много и честно. Все заработанные деньги анонимно рассылал по храмам да приютам. Коллегами по работе характеризуется скрытным, но порядочным. Дальнейшие следы его затерялись.
Примерно в это же время в окрестностях города стали пропадать женщины, чьи трупы были обнаружены намного позднее. Все тела были расчленены.
Говорят, следы от разрезов были неровные и рваные.
Как будто от пилы.