Тут на сцену и выходит он. Наш, народный. Певец людей, десятки лет костьми своими мостившими БАМ, заводы и цеха Заполярья, каменистые дороги Афганистана. Мужественный, как морщина советского сварщика, сводившего болты над Днепрогэсом. Любимый, как чеканный профиль товарища Ленина, чье дело извратил негодяй Иосиф Сталин, которого очень своевременно разоблачил на Съезде Народных Депутатов товарищ Хрущев. Эх, кабы не Сталин, все бы пошло у нас по-нашему, по-ленинскому… Да что о нем, впрочем. Несмотря на то, что всякое было, сумел советский народ подняться, отряхнуться, и продолжить стремление к светлым заветам Ильича, похаянным Сталиным, и позже преданным сукой этой, Горбатым. Иуда, развалил страну. Да, правда. Были и такие. Замаскировавшиеся враги, подонки. Но народ ведь, народ… В массе своей он был, товарищи, за-ме-ча-те-ль-ный. Мы верили, стремились, строили, охраняли. И были у нас свои певцы. И какие!

Вот лучший из них и выходит передо мной на сцену.

Гляжу на него, родного, и чувствую, как слезы на глазах выступают… Наш. Заслуженный, советский. Родной. Иосиф Виссарионович Кабыздон. Выходит по-мужски. По-нашему, в раскоряку. Сразу видно, яйца есть. У меня, как и у всего зрительного зала, в груди захолынуло. Схлопнулось, а потом раздвинулось. Будто шторка в душе малюсенькая, а за ней дверца, как в произведении про трудящегося Буратино, пера выдающегося красного графа, Алексей Толстого. Вот, еще один пример того, каких титанов рожала великая советская цивилизация трудящихся, освобожденных от веков косности и мрака очистительной волной советской революции. Таких, как Иосиф. Наш. Кабыздончик.

А он на сцене уже, под шквал аплодисментов – нашу, народную, Исполняет.

Слова народные, музыка народная. «Je t’aime ma cher».

Мы, собравшиеся, ветераны Комитата Государственной Безопасности Республики Молдавия, встали, аплодируем, подпеваем. А Кабыдзончик выводит чистым голосом своим, кристальным, хрустальным… словно журавлиная стая курлычет, над родными болотами пролетая. Глубокий символизм в этом всем есть. Летит стая журавлей, летит, как бы дает понять нам своим глубоким голосом русский певец Кабыдзон. Не может, не может она, эта стая, приземлиться на свои родные болота, потому что оккупировали их немецко-фашистские оккупанты. И летят журавли дальше, на юг, в Ташкент. Эвакуируются и поют… И все это, всю эту эк-зи-стен-ци-аль-ную драму передает нам одним лишь голосом своим, движением брови своей, наш выдающийся поэт и певец, Иосиф Виссарионович Кобзон.

Поет он:

Как поем! Как он поет! Найнанана! Душевно поет.

Зал хлопает, стоим, плачем все. Лицо от слез мокрое, брюки тоже насквозь промокли. Брюки это из-за катетера. Он, сука, то и дело вылетает. Что поделать! Молдаване так и не сумели добиться высокого уровня медицины и здравоохранения. Зря мы им независимость подарили. А что делать, выбора не имели. Темницу народов, Рашку, рушить надо было окончательно. Вот и разрушили. Ценой чего? Жизни своей, здоровья своего. А ради чего? Ради притесненных народов! Освободили мы их от самодержавия, от царя этого проклятого, Николашки! И пускай, что мы за это сейчас жизнями своими платим…

Да-да, не преувеличиваю я!

Раньше как было? В МССР в госпиталь для ответственных товарищей ложусь. Вокруг – хирург Абрам Яковлевич Мендельсон, анестезиолог Ибрагим Фарихович Шмеерзон, и даже медсестра Циля Яковлевна. Народ культурный, обхождение имеют. На стол положат, ногу этак культурно подернут, руку помнут. Капельницу поставят, таблеточку в рот сунут. И все с обхождением. Вежливый, восточный народ. Главное, еще и к культуре тянулись. Врач тебе не просто пальцем в заднице ковыряет, но еще и новый роман буржуазного писателя Бредбери расскажет. Медсестра журнальчик тайком принесет, с повестью «Красное колесо». Ты ее за это, понятное дело, жахнешь. По-нашему, по-революционному, по-товарищески. В смысле, даром. А она, дура, и этому рада. Анестезиолог вечерком в палату заглянет с лимончиком, сахарком, да кофейком. Достанем из-под кровати бутылочку коньяку, раздавим. За «Динамо» поговорим, обсудим Луиса Карвалана… А там и медсестра заглянет… Вот как было. По-людски было. Да еще и лечили, потому что у всех специальность была.

Молдаване же неблагодарные всех повыкидывали!

Уезжайте, мол, оккупанты проклятые! А мы и сами с усами! Правда, жидковаты усы у них оказались… Понасажали везде своих, деревенских. В больницах, в милиции, в аппарате правительства. Сидит такая прошма с деревни, ни бе ни ме, хмурая… Гавкает что-то на свом непонятном языке, жестами показывает, ложись, мол. Рак, ангина, проказа – без разницы. Аспиринку всегда дает.

Никакого обхождения, никакого уважения к тем, кто им страну, независимую Молдову, подарил – к КГБ МССР.

Но что делать, надо, надо было потерпеть. Вот только катетер выпадает. Но я, если что, пальцами там внизу пережму, да как-нибудь перетерплю. Оглядываюсь. Весь зал, в едином порыве, поет, что-то в паху пережимая. А что делать. Как говорится – постарели мои старики. Все мы ветераны, всем глубоко за семьдесят. Кто-то и старше! Я, например, всю войну прошел. Пока отцы и деды молодчиков, – которые нынче по московскому метро с фашистскими лозунгами бегают, – прохлаждались в снегах Заполярья, болотах Белоруссии и степях Курска, да на берегах Волги, мы, патриоты своей страны люто сражались за нее на вышках ГУЛАГа. Так и сломили целку Гитлеру. Отсюда и пошел разгром фашистской Германии. А сейчас… Эх, да что тут говорить. Я лучше спою. Тем более, что и Иосиф Виссарионович наш на сцене голос возвышает. Поет:

После выступления публика Иосифа, певца нашего народного, и отпускать не хотела. Как пошутил со сцены сам Иван Николаевич Петров, – фамилия и имя его слишком засекречены, чтобы вот так их взять и выложить, – у нас в Конторе вход рупь, выход два. Кабыдзончик как услыхал это, аж побелел. Но мы певца успокоили, объяснили, что, мол, шутка. И что он совершенно спокойно может, – после подписания бумаги о сотрудничестве, – идти в гримерку, отдыхать. Его это ничуть не испугало. Братцы, что ж вы раньше-то молчали, сказал он. Я же такую бумажку еще в седом 1920—м подписал, когда только начинал карьеру исполнителя революционных советских песен. У меня и справка есть. Достал, показал. И в самом деле, похоже на справку. Печати, по крайней мере, есть. Ну, мы его снова аплодисментами приветствовали. Потом проводили со сцены. Было много цветов, слез, объятий, кто-то и отсосать Кобзончику умудрился. Врать не буду, не наш отдел. Из пятого, который по диссидентам специализировался. Там молдаван почти и не было. Это сейчас они везде, засилье их какое-то… Ну, на таких событиях мы, ветераны и бойцы Конторы, несмотря на все наши внутренние разногласия, всегда одно целое. Как говорится, кто угодно, только бля не русский. На худой конец, русский, но чтоб из крестьян, с говнецом. Кстати. О говнеце. Запахло им. Чую, не только катетер вывалился. Годы, годы… Все не то и все не так. Побрел я в фойе, в очередь встал за пироженными и коньяком. Стою, попахиваю. Товарищей своих радостно приветствую.

Машу рукой им в приветствии революционном. В это время подходит ко мне парнишка из молодых. Володя Ульянов его зовут. Да-да!

Подходит ко мне и говорит на ухо, таинственно так:

– Агафон Геннадиевич, – говорит.

– Отойдемте в гримерку… – говорит.

А сам подмигивает так. Смотрю и ушам своим не верю.

– Как, – гвоорю, – куда…

– Туда, туда, – Влад смеется.

– В гримерку к родному нашему, Иосифу Виссарионовичу Кабыдзону…

– Выпить с ним приглашаем вас, – говорит.

– Награда это, Николаич, – говорит он.

– Помнишь 67—й год? – говорит он.

– Вот и настала пора…. – говорит он.

Стою, от волнения плачу. Помнит, все помнит Контора родимая. В 1967—м я, жизни своей не жалея, провел полгода, следуя неотступно за Володькой Лоринковым, студентом филологического факультета КГУ. Особо я не прятался, но и не внаглую действовал. Давил, короче, на нерву. Гаденыш прятал в библиотеке роман «Мастер и Маргарита», не запрещенный, да… Но и не разрешенный! Гаденыш решил, что за ним следят, впал в паранойю, и попал в дурку. Там себе вены и порезал. А мне орден за это обещали дать, да забыли. И вот, вспомнили!

Батюшки мои! От волнения я аж еще раз катетер выпустил. Да ничего, товарищи тактично вид сделали, что не заметили. Так, следы мокрые оставляя, и пошел я в гримерку. Захожу, а там… На высоком кресле сидит сам Иосиф, народный певец. Вокруг него девки на корточках сидят, в шапочках разноцветных на головах. Типа гандона. Розовый, красный и синий. Это, как товарищи мне позже объяснили, пополнение Конторы по культурной части. Лейтанант, старший лейтенант и капитан. Под оперативным псевдонимами: Киска, Очко, и Просак. Девчонки наши оказались, боевые. Пока мы с товарищами и с товарищем певцом Кобзоном первую рюмашку дернули, старшая, которая Очко, встала, лосины на сраке поправила, и сказала:

– А теперь я почитаю вам свои стихи.

Лосины приспустила, губищи вытащили, левой рукой ухватила, и давай правой, как по струнам наяривать. И поет – оттуда и поет!

…слушаем, плачем. Ай, хорошо девчонки завернули! Ведь, если честно, и нам, ветеранам Конторы, многие из происходящего нынче на внешнеполитической арене РСФСР не нравится. Этот великорусский шовинизм, эти манеры «старшего брата»… Слава богу, есть такие люди, которые напоминают миру, что слава и величие русской культуры – они не в усадьбах зазнавшихся бояр и дворян Тургеневых да Толстых, пивших народную кровь. А где она, русская культура? А в манде! В простой, рабоче-крестьянской манде простых девчонок ансамбля «Мятежный сикель» – лейтанта Кати Очко, Нади Сикель и Маши Которая Между. Отпели они, получили гонорар от Иосиф Виссарионыча – диск «В Белуджистане в черном тюльпане» с автографом, – и отправились дальше родине служить. А мы остались втроем. Ну, то есть, вчетвером. Товарищ майор Влад Ульянов, товарищ генерал народный певец Иосиф Кабыдзон, и его антре… аптре… антре… куратор, короче, Лев Константинович Ёкрпст! Сижу, глазам своим не верю… И ведь такие простые… Такие свои… А Лев Константинович улыбается, говорит так… вкрадчиво:

– В общем, буду краток, Петрович, – говорит он мне.

– Решили мы наградить тебя Петрович! – говорит он.

– Только не медалями… не поньяком этим пошлым… – говорит, лбом двигая.

Позже мне объяснили, что поморщиться он так хочет, а не может. Ботекс!

– Как ты знаешь, у Иосифа Яковлевича – рак… – говорит мне Лев Константинович.

Киваю. А как же. Мы в печатном органе Конторы, «Экспресс-Газете», завсегда все новости страны узнаем, зашифрованные. Нам так в 1991—м и велели. Переходим на подпольное положение, читаем «Спид-Инфо» и «Экспресс-газету», все данные будут там. Так что о болезни дорогого Иосифа я знал.

– Рак правого яичка, – говорит дорогой товарищ Львович.

Сижу, не шелохнувшись, от счастья едва живой.

– Вот мы и решили, что отдашь ты свое правое яйцо певцу, – говорит товарищ Константин.

– А мы тебя за это премируем его правым яйцом, – говорит он.

– И участием в съемках сиквела «Старых песен о главном – 20” – говорит он.

– Будешь в массовке во время выступления капитана Моисяева, – говорит он.

Иосиф Виссарионович смотрит на меня пытливо. А я на него. Объяснили мне уже, что из-за болезни говорить он не может, только петь. И еще кое-что объяснили…

– Только смотри, Игнатьич, – предупредили меня товарищи Влад и Лев.

– Тайна эта умрет с тобой, – предупредили.

Подошли к Иосифу Виссариновичу. Нажали на что-то в спине. Застыл певец. Снимают они верхнюю половину его головы, под парик замаскированную. А там…. Центр управления космическим кораблем! Да Иосиф и был – космический корабль! А в Центре, посреди экранов, да проводов, два таракана сидят. Один зеленый – Григорий, другой – Кузьма. С планеты Альфа Центавра. И стонут, бедолаги! За животы держатся. Это из-за яйца все, объяснил мне товарищ Эрнст. В яйце – правом, как на грех, – магический кристалл у них. Двигатель корабля…

– А почему, – спрашиваю, – они друг на друга не смотрят?

– Кузьма и Георгий? – товарищ Львович спрашивает, наливая по новенькой.

– Это все политика! – говорит он огорченно.

– Разногласия у них, так как Кузьма сторонник конституционной монархии и за Майдан, – объясняет товарищ Константин.

–… а Г еоргий – за то, чтобы в мире не осталось ни одного короля и против Майдана, – говорит товарищ Константин.

Тут и Георгий голос подает, пищит на своем альфа-центаврианском:

– Монархия… анахронизм! – кричит он, по-английски почему-то.

Дышит тяжело… Смотрит на меня с надеждой. Ну что же, надо, значит надо. Снимаю я с себя штаны, яйцо оттягиваю. Тут и врач заходит. Известный, народный ученый, забыл, как фамилия. Становится на колени, и – рррраз! – зубами, острыми, как бритва, яйцо мне откусывает. Запиваю это дело стаканом коньяку с товарищами Владом и Львом. Врач, между тем, яйцо певцу Иосифу отрывает, мне в мошонку сует, а мое, значит, прилаживает к народному нашему, золотому голосу России. Быстро крышку-парик на место ставит. Уходит. Сижу, обалдевший. Даже крови не выступило. Товарищ Кабыдзон в себя приходит, отдувается. А товарищ Константиен говорит, улыбаясь.

– Дорогой ты мой товарищ, золотой ты мой человек, – говорит он.

– Ты же мне спас трансляцию 75—летия хора МВД с товарищем Иосифом в роли солиста, – говорит он.

– Поэтому вот тебе еще приз, – говорит он.

Щелкает пальцами. Из-за кулис девка выбегает в чулке. Узнаю по цвету колготы товарища Марию Очко.

– Вот тебе жена от партии, Конторы и правительства! – говорят мне товарищи.

– Только чур, чулок с башки ейной не снимать, под прикрытием она, – говорят.

– Иногда ее и товарки заменять будут, так ты не ссы, значит Маша в отъезде, – говорят они.

Села Маша мне на колени, катетер поправила… Именнинник я сегодня, чистый именинник. Тем более, и паспорт несут! Это уже от товарища певца подарок. Говорит он:

– Спасибо, Сергей, что спас ты меня и голос мне вернул… – сказал он.

– Раз такое дело, дарю я тебе свое имя… – говорит он, паспорт протягивая.

Раскрываю… Батюшки! Точно, Иосиф я теперь. Иосиф Виссарионович Кабыдзон!

…Посидели мы еще с товарищами и с Машкой немного, потом пора и честь знать. Домой, пялиться! Вернулись на такси, я, как домой зашел, сразу жену старую выгнал. Курву никчемную, Николетту Иогановну Батрынеску. Пятьдесят лет терпел, уродину! Захлопнул за ней дверь, Машу за руку взял, в спальню повел. А она мне говорит, стыдливо так, будто целка:

– Иван Никодимович, – говорит.

– Должна вам признаться, – говорит.

– Я беременна, – говорит.

Ну и кто после этого скажет, что ветеран Спецслужб – не мужик? Даже и присунуть не успел, а баба уже на сносях. Успокоил я Машу, пощекотал, приласкал, как следует. Ну, натянул, ясное дело. Ночью проснулся покурить, у окна встал, профилем дорогим под маской любовался. Чесалось яйцо. Сосед-алкоголик включил радио. Забубнил в ночи дорогой голос.

– Где-то далеко, очень далеко, идут грибные дожди… – запел.

Высунул я руку в окно, покалывание ощутил легкое да влажное.

И правда дождь пошел.