Экскурсовод-карлица сложила руки на животе. Застыла на склоне Мушука сусликом. Парящий сверху орел насторожился, замедлил парение… Упал камнем! Группа охнула. Орел распрямил крылья в нескольких метрах от земли, вытянув лапы, пошел на бреющем полете. Метил в экскурсовода. Та, в последний момент, уклонилась. Орел врезался в землю. Группа ахнула.

Запела вдали арфа Эола в беседке на склоне горы.

Экскурсовод, мурлыча, сказала:

– Как видите, товарищи, судьбу поэта…. независимого, гордого существа, – сказала она.

– Постигало в царской России именно то, что мы вам и продемонстрировали трюком с орлом, – сказала она.

– Неизбежный творческий взлет… после чего неминуемое же падение, – сказала она.

– Крах, гибель, причем мучительная, – сказала она.

– Некоторые еще и годами страдали, – сказала она.

– Но не такова была сверхтрагическая судьба поэта Лермонтова, который, – сказала она.

– Даже на общем печальном фоне выглядел особо трагично, – сказала она.

Группа, сторонясь кучки окровавленных перьев, – орел еще шевелился, но взгляд уже угасал, как страна, в которой они еще жили, – смотрела на экскурсовода. Человек пятнадцать, стандартный экскурсионный набор… Ищущая приключений на свою пышную задницу разведенка из Белорусии с сыном лет четырнадцати, который отчаянно стесняется матери. Тощий мачо из Казани, терся около разведенки, словно пытаясь слиться с ней и сформировать идеал Платона, – хотя, без сомнений, в его планы входило существо попроще, шекспировская скотинка о двух спинках – пара пенсионеров, несколько трудящихся из Нальчика, которых наказали поездкой в Пятигорск за плохую работу, добряк-сибиряк в ушанке и со значком «Пятигорск-88», а ведь уже 89—й, нервная молодая мать с двумя сыновьями лет девяти… Младший постоянно лез с замечаниями, зараза. Вот и сейчас, слушал экскурсовода внимательно. Остальные-то ведь просто смотрели, разинув рты.

– Есть несколько версий гибели поэта, – сказала экскурсовод, гадая, успеет ли к открытию мясного.

В стране полным ходом шла perestroyka и defitsit становился все популярнее, как программа «Взгляд». Поэтому мясные в Пятигорское открывали после обеда, на час-полтора. Больше смысла не имело: кости и обрезки, которые «выкидывали», разбирали сразу же. Если группа не задаст лишних вопросо…

– А какие они, эти версии? – поинтересовался всезнайка-пацан.

Экскурсовод со вздохом оглядела коренастого мальчишку с головы до ног. Кепка с цифрами 14 на лбу, майка «Атланта», шорты, сандалии. Крепыш. На шашлыки бы тебя сдать, блядь позорная, как в горы заедем – подумала экскурсовод. Туристов один хрен воруют изредка. И никогда не переставали. Кавказ! Они, правда, не верят, смеются – особенно те, кто издали заехали. Дальний Восток там, Заполярье… Как так, товарищи, мы же в цивилизованной стра… Потом плачут, стада в горах пасут. Но такого засранца и в чабаны не украсть – он даже овец своими расспросами задолбает. Экскурсовод – то не овца, а человек, но даже ее в автобусе пацан уже успел задолбать. Ее, экскурсовода второй степени, заслуженного трудящегося комбината культуры г. Пятигорска, Наталью Борисовну Иванову! Утомил своими назойливыми расспросами, нетактичными поправками. Полез спорить, что, мол, глаз Кутузову выбили не тут, на Кавказе, куда его сослал царизм за спор с Суворовым, а в Молдавии, освобождая страну от турок. Хотя где та Молдавия и где Кутузов? Хуже всего, что мамаша явно щенком гордилась, аж краснела от радости, когда тот со своими нотациями лез. Да и автобус млел. Ишь какой, шибздик, а сколько знает… А что он знает? Как семью кормить, он знает? Когда на улицах даже старики сидят и хлеба просят. И где? Кавказ с его традиционным уважением к старости! 89—й год…

…На группу, словно волна на песок, набежала тень от облака. Скрыла лица. Радуясь тому, что выражение можно не прятать, Наталья Борисовна сказала:

– Именно об этом, Володя, и я хотела бы рассказать, – сказала она.

– Если, конечно, позволишь, – сказала она.

Раздались смешки. Группа уже начинала наслаждаться бескомпромиссной интеллектуальной дуэлью. Мальчишка поправил на носу очки – ишь, важный, – и приготовился внимать.

– Во-первых, – постаралсь скороговоркой оттарабанить заученный за годы текст Наталья Борисовна, – есть версия, что Лермонтов был недостаточно лоялен власти, отчего монархист Марты…

– Хм, а я читал, что все дело в Бе-ке-н-дор-фе, – сказал вдруг из темноты пацан.

– Или Булгарине… – сказал пацан.

Облако проплыло, посветлело. Экскурсовод с отчанием поняла, что экскурсия затянется. Улыбнулась натянуто. Мать пацана, счастливая, смотрела на умника с обожанием.

– Лермонтов написал на него эпиграмму… – сказал пацан.

– Даже три! – сказал он.

– Я вам сейчас прочитаю! сказал он.

Начал, к ужасу группы и экскурсовода, цитирировать. И про Фадея Булгарина, и про то, какой негодяй он был, и про то, как его Михаил Юрьевич Лермонтов унизил, и про мучения поэта при царском режиме, и про какую-то сучку, каковая Михаилу Юрьевичу не дала, отчего мучения его, при царском режиме и так невыносимые, крайне усугубились, отчего поехал он на Кавказ…

И все это в рифму!

Вот память у сученыша, подумала экскурсовод с завистью. Восемь лет, мозг развивается, с горечью вспомнила она о своих шестидесяти двух.

– Володя, – сказала она, умильно улыбнувшись.

– Это все интересные версии, но… – сказала она.

– Есть еще и общепринятая, изложенная в учебнике русской литературы за девятый класс, – сказала она, ненавидя себя за то, что выдает источники.

– И который ты, без сомнения, еще прочтешь, – сказал она

– Он уже прочитал! – выкрикнула мать.

– Он у нас с трех лет читает, – сказала она.

Мальчонка поправил очки, кивнул, степенно. Сказал:

– С двух с половиной, – сказал он.

– Так мы о каком учебнике говорим? – сказал он.

– Илловайско-Заварного или Гундельбро…

Экскурсовод, наступив на разбившегося орла – чавкнуло – уже шла вверх по тропинке. Группа поспешила за ней. Раз, два, считала Наталья Борисовна, успокаиваясь. Остановилась. Сказала:

– А теперь послушаем чудесную музыку арфы Эола… – сказала она.

– Древнегреческое божество… – сказала она.

– Ликийское вообще-то, – буркнул мальчик Володя.

– Заимствованное у ликийцев ахейскими беженцами, которые бежали от дорийских захватчиков, – пояснил он восторженной разведенке.

– Спасались на побережье Малой Азии, – сказал он.

– И впоследствии причислили Эола к пантеону эллинов, – сказал он.

– Не путать с римским! – сказал он.

Заткнулся. Эксурсовод, сдавшись, молчала. Запела арфа вдали. Темнели горы. Нет, к обеду точно не успеем, поняла экскурсовод. Решила, по крайней мере, вернуть утраченный в группе авторитет. Сказала.

– А теперь я почитаю вам стихи, сказала она.

Прокашлялась, встала на небольшой камень. Сказала:

Экскурсовод замолчала. Сказала:

– Нравится? – сказала она.

Группа смущенно молчала.

– Это мои, между прочим, – сказала экскурсовод.

– На смерть поэта, – сказала она.

– Только Лермонов свои на смерть Пушкина написал, – сказала она.

– А я на смерть Лермонтова, – сказала она.

– В стилистике Серебрянного века, – сказала она приглушенно.

– Все слышали про Мариенгофа, – сказала она шепотом.

– Запрещенный поэт, – сказала она.

– Ха, запрещенный! – крикнул откуда-то из кустов Володя, где они с братом нашли бабочку.

– Пильняк, вот кто был запрещенный! – крикнул он, обрывая крылышки бабочке.

– Его, кстати, на глазах Пастернака арестовали! – крикнул он.

– Потому Пастернак дачу в Переделкино и поменял, – сказал он, подходя к группе.

– Он у нас и съезд народных депутатов смотрит, – шепотом делилась счастливая мать с соседкой.

– И из пионеров сам вышел! – сказала она.

– Не хочет со всеми… как стадо! – сказала она.

Группа перетаптывалась на полянке стадом покорных, уставших овец. Казанский жиголо мял счастливую разведенку. Двое новосибирцев с похмельем и сувенирами тяжело вздыхали, ждали, когда можно будет спуститься в город, выпить пива. Вдалеке раздался звон колокольчиков. Это навстречу им шло стадо овец. Эскурсовод глянула в голубой колодец неба. Вспомнился вчерашний Провал. Ярко-синее озеро манило, звало… в этот раз особенно сильно. Стоило щенка сбросить в воду прямо там, подумалось Наталье Борисовне. Первый ведь звоночек там прозвенел. Гаденыш все лез объяснять причины возникновения глубоководных горных озер. Жалко, на Мушуке озера нет. Интересно, идут ли они с мамашей в турпоход, подумала экскурсовод. Если да, надо все-таки предупредить проводника, чтобы где-нибудь в горах семейку даги украли. Первые русские рабы, что ли, будут… Встряхнула головой, отгоняя легкое головокружение. Вернулась взглядом на Землю.

– А теперь, – сказала она.

– Мы поднимемся к площадке, на которой и произошла роковая дуэль, – сказала она.

–… – с опаской покосилась она на Володю, уже боясь, что что-то (наверняка ведь! мелькнула мысль…) напутала.

Но мальчик отошел от группы, и любовался цветочками.

…ярко-желтые, маленькие, они напоминали морошку. Ее Володя впервые попробовал на Крайнем Севере – карта не обманула и север Действительно оказался севером, и Действительно крайним, – с чаем. Морошка отдавала на вкус морковью, была тошнотворно сладкой. Но есть ее следовало, чтобы зрение не падало. На Крайнем Севере оно, из-за снега и света, которого то слишком мало, то слишком много, падало у всех. Так что Володя наклонялся к цветочкам, стараясь разглядеть их, как следует. Через неделю они с братом и матерью возвращались из отпуска к отцу, офицеру береговой артиллерии Заполярья, и цветочки он увидит только через год, знал Володя. Да и то, если повезет. Не то, чтобы ему не нравилось на Севере. Нравилось. Просто на Юге ему нравилось еще больше. В родной Молдавии, например.

–… олодя… – шепотом сказали откуда-то.

Мальчик обернулся. За ним, в легкой дымке гор и близорукости, стояла экскурсовод-карлица.

– Володя, ну что же ты, – ласково сказала она.

– Вся группа уже спускается к автобусу, – сказала она.

– Горы обманчивы, – сказала она.

– Здесь можно отбиться и замерзнуть, – сказала она.

– Да ну что вы, – затараторил Володя, слегка испугавшийся, и вцепившийся в руку взрослой.

– Я вот читал об испытаниях нацистов над советскими военнопленны… – сказал было он.

– Бросали в ледяную во… – сказал было он.

– Т-с-с-с, – сказала эксурсовод Наталья Борисовна.

– Володя, я вижу, ты очень умный и начитанный мальчик, – сказала она.

– Не такой, как все, – сказала она.

– Поэтому я покажу тебе кое-что, – сказала она.

– Что показывают только самым избранным, – сказала она.

– Идем… – сказала она.

Повела мальчика к густым колючим кустарникам. Прорвалась сквозь них, отклоняя ветви от лица. и с удовольствием слыша, как они стегают по лицу пацана, руку которого Наталья Ивановна не отпускала. Не чувствуя больше перед собой кустов, раскрыла глаза. Поморгала. Торжествующе толкнула перед собой мальчика. Нырнула в кусты. Пошуршав, исчезла.

…Володя, привыкая к яркому свету, боялся сделать шаг вперед. Постепенно свет померк, и все прояснилось, прорисовалось – четко, как на гравюрах Дюрера.

Он стоял на маленькой площаки у пропасти. Над горой собиралась гроза. Шум стоял неимоверный. В кольце черных туч торчал столбом стриптизерши столп света. Вокруг него стриптизершами кружилась пыль. Все это – и столб и стриптизерш – Володя издалека видел в конце гостиничного коридора, где располагался «видеосалон», а гостиница была та в Архангельске, куда мальчик приезжал на соревнования по плаванию, выигрывать титул чемпиона северо-западной зоны РСФСР по плаванию среди юни… Бамц!

Зло трещали молнии. Негодовала природа.

С удивлением Володя увидел, что на груди его отблескивает молниями золотое шитье. На мальчике алел мундир – коротенькая курточка, отороченная мехом, с высоким воротником, тоже с мехом… Володя в недоумении глянул на грудь. Пуговицы ручьями серебра стекали вниз. Курточка свалилась на левое плечо. В поднятой вверх правой руке Володя, неожиданно для себя, сжимал пистолет. Ствол дымился, разряженный.

– Майор, ваш выстрел! – крикнули за спиной мальчика куда-то.

– У вас на него – минута! – крикнули еще.

На другом конце площадки прорисовалась фигурка, которую мальчик издалека сначала принял за одинокую сосну. Но то был человек в черкесском костюме, папахе… и человек целил в мальчика. Володя удивился, открыл было рот, что-то сказать, но выстрел прогремел, а с ним и гроза. И воды небесные обрушились на Землю, догоняя Володю, упавшего от удара пули с края площадки в пропасть, и до дна ущелья долетели они одновременно: он и первые капли ливня.

…я пришел в себя утром, в больнице.

Слишком слабый, чтобы говорить, я узнал из разговоров врачей и медсестер, хлопающих дверьми в коридорах, что упал с кресла в фуникулере и был без сознания три дня. К счастью, упал на верхушку ели, которая смягчила падение. Даже ни одного перелома не нашли. На меня приходили посмотреть практиканты и профессора. Одно лишь легкое сотрясение, и то – предположительно. Хоть сейчас выписывай. Но врачи, неуверенные в силе сотрясения мозга, подстраховались и оставили меня в палате еще на день. Я не чувствовал боли, головокружений или чего-то в этом роде. Просто лежал, не в силах поднять даже палец. Врач сказал, это результат стресса: организм отдал все силы, когда я группировался, упав. Вот что значат занятия спортом, сказал врач. Практиканты покивали и ушли. Да. В качестве местной достопримечательности я даже удостоился отдельной палаты. На стуле у кровати плакала мать. Я ей ничего не сказал, и вообще никому ничего не скзаал. В конце концов, я и не мог еще оворить.

К вечеру ушла и мать, потому что на туристической базе не с кем было оставить брата. Я на прощание успокоил ее улыбкой, и снова уснул.

Проснулся в полночь, от странного безмолвного пения и полоски серебрянного света, упавшего в окно. Месяц и арфа Эола, понял я. Дверь тихонько раскрылась. Вместо практиканта или медсестры, в палату зашел грустный мужчина. Одетый в тот же самый мундир, какой был на мне на горе, с которой я упал. Только на его мундире чернела еще и дыра на груди. Мужчина сел на краешек моей кровати и улыбнулся. Приложил правую руку себе к груди. Я увидел, что дыру и в руке и понял, что он поднял ее непроизвольно – защититься, когда в него выстрелили. Мужчина попросил меня сесть. Он не говорил, но я понял просьбу. Сел.

Он взял меня за подбородок левой рукой, и сильно сжал. Пальцами правой, окровавленной, – поэтому получилось не сразу, скользили – ухватил меня за язык. Рванул.

Швырнул мой никчемный, пустой язык, в окно.

Когда я, мыча от боли и орошая кровью простыни, схватился за лицо, он вырвал язык уже себе и, – нажатием пальцев вновь заставив меня раскрыть рот, – вложил его мне в уста. Посидел немножко.

Потом встал, и вышел по дорожке в окно.

Кровь перестала течь, и я встал. Странно, но я чувствовал теперь вкус воздуха. Он был горьковатым, словно дым, который поднимается от Молдавии осенью, когда страна жжет палую листву. Еще я почувствовал привкус, почему-то, опилок. Воздух задрожал – и я понял, что теперь чувствую его, словно купальщик – воду.

Во рту появился привкус вина. Это снова заиграл на арфе древний Эол. Он играл для богов и ждал певца.

И я, наконец, запел.

…. Проснувшись, почувствовал себя прекрасно, как будто и не падал. Еще раз поразив врачей, позавтракал и попросился на выписку. Умываясь, глянул в зеркало на раздваивающийся язык, и понял, что все случившееся ночью не сон. Пришла мать. Собираясь, я почувствовал еще в груди жжение, будто из-за тлеющего угля. Решил, что это последствие травмы и когда-нибудь пройдет.

Я ошибся.