В один из зимних вечеров четверо молодых людей ужинали в модном кабаре на Больших бульварах. Комната сияла, наполненная светом; цыганские скрипки рыдали в неторопливом вальсе, а драгоценности женщин под серебристым отблеском электрических ламп сверкали тысячами огней.

Это был тот восхитительный час, когда взбудораженный рассудок пускается в духовные фантазии, отрекаясь от метафизических расчетов. Дождь и ветер, бушевавшие снаружи, как будто объединились, чтобы на контрасте сделать эти минуты еще более очаровательными и уютными. Эгоизм людей позволяет им по-настоящему почувствовать вкус существования лишь тогда, когда они думают о своих менее удачливых собратьях. Поэтому вполне естественно, что эти четверо молодых людей при каждом порыве ветра вспоминали далекие кварталы, в которых в эту минуту тщетно ищут укрытие бедняки: спины согнуты, колени дрожат, льется вода, дует ветер, а несчастные, которые не знают, где поспать и где поесть, с отчаянной безнадежностью тащатся по бесконечным пустынным улицам. С легкомысленностью, присущей их возрасту, юноши забавлялись, рисуя у себя в воображении все новые и новые детали.

— Это идеальное время для совершения преступления, — сказал, усмехаясь, старший из них, весьма привлекательный белокурый юноша по имени Пьер де Лиен, и, слегка откинувшись на стуле, направил дым своей сигары в потолок. — Описывая преступление, писатели никогда не упускают возможность призвать на помощь ветер, дождь, гром или снег, — продолжал он. — Представьте себе театр, на сцене довольно зловещие декорации — например, одной из тех старых улиц, о которых вы только что говорили; ночь, идет дождь, дует штормовой ветер; убийца с ножом в руке прячется в углублении стены… Какой шикарный страх у зрителей! Эффект гарантирован. Ну надо же, — добавил он, указывая на самого младшего из своих товарищей, который слушал его с лихорадочным вниманием, — посмотрите на Жака: он уже напуган.

Тот, кого он только что назвал, налил себе в бокал ликера и сказал:

— Да, это правда, я не люблю такие истории. Мы не можем поговорить о чем-нибудь другом?

Все рассмеялись.

— Мне всегда было страшно, — продолжал Жак. — Еще ребенком, живя в доме родителей, я не смел подняться с цокольного этажа на первый после наступления темноты. Однако приходилось. «А! Хватит!» — я кричал, я плакал, цеплялся за перила лестницы, чтобы не идти вперед. Няня рассказывала мне самые фантастические истории о кровавых постоялых дворах, расположенных на обочинах дорог, где путешественников поджаривали в хлебной печи; о разбойниках, которые грабили своих жертв, подвергая их страшным пыткам; о ночных привидениях, белых дамах, трупах, пробужденных от вечного сна, о призраках, гремящих цепями. Глупая женщина, она испортила мне нервы! Теперь, без сомнения, я стал немного смелее. Однако я все еще частенько заглядываю под кровать перед тем, как лечь спать. Я в своей комнате, ничего такого не предполагаю и вдруг думаю: «А вдруг там кто-то есть?» Потому и заглядываю.

— Но если тебе хватает смелости заглянуть, значит, ты не испуган по-настоящему, — воскликнул его сосед, Луи Моннье. — Потому что, если бы ты все же нашел спрятавшегося там человека…

— Ну так я боюсь тогда, когда думаю: «Там кто-то может быть», — ответил Жак. — А когда заглядываю, я больше не чувствую этого страха.

— Страх сидит внутри нас, — сказал Пьер. — Он исходит не от предметов, которые нас окружают, и не от погоды. Когда мы боимся, мы боимся всего — и ничего, без каких бы то ни было причин. Мы не можем больше видеть, мы не можем больше слышать. Страх — это просто нервное заболевание… Нервы слишком чувствительные, слишком слабые, перевозбужденные. Человек, здоровый душой и телом, не боится, а трус — это больной, и зачастую больной неизлечимо.

— Эй! Позволь-ка! — перебил его Жак. — Я здоров и душой и телом — так же, как и ты.

— Ты сам только что сказал, что у тебя нервы не в порядке.

— Я с тобой не согласен, — заявил, обращаясь к Пьеру де Лиену, другой молодой человек, который до этого несколько минут молчал. Звали его Эдмон Сутюрье. — Отважный человек — ты ведь легко его узнаешь, не так ли? Солдат, который с улыбкой на лице встречает смерть на поле битвы, а если это моряк — то бурю и кораблекрушение.

Врач, который во время эпидемии рискует жизнью каждую минуту, даже не задумываясь об этом, — отважен. Миссионер, который проповедует Евангелие людоедам и не знает, будет ли он съеден в этот вечер, — отважен. Да, ты его узнаешь. Так вот, среди всех этих людей нет ни одного, кто мог бы утверждать, что никогда не будет бояться. Страх действительно не возникает перед лицом известной опасности, которую мы ожидаем, форма которой нам знакома. Он появляется при определенных таинственных воздействиях, перед лицом опасностей очень смутных и непонятных, которые могут как проявиться, так и не проявиться. Этот страх не внутри нас, он исходит именно от того, что нас окружает. Вот почему он проявляется главным образом в ночное время, ибо ночь искажает объекты и легко придает им жуткий и неопределенный облик. И этот страх — никто не может утверждать, что никогда его не испытает.

— Ну уж нет! — воскликнул Пьер де Лиен. — Клянусь тебе, что в любом месте посреди ночи, даже если она будет более зловещей, чем сегодня, я сохраню такое же спокойствие, как при свете дня.

— Хочешь заключить пари?

— С удовольствием.

— Мы отвезем тебя на бульвар Шапель или в окрестности Пер-Лашез, ты проведешь там ночь и завтра откровенно расскажешь нам, боялся ты или нет. Слышишь, ты не будешь скрывать от нас ничего из того, что испытывал.

— Невыгодное для меня пари, — смеясь, сказал Пьер. — Я подвергнусь очень серьезной опасности, поскольку эти места частенько кишат грабителями. Я не хочу получить удар ножом, доказывая вам, что не боюсь.

— Что ж! — продолжил Эдмон Сутюрье. — Проведи ночь в Пер-Лашез… Ты только представь, как восхитительно: гробницы, могилы!.. Возможно даже, тебе повезет увидеть какого-нибудь из тех призраков, которыми няня пугала в детстве Жака…

— Да, но ворота закрыты.

— Мы подкупим сторожа.

— Не сомневаюсь, но я промокну до костей. Я не хочу подхватить воспаление легких.

— Ах! Ты пытаешься увильнуть.

— Вовсе нет. Найдите что-нибудь, что мне подойдет, и я соглашусь… Что я могу предложить?.. Страшное место, но в котором я не промокну.

— Ночной приют.

— Нет. Я нахватаюсь паразитов, и потом, это очень мирное место.

— Бар на площади Мобер.

— Нет… там тоже можно получить ножевое ранение.

— Притон? Бал-мюзет?

— Нет и нет… Ничто из этого не вызовет у меня сверхъестественного страха… Возможно, мне придется защищать свою жизнь, но лишь против живых существ… Это не то.

— Музей восковых фигур! — воскликнул Жак.

— Музей восковых фигур? Что за музей восковых фигур? — спросил Эдмон.

— Как, ты его еще не посещал, на ярмарке Монмартра? Это самый страшный музей ужасов, который только можно представить. Там воспроизведены самые известные преступления; также представлены смертные казни, реконструкции притонов и отбросов общества, и все это в желтоватом воске, который вызывает тошноту. Я зашел туда при свете дня — и поспешил уйти.

— Где он сейчас?

— Все еще на Монмартре. Только переместился с бульвара Рошешуар, поднявшись на площадь Сен-Пьер.

— Ты уверен?

— Да, конечно. Я там вчера проезжал, он все еще был там…

— Это тебе подходит? — спросил Эдмон.

— Идеально. Осталось только договориться с владельцем. Но это будет очень легко, понадобится лишь немного серебра.

* * *

Они попросили счет. За беседой никто не заметил, как пролетело время. Часы показывали половину одиннадцатого. Пришлось подождать еще несколько минут, поскольку официант из ресторана был вынужден бежать до кольца, чтобы найти извозчика. Дождь и ветер не утихали. Когда молодые люди выходили, Жак придержал Пьера:

— Это пари — ты что, серьезно? — спросил он.

— Да, разумеется!

— Послушай меня, не ходи туда. Я боюсь, с тобой что-нибудь случится.

— Ты очень славный, мой маленький Жак, — сказал Пьер, — но ты смешон.

— Кстати, — спросил Эдмон, — сколько поставим?

— Пятьсот франков тебя устроит? — предложил Пьер.

— По рукам. Ты всю ночь просидишь без света в музее восковых фигур, а завтра со всей откровенностью расскажешь нам, что чувствовал. Если испугаешься, ты это признаешь?

— Да, конечно, — ответил Пьер, все еще смеясь.

Они поехали. Дорога была длинной и запутанной. Наконец они прибыли на место. Стоящий на маленькой площади музей казался заброшенным. Плохая погода, которая удерживала любопытных по домам, заставила владельца сбежать и найти укрытие в лавке виноторговца, где его в итоге и обнаружили. Эдмон Сутюрье разъяснил ему цель их визита. Поначалу хозяин музея не соглашался, предполагая, что его попросту хотят ограбить, но пять хрустящих банкнот, сунутых ему в руку, погасили последние возражения.

— Договорились, — сказал он. — Я отведу месье.

Трое молодых людей сопроводили своего товарища до входа и пожелали ему спокойной ночи.

Жак и Луи окликнули извозчика, чтобы вернуться домой.

Эдмон, в свою очередь, покинул их пешком, чтобы закончить ночь, как он сказал, в танцевальном зале Монмартра.

Пьер де Лиен последовал за хозяином музея. Держа в руке фонарь, тот открыл дверь, отодвинул занавеску и спустился по шатким ступенькам маленькой деревянной лестницы. Дождь, затекший под доски, промочил землю, и их ноги тонули в вязком месиве. Хозяин поднял свой фонарь. Тусклое сияние осветило реконструкцию сцены убийства Гуффэ. Пьер едва сдерживал желание рассмеяться при виде несчастного судебного исполнителя, уже наполовину висящего в воздухе, с высунутым языком, и убийцы со вздувшимися от усилий венами, натягивающего веревку. Хозяин шел медленно, останавливаясь через каждые несколько шагов и направляя фонарь на новую сцену убийства. Одна из них в точности воспроизводила картину, которую Пьер описывал в ресторане: пустынная улица в отдаленном районе, зимний вечер, затаившийся в темном углу убийца, который вот-вот бросится на приближающуюся и ничего не подозревающую жертву. Неизвестный художник, который вылепил головы всех этих убийц и всех этих убитых, должен был обладать очень высокоразвитым чувством ужаса: первым он придал какую-то исключительно зловещую жестокость, а на вторых собрал самые отвратительные личины, какие только может оставить смерть. Пьер де Лиен веселился от души. Однако, чтобы потешить самолюбие хозяина, хвалил его фигуры.

Там же находилось около десятка вылепленных из землистого воска голов знаменитых людей, казненных на гильотине: все еще открытые и полные ужаса глаза, окровавленные шеи, сбритые волосы; они были выстроены, как на параде, на кусочках бледно-голубого бархата и немного наклонены таким образом, чтобы был отчетливо виден срез, сделанный ножом гильотины… Рты, застывшие в оскале, как будто смеялись, показывая грязные и гнилые зубы под обвисшими усами, пожелтевшими от табака.

В конце этого мрачного ряда возвышалась гильотина с распростертым на ней мужчиной, лезвие гильотины было окрашено в красный цвет, а голова несчастного лежала в корзине. Далее следовала серия больших картин, восстанавливающих всю жизнь осужденного на смерть — от рождения до эшафота.

Прогулка подошла к концу.

— Я все-таки оставлю вам фонарь, — сказал хозяин.

— Нет, — ответил Пьер, — я должен остаться без света.

Хозяин ушел. Пробила полночь. Пьер остался в одиночестве.

Дождь прекратился, и ветер дул слабее, но от этого становилось, пожалуй, еще более жутко. Он протяжно стонал, будто оплакивая, затем внезапно бросался на полотно и хлипкий каркас музея, отчего тот дрожал и наклонялся; потом снова начинал стенать. Пьер, подсвечивая себе спичкой, нашел стул. Плотно застегнув пальто на все пуговицы, он сел и попытался заснуть, но это ему не удалось.

В этот самый час его друзья отдыхали в тепле, под мягкими простынями… а он дрожал от холода в музее восковых фигур. Как долго тянутся часы до рассвета! Он встал, раскурил сигарету и начал ходить по музею. Время от времени, останавливаясь перед витриной, он глубже затягивался сигаретой, и пепел, разгораясь, позволял различать бледные лица его необычных компаньонов. Но теперь, глядя на них, Пьер уже не веселился: тихонько, себе под нос, он осыпал их ругательствами. Устав ходить, он вернулся к стулу и снова сел. Какой-то предмет мешался ему в кармане брюк: это был маленький заряженный револьвер, который он всегда брал с собой, выходя из дома по ночам. Пьер переложил его в наружный карман пальто и закрыл глаза.

* * *

Он сумел поспать несколько минут — пятнадцать или двадцать. Его разбудил вой ветра, и Пьеру показалось, что он слышит рядом чьи-то шаги… Он зажег спичку: свет, который она отбрасывала, на три или четыре секунды показал гримасничающие головы — посиневшие от смерти или искаженные жаждой убийства.

— Боже, до чего же они уродливы! — сказал он, чувствуя, что ему становится не по себе.

Он снова принялся расхаживать и задел какую-то доску, протянул руку — и резко ее отдернул. Коснулся влажного лезвия гильотины… Отшатнувшись влево, он зажег новую спичку: поднятый нож в руке мужчины, который, казалось, бросается на него. Спичка погасла. Встревоженный темнотой, Пьер зажег еще одну — и обнаружил себя перед головами казненных на гильотине, которые будто насмехались над ним. Испытываемое им ощущение угнетенности становилось все сильнее. Завывания ветра походили на стенания всех этих мертвецов.

— Ну же! — сказал он вслух. — Я что, боюсь? Нет, — ответил он сам себе. — Мне просто холодно.

Мимо в поисках выхода пробежала изгнанная из своей норы крыса — Пьер тоненько взвизгнул… Крыса забралась на доски, которые поддерживали восковые фигуры, спрыгнула на землю и исчезла. Часы отбили один удар. Пьер снова услышал звук шагов, как будто по музею ходил человек. Ветер раздувал полотно стен. Пьер находился в полной темноте. Тем не менее он видел ужасы, которые его окружали: видел их внутренним взором, они подчинили себе его память, захватили мысли. Теперь Пьер не осмеливался спрашивать себя, боится ли он. Потому что чувствовал, как его одолевает страх, страх глупый и безрассудный. Пьер хотел перебороть его: зажег третью спичку, поднял ее и заставил себя посмотреть. Но тут же закрыл глаза: все эти бледные фигуры ожили для него, уставились своими стеклянными глазами, обращая к нему свои гримасы. Его лоб покрылся холодным потом. Он резко обернулся: показалось, что его руки что-то коснулось. На мгновение Пьер подумал о том, чтобы уйти; он поднялся по маленькой лестнице; дверь была заперта и слишком крепка, чтобы ее можно было выбить. Что ж, значит, до утра он заключен в тюрьму. Вернувшись назад в музей, он зажег еще одну спичку, осветив все помещение, однако тут же, подавив крик, бросил ее на землю.

Снова начал накрапывать мелкий дождь, ветер стонал все более тоскливо. Воздух разорвал пронзительный свист, затем еще один, за ним третий — словно зловещие сигналы, перекликающиеся друг с другом. Следом воцарилась гнетущая тишина — удушающе тяжелая тишина, полная загадок и угроз. Пьер не смел пошевелиться. Он чувствовал на себе пугающие взгляды всех этих восковых существ: прямо перед ним находились гильотинированные, справа — судебный исполнитель Гуффэ с высунутым языком, слева стояла гильотина с обезглавленным телом. Ему снова показалось, что снаружи, прямо вплотную к музею, двигается что-то живое.

Он начал громко говорить, чтобы придать себе храбрости, но звук собственного дрожащего голоса привел его в ужас, и он замолк, слова застряли у него в горле. Вскоре у Пьера появилось ощущение, что стены музея сжимаются вокруг него, будто собираясь задушить; воздуха стало не хватать, и он протянул руку, чтобы оттолкнуть их. Стуча зубами, он двинулся вперед — и вдруг словно прирос к месту. В той стороне, где были выставлены головы казненных, тишину нарушило чье-то хихиканье. Пьер едва дышал, сердце его колотилось неровно, надолго замирая между ударами. Тем не менее он резко повернулся, будто ожидая нападения, и его обезумевшая рука судорожно сжала револьвер. Все стихло. Прошло несколько секунд — и вдруг снова прозвучало то же хихиканье. Силы покинули Пьера. И по-прежнему складывалось впечатление, будто стены музея приближаются, сжимаются, чтобы его раздавить. Следующие минуты показались ему часами. Без сомнения, он просто перенервничал из-за тишины, темноты и страха и все эти звуки, которые, как ему показалось, он услышал, были созданы его воображением. Все было тихо. Дышать стало легче.

Внезапно во тьме в третий раз прозвучало хихиканье. Нет, он не грезил, не сошел с ума и не был игрушкой галлюцинации. Оно было там, перед ним; он отчетливо слышал… И на одно мгновение нашел в себе немного смелости. Он зажег спичку, он хотел видеть — и увидел: над головами гильотинированных скалилась похожая на них голова, с огромными и дикими глазами, вся бледная, но губы этой головы двигались, высунутый язык болтался — эта отрубленная голова была жива. Обезумев от ужаса, Пьер достал револьвер и выстрелил. Со лба ужасной головы пролилось немного крови, и она рухнула на остальные. Пьер потерял сознание и упал, сжимая в руке револьвер.

* * *

Утром, когда хозяин музея пришел, чтобы освободить Пьера, по пути он наткнулся на распростертое на земле тело. Он наклонился — и отпрянул в ужасе: во лбу лежащего зияла дыра. Хозяин музея хотел поднять его, но перед ним был уже труп. Констатировав смерть лежащего, он огляделся вокруг — и обнаружил, что полотно, обтягивающее каркас музея, было сильно разодрано прямо над головами гильотинированных и слегка покраснело от крови. Он наклонился к этому отверстию и позвал; никто ему не ответил. Он быстро побежал к двери и открыл ее. Увидел молодого человека, лежащего, уткнувшись лицом в грязь, которого накануне запер среди восковых фигур. Он вошел в музей, поднял Пьера; Пьер бросился на него и попытался задушить: он сошел с ума. Хозяин едва сумел с ним справиться. На помощь пришли полицейские.

В ходе расследования выяснилось, что убитым был Эдмон Сутюрье; именно он посреди ночи, желая смеха ради напугать своего друга и выиграть пари, просунул голову через полотно, хихикая и строя гримасы.

Пуля, выпущенная из револьвера, превратила его, в свою очередь, в восковую фигуру…

Перевод Антонины Романовой