1

Когда идет дождь, — а в апреле в Рионской долине он хлещет беспрерывно, прямой, негибкий, словно стальная проволока, сбивая цветы с алычовых деревьев, — девочка достает из старенького, расшатанного комода серый полушалок.

Он совсем новый, еще кусают шею и плечи необмятые шерстинки, — мать только ползимы носила его.

«Вот прошла дочка Абуладзе», — говорят соседи, заслышав, как шлепают по мокрому асфальту ее большие мужские калоши.

И все знают, что маленькая Цабуня идет в это раннее утро на вокзал встречать санитарный вагон.

В хорошую погоду она пробегает добрую половину дороги босиком, и ее подпаленные у жаркого очага худенькие ноги мелькают из-под короткого ситцевого платьица, и только за аптекой, где начинается главная улица городка, она, не присаживаясь, словно аистенок стоя на одной ноге, надевает желтые сандалии.

У нее тонкие длинные руки с острыми локтями, да и вся она тонкая и длинная, как вязальная спица.

Наверное, в свое время Цабуня станет стройной красавицей, а пока она лишь одиннадцатилетняя нескладная девочка, и столько золотистых веснушек на ее лице, словно кто-то высыпал на него целое сито отрубей.

На станции жалеют Цабуню, и, если поблизости нет большого начальства, ее пропускают в санитарный вагон. Он прибывает с первым потийским поездом, и обычно его отцепляют за высоким пешеходным мостом, который черной, закопченной дугой висит над железнодорожными путями.

— Вы в Керчи воевали, дяденьки? — спрашивает она, заглядывая в душное купе.

Ее чуть мутит от едкого запаха махорки и лекарств. И пока маневровый паровозик отводит вагон к деревянной платформе, девочка успевает поговорить со многими.

— Четыре месяца отец не пишет. Абуладзе его фамилия. Может, встречали?

— А зовут его как?

— Валико.

— Валико Абуладзе? Нет, девочка, не встречал.

Она тихо закрывает дверь. Легко, бесшумно скользит по длинному узкому коридору вагона, и через минуту снова слышится ее прерывающийся от волнения голос:

— Вы в Керчи воевали, дяденьки?

 

2

Жили они на старой Самтредской дороге, в поселке у чайной фабрики, на которой отец Цабуни с мая до поздней осени работал весовщиком. Когда на плантациях кончали сбор зеленого листа, отец уходил в городок. Там, на большой товарной станции, его охотно принимали в бригаду грузчиков.

Под вечер, накинув на плечи старую бурку, зажав под мышкой буханку свежего хлеба, он возвращался домой. До поселка было около трех километров. Трезвым отец Цабуни проходил это расстояние за полчаса, хотя вообще, как и все грузчики, он не любил быстро ходить.

Но когда случалось ему выпить с приятелями в станционном буфете, на эти три километра уходило куда больше времени, потому что, захмелев, он любил немного помечтать да и по сторонам поглядеть, как люди добрые живут. А известно, когда в пути человек размечтается или заглядится на что-нибудь, ноги не особенно торопятся.

А мечтал он иметь постоянную работу на чайной фабрике: и к дому ближе и заработок верный. Он еще с прошлого года откладывал на сберкнижку деньги, чтобы семья не нуждалась, когда он поедет в Кутаиси на курсы механиков. Но началась война.

Цабуня часто писала отцу. Вечером, затенив лампу бумажным колпачком, чтобы свет не мешал спящему братишке, девочка, склонившись над тетрадью, старательно выводила чернильным карандашом большие, жирные, словно печатные, буквы.

А утром она просыпалась с лиловой полоской на нижней губе, и маленький Уча обиженно хныкал:

— Опять на меня папе нажаловалась...

Последнее письмо отца пришло под Новый год. Оно было с крымского направления. С того дня минуло четыре месяца, а почтальон еще ни разу не заходил в их дом.

Мама была больна. Под ней сломалась лестница, когда она собирала тутовые листья для шелкопряда.

Ее привезли из больницы в гипсовой повязке. Мать велела поставить свою кровать у самого окна, и, когда в полдень почтальон проходил по улице, она подзывала Цабуню и говорила:

— Сбегай, доченька, к соседям. Узнай, кто там письмо получил. Может, что о нашем отце пишут...

А потом в городок начали прибывать раненые из-под Керчи. Цабуня почти каждое утро бегала на вокзал, но все понапрасну: след ее отца затерялся где-то за далеким Азовским морем.

Так прошел дождливый апрель.

Как-то раз девочка опоздала к потийскому поезду. Санитарный вагон уже отцепили, и около него тихонько подрагивали два стареньких автомобиля с красными крестами.

Цабуня, как обычно, прошла по вагону. Раненых было немного, они охотно разговаривали с девочкой, кто-то даже подарил ей плитку шоколада, но больше ничем не могли ее порадовать. Валико Абуладзе они не знали.

Цабуня немного постояла в конце коридора, все еще не решаясь покинуть вагон.

Вдруг ее окликнул какой-то раненый. Он уже лежал на носилках, и санитарки торопливо собирали на полке его небогатый солдатский багаж.

— Девочка, а кто он тебе, Валико Абуладзе?

Цабуня увидела бледное, худое лицо раненого с такими светло-золотистыми усами, словно они были сделаны из кукурузных шелковинок.

— Отец... — всхлипнула девочка и, не ожидая никакого чуда, хотела пройти мимо.

— Отец? — переспросил он. — Что ж ты раньше мне не сказала, маленькая! Отец твой жив-здоров, я его недавно видел. Велел передать, чтобы дома не беспокоились...

Он еще что-то сказал, но, потрясенная, Цабуня уже ничего не слышала: кровь зашумела у нее в ушах. Не помня себя от радости, она перепрыгнула через какие-то свертки, мешки с бельем, чуть не сбила с ног санитарку и выскочила из вагона.

«Скорей обрадовать маму! Скорей!..» — только об этом думала она сейчас, задыхаясь от быстрого бега. Не разбирая дороги, не жалея свои сандалики, она бежала домой по весенним, невысохшим лужам, и маленькие желтые утята испуганно разлетались во все стороны.

 

3

Военный госпиталь находился в бывшем санатории железнодорожников, у самого берега Риони, в глубине большого старинного парка.

За чугунной оградой на садовой скамье сидел дед-вахтер с обвислыми белыми усами, в фуражке железнодорожника с изломанным козырьком. На коленях он держал солдатский котелок с горячей похлебкой. Рука у него дрожала, и, чтобы не пролить ни капли соуса, дед подставлял под ложку ломоть черного хлеба.

Беспокоить рабочего человека во время еды неприлично, поэтому Цабуня некоторое время молча постояла в сторонке, в тени белой акации. И только когда вахтер закончил свой стариковский обед, девочка подошла к калитке:

— Дедушка, пропусти меня в госпиталь.

Старик не спеша повесил на ветку пустой котелок:

— А тебе кого нужно?

— Одного раненого хочу видеть.

— А кто он?

— Товарищ моего отца... А как зовут — не знаю.

И Цабуня, сбиваясь и волнуясь, рассказала старику о том, что произошло вчера в санитарном вагоне.

— Ах ты, дурочка! — неодобрительно покачал головой старик. — Как же ты имя у него не спросила?!

Цабуня коротко вздохнула:

— Мама меня тоже поругала. Сперва плакала от радости, а потом говорит: «Горе мне, как же мы теперь этого человека найдем?» А я говорю: «Не беспокойся, мама, найду...»

— Ишь ты!.. — сказал старик, приоткрывая калитку. — А ты из каких Абуладзе? Из Заречных или Ящеролизов?

— Ящеролизов, — неохотно ответила Цабуня. Она терпеть не могла этого уличного прозвища семьи Абуладзе.

— А-а, Несторова внучка! Знавал я твоего знаменитого деда. Знавал!.. — Старик даже крякнул от удовольствия. — Скупой он был мужик, упаси боже! И через свою скупость фамилию вашу навеки погубил. Ох, и была потеха!.. Слыхала?

Еще бы! Цабуня не раз слышала всякие небылицы про скупость покойного деда Нестора. Рассказывали и такое: однажды, когда он работал на своем винограднике, ему принесли обед. Дед расположился на траве, и, пока нарезал хлеб, в миску с лобио нечаянно прыгнула зеленая ящерица. Для другого человека обед после этого уже не обед, а Нестор был не таков.

«Твоего не хочу, а своего не дам!» — воскликнул он и не долго думая схватил вымазанную в густом соусе ящерицу, облизал ее с головы до хвоста и бросил в кусты.

Так оно было или не так, но с того часа прилипла к семье Абуладзе обидная кличка — Ящеролизы.

— Спичку на четыре части делил! Ох-хо-хо!..

Долго еще смеялся старик, вспоминая проделки скупого Нестора. Потом его начал душить кашель. Он махнул рукой и, немного отдышавшись, сказал девочке:

— Входи, входи, Несторова внучка. Только как ты своего раненого найдешь? Много их у нас...

— По усам, дедушка. Они у него рыжие, в жизни таких не видела. Я быстро... Поговорю с ним немного — и назад.

— Нет, доченька, так нельзя. Это тебе не вокзал. У нас другой порядок. Подожди меня здесь, — сказал старик и, закрыв на замок калитку, бодро зашагал по усыпанной битым кирпичом дорожке.

Вернулся он не скоро, вместе с молодой санитаркой.

— Вчерашние еще в приемной лежат, — сообщил он девочке. — Пойдешь с ней, она покажет...

 

4

«Товарищ начальник госпиталя! Обращается к вам младший сержант Арчил Месхи, находящийся на излечении в палате № 2 хирургического корпуса. Я бы не беспокоил вас, но попал в такое затруднительное положение — просто спасения нету. А потому настоятельно прошу перевести меня в другой госпиталь, все равно в какой, по вашему усмотрению.

Может, причина покажется вам неуважительной. Скажете: «Мудрит солдат», — но дочитайте мое письмо до конца — и судите сами.

Вы, наверное, слыхали, что ко мне ходит маленькая девочка, по имени Цабуня. Она думает (да и все в госпитале уверены в этом), что я друг ее отца, близкий ему человек. Но, товарищ начальник, тут недоразумение получилось.

Дело в том, что отца этой девочки я в глаза никогда не видел и фамилию его услышал впервые две недели тому назад от самой Цабуни, когда она пришла к нам в санитарный вагон.

Смотрю: стоит она в коридоре, маленькая веточка, надломленная грозой, и плачет — даже не плачет, а молча глотает горькие, недетские слезы.

Не выдержало мое сердце, товарищ подполковник! И, не задумываясь, я сказал ей, что знаю Валико Абуладзе, видел его недавно живым и здоровым. Может, что и неправильно я сделал, но мне так хотелось ее утешить!.. Думал я по простоте своей душевной, что на этом и поставим точку. А вышло по-другому.

Привезли меня к вам в субботу, а в воскресенье лежу, отдыхаю после перевязки, вдруг входит в нашу палату эта самая Цабуня — и прямо ко мне. Я так и обмер.

— Узнаете меня, дяденька? — спрашивает она и, как взрослая, здоровается со мной за руку.

«Узнать-то узнал, но что мне еще тебе сказать, девонька!» — подумал я.

— Вам можно разговаривать? Я пришла узнать о нашем папе...

Что мне было делать? Признаться, что я не знаю се отца? Но вы бы посмотрели в ее глаза — они так сияли и столько ждали от меня радостей, что я не осмелился сказать ей правду.

— Садись, маленькая, — только и мог я вымолвить.

Присела она на краешек кровати и смотрит на меня, а я вожусь, цигарку свертываю, прикуриваю, но чувствую — больше молчать нельзя. Собрался с духом и давай рассказывать девочке, какой у нее отец храбрый, непобедимый и как боятся его фашисты.

Слушала она меня, слушала и вдруг спрашивает:

— А почему папа так долго не пишет?

Нелегко ответить на такой вопрос. А надо. Сказал, что солдата могут послать на особое задание, а оттуда писем не шлют. И почту могут разбомбить в дороге. На то и война...

С того и началось. Привязалась она ко мне, как к родному. То приходит одна, то с маленьким братом Учой, а позавчера привела своих школьных подруг — послушать, что я рассказываю про ее отца.

Поверьте, товарищ подполковник, просыпаюсь я утром и ни о чем больше думать не могу. Знаю: придет Цабуня... Вот лежу и выдумываю для нее всякие истории: «Валико Абуладзе один против фашистского танка», «Валико Абуладзе выручает в бою товарища», «Валико Абуладзе приводит «языка»... Устал я, товарищ подполковник, не богат, должно быть, на выдумки, а главное — страх меня берет: напутаю что-нибудь, проговорюсь — ведь моя правда ходит на тоненьких ножках! Жалко девочку... Лучше мне уехать из этого города. А Цабуня пусть дожидается своего отца... На войне, сами знаете, всякое бывает. Думают, пропал человек, а он, гляди, целым и невредимым объявился».

Кутаиси

1958