Кто не узнал бы вошедшую!

Это была рекламированная во всех бульварных витринах фотографий и сотни раз встречавшаяся на всех министерских приемах герцогиня де Мейнихельгейн, со своими классическими плечами, открытым бюстом и хорошенькой головкой австриячки.

Как всегда, ее сопровождал Дарио де ла Пзара, излюбленный художник всех космополитических модниц; его оливковое лицо, большие бархатисто-черные глаза, даже покрой фрака с широкими бархатными отворотами, украшенными португальским орденом Христа, превосходно оттеняли хрупкую белокурую красоту и жемчужную белизну герцогини. Другой был — Шастлей Дозан — трагический актер из «Французской комедии». Говорили, что ее высочество герцогиня София была психопатически неравнодушна к игре актера; она неизменно присутствовала на всех спектаклях Дозана в Комедии, и даже, говорят, проводила иные вечера в ложе артиста: чисто немецкий снобизм, заставлявший иностранку гоняться за уже несколько поблекшими звездами парижского света; но моды Берлина всегда отстают от мод Лондона и, кроме ла Пзара, действительный талант и экзотический профиль которого пленили ее высочество, герцогиня София все еще восхищалась Бенжамен Констанами, Каролюс Дюранами, Фальгьерами и Каррье-Беллезами.

Впрочем, она была легендарно честна, пряма и лояльна, как воин, и пользовалась всеобщим уважением, несмотря на безрассудные капризы, внезапные отъезды и кочевую жизнь по всей Европе; полгода она проводила за пределами своей страны, вдали от дворца своего супруга.

Клавдий устремился ей навстречу, пододвинул кресло с широкой спинкой; усевшись в середине зала, в стороне от других женщин, герцогиня София с улыбкой во взгляде и на устах приветствовала подводимых ей хозяином мужчин.

Здесь были Мюцарет и Делабар, и Жак Уайт, и даже герр Шаппман, и вся банда прилизанных, с цветками в петлицах, англичан; но ни одна женщина не удостоилась этой чести.

Как ни нова была для герцогини Софии парижская жизнь, она была достаточно опытна, чтобы понять, в какой среде она находилась. Сидя в стороне, маркиза Найдорф и принцесса Ольга представились оживленно беседующими; принцесса де Сейриман-Фрилез углубилась в созерцание какого-то бюста, повернувшись спиной к австриячке; старая герцогиня Альторнейшир продолжала занимать Мод. Позади молочно-белых плеч ее высочества возвышались ла Пзара и Шастлей Дозан, словно почетные стражи, и, скромно улыбаясь, наблюдали представлявшихся.

«Я попрошу ее прочесть из Генриха Гейне или песенку Гете, — зубоскалил Клавдий, направляясь к Уайт. — Теперь мы на немецкой территории». И прибавил, крепко сжимая мне руку: «Как они ненавидят друг друга, какой очаг ненависти зарождается в таком разношерстном собрании. Здесь налицо все степени презрения, от этой немки наверху лестницы и до этой бедняги Алиетты Монто внизу. Последняя, впрочем, жестоко ненавидит этого невинного герра Шаппмана, который единственный не ненавидит здесь никого, потому что у него душа Гретхен. Но что может привлечь сюда герцогиню? Сюда, в мою мастерскую? — Да желание быть мною нарисованной. Ла Пзара — для начала, но венец желаний — Эталь; ла Пзара парижский — но не европейский талант: его признают в Нью-Йорке, но для Вены он не существует. В музей он не попал, только в официальный Салон… Но вот она уже увлечена Делабаром, — вероятно, они беседуют о Вагнере или о Глюке — что еще музыкальнее. Я подожду просить декламировать Мод… Что? Уже чай? — Знаменитый зеленый чай — да, но мы будем пить еще другой, скоро, когда уйдут все докучные».

Два яванца или две яванки (пол так сходен у этой расы), почти нагие, в облаках газа и нагрудниках из раковин, разносили теперь гостям на двух больших медных подносах маленькие чашечки чая. Худощавые и смуглые, они были безупречно сложены; телесно-розовые и слоново-белые украшения из ракушек казались вышитыми в виде камей на их коже; запястья из нефрита охватывали их тонкие руки и вдоль щек струились странные ожерелья, блестящия, красновато-зеленоватые, похожие на шпанских мух, вырезанных из минералов.

В чашках из хрупкого фарфора дымился благоухающий напиток; мимоходом, руки протягивались за чашками, со смехом, шутками и комплиментами по адресу маленьких идолов; яванки Клавдия имели успех. Сначала их осаждали женщины, а затем окружил ряд мужчин в черных фраках.

«Оргия начинается, — маркиза Майдорф и княгиня Ольга уезжают», — ввернул я Эталю. — «Вы полагаете? Их гонит досада — им уже неинтересно с того момента, когда вмешиваются мужчины; к тому же, присутствие герцогини Софии пробуждает их стыдливость. Бьюсь об заклад, что они преподнесут мне какую-нибудь шпильку».

И действительно, сицилианка и славянка направились к Эталю.

— Блестяще удался ваш вечер! Вы ожидаете инфанту? — спросила маркиза. — Она может еще прийти, — вы знакомы? — ответил Клавдий. — Если будете давать отчет в «Фигаро», — не называйте нас, — заговорила княгиня. — Слушаю-с.

И, так как маркиза слишком подчеркивала свое прощание и приставала: «Вы, значит, знаете всех на свете? У вас ведь была вся знать?» — Да, и… — возразил художник. Обе дамы вышли.

После их ухода все вздохнули с облегчением. Интермеццо, продекламированное прекрасной Мод, содействовало сближению ее высочества и актрисы; герцогиня София наговорила комплиментов брату и сестре. «Когда вы придете ко мне завтракать? Хотите завтра, в час, в „Бристоле“ — оба?» — Группы слились.

Старуха Альторнейшир теперь уцепилась за красавца Дарио; музыканта сменил художник. «Что за изумительный талант у вас, сударь, — пищала она, — я видела в музее Мадрида портреты Веласкеса, которые не стоят вашего мизинца: у вас есть портреты…» — «О! это просто вариации на лица женщин», — протестовал художник, который не верил таким похвалам. Маленький Делабар попал теперь из рук бывшей танцовщицы в отягощенные четками руки герра Шаппмана. «Из Харибды в Сциллу», — прошептал мне Эталь мимоходом, но, так как красавчик-композитор мечтал о ряде концертов в Берлине и, быть может, даже на будущую зиму о сезоне в Каире, он выносил прикосновения немецкой двуутробки, равно как и ее детское лепетание; международный музыкант собирал новые сведения.

Мюзарет интервьюировал мрачного Шастлей Дозана, поэт-аристократ любезничал с сосьетером «Французской комедии». — Каким образом мог комитет принять эту пьесу, — скандировал отрывистый голос графа, — не могу поверить, чтобы так повлияли обеды автора. — На что актер отвечал решительно: «Она театральна». И, отвечая на недовольство графа: «Стихи, — объявил Дозан голосом оракула, обнажив десны и показывая эмаль крепких зубов, — стихи вполне удовлетворительны».

— Ярмарка тщеславий, — бормотал Эталь, наконец вернувшись ко мне. — Эталь поистине казался демоном на этом шабаше честолюбий, лицемерия, соперничеств, зависти, недоброжелательств и низменных инстинктов, которые он точно спустил с цепи. «Хорошо ли я обнаруживаю их характеры? Нравлюсь ли я вам в этой роли? — бормотал он, задыхаясь от довольного смеха. — М-да! Как их прелестные душеньки отражаются на их лицах маленькими гримасками! По правде говоря, здесь только хороши — старуха Альторнейшир и княгиня де Сейриман, — они, по крайней мере, не устраивают своих делишек. Посмотрите на княгиню».

Американка, отойдя в сторону, болтала с обеими маленькими яванками, отвечавшими на странном и щебечущем английском языке; беседуя с ними, княгиня трогала их за плечи, щупала кожу, взвешивала на руке их ожерелья, словно коллекционер, оценивающий редкую безделушку; потом вдруг отвернулась от них и направилась прямо к нам.

«Они очень занятны, Эталь, — ваши куклы с Дальнего Востока. Не одолжите ли вы мне их на день, или на два, на три сеанса? Мне бы хотелось сделать набросок с этих головок». Эталь молча поклонился: «Когда вы мне их пришлете в мастерскую? — продолжала американка. — Я бываю там после двух часов. — Но, княгиня, — когда вам угодно. — Хорошо! Завтра, я могу надеяться, не правда ли? Где господин де Мюзарет?»

Подбежал Мюзарет; княгиня потребовала свое манто и это был сигнал к разъезду; ее высочество София последовала за ней, вместе с сопровождавшими ее ла Пзара и Шастлей Дозаном, герр Шаппман подхватил своего индуса, маленький Делабар улизнул один.

Англичане с цветами в петлицах упорно оставались, опьяневшие от раки и сигарет, тоненьких и коротеньких, которые теперь разносили яванки вместе с флаконами греческих ликеров, раки и жасминовой воды, — одурманивающих и сладковатых благовоний, вредоносных для европейцев. Герцогиня Альторнейшир, неподвижная, словно окаменелая под своими бриллиантами и румянами, все более и более походила на мадонну Порока, заклеймленную прозвищем Владычицы Семи Грехов. Чего ожидала эта старушенция, расположившись здесь, кажется, на целую вечность?

Эталь старался задержать — что ему и удалось, — Мод Уайт и ее брата, поговаривавших об уходе; полусгоревшие свечи уже тускло светили в своих медных подсвечниках, на которых образовались целые наросты из восковых слез. Воздух казался насыщенным каким-то прелым теплом, к которому примешивалось что-то зловещее, словно запах тлеющих могильных цветов. Что-то приготовлялось, но никак не могло начаться. Эталь, заметно взволнованный, бросал беспрестанно взгляды по направлению к двери. И взгляды всех остальных, точно по внушению, следовали за ним. — Кто-то из ожидаемых не появлялся.

Наконец приподнялась портьера и вошел высокий молодой человек в узком черном фраке, пожалуй, немного чересчур высокий, но очень стройный. «Томас! Наконец-то… — воскликнул Эталь, бросаясь навстречу новоприбывшему. Он лихорадочно схватил его за руки, подвел к нам. — Сэр Томас Веллком, — ирландец, мой друг».

Я никогда еще не видал Эталя таким взволнованным.

Сэр Томас Веллком холодно поклонился. Это был красивый мужчина с печальным кротким лицом, освещенным большими глазами неопределенного цвета, зеленовато-синеватыми, словно вода застоявшегося пруда — прежде всего я обратил внимание на эти глаза; длинные белокурые усы закрывали его милое лицо, но кудрявые волосы были черные. Кожа сэра Томаса Вельлома была чрезвычайно бела, а руки огромны — настоящие руки палача, но выхоленные, вылощенные и, подобно рукам Эталя, украшены перстнями на каждом пальце; и в этом могучем теле чувствовалась какая-то бесконечная усталость, какая-то тягостная принужденность. Взгляд его был меланхоличен. Сэр Томас Веллком едва отвечал на приветствия и излияния Эталя и имел вид человека, пришедшего неохотно.

— Сейчас начнем, — объявил Эталь, отдал приказания яванкам, затем, отведя новоприбывшего в сторону: —Почему вы пришли так поздно, Томас, я беспокоился, — боялся, что вы не придете.

На что ирландец отвечал спокойно:

— Вы знали, что я приду, — я обещал.