18 апреля 1899 г. — Вчера вечером, вернувшись в Париж, я был так странно встречен всеми этими траурными цветами и ониксовой Астартой, таинственным идолом вульвичского святилища, введенными ко мне волей Эталя. И внезапно все эти вещи вызвали в моей памяти воспоминание о Томасе Веллкоме, Веллкоме, сводная сестра которого умирает в этот момент в Ницце, подстерегаемая этим самым Эталем; и среди всех этих мрачных событий сегодня же утром я получаю письмо из Бенареса; и в конверте с англо-индийскими марками восемь больших страниц, исписанных незнакомым мне почерком, — почерком Веллкома.
Случайность ли это? Или, наоборот, эти два существа, связанных каким-то темным прошлым, согласились заранее? И неожиданное прибытие этих цветов, этой статуэтки и этого письма, не подстроено ли все это, чтобы сразу ошеломить меня одним ударом?
И, однако, — каким успокоительным, каким непохожим на тягостные советы Клавдия показалось мне длинное и лучезарное послание Томаса! Какой призыв к освобождению и к здоровью! Нет, этот человек не хочет мне зла.
Бенарес, 10 марта 1899 г.
Отчего вы не послушали меня, милый друг? Почему не последовали за мной — как я вас об этом просил, почти умолял, — в глубь таинственной ведической Индии, в чудесную землю очаровательных видений и утешающих легенд — в город экстаза и света — святейший Бенарес? И подумать только, что вы остались в Европе, под узкой лазурью наших городов, с этой мучительной потребностью впечатлений, присущей вам, этой жаждой жизни, терзающей вас, — пленника безжалостных законов наших цивилизаций!
Здесь вы нашли бы, наверное, исцеление, — здесь, в этой атмосфере необъятного опьянения, этой вечной экзальтации толпы, молящей, заклинающей днем и ночью божество, почти явное в великолепии земли и небес.
Бенарес! Мечеть Оренг-Зеба, и постоянное движение на Ганге барок с пилигримами, и храмы на сваях в «гатах Пяти Рек», эти дворцы, мечети и купола, отражаемые рекой, их бесчисленные лестницы, уступы которых, уставленные статуями, спускаются в расплавленное золото реки! Ибо все в этом благословенном городе из золота. Золотой ореол неба, куда возносятся купола, покрытые золотом, и розовые верхушки минаретов; золотые паперти, золотые колонны, золотые навесы над алтарями, золотые изображения музыкальных апсар, появляющиеся в позе безумного взлета над карнизами и колоннами храмов; золотые тела у нищих, толпящихся на берегу реки; золотыми кажутся недвижные факиры, оцепеневшие в экстазе; золотые огромные вазы в руках священников, совершающих обряды на высоких террасах; золотой кажется толпа верных, распростертых на ступенях и между колонн в немом поклонении Ганге, «Ганге Джаи», — матери Ганге, священной реке, самой святейшей из всех, которой они приносят свои обеты.
Весь индийский буддизм изливается здесь, в экзальтации света и бесконечной жажде истинного блага, — вся Индия, поклоняющаяся, галлюцинирующая и счастливая в своей вере и своем рвении. Рвение! Весь секрет человеческого счастья в этом: любить ревностно, страстно интересоваться чем-либо, всюду видеть Бога и безумно любить Его в каждом явлении, страстно желать всю природу, всех людей, все предметы, не останавливаясь на обладании ими, отдать себя на безумную любовь к внешнему миру, не задумываясь — хорошо или плохо это желание. Ибо всякое чувство — реальность, и великолепие вещей зависит от той степени страстности, с которой мы относимся к ним. Значителен взгляд, но не сама вещь, на которую мы смотрим. Не все ли равно, откуда экстаз, если он охватил нас? Все чувства — как бы двери, открывающие нам пленительное будущее: жить в нем — вот религия. Прошедшее умерло; зачем медлить у трупа? Все, чем мы обладали — уже тлен и, когда мы сожалеем о чем-нибудь, — мы носим в себе уже зародыш смерти.
Обогатиться желаниями, вот чего требует рвение, и это рвение восхитительно дополняет любовь.
Бенарес в течение веков умирает в судорогах пламенности и сама эта пламенность, этот экстатизм всей Индии поддерживает в нем искру жизни.
О! золотой храм и святейший из всех святых городов; идолы, лингамы, очарование его узеньких улочек, их спуск к реке, и там, среди бесконечного ряда дворцов и храмов, ужасающее смешение, — очаровательное и наивное смешение всех индийских рас, где браминов, нищих, идолов и животных уважают и принимают с одинаковой кротостью и умиротворенной любовностью религиозно-настроенной толпы.
Жрецы медленно обходят вокруг большого быка из красного камня — эмблемы Шивы; женщина набожно обмывает священной водой каменный лингам и украшает его цветами. Равнодушные коровы спускаются к реке, жуя цветы. Ноги скользят по калу и мокрым листьям. Нищий молится перед бесформенным изображением планеты Сатурна. От времени до времени гонги и огромные барабаны бьют тревогу; раздается глухой гул, и в тяжком воздухе звенит напряженный звук. Тяжкие миазмы вздымаются от кладезя мудрости, где пребывает бог: это разлагаются бесчисленные растительные жертвы, нагроможденные там.
На рыжем небе, над золотыми куполами, изумрудные попугаи описывают сверкающие эллипсы и усаживаются попарно, болтая, на фронтонах храмов. Повсюду стоит запах тления и разложения: беспокойная душа кладезя мудрости, заключающая в себе жизнь и смерть.
Лодочники царят на реке и припев «Ганга, Ганга Джаи» не умолкает на их черных губах в то время, когда их ленивые барки скользят в беспредельную даль; на поверхности этих барок целые семьи живут и умирают, убаюканные божественным течением. «Ганга, Ганга Джаи!» И в этом гортанном выкрике как бы вся тайна человеческих различий. «Ганга, Ганга Джаи!» Это как бы само эхо святого города и также эхо веков, мрачный город сумрачных идолов и таинственных храмов, — сама душа этой непроницаемой земли Индии.
Снова следуют дворцы, выстроенные индусскими принцами. Вам называют имена. Это — дворец индорского раджи с балконами в голубоватых разводах в стиле Людовика XV; затем следует дворец магараджи Удейпора, с зубчатыми стенами, с воротами, украшенными по бокам башнями, словно в крепости. Собаки, огромные черепахи в воде, пламя вокруг кучи дров, три суровых силуэта в саванах, группы молчаливых людей: здесь сжигают мертвых. Пепел идет в реку, и так как презренная каста, которая одна имеет право поддерживать огонь, берет за это очень дорого, то бедняки сжигаются плохо и отправляются по течению, а тысячи людей купаются ежедневно в Ганге, и пьют из нее воду, не задумываясь; таким образом обращается в природе единая субстанция жизни в смерти. И снова террасы и еще террасы, и рокотание толпы на длинных лестницах. Вот обсерватория с открытою на реку площадкой, где дремлют гигантские инструменты; здесь темная улочка круто спускается к реке; здесь грезит недвижный аскет, окруженный серыми обезьянами и синеватыми голубями, отнимающими друг у друга зернышки, упавшие к его ногам.
Дальше гат с расшатанными ступенями опрокинул храм в воду. Над водой возвышаются колонны, резьба. На них факиры-столпники с изможденными телами, и волна колеблет речные цветы в их тени. Дальше нагромождены шлюпки, эстрады, тростники, голые тела, опоясанные клочком материи, чаши возлияний, сверкающие на солнце, бродячия собаки и распростертые верные, целая сеть соломенных зонтов, приткнутых ко всем углам, ко всем стенам, — всех оттенков желтого, одни похожие на золотые грибы над лавочками, другие приставленные к дверям, словно щиты. Тысячи изменчивых явлений, постоянно сменяющихся; и все это пламенеет в лучах заката. Атмосфера насыщена торжественностью и обоготворением вместе с волнующими испарениями реки: вонью сжигаемых тел, благовониями, запахом корицы, ароматической резины, увядших цветов и стойл и все время несмолкающий «Ганга, Ганга Джаи!», словно спазматический стон; и над всем этим — купола и колоколенки, необычного вида цветы, — одни похожие на пламя, другие на гигантские лотосы, постройки, порывающиеся к небу, словно колеблющиеся среди зноя в разнообразии своих форм и все трепещущие искрами в великолепии вечеров.
Этот вечер сумел воспроизвести только ваш Вилье де Лиль-Адан в расплавленном металле его слов, или ваш Гюстав Моро своей пламенеющей драгоценностями палитрой.
Триумф Александра… Знаком ли вам маленький музей на улице Ларошфуко?.. Только там, среди сокровищ несравненного творчества, вы сможете, гипнотизируя себя, представить пылающее великолепие и обоготворенную атмосферу мартовского вечера в Бенаресе. Бенарес! Я нахожусь здесь уже две недели и в религиозном экстазе, охватывающем весь город каждый день в сумерки, я наблюдаю вечер, словно день должен погаснуть навсегда.
Когда зрелище красоты достигает такого величия, кажется, что оно должно исчезнуть навсегда. Под нашим европейским небом подобные ощущения нельзя переживать дважды. И вот почему я звал вас сюда, — вот почему я обращаюсь к вам с этим последним призывом. С вашим нежным и отзывчивым сердцем, готовым от всего расцвести, вы дадите простор здесь всем вашим желаниям, хотя бы только от экзальтации света, в котором каждый предмет, каждое существо напряженно звенят, словно металл, и колоритны, как цветок; вы возродитесь под этим новым небом; среди этих совершенно новых впечатлений вы научитесь находить счастье в себе, но не вымаливать его у прошлого. Прошлое — падаль; оно отравляет все ваше я. В Бенаресе вы будете жить среди пламенного оцепенения, окруженный изумительной архитектурой, народом и климатом, где каждая минута будет представляться вам полной неожиданных и изумительных впечатлений.
Я зову вас к этому. Так как я уже испытал это, то говорю вам: «Приезжайте». Здесь жизнь такова, какой она должна быть, — какой-то безумный экстаз. Орел опьяняется своим поле- том; соловей упивается летними ночами; равнина трепещет от зноя, заря рдеет от радости и луна бледнеет от сладострастия. Цивилизация изуродовала жизнь. У молодых народов всякое переживание доходит до экстаза и всякая радость религиозна.
Буддизм, последователи которого толпятся по берегам Ганга, есть умиленное и восхищенное преклонение целой расы перед богами и, так как этот народ, хотя и проживший тысячелетия, еще молод, то он предается пламенно религиозности и созерцает будущее, равнодушный к стоячим водам прошлого.
Одушевляемый надеждой, он углубляется в прозрение, поглощенный созерцанием природы, равнодушный к случайностям настоящего; и суетня других вокруг него только углубляет в нем ощущение его личной жизни.
Житейская сутолока не существует для факира. О! как мы далеки здесь от старой Европы!
Приезжайте, спешите сюда, мой дорогой герцог. Индия будет для вас радостным исцелением. Вы вдохнете здесь запах вечного лотоса, как в этом сонете Ари Ренана, строчки которого вспомнились мне на этих днях в Бенаресе — в них вся индусская мораль: