Этот сложный характер разрабатывался в науке много раз и во многих направлениях. Одиссея трудно отделить от расцвета ионийской культуры, что подчеркивает В. Шмид в известной сводке истории греческой литературы Шмида — Штелина. Хотя в известной мере и все указанные выше характеры разработаны у Гомера в ионийском духе, необходимо согласиться, что Одиссей является наиболее ярким образцом ионийского художественного мировоззрения. Поэтому многое в дальнейшем изложим по руководству Шмида — Штелина, понимая, однако, самый психологический образ Одиссея совершенно иначе, если не прямо противоположно.

Если поставить вопрос о том, где же и в каком именно герое специфично выразился новый ионийский дух, то это будет именно Одиссей, самая яркая и самая оригинальная фигура всего ионийского эпоса, поскольку на европейской родине греков сказания о нем были только в зачаточном состоянии (если только они там вообще были). Одиссей является как раз носителем ионийской практической разумности, умной и дальновидной способности ориентироваться в сложных обстоятельствах, неустанной энергии и организационной деятельности, уменья красно и убедительно говорить, тончайшей дипломатии, хитрости и политического искусства.

Сопоставление Одиссея с Ахиллом находим уже у самого Гомера (Илиада, XIX, 216–219). Одиссей противопоставляет свой опыт и знания Ахилловой славе и храбрости; о ссоре Ахилла и Одиссея см. Одиссея, VIII, 75 и в схолиях. В "Илиаде" (XVIII, 105 слог) Ахилл, признавая себя первым на войне, уступает первенство на совещаниях другим, а в IX песни, 309–319 после длинной речи Одиссея он раздраженно называет речи своих увещателей назойливой воркотней и высказывает отвращение ко всякой дипломатии и неискренности. Эта антитеза Ахилла и Одиссея много раз встречается в греческой литературе от Пиндара и Платона до Либания, причем дублетом Ахилла, столь же противоположным Одиссею выступает и Аякс (согласно указанию еще Одиссея, XI, 469).

Образ Одиссея, впрочем, ни в каком случае нельзя понимать элементарно. Это не просто дипломат и практик и уже совсем не просто хитрец, лицемер и пройдоха. Практическая и деловая склонность его натуры приобретает свое настоящее значение только в связи с его самоотверженной любовью к родному очагу и ждущей его жене, а также и только в связи с его постоянно тяжелой участью, заставляющей его непрерывно страдать и даже проливать слезы вдали от своей родины. Одиссей — это по преимуществу страдалец; и, пожалуй, страдалец он даже больше, чем хитрец. Его постоянный эпитет в "Одиссее" "многострадальный". Самое имя его народная этимология связывала с понятием страдания. Об его постоянных страданиях Афина с большим чувством говорит Зевсу (Одиссея, I, 59–62). На него постоянно злобствует Посейдон, и он об этом хорошо знает (V, 423). Если не Посейдон, то Зевс и Гелиос разбивают его корабль и оставляют его одного среди моря (XIX, 275 слог). Его няня Евриклея удивляется, за что негодуют на него боги, при его постоянном благочестии и покорности воле богов (XIX, 363–367). Его дед Автолик дал ему имя "Одиссей" именно как человеку "божеского гнева" (XIX, 407 слог). Здесь Жуковский делает грубую ошибку, понимая odyssamenos в обычном медиальном, а не в пассивном значении "рассерженный" вместо нужного "оказавшийся предметом рассерженности или гнева", т. е. "ненавидимый" (у Вересаева правильно — "ненавистный").

Характерен для ионийского эпоса не только самый образ Одиссея, но и его история в пределах этого эпоса. В настоящее время можно считать установленным, что Одиссей первоначально не имел никакого отношения к троянскому циклу. Сказание о нем было только аналогией авантюрно-сказочной мифологии аргонавтов, состоя из двух мировых сказочных мотивов — путешествия в страну чудес и возвращения мужа (Radermacher). Здесь еще не было ни верной супруги, ни горячей любви к родине, ни гнева богов, которым в "Одиссее" мотивируются его блуждания и страдания.

Пенелопа у ткацкого станка. Краснофигурная ваза. V в. до н. э.

Ионийский гений, конечно, не мог удовольствоваться таким сказочным и чисто приключенческим примитивом. Он внес сюда глубокую и захватывающую идею возвращения на родину и любви к родине, и этот мотив сразу преобразил первоначальный сказочно-авантюрный примитив и сделал его произведением развитого гуманизма и высокой морали. В таком виде сказание об Одиссее и было включено в троянский цикл, где его ожидали еще дальнейшие изменения. Здесь оно сразу оказалось возвращением Одиссея из-под Трои аналогичным возвращению других героев (Агамемнона, Менелая), хотя и значительно превосходящим их по своей глубине чувства и моральной настроенности. Это включение Одиссея в число троянских героев повлекло за собой и внесение в троянскую мифологию различных подвигов Одиссея, вопреки его первоначальному совершенно невоинственному характеру. Конечно, главное место в "Илиаде", где прославляется Одиссей на войне, — это X песнь, может быть, специально созданная для его прославления. Правда, он в "Илиаде" храбро сражается и даже получает ранение, но все-таки (Илиада, VIII, 92 слог) Диомед пытается удержать его от бегства и укоряет в трусости. Об его товарищах по возвращению, Антифонте (Одиссея, II, 18 слог), Эльпеноре (X, 552, XI, 51 слог), Перимедесе (XI, 23, XII, 195) в "Илиаде" нет никакого упоминания, а об его товарище Левке (Илиада, IV, 491) ничего не знает "Одиссея". Это верный признак того, что военные подвиги Одиссея внесены были в эпос лишь впоследствии. Точно так же "Илиада" ничего не знает об его знаменитом луке, который появляется в "Одиссее" только в связи с убийством женихов, хотя прекрасное владение им Одиссея подготовлено (см. Одиссея. VIII, 215 слог); история же этого лука, специально рассказанная в "Одиссее" (XXI, 11 слог), является некоторой мотивировкой для введения его в поэму и потому свидетельствует о новизне этого мотива в эпосе. Наконец, только в развитом ионийстве мог возникнуть мотив участия Одиссея во взятии Трои, а именно мотив придуманного им деревянного коня (поскольку его участие в военных делах вообще могло сводиться только на хитрость и политику). По-видимому, только в связи с мотивом "коня" и мог ему придаваться совершенно неподходящий для него Ахиллов эпитет "градорушитель" (ptoliporthos), потому что единственный город, который он "разрушил", — была Троя. Только в отношении Трои он и получает этот эпитет, судя по "Одиссее" (I, 2, и XXII, 230). Эпитет этот встречается не только в "Одиссее" (например, VIII, 3, XIV, 447, XXII, 283 и XXIV, 119), но и в "Илиаде", где мы его находим (и это очень показательно) в самых поздних частях поэмы (II, 278, X, 363). He чем иным, как стремлением возвеличить Одиссея, продиктовано и включение в "Одиссею" всей Телемахиды, причем сказания о путешествиях Телемаха тоже возникают только в конце эпического периода. Если возвратиться к непосредственной характеристике Одиссея, то необходимо сказать, что ее традиционный вид совершенно не соответствует остроте и напряженности жизненной практики Одиссея. — Говорят, что он хитер. Но это не просто хитрость. Это какое-то упоение хитростью, какая-то фантастика хитрости. То он выбирается из пещеры под брюхом барана, схватившись за его шерсть, и тем обманывает бдительность слепого Полифема. То он опаивает этого циклопа и людоеда и выкалывает у него единственный глаз. То он проскакивает мимо сирен, где никто никогда не проезжал живым и здоровым, то он пробирается в собственный дворец и путем методической хитрости им овладевает. Он сам говорит о своей тонкой хитрости (Одиссея, IX, 414); да и Полифем догадался, что его погубила не сила, но хитрость Одиссея (408). Одиссей — сплошное приключение, сплошная авантюра, сплошная изворотливость. Его хитрость доведена до фантастического упоения. Он лжет даже тогда, когда в этом нет никакой надобности, за что, впрочем, покровительствующая ему Афина Паллада его хвалит (XIII, 291–295):

Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться

Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу.

Вечно все тот же: хитрец, ненасытный в коварствах! Ужели,

Даже в родной очутившись земле, прекратить ты не можешь

Лживых речей и обманов, любимых тобою сызмальства?

Одиссей и сирены. Аттический лекиф (сосуд для масла). Ок. 520 г. до н. э.

Точно так же его знаменитые страдания нельзя понимать как обычный эпический трафарет или шаблон. Страдания эти разрисованы у Гомера выше всякой меры. Не говоря уже о 20-летнем отсутствии из дому, Одиссей не раз оставался один среди безбрежного моря, хватаясь за куски разбитого корабля и испытывая нечеловеческое напряжение сил в течение нескольких дней (сравните, например, описание бури). Он сам про себя говорит, что его сердце никогда не смущалось перед лицом смерти. Правда, в то же самое время, хотя он и "безупречен" (Одиссея, II, 225, XIV, 159, XVI, 100) и "велик душою" (XV, 2) и "сердцем" (IV, 143), "славный копьем" (Илиада, XI, 396, 401, 661), он не прочь иной раз похвалиться своими подвигами и физическими качествами. Оказывается в стрельбе из лука его превосходил один Филоктет, а из "ныне живущих никто его превзойти не может" (Одиссея, VIII, 179–181, 214–222). Представляясь Алкиною, он сам о себе докладывает (IX, 19 слог):

Я — Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен

Я между всеми людьми. До небес моя слава доходит.

Все восхваляют любовь Одиссея к Пенелопе. Любовь эта, однако, дана меньше всего психологически, а больше при помощи патриотических и экономических аргументов. Был он супругом и Калипсо, и притом не менее семи лет, и супругом Кирки, а по другим источникам, он даже имел от них детей. Правда, и здесь опять сказалась невероятная противоречивость гомеровского героизма: бессмертью и вечным наслаждениям с Калипсо он предпочитает возврат домой, к родному очагу (V, 135–140, 151–158, сравните IX, 29–36). Ночи он проводил с Калипсо, а дни проводил в слезах на берегу моря. Слезы он вообще проливает не раз, как, например, при слушании песни Демодока о Троянской войне (VIII, 521–534), хотя это не мешает тут же при угощении Демодока оставить кусок мяса себе побольше, а Демодоку дать поменьше (475 слог). Прибавим к этому, что Одиссей еще любит принимать вид купца и предпринимателя; он очень расчетливый хозяин. Прибывши на Итаку, он прежде всего бросается считать те подарки, которые были оставлены для него феаками (XIII, 215–219). Характерно, что, удостоверившись в целости всех подаренных ему вещей, он вдруг опять предался своим тоскливым чувствам в связи с прибытием на родину (219–221):

В жестокой тоске по отчизне

Стал он бродить по песку близ немолчно шумящего моря,

Скорбью безмерной крушась.

Наконец, прибавим ко всему этому еще и зверскую жестокость, которую проявляет этот гуманный, чувствительный и разговорчивый человек. Методически выслеживая женихов, он выбирает удобнейший момент для расправы с ними и их трупами наполняет целый дворец. Жертвогадатель Леод пытался на коленях просить его о помиловании, но он после краткой реплики сносит ему голову. Женихи лежали кучами, и сам Одиссей был в крови и в грязи, Мелантия разрубили на куски и отдали собакам на съедение, а неверных служанок "рассудительный" Телемах по приказу отца без всякого промедления повесил на канате. После этой дикой расправы Одиссей как ни в чем не бывало обнимается со служанками и даже проливает слезы (XXII, 498–501), а потом принимает ванну, и Афина вновь делает его красавцем. И дальше — счастливая встреча с супругой.

Итак, Одиссей у Гомера — глубочайший патриот, храбрейший воин, величайший страдалец, тончайший дипломат, мудрейший и искуснейший оратор, купец, предприниматель и расчетливейший хозяин, герой, доходящий до самохвальства, изворотливый авантюрист, женолюб, чувствительный и слезоточивый человек интимных переживаний, делец и пройдоха, прекрасный семьянин и жестокий палач.