Основной признак божественного бытия у Гомера не худо представлен как так называемый "гомерический хохот". Боги у Гомера большею частью пируют и хохочут.
Вот типичное их времяпровождение: Гефест обносит всех богов нектаром (Илиада, I, 595–600) -
Улыбнулась в ответ белорукая Гера.
И приняла, улыбнувшись, наполненный кубок от сына.
Начал потом наполнять он и чаши у прочих бессмертных,
Справа подряд, из кратера им сладостный черпая нектар.
Неумолкающий подняли смех блаженные боги.
Глядя, как по дому с кубком Гефест, задыхаясь, метался.
Этот "несказанный" (точнее "неугасимый", "неудержимый") (asbestos) хохот (gelos) боги поднимают у Гомера не раз: так, ниже мы встретим в рассказе о романе Ареса и Афродиты; его же вселяет в женихов Афина Паллада (Одиссея, XX, 346).
Этот хохот блаженных небожителей не есть их какой-нибудь несущественный признак, даже не есть их существенный признак, их акциденция. Это самая их субстанция, внутренняя форма их бытия. Хохот — это не "operare" богов, но их подлинное "esse", их квинтэссенция. Это самый метод их существования, тождественный с содержанием последнего. Правда, не везде этот хохот дан в буквальном смысле. Но это и не обязательно. Достаточен простой отзвук его или даже просто его принципиальная только наличность.
Разве не юмористичен весь конец той же I песни "Илиады", где Гера подслушивает жалобы среброногой Фетиды Зевсу и потом упрекает его за скрытность и неискренность? Зевс упрямится и ничего не хочет ей говорить, а когда она настаивает на расспросах, Зевсу приходится прикрякнуть и пригрозить рукоприкладством, так что та отступила и молча села в сторону, а прочие боги "в негодовании молчали" (540–570). Тут-то и начал дурачиться Гефест, угощая всех богов и стараясь всех успокоить. Ну, боги и пировали весь день, а по зашествии солнца започивали каждый в своем доме, между прочим и Зевс с своей златотронной Герой. Это — чистейший юмор, но только не как просто эстетическая категория, а как само бытие, т. е. бытие как юмор или, точнее, юмор как бытие.
Но о чем поет вдохновенный Демодок на пиру у Алкиноя (Одиссея, VIII, 266–366)?
Бог Арес, истратив множество подарков, добился взаимности прекрасно-кудрявой Афродиты, обманувши бдительность ее законного супруга Гефеста. Но зоркий Гелиос подстерег их свидание и сообщил об этом Гефесту. Злую месть задумал Гефестих Будучи сам кузнецом, он сковал железную сеть из крепчайшей проволоки, приделал ее неприметно над своей кроватью в виде тонкой паутины, которая была невидима не только людям, но и бессмертным, и сделал вид, что удаляется на свой любимый Лемнос. Арес следил за уходом Гефеста, пылая страстью повторить свое свидание с Афродитой. Он тайком проникает к прекрасно-венчанной Киприде. После посещения Зевсова дома богиня сидела одна, отдыхая. Арес подходит к ней, берет за руку, называет по имени и приглашает ее на свидание (292 слог). И не пришлось ее ему долго уговаривать (295 слог). Но тут-то и началась месть Гефеста. Хитрые сети Гефеста вдруг свалились на лежавших Ареса и Афродиту и сковали их в том положении, в каком они были во время любовных утех. Тут вернулся и сам Гефест и возопил ко всем богам, чтобы они посмотрели на это "смешное и гнусное дело" (307). Стали собираться боги. Пришел Посейдон, пришли Гермес, Аполлон, только богини, сохраняя пристойность, остались дома (324). И что же? (325–327):
Вечные боги, податели благ, столпились у входа.
Смех овладел неугасный блаженными всеми богами,
Как увидали они, что Гефест смастерил многоумный.
И они не просто смеялись, а еще и приговаривали, что-де не бывать бы добру, да несчастье помогло: хромоногий Гефест не мог догнать быстрейшего из вечных богов Ареса, зато доконал его хитростью. Так они, вечные, беседовали между собою. А Аполлон, так тот прямо в упор к Гермесу: что, брат, хотел бы ты очутиться в таком положенье? И что же? Оказывается, хотел бы! Пусть собираются все, и боги и богини, только бы лежать ему на постели одной с золотою Кипридою! (342). После такого неожиданного ответа Гермеса больше ничего не оставалось, как то, что снова бессмертные боги подняли смех (343). Только Посейдон и заступился за Ареса, предложивши Гефесту за него поручительство. И как только любезная пара получила свободу, оба тут же и разлетелись в разные стороны. Арес улетел во Фракию, а Киприда золотая — опять-таки с приветной улыбкой (362) скрылась на Кипре в Пафосском лесу, где утсее был алтарь, приняла ванну, натерлась душистой мазью, Хариты облекли ее в прелестное платье.
Даже Одиссей, слушая Демодока, забыл свои горести и свою судьбу и "наслаждался в душе". Веселились и все феаки (Одиссея, VIII, 368 слог).
В этой истории Ареса и Афродиты все примечательно, каждый штрих. И даже то, что они сразу разлетелись в разные стороны как ни в чем не бывало, и то, что у Афродиты в это время была ироническая улыбка, и то, что она потом купалась, — все это демонстрирует с беспредельной ясностью и выразительностью божественно-юмористическое бытие у Гомера. Замечательна вот эта самая улыбка Афродиты. Себе самой и по поводу происшедшего улыбается роскошная Афродита. Тут все — и юмор, и ирония, и сознание своей божественной власти и независимости, и беспечальная обоснованность стихии на самой себе, но прежде всего юмор, глубокий и тонкий, ажурно-бытийственный юмор.
Легкий налет юмора содержится в изображении того, как многочисленные герои много лет сражаются из-за Елены, а она сама вышивает этюды этой войны на ткани (Илиада, III, 125 слог) или с высокой стены посматривает на бойню из-за нее (154 слог). Конечно, это происходит не без вмешательства богов, так как "видеть подвиги героев" позвала ее не кто иной как быстроногая Ирида (130).
Ту же внутреннюю структуру необходимо находить и в таких многочисленных эпизодах, как в начале XIII песни: Зевс, думая, что уже никто из богов не станет вмешиваться в войну, после того как он приблизил троянцев и Гектора к ахейскому лагерю, обратил свои созерцающие очи на Фракию и засмотрелся на лошадей и наездников, а тем временем Посейдон, желая помочь ахейцам и пользуясь рассеянностью Зевса, прибывает к ним в чужом образе и вкладывает в них мужество к сражению.
Юмористичен образ Кирки (Одиссея, X), которая сначала карала всех спутников Одиссея волшебством и чародейством, превращая их в свиней (237 слог), а потом сама же запросила ложа у Одиссея (334 слог) и вернула всех к прежнему виду (395). Очень выразительно звучит у Гомера, как на просьбу Одиссея о недопущении новых козней Калипсо, "богиня из богинь" улыбнулась и потрепала Одиссея рукой по щеке (или погладила) (V, 180 слог).
Также треплет с улыбкой по щеке Одиссея и сама Афина, когда он, будучи привезен феаками на остров Итаку и встретивши Афину в человеческом образе, начинает ради осторожности рассказывать о себе вымышленную историю. Тут уже целая философия юмора (Одиссея, XIII, 287–302):
В ответ улыбнулась богиня Афина
И Одиссея рукою погладила, образ принявши
Стройной, прекрасной жены, искусной в прекрасных работах.
Громко со словом она окрыленным к нему обратилась:
"Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться
Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу.
Но говорить перестанем об этом. Ведь оба с тобою
Мы превосходно умеем хитрить. И в речах и на деле
Всех превосходишь ты смертных; а я между всеми богами
Хитростью славлюсь и острым умом. Ужель не узнал ты
Дочери Зевса, Паллады Афины? Всегда ведь с тобою
Рядом стою я во всяких трудах и тебя охраняю.
Я же и сделала так, что понравился всем ты феакам".
Афина, подобно Одиссею, любит хитрить и очень витиевато не только говорить, но и жить, и такая мудрость приятна ей и сама по себе. Тут чистое искусство юмористической самозначимости жизни.
Гера обманывает Зевса. Об этом читаем в "Илиаде", XIV несколько сот стихов. Гере всегда очень хочется помочь ахейцам. Но как это сделать? Надо усыпить бдительность Зевса. Долго "вращала думы волоокая Гера" и в конце концов решила действовать на него по-женски (Илиада, XIV, 162–165).
К Зевсу на Иду прийти, нарядившись как можно красивей, -
Может быть, он загорится желаньем на ложе любовном
Телом ее насладиться, она же глубокий и сладкий
Сон на ресницы прольет и на ум проницательный Зевса.
И вот, подробнейшим образом и с бесконечной витиеватостью и любовью Гомер описывает ухищрения Геры.
У Гомера здесь подробно изображается туалет Геры, ее обращение за помощью к Афродите, которая дарит ей пояс для любовных чар. И тут опять эта знаменитая гомеровская улыбочка. "Улыбнулась" в ответ волоокая Гера. И, улыбнувшись, спрятала пояс Афродиты (222 слог). Наконец, она встретилась еще со Сном и стала упрашивать его подействовать на Зевса, и когда тот заупрямился, то пообещала ему юную Хариту, по которой он уже давно все дни вздыхал, что и сломило его упрямство (231–291).
Увидевши Геру, Зевс так воспылал страстью к своей супруге, что это напомнило ему еще первые его свидания, которые он в свое время устраивал тайком от родителей. Он стал останавливать Геру и расспрашивать, куда она двигается без колесницы и коней. Зевс стал уверять Геру, что никого он так никогда не любил, как сейчас он любит ее, ни молодую супругу Иксиона, ни прекраснолодыжную Данаю, ни дочь Феникса, ни Алкмену, ни даже Семелу или Лето, ни самое Геру.
После этого (292–353) Посейдону уже ничего не стоило помогать ахейцам, пока Зевс сладко спал с своей супругой на Иде, а сам Зевс после пробуждения и брани по адресу супруги тоже "улыбнулся" (XV, 47), не говоря уже о Гере, которая даже "смеялась" (101).
Приведем также материалы гомеровских гимнов.
Здесь перлом юмористической мифологии является III гимн, посвященный Гермесу. Весь этот гимн пронизан тонким и изящным юмором. Достаточно обратить внимание уже на общую характеристику Гермеса, которая дается в начале гимна 13–16:
…ловкач, изворотливый, дока,
хитрый пролаз, быкокрад, сновидений вожатый, разбойник,
В двери подглядчик, ночной соглядатай, которому вскоре
Много преславных деяний явить меж богов предстояло.
Родился он утром, но к полудню он уже изобрел кифару и стал на ней играть, а к вечеру угнал у Аполлона его стадо коров. Встретивши наивную черепаху, которая мирно пощипывала сочную травку, Гермес "рассмеялся" (28) и решил сделать ее "превосходной певицей" (38). Сделавши из нее лиру и поигравши на ней, он вдруг смекнул, что его могут поймать, и спрятался в люльку, но не надолго, так как ему вдруг захотелось поесть мясца. Он выскакивает из люльки, находит коров Аполлона, угоняет их с полсотни задом наперед (чтобы спутать следы) и убеждает случайно попавшегося крестьянина-виноградаря не мешать предпринятой им краже (68–93), он совершает жертвоприношение, сам наслаждаясь запахом жареного мяса (131), все время оставаясь "радостнодушным" (charmophron) (127). Незаметный никому, он проскакивает домой через замочную скважину (146) и, как ни в чем не бывало, укладывается в колыбельку (150), "как глупый младенец" (151). Только одна мать не могла не заметить этого. Но и ее он не то умилил своей "невинностью и глупостью" (164), не то угрозой стать жуликом (175). Аполлон догадывается о виновнике похищения его стада. Но автор гимна продолжает рисовать Гермеса все в том же улыбчивом, юмористическом виде (235–242): при появлении Аполлона Гермес залезает под пеленки: "головку, руки и ноги собрал в незаметный комочек, только что, будто, из ванны, приятнейший сон предвкушая, хоть и не спящий пока". Аполлон гневается, но милые аргументы младенца о том, что он думает только о пеленках и теплой ванночке и что куда же ему, такому маленькому, гонять коров, действуют даже на Аполлона. К тому же Гермес при этом (278–280)
начал подмигивать часто глазами.
Двигать бровями, протяжно свистеть и кругом озираться,
Чтоб показать, сколь нелепой считает он речь Аполлона. Умилился даже сам Аполлон, понявший, что перед ним "хитрец и обманщик", жулик и вор, который будет промышлять темною ночью и который станет "главою воров" (291). Он схватил его на руки и стал уносить, но тот нашел новый способ избавиться от насильственного уноса: он (296–297)
выпустил знаменье в воздух, -
Наглого вестника брюха, глашатая с запахом гнусным;
Вслед же за этим поспешно чихнул он.
Против такой аргументации Аполлон опять не устоял, и положил мальчишку на землю.
В дальнейшем дело доходит до Зевса, который и учиняет над ним суд. Однако, Гермес настолько уверенно врет перед всевидящим Зевсом, настолько нагло клянется в своей невинности, что и Зевсу оставалось только рассмеяться (387–390).
Кончил Килленец и глазом хитро подмигнул Громовержцу.
Так и висела на локте пеленка, — ее он не сбросил.
Расхохотался Кронид, на мальчишку лукавого глядя,
Как хорошо и искусно насчет он коров отпирался.
Конечно, Зевс велит Гермесу отдать забранных им коров Аполлону, но и тут, когда уже коровы были обнаружены, он нашел средство подчинить Аполлона своей власти. Он заиграл на своей кифаре и запел, и красотой своей музыки очаровал Аполлона (416–434). Аполлон за эту кифару отдает ему не только коров и прочие богатства (461 слог), но и всех животных на свете (568 слог).
Во всей античной литературе, кажется, мы не найдем другого такого милого, прелестного, обворожительного образа мальчишки-бога, представляющего собою, можно сказать, самое идею комизма и юмора, данную в адекватном воплощении.
Боги вообще улыбаются и смеются в Гимнах не раз. Вот страждущая Деметра, которая не может найти своей дочери (V, 198–204).
Долго без звука на стуле сидела, печалуясь сердцем,
И никого не старалась порадовать словом иль делом,
Но без улыбки сидела, еды и питья не касаясь,
Мучаясь тяжкой тоскою по дочери с поясом низким.
Бойким тогда балагурством и острыми шутками стала
Многоразумная Ямба богиню смешить пречестную:
Тут улыбнулась она, засмеялась и стала веселой.
Вот Аидоней, "владыка умерших", который на слова Гермеса, требовавшего освобождения Персефоны (357), "улыбнулся бровями". Вот Дионис, который при разбойниках на корабле "восседал и улыбался темно-синими глазами" (VII, 15). Вот Афродита (X, 2 слог): "Не сходит улыбка с милого лика ее". Афродита, впрочем, всегда "улыбколюбивая" (philommeides), и это мы встречаем не раз. С такой улыбкой она (Илиада, III, 424) сводит Париса и Елену и вообще (IV, 10) следит за Парисом, беседует (V, 375) с своей матерью о полученной от Диомеда ране, исполняет (XIV, 211) просьбу Геры о даровании любви (XX, 40), отправляется на сражение и (Одиссея, III, 362) возвращается на Кипр после любовного свидания с Аресом. Нет недостатка в подобных текстах и в Гимнах: (IV, 17) "улыбколюбивая" Афродита не в силах зажечь Артемиду (49, 56). Она сама влюбляется в Анхиза; она (65) несется в Трою к своему возлюбленному, и (155) этот возлюбленный берет ее за руку. Вот смеются боги, когда им показали только что родившегося козлоногого, рогатого, бородатого Пана (XIX, 41):
Очень душой веселился он, глядя на милого сына.
С ним устремился родитель в жилище блаженных бессмертных,
Сына укутавши шкурой пушистою горного зайца.
Сел перед Зевсом-властителем он меж другими богами
И показал им дитя. Покатилися со смеху боги.
Больше же прочих бессмертных Вакхей-Дионис был утешен.
"Радость объяла Кронида" (XXVIII, 16), когда он увидел родившуюся из его головы Афину в полном и роскошном вооружении.
Изображение улыбчивого эстетического бытия всех олимпийцев мы имеем также в II, 9-28, где автор рисует нам впечатление, произведенное Аполлоном на всех богов с его появлением на Олимпе:
Входит в палаты он Зевса, в собрание прочих бессмертных.
Тотчас желанье у всех появляется песен и лиры.
Сменными хорами песнь начинают прекрасные музы,
Божьи дары воспевают бессмертные голосом чудным
И терпеливую стойкость, с какою под властью бессмертных
Люди живут, — неумелые, с разумом скудным, не в силах
Средства от смерти найти и защиты от старости грустной.
Пышноволосые девы Хариты, веселые Оры,
Зевсова дочь Афродита, Гармония, юная Геба, -
За руки взявшись, водить хоровод начинают веселый.
Не безобразная с ними танцует, не малая с виду, -
Ростом великая, видом дивящая всех Артемида,
Стрелолюбивая дева, родная сестра Аполлона.
С ними же здесь веселятся и Арес могучий, и зоркий
Аргоубийца. А Феб-Аполлон на кифаре играет,
Дивно, высоко шагая. Вокруг него блещет сиянье,
Быстрые ноги мелькают, и пышные вьются одежды.
И веселятся, душою великою радуясь много.
Фебова матерь, Лето златокудрая с Зевсом всемудрым,
Глядя на милого сына, как тешится он меж бессмертных.