Рябина

В чулане было темно. Маленькое, круглое, затянутое пыльной паутиной оконце запотело. Коля протер его ладонью и глянул наружу. Грустная картина открылась перед ним. Догола раздели холодные ветры старый сад. От частых дождей, от ненастной погоды все деревья, еще недавно такие кудрявые и зеленые, сделались черными, постаревшими.

Только рябина не сдается. Хоть и на ее ветвях нет уже ни листика, зато ярко полыхают красные гроздья, особенно в те редкие минуты, когда проглянет из-за облаков, мокрых и низких, усталое солнышко. Рябина – ягода осенняя. Сейчас – горькая да кислая. А вот стукнет первый морозец, тогда, сделай милость, рви ее, ешь – ничего не найдешь вкуснее и слаще.

Удивительно, до чего быстро проходит лето, вздыхает Коля. Оглянуться не успеешь, а уже летят кругом багряно-желтые листья и шуршат, шуршат под ногами, как живые.

Конечно, зимой тоже не так уж плохо. Тут тебе и ледяная горка, и быстрые санки, и веселые снежки. Но не слишком ли долго тянется она, зима эта самая? Ведь верных полгода, если не больше! Ну, почему бы не постоять еще ясным, теплым денечкам? Подождали бы где-нибудь на далеком Севере серые тучи с мелким надоедливым дождем. Затерялись бы в неуютных полях непрошеные, неопрятные гости – кашли да насморки. Ему-то, Коле, они еще не так страшны, а вот брату Андрюше – прямо беда. Как осень, так он непременно в постель: лоб горячий-горячий, а рот открыт, как у беспомощного птенца. Даже сладкие нянины снадобья – малиновое варенье, сотовый мед и душистые тягучие сиропы – мало ему помогают. «Такой уж он у нас хлипкий», – горестно вздыхая, говорит старая няня Катерина…

Да вот и она сама. Легка на помине! За тонкой перегородкой слышится ее добрый певучий голос:

– Николушка, родименький! Где ты?

Даже няня не знает об этом укромном местечке, куда любит уединяться Коля. Правда, здесь не особенно уютно, пахнет мышами и плесенью, но зато тут тихо, никто не мешает думать. У самого окна стоит, скособочившись, старое отцовское кресло. Оно, ободранное, покачивается, но на нем все же можно сидеть, читать книжки. Коля и прячет их сюда, чтобы младший братик не разорвал. Чего с него спрашивать, с несмысленыша, он не понимает, что такое книги. А Коле без них и жизнь не в жизнь!

– Иду, нянюшка, иду! – отозвался он, выйдя из чулана и открывая дверь в коридор. – Что случилась? Кому я нужен?

– А папеньке. Они требуют. Аль забыл?

– Разве уже девять часов?

– Эва! На десятый пошло. Поспешай, мой милый.

Вчера за обедом отец приказал Коле ровно в девять утра быть на крыльце дома.

– Мужиков судить-рядить буду, – басил он, вытирая жирные губы салфеткой. – А ты поглядишь да послушаешь. Поучишься, как с холопами обращаться следует. Пригодится! Вот скоро вырастешь и обзаведешься своей собственной вотчиной. Тысчонки две крепостных заимеешь. Хе-хе! Не то, что у меня, грешного, – двухсот не наберется.

Отец сокрушенно вздохнул и, вставая из-за стола, похлопал сына по плечу:

– Ты у меня толковый. Умом не обидел бог. Знаю, не посрамишь рода некрасовского. Скажи, не так?…

Торопливо натянув на плечи теплую курточку, Коля бросился к выходу. Но у самой двери остановился, прислушался. Так и есть – уже началось! За дверью раздавался сердитый голос отца. Нет, не стоит попадаться ему на глаза. Лучше как-нибудь незаметно, из-за уголка, вынырнуть. И он юркнул к боковому выходу.

– А, явился! – заметив сына, произнес отец и потянул его к себе. – Вот здесь встань, справа. Ближе, ближе!

Отец сидел на широком стуле, сплетенном из прутьев гибкого ивняка. Его плотные, прямые ноги в начищенных до блеска сапогах были вытянуты вперед. На голове – высокий картуз с алым околышем, на плечах – офицерская шинель с голубоватым отливом.

Слева возвышалась дородная фигура старосты Ераста. Его окладистая борода черна, как у цыгана.

Шагах в пяти от крыльца толпилась кучка понурых, молчаливых крестьян. Они были без шапок, в длинных домотканных рубахах с бесчисленными разноцветными заплатами, в стоптанных, испачканных рыжей глиной лаптях.

За мужицкими спинами мелькало чье-то женское лицо с низко спущенным на лоб стареньким клетчатым платком. Да это же Василиса, узнал Коля, мать его деревенского дружка Савоськи. Волосы у нее седые-седые, как у няни Катерины. «Неужели и ее отец судить-рядить будет? – с тревогой подумал он. – За что? Уж не Савоська ли напроказил? Да нет. Он бы сказал, только вчера с ним виделись. Тут, должно быть, что-то другое».

– Так ты говоришь, сдохла твоя лошадь, Прошка? – спрашивал между тем отец стоявшего перед ним сухощавого мужика с впалой грудью и сутулой спиной.

– Сдохла, кормилец ты наш, – сгибаясь почти до земли, отвечал печально крестьянин, – как есть сдохла. Намедни.

– А почему? Растолкуй мне, пожалуйста, – прищурил глаза отец. – Почему?

Мужик истово перекрестился.

– На все воля божья, батюшка-барин. От старости лет сдохла Карюха. Век вышел.

– Ишь ты, век вышел, – насмешливо проговорил отец. – Рассказывай сказки! Небось нахлестался в кабаке, как свинья, да и загнал животину. Скажи, не так?

– Спаси Христос, батюшка-барин, – глядя больными, усталыми глазами, плачущим голосом отозвался крестьянин. – Да мне зелья этого поганого и на дух не нужно. Вот и Ераст Силыч подтвердить могут.

Отец вопросительно глянул на старосту:

– Как?

Ераст презрительно хмыкнул в черную бороду:

– Все они – одного поля ягода. Только и твердят: в кабак далеко, да ходить легко, а в церкву – близко, да ходить склизко!..

Откинувшись на спинку стула, отец раскатисто захохотал:

– Это ты, братец мой, в самую точку. В кабак далеко, да ходить легко! Ловко! Ха-ха-ха!

Подогретый господской похвалой, староста самодовольно крякнул и продолжал:

– Где кабачок, там и мужичок! Это любому-всякому известно! Им бы о боге подумать да на барина часок лишний потрудиться, а они – за косушку! Знаю я их!..

В толпе загудели. А сухощавый мужик, упав на колени, громко всхлипывал:

– Отец родной, милостивец наш! До вина ли мне! Детишек куча. С голоду пухнут. А Карюха куда как была стара. Все зубы выпали. Хоть кого спроси… Окажи божескую милость, дай лошаденку немудрящую какую. Пожалей детишек малых. Ради пресвятой богородицы… – И крестьянин ткнулся губами в кончик блестящего барского сапога.

– Ну, ладно, ладно, – брезгливо подтянул ноги отец. – Так и быть, дам лошадь. А за то, что не сберег прежнюю, отправляйся на конюшню… Фомка, эй, Фомка!

Из толпы высунулось подслеповатое лицо пожилого мужика:

– Что прикажешь, батюшка-барин?

– Посеки его, Фомка, малость, – показал отец пальцем на сухощавого крестьянина. А затем неожиданно добавил: – Потом и он тебя немного похлещет. Ко взаимному, так сказать, удовольствию. Хи-хи-хи!

До чего же противно Коле это хихиканье! В такие минуты он страшно не любит отца. Он кажется ему чужим, неприятным человеком.

– Батюшка-барин! – услышав, что и ему придется лечь под розги, взвыл подслеповатый мужик – Меня-то за что? Я-то чем провинился?

– Выходит, ты в своем доме не хозяин. Холсты, холсты где? Двадцать аршин.

– Не посылай на конюшню, барин, – умолял крестьянин, – завтра будут холсты. Глаза у бабы ослабли. Видит плохо. Задержалась чуток. А завтра холсты принесу. В собственные ручки Аграфене-ключнице сдам. Видит бог…

– То завтра, то сегодня, – сердился отец. – Марш на конюшню, и никаких разговоров!..

Тут взор его упал на выглядывавшее из-за плеча подслеповатого мужика испуганное лицо Василисы.

– А ты здесь зачем?! Тебя кто звал?! – закричал он.

Василиса, задрожав от страха, едва слышно пролепетала:

– Степаху, сынка моего, звали, а он отлучимшись. Вот я заместо него.

– Этого еще не хватало! Ишь, до чего глупая баба додумалась… Ераст, где Степка? Докладывай!..

– Виноват, не проследил! – заегозил староста. – Дурит парень. В Аббакумцево повадился.

– В Аббакумцево? К девкам, что ли? Ох, уж задам я ему!

Староста хотел что-то ответить, но, поперхнувшись, промолчал.

Рывком откинув шинель на спинку стула, отец погрозил Василисе кулаком:

– Одно остается – продать всю вашу семейку беспутную. Никакой, то есть, пользы от вас. Морока одна… Пошла прочь! А Степку ко мне немедля. Слышишь?

Схватившись за голову, Василиса исчезла за воротами.

Глубокая тревога охватила Колю. Неужто и в самом деле продаст отец семью этой несчастной женщины? И Савоську, и его старшего брата Степана, и меньших братишек и сестренок? Бедный Савоська! Он и не подозревает, что его ждет. Всем сердцем волнуясь за судьбу своего закадычного дружка, Коля шмыгнул носом. Потом еще и еще. Отец невольно обернулся.

– Что, скучаешь, брат? – нахмурившись, спросил он. – Неинтересно? Тебе бы только баклуши бить. Скажи, не так?

Баклуши? Коля никакого понятия о них не имеет чудное слово. Откуда его отец выкопал?

– Вижу, надоело тебе, ступай-ка гулять, – сказал вдруг отец!

Уже чего-чего, а этого Коля никак не ожидал. Думал, долго еще придется около отца стоять – мужиков у крыльца много, наверно, с каждым строгий разговор будет.

– Можно и за ворота, папочка? – расхрабрился он.

– За ворота? – Отец сморщил лоб. – Ладно. Разрешаю. На все четыре стороны!

Боясь, как бы отец не передумал, Коля быстро выскочил на улицу. Он и радовался и горевал. Как хорошо, что удалось избавиться от этих невеселых дел, от грозных окриков отца! Но его волновала Савоськина судьба. Чем-то все закончится?

По узенькой стежке, протянувшейся вдоль забора барского дома, он бросился к своему приятелю. Миновал избу старосты, новенькую, с желтыми, как воск, бревнами, добротно проконопаченными сухим белым мхом. В окнах Ераста – самые настоящие стекла. Ни у кого в деревне их нет.

Эх, такую бы избу да Савоське! А то у них – избушка на курьих ножках. Сбоку подпорки, как костыли у хромого. Солома на крыше обветшалая, прелая, проросшая. Одно-единственное окошко тусклым пузырем затянуто.

В темных сенях, пропахших навозом, он чуть не столкнулся лбом с Савоськой.

– Ты ко мне, что ли? – неприветливо спросил тот.

– Вестимо! Потолковать надо.

– Ой, некогда! – с досадой махнул рукой Савоська. – За братаном побегу! В Аббакумцево! Матка посылает!

– И я с тобой!

– Ежели хочешь – бежим!

И мальчуганы во всю прыть кинулись к околице на ходу перепрыгивая грязные лужи.

Аббакумцево видно издалека. Оно стоит на высокой, спускающейся в сторону Волги горе. На самой ее вершине белеет старая церковь с остроконечной колокольней.

Чем ближе к Аббакумцеву, тем сильнее спешит Савоська. Так и не расскажешь ему ничего. Коля запыхался. Со лба текли струйки пота. Шуточное ли дело эдак лететь. Да еще в гору.

– Савоська, эй, Савоська! Постой!

Но того уже и след простыл. Словно на крыльях стремится вперед. Угонись за ним, попробуй!

Только у церковной ограды догнал он приятеля.

– Вот несется, вот несется, – тяжело дыша, заговорил он. – Ну прямо, как в скороходах.

– Чего? – не понял Савоська.

– В скороходах, говорю. Это сапоги такие. Как наденешь их на ноги – сразу за тридевять земель. Сто верст в минуту. Во как!..

Но Савоська весьма равнодушно отнесся к сапогам-скороходам. Не до них ему сейчас. Другая забота на сердце.

– Мамка сказала – к учителю ушел Степаха, в поповский дом, – оглянувшись вокруг, словно кто мог его подслушать, зашептал он. – А ежели там собака? Да злющая?

– Так ведь она, верно, на цепи, – успокаивал Коля. – Давай я первым пойду. Хорошо?

Еще бы! Признаться, Савоську не столько собака пугала, сколько те, кто живут в поповском доме. Особенно учитель, Александр Николаевич.

Подойдя к поповскому дому, окруженному голубым палисадником, Коля открыл калитку и шагнул за ограду. Никакой собаки. Тихо, как на кладбище.

В эту минуту дверь отворилась. На пороге показался человек с русой бородкой, в очках. Волосы на его голове доходили почти до самых плеч, как у священника. Это и был учитель Александр Николаевич.

– Здравствуйте, дети! – мягким, бархатистым голосом произнес он, снимая очки и близоруко глядя на ребят.

– Здравствуйте, Александр Николаевич! – радостно отозвался Коля.

– Вас, наверное, матушка прислала? Потребовались какие-нибудь книги? – продолжал учитель.

– Нет, это не я к вам, это он, Савоська, к вам, – дергая дружка за рукав, ответил Коля. – Ну, говори, не бойся.

Но тот окончательно растерялся. Опустив низко голову, будто окаменел.

– Что же ты молчишь, мой друг? Может быть, язык по дороге потерял? – ласково пошутил Александр Николаевич.

А Савоська даже не улыбнулся. Молчит – и все!

– Да он брата своего ищет, Степана, – ответил вместо него Коля.

С любопытством оглядывая Савоську с ног до головы, учитель погладил его по вихрастой голове.

– Это зачем же тебе братец нужен? Соскучился без него? Так, что ли?

– Не, – прошептал Савоська, – дядя Ераст приказал, староста. К самому барину требуют.

– К барину? – тревожно переспросил учитель. – Это другое дело.

– Мамка слезами заливается, – уже более уверенно говорил Савоська, поднимая глаза. – Сердится барин на Степана. Грозится всех нас продать в чужую сторону.

– Продать? – Александр Николаевич задумался и вздохнул. – Это штука серьезная. Сейчас я позову Степана. – И, пригнувшись под притолокой, он скрылся за дверью. Через минуту на крыльцо вышел Степан, сопровождаемый учителем.

Выслушав бессвязный рассказ Савоськи, он озабоченно откинул назад с большого загорелого лба красивые русые волосы.

– Да-а, – уныло протянул Степан. – Выходит поспешать надо. – Затем, обернувшись к Александру Николаевичу, он застенчиво сказал:

– Так что я уж в другой раз решу эту задачку Простите, Александр Николаевич, за беспокойство.

Спускаться с горы было легко. К тому же Степан вел ребят по знакомой ему, едва приметной в пожелтелой траве полевой тропинке.

Вышли возле господской конюшни. Степан повернул к дому старосты. А Савоська предложил Коле:

– Айда к нам! Я тебе человечков покажу.

– Каких человечков? – заинтересовался Коля.

– Да Степаха слепил. До чего ловко! Сам увидишь!

Хоть и давно пора домой, там, верно, уже хватились его, но на минутку заглянуть, пожалуй, можно.

Заглянул, да чуть не целый час и пробыл. Вместе с Савоськой разглядывал у раскрытой двери (чтобы виднее было) стоявшие на длинном опрокинутом вверх дном деревянном ящике забавные фигурки из глины. Вот один маленький человечек смело размахнулся косой – сразу видно, что траву косит. А другой над своей головой цеп поднял – значит, снопы молотит. Третий сидит на пеньке и на балалайке играет. Ну, а четвертый подбоченился лихо и пошел вприсядку…

Налюбовавшись глиняными человечками, Коля уже собрался было уходить, как вдруг в избу с рыданиями ворвалась мать Савоськи. Седые ее волосы растрепались, клетчатый платок сполз набок. Она, как пласт, упала на лавку и громко запричитала:

– Ох, горе-горюшко! Ох, за что нам такие муки выпали?

– Мамка! Ты что, мамка? Кто обидел тебя? – кинулся к ней Савоська.

– Да не меня, Степаху нашего, кровиночку мою, – сквозь слезы отвечала Василиса, стукаясь головой об лавку. – На «девятую половину» послали. Ни за что, ни про что!

Она зарыдала с новой силой.

Стоя в полутемном углу, Коля печально смотрел на Василису, с болью в сердце слушая ее горестные причитания.

– Царица небесная, пресвятая богородица! Да какой же из него псарь, какой собачник? – будто убеждая кого-то, плакала Василиса. – Малым дитей был – его барбосы проклятые покусали. С той поры видеть он их не может. А теперь – на псарню! Да еще сейчас сечь будут. О, господи! За что муки такие? За какие прегрешения?

Незаметно выбравшись из тесной избы, Коля медленно поплелся домой. В синеватых лужах грустно блестело холодное, негреющее солнце. Огнем пламенела рябина под окнами. Алые ягоды ее напоминали капли крови, которая вот теперь, в эту минуту, может быть, брызжет из белого тела Степана. Хмуро каркала серая ворона на макушке гнилой ветлы, пророча новые беды.

Никогда еще не было Коле так печально и тоскливо, как сегодня. Будто он с тягостных похорон возвращался. Будто умер кто-то родной и близкий.

 

Пороша

Снег повалил с утра. Все кругом побелело: и черная с застывшими комьями грязи дорога, и зеленые, разбросанные тут и там полоски жидкой озими, и желтые квадраты жнивья, и голые рощи, и перелески.

Вечер. В длинном господском доме, на самом краю Грешнева, рано зажглись огни. Тускло мелькают они в узких продолговатых окнах, наполовину скрытых высоким забором.

Позади дома смутно вырисовываются темные очертания вязов и лип. Они таинственно уходят в сумеречную глубину старого сада.

В этот час Коля сидит в столовой, прижавшись в углу к теплой печке, облицованной цветными изразцовыми плитками. В стороне, напротив окна, склонился над низким круглым столом отец.

Он внимательно рассматривает мелкие частицы разобранного охотничьего ружья, бережно поднимает их одну за другой к свету, иногда что-то неопределенно мыча себе под нос.

В руках у Коли книжка. Но он не читает. Ему скучно. Бесстрастно следит он за движениями отца.

И еще два человека в комнате. Они покорно стоят у двери. Один из них доезжачий Платон, пожилой бородатый мужик в длинном армяке, другой – охотник Ефим Орловский, бритый, с короткими усами, в высоких сапогах.

– Значит, все готово? – строго спросил отец, не поворачивая головы.

– Как есть все готово, Алексей Сергеевич, – наклонил голову доезжачий.

Платон – старый, опытный псарь. Ему даже разрешается называть барина по имени-отчеству.

– Вот и отлично! – повеселел отец. – Куда же поначалу двинемся?

– Надо полагать, в Николо-Бор, Алексей Сергеич, там теперь зверя пропасть.

– Николо-Бор, значит? Добре! Туда так туда!

Коля видит, как, почесав небритую щеку, отец перевел суровые, навыкате, глаза в сторону Ефима:

– А ты что молчишь? Не согласен?

– Нет, почему же не согласен, – осторожно кашлянув в кулак, ответил охотник. – Нам все равно, где зверя бить. Были бы, батюшка-барин, ружьишко да порох.

– А поди у тебя их нет? – насмешливо глянул на него отец. – С голыми руками на охоту ездишь? А? Скажи, не так?

– Я, батюшка-барин, не жалуюсь. Вашей милостью все у меня есть.

– Ну, то-то!

Отец трижды хлопнул в ладоши. Хлопки прозвучали гулко, как выстрелы. Коля вздрогнул. В дверях показался босоногий мальчуган в холщовой рубахе без пояса, с густо намазанными конопляным маслом рыжими волосами, остриженными под кружок.

– А ну-ка, угости нас, чудо-юдо! – крикнул ему отец.

Мальчик мгновенно исчез и через минуту появился с серебряным подносом, на котором стояли три рюмки – одна большая, позолоченная, с тонким рисунком, другие – поменьше, из простого синего стекла.

Взяв большую рюмку, отец опрокинул ее в рот, смачно крякнул, вытер губы рукавом. Затем приказал Платону:

– Пей!

Доезжачий приблизился к подносу. Бережно, боясь выплеснуть хоть самую малую толику вина, взял двумя заскорузлыми пальцами рюмку и, перекрестив ею широкий рот, быстро выпил.

– А ты что стесняешься? – обратился отец к охотнику. – Чай, не красная девица. Пей!

Ефим молча снял с подноса рюмку, степенно выпил и слегка нагнул голову.

Опорожнив еще одну рюмку, отец широко зевнул.

– Ступайте! – приказал он. – Я прилягу. Ефим вышел первым. А Платон, не успев закрыть дверь, вдруг услышал за своей спиной:

– Постой! Степка где?

Доезжачий смущенно затеребил бороду.

– Должно, на псарне. Где еще быть, – неуверенно ответил он и, почтительно кашлянув в кулак, добавил:

– Наказали его тогда оченно по справедливости. Другой бы благодарил, что так легко отделался, а он, вишь ты, обиделся. Благородного из себя корчит.

– Мало ему всыпали, – заворчал отец. – Погоди, я еще за него возьмусь, разрисую спину по всем правилам.

Неслышно прикрыв за собой дверь, Платон ушел. Отец собрал ружье и оглянулся вокруг.

– Ты все еще тут? Почему не спишь? – недовольно спросил он Колю. Тот быстро поднялся и, пробормотав «спокойной ночи, папенька», поспешил в свою комнату. Брат Андрюша давно уже спал, блаженно посвистывая носом. Осторожно, стараясь не разбудить спящего, Коля улегся рядом с ним на постель.

В доме тишина. Но вот где-то скрипуче закуковала кукушка. Это часы в гостиной.

За окнами неслышно падал мягкий, пушистый снег. Он опускался лениво, медленно, и казалось, что ему не хочется ложиться на жесткую, неуютную землю.

Сиротливо приткнувшись к высокому забору господского дома, утомленно спала деревня. Не разбудила ее и пронесшаяся в сторону Костромы запоздалая тройка. Лишь вперебой загалдели галки в вершинах лип.

Монотонно застучала колотушка: одноглазый сторож Игнат вышел на охрану господских владений.

Во второй половине ночи снег перестал сыпать с неба. Но везде уже белым-бело. Низкие густые облака повисли над деревней.

В такую погоду только бы спать да спать под унылое завывание ветра в трубе. Но хозяин дома уже проснулся, спустил волосатые ноги на облезлую медвежью шкуру. Вот он снял со стены изогнутый, потемневший от времени серебряный охотничий рог и приложил его к губам.

Протяжный, хватающий за душу звук пронесся по тихим, объятым сном комнатам, вырвался сквозь окна на улицу. Задремавший было в тесной будке сторож Игнат испуганно вскочил и часто-часто застучал колотушкой.

А нудный звук все нарастал и нарастал. Он проникал всюду, врываясь и в тихую, полную светлых снов детскую. Зашевелились на подушках маленькие головки, звонко заплакал годовалый ребенок, всполошилась старая няня Катерина. Слышно, как она уговаривала малыша:

– Спи, спи, мой голубчик! Закрой глазоньки! Баю-бай! Баю-бай!

Но малыш не успокаивался и плакал все громче. Из соседней комнаты с горящей свечой в руках, вся в белом, как привидение, появилась мать. Взяв ребенка на руки, она ласково качала его, приговаривая:

– Успокойся, мой глупышка! Я с тобой, я здесь! Ребенок постепенно затих. Но хриплый звук охотничьего рога возник с новой силой. Пугливо вздрогнув, малыш теснее прижался к матери…

– Николенька, ты не спишь? – зашептал в темноте Андрюша.

Брат не отозвался.

– Николенька! Слышишь?

– Ну, что тебе? – сонным голосом откликнулся Коля.

– Папенька на охоту собирается.

– Знаю. Спи!

– Не могу. Разве уснешь, когда шумят.

Мальчики замолкли. Не звучал уже и рог. Но зато теперь отовсюду доносились скрип и хлопанье дверей, топот ног. Старый дом сотрясался от глухого гула.

На улице затявкала собака, потом другая, третья – и вскоре несмолкаемый лай заполнил весь двор.

На крыльцо вышел сам виновник ночной суматохи. Он в синей, отороченной мехом венгерке, в смушковой шапке с алым бархатным верхом. В правой руке – арапник.

Окинув зорким взглядом двор, Алексей Сергеевич повелительно крикнул:

– Платон!

И тотчас же во всех углах двора раздалось, как эхо:

– Платон! Платон! К барину!

Откуда-то из глубины двора вынырнул доезжачий. Расталкивая сгрудившихся у крыльца людей, он почти бегом приблизился к барину.

– Все ли готово? Докладывай! – хлопнул арапником по сапогу помещик.

– Как есть все готово, Алексей Сергеевич, – в пояс кланялся доезжачий. – Прикажете отправляться?

– Где Ефим?

– Тут я! На месте! – бодро откликнулся охотник.

– А Степка?

Платон поперхнулся:

– Так что послали за ним.

– То есть как послали? – сдвинул брови Алексей Сергеевич. – Здесь он быть должен.

– То-то и дело, что нету его, – растерянно теребил бороду Платон. – В избу к нему конопатого Семку угнал. Не занедужил ли, чего доброго, Степка…

Алексей Сергеевич презрительно хмыкнул:

– Занедужил? Скажите, какие нежности! Да я его из гроба подниму… Не может холоп болеть без моего разрешения. Скажи, не так?

Левая щека Алексея Сергеевича нервически дернулась, словно кто кольнул ее булавкой.

К Платону подбежал запыхавшийся, усыпанный веснушками парень. Увидев барина, он упал на колени и, еле переводя дыхание, выпалил:

– Нетути! С вечера, бают, Степка не заявлялся.

– Каналья! – злобно сверкнул глазами Алексей Сергеевич. – Сбежал, не иначе сбежал!

– Руки на себя не наложил ли? – неуверенно произнес Платон.

Но Алексей Сергеевич и слушать не хотел.

– Чепуха! Ерунда! – кричал он на весь двор. – Сбежал! Знаю. Давно замышлял, мерзавец. Из-под земли его достану. На дне моря не скроется.

Под разноголосый собачий хор в ворота въезжали верховые охотники. На них, как и на помещике, синие венгерки, только из грубого сукна и изрядно потрепанные, с заплатами на локтях. На головах – высокие, похожие на воинские киверы, картузы с лакированными козырьками. Таких замысловатых картузов ни у кого, кроме некрасовских егерей, в здешних краях не увидишь. Зато обувь у охотников самая непривлекательная: сапоги с оторванными подметками, стоптанные опорки, дырявые лапти.

Опустившись на услужливо подставленный Платоном стул, Алексей Сергеевич раскатисто скомандовал:

– Отправляться! Арш!..

Пестрая свора собак шумно выкатилась со двора.

Вслед выехали верховые. Кто-то из охотников тонким, визгливым тенорком протяжно затянул:

Ему ответил нестройный хор басовитых голосов.

А запевала продолжал спрашивать:

С каждой минутой голоса удалялись. Затихал и собачий гам.

В доме снова тишина. Уткнувшись носом в подушку, заснул Андрюша. Но Коля не спал. Он слышал, как за стеной, в детской, няня негромко говорила:

– Уехали, матушка-барыня, уехали. Отгалдели, отлаяли… Барин-то напоследки сильно лютовал. Степашку Петрова, вишь, не могли найти. Сбежал, бают, незнамо куда. А барин грозится: из-под земли, мол, его достану. – И няня горестно заохала…

Утром, едва успев открыть глаза, Коля толкнул брата в бок:

– Слышал? Степан пропал.

– Какой Степан?

– Савоськин брат.

– Вот тебе и на! Как же это он пропал?

– А очень просто: сбежал!

– Куда?

– Наверно, в лес.

– Попробуй, спрячься теперь в лесу. Холодно! Снегу скоро наметет страсть сколько!

– А может, он в город.

– В город? – недоверчиво протянул Андрюша. – Да там его сразу схватят.

– Думаешь, в Ярославль? Что он, глупый, что ли? До Питера доберется, до столицы. А там людей, говорят, видимо-невидимо. Разберись, кто беглый, кто какой.

– Это, пожалуй, правда, – подумав, согласился Андрюша. – В Питере поймать трудно.

Он замолчал и, кажется, снова заснул. А Коля думал о Степане. Где он сейчас? Неужели не вернется? А как же Савоська? Как его сестренки? Отца у них нет. В позапрошлом году его медведь в лесу примял…

Из гостиной донесся шорох. Потом стукнула деревянная дверца стенных часов, и бессонная кукушка, выскочив из своего домика, прокричала семь раз.

А за окнами опять замелькали снежинки. С Волги прилетел студеный ветер, сурово пригнул голые – вершины молодых, недавно посаженных матерью лип, тоскливо завыл в трубе, как бездомная собака.

По широкому, протянувшемуся за желтым забором усадьбы большаку, изъезженному и истоптанному, прокатили первые сани. Это кто-то из своих, грешневских, обновлял путь.

– Просыпайтесь, голуби! Пора! – послышался за ширмой ласковый голос няни Катерины. А вот и ее доброе морщинистое лицо.

Няня подошла к окну, раздвинула шторы, и, глянув во двор, певуче-мягко произнесла, словно разговаривая с кем-то:

– Вот и пришла ты, наша красавица. Здравствуй, здравствуй, гостья желанная!..

Привстав на колени, Коля с любопытством прислушался.

– С кем ты это, нянюшка, беседуешь?

Няня обернулась и закачала головой:

– Услышал? Ах ты, проказник этакий!.. Это я зимушке, родимый, кланяюсь. Вишь, какая пороша выпала. Первозимье! Первопуток! Красота неописуемая!

Сунув ноги в мягкие войлочные туфли, Коля в одной ночной рубашке поспешил к окну. Будто белым полотном накрыло весь двор. И Жучкина будка словно ватой закутана.

– До чего же нынче славно на улице! – обрадовался он. – Только бы на санках кататься.

– Бр-р! Холодно! – вздрогнув, отозвался Андрюша. – Так бы целый день и не вылезал из-под одеяла. Лежал да лежал.

Коля весело засмеялся:

– Как медведь в берлоге! А лапу сосать будешь?

Снова глянув в окно, он вдруг восторженно закричал:

– Воробьишки! Милые! И откуда их столько налетело? Тьма-тьмущая.

– А они с полей, Николенька, – подпирая щеку рукой, объяснила няня. – Которые воробьи круглый год в деревне проживают, а которые в поле. Летом зернышки клюют, козявок разных ловят. А выпадет снег – они поближе к человеку летят. Знают ведь, шельмы этакие, накормят их добрые люди.

– Давай и мы их покормим, – живо сказал Коля. – Хлебца бы, нянюшка? А?

– Сейчас, голубчик, сейчас, – ответила няня, – Для святого дела хлебца не жаль.

Она принесла с кухни большую румяную краюху. Коля быстро разломил ее пополам и, мелко-мелко искрошив одну половину, бросил крошки в форточку. Дружной стаей воробьи ринулись с деревьев и крыш на снег. Выхватывали друг у друга крошки, отчаянно дрались. Вдруг, как по команде, шумно поднялись в воздух.

– Чего это они? – удивился Коля, прижимаясь носом к мокрому стеклу. – А-а! Васька! Ишь, разбойник, – под крыльцом прячется. Я тебе задам, злодей! – погрозил он кулаком.

Но черный кот с белой манишкой на груди не замечал ничего. Он сладко облизывался, глядя на воробьишек. Но те, как няня говорит, – птицы стреляные. Их на мякине не проведешь. Насмешливо посматривали они сверху на своего врага, словно подзадоривая: «Попробуй, достань нас!»

Во двор въехали груженные березовыми дровами сани. Рядом с пегой пузатой лошадью шагал мальчуган лет десяти в надвинутой на самый лоб старенькой заячьей шапке, в длинном, не по росту, полушубке, с вылезающими наружу клочьями овчинной шерсти. На широком румяном лице мальчика неуклюже торчал похожий на картофелину нос.

– Савоська! – испуганно вырвалось из уст Коли, вспомнившего про Степана. – Эй, Савоська! – крикнул он в форточку. – Здорово! Куда ездил?

От неожиданности мальчуган вздрогнул и повернул к форточке грустно-унылые глаза.

– Это я-то? – переспросил он, увидев в окне барича. – А в Качалов лесок. Дровишек на кухню привез. Дядя Ераст меня затемно поднял. Матка у нас хворает. А братан пропал.

– Ты, верно, голодный? – забеспокоился Коля. – Хочешь хлеба?

Савоська молчал, стыдливо опустив голову. По всему было видно, что ему очень хочется есть. Коля торопливо просунул в форточку остаток краюхи:

– Бери, Савоська, бери. А днем пирога тебе принесу. С печенкой!

Сзади кто-то потянул Колю за рубашку. Опять эта няня!

– И что мне с тобой делать? – сердилась она. – Застудишься – и помрешь. Нет, видать, ни капельки тебе меня не жалко.

– Что ты, нянюшка, что ты, милая! – бросился к ней Коля.

– Я так тебя жалею, так люблю. Ты хорошая!

– Была бы хорошая, не мучил бы меня своим непослушанием. Вот ужо, если не матушке, так Александру Николаевичу беспременно на тебя пожалуюсь. Он человек справедливый. Пускай тебя уму-разуму поучит…

 

Встреча

Мутный рассвет еще только поднимался над городом, когда из настежь распахнутых ворот белого губернаторского дома выехала красивая, покачивающаяся на рессорах карета, запряженная тройкой сытых породистых лошадей.

Управлял тройкой представительный, с широкой, как лопата, бородой, кучер. Он с достоинством держал вожжи, то натягивая, то ослабляя их. Позади скакали на рыжих конях два солдата в теплой обмундировке – один седоусый, толстый, лет пятидесяти, другой помоложе, с заметными следами оспы на лице.

Очень скоро не совсем обычная для этих мест, внушительная карета оказалась на левом берегу Волги. Отсюда, стоило только обернуться, хорошо был виден оставшийся позади город: приземистая, точно вросшая в берег, арсенальная башня – жалкий остаток окружавших когда-то город неприступных крепостных стен, бесчисленные лазурные и золоченые главы старинных церквей, длинный ряд невзрачных мещанских домишек.

По бокам замелькали подслеповатые избенки Тверицкой слободы, показалось усеянное покосившимися деревянными крестами кладбище с унылой часовней из красного кирпича. Затем стали надвигаться высокие сосны, запестрел мелкий, осыпанный первым легким снегом кустарник.

Сопровождавшие карету солдаты негромко беседовали между собой.

– По здешней дорожке я, братец ты мой, хаживал, и не один раз, – простуженно хрипел седоусый солдат, придерживая висевшую сбоку саблю.

– Это по какому такому случаю? Ты ведь не тутошний, сказывал – тамбовский, – откликнулся молодой.

– Арестантов, братец ты мой, сопровождал. В Сибирь, на каторгу! – объяснил старый солдат.

– Вот оно что! – блеснул глазами собеседник. – Выходит, эта дорога до самой Сибири тянется?

– Выходит так. Потому ее Сибиркой и прозывают.

Солдаты замолчали, задумались. Изредка всхрапывали кони, Мерно постукивали колеса. Карета катилась теперь столбовым почтовым трактом, по сторонам которого тянулись нескончаемой линией белоствольные березы.

Рванул холодный, пронизывающий ветер.

– Ну и погодка, будь она неладна. Все нутро насквозь продувает! – зябко поеживаясь, жаловался молодой служака.

– Да, погодка – того, неважнецкая! – снисходительно подтвердил седоусый. – Я уж и без того простудимшись…

– Эх ты, служба, служба! – вздохнул молодой солдат. – И за какие только наши прегрешения терпеть приходится? Чего ради? Ровно ты собака бездомная. Нет, той, пожалуй, лучше. Она, по крайности, вольная. Куда хочет, туда и бежит. Не то, что мы… Верно ведь баю?

– Верно-то оно верно, парень. Только ты того: языку воли не давай! Он, известно дело, не только до Киева – до Сибири доведет, – сурово предупредил старый солдат. – За такие слова, ежели, не приведи бог, начальство услышит, как раз по этой самой дорожке, по Сибирке, с шумом-звоном тебя погонят. После Сенатской куда как строго везде стало.

– Я что, я ничего, – боязливо залепетал молодой солдат, – я так, промежду прочим.

Карета спустилась вниз, к переезду через узенькую речку. Но тут, на самой середине полуразрушенного моста, заднее колесо, проломив гнилую доску, с треском провалилось. Кучер, едва не слетев со своего возвышения, громко ругнулся.

Дверцы кареты с легким стуком отворились, и из нее глянул полный человек с холеным, чисто выбритым лицом. Это был царский сановник граф Лопухов. Он приезжал в Ярославскую губернию по делам службы и теперь спешил в Кострому, боясь, чтобы не замело дорогу снегом – тогда далеко в карете не уедешь.

– Что такое? – раздраженно бросил Лопухов, нервно передернув плечами. – Почему остановились?

– Сей момент, ваше сиятельство – засуетился кучер, помогая графу выбраться наружу.

Солдаты спешились, отвели коней в сторону и привязали за торчавшую на берегу одинокую старую иву.

– Давай, берись! – командовал им кучер, ухватившись за колесо. – Взяли! Подняли!

Но колесо не поддавалось. Оно, словно нарочно, осело еще глубже.

Граф степенно поднялся на бугор противоположного берега и оттуда со снисходительной усмешкой наблюдал за происходившей у кареты суетой.

А вокруг раскинулись белые безлюдные поля. И Лопухову внезапно стало тоскливо от этого пустынного, холодного спокойствия. Он попробовал засвистать что-то веселое, и, как бы в ответ на этот свист, откуда-то донесся глухой лай. На берегу показалась группа всадников, окруженных шумной стаей породистых собак. Собаки туго натянули сворки и, увлекая за собой охотников, с визгом рвались к карете.

Возвращаясь домой, Алексей Сергеевич еще издали заметил застрявшую на мосту карету. Хотя охота была удачной, он ехал не в духе. Надо же было так случиться, что охотник Ефим перед самым его носом подстрелил красивую пушистую куницу. «Знал ведь, шельма, – сердился Алексей Сергеевич, – что я тут, рядом. Нет, первым ударил из ружья!» По дороге он выместил зло на встречном мужике, который сидел на задернутом серой дерюгой возу.

– Сворачивай! – закричал крестьянину Некрасов.

Тот испуганно спрыгнул с воза и стал торопливо тянуть свою клячу в сторону. Лошаденке явно не хватало сил вытащить груженую телегу из глубокой колеи.

– Вали в канаву! – скомандовал Алексей Сергеевич своим охотникам.

Насмерть перепуганный мужик упал на колени.

– Смилосердствуйся, барин! На базар горшки везу. Поколотятся. Без куска хлеба дети останутся…

Но тщетны были просьбы. Воз с горшками с грохотом повалился в канаву.

Под горячую руку Алексей Сергеевич собирался было и карету свалить набок. Но, приблизившись к месту, сразу обмяк. Карета удивила его своим видом. Высокие колеса, блестящий лаковый кузов с белыми занавесками и кони, каких он давно здесь не видывал. Ясно, что в такой карете едет не простой, захудалый помещик и тем более не уездный чиновник. Кинув взгляд на противоположный берег, Некрасов быстро, как только позволяло его грузное тело, выпрыгнул из седла и, семеня толстыми ногами, бросился вперед.

Старый солдат, широко раскинув руки, пытался было преградить путь неведомому человеку. Но тот толкнув служивого в грудь, одним махом вбегал на другой берег.

– Ваше сиятельство! Александр Петрович! – радостно кричал он, на ходу стаскивая шапку с головы. – Какими судьбами? Вот уж никак не ожидал здесь вас встретить.

Граф слегка поморщился.

– Э-э! Если не ошибаюсь, мой старый сослуживец? – процедил он, лениво протягивая руку.

– Так точно, ваше сиятельство! – по-военному отрапортовал Алексей Сергеевич. – Имел счастье находиться под вашим начальством в Малороссии.

– Капитан Некрасов? Кажется, так?

– Так точно, ваше сиятельство! Ныне – майор в отставке. Уволен за болезнью по высочайшему его императорского величества приказу!

– Значит, со службой покончено? – продолжал граф. – Живете в деревне, милейший Некрасов?

– В своем родовом имении, ваше сиятельство! – снова отчеканил Алексей Сергеевич, удивляясь про себя, как же все-таки мог оказаться граф в этой глухомани.

Словно угадывая эти мысли, Лопухов со вздохом произнес:

– А мне, как видите, приходится колесить по широким российским просторам. Ничего не поделаешь. Дело, служба!..

– Все по военной части изволите служить, ваше сиятельство? В каком звании, позвольте полюбопытствовать? – спросил Алексей Сергеевич, продолжая стоять с открытой головой.

– Увы, милейший Некрасов, военную службу я тоже оставил, предпочтя ей статскую.

Лицо Алексея Сергеевича вытянулось.

– Я теперь сугубо гражданский деятель, – продолжал граф, не замечая удивления собеседникa. – Его императорское величество милостиво соизволил поставить меня во главе учреждения, именуемого министерством…

Алексей Сергеевич чуть не задохнулся от волнения. На лбу выступили капельки пота.

– Ваше сиятельство, ваше сиятельство! – восторженно забормотал он. – За великую честь сочту пригласить вас к себе. Имение мое совсем рядом. Рукой подать! Осчастливьте, ваше сиятельство!

Лопухов торопился. В Костроме его ждали с часу на час, и он уже хотел сказать решительное «нет», но в эту минуту около графа появился кучер и, непрерывно кланяясь, стал докладывать, что лопнуло колесо и дальше ехать невозможно.

Алексей Сергеевич словно только и ждал этого.

– Все будет в порядке, ваше сиятельство, – быстро заговорил он, боясь упустить удобный момент. – У меня каретный мастер отменный. Во всем уезде не найти такого…

Обернувшись к толпе ожидавших его на том берегу охотников, он загремел во всю мощь своего голоса:

– Эй, Платон! Тащить наверх! Мигом!

Не прошло и пяти минут, как дружными усилиями охотников карету выволокли на высокий берег. Она слегка припадала на один бок.

Заботливо поддерживаемый Алексеем Сергеевичем, граф забрался в глубину своего экипажа. Некрасов властно махнул кучеру рукой.

– Трогай!

Вскоре показались деревенские строения: стоявшие на отшибе риги и амбары, подслеповатые избы с соломенными крышами, почерневшая от времени деревянная замшелая часовня, а за «ей столб с надписью на выцветшей доске:

«Сельцо Грешнево помещика господина Некрасова».

Через две-три минуты карета остановилась.

– Приехали, ваше сиятельство! Пожалуйте! – раздался голос Алексея Сергеевича.

Граф нехотя вылез и оглянулся. Карета стояла у крыльца длинного одноэтажного дома. Каким-то запустением веяло от всего: ступеньки крыльца подгнили, и одна из них уже провалилась, на дверях торчали лохматые остатки старой обивки, покосившийся желтый забор грозился вот-вот рухнуть.

В довершение ко всему – небритое и явно несимпатичное лицо хозяина усадьбы. Должно быть, окончательно опустился, мысленно заключил Лопухов, вспоминая, что капитан Некрасов и раньше был привержен к выпивке и картежной игре.

Графа провели в дом. Задержавшись у крыльца, Алексей Сергеевич подозвал к себе Платона и строго произнес:

– Смотри у меня, не забудь: Ефиму – десять. Сам исполни!

За обедом настроение графа несколько улучшилось. Некрасов познакомил его со своей женой – Еленой Андреевной. Она отлично говорила по-французски, умела непринужденно поддержать беседу. В ее присутствии Лопухов почувствовал себя почти как дома.

Отдохнув после сытного обеда, граф собрался было ехать дальше. Но Алексей Сергеевич, успевший к этому времени изрядно выпить, и слушать не хотел об отъезде.

– Александр Петрович! – чуть не плача, восклицал он. – Ну куда это на ночь глядя? Останьтесь до утра, переночуйте.

А тут явился кучер с докладом:

– Так что карету только к завтрему исправят.

Волей-неволей пришлось остаться.

Вечером Елена Андреевна играла для гостя на рояле, пела романсы Гурилева. Довольно сносно разбиравшийся в музыке, Лопухов сделал заключение, что у хозяйки дома приятный, задушевный голос и очень тонкий слух.

Потом графа завоевал Алексей Сергеевич. В его Руках щелкнула колода новеньких карт.

– Признаться, дражайший Александр Петрович, страсть как обожаю картишки, – с пьяной откровенностью признавался он. – По-моему, бо-о-оль-шой толчок они мозгам дают!

Принесли вино. Гость сначала пил мало, но затем разошелся: то и дело прикладывался к рюмке. И в картежной игре он не отставал. Ловко тасуя, с треском ударял картами о стол. Алексей Сергеевич, проигрывая гостю, нервничал, но старался и виду не подавать. Выкидывая карты на кон, он попутно изливал жалобы то на соседей-помещиков, то на уездные и губернские власти, то на собственных братьев и сестру.

Когда-то, в давние времена, Грешнево принадлежало богатому царскому стольнику – боярину Полуектову, который выдал дочь за безвестного дворянина Некрасова, служившего в царском войске. В приданое своей дочери Полуектов выделил, вместе с другим добром, и ярославское сельцо Грешнево. Так сделалось оно некрасовской вотчиной.

Алексей Сергеевич приехал сюда осенью 1824 года, после того как вышел в отставку. В это время в Грешневе проживали два его брата, а сельцо было разделено на несколько частей. Одной владел брат Сергей, другой – Дмитрий, третьей – сестра Татьяна, вышедшая замуж за поручика Алтуфьева и уехавшая в город Елец.

Тесно было трем братьям в сельце, как трем медведям в одной берлоге. Алексей Сергеевич начал судиться с ними и заставил их убраться восвояси.

Оставалось только заполучить долю сестры. Но это оказалось не простым делом.

Алексей Сергеевич пытался купить у сестры ее крепостных крестьян, проживавших в Грешневе. Но та назначила непомерно большую цену. Тогда Некрасов учинил настоящую осаду. Алтуфьевские мужики не могли даже овцу выпустить со своего двоpa: вся земля вокруг принадлежала Алексею Сергеевичу.

Но упрямая сестра тем не менее не сдавалась. Она сидела в Ельце и посмеивалась над усилиями своего оборотистого братца.

И вот теперь, пользуясь присутствием высокого гостя, Алексей Сергеевич плачущим голосом упрашивал:

– Александр Петрович, ваше сиятельство! Окажите такую божескую милость. Воздействуйте своей властью.

Граф неопределенно хмыкал в ответ. Ему снова становилось досадно^ ну почему он остался здесь, в этой медвежьей берлоге? Проклятое колесо! И надо же было ему сломаться именно в этот день…

Тасуя карты, хозяин дома все бубнил и бубнил:

– И еще одно дельце имею к вам, многоуважаемый Александр Петрович. Намедни дворовый человек сбежал у меня. Псарь, Степка Петров. Давно он в мыслях имел до Санкт-Петербурга добраться. Болтал среди мужиков, что ему богом талант даден. Из глины фигуры всякие мастерит. У нас тут по соседству, в Свечкине, многие этим балуются, особливо Мишка Опекушин! Вот Степка, мерзавец, у него и нахватался… Александр Петрович! Ежели он в столице обнаружится, прикажите его по этапу сюда пригнать. Да пусть всыплют ему по первое число. Век вам благодарен буду!

Чтобы отвязаться от назойливого жалобщика, граф записал просьбу в книжечку в дорогом кожаном переплете. Алексей Сергеевич сразу повеселел.

– Не о себе забочусь, о детях, – засуетился он, словно оправдываясь. – Ради них хлопочу. У меня такие, Александр Петрович, сыны растут – загляденье! На них хоть сейчас мундиры надевай. Да вот извольте сами посмотреть.

Алексей Сергеевич кинулся к двери. Резко толкнув ее, он закричал куда-то в глубину коридора:

– Эй, кто там! Андрюшку с Николкой сюда! Живей!

Прошло несколько минут. Граф небрежно потягивал мадеру из бокала, Алексей Сергеевич собирал карты со стола.

Скрипнула дверь. Робко озираясь по сторонам, е комнату вошли Коля и Андрюша.

– Вот! – торжественно загудел Алексей Сергеевич. – Герои! Богатыри! В меня пошли.

Граф милостиво похлопал детей по плечам, а Алексей Сергеевич, наполнив высокие рюмки вином, приказал:

– Пить! За здоровье их сиятельства. До дна! Чтоб ни одной капельки не оставить. Никакого зла!..

Мальчики смутились. Они неподвижно стояли посредине гостиной, не решаясь взять рюмки.

– Я кому сказал? – повысил голос Алексей Сергеевич. – А? Ну! И чтоб враз!..

Андрюша выпил не поморщившись. А Коля закашлялся, на глазах его блеснули слезы.

– Молодец! – похвалил Алексей Сергеевич Андрюшу, а Коле грубо бросил: – Лопух! С одной рюмкой не мог управиться!

Сказал – и поперхнулся: а вдруг граф примет нечаянно вырвавшееся слово «лопух» на свой счет? Ах, как он оплошал!

Но граф сделал вид, что ничего не заметил.

Алексей Сергеевич снова засуетился, приказал еще принести из погреба вина. Картежная игра и попойка возобновились.

Предоставленные самим себе, мальчики тихо сидели в углу на дырявом диване с вылезающими наружу пружинами. Андрюша дремал, а Коля исподлобья внимательно наблюдал за всем, что происходило в комнате.

Лопухов выпил более чем изрядно и насвистывал игривый мотив из модной венской оперетки. Грузно притопывая сапогами, отец пустился в пляс.

– Музыку! – загорланил он. – Музыку! Елена, ко мне!

Но Елена Андреевна не вышла на зов мужа. Она только плотнее прикрыла дверь в детскую комнату. А по дому неслось уже новое приказание:

– Послать Аграфену! Аграфену ко мне!

Ключница Аграфена (ох, как не любил ее Коля!), румяная, дебелая, в ярком цветастом сарафане, не заставила себя долго ждать. Войдя в гостиную, она томно повела плечами и поклонилась сначала гостю, а затем хозяину.

– Изволили звать, батюшка-барин?

– Девок давай! Пускай песни поют да хороводы водят. Быстро! И сама не задерживайся…

В гостиной появились дворовые девушки. Потупив глаза, они выстраивались вдоль стены в два тесных ряда.

– Начали-почали, поповы дочери! – подбоченясь, голосил отец, подражая выкрикам разбитных ярославских торгашей. – Запевай!

Аграфена взмахнула рукой, и девушки затянули величальную:

Довольный граф громко рассмеялся. Он потрепал самую молодую певицу по щеке и, вынув из кармана горсть серебряных монет, бросил их на пол.

С визгом подобрав деньги, девушки затянули хороводную. Они плавно ходили по кругу, держась за руки, напевая:

Ворвавшись в середину девичьего круга, отец сипло вскрикивал:

– Дуй! Крой! Эх-ма!..

В гостиной духота. Тускло мигали свечи. Большие тени пляшущих метались из стороны в сторону.

Коле неприятно, что отец пьян и куражится, как говорит о нетрезвых людях няня. Не нравится ему и граф. Какой-то чопорный. Глаза красные, как у зайца. На щеках багровые пятна, нос блестит, будто намазанный маслом. Он тоже здорово захмелел. Сразу видно. Вот отец остановился около него, утирается пестрым платком. Граф зашептал ему что-то на ухо.

– Что? Недоволен? – строго глянул он вдруг в сторону сыновей. – Кто может быть недоволен в моем дому, да еще в присутствии его сиятельства?… Эй, ко мне! Плясать! Слышишь?

Сначала Коля не понял, что этот возглас обращен к нему. Но отец схватил его за руку:

– А ну, пляши! Потешь дорогого гостя.

С силой вырвав руку, Коля быстро скользнул за дверь. Вслед ему неслись угрожающие крики отца:

– Я тебе покажу!..

Вихрем ворвался он в детскую и, крепко обняв мать, опустил голову к ней на колени. Мать ни о чем не спрашивала. Она понимала, кто обидел сына. Это был и ее обидчик. Только один он свободно живет и дышит в этом доме. Все остальные – рабы. Их удел – страдания.

…Граф уехал из Грешнева чуть свет. От завтрака он отказался, сославшись на головную боль. Измятый, невыспавшийся, Алексей Сергеевич сам открывал ворота и долго махал рукой, крича пропитым голосом вслед удаляющейся карете:

– Александр Петрович!.. Не поминайте лихом!.. Не обессудьте!.. Опять приезжайте!. Музыка будет. Свой оркестр заведу… Только приезжайте!..

Карета уже миновала псарню, последнее строение, которым заканчивалось Грешнево с Костромской стороны, а Алексей Сергеевич все кричал:

– Насчет Степки не забудьте! Сделайте распоряжение, кому полагается. Пускай доставят его ко мне! Живым или мертвым… Александр Петрович!.. Ваше сиятельство!..

 

Зимний день

Алексей Сергеевич уезжал на целую неделю в Ярославль. Вернувшись домой, он вызвал старосту Ераста и начал похваляться. Оказывается, поездка в губернский город была очень успешной. Во-первых, удалось высудить у соседа-помещика некую сумму денег. Во-вторых, стронулось с места дело против сестры Татьяны, елецкой поручицы. Правда, пришлось понести расходы. То одному чиновнику красненькую, то другому. Известно: судиться – не богу молиться, поклоном не отделаешься. Зато обещали прижать ее как следует, выбить из грешневского угла. И, в-третьих, в губернаторском доме приняли прошение «об установлении розысков беглого крестьянина Степки Петрова».

Отдав Ерасту распоряжения по хозяйству, Алексей Сергеевич милостиво, без обычного крика, отпустил его. Затем он выпил бутылку кислого бургундского вина, привезенного из Ярославля по случаю успеха, и, достав из своего шкафа красивую резную шкатулку, долго любовался ею.

Зимой темнеет рано. Всего три часа, а за окнами полумрак. Коля сидел у камина и при свете ярко пылающих дров читал балладу «Лесной царь». Эту книгу дала ему мать.

Страшно Коле. Кажется ему, что бородатый царь густых лесов где-то рядом. Это его холодное дыхание доносится от окна.

Хлопнула дверь, и в комнату ввалился отец. Вздрогнув от неожиданности, Коля быстро поднялся с места, испуганно пролепетав:

– Добрый день, папенька!..

– А-а! Здравствуй, пострел! – добродушно забасил отец и поставил на камин шкатулку.

– Чем мы занимаемся? Читаем? Смотри, глаза испортишь.

Он грузно опустился в кресло, сладко потянулся, зевнул и каким-то необычным, воркующим голосом произнес:

– Подойди ко мне! Да поближе. Не бойся, я не кусаюсь.

Отец опустил руку в карман и вынул блестящий игрушечный пистолет. Он из вороненого металла, совсем как настоящий.

– Спасибо, папочка! – поцеловал Коля отца в колючую щеку.

Подарок ему нравился. У него никогда не было такого чудесного пистолета.

– А теперь садись со мной рядом, – продолжал отец, подкручивая усы. – Беседовать с тобой хочу.

Вот это уж мало радует. Кто его знает, о чем отец будет беседовать. Не рассердился бы, как всегда.

А тот выгреб из камина круглый, отливающий золотом уголек и щипчиками положил его в трубку с длинным янтарным мундштуком. Глубоко затянувшись табачным дымом и полуобняв сына левой рукой, он лениво спросил:

– Ну, так что ты там читаешь? О чем?

– Про лесного царя, – чуть слышно ответил Коля.

– Так, значит, про царя? Это хорошо. А кто сочинил?

– Жуковский, папенька.

– Дай-ка, книжку, – потребовал отец. Внимательно посмотрев на портрет поэта, он сказал:

– Василий Андреевич Жуковский? О, это высокая особа! Доводилось его видеть. Ему, брат, повезло, – вздохнул отец. – Ко двору пробился. У царского наследника в воспитателях состоит. Каково? С генералами запросто водится, хотя сам он, признаться, невысокого рода-происхождения. Матушка его из турецкого племени, на войне солдатами нашими была в полон захвачена. А батюшка – так себе, одно только звание, что дворянин. Не чета нам, Некрасовым! Мы – столбовые дворяне, с древнего веку идем. Одначе не улыбнулась нам жизнь… М-да, не улыбнулась… До царского двора не дотянулись. Ну, и то хорошо, что нищими не стали. А ведь все могло быть. Все! Скажи, не так?

Обдав сына облаком дыма, Алексей Сергеевич взял с камина резную шкатулку и вытащил из нее аккуратно сложенный синеватый лист бумаги. Осторожно трогая его пальцами, он спросил:

– Я никогда тебе не показывал это?

Коля закачал головой.

– Помню, не показывал, – подтвердил отец, – мал ты еще. Впрочем, ладно. Читай!

Секунду он помедлил, а затем развернул лист перед глазами сына.

– Вслух читай! – приказал он. – Да с выражением, как тебя длинноволосый учит.

Коля смутился: ну, зачем отец так нехорошо говорит об учителе? Александр Николаевич славный. С ним очень интересно заниматься.

Чуть наклонив голову вперед, Коля с трудом разбирал написанное: буквы от времени выцвели, стерлись. Дрожащим голосом, стараясь не торопиться, он читал:

«Имение у Салтыкова отнять и Некрасовым отдать, Салтыкова в Сибирь сослать. Павел…»

При последнем слове Алексей Сергеевич с умильным лицом поднялся с места и, опустив руки вниз, вытянул их по швам.

– Царский рескрипт! – важно, но совсем неясно для Коли произнес он. Последнее слово показалось каким-то странным, будто коростель скрипит в траве. Рескрипт! Скрип! Скрип!

Отец снова погрузился в кресло и, благоговейно гладя таинственный лист бумаги ладонью, с гордостью сказал:

– Их императорское величество государь Павел Петрович самолично изволили подлинное подписать.

Многозначительно подняв указательный палец, он добавил:

– Да, братец ты мой, только благодаря этому мы не стали нищими и нам кое-что осталось на существование.

Ну, это уж совсем загадка. Какое такое подлинное? И почему, если бы царь не подписал его, они стали бы нищими?

А отец, то закрывая, то открывая глаза, рассказывал:

– Давно это было. Я тогда еще пешком под стол путешествовал. Мой батюшка, а твой дедушка, значит, проживал в Москве. Богатейший был старик. Куда там! Владел имениями в Рязанской, Орловской, Ярославской и прочих губерниях.

Словно собираясь с мыслями, Алексей Сергеевич умолк, выбил в камин пепел из трубки. Потом, вспомнив, должно быть, что-то неприятное, криво усмехнулся и тряхнул головой:

– Но имелась у покойника, царство ему небесное, маленькая страстишка: любил в карточки срезаться. Конечно, ничего плохого в этом нет. Не в смысле осуждения говорю. Но батюшка иной раз уж очень этим увлекался, и потому в конце жизни осталось у него всего-навсего одно Грешнево. А незадолго до смерти он и его проиграл своему приятелю Салтыкову. Умер батюшка и не оставил нам ни кола ни двора! А у нашей матушки, твоей бабушки, значит, ни мало ни много – девять ртов. И вот однажды, забрав всех нас, отправилась она в Петербург. А там, оставляя нас на попечение знакомых, неведомо куда отлучалась.

Отец опять замолчал, постукивая пальцем по подлокотнику кресла. Коле интересно. Куда же ездила бабка и чем в конце концов завершилась вся эта история?

– Как-то раз матушка вдруг нам сказала, – снова заговорил отец: – «Дети, завтра повезу я вас в один большой дом. Когда мы приедем туда, будьте умниками: стойте смирно и ждите. А потом выйдет одна важная дама. И вы все тут упадите на колени и плачьте, плачьте, плачьте!..» На другой день оказались мы в большом доме, в огромной светлой комнате. Мать шепотом напомнила, что мы должны делать, и куда-то скрылась. Прошло каких-нибудь полчаса, а нам, признаться, за целый год показалось. Уж так тогда надоело стоять, так ноги устали. Но вот в дверях появилась высокая, нарядная и красивая женщина. Помня материнский наказ, мы все упали на колени и стали громко рыдать. Я, кажется, больше всех старался. Подойдя к нам красивая женщина погладила нас по головам и сказала: «Успокойтесь, детушки! Я позабочусь о вас, не дам вас в обиду…» А через неделю мать получила вот этот высочайший рескрипт.

Помахав синеватым листом, Алексей Сергеевич бережно сложил его вчетверо и снова спрятал в шкатулку.

В комнату неслышно вошла Елена Андреевна.

– Алексей Сергеевич, когда вы будете обедать: сейчас или позже? – неуверенным голосом спросила она.

– Обедать? – сладко зевнул Алексей Сергеевич. – Можно и сейчас, милочка.

Привстав с кресла, он галантно поцеловал матери руку. Елена Андреевна вспыхнула: уже давно муж не был так внимателен к ней. Что случилось с ним сегодня?

– Пойдем, братец ты мой, закусим, – пригласил Алексей Сергеевич сына. – Да покажи матери свой пистолет, похвались подарочком…

В столовой отец, громко чавкая, с аппетитом ел любимую жареную зайчатину, обильно запивая ее вином. Елена Андреевна неторопливо сообщала домашние новости. Лизонька разучила на рояле новую пьесу. Анюта малость поссорилась с Костей: не поделили что-то. А Феденька почти не капризничает, растет таким умницей. Только вот Андрюша слег в постель, голова у него опять горячая.

– Гм, да! – изредка вставлял Алексей Сергеевич, принимаясь за новый кусок жаркого. – А ты как себя чувствуешь, милочка?

– Благодарю вас, хорошо!

– Изволили ли заниматься музыкой?

Нет, до музыки ли. Дети отнимают все ее время. К тому же она была сегодня в деревне – заболела Василиса Петрова, пятый день не встает. Отнесла ей лекарство.

Алексей Сергеевич нахмурился. Левая щека его дважды передернулась.

– Жене помещика не пристало возиться с дворовой челядью, – мрачно произнес он. И, пожевав запачканными жиром губами, сердито заворчал: – Как только ты могла пойти в избу этого негодяя, этого мерзавца? Его плетьми запороть мало. В землю живым закопать…

– Но мать Степана ни в чем не виновата, – робко убеждала Елена Андреевна. – Она больная, ей нужна помощь. У нее нет хлеба. Умоляю – распорядитесь! Помогите больной женщине.

С силой отшвырнув тарелку на середину стола, Алексей Сергеевич резко откинулся на спинку стула.

– Еще что прикажете, сударыня? – ехидно прищурившись, спросил он и вдруг, ударив кулаком по столу так, что запрыгала вся посуда, в бешенстве закричал:

– Запрещаю! Слышишь? Запрещаю! Чтобы больше в деревню ни ногой! Ишь ты, хлеба! А каши твоя арестантка не хочет? Березовой каши! А?…

Много раз бывал Коля свидетелем родительского гнева, но таким видел отца, пожалуй, впервые: нехорошие, обидные слова сыпались одно за другим. Обхватив голову руками, мать молчала. А отец с грохотом повалил стул и, выкрикнув напоследок какую-то угрозу, скрылся за дверью.

Тяжело вздохнув и оправив волосы, Елена Андреевна подошла к сыну.

– Мой дорогой мальчик, – мягко сказала она. – Ты не должен осуждать отца. Он устал с дороги. Погорячился. У него такой характер. Все будет хорошо…

Подойдя к зеркалу, мать сделала вид, что ничего не случилось, что она ни капельки не расстроена.

– Ты бы пошел к Андрюше, – сказала она, – Ему, бедному, скучно.

– А вы тоже придете, мамочка?

– Непременно, мой милый.

– И почитаем?

– Обязательно, мой мальчик! Обрадованный, он направился к брату. Еще бы не радоваться: каждый день с нетерпением ждет он того часа, когда в детской появится мать и ласковым, чуть печальным голосом, словно жалеет кого-то, начнет читать книгу или рассказывать о далеких городах и странах, о странствующих рыцарях, хитрых монахах и величественных, но сердитых и гневных, как отец, королях.

Укутанный теплым одеялом, Андрюша лежал в постели. Широко открытыми неподвижными глазами смотрел в растрескавшийся потолок. Взгляд его усталый, подернутый поволокой, как у раненого птенца, дышал он тяжело, иногда глухо покашливал.

Увидев Колю, Андрюша оживился.

– Как хорошо, что ты пришел! – тихо произнес он. – А то все про меня забыли. Право… Где мамочка?

– Она скоро придет, будем читать, – усаживаясь в ногах у брата, ответил Коля. – А пока давай поговорим.

– Давай.

– Папенька опять гневался. Из-за Степана! На маменьку сильно кричал.

Лицо Андрюши болезненно искривилось:

– Мне так ее жалко.

– А мне и Степана жалко, – вздохнул Коля. – Я нынче Савоське два куска пирога отнес. Он мне сказал по секрету, что Степан в Питер подался. Это ведь неплохо? А? Только ты смотри, не проболтайся! Я ведь тебе тайну доверил!

– Вот ты всегда так, Николенька, – обиженно шмыгнул носом Андрюша. – Все считаешь меня за маленького. А я ведь на целый год старше тебя.

– Андрюшенька, миленький, да у меня и а мыслях не было тебя обижать. Это все так говорят, когда тайну доверяют.

В комнату вошла с горящей свечой мать. Она поставила подсвечник на край стола и, приблизившись к кровати, положила руку на Андрюшин лоб.

– Как ты себя чувствуешь, мой родной?

– Хорошо, мамочка, – прошептал Андрюша и закашлялся.

Коля заботливо пододвинул матери кресло. Она устало опустилась на него.

– Милые мои мальчики! Мне почему-то ничего не хочется читать вам сегодня. Немножко болит голова.

«Ах, какая жалость! – вздохнул Коля. – Бедная мама. Ей нездоровится. Значит, не будем читать. Тогда, может быть, она что-нибудь расскажет».

– Рассказать? – ласково глянув на Колю, переспросила Елена Андреевна. – Пожалуй! Не скучно ли вам будет послушать про одну девушку? Боюсь, неинтересно.

– Нам все интересно, что вы рассказываете, мамочка, – оживился Коля. – Все, все!

– Ну что ж, – неуверенно согласилась мать. – Слушайте.

И тихим, полным тревоги и волнения голосом, она начала рассказ:

– Давным-давно произошло это, мои мальчики, в далеком, неведомом краю…

Коле кажется, что это не мать говорит, а песня льется, переливается, журча, как весенний ручей, и воображение уносит его туда, в далекий, неведомый край, о котором идет рассказ.

Заходящее солнце бросает свей алый свет на голубой морской залив. Распустив белый парус, по спокойной поверхности вод плывет легкая ладья. На ней – старая строгая игуменья.

Впереди, на крутой скале, показался древний, с высокими крепостными стенами замок. А чуть подальше сверкал яркой белизной монастырь.

Колокольным звоном встречают игуменью.

Окруженная послушницами в черных одеждах, она медленно идет вершить суд.

Низко нависают старые мрачные своды монастырского подземелья. Одна за другой падают с потолка на каменный, пахнущий гнилью пол грязные капли. Тусклый свет лампады скупо озаряет заплесневелые стены.

В самом углу подземелья – тяжелый, с толстыми ножками стол. Над ним склонились монашеские фигуры в черных рясах.

Перед судьями, опустив голову, стоит юная красивая девушка. Длинные русые волосы разметались по голым плечам. Лицо ее бледное, как у мертвеца. На белом разорванном платье – алые пятна крови, следы ужасных пыток.

Эту девушку судят за то, что она, не выдержав бесцельной, бессмысленной жизни в монастыре, пыталась бежать отсюда. Опостылели ей и глухая печальная келья, и бледная мерцающая лампада перед иконой. Хотелось света, тепла, счастья! Глубокой ночью она покинула монастырь. За ней устремилась погоня. По всей округе гудел набатный звон колокола. Нигде не могла найти себе приюта юная беглянка. Ее настигли, заточили в подземелье, стали безжалостно мучить и днем и ночью. И вот она перед монастырским судом.

Как изваяние, застыла девушка. В глазах ее глубокая скорбь. Покорно ждет она решения своей судьбы. Какие еще муки придумает ей бессердечная игуменья?

А злые судьи выносят беглянке беспощадный приговор: вечное заточение в черном роковом склепе, в темной сырой стене!

Вот поднял руку главный судья с сухим, как пергамент, лицом. Палач воткнул длинный факел в землю и бросился к девушке. С громким отчаянным криком бьется она в его сильных и цепких, как клещи, руках.

Втиснул палач свою жертву в узкое могильное ущелье и быстро замуровал его тяжелыми камнями, густо смазанными вязкой глиной. Только крохотное оконце осталось в стене. В него будут ставить черепок с водой и бросать корки черного хлеба, пока не умрет несчастная пленница…

Елена Андреевна умолкла. В комнате наступила такая тишина, что слышно было, как тоненько посвистывает, словно суслик, ветер на чердаке.

– Мамочка, это правда? – содрогнулся Коля.

– Вероятно, правда, мой мальчик, – с грустью ответила мать. – Я прочла в новом журнале. Вчера прислали из Петербурга. О судьбе этой несчастной девушки написал поэт Василий Андреевич Жуковский.

Зябко передернув плечами, мать привстала. Глянула на Андрюшу, забеспокоилась: – Тебе опять плохо, мой милый?

– Нет, мамочка, что вы! – успокоил Андрюша. – Я просто думаю: какие нехорошие эти судьи! За что они так мучили бедную девушку?

– А я… я ненавижу их! – сурово сдвинул брови Коля. – Я им за все, за все отомщу!

Мать улыбнулась:

– Ах ты, мой славный мститель! Но ведь этих судей давно уже нет на белом свете.

Поправляя свечу, Елена Андреевна с сожалением вздохнула:

– Напрасно я вам все это рассказала. Совсем забыла, что вы у меня такие впечатлительные. Впрочем, дело поправимое. Мы сейчас повеселимся. Споем песенку. Мою любимую.

И, лукаво подмигнув Коле, она негромко запела:

Во поле березонька стояла, Во поле кудрявая стояла. Люли-люли, стояла, Люли-люли, стояла.

Мальчики дружно подхватили веселый, задорный припев:

Люли, люли, стояла, Люли, люли, стояла…

 

Дорогой подарок

Каждое утро в одно и то же время появлялся Александр Николаевич на пороге детской. Щеки его горели от мороза. Хоть и не так уж далеко от Аббакумцева, да приходится идти открытым полем – ветрено, студено, а пальтишко учителя – на рыбьем меху.

– Ну-с, мы готовы? – приветливо произносил он, протирая запотевшие очки. – Прошу в классную. Пожалуйте, молодые люди!

Отец не терпел Александра Николаевича. Коля не раз слышал, как он при виде учителя ворчал:

– Не зря, ох, не зря его из семинарии выгнали. Бурсак! Вольнодумец! Тьфу!

Алексей Сергеевич давно бы отказал ему. Но были некоторые обстоятельства, удерживавшие его от этого шага.

Прежде всего – дешевле учителя нигде не найдешь. Платить приходится сущие гроши. – Затем и то следует учитывать, – вслух рассуждал отец, – квартира у него своя собственная, поить-кормить не надо. А пригласи учителя со стороны – хлопот не оберешься…

Занятия начались, как всегда, в половине девятого. В комнате, похожей больше на чулан, чем на класс, было прохладно. Елена Андреевна не раз просила мужа привести в порядок печку в классной, но Алексей Сергеевич и в ус не дул.

Коля сидел за партой в шерстяной курточке, а Андрюша кутался в теплый материнский платок. Они очень походили друг на друга, только у Андрюши волосы русые и глаза голубые, а Коля кареглазый с темно-каштановой шевелюрой.

Сквозь узорчатые, замысловато разрисованные морозом стекла полукруглого окна скупо пробивался голубой утренний свет.

Уроки начались с закона божьего. Как скучно тянулся первый час! Александр Николаевич то и дело позевывал, шагая из угла в угол и пощипывая свою русую бородку.

– Читайте «отче наш», – лениво приказал он Коле. Подняв голову кверху, тот утомительно однообразно, как муха, попавшая в паутину, жужжал:

– Отче наш, иже еси на небеси… хлеб насущный даждь нам днесь…

Затем взгляд учителя упал на Андрюшу.

– «Троицу»! – коротко произнес он.

Поправив платок на плечах, Андрюша поднялся неуверенно стал тянуть, словно опасаясь, что его сейчас накажут:

– Пресвятая троица… очисти грехи наши… прости беззакония наши…

Из всех непонятных и скучных слов в этих молитвах Коле нравились только четыре: «иже еси на небеси». Их можно было произносить скороговоркой несколько раз подряд, можно даже напевать на веселый мотив. Они какие-то складные, быстрые, хотя туманные и загадочные. Александр Николаевич и не пытался разъяснить их смысл, как он это делал на других уроках. Дослушав молитву, а иногда оборвав ученика на середине, учитель брал псалтырь в руки и читал, как дьячок в Аббакумцевской церкви, гнусаво, нараспев:

– Двери отверзи нам, благословенная богородица…

В такие минуты Коле хотелось смеяться.

Захлопнув книгу, Александр Николаевич сразу делался строгим. Обычным своим баском он требовал:

– К следующему уроку прошу знать наизусть «верую» и «милосердие».

Второй час проходил живее. Хотя Коля и не особенно уважал арифметику, но она куда интереснее закона божьего. Но лучше всего он чувствовал себя на уроке родной речи. Александр Николаевич тут прямо-таки преображался. Он уже не ходил из угла s угол, а, прислонившись к стене и полузакрыв глаза, медленно и выразительно диктовал:

– Жестокосердый! Посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги…

Ученики старательно писали это на грифельных досках. (Учитель почему-то запрещал пользоваться при диктанте тетрадями. Вот арифметика – другое дело. Записывайте в тетради сколько угодно!)

Александр Николаевич подошел к ученикам и внимательно посмотрел на доски.

– Так! Хорошо! – сказал он Коле.

Но Андрюше не повезло. У него целых три ошибки – пропустил буквы в словах.

– Не торопитесь, молодой человек, – склонясь к ученику, советовал Александр Николаевич, – вдумывайтесь в то, что вы пишете. «Жестокосердый» – значит жестокий сердцем. Понятно? А у вас что? «Жестокосерый». Почему серый? Совершеннейшая бессмыслица!

Андрюша смущен, а учитель быстро-быстро стер с доски все написанное. Мальчики зашушукались.

– Внимание! Прошу внимания! – стукнул карандашом Александр Николаевич. – Сейчас будет трудное предложение. Пишите.

И Александр Николаевич снова стал диктовать, взмахивая после каждого слова рукой, будто обрубая что-то:

Полузакрыв глаза, учитель о чем-то задумался. Затем, затеребив бородку, спросил:

– Готово? Вот и чудесно! Вы, надеюсь, поняли, что это написано стихами?

Ученики молчали. Конечно, они поняли, что это написано стихами. Но они не поняли, о чем здесь говорится – какие бичи, какие железы?

А учитель по очереди берет в руки грифельные доски и с каким-то особенным чувством вполголоса читает написанное вслух. Он с явным сожалением проводит мокрой тряпкой по гладкой, блестящей поверхности досок.

– Спасибо, дети! Написано правильно! Но со знаками препинания у вас не все благополучно. А написано верно. Очень верно!

И голос у Александра Николаевича почему-то дрожит, словно учителю жалко кого-то.

Заложив руки за спину, он опять задумчиво зашагал из угла в угол. Коля, тихонько толкнув брата в бок, шепнул: «Вот какие мы молодцы!» Анд-рюша улыбнулся и показал пальцем на свой лоб: дескать, что там толковать, не пустые головы.

Мальчикам становилось весело. Пользуясь тем, что Александр Николаевич углубился в свои мысли, Коля вытащил из-под парты гусиное перо с ощипанными краями и бросил его вверх. Ловко пущенное, оно полетело к потолку, а оттуда прямо на веснушчатый Андрюшин нос. Зажав ладонью рот, Коля захохотал. Андрюше не больно, но обидно. Так вот же тебе! Перо устремилось обратно, больно кольнув обидчика в ухо.

Углубленный в свои мысли, Александр Николаевич не замечал ничего. Вдруг дверь в классную отворилась. Вошел отец. Он в своей обычной красной фланелевой куртке. Подозрительно глянув из-под густых насупленных бровей на учителя и учеников, негромко кашлянул. Мальчики быстро вскочили со своих мест, вытянув руки по швам.

– Извините, любезнейший Александр Николаевич, – вкрадчиво заговорил отец, потирая ладони, – я всего на одну минутку.

Коля изумился. Отец называл учителя по имени-отчеству. Удивительно! Никогда раньше этого не бывало.

По-хозяйски пододвинув к себе стул, Алексей Сергеевич грузно опустился на него. Стул скрипнул и пошатнулся.

Второго стула в классной нет. Секунду постояв около парты, Александр Николаевич подошел к подоконнику и с независимым видом сел на него. Подоконник низенький, тесный, но это не смущало учителя. Обращаясь к своим ученикам, он обычным своим голосом сказал:

– И вас прошу садиться!

– Еще раз извините великодушно, милейший Александр Николаевич, – мирно рокотал отец, укладывая свои большие волосатые руки на живот. – Явился к вам, как бы сказать, с одним мудреным вопросом. Вы человек просвещенный, образованный, священное писание изучали.

Учитель сидел полусогнувшись, подперев кулаком подбородок. Он никак не мог понять, что означает этот визит, какое неотложное дело привело сейчас отца его учеников сюда?

А Алексей Сергеевич, пожевав губами, с таинственным видом спросил:

– Слыхали о звере-то?

Александр Николаевич удивленно поднял брови:

– О каком звере?

– Не слышали? Ай-ай-ай! – закачал головой Алексей Сергеевич. – Вся губерния только и твердит об этом. Появился, сказывают, в наших краях дикий безбожный зверь. На боку у него антихристово число: 666. И будто видели этого зверя на Шексне, за Рыбной слободой. Как вы думаете, доберется он до Грешнева?

Александр Николаевич снял очки и старательно протер их платком. Коля насторожился: что скажет сейчас учитель? Неужели этот ужасный зверь и в самом деле скоро появится в Грешневе?

– Что я думаю? – не торопясь, ответил учитель. – Я думаю, это досужий вымысел. Насколько мне ведомо, такого дикого зверя за номером 666 в в природе не существует. Смею заверить, что нам пока не угрожает никакая опасность.

– Ну, ну, не говорите так, – тяжело заерзал Алексей Сергеевич, и стул снова заскрипел под ним. – Сатанинская сила любой облик может принять. Это, сказывают, Бонапарта из ада выпустили. Он за свое поражение расквитаться хочет.

Александр Николаевич громко, без стеснения засмеялся:

Вот он каков, Наполеон Бонапарт! Даже на том свете ему неймется!

– Смех тут, господин обучающий, совсем ни к чему, – обиделся Алексей Сергеевич. – А вот ежели объявится этот зверь здесь, так вы небось первым «караул» закричите. От Рыбной слободы до нас – больно недалеко.

Но Александру Николаевичу хоть бы что. Он беспечно ухмылялся, дробно постукивал кончиками пальцев по подоконнику.

А бедный Андрюша совсем скис, того и гляди заплачет.

– Ты не бойся, – тихо уговаривал его Коля. – Слушай, что Александр Николаевич говорит. Никакого зверя нет.

Но Андрюшу убедить трудно.

– А ежели все-таки появится? – шепчет он.

– Пускай появляется. Мы собак на него выпустим. Ясно?

Коля произнес последнее слово так громко, что отец сердито глянул на него:

– Это что такое? Совсем распустился. И чему только вас учат. А ну, марш отсюда! Оба!

Дети испуганно ринулись к двери. В коридоре они уселись на кучу какой-то мягкой рухляди, не решаясь уйти в свою комнату. А вдруг отец потребует их в класс. И потом Александр Николаевич не давал еще заданий на завтра.

Второпях они неплотно закрыли за собой дверь, и теперь до них отчетливо долетали голоса отца и учителя.

– Как сыну священнослужителя, вам полагалось бы знать, что от дьявола завсегда разные пакости исходят, – поучал Алексей Сергеевич.

– Все может быть, все может быть, – однотонно повторял учитель. – В природе много неясного. Есть еще какие-то не раскрытые, сверхъестественные законы.

– Ага! А я что говорю? Сверхъестественные? Значит, и зверь с сатанинским числом может быть. То-то вот и оно!..

Скрипнул стул, послышались тяжелые шаги отца.

– Впрочем, оставим наш бесполезный спор, – снова вкрадчивым голосом заговорил он. – Совсем он ни к чему. Спорят только вода с огнем. Хе-хе-хе! У меня к вам, любезнейший Александр Николаевич, маленькое дельце. Совершенно, понимаете, ерундовая просьбишка. Я бы, конечно, мог и к другим обратиться, но, зная ваши таланты, решил побеспокоить именно вас.

– Мои таланты? – удивился учитель. – Я что-то у себя их не замечал. Впрочем, рад вам служить.

Однако в голосе Александра Николаевича Коля не почувствовал особой радости.

– Вы, вероятно, уже слышали, что у меня случилось несчастье? – скорбным голосом спросил отец.

– Несчастье? К сожалению, я ничего об этом не знаю.

– Представьте, сбежал крепостной человек Степка Петров.

С минуту длилось молчание.

– Но я не понимаю, при чем тут я? – холодно сказал Александр Николаевич.

– Одну минутку, одну минутку! Сейчас все объясню! – заторопился отец. – Как-то попались мне, изволите ли видеть, ваши писания. Совершенно случайно. Смотрю и любуюсь: до чего же у вас почерк роскошный. Загляденье! Каждая буква играет, как алмазная…

– Почерк у меня самый обыкновенный, – сухо прервал учитель.

– Что вы, что вы! Талант! С таким почерком можно большую карьеру сделать, даже на службу в канцелярию генерал-губернатора попасть.

– Увольте, не хочу я в канцелярию!

– Браво, браво! – громко хлопнул в ладоши отец. – Видно птицу по полету. Губернаторской канцелярии мало? В министерство метим? Отлично! Там такие люди тоже нужны. Желаете, окажу вам протекцию? У меня министр – близкий друг. Его сиятельство граф Александр Петрович Лопухов. Гостем в моем доме недавно был. Слыхали?

– И в министерство поступать у меня нет желания.

– Как? И в министерство не хотите? Ну, знаете, не ожидал. Впрочем, ваша воля. Как говорится, потчевать можно, неволить – грех. Да-с, милейший, грех!

Снова наступило молчание. Мальчикам надоело сидеть в углу. Они затеяли возню. Свалившись на пол, Андрюша загремел стоявшим в углу ведром.

– Кто там? – раздраженно крикнул из классной комнаты отец.

Дети оцепенели. Вот сейчас выглянет строгое лицо отца, и тогда все пропало. Подумает, что они нарочно подслушивали.

Но тревога оказалась напрасной. Слышно, как Алексей Сергеевич снова изо всех сил расхваливал почерк учителя.

– Вам что-нибудь написать нужно? – догадался Александр Николаевич.

– Вот именно! – обрадованно подтвердил отец. – Имею намерение подать покорнейшую просьбу в правительствующий сенат по поводу всероссийских розысков Степки Петрова. На местные власти, признаться, мало надеюсь. Так вы уж извольте написать.

Слышно, как учитель часто-часто застучал пальцами по подоконнику.

– Увольте, не могу! – твердо сказал он наконец.

– То есть как «не могу», позвольте спросить? Почему вы не хотите уважить мою покорнейшую просьбу?

– Почему? – Александр Николаевич помолчал. – Извольте, я скажу. Вот вы говорили о таланте. Так, если хотите знать, Степану Петрову он самим богом дан.

Алексей Сергеевич громко запыхтел:

– Скажи на милость, какой Ломоносов! Я ему покажу талант! Доберусь до разбойника!..

– Простите, тогда мне нечего больше вам сказать, – не повышая голоса, проговорил учитель. – Желаю здравствовать.

Дверь классной распахнулась, и Александр Николаевич быстрыми шагами направился к выходу. Заметив своих учеников, он повернулся к ним и сказал:

– Сегодня мы больше не занимаемся, дети. А завтра… завтра будет видно. До свиданья!

Мальчики бросились в свою комнату. Здесь из окна было видно, как, засунув руки в карманы, учитель торопливо шагал по дороге к Аббакумцеву.

Придет ли он завтра? Разрешит ли ему отец продолжать занятия? И Коля поспешил с этими вопросами к матери.

Выслушав сына, Елена Андреевна погладила его по голове и грустно сказала:

– Как это все нехорошо получилось! Ну, зачем вы остались там? Зачем подслушивали? – И столько глубокой скорби было в ее словах!

За дверью послышалось недовольное бормотание. Это отец. Коля теснее прижался к матери. Стукнула дверь.

– Я ему покажу, где раки зимуют! – выкрикивал отец. – Он у меня напляшется.

– Вы, кажется, чем-то взволнованы? – протягивая руку для поцелуя, спросила Елена Андреевна. Но отец, не замечая руки, продолжал ругаться:

– Метлой поганой прикажу гнать. Чтоб и духу его не было!

Все ясно: учителю отказано! А Елена Андреевна в глубине души еще надеялась, что дело закончится обычной вспышкой несдержанного в своем гневе мужа, не дойдет до крайности. Но, увы!

– Андрюше с Николенькой осенью в гимназию, – робко напомнила она.

– Невелика беда, если и не поедут, – пробурчал отец. – Гимназия, гимназия! Одни только расходы. За обучение платить, за то, за другое!

Мать печально опустила голову. Екнуло сердце и у Коли. Значит, прощай, гимназия! А сколько о ней было разговоров, как мечтали они с Андрюшей о красивых гимназических мундирах.

Неужели действительно все кончено? Какое горе! Так вот и сидеть дома, взаперти? Не выдержав, Коля громко заплакал. Безуспешно пыталась успокоить его встревоженная мать.

– Ну, чего ревешь? Чего нос повесил? – уже другим тоном неожиданно заговорил отец. – Отправлю, отправлю в гимназию. Дай срок! А обучителя найдем. Дело нехитрое. Теперь их много развелось… на нашу голову. Найдем! Сегодня же с тобой к Катанину поедем. Чего-чего, а учитель у него найдется. Кстати, и щенков попрошу. Давно собираюсь…

Вот так раз! Никак не ожидал этого Коля. И гимназия будет и к Катанину поедут. Ах, как здорово!

С отцом иной раз бывает такое. Находит на него добрый стих, как говорит няня. А откладывать своих решений он не любит. Сразу берется за дело. Сказано, значит все!..

Через час из ворот барского дома выехали легкие санки, в которых сидели Алексей Сергеевич и закутанный с ног до головы Коля. Сначала путь лежал по торному, плотно укатанному Костромскому тракту. Запряженный в санки вороной жеребец Керчик быстро перебирал стройными ногами.

Вскоре сани свернули влево. Дорога шла теперь открытым полем. Керчик то и дело увязал в снегу. Бока его вспотели. Из оскаленного рта брызгала белая, как снег, пена.

Впереди выросла высокая стена хвойного леса. Будто густой позолотой окрашены стволы стройных, вечно зеленых сосен. Веселым хороводом кружились на встречных полянках молоденькие елки, причудливо одетые в белоснежные наряды. Стремительно пересек дорогу заяц-беляк, мелькнув коротким, словно обрубленным хвостом.

Ослабив вожжи и пустив Керчика шагом, отец похвалялся:

– Уж я этих косоглазых столько на своем веку побил, что и счет потерял. По одной только нынешней пороше сотни три застрелил. Да разве это звери! Мелюзга, вроде ершей в Волге. Вот лиса – другое дело: зверь первостепенный. Ну, и с медведем интересно позабавиться. Жаль, куниц теперь попадается мало. В прошлом году всего двух убил. А ныне… – Алексей Сергеевич поперхнулся, вспомнив, как Ефим застрелил куницу у него под носом, – ныне и того нет.

Причмокнув, он резко дернул вожжами:

– Э-эх, пошел!

Рванув сани, Керчик, как ветер, понесся вперед. Со свистом поскрипывали полозья.

Скоро Коля увидит того знаменитого Катанина, о котором так часто и много твердил отец, то отчаянно, на чем свет стоит, ругая, то восхищаясь его богатством. Ругая Катанина, отец говорил, что он опасный вольнодумец, что его выслали из Петербурга в деревню по приказу самого государя. Отца особенно возмущало, что Катанин пишет стихи и даже печатает их в журналах.

Часа через три после отъезда из Грешнева путники добрались наконец до места. Санки остановились у крыльца двухэтажного дома с белыми величественными колоннами. Алексей Сергеевич не успел выбраться из санок, как Керчика подхватил под уздцы неизвестно откуда вывернувшийся молодой парень с лихо заломленной шапкой на черных кудрях.

– Ты у меня смотри, – цыкнул на парня Алексей Сергеевич, – дай остыть, не сразу пои! Испортишь коня.

– Знаем. Не впервой. Наш брат в этом деле ученый.

– Ого! – изумленно выкатил глаза Алексей Сергеевич. – Ты как отвечаешь? Как отвечаешь, я спрашиваю!

– Обыкновенно отвечаем, – не смутился парень, – знаем, говорю, свое дело. Учены!

– А я вот тебя еще поучу, – погрозил кулаком Алексей Сергеевич, со злостью бросив шубу на санки.

В широких дверях дома стоял бородатый швейцар с золотыми галунами. Он с достоинством склонил седую голову:

– Петр Васильевич скоро будут! Извольте подождать в гостиной.

И то, что швейцар назвал своего барина по имени-отчеству, и то, что он недостаточно низко поклонился, еще больше возмутило Алексея Сергеевича. Хотел было он рявкнуть на слугу, но сдержался: не в своем доме, не в Грешневе. Уж там-то он показал бы, как надо кланяться!

В уютной гостиной Колю после мороза охватила приятная теплота. Угнездившись в мягком кресле, он с любопытством осматривался вокруг. Громадные светлые окна. Длинный стол с резными ножками, стулья с высокими спинками, обитыми красным бархатом. А на стенах большие картины в золоченых рамах. И люди, изображенные на картинах, не такие строгие, как на портретах в грешневском доме. В углу комнаты стоял громадный книжный шкаф со стеклянными дверцами.

Отец уселся возле сына и смотрел куда-то во двор. Коле скучно. Он еще раз бросил взор на картину, глаза его устало слипались. Потер кулаком – не помогало. Лучше уж и не открывать!

Проснулся Коля от громкого раскатистого смеха. Кто-то незнакомый заливисто хохотал, приговаривая:

– Это уморительно! Это феноменально! Сиятельнейший граф Лопухов застрял на гнилом мосту? Вот где он воочию увидел российскую действительность. Ха-ха-ха!

Открыв глаза, Коля увидел сидящего напротив отца человека с темной, зачесанной назад гривой волос и туго закрученными, торчащими, как стрелки, усами. Одежда незнакомца, как и у отца, полувоенная: мундир без погон, синие брюки с алым кантом. Стоячий воротничок мундира туго врезался в крутой упрямый подбородок.

Коля перевел взгляд на отца: тот недовольно морщился: должно быть, ему не по душе был смех.

– Их сиятельство граф Александр Петрович – мой хороший друг, – с нескрываемой гордостью произнес он. – Я имел высокую честь служить с ним в одном полку. Он уже и тогда был в большом чине.

– Ах, вот что! – без всякого удивления, зато с заметной иронией отозвался сидевший напротив отца человек. – Знаю, знаю графа, как свои пять пальцев. Умен, хитер, ничего не скажешь. Изворотлив, как вьюн. Любит пыль в глаза пускать. Нос по ветру держит. А в общем и целом – далеко пошел!

Это забавляло Колю. До чего же смешно говорит этот человек. Что ни слово, то присказка. «Нос по ветру держит»? Будто отцовская гончая.

Однако слушать долго не пришлось. Отцовский собеседник (это, конечно же, сам Петр Васильевич Катанин, Коля сразу понял!) пригласил своего гостя закусить и погреться с дороги.

– Только как нам быть с нашим молодым человеком? – спросил вдруг Катанин, повернувшись к Коле. – Ба, да он уже изволил проснуться. Здравствуйте, мой юный друг!

Коля смутился:

– Простите, пожалуйста. Я нечаянно. Я на минутку задремал.

– Нет, нет, не принимаю никаких извинений, – широко улыбнулся Катанин. – Сон – это штука законная. И рад бы, говорят, не спать, да сон одолеваете И еще говорят: кто спит, тот обедает… Но, я думаю, что это не совсем так. После сна почему-то особенно есть хочется. По сему поводу не откажите составить нам компанию за столом.

Петр Васильевич взял мальчика под руку и повел в столовую. Хозяин дома нравился Коле. Он и говорит как-то по-особенному, и угощение у него на славу. Кажется, он никогда еще не ел таких вкусных блюд. Впрочем, чужой хлеб – давно известно! – всегда почему-то лучше своего, домашнего.

На столе появилась свежая, сочная клубника. Прямо глазам не верится. На улице мороз, снег, а тут клубника! Придвинув вазу с ягодами поближе, Катанин уговаривал:

– Угощайтесь, мой юный друг. Это ананасная. Прямо с грядки. Из собственной оранжереи!..

Катанин поднял бокал с искрящимся пенным вином и чокнулся с Алексеем Сергеевичем. Они завели разговор о собаках.

– Нет, что бы ни толковали, а с вашими борзыми никому не потягаться. По всей округе слава о них идет. Охотники не нахвалятся. Ей-богу! – льстиво говорил отец, разглаживая усы.

– Что ж, собаки действительно неплохие, – как-то очень равнодушно согласился Катанин.

– Вы бы мне, достопочтимый Петр Васильевич, парочку-другую щеночков уступили. За оплатой дело не станет. А цена меня не пугает.

– Сделайте удовольствие, – склонил голову Катанин. – Любых выбирайте! И денег я с вас по-соседски не возьму.

– Помилуйте! – отец зажмурился от удовольствия. – Дружба дружбой, а денежки врозь. Я готов рассчитаться хоть сейчас… Вы обидите, отказавшись.

Коля испугался: а чем отец платить будет? Он дорогой обмолвился, что ни копейки с собой не взял, что Катанин непременно даст щенков в долг… А потом, когда же, наконец, он о главном заговорит – об учителе? Ага, вот, кажется, собирается что-то сказать. Но его опередил Катанин:

– Многих ли мужиков, дорогой соседушка, вы изволили на оброк перевести? – спросил он.

Отец беспокойно завозился на стуле:

– На оброк? Гм! Всего двоих. Для пробы. Торговлишкой пробавляются.

– А по моему разумению оброк следовало бы применять смелее, – в раздумье произнес Катанин. – Он значительно легче для крестьян. Какое мнение вы на этот счет имеете?

Алексей Сергеевич нервно кашлянул. Коля чувствовал, что отец сердится. И чего это он? Барщина, оброк – скука какая. Вот если бы он учителя попросил. За этим ведь и ехали.

– Какое мнение? – недовольно переспросил отец. – Да никакого, извините! Не затрудняю себя мыслями о мужике. Со своими делами не успеваешь справиться.

– Но оброк взаимно выгоден, – убеждал Катанин, – и барину, и мужику.

– Может оно и так. Не спорю! Но позвольте еще раз повторить: мне важны только мои интересы… И потом посудите сами: отпустишь мужика в город, а он там разных вольностей нахватается. Перечить вздумает. Так я уж лучше его около себя подержу. Пускай на моих глазах работает.

А Катанин, словно не слушая Алексея Сергеевича, задумчиво устремил глаза в потолок.

– Если бы только все понимали, – с глубокой горечью воскликнул он, – как трудно жить мужику: сеять хлеб, платить подати, выставлять рекрутов, быть вечным рабом! Мне становится смешно, когда иные из нас философствуют: сельская тишина, мир полей, русская природа… Какие бессмысленные, пустые слова!

Коля видит, что отец в смятении. Языком губы облизывает, кряхтит, словно тяжелый мешок на себе тащит. А Петр Васильевич хорошо говорит, будто стихи читает. Вот бы ему с Александром Николаевичем встретиться. Они бы, наверно, сразу друг другу понравились.

Не замечая, как нахмурился старший гость, Катанин с увлечением продолжал:

– Впрочем, барщина ли, оброк ли – одного поля ягода. По моему суждению, самое верное – дать мужику волю, освободить от барской зависимости. Кстати, я уже намереваюсь поступить со своими крестьянами именно так. Пора! Как вы думаете?

Отец в явном смятении. Он молчит, нахохлившись, как филин. Заметив, что гость недоволен, Катанин любезно спросил:

– Не желаете ли пройти на псарню? Выбрать щенков засветло. Пожалуйста!

Он отрыл дверь и негромко приказал кому-то:

– Помогите господину Некрасову… Да, да, любых!

Когда отец, неуклюже поклонившись, ушел, Катанин остановился возле стула, на котором сидел Коля.

– Вы, наверно, все зеваете, – ласково произнес он. – Взрослые всегда такие неинтересные. Болтают что-то непонятное. А вам скучно? Не так ли?

– Нет, что вы. Напротив, – привставая со стула, ответил Коля. – Мне совсем у вас не скучно, мне очень нравится.

– Что же вам, мой юный друг, здесь нравится? – пряча улыбку в густых усах, выпытывал Катанин. – Вероятно, ягоды, клубника? Я, надеюсь, не ошибся?

– У вас много книг, – прошептал Коля.

– Ах вот как! – Катанин с удивлением глянул на своего молодого гостя. – Значит, вы любите книги?

– Нам маменька каждый вечер читает. У нее своя библиотека. И Андрюша тоже любит книги.

– Андрюша – это братец ваш?

– Да. Он меня старше на целый год. Но, представьте, часто болеет, – все больше проникаясь доверием к Катанину, рассказывал Коля. – А мне по ночам книги снятся. Вот один раз чувствую, что скоро проснусь, и давай их под подушку прятать. А проснулся – ничего нет. Такая досада!

Катанину нравился этот любопытный мальчуган. Кажется, не в отца растет.

– Что же вам читает маменька? Каких писателей? – поинтересовался он.

– А всяких! Данте, Шекспира, Вальтера Скотта, Державина, Карамзина, Жуковского…

– Великолепно, превосходно! – восклицал Катанин. – А разве Пушкина вы не читали?

– Как же, как же, – заторопился Коля и вздохнул: – У нас только одна книжка. Должно быть, Пушкин мало пишет.

Петр Васильевич громко рассмеялся:

– В этом его упрекнуть никак нельзя. Пишет завидно много. Но печатают мало. Вот в чем секрет.

Обняв гостя за плечи, он потянул его за собой в соседнюю комнату, где Коля видел огромный, со стеклянными дверцами книжный шкаф. Катанин подошел к нему, открыл дверцы, и перед Колей предстало великое множество разных книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.

Это вам на память о нашем добром знакомстве, – подал Катанин книгу в зеленой обложке. И, как о чем-то самом обыкновенном и простом, сказал: – Автор сей книги, Александр Сергеевич Пушкин, – мой старый, добрый друг. Мы частенько встречались с ним. В Петербурге. Перед моим отъездом в деревню он преподнес мне два экземпляра своей новой книги. И хотя есть такое правило – не дарить дареное, я делаю для вас исключение. Надеюсь, Александр Сергеевич не посетует на меня, что я нашел ему на Волге такого славного читателя.

Потом он лукаво прищурил глаза:

– А сами вы, позвольте узнать, не пишете стихов?

– Что вы, что вы, – смутился Коля, но, подумав, признался: – Я к маменькиным именинам хочу написать. Боюсь, ничего не получится.

– Почему же? Попробуйте, мой юный друг, – тепло улыбнулся Катанин. – Попытка – не пытка. Кстати, когда будут именины вашей матушки?

Коля назвал число, а Катанин, достав из кармана записную книжку, что-то записал в ней.

Теперь, когда Коля проникся доверием к Петру Васильевичу, он решил сам поговорить об учителе. Хотел расхвалить Александра Николаевича, пожалеть, что больше его не будет в их доме. Но на пороге появился отец.

– Благодарствую, – все еще хмурясь, произнес он. – Отобрал троечку. Так что вы извольте уж счетик прислать. С оплатой не задержусь…

И, переводя взгляд на сына, приказал:

– Одевайся!..

В обратный путь отправились затемно. Взошла луна и осветила голубым мерцающим светом лес, поляны, дорогу. Под ногами шевелились и скулили упрятанные в мешок щенки. Отец всю дорогу молчал. Лишь подъезжая к Грешневу, он недовольно стал бурчать:

– Счастье наше, что учителя у него не попросили. Такого бы подсунул ветродуя, почище нашего поповича… Ух! Я бы всех вольнодумцев этих!.. – он со злостью хлестнул Керчика по спине.

Вздрогнув, Коля крепко прижал к себе дорогой подарок. Ему казалось, что книга согревает, что от нее исходит какое-то необыкновенное тепло. То-то маменька обрадуется этому подарку. И Андрюша вместе с ней. Будет что почитать!..

 

Друзья-приятели

Кот Васька всю ночь спал на теплой лежанке. Но под утро, когда она остыла, забрался к Коле под одеяло. Сначала присоседился у ног, потом стал пробираться поближе к подушке. По пути он слегка, без всякого злого умысла, тронул нос спящего мягкой пушистой лапой. Коля открыл глаза: «Ах ты, негодник! Что ты мне спать не даешь? Я очень устал. Ты не знаешь, куда я ездил? Вот то-то! К Катанину! Ух, какую он мне книжку подарил. Стихи! Пушкина! Там и про кота есть. Про ученого. Он даже сказки сказывает. Да. Да!»

Полежав чуточку спокойно, Васька вдруг захотел играть: щекотал Коле то пятки, то спину, то живот.

«Нет, надо подниматься! Покоя Васька все равно не даст».

Коля спустил ноги на пол. Брр, холодно! Быстро натянул на себя рубашку, штаны, чулки. На лежанке стояли теплые валенки.

Не умываясь, он набросил на плечи тулупчик и на цыпочках отправился к двери, тихонько приговаривая:

– Гулять, гулять!

Васька отлично понимал эти слова. Он уже у двери. Коля пропустил его вперед и вышел на крыльцо. На дворе ни души. Отец уехал к своему приятелю – соседнему помещику Тихменеву. Никто не нарушал утреннего спокойствия, не кричал, не бегал, не суетился.

С наслаждением вдыхал Коля сладкий морозный воздух. Пар белыми клубами валил изо рта.

Попрыгав немного по снегу, Васька подбежал к двери и просительно мяукнул.

– Ладно, ладно, иди! Вижу, не хочешь со мной гулять, – нарочито ворчливо сказал Коля, открывая тяжелую дверь.

Оставшись один, он глянул в сторону деревни. Над соломенными крышами поднимались голубые дымки – хозяйки затопили печи.

Коля не спеша направился к конюшне. Он еще издалека заметил около нее хромого конюха Трифона, отставного солдата, сражавшегося против Наполеона и побывавшего вместе с русскими войсками в Париже.

Держа порванную уздечку в руках, Трифон степенно поздоровался и спросил:

– Куда это ты собрался в такую рань, Миколай Лексеич?

– К тебе, – ответил Коля. – Санки готовы?

– А как же! В полном акурате. Катайся на доброе здоровье.

Санки стояли у стены конюшни. Раньше они были серыми, грязноватыми, а теперь стали светло-голубыми, как летнее небо.

– Хорошо, дядя Трифон! Спасибо!

– Не стоит благодарности, Миколай Лексеич. Завсегда рад тебе услужить, – польщенный похвалой, поклонился Трифон. А затем, почесав в затылке и сокрушенно тряся оборванной уздечкой, заворчал:

– Вот навязался на мою голову, окаянный, прямо спасу нет!

– Кто это, дядя Трифон? Кого ты бранишь?

– Жеребец тут один есть. Молоденький. Аксаем кличут. Вишь всю муницию изорвал. Такой озорной, такой непутевый!

Коле любопытно посмотреть. И он зашагал в конюшню, сопровождаемый заботливым напутствием Трифона:

– Ты, Миколай Лексеич, остерегайся его. Подальше держись. Как бы не куснул, проклятущий!..

Аксай, рыжий и узкомордый жеребец с коротко остриженным хвостом, сердито бил копытами по деревянному настилу.

Постояв около Аксая минуты две, Коля вышел на улицу. А Трифон уже не один. На толстом сосновом бревне сидел Кузяхин отец – охотник Ефим с трубкой во рту. Он старательно высекал огонь из кремня.

– И ты бы присел, Миколай Лексеич, – проговорил Трифон. – В ногах правды нет… Аль торопишься?

Куда торопиться! Дома все спят. Он сел на краешек бревна. Ему хочется послушать Трифона. Тот всегда так интересно рассказывает про войну с французами.

Ефим с ожесточением ударил по кремню шероховатым куском железа. Густо посыпались мелкие искры. Трут загорелся. Потянуло запахом жженой ветоши. Подавая горящий трут Трифону, Ефим со вздохом произнес, должно быть, продолжая разговор:

– Огонь да вода – нужда да беда!

– Что правда, то правда, – согласился Трифон, – огонь жжет, вода заливает, беда бьет – нужда поджимает. Такое уж наше мужицкое дело-положение.

Из трубки повалил дымок. Затянувшись три раза подряд, Трифон передал трубку Ефиму. Они курили по очереди.

– А ты не особенно к сердцу принимай, что тебя посекли, – успокаивал Трифон. – В нашем деле-положении к этому привыкать надо. Везде бьют. В солдатах я был – пороли, домой вернулся – опять же порют.

Ефим закачал головой:

– Было бы за что бить. А то ведь из-за какой-то несчастной куницы. Ежели бы не я, ушла бы она беспременно. Скок на дерево – и поминай как звали.

С опаской глянув на Колю, он полушепотом добавил:

– Ох, лютой он у нас! Ох, лютой!

– А где лучше-то найдешь? – дымя трубкой, ответил Трифон. – Какой сапог ни надень, любой жмет.

Коля чувствует, что речь идет об отце. Но заступаться за него не хочется. Зачем?

Сплюнув на испачканный навозом снег, Ефим спросил:

– Слышал, что в Плещееве-то приключилось?

– В каком Плещееве? – поднял бровь Трифон.

– Да князя Гагарина имение. От Ярославля верст тридцать.

– А-а! Князя Гагарина кто не знает. Ну и что?

– Так вот, – продолжал Ефим, – в Плещееве в этом самом мужики силу свою проявили.

Трифон пододвинулся ближе:

– То есть как – силу?

– А очень просто. Замучил их барин. Что ни день, то на конюшне дерут. Вот терпели они, терпели, а потом собрались всем миром и пошли в город к губернатору, с жалобой.

– Поди-ка, смельчаки какие! – изумился Трифон. – Что же губернатор-то им сказал?

Ефим вздохнул:

– Вертайтесь, сказал, обратно к своему барину и будьте у него в полном послушании, потому он вам от бога даден. «Помилуйте, кричат мужики, замучил он нас». А губернатор снова: вертайтесь да вертайтесь! Но мужики никак не отступают, своего требуют. Тут губернатор солдат с ружьями на них – опять не отступают! «Выпороть их, бунтовщиков, всех до единого!» – кричит губернатор. Выпороли! На Сенной площади в Ярославле, перед всем народом. А мужики обратно уперлись на своем. Взбеленился тогда губернатор и приказал сим же часом угнать всех в Сибирь…

– А все-таки не сдались! – с восхищением закачал головой Трифон. – Выходит, герои… Это я понимаю. Ай да мужики!..

Коле не удалось дослушать разговор до конца. От крыльца дома долетел голос няни:

– Николушка! Куда ты делся ни свет, ни заря? Маменька беспокоится. Простудишься.

Мать действительно, была не на шутку встревожена.

– И что это за манера – прямо с постели, полуодетым на улицу? – сердилась она. Но, поцеловав румяные, пышущие морозной свежестью щеки сына, успокоилась…

В этот день Александр Николаевич не пришел в Грешнево. Отец еще вчера послал ему предупреждение, чтобы он не являлся больше в усадьбу. Занятий сегодня не будет.

– Разрешите нам с Андрюшей сбегать на Самарку. На санках покататься. Ну, пожалуйста, мамочка, – начал упрашивать Коля.

– С Андрюшей? – беспокойно глянула на старшего сына Елена Андреевна. – Так далеко?

– Что вы, что вы, мамочка, это же совсем близко! А Андрюша совсем здоров. Ну, спросите его.

– Хорошо, хорошо, разрешаю, – со вздохом согласилась мать. – Только ненадолго. Скоро вернется отец.

С радостным визгом и шумом мальчики начали одеваться.

Чтобы попасть к крутому берегу извилистой речки Самарки, надо выйти через ворота на большую дорогу, миновать замерзший пруд, кузницу. Но у Коли есть другой, более короткий путь. Еще прошлым летом он проделал в заборе потайную лазейку. Через нее удобнее попадать в деревню, к закадычным друзьям-приятелям. Правда, сейчас к лазейке пробраться довольно сложно: в саду снегу по самый пояс.

За забором ползла свежепротоптанная дорожка. Вся она изрезана полозьями санок.

– Ага! – обрадовался Коля. – Савоська уже там. – И он показал рукавичкой на рябые полосы в снегу. – Это его корзинка, смотри, как нацарапала.

Еще издали увидели они деревенских ребят, толпящихся на берегу Самарки. Слышались оживленные крики, смех. Коля прибавил шагу, Андрюша едва успевал за ним.

Первым их заметил Кузяха.

– Ура! Николка-иголка идет! – весело загорланил он, бросая шапку в воздух.

– Ну, ты! Чего над самым ухом орешь? – заворчал на Кузяху Митька Обжора, сын старосты Ераста. – Обрадовался, сам не знает чему. Будто сто лет не видались.

Но Кузяха не обратил внимания на Митьку. Будто и нет его.

– Давай скореича сюда, – звал он Колю. – Ух и покатаемся.

А Митька завистливо гундосил:

– Гляди-кась, у них санки новые. Ишь, какие голубенькие, ишь…

– Вовсе и не новые, – вступился в разговор Савоська. – Это старые дядя Трифон покрасил. Правду я говорю, Алеха?

– Правду! – тоненько раздалось в ответ. Мы вместе с дядей Трифоном красили, я помогал ему. – Это сказал Алеха Муха, самый маленький среди ребят. Он круглый сирота. Отец и мать у него умерли от холеры, и его приютила в своей избе сварливая бобылка Лукерья.

– Ой, батюшки, какой помощничек выискался! – послышался чей-то, еще более тонкий, чем у Алехи, насмешливый голос.

– А ты молчи! Чего нос суешь? Тебя не спрашивают, – повернул голову Алеха. – Шла бы себе в куклы играть. Только все за мальчишками и вяжешься.

Насмешливый голос принадлежал Кланьке Няньке, быстроглазой дотошной девчонке. Рядом с ней стояла черная, как смоль, Лушка Цыганка. Обе они, как и мальчуганы, в рваных отцовских армяках, подпоясанных веревками из мочалы, на ногах – полосатые онучи и стоптанные лапти. Только старые материны платки и выдавали девочек. Впрочем, Алеха Муха тоже в платке, перетянутом на груди крест-накрест. Это не мешало ему, однако, считать себя настоящим мальчишкой и даже изредка колотить Кланьку за то, что она девчонка. Но чаще всего Алехе самому попадало от Кланьки.

Запыхавшиеся, оживленные, подошли Коля и Андрюша к своим друзьям-приятелям. Здорово накатали гору! Блестит, как стекло. Вот сел на свою ледянку – разломанную старую корзину – Савоська. Он сильно оттолкнулся ногами, успевая на ходу вытереть рукавицей нос:

– Но, поехали!

Коля поставил голубые санки у самого обрыва и удобно устроился на них. Сзади – Андрюша, обхвативший брата руками. Резкий толчок – и только ветер засвистел в ушах.

А сверху уже спускались крохотные санки Алехи Мухи. С форсом пролетел на салазках с железными полозьями Митька Обжора. Он всегда что-нибудь жует, даже теперь, когда летит с горы.

Последним свалился сверху, как тяжелый куль, Кузяха. Он сбил Митьку с ног, и тот, подавившись недожеванным куском, разразился кашлем. Из глаз его бежали слезы. Не успев откашляться, он начал браниться:

– Ух ты, урод беспалый! Погодь, ужо я тебя взбутетеню!

Кузяха петухом налетел на Митьку:

– А ну, взбутетень! Попробуй! – выставил он вперед кулаки. На левой руке у Кузяхи всего четыре пальца. Мизинец он успел отстрелить на охоте.

– Да рази Митька будет драться, – поддразнивала Кланька. – Куда ему, боится!..

– Это я-то боюсь? – хорохорился Митька. – Захочу, одной левой рукой из него кислую капусту сделаю.

Но Кланька продолжала дразнить:

– Так уж и капусту! Смотри, как бы из самого тебя тюрьку не сделали. Верно, Кузяха?

Чего там спрашивать! Кузяха не даст себя в обиду. Он развернулся и двинул Митьку по лицу. Удар был не очень сильным, пустяковым, но Митька упал на снег и завыл:

– У-у-у. беспалый! Вот я тятьке пожалуюсь. Пошлет тебя на «девятую половину». Всыплют горячих, будешь знать, как драться. И батьке твоему, ворюге Орловскому, всыплют.

Ну как тут удержаться! Не позволит Кузяха оскорблять отца. Батька его в жизни ничего чужого не брал. И Митьке еще попало. Он надсадно, как аббакумцевский дьячок, гнусил.

– Орловский вор украл топор!

Нет, это уж совсем нестерпимо. Новый удар, на этот раз основательный, – и Митька полетел с ног. Теперь он ревел, как недорезанный телок.

– Гм-ы! Ма-а-мка!

Глупая Кланька от восторга упала в снег, и, захлебываясь смехом, припевала:

В другое время Митька задал бы ей перцу за такую песенку. Но сейчас не до нее. Он сморкается, плюется, поглаживает щеку и воет, воет, воет.

– Перестал бы ты, наконец! Что ты, как собака голодная! Надоело! – не выдержал Коля, пробегая с санками мимо Митьки.

– Да-а, а чего он дерется, беспалый, вот ему будет ужотко. Тятьке пожалуюсь.

– Сам виноват, – заступился за друга Коля. – Зачем напраслину возводишь? Не стыдно?

Шмыгая мокрым носом, Митька затих. Но Кланька не давала ему покоя. Прихлопывая рукавицами, она задорно напевала:

И никто не вступался за Обжору. Ничего ему больше не оставалось, как убраться отсюда подобру-поздорову. О нем сразу же забыли. Катание продолжалось вовсю.

Раньше всех устали девочки. Они сели около прибрежной ракиты на перевернутое корыто и стали потихоньку разговаривать. Коля слышал, как Лушка вздыхала:

– Ой, поесть охота! Хоть бы корочку какую завалящую. Мамка третий день хлеба не печет – мука кончилась.

– А мы лепешки из мякины жуем, – жаловалась Кланька, – весь язык исколола.

Помолчав, словно обдумывая свое положение, девочки затянули, как взрослые женщины по вечерам на завалинке, тоскливую песню про горькое житье-бытье.

Неподалеку от поющих сел отдохнуть запыхавшийся Андрюша. Он вытирал рукавичкой липкий пот на лбу. Андрюше надоело слушать скучную песню, и он робко упрашивал девочек:

– Спойте что-нибудь повеселее! Ну, пожалуйста!

Озорновато переглянувшись, девочки хихикнули и запели:

– Вы что к нему пристаете? – услышал обидную песенку Коля.

– А мы не пристаем, мы поем!

И, верно, пришлось бы проучить девчонок, если бы в эту минуту не крикнули:

– Митька вертается!

Коля повернул голову в сторону деревни. Оттуда двигалась какая-то черная точка.

– Жучка! Мишкина Жучка! – узнал Алеха.

И вот собачонка уже перед ребятами. Она радостно взвизгивала, валялась в мягком снегу. А за ней плелся в больших дырявых валенках ее хозяин – Мишка Гогуля, плотный, как свинчатка, паренек с постоянно удивленными разными глазами: один голубой, другой серый.

– Что так поздно? – спросил Савоська, почесывая Жучку за ушами.

– Так ведь как раньше-то уйдешь? Матка то одно, то другое заставляет. Дров наколол целый воз, а ей все мало, – деловито ответил Мишка.

– А салазки твои где? Потерял?

– Да нет. Матка запрятала. Не дам, говорит, пока навоз из хлева не выкинешь. А его гора целая – на неделю работы. Я и убег. Будет мне теперича, накостыляет матка по шее. Ну и пущай! Покататься страсть как хочется.

Савоська успокоил его:

– Авось не накостыляет. Всех дел не переделаешь. А ну, давай, садись ко мне.

Но тут вмешался Кузяха:

– Он со мной. Верно, Мишутка, со мной?

Остановившись возле Мишки, Коля ласково предложил:

– Бери наши, жалеть не станешь!

Мишутка растерялся. Он смущенно глядел то на одни, то на другие санки. Забота друзей и осчастливила, и обескуражила его. Конечно, голубые лучше. Но уж очень они красивые. На них и садиться-то страшно. Куда проще с Савоськой устроиться. И он опустился на корзинку.

А Коля обиделся… Ну, почему Мишутка отказался? Разве плохи голубые санки? Подходящие! Далеко катятся.

– Давай с тобой меняться, Кузяха, – сказал он приятелю.

Кузяха не решался:

– У меня старые!

– Ну и что? Они мне нравятся!

– Ладно, пожалуй, сменяемся на немножко.

А девчонки совсем притихли. Они слепили круглые шарики из оттаявшего в кулаке снега и стали играть в «камушки». Подбрасывая шарики вверх, Кланька легко схватывала их на лету. Потом это же проделывала Лушка. Но у нее получалось хуже. Один шарик отлетел в сторону. Лушка потянулась за ним и заметила позади кустов, шагах в ста от ребят, большую серую собаку.

– Эвон, еще Жучка! – с удивлением произнесла она.

Кланька не поняла:

– Какая Жучка, где Жучка?

– А эвон, за кустами. Ты встань, встань.

Кланька нехотя встала и глянула в ту сторону, куда указывала подруга. В глазах ее появился испуг.

– Ишь, какая агромадная. Должно, из Гогулина.

– Давай спросим Мишутку, – предложила Лушка, – он гогулинский. Эй, Гогуля! Подь сюда!

– Ну, чего там?

– Иди глянь – чья это собака? Страшенная!

Теперь увидел и Мишутка. Серая собака, поджав хвост, словно застыла.

– В Гогулине таких нет, – уверенно произнес он. – Вот я сейчас Жучку на нее напущу. Жучка! Жучка! Фью! Фью!

На свист хозяина подлетела Жучка. Мишутка вытянул руку вперед:

– Возьми! Куси!

Не трогаясь с места, Жучка начала громко лаять.

– Куси, куси! Чужая!

Но Жучка и не думала кусать. Она трусливо прижалась животом к снегу и тихонько попятилась назад. А большая серая собака шевельнулась и тоскливо провыла несколько раз подряд.

– Волк! – чуть не задохнулся от испуга Мишутка.

Подпрыгнув, как ужаленные, девочки с отчаянным визгом бросились бежать, выкрикивая на ходу:

– Волк! Волк!

Вслед за ними помчалась и Жучка. Изредка оглядываясь назад, потрусил Мишутка. Клубочком покатился маленький Алеха Муха. Размахивая длинными рукавами, утекал от беды Савоська.

Тревожное «волк» настигло Колю в ту минуту, когда он на Кузяхиных санках катился с братом под гору.

– Бежим! – побелел как полотно Андрюша.

Легко сказать – бежим! Кругом сугробы, а впереди крутой берег.

– Какой там волк, – начал успокаивать Коля брата, – выдумали тоже… Это все девчонки!

Но Андрюша, дрожа, прижимался к брату и готов был расплакаться. В эту минуту на горе показался Кузяха.

– Вылезайте! – возбужденно крикнул он. – Я прогнал волка!

Мальчики, обрадованные, влезли на гору. Перед ними печальная картина. Кругом в беспорядке валялись санки и ледянки.

А Кузяха, захлебываясь от волнения, рассказывал:

– Ка-ак я замахнусь на него палкой, да ка-ак крикну во все горло, он и давай бог ноги! Тятька говорит, днем волки людей опасаются. А вот ночью лучше им не попадайся. Загрызут! Только я и ночью не боюсь, хоть сто волков будь…

Оживленно переговариваясь, они поспешили к деревне. Еще издали Коля увидел, как перепуганные ребята теснились около забора усадьбы. Кузяха насмешливо крикнул им:

– Эй, зайцы косоглазые! Здорово лепетнули. Только пятки засверкали!

Отозвался один Алеха:

– Да, лепетнешь! Волчище – ужасти какой!

Савоська и Мишутка конфузливо молчали. Чего там оправдываться – виноваты!

В эту минуту прозвучал сердитый голос:

– Вот они где, молодчики!

Из-за угла вывернулся подпоясанный красным кушаком староста Ераст. Увидав Колю и Андрюшу, он укоризненно покачал головой:

– Уж вам-то, баричи, совсем здесь не место. Нехорошо. Очень нехорошо. Батюшка дюже недовольны будут.

Сердито насупив брови, староста стал надвигаться на Кузяху:

– Это ты моему Митюшке нос расквасил?

– Он не виноват! – вступился за друга Коля. – Митька сам пристал.

– Зачем он моего тятьку обозвал? Какой он вор? – спрашивал Кузяха. – Тятька у меня хороший.

Ераст ухмыльнулся:

– Хороших не секут, а ему барин всыпал. Выходит, вор!

– Сам ты вор, – надвинув шапку на глаза, крикнул Кузяха. – Барский лес продавал, а денежки себе в карман.

У старосты глаза на лоб полезли от злости. Он брызгал слюной, лихорадочно отстегивая кожаный ремень под шубой:

– Я вот тебе покажу лес!

Но Коля не дал в обиду своего дружка.

– Не тронь! – решительно произнес он, закрывая Кузяху собой и раскинув руки в обе стороны.

Неожиданный защитник смутил Ераста. На барчука руку не поднимешь. За ним Кузяха, как за каменной стеной. Тогда староста обрушил свой гнев на Савоську.

– Тебя еще здесь не хватало, шельмец! Что? Тоже в братца пошел? Одна порода. – Он больно дернул Савоську за ухо.

– Зачем обижаешь? Что он плохого сделал? – выкрикнул Коля, не отходя от Кузяхи.

От усадьбы донесся глухой шум. Ржали лошади, лаяли собаки.

– Никак, барин приехали! – озабоченно забормотал староста и опрометью кинулся к дому.

– Нам пора! – встревожился Андрюша.

Пробравшись через лазейку в сад, Коля выглянул оттуда и помахал своим друзьям-приятелям мокрой рукавичкой: дескать, не робейте!

 

Мать

Нового учителя отец так и не нашел. Если верить няне (а она всегда говорит правду), он и не думал его искать.

– До учителя ли ему, матушка-барыня, – сказала она Елене Андреевне, – эвон псов-то сколько развел.

Чтобы не терять напрасно время, за обучение мальчиков взялась сама Елена Андреевна. Но сегодня она с утра почувствовала недомогание, уроки пришлось отложить. Укутанная теплой клетчатой шалью, мать сидела в глубоком кресле. На щеках ее лихорадочный румянец. Глаза усталые, грустные.

Коля и Андрюша устроились у окна. Они перелистывали толстую, с пестрыми цветными рисунками книгу из библиотеки матери.

– Идите сюда, мои мальчики, – попросила Елена Андреевна, вытирая платком капельки пота на лбу. – Мне скучно одной.

Дети быстро перебрались к креслу матери.

– Как жалко, что мы не сможем сегодня заниматься, – печально произнесла Елена Андреевна. Но Коля поспешил утешить ее:

– Ничего, мамочка, мы и то все время учимся и учимся. Надоело!

Мать ласково улыбнулась:

– Ты такой смешной! Конечно, учиться нелегко. Но зато как славно будет потом. Кончите гимназию, поступите в университет…

– Да-а, в университет, – недоверчиво протянул Коля. – Папенька собирается отдать нас в кадеты, в военное училище. А я не хочу. Не люблю – ать-два, ать-два!

Елена Андреевна рассмеялась, достала с туалетного столика красивую черепаховую гребенку и, расчесывая сыновьям волосы, ласково гладила их по голове, рассказывала:

– А я, мои малыши, училась в пансионе. Там было много таких же, как я, девочек в коричневых платьях с белыми фартуками. Обучали нас разным наукам, даже польскому языку. От нас Польша была очень недалеко, да и в нашем городе жило немало поляков. Мои подруги в шутку звали меня гордой полячкой, Мариной Мнишек. Вот чудачки!.. Я же настоящая украинка, щирая, как говорят у нас в Малороссии.

Елена Андреевна мечтательно закрыла глаза и мягко, нараспев, заговорила снова:

– Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное… Все как будто умерло; вверху только, в небесной голубизне, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю…

Затаив дыхание, слушал Коля эти чудесные, необыкновенные слова. Они звучали, как волшебная музыка, унося, словно на крыльях, в далекую, неведомую Украину.

Мать умолкла.

– Ой, как хорошо, мамочка! – восторженно воскликнул Коля.

– Это Гоголь, – чуть слышно вымолвила мать, открывая глаза. – Николай Васильевич Гоголь. Как-нибудь на досуге мы непременно почитаем его книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки».

В комнату неслышно вошла няня. Вид у нее расстроенный, глаза заплаканные.

– Прости, ради бога, матушка Елена Андреевна, меня старую, неразумную, – стоя у порога, кланялась она. – Помешала я любезному разговору с малыми детушками.

– Нет, нет, ты не мешаешь, нянюшка, – успокоила Елена Андреевна. – Да ты, кажется, огорчена чем-то?

– Ох, матушка Елена Андреевна, – громко запричитала няня, – у внученьки моей, Дашеньки, такая беда-несчастье. Защити ее, бедную. Сиротинка она круглая.

– Что с ней? Кто ее обидел? – встревожилась Елена Андреевна.

Придерживаясь за плечи сыновей, мать приподнялась с кресла, неуверенной походкой подошла к няне и обняла ее.

– Что с ней, нянюшка?

– Пускай уж сама Дашутка все по порядку обскажет, – утирая фартуком глаза, всхлипнула няня. – Дозволь ей войти.

Не успела няня открыть дверь, как к ногам Елены Андреевны упала молодая девушка в расстегнутой овчинной шубейке, с тяжелой русой косой, перевесившейся через плечо.

– Матушка-барыня, заступница наша, – стукнулась девушка лбом об пол. – Помоги! На тебя вся надежда!..

– Что ты, что ты, милая, поднимись! – уговаривала Елена Андреевна, наклонясь к девушке.

Испуганно смотрели на Дашу мальчики. Уж не захворала ли она? Ведь больные крестьянки часто ходят к матери за лекарствами.

А девушка рыдала все сильнее.

– Ох, матушка-барыня, замуж Дашутку хотят выдать, – говорила сквозь слезы няня, – за немилого!

– За хромого, за старого! – со стоном вырвалось у девушки. – За Трифона!

– За Трифона? – всплеснула руками Елена Андреевна.

– Он ей в дедушки, матушка Елена Андреевна, годится, в дедушки. Втрое ее старше. Старуху свою в прошлом году схоронил… – Няня подошла к Елене Андреевне ближе и зашептала: – А у Дашутки свой суженый есть. Егерь Матюшка, не изволишь ли знать? Жить они друг без друга не могут. Либо с ней, бает Матюшка, либо, говорит, в Лешее озеро. Мать вытерла платком взмокший от волнения лоб:

– Не плачь, Даша! Не надо. Я попрошу Алексея Сергеевича. Непременно попрошу. Он изменит свое решение.

Но ее слова звучали как-то нетвердо. Коля чувствовал это, и в его сердце закрадывалось сомнение: а вдруг отец останется на своем? Что тогда? Неужели Матюшка и в самом деле бросится в Лешее озеро? А Даша?

Как только просительницы скрылись за дверью, мать в изнеможении откинулась на спинку кресла.

– Вы бы в постель легли, мамочка, – обеспокоенно произнес Коля, протягивая матери стакан с водой. – Вам нельзя так тревожиться.

– Конечно, мамочка, – добавил напуганный всем происшедшим Андрюша. – Отдохните.

Но мать решительно поднялась с кресла, сбросила с себя шаль, подошла к зеркалу и поправила прическу.

– Я потом отдохну, мои мальчики, – сказала она. – А сейчас пойду к отцу. Вы, пожалуй, можете погулять немного. Только не ходите на Самарку. Говорят, там волки.

У Коли не было никакого настроения гулять. Не привлекала улица и Андрюшу. Ему хотелось полежать.

Коля забрался в чулан и целых три часа читал. 6 руках его была подаренная Катаниным книжка. Он читал «Руслана и Людмилу», ненавидел коварного Черномора, восторгался храбростью и верностью Руслана.

От книги оторвал его нянин голос:

– Николенька, обедать!

Когда Коля вышел, он изумился: волосы у няни беспорядочно выбились из-под темного повойника, руки ее тряслись.

– Маменька обратно занедужила, – зашептала она. – В постель слегла. Вот поспит часок-другой, глядишь, и полегчает. Охо-хо, царица небесная!..

Перед сном няня пригласила мальчиков к матери. Увидев ее, Коля вздрогнул. Она очень изменилась за те несколько часов, которые прошли после разговора с няней и Дашей. Голова ее утопала в подушках. Лоб закрывал сложенный вчетверо и смоченный уксусом белый платок. В комнате пахло горькими лекарствами. Дети робко подошли к кровати. Мать открыла глаза и чуть слышно сказала:

– Поцелуйте меня, мои мальчики. Спокойной ночи, мои хорошие…

Андрюша не выдержал и громко заплакал.

– Ну что ты, что ты, мой маленький? – пыталась улыбнуться мать. – Наверное, очень устал? Тебе надо отдыхать днем. После обеда… Ты слышишь, нянюшка?

– Как не слышать, матушка Елена Андреевна, – откликнулась няня, стоя за спиной мальчиков. – Да ведь разве их днем загонишь в постель?

Няня заботливо укутала ноги больной, смочила уксусом платок на лбу и, усевшись у изголовья, ласково уговаривала.

– Не принимай близко к сердцу, матушка Елена Андреевна. – Что поделаешь! Такая уж, видно, доля у Дашутки.

Елена Андреевна дышала тяжело, прерывисто. Глаза ее были недвижно устремлены в потолок.

– О детушках своих допрежь всего думай, – продолжала уговаривать няня. – Себя береги. Здоровье можно поправить. Съездила бы к нетленным мощам Николая-угодника в Бабайский монастырь, свечу бы поставила. Как рукой все болести снимет.

Подперев рукой щеку, няня задумалась. Потом вновь стала упрашивать:

– А ты, матушка Елена Андреевна, послушай меня грешную, съезди в монастырь.

– Ладно, нянюшка, ладно. Вот будет получше – и съезжу, помолюсь, – обещала, наконец, мать.

Отправив Колю и Андрюшу в детскую, Елена Андреевна долго не могла забыться. Она думала о своей жизни, о судьбе своих детей. Что будет с ними, если она умрет? Явится в дом чужая женщина. Мачеха! Может, попадется и добрая, ласковая, но все равно ей не заменить детям родной матери. А отец? Он никогда не был близок к детям. Да и о ней самой никогда не заботился. Ему нужны только охота, карты, вино.

Теперь у них семья, дети. Большая семья! Андрюше и Коле осенью в гимназию. Приходится думать и о Лизоньке. Устроить бы ее куда-нибудь в пансион… А там подрастут Федя, Костенька, Аня.

Ради детей она готова на все. Орлицей будет защищать их от всех жизненных бурь и ураганов. Любую грозу выдержит. Только бы не оказаться раньше времени на погосте. Жить, жить, жить! В самом деле: не послушаться ли няни? Не съездить ли в монастырь? Может, действительно, свершится чудо?…

* * *

Прошла неделя. Как-то за обедом Елена Андреевна сказала мужу, что хочет отправиться в Бабайки помолиться. Тот поморщился и угрюмо ответил:

– Скажи Трифону, чтобы только Керчика не трогал.

– Разве вы не поедете со мной?

– Не за горами твой монастырь. Доберешься и без провожатого.

– Можно мне с вами, мамочка? – робко попросил Коля и, заметив, что мать колеблется, стал упрашивать: – Ну, пожалуйста, ну, миленькая, золотая, славная!

Как тут было отказать!

На следующий день Коля сидел рядом с матерью в зимнем дорожном возке, запряженном тройкой низкорослых неторопливых лошадей. Их выбирал Трифон. – «Нам спешить некуда, – бормотал он себе под нос, – матушке-барыне спокой нужен. Быстрота ей ни к чему: тише едешь, дальше будешь». День выдался на редкость мягкий, безветренный. Медленно падал снежок.

– В такую погоду, матушка-барыня, любо-дорого по свежему воздуху прокатиться. – обернулся к Елене Андреевне Трифон. Но она ничего не ответила. Тогда Трифон заволновался. Ему показалось, что барыня сердится на него.

– Ежели вы насчет Дашутки, – елозя на козлах, начал оправдываться он, – то я тут ни при чем. Не моя добрая воля.

Но Елена Андреевна смотрела на кучера отсутствующим взглядом, углубленная в свои думы.

Впереди показался монастырь. Он стоял на правом берегу Волги, и тройка быстро неслась к нему по занесенному снегом льду. Расстроенный молчанием барыни, Трифон забыл осторожность и гнал лошадей вовсю.

С тревожным любопытством глядел Коля на приближавшиеся с каждой минутой монастырские строения, высокие белые стены, купола, кресты.

С легким скрипом вползал возок под низкие своды каменных ворот.

Приезжих провели в гостиный двор – кирпичное одноэтажное здание, протянувшееся вдоль монастырской стены. В полутемной, с круглым оконцем комнате густо пахло полынью. Кроме покрытого скатертью стола и низенькой скамьи, в углу – деревянная кровать с синим стеганым одеялом. На стене – древняя выцветшая икона с бледно мерцающей лампадой из зеленого стекла.

Эта мрачная комната не понравилась Коле с первого же взгляда. Опять промелькнула в его памяти картина подземелья. Наверное, вот такое же крохотное окошечко оставили той несчастной девушке, которую замуровали в холодной, сырой стене…

Дорога, хотя и не столь дальняя, утомила Елену Андреевну. Она прилегла на постель и устало закрыла глаза.

Коле скучно. Чем ему заняться. В полутемной комнате нет ничего интересного. Разве выглянуть во двор? Он набросил на плечи тулупчик, надел шапку и выскользнул из комнаты наружу.

С высокого резного крыльца мальчик увидел Трифона. Конюх поставил лошадей под навес и теперь куда-то направлялся, стряхивая снег с голиц. Спустившись вниз, Коля увязался за ним.

Трифон привел его к монастырским конюхам. Все здесь напоминало людскую в Грешневе. Так же тесно и душно. В нос ударяли запахи пота, дегтя, кислого хлеба. Обитая мешковиной дверь то и дело открывалась, пропуская клубы холодного воздуха.

Сняв шапку, Трифон степенно поздоровался с сидящими за большим столом бородатыми людьми. Одни из них лениво жевали, другие негромко беседовали, а двое молодых людей, пристроившись на лавке, играли в карты, переговариваясь между собой:

– А туза, брат, не хочешь?

– Не страшен твой туз! У меня козырь!

– Что ж, давай присядем, Миколай Лексеич, – сказал Трифон, опускаясь на широкую скамью.

Коля сел рядом, исподлобья осматриваясь кругом.

– Это чей молодец-то? – спросил Трифона прислонившийся к печке какой-то лохматый человек в ситцевой рубашке с расстегнутым воротом.

– Грешневского помещика, господина Некрасова сынок, – неохотно ответил Трифон.

– Уж не того ли, что намедни в Тимохине на почте смотрителю зубы выбил? – продолжал лохматый. – Сказывают, страсть какой злющий!

– Тот или не тот, – недовольно проворчал Трифон, – наше дело кучерское. Запряг и поехал. Вот и вся недолга.

Облизав сухие губы, Трифон попросил:

– Угостите кваском, почтенные. В горле пересохло.

– Кваском? – засмеялся лохматый. – Да здесь друг, и простой воды напросишься. Такое уж у нас заведение. Но, между прочим, есть у нас небольшой запасец… Испей!

Лохматый вытащил из-под скамьи кувшин с квасом и наполнил глиняную кружку. Трифон залпом опорожнил ее.

– Хорош квасок! Благодарствую!

Обернувшись, он спросил:

– Может, и ты испробуешь, Миколай Лексеич?

Интересно, каков монастырский квас? «Господи, что за кислятина!» – сморщился Коля. Осенняя клюква в сравнении с этим квасом – чистый мед. Но он выпил все до дна – неудобно было оставлять квас в кружке. Скажут, зло оставил!

– Что, понравился? Добрый квасок? – лукаво подмигнул лохматый. – Вишь, как о нас отец-игумен заботится. Ну, да и мы в долгу не остаемся. Любого попа вокруг пальца обведем. Верно, ребята?

Трифон с укоризной закачал головой:

– Будет тебе смутьяничать-то. В святом месте и такие речи. Грех!

– Грех-то в орех, а ядро-то в рот, – не терялся лохматый. Правду баю. А бог правду любит. Могу и сказочку по сему делу рассказать. Как?

Сидящие вокруг стола люди весело зашумели:

– Давай, давай, сказывай, Гаврюха!

Лохматый ухмыльнулся и начал:

– В некоем царстве, в некотором государстве жил-был поп. Какой, спрашиваете? Обнакновенный. Долгогривый. Из жеребячьей породы.

Слушатели дружно захохотали. А Гаврюха рассказал о том, как один работник, по имени Иван, жадного попа провел. Коле тоже любопытно. Он смеялся вместе со всеми. Вот уж никак не ожидал, что в монастыре такие забавные люди живут. Ему думалось, что все здесь строгие, ходят, потупив глаза, да молитвы шепчут.

Клубы белого пара ворвались в помещение. Послышался чей-то голос:

– Не у вас ли тут мальчонка, с барыней приехамши? Ищут его.

Коля быстро вскочил с лавки.

– Иди, иди скорее к маменьке, – заторопился Трифон.

Встревоженная Елена Андреевна встретила сына упреком:

– Ну разве можно так? Ты очень напугал меня. Не знала, что и подумать.

– Мамочка, я ведь на минутку, – оправдывался Коля.

По монастырскому двору прокатился мощный удар большого колокола. Затем тонко забренчали маленькие колокольцы.

– К вечерне зовут… Пойдем! – Мать трижды перекрестила Колю.

В церкви пахло воском и ладаном. Приблизившись к большой, ярко освещенной иконе, мать поставила перед ней горящую свечу.

Началась служба. Елена Андреевна усердно клала поклоны, а Коля крестился лишь изредка, бросая взор то влево, то вправо. Мать опустилась на колени и потянула сына за собой. Но ему неприятен был холод каменного пола. Поглядывая под ноги, он увидел расколотую изразцовую плитку. Из щели несло сыростью и плесенью. «Наверное, там подземелье». Сердце его забилось учащенно.

– Мамочка, – зашептал он матери на ухо, – а внизу есть кто-нибудь?

– Где внизу?

– В подземелье, под нами?

Мать приложила палец к губам:

– Ш-ш-ш! В церкви нельзя разговаривать. Молись, молись!

А как тут молиться, когда кажется, что внизу кто-то стонет, просит о помощи.

– Мамочка!

– Молчи, милый, молчи!

После церковной службы мать повела Колю прикладываться к мощам. Но он не увидел никаких мощей – просто длинный ящик, покрытый узорчатыми тяжелыми тканями. Коля представлял себе все иначе: лежит старенький старичок с белой бородой, как на иконе, скрестил руки на груди. Все подходят к нему, а он совершает чудеса… И вот тебе на – ни старичка, ни чудес! Один только ящик…

Мать не захотела ночевать в монастыре. Отправились домой. Когда подъезжали к Грешневу, в окнах усадьбы горели огни. У крыльца встречала одна няня.

– Все ли благополучно? – беспокоилась мать.

– Все хорошо, матушка Елена Андреевна, – ответила няня, – в добром здравии детушки… А уж как я рада, что ты святому угоднику поклонилась. Не пропадет твоя молитва…

Няня склонилась к Елена Андреевне и с опаской шепнула:

– А сам-то гуляет. Опять к нему Тихменев заявился, смутьян этот бесов.

Как ни пьян был Алексей Сергеевич, а из окна увидел приехавших.

– Так! Изволили вернуться, значит? – распахнул он дверь в комнату матери. – Со святым духом вас! Не желаете ли в нашу компанию?

– Благодарю вас! Уже поздно! – как можно спокойнее и мягче ответила Елена Андреевна. – К тому же, дорога утомила меня.

– Это как же понимать? – рассердился Алексей Сергеевич. – Брезгуешь нашим обществом? Не уважаешь моих гостей? – Он потянул жену за собой. Мать сопротивлялась слабо. Какие у нее, больной, силы! И в эту минуту произошло неожиданное. Коля бросился к матери и заслонил; ее от отца, как загораживал Кузяху от старосты.

– Папочка, не надо! Не обижайте маму! – дрожащим голосом упрашивал он.

Отец грубо оттолкнул его в сторону. Коля упал, ударившись головой об угол шкафа. От боли и обиды он горько зарыдал. Елена Андреевна с испугом бросилась к сыну.

А отец, покачиваясь, скрылся за дверью.

– Милый мой, хороший, дорогой! – горячо целуя сына, приговаривала мать. – Тебе больно? Очень больно?

– Нет, мамочка, – вытер слезы Коля, – просто я испугался.

И долго-долго сидели они, крепко обнявшись, с заплаканными лицами, обиженные и оскорбленные, мать и сын. А из гостиной, где шла попойка, доносились грубый смех, нестройное пение, грохот падающих стульев, звон посуды…

После мучительной бессонной ночи утром Елена Андреевна не смогла подняться с постели. К вечеру у нее начался бред. Алексей Сергеевич, почувствовав неладное, поскакал в город. Оттуда он привез лекаря, обрусевшего немца Германа Германовича, бритого и толстого старичка, с кожаным саквояжем в руке.

Лекарь осмотрел больную и приказал давать ей померанцевые капли, настой перечной мяты и трефоля. Стоя у дверей комнаты, в которой лежала больная мать, Коля слышал, как Герман Германович сказал:

– У больной есть нервный потрясений. Пожалуйста, давайте ей полный покой. Никакой волнений! Этот болезнь может иметь самый печальный оборот…

Двое суток была Елена Андреевна в полубеспамятстве. Наконец, утром третьего дня открыла глаза и попросила пить. Алексей Сергеевич почти неотлучно находился около ее постели. Впервые за последние годы он почувствовал жалость к жене, гладил ее по растрепавшимся волосам, целовал худенькую руку.

А еще через несколько дней, сидя у постели жены, он с небывалой для него заботливостью спросил:

– Не хочешь ли ты о чем-нибудь попросить меня, душечка? Я все сделаю для тебя.

Помедлив, Елена Андреевна прошептала:

– Выдайте Дашу за Матвея.

– Ах, ты опять об этой девке, – помрачнел Алексей Сергеевич.

Но, вспомнив строгий наказ лекаря1 заторопился:

– Ладно, ладно! Сделаю по-твоему. Сегодня же напишу попу. Пускай окрутит…

Когда Коля зашел проведать мать, он застал ее оживленной и бодрой. Она попросила позвать к ней няню.

– Вот, нянюшка, – встречая старушку, торжествующе сказала Елена Андреевна, – это судьба твоей внучки… Зовите на свадьбу! – И передала в трясущиеся руки няни развернутую записку. В ней было написано:

«Священнику Аббакумцевской церкви.

Отец Николай!

Прошу сочетать законным браком крестьянина моего Матвея с девкой Дарьей.

Помещик майор Некрасов».

Прижав записку к груди, няня с радостным плачем поспешила к внучке.

Коля заметил на глазах матери слезы и удивился: «Чего это она? Радоваться надо, а не плакать. Ведь все так хорошо закончилось!»

 

Первое стихотворение

«Нет, это все-таки интересно, – думал Коля, – что там рисует Андрюша?»

Няня уже дважды напоминала:

– Спать, спать пора, голуби!

Но Коле не до сна. Остается немного – всего пять-шесть букв. Зачем переносить на завтра то, что можно сделать сегодня, сейчас?

В углу, у маленького столика, поджав под себя ногу, удобно устроился Андрюша. Он усердно водил кисточкой по бумаге. Вдруг Коля услышал за спиной тихое сопенье и быстро, обеими руками закрыл лежавшую перед ним тетрадь.

– Не прячь, покажи, пожалуйста. Я никому ни слова, – вкрадчиво просил Андрюша, заложив руки за спину.

– Нет! Не сейчас!

– Ну и не надо, ну и не показывай! Если хочешь знать, мне это совсем даже неинтересно, – обиженный, брат направился на свое место.

Вот наконец дописана последняя буква. Коля аккуратно свернул тетрадь в трубку и, перевязав ее шелковой голубой лентой, спрятал в шкаф.

Вскоре поднялся со стула и Андрюша. В руках у него тоже ленточка, только другого цвета – пунцово-алая. И сверток его побольше, повнушительнее.

Забравшись в постель, Коля лежал с открытыми глазами. Он ждал Андрюшу. Но тот о чем-то долго разговаривал с няней в соседней комнате.

Внимание Коли невольно привлек доносившийся сквозь окно густой шум из сада. Это ветер гудел в вершинах старых лип. Но гудел он совсем не страшно, не так, как в долгие зимние ночи, – тихо, мягко, словно ласкался к кому-то.

Коля мечтательно закрыл глаза. Признаться, холода уже порядком надоели. Скорее бы лето… Незаметно он заснул.

Под утро ему приснился страшный сон. Коля падал с высокой-высокой горы. Как обвалившийся камень, он быстро катился вниз. Спирало дыхание, часто колотилось сердце. Вот уже совсем близко земля. Еще немного – и ударится он о нее, разобьется вдребезги, даже косточек не останется. Секунда, другая, третья – Коля в отчаянии закричал и проснулся.

У постели стояла няня. Она заботливо укрывала мальчика одеялом, поправляла смятую подушку.

– Ах, нянюшка, я едва не разбился, – взволнованным шепотом рассказывал Коля. – Чуть не от самого неба падал. Ой, как жутко! Если бы ты только знала!..

Няня улыбнулась и мягким, певучим голосом объяснила:

– Это ты растешь, Николушка. В силу входишь. Да ты не пугайся, ведь понарошку падаешь. А ежели и в самом деле когда упадешь – не велика беда. Без этого, родимый, не вырастешь. Ты еще поспи. Рано проснулся. Я разбужу, придет время. – Она бесшумно закрыла за собой дверь.

Но Коле уже не хотелось спать. Он проворно спрыгнул с кровати, натянул штанишки и, шлепая просторными домашними туфлями, кинулся к умывальнику.

С улицы, сквозь полураскрытую форточку, долетел гортанный крик. Коля прислушался. Что это? Вернулись грачи? Не может быть! Вчера о них даже и помину не было. Еще полно кругом снега, и сугробы доходят до самых окон.

Но крик повторился – солидный, уверенный, звучный. Не выдержав, мальчик прямо с полотенцем в руках забрался на подоконник.

Так и есть! Грач! Белоносый и какой-то немного потрепанный, должно быть, не успел привести себя в порядок после долгой дороги.

Коле кажется, что этого грача он видел в прошлом году. Уж очень голос знакомый. Ну, конечно, тот самый!

Вдруг кто-то сильно дернул за конец спустившегося полотенца.

– Ой! – испуганно воскликнул Коля. Посмотрев вниз, он увидел Андрюшу.

– Ты зачем туда забрался? Вдруг папенька заметит?

– Ну и пусть, – спрыгнул Коля на пол. – Я на грача смотрел.

– На грача? На какого грача?

– Из далеких стран прилетел. На свое место вернулся. Прошлогодний. Я его сразу узнал, честное слово!

– Так уж и узнал, – усомнился Андрюша. – Они, грачи, все одинаковые.

– А вот и нет. Он особенный, горластый!

– Все они горластые!

Заслышав голоса детей, в комнате появилась няня. Она в новом сатиновом платье со светлым горошком, сияющая, оживленная.

– Воркуете, голуби? Воркуйте, воркуйте. Есть о чем погуторить. Нынче у матушки вашей, Елены Андреевны, дай ей бог здоровья, день ангела. Чай, не забыли?

Смешная няня. Разве можно об этом забыть!

– Ну, одевайтесь быстрее, – торопила няня, – да и поздравлять пойдем, по всем честным правилам, как положено.

Няня ревностно осмотрела мальчиков с ног до головы, старательно причесала им волосы, одернула рубашки, поправила чулки.

– Вот и ладно, вот и хорошо! Вроде, никакого изъяну не видно. Сначала вы, а потом Лизонька с меньшими. Всем свой черед! – приговаривала она и, взяв мальчуганов за руки, повела к матери.

Мать сидела в своем любимом стареньком кресле, обитом желтой кожей. Она в длинном белом платье с широкими рукавами. Ее красивые русые волосы уложены в большой узел. На шее – крупные янтарные бусы, на руках – тонкие золотые браслеты.

Позади кресла – отец с нафабренными усами, в новом мундире без погон. Он держал правую руку на груди.

В комнате все как будто прежнее, и в то же время ощущалось что-то неуловимо новое, праздничное. Светлее обычного поблескивал рояль. Не так строго, как всегда, смотрели с портретов дед Сергей Алексеевич и прадед Алексей Яковлевич, о которых часто напоминал детям отец. А это что за прелесть! Букет алых живых роз! Коля и не знал, что их вчера совсем неожиданно прислал Петр Васильевич Катанин из своей оранжереи. Вот они-то, должно быть, да утреннее солнце, пробивающееся через серые шторы, и создавали эту праздничную обстановку в комнате.

Как старший, первым подошел к родителям Андрюша. Он шаркнул ногой и звучно поцеловал волосатую руку отца. Затем осторожно наклонился к нежно пахнущим худеньким рукам матери.

Настала очередь Коли. Забыв об отце, он бросился к матери на шею, осыпал ее поцелуями. На глазах Елены Андреевны слезы. Она горячо любит сыновей, оба они ей дороги, но к младшему у нее особое чувство. Он кажется ей чересчур бледным и хрупким, хотя болеет куда реже, чем Андрюша.

Но вот мальчики, точно по команде, отступили на шаг от кресла. Развязав бант, Андрюша развернул сверток.

– Дорогая маменька! – дрогнувшим голосом произнес он. – От всей души… от всей души поздравляю вас с днем ангела…

Андрюша хотел еще что-то сказать, но с ужасом почувствовал, что слова, которые он придумал и заучил вчера, сегодня куда-то исчезли. И он в смущении замолк.

– Ну-ка, посмотрим, что тут такое? – хрипло пробасил отец, протягивая руку к Андрюшиному листу. Мрачное лицо его вдруг оживилось. Он громко захохотал:

– Молодец, Андрей! Знай, брат, наших!

Что же так понравилось отцу? Колю разбирало любопытство. А отец, как бы угадывая его желание, повернул Андрюшин рисунок в сторону сыновей. Вот, значит, над чем трудился Андрюша! Ясно – это битва русских воинов с наполеоновскими солдатами. Слева, на первом плане, – сам фельдмаршал Кутузов на белой лошади, толстый, в фуражке без козырька, с красным околышем. И вся грудь его в сверкающих орденах и медалях. Лошадь Кутузова так велика, что фигурки убегающих врагов кажутся ничтожными козявками.

– Пришел Кутузов бить французов! – продолжал оживленно басить отец. – Ишь, как утекают! Ха-ха-ха! Хвалю, Андрей, хвалю. Должен из тебя отличный генерал выйти, даром что ты у меня такой квелый… Скажи, не так?

Неожиданный успех брата вдохновил Колю. Он уверенно расправил перед собой тетрадь и выразительно прочел:

Стихи в тетради написаны крупными, довольно красивыми, хотя и не совсем ровными, буквами. Некоторые из них слегка падают набок, другие чуточку уходят вверх или спускаются вниз. А вокруг – венок из полевых цветов: васильков, ромашек, колокольчиков, лютиков. Чуть пониже венка – лира с изогнутыми, как лебединые шеи, завитками.

– Что за прелесть! – восторгалась мать. – Нет, вы только посмотрите, Алексей Сергеевич. Какой чудесный венок! И стихи, стихи.

Коля чувствовал себя на седьмом небе. На щеках его заиграл румянец, алый, как ленточка, которой Андрюша перевязывал свой сверток.

И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался насмешливый голос отца:

– Ерунда! Вздор!

Он держал Колину тетрадь перед собой и ядовито кривил губы.

Елена Андреевна резко повернулась назад и почти вырвала тетрадь из рук мужа.

– Зачем вы так, Алексей Сергеевич? Ну, зачем?

– Ерунда! Вздор! – не терпящим возражения тоном повторил отец. – Дурная забава! Не люблю стишков. Не вижу в них никакого проку.

– Что вы, что вы! Стихи – это прекрасно! Они облагораживают душу, – Елена Андреевна еще крепче прижимала сына к себе. – Если мальчику это нравится, пусть пишет…

– Чепуха! Дурь! – все более распаляясь, кричал отец, и левая щека его дернулась несколько раз подряд. – В нашем роду стихоплетов не было и не будет. Служить пойдет! Погоны наденет!

Елена Андреевна знала, что в таких случаях лучше всего молчать. Алексей Сергеевич не терпел никаких противоречий и, когда ему возражали, доходил до неистовства.

В зале сделалось тихо. Затем Елена Андреевна тронула мужа за руку и принужденно-веселым голосом сказала:

– Завтракать пора, завтракать! Ступайте-ка, дети, в столовую. А я вслед за вами с девочками приду.

Мальчуганы поспешили к двери. В коридоре Андрюша укоризненно проворчал:

– Видишь, к чему твои вирши привели! Ты бы хоть со мной посоветовался. Я бы подсказал тебе. Нарисовали бы вместе, как Суворов через Чертов мост переходит. Помнишь, в журнале было? И папенька бы остался доволен.

– Но ведь сегодня не его именины, – с горечью возразил Коля. – Не для него стихи, для маменьки. – И сквозь слезы у него с болью прорвалось: – А ведь я так старался, так старался! Если бы ты только знал.

– И медведь старается, да что получается? – пошутил Андрюша.

А в окна неудержимо лились потоки ослепительного солнечного света. Из старого парка отчетливо доносились ликующие грачиные крики. Теперь их многое множество, и нельзя уже отличить в этом торжественном хоре голос знакомого горластого грача, первым появившегося в Грешневе. И, прислушиваясь к этому весенне-праздничному шуму, Коля на минуту забыл о своем горе. Его неудержимо потянуло на улицу, в старый парк, к речке Самарке, на широкие просторы почерневших, дымящихся молочным маревом полей.

 

Аксай

Зима не сдавалась. После наступившего было потепления опять возвратились холода. Несколько Раз принималась крутить вьюга.

Но, как бы там ни. было, к полудню снег начинал таять. Мартовское солнце чувствовалось даже сквозь густую завесу хмурых облаков. Медленно, но верно наступала капельница-весна.

Со дня матушкиных именин прошла неделя. Постепенно стали забываться тяжелые минуты, вызванные беспричинным гневом отца. Так бы, наверное, и совсем забылись, но о случившемся неожиданно напомнил сам отец.

Как-то после неудачной охоты при встрече с Еленой Андреевной он пробурчал:

– Стишки, стишки… Ерунда! Вздор! Пора Николку к делу приучать. Зверя в поле травить. Дам ему Аксая. Пускай верхом учится ездить. Скажи, не так?

Елена Андреевна замерла. Ей не раз доводилось слышать о дурном нраве молодого коня. Она испуганно вскинула на мужа светлые голубые глаза.

– Аксая? Ребенку? Да вы с ума сошли!

– Чепуха! Я в добром здравии, – угрюмо ответил Алексей Сергеевич, подергивая щекой. – Ничего с Николкой не случится. По себе знаю. В его годы я и не на таких рысаках скакал. А что касаемо Аксая, то конь как конь!..

Но уж если кто мог сказать подлинную правду об Аксае, так это конюх Трифон.

– И что это, прости господи, за окаянное отродье, – часто ворчал он. – Минуты не постоит спокойно. Ты к нему со всей душой, а он тебя за плечо норовит цапнуть. Дикой, одно слово – дикой.

Трифон давно уже пытался объездить Аксая, привести его, как он говорил, в «христианский вид». Молодому коню основательно попадало, кнут нередко гулял по его спине. Но когда Аксая начинали гонять вокруг столба на веревке, он неистово бил копытами землю, вскидывал задом, валился на спину. Однако Трифон не отступался, и Аксай, по словам конюха, постепенно стал «входить в обличив».

– Ну что? Каков Аксай? – спросил как-то между делом Алексей Сергеевич.

Трифон глубокомысленно погладил себя по бороде:

– Ежели вообще, то конь подходящий. На ногу резвый, на нем хоть сейчас в Париж.

– Так! Говоришь, подходящий? – задумчиво переспросил Алексей Сергеевич. – Можно, значит, и под седло?

– Почему нельзя, все на свете можно, – дипломатично ответил Трифон, почесывая затылок. – Была бы ваша барская воля, а мы завсегда готовы служить…

И барская воля не замедлила последовать. Трифону приказано обучить молодого барина верховой езде, а потом передать ему Аксая.

Прежде чем допустить Колю к Аксаю, конюх выбрал смирного и послушного мерина Воронка. Он вывел его из стойла, набросил на спину седло, затянул подпруги и ласково потрепал по гриве:

– У-ух ты, бедовый!

Трифон явно льстил Воронку. Но тот, должно быть, не понял этого, понуро опустил голову и закрыл большие, слезящиеся глаза, словно собираясь заснуть.

– Ну ты, шалишь! – добродушно прикрикнул Трифон и потянул мерина вперед. Воронок лениво задвигал ногами, не поднимая головы и не открывая глаз.

Позади сада, там, где начинались заросли жидкого болотного кустарника, где густо лежал снег, Трифон остановился. До него долетел звонкий голос:

– Дядя Трифон, ты где?

– Вот он я! – откликнулся конюх.

Коля был в новом, отливавшем синевой тулупчике, в красивых узорчатых валенках, обшитых снизу кожей, в теплой барашковой шапке. Подбежав к Трифону, он в изумлении остановился:

– Почему Воронок? А где Аксай?

Конюх начал оправдываться:

– У Аксая нога малость сбита, припадает он чуток и вообще…

– Но Воронок мне не нравится. Сам видишь, он на ходу спит.

– Ну, это уж ты понапрасну, Миколай Лексеич! – заступился за мерина Трифон, поглаживая его между ушей. – За границей и то я таких рысаков не видывал. Только вот застоялся малость без дела. Так мы его мигом расшевелим.

Трифон дернул мерина за повод, прикрикнул на него, точно на новобранца:

– Эх ты, непутевый! Гляди веселей. Выше голову, подтяни пузо!

Воронок тряхнул гривой, замахал хвостом и, открыв глаза, лениво посмотрел на окружающих его людей.

– Ага! – обрадовался Трифон. – Вишь ты, силу являет! – и, обращаясь к Коле, предложил:

– А ты теперича изволь садиться. Эту ногу сюда, таким вот манером, а другую – туда.

Это представилось Коле простым, пустяковым делом, и он попытался подняться на седло. Но не тут-то было. Будто тяжелые гири тянули его вниз.

– А ты смелее цепляйся, крепче, – мягко поучал Трифон. Но когда не получилось и во второй, и в третий раз, конюх сердито закричал: – Руками, руками хватай, что они у тебя, как грабли!

Коля ушам своим не верил. Никогда он не слышал от Трифона такого. Точно подменили его.

Наконец Коля в седле. Он гордо осматривался вокруг. Серой, выцветшей пеленой лежал снег. Где-то в саду стрекотала непоседа-сорока. Ей солидно вторила охрипшая галка, накликая непогоду.

Трифон гулко щелкнул Воронка ладонью по животу:

– Но, бедовый!

А Воронок даже не пошевельнулся. Голова его снова клонилась к земле, будто и не к нему обращался конюх.

Тогда Трифон вытянул из валенка витую плеть на коротком черенке и слегка хлестнул мерина по крутым бокам. Но тот, фыркнув, спокойно пожевал губами и не тронулся с места.

– Ах ты, шаромыжник! – рассердился конюх. – Долго я с тобой канителиться буду? Вот огрею как следует быть, оставишь свои купрызы.

Трифон изо всей силы ударил мерина плеткой. При других обстоятельствах Коля непременно пожалел бы лошадь, но теперь ему просто досадно и хочется снова заворчать на Трифона: почему он не оседлал Аксая?

Воронок махнул хвостом и неуверенно сделал два шага вперед. Плеть взвилась опять, и мерин на этот раз не отважился остановиться. Так дошел он до кустарника, с опаской кося глазом в сторону Трифона. Здесь протоптанная тропинка кончалась, и к большой досаде Коли, Воронок быстро засеменил назад, к конюшне.

Когда до нее оставалось несколько шагов, из-за угла вывернулся Кузяха.

– Ой, умора! Ой, забава! – потешался он, хлопая себя старыми отцовскими рукавицами по бокам. – Ну и коняга! Мешок с костями, чучело огородное!

– Вот я тебе задам, – погрозил Кузяхе подоспевший Трифон. – Сам ты чучело. Конь вполне стоящий. Понимать надо.

Коле неловко перед Кузяхой, и он сердито крикнул на него:

– Ты чего уставился?… Только тебя здесь и не хватало. Пошел прочь!

Наклонившись всем туловищем вперед, он пытался достать рукой до Кузяхи. Но тот ловко отпрянул в сторону, а ездок, не умеющий твердо держаться в седле, медленно сполз в снег. Воронок быстро исчез в воротах конюшни. А Кузяха хохотал, низко приседая на корточки.

Коля быстро поднялся, молча стряхнул снег с тулупчика, щеки его разгорелись, губы прикушены.

– Я вот ему задам, – затряс Трифон плетью, угрожая то ли Воронку, то ли Кузяхе.

– Не замай! – сурово сказал Коля. Он произнес «не замай» так, как обычно произносят эти слова грешневские мужики – басовито, упрямо.

Трифон нерешительно опустил плеть к земле.

– Ин будь по-твоему. Не трону. Но отстегать его, шельму, следовало бы. Потому не каркай под руку. – Это уже адресовалось прямо Кузяхе. И он, чувствуя опасность, на всякий случай спрятался за угол конюшни. Пожалуй, не следовало бы так смеяться. Барич, наверно, думает, что это он над ним. Через минуту Кузяха высунул голову из-за угла. Трифон куда-то исчез, а Коля задумчиво стоял около того места, где он бесславно соскользнул наземь.

– Что, струхнул? – заботливо спросил Кузяха. – Чай, сердце в пятки? Эге!.. А я вот не боюсь.

Кузяха говорил это без всякого умысла. Правда, он всегда любил немного похвастаться, но сейчас сказал то, что давно всем известно. Однако Коле показалось, что его приятель опять начал подтрунивать над ним.

– Сам-то хорош! – вскипел он. – Так уж будто никогда и не брякался с лошади? Знаю, знаю. Падал! У тебя метина.

Кузяха невольно надвинул шапку на лоб. Ему не хотелось, чтобы виден был узкий рубчатый шрам – след его неудачной прошлогодней скачки в ночное.

Из-за поворота показался Трифон с понурым Воронком.

– Прочь, не надо! – запальчиво крикнул Коля. – Убери этот мешок с костями. Аксая давай! Сию минуту!

Конюх растерянно моргал красноватыми старческими глазами. Что делать? Как поступить? Вести Аксая? А вдруг задурит? Выкинет какой-нибудь фортель, век помнить будешь. Но и не вывести нельзя. Обидится барич, чего доброго, еще отцу пожалуется. Правда, Трифон знает, что Коля не ябедник. А все-таки не простого он роду-звания.

Покряхтев, Трифон повернул обратно и вскоре вывел Аксая. Рыжий, красивый жеребец дико озирался. Белки его глаз были налиты кровью. Он звонко ржал, сердито грыз удила, стараясь выплюнуть их из наполненного пеной рта.

– Ну, балуй у меня! – прикрикнул Трифон, сдерживая коня и то и дело оглядываясь назад.

А Коля возбужден. Аксай не кажется ему страшным. Кузяха и не на таких скакал.

Больших трудов стоило Трифону усадить юного седока. Держа Аксая под уздцы, конюх осторожно вел его по снежной тропе.

Мало-помалу конь успокоился. Он уже не стремился куснуть седока за ногу, как пытался это сделать сначала. Трифон доволен. «Ишь, бестия, за ум взялся», – тихо ворчал он и уже не так крепко держал узду. Хитрый Аксай, почувствовав это, сильно брыкнул ногами. И Коля, подброшенный вверх, вылетел из седла прямо в сугроб. Не успел он прийти в себя, как услышал обидный Кузяхин смех:

– Раз! Кислый квас!

Ах, так! Ну, шалишь, дудки! Теперь Коля не отступит. Вскочив на ноги, он бросился к Аксаю, которого Трифон нещадно лупил плетью.

– Пусти, я сам, – приказал он конюху, когда тот снова усаживал его на спину коня. Трифон отступил в сторону, держа в руке самый кончик повода. Это только и нужно было Аксаю. Он поднялся на дыбы. И Коля опять в глубоком снегу. А Кузяха опять тут как тут:

– Два! На лугу трава!

Кинуться бы к Кузяхе, задать ему жару, чтобы не кричал под руку. Да не до этого. Некогда! Коля опять забирается на коварного коня. И вот уже Кузяха не успевает считать:

– Пять! Картошку копать!..

– Восемь! Сено косим!..

– Десять! Сено весить!..

Упасть десять раз за какие-нибудь четверть часа – не шутка. Трифон перепугался, у него руки тряслись. Как это только можно? Упрямый барчук совсем себя не жалеет. Того и гляди ногу вывихнет. Снег хоть и мягкий, но всякое бывает: падаешь на пух – ан камень.

– Для начала вроде бы и хватит, Миколай Лексеич, – жалостливо уговаривал он барича.

– Еще разок, дядя Трифон, самый последний, – не сдавался Коля, ставя ногу в стремя.

И все повторилось сначала.

Даже Аксай, и тот в изумлении: что же это такое происходит? Он уже не так энергично прибегал к своим коварным приемам. Коля научился туго натягивать поводья. Удила больно рвали коню губы, когда он пытался брыкнуть задом или подняться на дыбы. Волей-неволей приходилось покоряться.

Кузяхе стало скучно. Счет дошел до семнадцати и кончился. Больше, пожалуй, ничего не случится.

А Коля уже гарцевал самостоятельно. Трифон стоял в стороне и довольно ухмылялся. Не зря говорят: смелость города берет. Укатали сивку крутые горки.

С видом победителя ехал Коля по кругу мимо высоких снежных сугробов с отчетливыми следами его неудач.

«А что, если проскакать вдоль деревенской улицы? – неожиданно пришла в голову льстившая его самолюбию мысль. – Тогда все увидят – и Савоська, и Мишутка, и Алеха».

Он уверенно направил коня в прогон, ведущий в деревню. Трифон что-то кричал вслед, махая плеткой. А Кузяха с гоготом устремился за своим другом, подпрыгивая и отчаянно размахивая рукавами драной материной шубейки.

В самом центре селения, около часовни, дорога разделилась надвое. Одна шла напрямик, к окраине, открывавшей путь на Ярославль, другая – влево, в сторону Волги.

Увидев впереди знакомых ребят, Коля приосанился. А те не замечали его, играя около огромной снежной бабы. Но когда Коля молодцевато проскакал мимо ребятишек, он услышал восхищенный голос:

– Да это же Николка-иголка! Вот здорово!

И вот в эту счастливую минуту Аксай бесславно подвел своего смелого седока. Конь поскользнулся. Ноги его беспомощно разъехались на ледяной дорожке, и Коля пулей вылетел из седла.

– Восемнадцать! – раздалось над самым его ухом. Опять этот Кузяха! И когда он только успел? Вот сейчас непременно еще добавит что-нибудь обидное.

Но Кузяха молчал. Он понимал, что дело тут серьезное.

А Коля чувствовал острую боль в ноге. Он с трудом встал на колени:

– Кузяха, руку!

Теперь ему не стыдно было просить о помощи: он не виноват, что упал. Кто же мог ожидать, что здесь так скользко.

Кузяха помог своему пострадавшему другу снова сесть в седло. Аксай не сопротивлялся. Но едва всадник дернул за повод, как рыжий красавец сорвался с места и вихрем пронесся перед удивленными зрителями.

 

Большая дорога

Весна промелькнула незаметно. Незаметно потому, что была она дружная, быстрая, полноводная. И еще потому, что Коля и Андрюша много занимались, готовясь осенью поступить в гимназию.

Мать вела уроки, как самая настоящая учительница. С необычной для нее строгостью она требовала, чтобы мальчики учились с должным прилежанием.

Признаться, иной раз очень скучно было Коле. Никаких тебе забав, никаких развлечений! Только однажды стал он невольным свидетелем необыкновенного приключения кота Васьки.

Около дома росли старые ветлы. С наступлением весны на одной из них начали строить гнездо грачи. Они таскали в клювах длинные гибкие прутики, старательно переплетали их между собой, укрепляя гнездо на дереве так, чтобы ни ветер, ни буря не могли его сорвать.

Как-то раз, когда птиц поблизости не было, на дерево полез, ловко цепляясь острыми когтями за ствол, Васька. Коля стал наблюдать за ним. Что ему нужно там, вверху? Неужели хочет сцапать грача?

А Васька уже подбирался к гнезду. Потрогав лапой еще не примятые клочки шерсти, которыми было старательно проложено дно, он преспокойно, как на лежанке, улегся спать.

Тихонько раскачивалась ветла, мелодично поскрипывала, будто колыбельную песенку пела. Сверху Ваську солнышко грело, с боков легкий ветерок обвевал, снизу лишь один пушистый хвост виден.

Коля посмеялся над выдумщиком Васькой и забыл о нем, низко склонившись над книгой. Как вдруг его внимание привлек тревожный шум над ветлами. Это вернулись хозяева гнезда.

Грачи покружились, покружились и улетели. Однако вскоре они появились снова, но на этот раз с целой стаей своих пернатых друзей. Словно темная туча нависла над гнездом, такой начался крик – уши зажимай. А Васька лежит себе да лежит, только хвостом помахивает.

Тогда грачи перешли в наступление. Вот самый решительный из них спустился к гнезду и изо всей силы долбанул кота в хвост. Следующий удар был нанесен прямо в голову. Один за другим налетали грачи и стукали оторопевшего от неожиданности Ваську белыми острыми клювами по спине, по бокам – словом, куда попало.

Кот не выдержал этой грозной атаки, дико мяукнул и, как ошалелый, ринулся вниз.

Весело смеялся Коля над неудачником Васькой, грозил ему пальцем и приговаривал:

– Что, ловко тебя грачишки проучили! Попало? Вот то-то! Грачи – народ дружный…

С первыми июньскими днями занятия стали реже. Много свободного времени у Коли, не то, что зимой.

Сегодня выдался особенно жаркий день. Такого в этом году еще не было. Солнце так и печет. Коля и Андрюша отправились на Самарку. Как все изменилось с того дня, когда их напугал здесь волк. Там, где была ледяная гора, где белели непролазные сугробы, сейчас все цвело. Таинственно качали голубыми головками колокольчики, робко выглядывали из кустов зеленолистые ландыши, сыпала белыми лепестками бузина.

Из лесной чащи донесся звонкий голос кукушки. Ну как тут удержаться, как не спросить ее:

– Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?

Она считает, считает без конца. Спасибо, кукушечка! Жаль только, что скоро кончится твое кукование. Вот заколосится рожь – и конец. Не услышишь кукушку. Говорят, что она ржаным зерном давится. И няня это подтверждает.

Около речки звенели детские веселые голоса. Слышался задорный крик Кузяхи:

– Эй, глядите! Ныряю!

Кузяха умеет нырять, как никто. В воде он, как рыба: нырнет в одном месте, а покажется там, где его и не ждали.

Пока Коля с Андрюшей спускались по откосу, Кузяхи все еще не было видно.

– Эх, ловок, бродяжка! – восхищался Савоська, барахтаясь в теплой воде. – Ну, прямо – лягуха! Ишь, ишь, пузыри пущает. Потеха!

И действительно, на том месте, где скрылся Кузяха, всплывали мелкие, как горох, пузыри. Но вот они исчезли. А Кузяхи все нет. «И чего он так долго? – забеспокоился Коля. – Неужели ему так приятно под водой?»

– Братцы, а вдруг он захлебнулся? – с тревогой спросил Мишутка Гогуля, валявшийся на горячем песке.

– Это Кузяха-то? Плохо ты его знаешь. Разве он когда захлебнется! – ответил Савоська, хотя, видно, и в его сердце начинало закрадываться сомнение.

В эту минуту на поверхности воды показалась нога с черной пяткой.

– Вот он! Вот! Молодчага! – восторженно орал Савоська. – Вылезай, хватит!

Но странное дело: черная пятка, беспомощно дернувшись над водой, опять исчезла. Видать, попал в беду Кузяха. Надо выручать. Раздумывать некогда! На ходу сбросив с себя одежду, Коля кинулся в воду и поплыл к тому месту, где только что мелькнула нога с черной пяткой. Нырнуть на дно нетрудно. Одно мгновение, и Коля нащупал под водой голое тело. Он ухватил Кузяхину ногу, потянул вверх. Но тело не поддается: кто-то держит его крепко-накрепко. Страшно: а вдруг это водяной?… Но еще сильнее страх за Кузяху. С лихорадочной поспешностью ощупывал Коля тело. У самой шеи – туго натянутый шнурок. Это – гайтан. На нем носят медный нательный крестик. Видно, Кузяха зацепился за что-то. Так и есть. Под рукой сучковатая коряга. Коля отцепил шнурок и вытащил Кузяху на поверхность воды. На помощь спешил Савоська. Они вместе выволокли бесчувственного дружка на берег. Неизвестно откуда вывернувшаяся Кланька всплеснула руками и истошно заголосила:

– Ой, батюшки! Ой, милые! Утопленный!

На обрыве появился Трифон. Он косил неподалеку траву и приковылял сюда, услышав тревожный детский гам.

– Вы чего тут распищались, пострелята?

– Ой, утоплый! Ой, горюшко! – навзрыд плакала Кланька.

Не по годам быстро Трифон скользнул вниз.

– Качать!.. – скомандовал он. – А ну, которые подюже, бери за ноги!

Чуть не все оказались дюжими. Каждый стремился ухватить Кузяху за ногу.

– Э! Так, ничего не выйдет! – с досадой проворчал Трифон. – Двоих хватит.

Около Кузяхи остались только Коля и Савоська. Трифон подхватил утопленника под мышки, мальчуганы держали за ноги.

– Господи благослови, начали! – крикнул Трифон, тряхнув бородой. – Качай! Раз-два, раз-два!

И Кузяхино тело раскачивалось, как маятник: вправо – влево, вправо – влево.

Все силы напрягал Коля, стараясь двигать руками в такт команде. Со страхом глядел он на посиневшее и странно изменившееся лицо Кузяхи. Вдруг изо рта утонувшего потекла вода. Она шла сначала тонкой, как нитка, струйкой, потом все убыстрялась и, наконец, хлынула настоящим потоком. Медленно открыв глаза, Кузяха надрывно закашлялся.

– Живехонек! – радостно вырвалось у Трифона. – А ну, обратно качнем! Раз-два, раз-два!

Кузяху мотнули еще несколько раз и опустили на землю. Коля вытер ладонью вспотевший лоб. Как хорошо, что жив Кузяха! Жив! Жив! Старательно мял ему Трифон живот, а Кузяха то и дело отплевывался.

– Давай-давай! Освобождайся от дряни-пакости, – ласково приговаривал Трифон. Он посадил Кузяху на песок и одобрительно загудел:

– Ай да ребятишки! Душу человеческую спасли! Не дали на тот свет преставиться… Это кто же его из воды выволок?

– Известно кто – Колюшка баринов! – выпалил за всех Савоська.

Трифон с уважением глянул на Колю.

– Молодец! – сказал он. – Выходит, и на сей раз не испужался: что на коне, что в воде.

Затем Трифон склонился к воде, долго и жадно пил.

– Теперича одевайся – и марш домой, – вытерев подбородок, строго сказал он Кузяхе. – Будет тебе от тятьки знатная порка. Это уж как быть положено.

Трифон опять посмотрел на Колю:

– За такое дело к награде, Миколай Лексеич, представляют. Будь я генерал, сам бы медаль тебе на грудь повесил.

– Что вы, дядя Трифон, какая там награда, – смутился Коля, – а вот корягу бы из речки вытащить. Не то опять кто-нибудь зацепится…

Дома Андрюшка со всеми подробностями рассказал няне о событии на Самарке. Та, как всегда, ахала и качала седой головой.

– Это, беспременно, водяной над ним подшутил, – крестилась няня. – Хотел в свое царство мальчишку заполучить.

– А водяной боится креста, нянюшка? – неожиданно спросил Коля.

– Еще бы нечистой силе креста не бояться, – ответила няня, – как от огня, шарахается.

– Как же так? Кузяха с крестом был…

– Видать, не заметил водяной святого креста. Всяко бывает, – неуверенно сказала няня.

После обеда мальчики опять на улице. Нынче им раздолье. Отец в Ярославле.

Коле особенно нравилась большая дорога, протянувшаяся через все Грешнево. Здесь всегда шумно и весело.

Собственно, на самой дороге делать нечего. Еще угодишь, пожалуй, под копыта какой-нибудь лихой тройки.

У ребят есть свое излюбленное местечко – чуть в стороне от дороги, под густыми старыми вязами, возле заросшего лягушиной травой пруда.

Едва освободившись от бесконечных, утомительных дел по хозяйству (тут тебе и кур накорми, и в избе подмети, и хворосту натаскай, и картошки свари – ведь все взрослые на барщине), Кузяха, Мишутка, Савоська и другие друзья-приятели спешили к вязам. Иногда здесь бывал и Митька, хотя отец постоянно ругал его:

– Я у тебя кто? Староста! Бурмистр! Барину рука правая! А ты со всякой голытьбой возжаешься.

– Да-а, – плаксиво тянул Митька, – баринову Кольке можно, а мне нельзя.

– Это что за Колька? – сердито бурчал Ераст. – Чтобы я больше такого не слышал. Зови как полагается – барином!

Митька удивленно таращил глаза:

– Барин? Он со всеми мальчишками играет. Они завсегда его Колькой кличут…

Жарко. На небе ни облачка. Утомленно дремали старые вязы. В тени прятались собаки, куры и гуси. Беломордая корова забралась по самый живот в пруд и, опустив голову, хлестала себя хвостом по бокам, отбиваясь от слепней и мух.

Прислонясь к вязу, на траве сидел Кузяха. Лицо у него бледное, отекшее. Шутка ли, едва на тот свет не отправился. Он сосредоточенно строгал что-то кривым ножом.

– Для тебя мастерю, – сказал он подошедшему к нему Коле. – Тятька сказал, что теперича я по гроб жизни перед тобой в долгу… Змея делаю.

– Змея?

– Ну да. Важная будет штука.

– И полетит?

– Еще как. До самого солнышка… Только вот ниток у меня мало.

– Ниток я достану, – успокоил Коля, – целый клубок. Хватит?

– Угу! – мотнул головой Кузяха…

– Сыграем, что ли, в шарик? – предложил Мишутка, засучивая рукава. – Побегаем?

«Вот тоже выдумал! В такую жару да бегать. В тени сидишь, и то язык высуня», – подумал Коля.

– Лучше в бабки! – лениво отозвался Савоська.

Это другое дело. От бабок зачем отказываться… И игра началась. «Жох! Лока!» – слышалось со всех сторон. Звонко щелкали кости, дзенькала свинчатка.

В самый разгар игры с большой дороги завернул к ребятам плотный, невысокий человек с густыми, слегка подкрученными кверху усами. В руке у него деревянный сундучок, окрашенный в голубую краску (точь-в-точь как Колины санки), с плеча свешивалась потрепанная, туго набитая холщовая сумка.

– Здравия желаю! Нельзя ли до вашего краю, а гложет, и до раю, пока не знаю, – весело затараторил прохожий, ставя сундучок на землю. Он снял картуз, обнажив безволосую голову, круглую, как шар, и забавно представился: – Будем знакомы: Осип! Ни пить, ни есть не просит, все с собой носит.

Затем он уселся на траву, вытащил из сумки ковригу черного хлеба, пучок зеленого лука, сухую воблу и бутылку с квасом, разложил все это на крышке сундучка, смахнув с нее белой тряпочкой пыль.

– Прошу к нашему шалашу!

Ребята растерялись. Как ни заманчива вяленая вобла, да ведь одной такой ораву не накормишь. Пусть уж незнакомец сам ест. Им даже ни капельки не завидно.

– А вы откуда, дядя? Куда направляетесь? – выступил вперед Коля.

– Э-э, браток, да ты белой кожи, на барчонка схожий, – заметил незнакомец. – Аль не угадал?

– Верно. Он у нас барин! – вмешался Митька.

– А тебя спрашивают? – сердито оборвал его Кузяха. – Тянут тебя за язык-то? Он наш, дядя, грешневский.

– А по мне все равно: что овин, что гумно, – продолжал прохожий. – Мужик или барин, русский или татарин. Все человеки, все люди… Так-то, приятель дорогой! Да ты садись, не стой. В ногах правды нет.

Коля улыбнулся. Вот забавный человек! В карман за словом не лезет. Так складно говорит, словно книжку читает.

Мальчуганы расселись вокруг прохожего. А он с треском разламывал воблу, выбирал сухую, твердую, как камень, икру и кусочками бросал ее в свой широкий зубастый рот.

– Все ладно, одно нескладно, – вздохнул он, уморительно морща лицо, – нету винца для доброго молодца. Да в жаркий часок хорош и квасок – ну-ка, глотнем разок.

Приложив бутылку к губам, он долго и аппетитно тянул мутновато-желтую жидкость, крякал, вытирал рот рукавом и, ухмыльнувшись, заключил:

– Сыт пока, набил бока. Сыт покуда, съел полпуда.

Новый знакомый лег на спину, сунул под голову сумку. Блаженно вытянувшись во весь рост, он сладко зевнул. Ребята думали, что вслед за этим последует, как обычно, мощный, залихватский храп. Но прохожий и не думал спать. Вот он приподнялся на локоть и лукаво посмотрел на ребят:

– Что? Небось смеетесь надо мной, разбойники? Вот, дескать, какой чудак объявился. Болтает незнамо что. А я, ребятишки, ой как много на своем веку повидал! Куда только меня судьба не заносила! Иду вот теперь из славного города Киева, из хлебородной матушки Малороссии.

Екнуло сердце у Коли. Как? Прохожий из того края, о котором так часто и так хорошо рассказывала мать?

– Знаете, дядя, я тоже там был, – невольно вырвалось у него.

Друзья-приятели глянули на него удивленно и с недоверием.

– Что ж, все может быть, все может быть, – согласился прохожий, – пешочком или как?

Коле почудилась в этих словах насмешка.

– В самом деле был, – стал горячо убеждать он. – Я там родился. Меня привезли сюда маленьким.

– Ах, так! Очень приятно!

Прохожий разбросал руки по сторонам и мечтательно воскликнул:

– Эх-ма, велика наша землица родная! Конца-краю ей нет. Год иди – не пройдешь, два иди – еще много останется, всю жизнь шагай – все равно ее не измеришь.

Затаив дыхание, слушали ребята, восторгом и завистью горели их глаза.

– И куда меня только резвые ножки не доводили, – не то радуясь, не то сожалея, снова заговорил прохожий, – по каким краям-дорогам я пыль не месил! В Астрахани был? Был. В Царицын наведывался? Наведывался. В Самаре-городе работал? Работал. В Нижнем Новгороде кули на пристани таскал? Таскал. Казань мне знакома? Знакома. А уж про Москву белокаменную да про Питер-град и говорить нечего. Бывал там, перебывал. И сладкого, и горького хлебал. Всяко случалось.

Пододвинув поближе сундучок, прохожий щелкнул ключом, приподнял крышку и похвалился:

– Глядите, пострелята, какое у меня богатство. Нигде с ним не пропаду.

Теснясь и толкая друг друга, ребята заглядывали внутрь сундучка.

– Эх, штучки знатные! – щелкнул языком Кузяха.

Сундучок был доверху наполнен блестящими, без единого ржавого пятнышка подпилками, ножами, стамесками, долотами и другими вещами, назначение которых неясно и таинственно. Что, например, за чудо такое вот эта тоненькая, как змейка, железка? Коля уважительно тронул ее пальцем.

– Бурав! – пояснил прохожий, поглаживая змейку большой мозолистой ладонью. – Покрутишь вот этаким манером – и дыра в доске готова.

– Ловко! – восхитился Савоська. – Так бы и покрутил.

– Успеешь, покрутишь, когда вырастешь. Еще надоест! – добродушно улыбнулся прохожий, захлопывая крышку сундука. – Дай срок, всему, мальцы, научитесь. Тогда уж и меня, грешным делом помянете. Жил-де такой-сякой, немазаный Осип, по прозвищу Бывалый. Костромской работный человек. Из села Красного.

Осип подложил под щеку ладонь, закрыл глаза и вскоре захрапел. А что оставалось делать ребятам? Тихонько, чтобы не потревожить спящего, отошли они в сторону.

Лишь Митька не стронулся с места. Он осторожно щупал голубой сундучок. Замок не заперт. Ну как тут не приподнять крышку! Змейка-бурав заманчиво лежит на самом верху.

– Не тронь! – погрозил ему кулаком Кузяха.

Но к Митьке уже приближались Савоська и Мишутка. Не выдержал и Коля. Всем хочется хорошенько рассмотреть стальную змейку. Велик соблазн. Конечно, нехорошо, что Митька открыл чужой сундучок, но он ничего не утащит. Ребята ему не позволят. А змейка – штука занятная.

Митька вытащил бурав из сундучка, поставил на сосновый пень, попробовал крутить. Ишь ты, получается! Шурша и посвистывая, как настоящая змейка, бурав уходил в дерево, выбрасывая наружу мелкие опилки. Но вот змейка остановилась. Напрасно напрягал руку Митька. Бурав не хочет слушаться, капризничает. Митька потянул змейку вверх, раскачивая вправо и влево.

– Дай-кась мне крутануть! – оттолкнул Митьку плечом Кузяха.

– Пусти, я сам! – отбивался Митька, и что есть силы нагнул бурав в сторону. Дзинь! Трах! Переломилась змейка. Один ее конец остался в дереве, другой упал на траву.

Митька перепугался. С минуту он молча глядел на изломанный бурав, а затем побежал к своей избе, воровато оглядываясь.

Кузяха попытался было вытащить оставшийся в Дереве стальной кусочек, но бесполезно! Бурав засел плотно, как забитый гвоздь.

Осип громко чихнул. Это муха, будь она неладна, забралась к нему в волосатую ноздрю. Словно стая спугнутых воробьев, разлетелись ребята по сторонам. Неровен час, попадет от прохожего. Вот ведь что вышло: Митька набедокурил, а они отвечай.

А Осип, повернувшись на другой бок, так храпел, что листья колыхались на нижних ветвях вяза, в тени которого лежал веселый прохожий.

Когда Коля и Андрюша явились домой, мать встретила их встревоженно:

– Отец уже дома, – шептала она, – я так боялась, что он увидит вас в деревне.

Отец, конечно, заметил бы их, если бы возвращался домой обычной дорогой. Но он завернул по пути к Тихменеву и въехал с ним с другого конца села. Теперь он сидел со своим приятелем за столом, уставленным бутылками и закусками.

До Коли отчетливо доносился пьяный голос Тихменева:

– Он бежать – они за ним! Он остановится – и они встанут. А тут, понимаешь, эта глупая баба. Всю музыку испортила, проклятая!

– Нашел, чем похваляться, басурман! – возмутилась няня. – Ведь чуть душеньку детскую не загубил, изверг!

– О ком ты это, нянюшка? – спросил Коля.

– Известно, о ком, – хмуря брови, ответила няня, – о Тихменеве-барине, ни дна ему, ни покрышки.

И она поведала Коле страшную историю. Несколько дней назад Тихменев заметил, что у одной собаки подбит глаз. Он разгневался, вызвал доезжачего:

– Кто изувечил Налета?

– Петька! Камнем случайно зашиб!

Призвали виновника – дворового мальчугана Петьку.

– Ты подбил?

От испуга у мальчика язык отнялся. Ни слова не мог сказать в свое оправдание.

Наутро собрался Тихменев в поле. Велел и Петьку с собой взять. Посредине поля приказал он раздеть мальчугана догола. А когда раздели, крикнул:

– Беги!

Петька побежал что есть духу к дому.

– Спускай борзых! – скомандовал псарям Тихменев.

Собаки с диким лаем бросились за убегающим. Но голодные и злые псы куда лучше своего хозяина оказались. Они догнали Петьку, спокойно обнюхали его и легли на землю.

Подскакал разъяренный Тихменев, замахал плеткой, закричал:

– Беги!

Петька опять кинулся к деревне. Собаки за ним. Догнали – и снова не трогают.

Тут откуда ни возьмись, Петькина мать. С плачем добежала она до сына, окруженного собаками, закрыла его своим телом. А к вечеру несчастная женщина лишилась рассудка. Бегала по деревне и истошно голосила:

– Миленькие! Спасите! Сыночек погибает!..

С содроганием слушал Коля нянин печальный рассказ. Бедный Петька! Несчастная женщина, сошедшая с ума! На самого бы Тихменева собак напустить. Верно про него няня говорит: изверг!

…К концу дня погода неожиданно испортилась: резко похолодало, небо потемнело. Из низких, быстро несущихся туч полил мелкий надсадный дождь. Совсем как осенью.

– Теперь на целую неделю зарядил, – сказала няня, – то-то у меня с ночи поясница ныла.

Набросив на себя пальто, Елена Андреевна вышла на балкон. Рядом с ней Коля. Молча облокотились они на перила и глядели сверху на протянувшуюся вдоль забора дорогу. Сыро, грязно, холодно, а люди идут и идут. С лопатами за плечами, гуськом, скользят по глинистой почве копатели канав. Прикрывшись рваной рогожей, с сучковатым подожком в руке плелся древний нищий старик по прозвищу Ваня Младенец. Вот он остановился около помещичьего дома, глянул на окна, хотел, видимо, свернуть к воротам, но, безнадежно махнув рукой, пошел дальше.

Торопливо пробежал в сторону псарни староста Ераст в высоких кожаных сапогах.

Некоторое время дорога была пуста.

– Не пора ли нам спать, мой мальчик? – заботливо спросила мать. Она поцеловала сына в лоб и, обняв за шею, медленно направилась с ним к двери. Но в это время из деревни донесся глухой звон железа. Нет, это не из кузницы: она в другой стороне. Этот звон возник где-то около избы Ераста.

– Несчастненьких гонят! – с дрожью в голосе произнесла мать.

Коля обернулся. Из-за угла, со стороны деревни, показалась нестройная толпа людей. Впереди ехал на пегой грязноватой лошади толстый, с громадными усами человек в шинели. Вокруг толпы, покачиваясь, блестели острые штыки.

Люди в толпе казались похожими один на другого: серые халаты и такого же цвета широкие штаны, лапти, опорки, разбитые сапоги. И у всех на ногах – кандалы.

Вот произошло какое-то замешательство. Кто-то упал на сырую землю. Люди в кандалах расступились, и Коля увидел лежавшего посредине дороги бледного человека с впалыми щеками. Он пытался приподняться, но голова его беспомощно падала на землю.

К упавшему приблизился толстый усатый человек на пегой лошади.

– Встать! – грозно крикнул он.

Но бледный человек недвижно лежал на дороге. Усатый наклонился с лошади и с силой начал хлестать упавшего по спине.

Крупные слезы покатились по щекам Коли.

– Уйдем поскорее отсюда, мой мальчик! – почти простонала мать. – Мы ведь ничем не можем им помочь. Ничем! Бедные, несчастные люди!..

Глухо звенели кандалы, уныло свистел ветер, монотонно стучал дождь по ржавой крыше дома.

– За что он его, мамочка, за что? – испуганно спрашивал Коля.

– Не знаю, мой милый. Вот вырастешь – сам все узнаешь! – тихо, словно боясь кого-то, ответила мать.

 

Добрые разбойники

Летом ночей почти не бывает. Не успеет стемнеть, как на востоке уже рдеет рассвет.

– Зорька зорьку догоняет, – говорила няня. – Благодать-то какая!

Коля лег в постель засветло, так и не дождавшись настоящей ночи. Проснулся, когда в окна пробивались первые лучи солнца. В саду отчаянно насвистывали соловьи. Огромная зеленая муха билась о стекло.

«Проспал, – шептал он, – ей-богу, проспал! Кузяха с Савоськой давно ждут. Вчера договорились отправиться чуть свет за Волгу».

Коля прыгнул с постели на пол, мигом натянул на себя рубашку. Умываться некогда.

Где же завтрак? Няня обещала приготовить с вечера. Ага, вот он! Аккуратно завернут в салфетку и перевязан шнурком. Вкусно пахнет пирожками, мясом, жареным луком. Сверток большой: хватит и Кузяхе с Савоськой.

Коля прыгнул через раскрытое окно в сад. Кусты акации обрызгали его прохладными капельками росы. Из-под ног ошалело выскочила мокрая лягушка.

Кузяха и Савоська должны ждать, как условились, по ту сторону сада, около старых вязов. Но друзей-приятелей на том месте не было. Усевшись на березовый пень, стал ждать. Томительно тянулись минуты. Солнце поднималось все выше. Из деревни донеслись протяжные звуки рожка, гулко хлопнул кнут. Это пастух Селифонт собирал стадо. Маленький подпасок Алеха тоненько покрикивал на коров:

– Куда? Куда полезли?

До чего же славно играет Селифонт! Заслушаешься его. Будто живая, выговаривает дудка:

Но где же все-таки Кузяха с Савоськой! Неужели уже на Волге? Не дождались? Одни убежали? Разве так поступают закадычные дружки?

А вдруг они еще спят? Вот услышат сейчас, как Селифонт кнутом хлопает, проснутся и прибегут, словно встрепанные.

Но стадо уже за околицей, а по-прежнему никого нет. Значит, ушли. Теперь их и не догнать.

И Коля один отправился в путь. Хорошо шагать по луговой дорожке, по душистой траве-мураве. Миновал овраг. Тропинка ползла через холм. Отсюда, с вершины, открывался чудесный вид на Волгу: величаво и светло текла она, ни одной волны-морщинки не было на ней сейчас.

Вдали виднелись белые стены Бабайского монастыря, окруженные песками и низкорослым гибким ивняком. И опять вспомнилось мрачное подземелье, в котором судили несчастную девушку…

Коля сбежал с холма к Волге, и вот он на песчаном берегу. Низко носились над водой белые чайки-рыбалки. Где-то пронзительно пищали луговки:

– Пи-и-ть, пи-и-ть!..

Сбросив рубашку и штаны, не задумываясь, со всего размаха Коля кинулся в Волгу. Кузяха всегда твердит: «Сразу окунайся, не тяни!» Если постепенно в реку входить – надрожишься.

Накупавшись всласть, Коля с наслаждением лежал на сухом песке под лучами горячего солнца. Где-то позади зазвенел жаворонок. Трепеща крылышками, он утонул в голубой дымке неба.

А все-таки без Кузяхи и Савоськи скучно. Разве с кручи прыгнуть? Но одному не хочется. Никто и не увидит, как он здорово прыгает.

Разве к ласточкам-береговушкам вскарабкаться? Нет, он их не тронет, просто послушает, как в глубине песчаных гнезд птенчики пищат.

Но что это? От Диева-Городища по берегу шли какие-то люди. Не там ли и Кузяха с Савоськой? Может, ищут его?

Подпрыгивая, Коля побежал навстречу незнакомым людям. Он напевал во весь голос любимую песенку матери:

Мать иной раз поет ее очень весело, а иногда с грустью. Непонятно только, чего тут грустного? Под такую песенку плясать хочется.

Славно жить на белом свете! Светит яркое солнышко, зеленеет густая трава, хорошо пахнут цветы, ласково подкатывает к ногам прибрежная волна. И такая тишина вокруг…

Вдруг в воздухе раздался протяжный, тоскливый звук. Вот он повторился – будто кто стонет, жалуется. Нет, это не луговка. Видено, какая-то другая птица. Коля никогда еще такой не слыхивал.

Чем ближе до идущих вдоль берега людей, тем сильнее и чаще повторялся неведомый звук. Вот и они. Впереди шагал широкоплечий с всклокоченной бородой человек лет пятидесяти. За ним двигались помоложе: оборванные, босые, низко наклонившие головы. Они тянули за собой на толстой бечеве тяжело сидевшее в воде судно. Захлестнутые на груди лямки лоснились на солнце, будто смазанные маслом. Люди ступали вперед только правой ногой – левую тащили за собой, словно к ней была привязана многопудовая гиря. Беспомощно болтались, будто неживые, опущенные до земли руки.

Со страхом глядел Коля на этих усталых, с трудом переводящих дыхание людей. Кто они? Один очень похож на Степана Петрова. Такие же русые волосы и белый открытый лоб. Только Степан повыше и нос у него без горбинки.

Незнакомцы шли, сосредоточенно опустив глаза, не замечая присоединившегося к ним мальчугана. А шагавший впереди человек с всклокоченной бородой, едва шевеля запекшимися губами, уныло выкрикивал:

– Еще разок! Маленький разок!

Остальные отвечали протяжным, воющим стоном:

– Эх да ух! Эх да ух!

Вот судно задержалось на мели. Люди приостановились.

– Эй, чего там встали? – раздался сердитый голос с палубы судна. – Тяни!

Напрягая все свои силы, люди упирались ногами в горячий песок.

– Тяни! Тяни! – настойчиво и зло требовал сердитый голос.

– Ой, нейдет! Ой, нейдет! – устало запел человек с всклокоченной бородой.

– Эх, пошли, да эх, пошли! – вторили остальные.

Лениво заскрипев, судно опять поплыло по воде. Похожий на Степана человек, поправив на ходу лямку, негромко и жалобно затянул:

Долго бежал Коля берегом реки. Смутная глухая тревога с неудержимой силой влекла его все вперед и вперед.

С палубы снова долетел сердитый голос:

– Стой! Бросай бечеву!

Облегченно вздохнули люди, враз подняли над головой лямки и бросили их на землю. На барже с грохотом и лязгом полетел в воду якорь. Как скошенная трава, свалились люди на землю, шумно дыша широко раскрытыми ртами.

Первым поднялся человек с всклокоченной бородой. Он ползком добрался до воды и стал жадно пить, всхлипывая и захлебываясь. Казалось, никогда он не утолит жажды. Самым последним дотянулся до воды худой сутулый человек с синеватым, как у мертвеца, лицом. С болезненным стоном окунул он голову в реку и так долго не поднимал ее, что Коля испугался – не захлебнулся бы!

Но худой человек, встряхнув мокрой головой, откинул ее назад и долго вдыхал идущую с реки едва ощутимую прохладу. Потом он попытался вернуться на прежнее место, уперся дрожащими руками в раскаленный песок.

– Что, плохо твое дело? – сочувственно спросил его молодой парень в рваной жилетке. – Ну-кась, я помогу.

Подхватив больного под мышки, парень осторожно оттащил его в тень одиноко стоявшего на берегу дерева.

– Вот спасибо, милок, – шептал худой человек, укладываясь на траву. – Плечо, браток, саднит. Дюже натер. Словно кипятком ошпарило. Эвон, глянь!

Он обнажил костлявое плечо. Коля увидел сгустки черной, запекшейся крови и испуганно вскрикнул. А больной человек перевел на него свои усталые глаза.

– Не бойся, малый, – прохрипел он, – на живом теле все зарастет. А помру – лучше будет. Ни печали тебе, ни воздыхания.

В спасительную тень, поближе к дереву, стягивались и остальные. Они бросали равнодушный взгляд на неизвестно откуда появившегося мальчугана. Притащили большой закопченный котел. Кто-то принес охапку сухих сучьев. Затрещал костер.

– Эх, теперь бы щец с баранинкой, – вздохнул похожий на Степана человек, засыпая в котел сухой, словно каменный, горох.

– А мне так и на дух не надо, – тоскливо отозвался больной. – Токмо бы плечо не ныло. Свет божий не мил.

– Потерпи, дружок, малость. Вот доберемся до Нижнего – сдадим тебя в больницу. Там быстро поправишься! – успокаивал его парень в жилетке.

– Э-э! Какая там больница! – безнадежно махнул рукой худой человек. – Помереть бы скорее! Вон мне уже и крест припасен.

Больной умолк и уткнулся лицом в траву.

Коля невольно бросил взгляд на баржу и вздрогнул: на корме, около руля, виднелся грубо обтесанный кладбищенский крест… Какое ужасное желание: «Помереть бы скорее!» Почему? Зачем? Разве плохо жить на свете? Вот стремительно, с радостным писком летают ласточки, спокойно несет свои темно-голубые воды красавица Волга, необъятно раскинулись утопающие в зелени луга, пестрые бабочки порхают там и тут, дружно стрекочут кузнечики, пугливые пескари, как челноки, снуют на прибрежной отмели. И вдруг – помереть! Почему так несчастны эти люди? И эти и те, которых гнали по грязной дороге в звенящих кандалах?

И уже не хотелось бегать по берегу. Ничто больше не привлекало его внимания: ни повисший высоко в воздухе с распластанными крыльями коршун, ни спешившее к водопою стадо. Коля робко приблизился к больному и, бережно тронув его за руку, положил около него свой сверток:

– Возьми, пожалуйста, поешь. Это вкусно. Только не умирай, не надо! – с неловкостью пробормотал он и, не дождавшись ответа, скрылся за косогором.

Без дороги бежал Коля домой. Кусты шиповника хватали его за ноги, больно царапали руки. Запыхавшийся, потный, в покрытых грязью башмаках ворвался он в комнату няни.

– Свят, свят! – в испуге закрестилась старушка. – Что с тобой, Николушка? Уж не псы ли проклятые за тобой гнались?

Дрожа всем телом, мальчик судорожно обнял няню. По щекам его струились слезы.

– Ну, так и знала, что псы, – сокрушалась няня, – им все едино: что свой, что чужой. Покою никому не стало.

– Да нет, нянюшка, не собаки.

– Не собаки? Так что же, мой голубчик? Изволь расскажи.

Сбивчиво и торопливо говорил он о своей встрече с измученными незнакомыми людьми, о худом и больном человеке, желающем поскорее умереть, о деревянном кресте на палубе.

– А-а! – понимающе протянула няня. – Это бурлаки, Николушка! Нужда-голод гонит их… Помереть для них – дело немудреное. Сколько их косточек-то по берегам закопано – не перечесть!

Снимая с Коли рубашку, няня спросила:

– А салфеточка-то где, родименький?

– Я отдал, нянюшка.

– Кому?

– Да тому самому больному… Он голодный.

– Это ты хорошо сделал, Николушка. А сам, значит, так ничего и не поел? Сейчас покормлю тебя, бедненького.

Вскоре она принесла брызгающую во все стороны яичницу-глазунью, поставила на стол стакан молока с коричневой пенкой, нарезала ломтями свежий хлеб. Но от всего пережитого в это утро Коле есть не хотелось.

– Знаешь, нянюшка, – снова заговорил он, – давай вынем из моей копилки деньги, отдадим их бурлакам.

Няня участливо посмотрела на Колю, подперев морщинистой ладонью щеку.

– Отдать, родименький, нетрудно, – сказала она, – отдать можно. Только что твои грошики – капля в море. Бурлаков-то сколько? Многие тысячи. Разве всем достанется? Одного пожалеешь, а как другие-то? Надо бы такое придумать, чтобы для всех жалости хватило, чтобы никто не мучился.

– Давай придумаем, нянюшка.

– Эх, голубчик мой! Не такие головы, как наши, думали, да все понапрасну.

– А кто, нянюшка, думал?

– Много будешь знать, Николушка, рано состаришься. Вот станешь большим – и узнаешь, кто так думал… А ты ешь, ешь…

Няня вздохнула, словно вспомнив что-то тяжелое, и тихо произнесла:

– Был такой человек, Николушка, думал! Я в девках о нем слышала: Емельян Пугачев. Сказывали, хотел он простым людям хорошую жизнь дать. Да не вышло – отрубили ему князья-бояре буйну голову. Только ты, Николушка, нигде про него не поминай. Нельзя! Разбойник он. Хоть и добрый для простого люда, а разбойник…

Она села на стул и начала вязать. Спицы быстро мелькали в ее руках.

– А то еще был один разбойник, – опять вздохнула няня, – Степаном Разиным его звали. Рассылал он по всей русской земле своих помощников. Приходили те к простому люду, правду добывать звали. Вот и в нашем Грешневе, сказывают, они побывали. Поднялись за деревней на горку, громким голосом клич кликнули: «Приходите к нам, добрые люди, воеводу Шеремета бить!» А уж до того, говорят, этот Шеремет народу не люб был, так от него люди страдали, что не приведи бог! Ну, и собралось тогда мужиков-крестьян видимо-невидимо. Кто с вилами, кто с дубьем, а кто просто с камнем за пазухой. Все – добрые разбойники. Что с Шереметом сталось, мне неведомо, но горку ту с той поры Атамановой зовут. В честь, значит, атамана Разина…

Коля хорошо знал эту горку. Она недалеко, за деревней. Невысокая, зеленая. Молодые дубки на ней растут.

Вскоре няня задремала, спицы выскользнули из ее морщинистых рук, а Коля снова устремился на улицу.

Ему непременно нужно увидеть Кузяху с Савоськой. Но их нигде нет. Только одна Кланька Нянька сидит на завалинке, держа на руках годовалую сестренку, и грустно напевает:

Завидев барчука, она замолкла.

– Кузяху, часом, не видела? – спросил Коля.

– Может, и видела, да не скажу, – сердито ответила Кланька.

– Ты что – белены объелась?

– Может, и белены, тебе что за дело?

«Что такое с Кланькой? Какая муха ее укусила?» – недоумевал Коля. Он молча сел на завалинку. А как тут не догадаться: Кланька потому досадовала, что ей надоело держать сестренку на руках. Вот она посадила ее на траву. Но та подняла отчаянный вой.

– Ишь, ишь, гляди, какая супротивная! – сердилась Кланька. – Все бы ей на руках да на руках! Сил никаких не стало. Избаловали на мою шею.

– Дай я ее покачаю, – предложил Коля.

– Ладно уж, покачай, – после некоторого раздумья согласилась Кланька, не подавая виду, что она рада-радешенька хоть на минутку отвязаться от сестренки.

Коля старательно качал девчонку на ноге. Ей нравилось. Она весело гукала и что-то лопотала. Отошло сердце и у Кланьки:

– Сказать, где Кузяха?

– Ну, скажи.

– Дядя Ераст в поле угнал. И Савоську. Да еще за вихры поцапал. Это, говорит, за твоего братца-бродягу…

Только вечером встретился Коля с Кузяхой. Тот лежал на траве, устало закинув руки за голову. Завидев барича, он быстро приподнялся и стал оправдываться:

– Не мог я на Волгу… Ей-богу, не мог… С колокольни упасть… на острый ножик попасть!..

– Знаю, знаю, – успокоил Коля, садясь рядом, – у меня дело к тебе. Важнецкое!

– Важнецкое? А ну, говори!

– Приходи нынче на Атаманову горку. Там и скажу. Да Савоську с Мишуткой с собой покличь.

– А когда приходить?

– Как солнышко к лесу спустится.

– Ладно!

…На Атаманову горку пришли все, кого позвал Коля. В последнюю минуту приплелся даже и никем не приглашенный Алеха. Пригнав коров в деревню, он увидел торопившихся куда-то ребят и увязался за ними.

– Давай выкладывай свое важнецкое дело, – с нетерпением потребовал Кузяха.

Коля оглядел собравшихся с ног до головы. Ему сделалось грустно. У Савоськи высовывалось из рваных штанов голое грязное колено. Под веснушчатым носом Мишутки было мокро. Алеха Муха очень уж мал – от горшка два вершка. Вот Кузяха, этот еще туда-сюда. Даже стрелять умеет.

Помедлив минутку, Коля строго спросил:

– Кто хочет быть разбойником? Лица ребят недоуменно вытянулись:

– Каким разбойником? – робко произнес Савоська. А Мишутка добавил: – Разбойники с ружьями.

Кузяха промолчал. У него ружье есть. Отец подарил. Но в разбойники и он не собирался.

– Не буду я грабить, в острог попадешь, – твердо сказал, наконец, он. – Разбойники завсегда грабят.

– Нет, мы не такими разбойниками будем, – начал убеждать Коля. Его так и тянуло рассказать друзьям-приятелям, что он слышал от няни про Емельяна Пугачева и Степана Разина. Но она ведь просила никому не говорить об этом.

Разбойники есть разные, – объяснял он, оживленно жестикулируя, – одни злые, другие добрые. Мы будем добрыми. Если обижают кого, мы тут как тут – заступимся!.. Соглашайтесь! Кузяха! Ты?

Тот решился не сразу:

– Ладно уж, раз добрые – давай!

– Савоська?

– Я – как Кузяха.

– Мишутка?

– Я ножик на огороде спрятал. В самый раз для разбойников.

– Алеша?

– Вот я дедушки Селифонта спрошусь.

– Еще чего выдумал? – возмутился Коля. – Селифонту – ни слова. Это тайна! Слышишь?

– Слышу. В разбойники бы оно ничего, так опять же коровы. Кто их пасти будет?

– Разбойники по ночам выходят, – убеждал Коля. – Пригонишь стадо – и к нам. Ну?

– Так я же маленький… А в разбойники хочу!..

Сбор добрых разбойников был назначен на завтра в такой же час. Коля отпустил ребят. Они обрадованно побежали в деревню. Признаться, никто из них так и не понял, зачем потребовалось баричу приглашать их в разбойники. Пусть и добрые, а все же разбойники! Лучше бы в бабки поиграть. Куда спокойнее.

А Коля все стоял на Атамановой горке.

Солнце уже закатилось. Медленно надвигались сумерки. Небо на западе цвета алой крови. Снизу оно совсем багровое, а повыше – бледно-розовое, с голубыми пятнами.

Итак, решено! Завтра он поведет своих друзей на Волгу. Они нападут на баржу, которую тянут бурлаки, сбросят в воду злого, сердито кричащего на палубе человека и скажут измученным, исстрадавшимся людям: «Теперь вы свободны! Идите, куда душа желает. Мы – добрые разбойники!» И пусть не умирает тот худой и бледный человек. Пусть он живет и радуется…

В эту ночь Коля спал плохо. Он ворочался с боку на бок и бессвязно вскрикивал:

– Бросай бечеву! Кузяха! Кузяха! Нападай! Смелей!

Встревоженная няня то и дело поднималась с лежанки, зажигала свечу, вытирала мягким полотенцем мокрый Колин лоб и озабоченно шептала:

– Уж не сглазил ли кто его, моего голубчика? Ишь как мечется!

 

Под грозой

Кузяха сделал змея на славу. Вручая его около часовни Коле, он с важностью сказал:

– Ни у кого такого нет. Ежели ниточку подлиннее, до самого бы неба долетел.

Коля достал из кармана клубок крученых льняных ниток.

– Хватит?

Щелкнув пальцем по клубку, Кузяха остался доволен:

– Эт-то ничего, эт-то подходяще. До неба, глядишь, не хватит, а до облаков в самый раз.

Он привязал нитку к змею, оттащил его в сторону и, передавая клубок Коле, крикнул:

– Запускаю!

Подгоняемый легким ветерком, змей устремился вверх. К часовне со всех сторон сбегались мальчишки. Задрав головы к небу, они восторженно горланили:

– Змей-горыныч! Змей-горыныч!

– Дай подержать! – попросил Мишутка Гогуля, завистливо наблюдая, как крутится в руках Коли клубок.

Разве жалко! Пожалуйста. Сделай одолжение. Смотри, только не упусти!

Вслед за Мишуткой пристал Савоська. Коля и ему не отказал. Потянулись к клубку и густо усеянные цыпками ручонки пятилетнего Мишуткиного брата Шурика.

– Ты куда лезешь, Тюлька? – грозно закричал на него Кузяха. – Убери лапы. Только тебя здесь и не хватало!

Шурик покорно отошел в сторону. Бедный мальчуган! Мало того, что Кузяха исковеркал его имя (какой он Тюлька, это младшая сестренка зовет его так – она буквы не выговаривает), теперь еще и к змею не подпускает. Слезы бусинками катились у него из глаз.

– На, Шурик, подержи, – подал Коля малышу заметно уменьшившийся клубок.

Дрожа от нетерпения, Шурик схватил его обеими руками. Сильный порыв ветра вздымал змея все выше, нитка натянулась, как струна. Вот Шурик сделал неосторожное движение – и клубок упал на землю. Змей резко рванулся вверх.

– Хватай, хватай! – отчаянно заголосил Кузяха.

Но куда там! Змея относило все дальше, и он, наконец, свалился где-то позади барского сада.

– Ух ты, растяпа! – погрозил Кузяха кулаком перепуганному Шурику. – Погодь, я тебе задам!..

– Айда искать! – тоже досадуя на Шурика, сказал Савоська. И ребята во главе с Колей устремились на поиски. Через густой колючий кустарник, через заросли чертополоха и крапивы.

Положим, Коле крапива не страшна: спасают башмаки с чулками. Он раньше всех добрался до того места, где упал змей. Вон он, вон – зацепился за ветвь стоящей посредине поляны высокой березы. На самой вершине!

– Сюда, сюда! – обрадованно закричал Коля.

Первым явился на его зов Кузяха.

– Нашел? – запыхавшись, спросил он. – Где, где?

Коля молча показал на верхушку дерева.

– Высоконько! – со вздохом произнес Кузяха. – Не доберешься, пожалуй!

Затем он поплевал на ладони:

– Что ли, попробовать?…

И обхватив ногами голый ствол березы, стал карабкаться вверх. Вот он добрался уже до ветвей и, усевшись на толстый сук, решил отдохнуть.

– Смотри, не упади, – предупредил снизу Коля.

– Это я-то? – обидчиво откликнулся Кузяха. – Да еще не выросло то дерево, с которого мне падать.

– А ты не бахвалься! – раздался чей-то голос из-за куста. – Не видав вечера, хвалиться нечего!

Это Савоська. Не выдержал! Очень он не любит, когда хвастаются.

А Кузяха, привстав на колени, полез выше. Ветви раскачивались под ним, как живые. Змей теперь совсем рядом. Но попробуй его достать: он повис на самом конце тонкой ветви. Кузяха попытался подтянуться к нему. Сук не выдержал, с треском сломился, и Кузяха полетел вместе с ним вниз. Упав на высокую и мягкую траву, он раскинул руки в сторону и молчал.

– Ушибся? – испуганно склонился над ним Коля. – Вольно?

А Савоська и Мишутка наперебой кричали:

– Убился, убился!

Кузяха поднял голову и сердито заворчал:

– Чего раскаркались, как вороны: «Убился, убился!» Эва! Жив-здоров!

Он поднялся с земли, отряхнулся. Потом все вместе направились к барскому саду.

– Я еще и не такого змея сделаю, прямо ахнешь, – говорил Кузяха. – С трещоткой… Запустишь, а он что твой дергач: трры-трры!

Усевшись в тени, ребята отдыхали. Над их головами ослепительно светило солнце. Из-за высокого забора озорновато, словно наблюдая за ребятами, высовывалась яблоневая ветка. На ней всего три яблока. Но какие они румяные!

– Эх, теперь бы яблочка! – проглатывая слюну, вздохнул Савоська.

Яблоки в Грешневе только в барском саду. Около крестьянских изб голым-голо, редко-редко встретится одинокая рябина или покривившийся осокорь.

– Да, оно бы ничего – яблочка, – поддержал Кузяха. – Только где его возьмешь?

– В лесу! – простодушно сказал Мишутка.

Кузяха презрительно сплюнул:

– Это дички-то? Кислющие!

– А животом-то как будешь маяться, – добавил Савоська…

Коле было понятно желание друзей и, не раздумывая долго, он по-хозяйски приказал:

– За мной! В сад!

Он повел ребят к потайной лазейке. Ее сейчас не так-то просто обнаружить: узкий проход прятался в зарослях репейника, конского щавеля, крапивы.

Один за другим протискивались мальчуганы в сад. Ближе всех стояла широко раскинувшаяся ветвистая яблоня. Грузно склонила она к земле свои отяжелевшие от плодов ветви.

– Тряси! – приказал Коля Кузяхе.

Но тот не решался. Глаза его растерянно бегали от яблока к яблоку. Тогда Коля сам взялся за ствол дерева. Раз! Два! Яблоки посыпались, как из мешка.

– Бери! – крикнул Коля.

Повторять не пришлось. Присев на корточки, ребята с упоением собирали нежданную добычу. У Кузяхи заметно пузырились карманы полосатых, сшитых из грубой пеньковой пестрядины штанов. Мишутка набил снятый с головы картуз. Савоська совал яблоки за пазуху, Коля старательно помогал ему.

– Ты и сестренок угости, – заботливо советовал он.

В пылу охватившего их азарта ребята забыли обо всем на свете. Сами того не замечая, они ломали хрупкие ветки черной смородины, топтали цветы на клумбе. Кузяха нечаянно толкнул Мишутку, тот свалился в кусты, выронил картуз – яблоки рассыпались во все стороны.

– Ты что, не видишь? Слепой? – сердился Мишутка.

– Сам под руку лезешь, тетеря!

– А ты беспалый! С березы упал, в лужу попал.

Назревала драка. Но тут раздался полный ужаса возглас Савоськи:

– Барин! Барин!

Словно кнутом хлестнуло детей. Роняя яблоки, они опрометью бросились к лазейке. Каждый хотел выбраться первым.

– Ой, ой, батюшки! – заревел Мишутка Гогуля.

Но вот все ребята уже по ту сторону забора. В саду сделалось тихо, как перед грозой. Коля стоял посредине дорожки, усыпанной яблоками, и с замиранием сердца ждал приближения отца.

Алексей Сергеевич шагал быстро. Он был не в духе. Заходил в столярную мастерскую. Дворовый столяр делал ему станок для чистки ружей. Но что-то не удалось мастеровому. Толкнув станок ногой, Алексей Сергеевич ударил столяра по зубам и выскочил на улицу. Тут до его слуха и донесся неосторожный ребячий гам.

– Что тут был за базар? – еще не дойдя до сына, крикнул Алексей Сергеевич.

Коля молчал.

– Я кого спрашиваю: что за базар? – зловеще повторил отец.

Опустив глаза, Коля продолжал молчать.

В эту минуту взор Алексея Сергеевича упал на поломанные кусты, истоптанную клумбу, рассыпанные яблоки.

– А-а! Разбойники! Злодеи! – со свистом вырвалось у него из горла.

Левая щека отца нервно дернулась. Усы грозно поднялись вверх. Тяжелой рукой схватил он Колю за шиворот и притянул к себе.

– Это ты их пустил? Ты? – все сильнее распалялся он. – Отвечай! Убью!

– Я, – трясущимися губами чуть слышно отвечал Коля.

Отец начал поспешно отстегивать желтый с блестящей пряжкой ремень.

Вскоре по саду пронесся отчаянный крик:

– Мама! Мамочка!

Крик этот вырвался не сразу. Сначала Коля терпел молча. Но когда отец в слепой ярости стал изо всей силы хлестать его пряжкой, терпения не хватило.

Первой услышала Колин голос няня. Она бросилась в ту сторону, откуда доносился крик, и увидела беспомощно бившегося в ногах Алексея Сергеевича мальчика.

– Матушка-барыня! – ворвалась няня на балкон, где дремала с книгой в руках Елена Андреевна. – Барин Николеньку сечет в саду… у яблонек!

Елена Андреевна вздрогнула и уронила книгу на пол. Еще мгновение, и она уже бежала по дорожкам сада.

Подбежав к мужу, Елена Андреевна схватила его за руку:

– Перестаньте! Довольно! Умоляю!

– Уйди! – пытаясь вырваться, рычал сквозь зубы отец.

Но Елена Андреевна не выпускала его руки. И откуда только силы взялись! Отец разжал колени и оттолкнул сына в сторону. Коля опрометью бросился к дому, спрятался в чулан.

Здесь и нашла его встревоженная мать. Она увела Колю в свою комнату, осторожно сняла с него рубашку и зарыдала: багровые полосы пересекали всю спину мальчика.

– Боже мой, какой варвар! – воскликнула Елена Андреевна и, слегка прикасаясь к телу сына, покрыла больные места прохладной пахучей мазью. Потом, уложив Колю на кушетку, читала ему стихи из книги, которую подарил Петр Васильевич Катанин: о вещем Олеге, об узнике, сидящем за решеткой, об утопленнике.

Но детство есть детство! Хоть и больно было Коле, ему захотелось на улицу. Так чудесно светило солнце, так весело щебетали птицы в саду.

Пришел Андрюша, с жалостью посмотрел на брата, тяжело вздохнул:

– Ты что, милый? – спросила мать, прижимая его к себе.

– Скучно! Чем бы заняться?

– А ты почитай.

– Надоело. Сходить бы куда. Вон ребята в лес за грибами побежали.

У Коли загорелись глаза:

– За грибами?

Он ведь такой грибник, поискать только!

– Мамочка, мы тоже сходим в Качалов лесок, – начал упрашивать Коля. – Ну, мамочка, ну, родненькая, ну, пожалуйста! Мы быстро вернемся.

Не выдержало материнское сердце. Целуя сына, Елена Андреевна грустно сказала:

– Что с вами поделаешь? Идите! Оставляете меня одну.

– Я, мамочка, целый вечер буду с вами, – заторопился Коля. Но вдруг он вспомнил про Атаманову горку, и лицо его залилось румянцем. Где же ему вечером быть? Ребята соберутся и скажут: вот, уговорил нас в добрые разбойники, а сам и не явился. Нет, он непременно придет на Атаманову горку, отпросится у матери, объяснит ей все…

До Качалова леска рукой подать. Чуть выйдешь из деревни, свернешь направо и начнется ельничек вперемешку с березнячком.

Андрюша нес лукошко, а Коля неторопливо шагал рядом. Иногда он морщился, потирая рукой спину.

Не успели они войти в лес, как услышали звонкое ауканье. Голоса знакомые. Это вот Кузяха кричит басом, как леший:

– О-го-го-го!

А это тоненько скликает грибников Лушка Цыганка:

– Ay! Ay!

Ей отвечают со всех сторон. Значит, грибников много. Какая жалость, что Коля с Андрюшей пришли позже всех! Пожалуй, все грибы уже в лукошках.

– Белый! – радостно воскликнул вдруг Андрюша.

И в самом деле: настоящий белый гриб. Шляпка темно-бурая, загорелая, ножка толстая. Спрятался под сосенкой в потемневшей сухой траве, не сразу его и найдешь.

– Белый в одиночку не растет, – уверенно сказал Коля. – Ищи здесь другого.

Он обошел дерево со всех сторон, старательно вороша прошлогодние листья, раздвигая сухую траву, ощупывая седой, жесткий мох.

Так и есть! Вот еще боровичок! Совсем молоденький, похожий на вырезанную из дерева куклу-матрешку.

До чего же славно вокруг! Неутомимо вели свой концерт музыканты-кузнечики. Живительной прохладой веяло в густой тени. Выйдешь на поляну – и будто в роскошный дворец попадешь. Все сияет на солнце: и березка, нежно склоняющая свои сережки, и осинки с трепещущими листьями, и елка с зелеными шишками.

Коля поднял с земли сухую продолговатую палку. С ней удобнее: то гнилой пенек сковырнешь, то шуршащий белоус на кочке раздвинешь – не прячется ли там боровичок? Вот у муравейника нахально красуется рябой мухомор. Взмах палки – и голова мухомора летит в кусты.

Прескверный гриб – мухомор! Но около него всегда боровички ютятся. Что за непонятная дружба? Ведь и общего-то ничего между ними нет.

Грибов попадалось все больше и больше. Серые, с тонкими шероховатыми ножками подберезовики, влажные и клейкие, будто обильно смазанные чем-то маслята с белыми воротничками под шляпкой, красивые, но ломкие сыроежки. Иногда Коля подхватывал на ходу, между делом, горсточку желтых лисичек. Это очень вкусные грибы, особенно со сметаной, но чересчур уж они невзрачны, мелки.

В лесу снова зааукались. Голоса раздавались совсем рядом. В солнечных просветах берез мелькнула бывшая когда-то голубой, а теперь неопределенно-серого цвета рубашка Кузяхи. Он вышел на поляну, еле таща большую корзину, доверху наполненную грибами.

– А-а! Братцы-ярославцы, первые красавцы! – весело загорланил Кузяха. – Кто в лес, а мы из лесу, у кого пусто, а у нас густо!

– Чего зря бахвалишься? – недовольно сдвинул брови Коля. – И мы не с пустым.

Кузяха заглянул в лукошко.

– Я такие даже не трогал, – надменно фыркнул он, ставя свою корзину на траву. – У меня одни боровички. Как на подбор. Ни у кого таких нет!

– А это что – боровик? – порывшись в корзине Кузяхи, спросил Коля и показал зеленоватый, неопрятный гриб. – Козляк!

Самый настоящий поганый козляк. Кузяха смутился, не знал как и оправдаться.

Из-за деревьев выполз, как жук, Савоська в черной рубахе и черном картузе. Он молча показал Коле свою корзину. Ничего, подходяще! Грибы, как на подбор, один к одному.

А это кто пыхтит за кустами? Эге! Митька Обжора. Наклоняясь, он с жадностью, глотал алые ягоды костяники с твердыми косточками. Корзина у него висела на плече. И ясно, что пустая.

На поляне замелькали лохматые головы с белыми, выцветшими на солнце волосами. Усевшись на траве, ребята высыпали грибы перед собой и начали перебирать их, похваляясь удачной добычей. Только Митьке нечего показать – всего две старые сыроежки нашел.

Коля не садится – ему больно. Но не это беспокоит его. Он боится, что ребята спросят его. Знают ли они что-нибудь? Может, слышали?

Но скоро его опасения рассеялись.

– Вот тебе и яблочки! Ух, и драпака мы дали, – почесывая за пазухой, сказал Савоська. – А вдруг бы он собак на нас выпустил, как тихменевский барин?

– Ты, Никола, тоже небось струхнул? – спросил Кузяха. – Только чего тебе бояться? Тебя не тронут. Это только нашему брату завсегда попадает.

Как ответить Кузяхе? Может, задрать рубашку да показать спину? Э, нет! Самолюбие победило. Коля что-то промычал, потом начал кашлять.

– А я, ребята, ухватил все же яблочков, – хвалился Савоська.

– Эх, а у меня всего одно осталось. И то червивое, – сожалел Кузяха. – Все повыбрасывал…

Но вот грибы разобраны и аккуратно уложены. В корзинах стало просторнее. Еще не один гриб поместится.

– Хочешь, я тебе помогать буду? – забыв, что Коля недавно смеялся над его козляком, предложил Кузяха. – У меня глаз наметанный. Чуть гляну – все грибы передо мной.

– Зачем? – возразил Коля. – Мы сами наберем. Не маленькие!

– Ты мне помоги! – послышался плаксивый голос Митьки. – У меня мало.

– Еще чего! – сердито откликнулся Кузяха. – Проваливай, брат. Я лучше Савоське отдам. У него матка болеет.

Митька обиженно засопел носом:

– А я тятьке скажу. Ты яблоки у барина воровал…

Эх, задать бы этому Митьке хорошую трепку! Но рук не хочется пачкать. И Кузяха только погрозил ему кулаком:

– Скажи, попробуй! Узнаешь у меня, почем фунт изюму!

Шумная ватага с криком и смехом покинула поляну.

Через полчаса лукошки полным-полны.

Ребята и Митьку пожалели: насовали ему в корзину доверху грибов. Пускай только не хнычет.

Вышли на широкий луг. По краям его приветливо качали своими головками ромашки. Словно здоровались с ребятами. Задорно поднимали кверху головы-щеточки высокие стебли тимофеевки.

Вдали паслось стадо. Коровы на удивление были похожи одна на другую. Чуть не все они черные с белыми мордами. А вокруг глаз – черные круги, как большие очки.

– Пошли, ребята, к Алеше, – предложил Коля. – Ему, наверно, скучно без нас.

Всей оравой двинулись на пастбище. Встречай, Алеха, друзей, рассказывай, как живешь-можешь! А он словно еще меньше стал. Загорелое лицо его совсем с кулачок. Он босиком, в пестрой рубашке без пояса. На голове изрядно потрепанная войлочная шляпа с узкими полями. За спиной – длинный, извивающийся, как змея, кнут.

Дед Селифонт сладко храпел под кустом, подняв к небу седую, похожую на льняное повесмо бороду. Алеша – полновластный хозяин стада. Он шумно щелкал кнутом и деловито, явно подражая Селифонту, покрикивал:

– Куда? Куда попорола? Я те, глазастая!

Ребята уселись поодаль от спящего Селифонта.

– Дай мне кнутика, Алеха, – попросил Савоська, – я попасу малость, а ты посиди спокойненько.

В душе Алеша рад такому соблазнительному предложению. Кнут донельзя надоел ему, как вот эти, гудящие над стадом, назойливые, больно жалящие слепни. Но надо же немного поартачиться.

– Не могу! – приняв важный вид, отвечал он. – Кто за стадо в ответе? Я! А потом, неровен час, ты еще глаз себе кнутом выхлестнешь. Отвечай тогда за тебя.

– Это я-то себе глаз выхлестну? – возмутился Савоська. – Да я так хлопну, что тебе ни в жизнь. Хочешь покажу?

Взяв кнут, Савоська вытянул его во всю длину, занес правую руку назад и сделал решительный рывок. Точно выстрел, прозвучал удар кнута. Даже Селифонт дернулся во сне бородой и забормотал что-то невнятное. Вот так Савоська! Не зря, выходит, похвалился. Алеше, конечно, так не щелкнуть. Силенки не хватит.

Лушка сплела венок из ромашек, примерила себе на голову – в самый раз!

– Может, тебе его, Алешенька, подарить? – лукаво спросила она.

– Зачем мне? Я не девчонка, – смутился Алеша.

Отчаянно хохоча, Лушка кружилась вокруг Алеши. Сорвав с него шляпу, она набросила на него свой венок. Голова у мальчугана маленькая – венок повис на шее. Алеша не снял его: пусть Лушка позабавится. Что с нее взять – девчонка!

А солнце пекло невыносимо. От слепней прямо никакого отбоя нет. Они словно ошалели: как иголками, кололи спину, руки, ноги.

– Вот жалят, проклятущие, хуже осы! – бранился Кузяха, отмахиваясь ольховой веткой.

– Это они к дождю! – уверенно сказал Ми-шутка, у которого дедушку зовут ведуном за то, что он все приметы знает. – Дождь будет.

Коля посмотрел на горизонт. Там тянулись бычки. Но что тут страшного? Покапает немножко – и все. Можно под елкой отсидеться.

В эту минуту со стороны Волги явственно донесся глухой гул. Будто кто-то громадным кнутом хлопнул.

– Никак гром? – насторожился Савоська, зорко следивший до этого за коровами.

Гул повторился. Откуда-то вырвался ветер, пролетел над головами ребят, пригнул макушки молоденьких берез, сорвал с них несколько листочков и увлек за собой. Низко, почти касаясь кустов, с писком пронеслись узкокрылые ласточки.

– Гроза будет! Бежим домой! – заторопилась встревоженная Лушка.

Раздумывать было некогда. Лушка права: скорей в деревню! Коля поднял с земли лукошко. Тяжеленько! С ним далеко не ускачешь.

– Беги вперед! – приказал он брату. – А я догоню.

Признаться, Андрюше не очень-то хотелось отделяться от ребят, но Коля сердито глянул на него:

– Беги! Нам-то что, мы – здоровые. А ты промокнешь – опять в постель.

– Бежим вместе, – предложила Лушка, – я на ногу легкая.

А с запада неудержимо надвигалась темная, с седыми закраинами туча. Снова ударил гром.

Коля оглянулся назад: маленькая фигурка Алеши с ромашковым венком на шее сиротливо стояла на том же месте. Из-под куста вылез, озабоченно поглядывая на тучу, заспанный Селифонт.

Между тем ребята уже выбрались на большую дорогу. Бежать стало легче. Впереди завиднелось Грешнево. Показался запасный амбар, стоящий у самого края селения. Крыша его поросла зеленым мхом.

Андрюша и Лушка были уже за околицей. Гроза их не настигнет.

Черная туча надвинулась на солнце, плотно закрыла его. Сделалось темно. На головы бегущих упали первые капли крупного, спорого дождя. Вспыхнула молния. Небо будто раскололось пополам. Оглушительный грохот потряс землю.

Вот и деревня. Ребята один за другим скрывались в своих избах. Коля спешил к лазейке. Стоит только нырнуть в нее – и гроза не страшна.

Опять сверкнула молния. На этот раз совсем рядом. Яркий голубой свет на секунду ослепил глаза. Коле показалось, что от оглушительного грохота сад закачался. Мальчик невольно присел. А грохот покатился дальше, к Волге, к Бабайскому монастырю.

Пробраться сквозь мокрые кусты нетрудно. Все равно нет ни одной сухой ниточки на теле. Ничего, ничего! Осталось сдвинуть доски и пролезть в сад. Но что это? Они не поддаются. Наплотно заколочены гвоздями. Значит, отец обнаружил лазейку. Какая досада!

Спрятав корзину под кустом, Коля стал карабкаться на забор. Скользко, нет опоры ногам! Все ладони исцарапал. Наконец, он в саду. Ноги сами несут к крыльцу дома. И вдруг сквозь шум дождя ему послышался слабый стон. Коля остановился. Стон доносился откуда-то из соседней аллеи. Должно быть, молния кого-то поразила.

Потоки дождя хлынули еще сильнее. Заманчиво звало к себе крыльио. Там, дома, – сухое белье, теплое одеяло, чай с вареньем. Соблазн был большой. Но Коля повернул в ту сторону, откуда долетал стон. Разве можно было оставлять без помощи оказавшегося в беде человека!

И вот он в соседней аллее. Не сон ли это?

Он протер глаза. Видение не исчезало – под дождем, прижавшись спиной к дереву и уронив голову на плечо, стояла мать. Платье ее плотно прилипло к телу. С растрепавшихся волос лились струйки воды.

– Мамочка! – стремительно бросился к дереву Коля. – Мамочка!

Елена Андреевна вздрогнула и подняла голову:

– Мой мальчик, мой дорогой мальчик, – прошептали ее посиневшие губы.

Коля крепко обнял мать обеими руками, словно стараясь прикрыть ее своим телом от этого неистового проливного дождя, от сверкающих зеленых молний, от грозно рокочущего грома.

– Что случилось, мамочка? Почему вы здесь? Идемте домой! – Коля потянул ее к себе. Но она даже не сдвинулась с места. Тут только он заметил, что руки ее закинуты назад и привязаны к дереву. Еще тревожнее забилось его сердце. Смутная догадка мелькнула в сознании. Он торопливо начал развязывать веревку. Узел затянулся. В отчаянии Коля вцепился в него зубами. Секунда, и веревка свалилась. Мать свободна. Она бессильно опустилась на сырую землю.

Новый удар грома потряс сад. Елена Андреевна мгновенно поднялась.

– Домой! Скорее! – возбужденно повторяла она, будто очнувшись от сна. Глаза ее лихорадочно блестели, длинные волосы рассыпались по плечам, в туфлях чавкала вода. Мать похожа была сейчас на утопленницу, которую только что вытащили из холодного темного омута.

– Мамочка! Что случилось? Что? – снова спросил Коля, но она молча увлекала его вперед.

На крыльце стояла заплаканная, в сбившемся повойнике няня. Она повалилась на колени:

– Прости меня ради Христа, матушка-барыня! Не могла тебе помочь. Строго-настрого он запретил. На «девятую половину» послать грозился.

– Встань, встань, нянюшка! – срывающимся голосом произнесла Елена Андреевна. – Я все знаю, все понимаю. Ты не виновата…

Когда Коля переоделся, няня принесла ему горячего молока.

– Беспременно выпей, родименький, – сказала она, – не то лихоманка привяжется.

Но до молока ли ему! Что ж все-таки произошло с матерью? Как она оказалась под грозой, привязанная к дереву? Конечно, это сделал отец. Никто другой в доме не мог так поступить. Но за что, за что такое ужасное наказание? В чем она провинилась перед ним?

Охая и ахая, крестясь и плача, няня рассказала обо всем, что произошло. А было это, по ее словам, так.

Не успел Коля уйти в лес, как Алексей Сергеевич явился в комнату матери.

– Где этот сорванец? – резко спросил он. – Хочу поговорить с ним.

Мать, скрывая волнение, ответила, что разрешила детям погулять. Они скоро вернутся.

– Разрешила? – топнул ногой Алексей Сергеевич. – В этом доме только я могу разрешать. Пора бы это знать, сударыня!

Мать промолчала. Но Алексей Сергеевич продолжал возмущаться:

– До чего дело дошло! Мои сыновья возжаются с подлым отродьем. И все ты, ты разрешаешь!

Елена Андреевна робко возразила:

– Дети есть дети. Все одинаковы.

– Ах, вот оно что! Так-то ты Николку воспитываешь! Ну, подожди, я тебе покажу, – и отец, больно ухватив Елену Андреевну за руки, потащил ее за собой в сад.

На крыльце стоял староста. Он пришел за обычными распоряжениями по хозяйству.

– Веревку! – крикнул ему Алексей Сергеевич. – Быстрей!

Староста растерялся. Какую веревку? Зачем она нужна? Но попробуй спроси барина, когда он в таком гневе.

На глазах удивленного старосты Алексей Сергеевич привязал жену к стволу старой липы. Елена Андреевна не произнесла ни слова. Она знала, что и упрашивать, и кричать о помощи бесполезно. Никто не посмеет пойти наперекор…

Началась гроза. Алексей Сергеевич, должно быть, забыл о жене. Он пьяно выкрикивал какие-то угрозы, хрипло пел солдатскую песню:

И кто знает, сколько бы времени простояла у дерева, зловеще озаряемая вспышками молний, измученная, насквозь промокшая мать, если бы не Коля…

– Так-то вот, Николенька, – закончила свой рассказ няня, в десятый раз принимаясь вытирать фартуком слезы.

Она куда-то ушла, но вскоре появилась опять:

– В Аббакумцеве пожар начался, – тревожно сказала няня, – наши мужики на помощь туда побежали. А еще, сказывают, пастушонка громом убило.

– Какого пастушонка? – испуганно спросил Коля.

– Да того, сказывают, который маленький. Алешкой кличут.

Что-то дрогнуло в Колином сердце. Не может быть! Всего какой-нибудь час назад Алеша играл вместе с ними, весело смеялся, хлопал кнутом.

– На телеге его привезли, – добавила няня, – у Лукерьи на завалинке положили.

Не спрашивая разрешения, Коля со всех ног бросился в деревню.

У избы тетки Лукерьи толпился народ. Мужики стояли без шапок. Женщины громко голосили. А Лукерья, повязанная черным платком, нараспев причитала:

Потом она упала на колени и, гладя мертвого мальчугана по лицу, запричитала еще горестнее:

Видно, крепко жалеет тетка Лукерья Алешу, думал Коля, слушая ее тоскливые причитания. Даром, что он ей не родной. Только почему она раньше все жаловалась: «Навалили обузу на мою шею. Пои, корми его, постреленка!»

Ребятишки пугливо жались около взрослых. А Кузяха забрался на изгородь и, держась рукой за ветлу, глядел через толпу куда-то вниз.

– Лезь сюда! – заметив барича, негромко пригласил он.

Но Коля начал протискиваться вперед.

– Пустите баринова сыночка. Аль не видите? – простуженно засипел нищий старик Ваня Младенец с сучковатым посохом в трясущейся руке. – Пускай поглядит на новопреставленного раба божия…

Алеша лежал на свежей, со следами дождя соломе. Открытые глаза его удивленно смотрели на небо. Лушкин венок так и остался у него на шее. Крохотное лицо мальчика посинело, а скрещенные на груди ручонки черны, как уголь.

Чем больше смотрел Коля на своего маленького друга, тем больше сжималось его сердце. Ах, Алеша, Алеша! Ну, как же так? Вечером собирался быть на Атамановой горке, играть в добрых разбойников…

Горячий клубок подкатился к горлу. Не выдержав, Коля горько-горько заплакал. В слезах этих были и незаслуженные обиды, нанесенные ему сегодня отцом, и тяжкие мучения любимой матери, и нежданная-негаданная Алешина гибель.

– Вишь ты, хоть и барин, а тоже сердце имеет, – сочувственно произнес вдруг Ваня Младенец, загремев веригами. – Душевный, должно, человек будет. Не в батюшку своего родного!..

В этот день в Аббакумцеве сгорело двенадцать изб. Тринадцатую еле отстояли. Пожары были и в других селениях, над которыми пронеслась гроза.

И, конечно, вечером никто не пришел на Атама-нову горку. Так и не состоялся поход добрых разбойников на Волгу.

 

Отъезд

Лето кончилось. Однажды утром, проснувшись, Коля глянул в окно: зеленая крыша флигеля за ночь стала белой-белой, словно ее посыпали известкой. Побелели и трава, и кусты, и цветочные клумбы. Неужто иней?

– Андрюша, – толкнул он в бок брата, свернувшегося клубком под теплым одеялом.

– А? Чего? – высунул Андрюша взлохмаченную голову, не понимая, зачем его тревожат.

– Смотри! Иней!

Андрюша громко зевнул и повернулся на другой бок.

Обиженный равнодушием брата, Коля отправился к няне. Она внимательно слушала его, покачивая седой головой.

– Что же тут удивительного, Николушка, – сказала няня, – пора! Теперь пойдут заморозки. Не удержишь. После Ивана-постного тепла не жди.

Чудная эта няня! На все у нее свои приметы. Наступает петров день, а она уже вздыхает: «Короче стал денек-то. Петр и Павел час убавил». На ильин день у нее тоже своя присказка: «Илья-пророк два уволок». А вчера няня подняла в саду желтый лист, оглядела его со всех сторон и, облегченно вздохнув, перекрестилась:

– Слава те, господи! Верхом листочки ложатся. Значит, доброго урожая жди. А ежели низом падают, тогда без хлеба насидишься.

Да и как же няне не знать всего! Восьмой десяток на свете доживает. А поглядишь на нее, не верится: такая еще крепкая, такая подвижная. И глаза у нее, как у молоденькой: с одного раза нитку в иголку вдевает.

После завтрака Коля скрылся в своем чулане. Он накинул на себя теплый нянин полушалок, натянул на ноги старые валенки. В чулане долго не начитаешься.

В доме необычно тихо, хотя отец не на охоте. Коля знал, что сегодня должен был приехать к нему из Ярославля музыкант. Так няня сказала. И еще прибавила:

– Дудеть будет. Во флигере. Там ему место заготовили. Теперь не жди покоя… Охо-хо-хо!

Только было Коля углубился в книгу, как во дворе начался какой-то шум. Он долетал сюда сквозь разбитое полукруглое окошечко. Скрипели ворота, что-то грохотало, слышались какие-то возгласы.

Ну усидишь ли тут за книгой? Как не полюбопытствовать! И Коля выскочил на балкон.

Посреди двора стояла нагруженная длинными ящиками телега. Вот с нее сполз толстый коротенький человек с тараканьими усами и мясистым красным носом. Вразвалку, не торопясь, он подошел к одноглазому сторожу Игнату.

– Изволь-ка, братец, доложить господину Некрасову, – донесся до Коли сиплый голос. – Унтер-офицер Гонобоблев. Капельмейстер!

Но отец уже сам появился на крыльце. Качнувшись на каблуках, приехавший обернулся, лихо козырнул и отрапортовал:

– Так что прибыл, ваше высокоблагородие. Согласно личной с вами договоренности в ресторации «Царьград». Доставил инструменты. Парижские! Самой новейшей марки. Изобретение господина Сакса. Употребляются во французской гвардии. Премного довольны будете…

А вездесущая няня уже заметила Колю.

– Ой, простудишься, мой свет, – выйдя на балкон, заботливо поправляла она полушалок на Колиных плечах. – Иди, оденься, набрось полушубочек да шапку.

– Постой, няня. Интересно!

– Чего тут интересного? Дудеть теперь будут. Вон глянь, трубу из ящика вытянули. Медная! Что твой самовар…

Во второй половине дня с севера подул пронизывающий ветер. Кот Васька, выпрыгнув в форточку, через пять минут снова вернулся в дом. Носа во двор не высунешь.

И все же Коля уговорил Андрюшу пойти погулять.

– Только на минуточку! Подышим свежим воздухом – и назад!

Няня так укутала Андрюшу, что он едва-едва двигался. Но, признаться, Коле не столько хотелось подышать свежим воздухом, сколько посмотреть, что делается у флигеля. Там стучал топором Трифон. Он распаковывал ящики, вытаскивая оттуда замысловатые музыкальные инструменты: трубы, дудки, барабан.

В окнах флигеля мелькала тень унтер-офицера. Иногда он открывал дверь и кричал:

– Тащи кларнеты! Тромбон давай!

Трифон недаром побывал в Париже: он, видно, хорошо разбирался в музыке, знал, что такое кларнет и тромбон…

А у крыльца опять началась какая-то суматоха.

Коля поспешил туда.

У крыльца они увидели незнакомого человека, обросшего густой бородой, босого. Позади него виднелся солдат с ружьем.

Схватившись за грудь, босой человек вдруг тяжело закашлялся. Глухой свист вырывался у него из груди.

– Эх, бедняга! Вишь, как застудился, – сочувственно произнес стоявший чуть в сторонке сторож Игнат, – даже худых лаптишек на тебе нет.

– Сапоги были, – сквозь кашель ответил незнакомец, – отняли, ироды.

– Кто отнял, скажи? – смущенно заворчал солдат. – Мне чужого не надо. Я службу исполняю. Его сиятельство граф Лопухов меня послал.

– Да не о тебе баю, – снова заговорил босой человек. – В остроге меня догола раздели. И сапоги, и тулупчик забрали. Дивлюсь, как рубаха на мне осталась.

Какой знакомый голос! Коля внимательно пригляделся: боже мой, да это Степан! И он чуть было не бросился к нему. Но на крыльце выросла фигура отца. Он быстро сбежал вниз и, оказавшись около Степана, злорадно ухмыльнулся:

– Что, собака, набегался? Думал, в столице от меня спрятаться? Нет, не вышло! Опять в моих руках. Как же теперь поступать с тобой прикажешь? А?

Степан молча кусал нижнюю губу. Не дождавшись ответа, Алексей Сергеевич что есть силы ударил беглеца по лицу. Кровь хлынула из носа.

– Вы не смеете драться, – глухо проговорил Степан, прикрывая лицо ладонью. – Я не собака, я человек!

Этого Алексей Сергеевич никак не ожидал. Он привык, чтобы крепостные бросались перед ним на колени, просили милости, целовали сапоги. И вдруг: «Вы не смеете драться! Я человек!» Алексей Сергеевич прямо затрясся от злости и начал хлестать Степана по щекам.

Андрюша в испуге заплакал.

– Иди домой, – зашептал ему Коля. Но сам он уходить не хотел, мучительно думая, как помочь Степану.

В это время заговорил солдат. Заикаясь и моргая от страха глазами, он попросил:

– Ваше высокородие! А, ваше высокородие! Мне бы расписочку, как положено!

Алексей Сергеевич непонимающе глянул на солдата.

– Что? Какую расписку?

– Да тую самую, что при письме графа Лопухова приложена.

Сердито буркнув, Алексей Сергеевич поднялся по ступенькам крыльца в дом.

Степан, продолжая молчать, вытирал рукавом кровь на бороде. К нему вплотную приблизился сторож Игнат.

– Где хоть схватили тебя, горемыку? – жалеючи, спросил он.

– На Исакии-соборе, – застуженным голосом печально ответил Степан. – Украшения на нем делал. По душе была работка.

– Вишь ты, сколько хлопот барину задал, – хмурясь, сказал солдат. – Пожалел бы его, несчастного. Гляди, как он мается, – солдат насмешливо кашлянул и сплюнул.

– Пускай покуражится, – прохрипел Степан. – Буду жив, снова сбегу.

– Эх, друг, друг! – сострадательно произнес солдат. – А куда? Везде нашего брата найдут. Я бы тоже непрочь вольно пожить. Пятый год под красной шапкой хожу да еще целых двадцать годов осталось. Вернусь в деревню стариком. А там у меня ни кола, ни двора. Одно мне место – на погосте!

Солдат хотел еще что-то сказать, но Алексей Сергеевич уже опять появился на крыльце.

– Вот! – кинул он расписку на землю. Солдат быстро наклонился, поднял бумагу, сложил ее вчетверо и сунул за пазуху. Затем, торопливо козырнув, он быстро зашагал к воротам, словно боясь, что и на него падет гнев помещика.

А тот уже орал во весь голос:

– На конюшню! На конюшню!..

Коля в страхе бросился в комнату. Почти в самых дверях он столкнулся с няней.

– Нянюшка, милая! Степана на конюшню погнали. Бить будут!

Ухватив Колю за руку, няня потянула его в угол, к древней иконе с бледно мерцающей лампадкой.

– Молись, молись, Николушка! – жарким шепотом повторяла она. – Бог милостив, удержит злую руку…

– Он голодный, нянюшка! Я хлебца ему отнесу, – тревожно сказал Коля, поднимаясь с колен.

Няня испугалась:

– Что ты, Николушка, что ты, голубчик! Подвернешься на глаза батюшке, уложит он тебя на скамейку рядом со Степаном.

– Никто не увидит, нянюшка, – с жаром убеждал он. – Я незаметно, сторонкой.

Минуту подумав, няня со вздохом согласилась:

– Ладно! Это дело божеское Она вынула из буфета большой ломоть хлеба, густо посыпала его солью и, обернув белой тряпочкой, отдала мальчику.

Прижимаясь к высокому забору, Коля торопился на конюшню. Учащенно колотилось сердце, мурашки бегали по телу.

Может, отец еще не пришел, и Коля успеет передать хлеб. Но из полураскрытых ворот конюшни уже доносился сердитый отцовский голос. Опоздал! Сделалось тоскливо. Коля обогнул конюшню и затаился около потемневшего кустарника. Рядом росла низкая сучковатая береза. Сунув хлеб за пазуху, Коля забрался на дерево. В стене конюшни – широкое отверстие, что-то наподобие окна. В сильные морозы его затыкали соломой. А сейчас оно открыто, и хорошо видно все, что внутри.

Глазам Коли открылось низкое, но довольно просторное, с земляным полом помещение. Посредине, на деревянной скамье, лежал полуобнаженный Степан. В углу темнела бочка с водой. Из нее торчали пучки тонких прутьев. На стене висели страшные плети разных размеров.

Кроме отца и Степана, в конюшне – староста Ераст, доезжачий Платон и охотник Ефим.

Ераст держал беглеца за ноги, Платон – за голову. Отец молча трогал пальцем переплетенную ржавой проволокой плеть.

Но вот плеть взвилась вверх и со свистом упала на худую Степанову спину. Удары посыпались один за другим. Степан глухо застонал.

– А-а-а! Чуешь, чем пахнет! – задыхаясь, хрипел отец, и плеть замелькала еще быстрее.

Прыгнув с дерева, Коля вихрем помчался к дому. Через минуту он был около матери. Его прерывистое дыхание и горящие глаза не на шутку испугали Елену Андреевну.

– Что с тобой, мой мальчик? – спросила она, с тревогой заглядывая сыну в глаза.

– Мамочка, он убьет его, убьет! – выкрикивал Коля, прижимаясь к матери.

– Кого, мой милый? О ком ты говоришь? – недоумевала Елена Андреевна.

– Степана!

– Какого Степана?

– Савоськина брата…

– Как? Он здесь?

Боясь лишний раз взволновать больную, няня ничего не сказала ей о Степане.

– Значит, ты был на конюшне? – выслушав торопливый рассказ сына, спросила мать.

– Да, мамочка!

– Мой родной, мой хороший мальчик! Зачем ты ходил туда?

– Я хотел дать ему хлеба, – торопливо говорил Коля, – он голодный… Спасите его, мамочка, спасите!

Тяжелые, недетские рыдания вырывались из его груди.

– Хорошо, мой милый, – решительно произнесла мать. – Успокойся! Пойди к Андрюше.

Коля, вытерев слезы рукавом, медленно направился к двери.

Подойдя к окну, Елена Андреевна лихорадочно обдумывала, как ей поступить. Кинуться на конюшню, упросить мужа, повалиться ему в ноги? Но поможет ли это? В буйном гневе он оттолкнет ее и даже ударит, не стесняясь посторонних людей.

Елена Андреевна позвала няню:

– Беги скорее на конюшню, нянюшка, – сказала она старушке, – проси барина, чтобы сейчас же пришел сюда. Сейчас же!

– Да пойдет ли он, матушка-барыня, пойдет ли, голубушка? – засомневалась няня. – Ведь не упросишь его, не улестишь.

– Пойдет! Непременно пойдет! Скажи, что мне очень плохо.

– Бегу, матушка-барыня, бегу! – засеменила к выходу няня, непрестанно крестясь.

С воплем ворвалась она в конюшню и заголосила:

– Батюшка-барин! Домой, домой поспешайте. Барыня вас зовут. Недужно ей! Ой как недужно!

Занесенная было для нового удара рука с плетью застыла в воздухе.

– Чего ты, старая карга, раскаркалась? – Лицо Алексея Сергеевича налилось кровью, левая щека непрерывно дергалась.

– Очень уж барыне плохо, батюшка-барин! Сию минуту вас к себе просят! – не отступаясь, продолжала рыдать няня.

– Тьфу, окаянная! – со злостью сплюнул Алексей Сергеевич – Вот не вовремя подвернулась! – И он бросил плетку в угол, где стояла бочка с розгами.

– Степку под замок, в холодную! – приказал он уже в дверях. – Глядеть за ним в оба! С ним после разговор будет.

– Ну, поднимайся, бегун! – ворчал Ераст, когда Алексей Сергеевич исчез за дверью. – Надевай свой шурум-бурум. Вишь, какое счастье тебе привалило. Ежели бы не барыня, пришлось бы нынче выносить твое грешное тело на погост.

Глянув усталыми глазами на Ефима, Степан запекшимися губами прошептал:

– Испить бы!

– Сейчас я кваску принесу, – с жалостью отвечал Ефим. – Погодь минутку…

Алексей Сергеевич пробыл в комнате Елены Сергеевны около часа. В первые минуты во всем доме слышно было, как он сердито кричал, топал ногами, колотил кулаком о стол. Но, постепенно успокоившись, вызвал к себе Платона и приказал готовиться к выезду на охоту.

– Слава те господи, – стукалась лбом перед иконой няня. – Минула гроза-несчастье. Смирила наша матушка-красавица лютое сердце. Не дала греха положить на душу. Дай ей, владычица пресвятая, доброго здоровья. Пусть живет она многие лета.

Няня и Колю пыталась поставить рядом с собой на колени. Но он быстро проскользнул мимо. Ему хотелось побыть сейчас около матери и вместе с ней порадоваться спасению Степана.

…Прошло две недели.

Неотвратимая осень всюду давала знать о себе. Яркими красками увядания пестрели осиновые рощи. Грустно сбрасывали с себя последние листочки белоствольные березы.

Давно миновало бабье лето. Отлетали в прозрачном, пахнущем грибами воздухе белые паутинки.

Коля и Андрюша собирались со дня на день уехать в Ярославль, в гимназию. Мать заботливо готовила им все необходимое для отъезда. Но, увлеченный охотой, отец забыл вовремя заказать мундиры и форменные фуражки. Их сшили с опозданием.

Накануне отъезда отец разрешил Коле отправиться с Кузяхой на охоту. К сыну Ефима Алексей Сергеевич с некоторых пор стал относиться грубовато-доброжелательно, надеясь, должно быть, что он скоро заменит попавшего в немилость отца. Как-то раз он даже потрепал Кузяху по щеке и весело-укоряюще сказал;

– Как же это ты, шельмец этакий, палец себе отстрелил? А? Неладно, право, неладно!..

И вот мальчуганы гордо шагали с ружьями за спиной по деревенской улице. Впереди бежал остромордый легавый пес Летай. Совсем еще молодой, он бестолково тыкался носом в землю, убегал на задворки, откуда его не скоро дозовешься.

С видом бывалого егеря Кузяха вел Колю на широкое, поросшее осокой Печельское озеро.

– Уток там тьма-тьмущая! – скороговоркой сыпал он. – Тихменев-барин намедни столько настрелял, что на двух телегах увезти не могли. А я прошлый раз одним выстрелом целый пяток свалил. Жирные! Как упали на землю, так от сала и лопнули.

– Да ну? – изумлялся Коля. Однако в голосе его слышались нотки недоверия. Чувствуя это, Кузяха принял оскорбленный вид.

– Вот те и ну, баранки гну! – пыхтел он. – Не веришь, так зачем пошел со мной?

Но Кузяха дулся недолго. Когда вышли за околицу, он вдруг спросил:

– Степана не видел?

Где его увидеть! В холодной держат. На двух замках. Не проникнешь к нему.

– Ишь ты, беда какая, – вздохнул Кузяха и снова спросил:

– А слышал, какая заваруха у Тихменева-барина вышла?

Нет, Коля ничего не слышал. Он удивленно глянул на Кузяху:

– Заваруха?

– Ну да, заваруха, – подтвердил тот, рывком поправляя ружье за спиной. – К батьке знакомые охотники из города приходили. Поднялись, бают, тихменевские мужики.

– Как поднялись?

– Очень даже просто. Пришли к нему прямо на усадьбу с дрекольями и кричат: «Долго ты из нас кровь сосать будешь?» Бают, Тихменев-барин ужасти как перепугался, не выходит к народу. Выслал своего слугу: объяви, дескать, что с нынешнего дня перестану обижать, все буду делать по справедливости. И жалую, бает, вам две бочки вина из своего подвала. Пейте за мое здоровье, сколь душе угодно. Мужики-то, вишь ты, и обрадовались. Уселись на лужайке, выпивают, песни поют. А Тихменев-барин тайком в город поскакал. Так и так, мол, бунтуют мужики. К вечеру нагрянули в село солдаты. Всех перепороли от мала до велика. Да еще с десяток мужиков в Кострому, в острог, угнали. Вот оно какое дело-то! А ты говоришь!..

Разве Коля что-нибудь говорит? Нет, слушая Кузяху, Коля вспомнил тот вечер, когда Тихменев похвалялся, как он травил крестьянского мальчика собаками: «Он бежит – они за ним! Он остановится – и они встанут!» Эти пьяные выкрики и сейчас звучали в ушах Коли.

А Кузяха доверительно продолжал:

– Сказывают, многие мужики Тихменева-барина в лес убежали. Отплатим, говорят, тебе, барин, за злодейский обман и все прочее. Так он теперь прямо трясется от страха. По ночам с ружьишком у окна торчит, глаз не смыкает. Но все равно ему красного петуха подпустят. Помяни мое слово, подпустят!

– Ясно, подпустят, – согласился Коля. – И поделом!

Кузяха удивленно вытаращил глаза:

– Ты это сурьезно?

– Конечно! Зверь твой Тихменев.

– Какой он мой! – запротестовал Кузяха и, помолчав немного, с уважением сказал:

– Это ты здорово сказал – зверь! А ведь я думал, ты за Тихменева-барина.

– Вот те раз! Почему?

– А как же, ты не наш брат, не из простых. Твой отец с Тихменевым – два сапога пара. Все так говорят…

Коля промолчал. Ему было стыдно, что отец его похож на Тихменева. Но ведь это правда. Нет, он никогда не будет таким. «А тихменевские мужики – молодцы, – одобрительно подумал он. – Они, наверно, тоже хотят стать добрыми разбойниками!..»

В разговорах незаметно подошли к озеру. Ловко прыгая с кочки на кочку, Кузяха сердито крикнул:

– Ты как ружье держишь? Нешто так держат! Того и гляди, пальнешь в собаку.

Торопливо подняв ствол ружья кверху, Коля не без робости смотрел на Кузяху. Он чем-то напомнил ему сейчас конюха Трифона, когда тот учил его верховой езде.

А Кузяха между тем продолжал:

– Ты не вздумай в грачей палить. Грач – птица пользительная. Хороший охотник и в галку тоже стрелять не станет. Зачем дробь зря переводить…

Из кустов с шумом вылетела одинокая утка. Она ошалело метнулась к озеру, потом повернулась назад и закружилась над головами охотников.

Вскинув ружье, Коля выстрелил. Утка испуганно крякнула и стремительно понеслась вперед.

– Зачем стрелял? Кто тебя просил? – с обидной строгостью вопрошал Кузяха. – Для чего ради поторопился? Понапрасну только дичь перепугал. Ищи-свищи теперь!

Сначала Коля рассердился было на приятеля. Но потом понял, что тот был прав: утки как в воду канули. Сколько ни колесили охотники по топким берегам озера, крякв, чирков, шилохвосток и в помине не было. «Куда они только подевались?» – досадовал Коля, с трудом вытягивая сапоги из чавкающей, засасывающей грязи.

Лишь Кузяха не терял бодрости духа. Он смело пробирался сквозь густые заросли ломкой, корявой ольхи, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Иногда он тихо посвистывал убежавшему вперед летаю. Вот Кузяха остановился, вытянул шею.

– Слышишь? Кричат! – радостно шепнул он.

Почудилось, наверное, Кузяхе. Тихо вокруг. Только под Летаем сухая веточка слегка хрустнула.

Прошла минута, другая. Кузяха все не двигался с места. И вдруг до Коли отчетливо-ясно донеслось простуженное кряканье уток.

Кузяха махнул рукой: пошли! Осторожно крались к воде. Кряканье становилось все громче. Утки кричали наперебой, будто горячо обсуждали какие-то важные для них дела.

В просвете между кустами мелькнула серая полоса воды.

«Гляди, гляди!» – толкнул в бок Кузяха. – Стреляй! Прямо!»

Сам он, привстав на колено, целился куда-то влево.

Выглянув из-за куста, Коля увидел красивого селезня с сизой бархатной шеей. Раздумывать некогда. Коля нажал на курок. Прогремел выстрел. Голубые дымки поднялись и слева – открыл пальбу Кузяха.

По всему видно – начало неплохое! Селезень, в которого стрелял Коля, бессильно уронив голову с широким янтарным носом, судорожно бил крылом по воде. Коля подозвал Летая и за ошейник потянул его к воде, к самому краю озера, покрытого тонкой корочкой льда.

– Апорт! Пиль! – приказывал он собаке.

Летай неуверенно сделал шаг вперед. Ледок под его лапами хрустнул и зазвенел. Вода такая холодная, что никого не заставишь в нее лезть. Жалобно повизгивая, Летай попятился назад.

– Ну, Летаюшка, ну, хороший мой! – поглаживая пса по спине, уговаривал Коля. Летай лизал его руку, колотил хвостом по траве, но идти в воду не хотел.

– Ах, ты так! Упрямиться?

Коля замахнулся на собаку палкой. Летай испуганно вскочил и скрылся в кустах.

– Эх ты, охотничек! – засмеялся Кузяха. – Будешь бить да кричать, собака дурой станет. Разве так учат?

Хорошо Кузяхе смеяться. Он своих уток уже к поясу привесил. А первый Колин селезень – вон где! Не оставлять же его там.

Не долго думая, Коля сбросил с себя курточку, стянул сапоги, снял белье и на глазах пораженного Кузяхи, не успевшего даже глазом моргнуть, с размаху бросился в воду.

Коля плыл саженками, ловко выбрасывая вперед то одну, то другую руку. Он уже разогрелся. Вода теперь не кажется такой леденящей, как сначала. Еще несколько взмахов – и голова селезня в его руке.

Вернулись домой затемно. А наутро Коля проснулся с ознобом во всем теле. Ужасно болела голова. Вставать с постели не хотелось. Приложив руку к его лбу, мать встревожилась:

– Жар! Ты простудился, мой мальчик!

Няня заварила липового чаю, притащила большую банку малинового варенья. В другое время Коля с удовольствием полакомился бы, но теперь ему все противно. Во рту горько, и тошнит, тошнит, тошнит.

Ночью начался бред. Мальчик хрипел, метался в постели, звал к себе то мать, то няню, то Степана, то Кузяху. Он твердил о каких-то добрых разбойниках, и Елена Андреевна, целуя его пылающий лоб, обливалась слезами.

Отец перестал трубить по утрам в свой серебряный рог. Сборы на охоту проходили теперь около псарни. Из города приезжал знакомый лекарь Герман Германович. Он сказал, что у мальчика огневица – злая простудная лихорадка.

Но крепкая натура победила. На десятый день болезни Коля уже был на ногах. По его просьбе к нему допустили Кузяху. Сидя на краешке стула, он тихо передавал скупые деревенские новости.

– Степан-то опять сбежал, – шептал Кузяха. – Сказывают, в лес, к тихменевским мужикам.

– Вот это хорошо, – обрадовался Коля. – Ай да Степан! Дай-то ему бог успеха. Может, и найдет свое счастье.

* * *

…Миновала еще неделя.

Наступил день отъезда в гимназию. Коля и Анд-рюша облачились в светло-синие мундиры с белыми пуговицами, с малиновыми воротниками и важно ходили по комнатам на зависть младшим братьям.

С утра из-за тяжелых свинцовых облаков выглянуло солнце. Оно было яркое, но печальное и холодное. На горизонте переливался желто-оранжевыми красками Николо-Бор. Над голыми, пустынными полями кружились сухие травинки, поднимаемые налетающим с Волги ветром.

К воротам подкатила серая громыхающая карета, в которой когда-то привезли Колю с Украины в Грешнево.

Проводить отъезжающих вышли все жители усадьбы. Отец самодовольно крутил усы, отдавая приказания Трифону.

Елена Андреевна, бледная и грустная, с синими кругами около глаз, беспрерывно прикладывала платок к щекам. Закрыв лицо фартуком, навзрыд плакала няня.

У облетевших старых вязов молча стояли Колины друзья-приятели: Кузяха, Савоська, Мишутка, Лушка, Кланька и Митька.

Мать снова и снова – в который раз! – обнимала сыновей.

– Ой, мамочка! – забеспокоился вдруг Коля. – Я на окне книгу забыл.

– Какую книгу? – недоумевала Елена Андреевна.

– Да ту, которую Петр Васильевич подарил… Пушкина!

Мать поспешила в дом и через минуту возвратилась с книгой:

– Вот она, мой родной! Возьми…

Последние жаркие объятия. Мальчики забрались внутрь кареты.

От флигеля понеслись нестройные звуки походного марша. Это отставной унтер-офицер Гонобоблев обучал крепостных музыкантов своему тонкому искусству.

– Пошел! – крикнул отец.

Громыхая по ухабам и колдобинам, карета покатилась вдоль деревни, к ярославской околице.

Коля глядел в окно. Справа от кареты бежали деревенские ребята. Впереди, широко размахивая руками, несся в охотничьих сапогах Кузяха.

Повернув голову назад, Коля увидел мелькавший в воздухе белый платок. Это мама. Милая, добрая, славная, самая хорошая на всем белом свете! И ему захотелось во весь голос крикнуть:

– Я еще вернусь! Не печалься, мамочка! Стучат и стучат колеса кареты. До свиданья, Грешнево! До свиданья, друзья-приятели!

А за околицей далеко-далеко протянулась усаженная березками большая дорога. Там, за лесами и пашнями, за полями и пригорками, ждала Колю новая, незнаемая, неведомая и, наверное, не похожая на грешневскую жизнь.