Двадцатое столетие поначалу многое обещало России. Успехи науки, техники, искусства сулили прогресс и процветание. Блестящий «серебряный век» русской литературы, хотя и оказался недолгим, оставил глубокий след в истории мировой словесности.

Сегодня, когда столетие закончилось, очевидно, что обещания остались невыполненными, надежды не сбылись.

Судьба русской литературы в двадцатом веке сложилась так же трагически, как и судьбы ее читателей, страдавших под тяжестью неслыханных испытаний: кровавых войн и революций, репрессий, жесточайших несправедливостей, насилия, лжи, демагогии, лицемерия.

В августе 1921 года в застенках ЧК погиб 35-летний Н.С. Гумилёв. В его стихотворении «Слово» (1919) прозвучали пророческие строки:

А. Блок дважды за короткий срок успел глубоко разочароваться в русских революциях 1917 года – сначала февральской, а затем и октябрьской. Встретив их взрывом энтузиазма: «…переделать все. чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, веселой, чистой и прекрасной», написав на этой волне знаменитые «Двенадцать» (1918), он затем замолчал почти на три года, создав перед смертью поэтическое завещание – «Пушкинскому дому» (1921):

Как и его любимый Пушкин, Блок в сорокалетнем возрасте умер от «недостатка воздуха» в том же августе 1921 года.

Знаменательно, что почти одновременно, менее чем за год, ушли из жизни выдающиеся таланты: символист Блок, акмеист Гумилёв, футурист В. Хлебников, скончавшийся в июне 1922 года в роковом для русских поэтов 37-летнем возрасте.

Что ожидало оставшихся?

Четверть века спустя английский писатель Дж. Оруэлл опубликовал книгу «1984». В ней содержится подробный анализ анатомии и физиологии тоталитарного общества. По мнению писателя, его непременным, обязательным спутником является новояз (новый язык), лексика которого «была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. Это достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений – по возможности от всех побочных значений. Приведем только один пример. Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно не требовали обозначений. Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно обойтись, подлежали изъятию. Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли…».

Мертвые слова, как их называл Гумилёв, начали свою агрессию в самом начале двадцатых годов. Произнесенные или написанные без участия ума и сердца говорящего или пишущего, взятые напрокат, готовые стереотипы, словесные штампы о классовой непримиримости, коллективизме, оптимизме и т. п., они осуществляли скрытую цель истребления свободной мысли, социальной справедливости, малейшей оппозиционности. Новояз производил в сознании человека необратимые изменения, разрушая способность к фантазии, к воображению, к эмоциональному дифференцированному восприятию неортодоксальных понятий.

Язык персонажей М. Булгакова, Е. Замятина, М. Зощенко, А. Платонова, Ильфа и Петрова сохранил образцы зарождавшегося русского новояза в речи Эллочки Людоедки из «Двенадцати стульев»,

Копенкина из «Чевенгура», Шарикова и Швондера из «Собачьего сердца», в речи персонажей Зощенко, Замятина и других писателей.

Тяжелее всего приходилось поэтам. Поэтическое слово немыслимо вне полета фантазии, интуиции, метафоры. Оно никак не хотело укладываться в жесткие рамки новояза. Случайно ли, что именно против поэтов, в первую очередь, оказались направлены самые разнообразные методы устранения и устрашения инакомыслящих?

В 1924 году в партийном документе от 9 мая специальной строчки была впервые «удостоена» А. Ахматова – «не расстреливать, но не печатать». Тем временем с поэтами стало происходить неладное: в 1925 году последовало самоубийство С. Есенина, в 1930 – В. Маяковского, в 1941 – М. Цветаевой, в 1945 при таинственных обстоятельствах погиб Д. Кедрин. В ГУЛАГе исчезли Н. Клюев и О. Мандельштам, в разное время и в разные сроки там «отметились» Н. Заболоцкий, Я. Смеляков, Д. Андреев, О. Берггольц и др.

В середине двадцатых годов, освободившись от борьбы за «военный коммунизм», закончив гражданскую войну, Коммунистическая партия вплотную занялась идеологией. В 1925 году было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» – начала реализовываться мысль В. Ленина: «Литература должна стать частью общепролетарского дела, колесиком и винтиком одного, единого социал-демократического механизма». «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот – против нас», – таким стал лозунг эпохи. О чем и как нужно было петь, догадаться нетрудно. Преобладающими сферами изображения жизни рекомендовались политика, охрана и производство. Главным критерием оценки литературного произведения – выполнение руководящих указаний партии и правительства. С каждым годом усиливался чугунный гнет цензуры. Не имея других источников существования, многие поэты были вынуждены добиваться публикации своих сти-.хов всевозможными компромиссами, отнюдь не способствовавшими усилению их художественных достоинств. Способ Маяковского – «но я себя смирял, становясь на горло собственной песне» – для многих был неприемлем, да и финал его жизни не вдохновлял.

В сознании творца стало возникать поистине убийственное явление, подобное вирусу в современном компьютере, – так называемый внутренний редактор. В процессе творчества перо поэта постоянно натыкалось на слова, которые (автор это прекрасно понимал) цензура никогда не пропустит. Поэт собственными руками уничтожал свою внутреннюю свободу. Начиналось омертвление языка равносильное гибели поэзии. Путь русской литературы в двадцатом веке усеян «трупами» ярко начинавших, но быстро увядших поэтических талантов. Блестящий дебют Н. Тихонова сменился заурядной карьерой литературного чиновника, публиковавшего свои вирши исключительно благодаря служебному положению. Четверть века молчал после знаменитой «Гренады» и «Песни о Каховке» М. Светлов, лишь перед смертью, благодаря оттепели, выпустивший новые стихи – «Охотничий домик» и др. Чуть короче была пауза в творчестве Н. Асеева и В. Луговского. Таких примеров, вплоть до конца века, немало.

Поразительная метаморфоза произошла с Э. Багрицким, поэтом, воспевавшим романтику революции, Тиля Уленшпигеля, птицелова Диделя, Летучего Голландца и т. п. Он не смог сопротивляться давлению тоталитарной идеологии. В одном из стихотворений 1929 года Багрицкий воссоздает впечатляющую сцену. В болезненном видении ему является Ф. Дзержинский и предъявляет требования текущего века:

Поэт не возразил наркому, хотя когда-то, раньше, любил Пушкина и даже посвятил ему неплохие стихотворения.

За тысячи лет существования поэзии в мировой литературе сложилась незыблемая, казалось, традиция служения поэтического искусства идеалам любви, добра и справедливости. Даже вообразить было нельзя, что в стихах можно призывать ко лжи и насилию. Однако и это еще не все.

В это же время М. Горький, вернувшийся из-за границы и занявший место одного из руководителей новой литературы, объявил: «Героем наших книг мы должны избрать труд». Тут же последовало такое его разъяснение: «В изображении трудовых процессов лирика у всех звучит фальшиво, – это потому, что труд никогда не лиричен…»

Мнение о том, что лирика устарела, несовременна, не нужна, было активно поддержано еще одним вождем тогдашней литературы. В статье «Долой Шиллера» А. Фадеев подверг критике лирико-романтическое начало в литературе, объявив его несозвучным эпохе. Была предпринята попытка «обновления» поэтических жанров – репортажи А. Безыменского «Стихи делают сталь», «Электрозаводская газета» И. Сельвинского и т. п.

Поэзии приказывали отвлечься от ее вечных целей служения прекрасному и занять свое место «в рабочем строю». Все эти «новации» на первом съезде советских писателей в 1934 году были объявлены крупными достижениями социалистической эстетики.

Тридцатые годы не случайно – время расцвета пародии: поэзия пыталась самоочиститься:

Это – пародия на поэму А. Безыменского «Ночь начальника политотдела» одного из самых талантливых пародистов того времени А. Архангельского.

Интересные совпадения позволяет подчас наблюдать история русской поэзии. В 1889 году родились А. Ахматова и Н.Н. Асеев, в 1890 – Б. Пастернак, в 1891 – О. Мандельштам, в 1892 – М. Цветаева, в 1893 – В. Маяковский, в 1895 – С. Есенин. Их творчество составило гордость и славу русской поэзии. Им она обязана правом называться серебряным веком русской литературы.

Аналогичное явление – в 1918–1922 годах. На свет появляются М. Луконин, П. Коган, А. Галич, С. Наровчатов, М. Кульчицкий, Н. Майоров, Г. Суворов, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, С. Орлов, С. Гудзенко. Их жизнью и творчеством судьба распорядилась по-другому. Часть из них, успев только заявить о себе, осталась лежать на полях Отечественной войны. Другие, ярко вспыхнув, превратились затем, не без помощи внутренних редакторов, в заурядных стихотворцев. Только Д. Самойлову, да еще, пожалуй, А. Галичу и Б. Слуцкому, была суждена лучшая участь.

После тяжелейших для поэзии тридцатых годов небольшая передышка для нее наступила в годы Отечественной войны. Б. Пастернак заметил: «Трагический, тяжелый период войны был живым периодом и в этом отношении вольным и радостным возвращением чувства общности со всеми».

Воспользовавшись этой передышкой, вновь появилась в печати А. Ахматова. В высшей степени знаменательно, что в стихотворении «Мужество» (1942) среди других жизненно важных ценностей, нуждающихся в защите от фашизма, она провозгласила:

Как бы спохватившись, сразу после окончания войны, в 1946 году, тоталитарное государство нанесло ответный удар. Не случайно печально известное постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград» было направлено именно против Ахматовой и Зощенко, хотя его вдохновители вряд ли возражали против того, чтобы русская поэзия вообще прекратила бы течение свое.

Во время подоспела оттепель. После смерти Сталина (1953) и двадцатого съезда партии (1956) обстановка в стране изменилась к лучшему. Даже небольшого ослабления цензурного гнета оказалось достаточно, чтобы поэзию будто сбрызнули живой водой. Вышли новые сборники стихов Б. Пастернака, А. Ахматовой, Н. Заболоцкого. Как уже говорилось выше, вновь зазвучали полузабытые голоса М. Светлова, Н. Асеева, В. Луговского, А. Тарковского и др. Оживилось среднее поколение – Д. Самойлов, Б. Слуцкий, Евг. Винокуров, Вл. Соколов, А. Жигулин. Читателю сразу явилось целое созвездие молодых поэтов – А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Евг. Евтушенко, Р. Рождественский, Н. Рубцов, А. Кушнер, И. Бродский и др. Вот когда исполнилась мечта Маяковского – «чтоб больше поэтов хороших и разных».

Многократно возрос читательский интерес к стихам. Громадные залы Лужников, концертного зала имени П.И. Чайковского, Политехнического музея в Москве, театральные и концертные залы в других городах неизменно заполнялись до отказа, когда объявлялся вечер поэзии. С книжных прилавков буквально сметались поэтические сборники. Был основан и в течение ряда лет выходил пользовавшийся большой популярностью сборник «День поэзии». Просыпавшееся общество жаждало духовной пищи.

В годы оттепели сквозь щели в железном занавесе в русскую поэзию вновь проникли «чуждые» влияния. Казалось бы, окончательно расправившись с авангардизмом после разгрома обэриутов, ревнители «идейной чистоты» опять столкнулись с проявлениями «прогнившей буржуазной идеологии». Впрочем, возможно, они напрасно грешили на чуждые влияния. Возникла группа поэтов-модернистов, получившая название лианозовской школы – семья Кропивницких, Г. Сапгир, И. Холин и др.; привлекла внимание группа СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев) и т. п.

К чести русской культуры она долго и упорно, десятилетиями, сопротивлялась наступлению на красоту и образность русской речи, намерению свести все богатство духовной жизни человека и его языка к убогой, тупиковой философии «винтика», объяснить разнообразие, сложность, противоречивость жизни мертвящими догмами, словесными штампами и примитивом.

В годы оттепели возобновилась активная борьба с новоязом. Против оскудения языка, против косноязычия выступали писатели, ученые, учителя, артисты. Можно вспомнить теорию мовизма В. Катаева; прогремевшую статью К. Паустовского «Живое и мертвое слово»: «Я подумал: до какого же холодного безразличия к своей стране, к своему народу, до какого невежества и наплевательского отношения к истории России, к ее настоящему и будущему нужно дойти, чтобы заменить живой и светлый русский язык речевым мусором». Книга К. Чуковского «Живой как жизнь» – яркое, убедительное обличение мертвечины канцелярита (так писатель называл метастазы новояза), доказательство его несовместимости с искусством, с художественным словом.

В одном из последних своих стихотворений Б. Пастернак завещал читателю:

Поэтический бум шестидесятых годов остался да, видимо, и останется уникальным явлением в истории русской литературы. Все-таки Пушкин был прав: «…поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем, как повести и романы читаются всеми и везде». Поэтому возвращение поэтической реки после бурного половодья в обычные берега не может оцениваться как регресс. Поэзия 70—90-х годов, лишившись массовой аудитории, не остановилась. Творческие поиски были продолжены, и результат говорит сам за себя.

Публицистическая «событийная» поэзия ушла на второй план, хотя начало периода характеризуется преобладанием «традиционной поэзии», представленной именами Ю. Друниной и С. Орлова, А. Тарковского и Мартынова, Д. Самойлова и Б. Слуцкого, К. Ван-шенкина и Б. Чичибабина, В. Соколова и Евг. Винокурова. Не смолкли и голоса шестидесятников – А. Вознесенского, Б. Окуджавы, Б. Ахмадулиной, Евг. Евтушенко.

Ближе к сегодняшнему дню, сначала в андеграунде, а затем и открыто зазвучали голоса модернистов самых различных направлений. Традиции лианозовской школы были продолжены и развиты в поэзии метареалистов (О. Седакова, И. Жданов, Е. Шварц) и концептуалистов (Л. Рубинштейн, Д. Пригов, Т. Кибиров, Н. Иск-ренко). Нашли своего читателя создатели иронической поэзии – И. Иртеньев, Вл. Вишневский.

Общая для литературы 70—90-х годов тенденция взаимодействия искусств обнаружила себя в оригинальных жанрах авторской песни (А. Галич, Н. Матвеева, В. Высоцкий и другие), рок-поэзии (А. Башлачев, Б. Гребенщиков, А. Макаревич и другие), видеом (А. Вознесенский).

Ведущими в поэзии этого времени стали небольшие лирические жанры. Поэма явно сдала свои позиции. Может быть это следствие особого качества поэтических сборников. Все реже они представляют случайный подбор стихотворений поэта, получившего счастливую возможность издать свои сочинения. Поэтические сборники теперь – чаще всего результат тщательно продуманного отбора и расположения стихов. Они рассчитаны на целостное восприятие. Отдельные стихотворения в них – как зерна мозаики, создающие одну картину. Таковы сборники И. Бродского, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной и некоторых других поэтов.

В целом поэзия 70—90-х годов представляет собой органический сплав в самом широком диапазоне реалистических и модернистских тенденций. Ей равно присущи яркие поэтические открытия, новые оригинальные ритмы, размеры, рифмы и опора на уже известные, традиционные образы и приемы.

Доказательством нового качества современной русской поэзии может служить, среди прочего, возрождение духовной лирики (3. Мир-кина, С. Аверинцев, О. Николаева, Ю. Кублановский).

Русская поэзия, несмотря на страшный урон, понесенный в годы тоталитаризма, возрождается. Достаточно перелистать толстые журналы за несколько последних лет – много новых и старых имен, много отличных стихов. Не кажется преувеличением попытка именовать стихи последних лет «бронзовым веком» русской поэзии. Однако язык – этот точный и надежный индикатор – свидетельствует: в обществе идут разные процессы. Да, ведется борьба за культуру, за духовность, за нравственность. Но язык, язык неопровержимо доказывает, как еще долог будет и труден путь. Поэт был прав: душа обязана трудиться. Здесь – спасение! Живое слово должно восторжествовать!