Когда мне сказали, что в роще нашли безображенное тело Ольги, я просто не поверил. Криво, не очень вежливо усмехнулся, давая понять, что мне не нравятся такие шутки.

Но мой хороший знакомый, работающий врачом в городской больнице, продолжал ровным голосом выкладывать подробности. Ольгу изнасиловали толпой и бросили умирать, взрезав живот ножом. Несколько часов она еще жила, пыталась доползти до людей, оставляя за собой кровавый след на осенней пожухлой траве… Я содрогнулся и понял: это правда. Только так мог умереть ангел в нашем мире — мучительно, тяжело, от рук людей, которым не сделал ничего плохого…

Я слушал врача, и окружающее расплывалось в глазах, превращаясь в туманную серую дымку, в которой сухие жестокие слова доносились будто издалека, пробиваясь сквозь оглушающий стук сердца. Хотелось встать и уйти, чтобы ничего больше не слышать, но тело не подчинялось. Ноги стали ватными, словно лишились костей, а внутри все заледенело.

Я надеялся, что умру сразу — думал, сердце не выдержит, но оно у меня крепкое, тренированное.

Мне не повезло умереть в тот печальный день, да и в следующие два других, поэтому пришлось идти на похороны…

Новое кладбище начиналось сразу за коллективными садами, уходя в поле все дальше и дальше от города и уже занимая площадь, равную новому микрорайону. Если так пойдет, то скоро город мертвых станет больше поселения живых…

На садовых участках люди по привычке, оставшейся с советских времен, сажали картошку, растили кислые яблоки и зеленые помидоры, которые потом дозревали дождливой осенью под кроватями, разложенные на старые газеты.

Похоронная процессия растянулась, шедшие за гробом раскланивались с садоводами — день был выходной, и многие уже с утра гнули спину на грядках, но, узнав, кого хоронят, тут же, на участках, срезали цветы и присоединялись.

Городок у нас небольшой — районный центр, сто тысяч населения. Не уверен, что все друг друга знают, но почти так и получается — с одним учился, с тем работал, третий знаком с твоими родителями…

Шествие понемногу заполнило основную дорогу, растянувшись километра на два.

В новые неспокойные времена умирают часто. Что поделаешь — время перемен… Люди давно равнодушны к чужой смерти, на похороны приходят лишь родственники да самые близкие знакомые, потому и не строят больших площадок для прощания, но в тот день они бы потребовались — собралось больше двух

тысяч. На кладбище стало тесно, часть процессии остановилась за воротами, не сумев пройти дальше. Немного постояв, побросали цветы на дорогу и стали расходиться, осеняя крестами воздух.

Ольга была крещеной, ее отпевали в кладбищенской часовне. Толпа меня оттеснила, но я этому был только рад: не люблю спертый воздух, пахнущий ладаном. Как только появилась возможность, отошел в сторону и огляделся.

Центральное место на старом кладбище отведено тем, кто погиб в Афганистане, а на новом прочно занято убитыми в Чечне. Им ставили неплохие памятники от военкомата, да и стояли они удачно — своего рода аллея моей памяти, начинающаяся прямо от входа. Многих ребят я знал лично и, медленно двигаясь по аллее, кивал фотографиям на памятниках, здороваясь, как с живыми.

Я поступил в институт, а они пошли в армию, теперь они мертвые герои, а я — безработный инженер…

По моим ощущениям, когда люди умирают за чужие деньги и интересы, это не геройство — нечто другое, мерзко пахнущее. У них же не было выбора, их просто заставили умирать.

Многие из властной элиты и высшего командного состава армии на крови моих сверстников сделали хорошие деньги.

Жалко мертвых, да и живых тоже. Не повезло и нам, попали в лихие времена. Я, получив образование, сидел без работы, потому что назвать работой ночное бдение в детском саду у меня язык не поворачивается. Сторож с дипломом — звучит как-то глупо…

У нас в городке всего три завода, и раз в полгода их кто-нибудь либо перекупает, либо захватывает, постреляв бывших владельцев, а те, кто на них работали, оказываются на улице. Вот и бегает толпа народу от одного предприятия к другому.

Я сначала бегал, как все, но быстро понял, что не угонюсь, и устроился сторожем в детский сад. Платят мало, но мне и надо не много.

Когда-то мой дед, переживший две мировые войны и две революции, с усмешкой сказал: лихие времена в нашей стране будут всегда, а в такие года всегда кто-то выигрывает, но больше проигравших. Я ему тогда не поверил, а теперь все больше убеждаюсь в его правоте, глядя, как проигравшими в забегах от одного завода к другому забиваются кладбища по всей стране…

Нужно приспосабливаться, если хочешь жить, потому что другой жизни нет и не будет.

Ольге не повезло, она умерла… или повезло — это уже вопрос мировоззрения…

Я шел и кланялся знакомым ребятам, смотревшим на меня с мраморных плит. Много их лежало здесь, моих дворовых и школьных друзей. Следом за памятниками погибшим в Чечне шел кусок площади, отведенной для ребят, пытавшихся заработать в смутные времена свой лакомый кусок ножом и пистолетом. Лица и здесь были до боли знакомыми.

Некоторые из них слыли неплохими парнями, занялись разбоем от безысходности, от бытовых проблем, а то и просто за компанию. Я мог бы оказаться и среди них, и сейчас лежал бы под роскошным памятником, изваянным местным скульптором.

По-моему, это единственный человек, которому по-настоящему повезло, никогда до этого его труд так щедро не оплачивался, как сейчас. Он уже построил трехэтажный дом на окраине города, ездит на новеньком джипе, а новые заказы продолжают сыпаться золотым

дождем.

Мы раньше воевали районами, захватывая и объединяя под собой территории, избивая незнакомых нам сверстников. Это было заурядным явлением по всей стране, битвы проводились по дворовым законам чести, никого не убивали, а в больницы попадали единицы.

В новые времена быстро нашлись люди, которые поставили в строй тех из нас, кого сумели, и дворовые ребята занялись захватом заводов, фабрик, железнодорожных станций, потому что началась революция, или, по науке, — раздел собственности и перераспределение сфер влияния.

И от этого меня тоже спас институт, находившийся в областном городе. Там шли свои войны, но я был чужим, и меня не включали в ряды бойцов за то, что никому не принадлежало.

Бандитам, глядящим на меня с роскошных памятников, я не кланялся: слишком много крови, боли и страха эти ребята принесли в наш город.

Они смотрели на меня надменно, сверху, облеченные в красный и черный мрамор, обвитые золотом надписей, увенчанные огромными крестами. Парни дружили с богом, они и убивали, потрясая этими символами веры…

А дальше за роскошными памятниками начинались могилы их жертв. Тут я остановился, потому что ноги у меня ослабли и затряслись.

Ольгу хоронили здесь, потому что она тоже была жертвой лихих ребят, имена которых остались неизвестными.

Я недолго стоял над свежей ямой. Из часовни вывалился народ, выстроился в ряды и направился сюда, неся на руках закрытый гроб.

У мужчин сжимались до хруста кулаки и мрачнели лица, когда они смотрели на фотографию, которая высоко над толпой нес отец Ольги, он был человеком рослым.

В наше смутное время, когда жизнь человеческая ничего не стоит, так могла умереть любая девушка. Но только не Ольга…

Иногда в мире рождаются люди, глядя на которых, начинаешь верить в то, что бог существует, и жизнь — не огромная лужа зловонной грязи, которую, хочешь или не хочешь, но нужно перейти, а нечто другое, недоступное для понимания…

Она никогда не казалось мне земной, несмотря на то, что родилась, как большинство жителей нашего городка, в старом роддоме массивной сталинской постройки с лепниной на высоких потолках и огромными необъятными коридорами, залитыми неоновым светом, слепящим глаза.

Лично я считал ее самым настоящим ангелом.

Когда видишь такую девушку, начинает сохнуть во рту, и кажутся глупыми любые слова, с которыми ты хотел к ней обратиться. Хочется просто стоять, смотреть, восторженно вздыхать и молчать…

Они не красивы — это понятие к ним просто не относится…

Такая девушка входит в переполненный зал, и на мгновение стихают все звуки, мужчины провожают ее задумчивыми взглядами, женщины отмечают ее проход презрительными улыбками, но даже в этом отработанном пренебрежении всегда присутствует некая растерянность. Они понимают, что своих мужей и парней к таким девушкам можно не ревновать — другая весовая категория, здесь действуют совсем иные законы…

Ей вслед никогда не кричали сальности, ее не пытались зажать в школьном коридоре, как других девчонок. Не таскали за волосы и не делали многое из того, что доставалась другим. По той же причине — к ней это не относилось.

В ее положении, конечно, были свои недостатки. Никто, например, не мог представить, что эта девушка так же, как все, мечтает о свиданьях и поцелуях в темных подъездах. О любви, о тех же тисканьях…

Странно это. По сути, Ольга стала таким же изгоем, как и я, только причины у нас были разными.

Она считала меня своим другом, а я был безнадежно влюблен в нее. Мы жили в одном дворе и ходили в одну школу.

Я пробовал ухаживать за ней, но достаточно было одного ее красноречивого взгляда, чтобы я снова стал робким, тихим и преданным.

При этом она тихо и застенчиво произнесла, что предпочитает во мне видеть старого товарища, на которого может положиться в любой ситуации, чем кого-либо другого.

— На любовь способны все, — произнесла она с мягкой улыбкой. — А вот на дружбу могут рассчитывать только единицы.

Я, хоть и был не согласен с ней, промолчал, лишь разочарованно вздохнув. Может быть, поэтому очень расстроился, когда узнал, что у нее за время моей учебы в институте появился парень.

Я не обиделся. На Ольгу просто невозможно обижаться, тем более, что я никогда и не считал себя по-настоящему достойным ее. Но все равно было ощущение того, что у меня украли — если не жизнь, то мечту…

Парень мне не понравился, он казался хмурым, нескладным и некрасивым. Ума большого я в нем тоже не заметил. Единственное, чем отличался от нас всех, было то, что приехал он откуда-то из Сибири.

Звали его Романом, фамилию носил смешную — Букашкин. Мне передернуло, когда я представил, что ее станет носить Ольга после свадьбы. Нельзя называть ангела букашкой.

Хотя, если быть справедливым человеком он был неплохим, только немного странным.

Работал в котельной на местном мясокомбинате, котлы там были старые, еще довоенные, и топились углем. Вот Роман и перекидывал за смену тонн пять, иногда и больше. Не тот это человек, по моим представлениям, с которым должна была дружить Ольга.

— Почему фамилию не сменишь? — выдавил я, когда Ольга нас познакомила. — Смешная она какая-то. В детстве наверняка же дразнили…

— Кто дразнил, тот пожалел, — Роман сказал это так просто и равнодушно, что я ему сразу поверил. — А фамилия старинная, правда, не дворянская — купеческая, мои предки еще в двенадцатом веке торговали пенькой да дегтем. Поэт Вознесенский нашу фамилию воспел.

Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться:

— И как же он вас воспел?

Прочитал Роман нараспев, с невозмутимым лицом.

— Да… — протянул я, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не рассмеяться. — Красиво сказано, особенно про кальсоны из промокашки…

— Там и про антимиры сказано, — пожал плечами парень. — Каждый слышит то, что… слышит, это своего рода тест.

— А я его, конечно же, не прошел — не услышал об антимирах?

— Ты — нет, а вот Ольга сразу поняла, в чем тут суть…

Мне стало больно и грустно.

По моему мнению, ангел должен встречаться с настоящим принцем, в крайнем случае, ученым или кем-нибудь из олигархов, которых так много развелось в нашей стране при дележе собственности. Хотя в последнем случае, возможно, я не прав.

Когда предприятия можно отнимать или покупать за бесценок, стать богатым нетрудно — нужно только иметь небольшую армию. У нас в городе есть один такой. Его зовут «Болтом», потому что фамилия у него созвучная — Гайкин.

Так вот, Болту принадлежит многое в нашем городе — магазины, мелкие предприятия, рестораны, — и только потому, что армия у него имеется, да с милицией всё решено: они его не трогают, он их…

Но, с другой стороны, не с кочегаром же Ольге было связывать свою жизнь? Был бы парень красив, высок, статен, ее хоть как-то можно было понять. А Роман обычен, незаметен, нескладен — в общем, никакой…

Он шел за гробом рядом с родственниками, но почему-то казалось, что идет один, и нет никого вокруг.

Даже казалось, что идет в тишине, хотя от истошных воплей Ольгиной матери хотелось закрыть уши, чтобы не так резало сердце.

Роман выглядел задумчивым, немного хмурым — в общем, таким, как всегда, но совсем не казался убитым горем.

Я подошел к нему, когда священник начал махать кистью над могилой.

— А ты чего стоишь в стороне?

Роман внимательно посмотрел на меня и печально усмехнулся:

— У меня другая вера… Не понимаю, что там происходит, все не так, фальшиво как-то.

Ольга в церковь не ходила, не верила по- настоящему, хоть и крещеная была. Я понимаю, православие это модно, но сам принадлежу к другой вере. — К какой же? — вяло поинтересовался я.

Солнце стояло высоко над головой, и с каждым мгновением становилось все жарче.

— Она не вписывается в существующую классификацию, и распространяться на эту тему я не хочу. Но тебя же не это интересует?

Не для этого же ты подошел ко мне? Хочешь что- то спросить, я вижу…

— Ты прав, мне действительно вдруг захотелось узнать, где находился в тот вечер, когда ее насиловали и убивали?

— В ночь, — поправил меня Роман. — Тебя интересует не вечер, а ночь.

— Почему ночь?

— Это все происходило около часа ночи, так сказали эксперты. К сожалению, в это время я работал в котельной, была моя смена, а от котлов не уйдешь больше, чем на полчаса.

— Почему к сожалению? — спросил я. — Не любишь свою работу?

— Потому, что если бы не работал, она была бы со мной, и с ней ничего бы не случилось, — он тяжело вздохнул. — Мы все свободное время проводили вместе, нам это нравилось…

— Ты не догадываешься, кто это сделал?

— Все догадываются, но никто не знает точно… — Роман поднял на меня глаза. Мне показалось, что в темной радужке плещется ночь, так они были глубоки и печальны. — Но я узнаю, а потом убью их всех…

Он сказал это сухо, без гнева и ненависти, но я поверил сразу. Что-то было в нем такое, чего я не понимал — может быть, твердая уверенность в том, что сможет найти и покарать. Именно сможет…

Вокруг смерти Ольги ходили в городе всякие разговоры. Многие, и я в том числе, пришли к выводу, что это сделал кто-то из качков Болта, просто потому, что больше никто бы не посмел, а для этих отморозков что ангел, что бог — все едино…

Никто не ждал, что найдут виновных, все давно привыкли к тому, что большинство мертвецов на этом кладбище никогда не будет отомщено, по крайней мере, при этой жизни. Л если милиция что-то и выяснит, то у Болта хватит силы и влияния сделать так, чтобы все об этом забыли.

— Почему убьешь именно всех? — поинтересовался я. — Разве это был не один человек?

— Я читал заключение эксперта: как минимум трое, а вероятнее всего пятеро… — И ты уверен, что найдешь их и убьешь?

— Найду, — Роман смотрел на небо. Голос его стал глухим. — Город маленький, даже если просто отметать всех, кто не мог этого сделать, то уже скоро станет ясно, кто там был. Это вопрос времени и желания…

— На милицию не надеешься?

— Надеюсь только на то, что не будут мешать… Сейчас гроб станут опускать, я пойду…

— Если убийцы узнают, что ты их ищешь, то и тебя убьют, — произнес я в удаляющуюся спину. — Не боишься?

Он оглянулся:

— Смерть не роняет достоинства. Больше думай о жалкой участи человека, который не добился цели и продолжает жить.

Я недоуменно посмотрел ему вслед. Он цитировал кодекс самураев и говорил при этом так, словно смысл его впитался ему в кровь. Странная мысль пришла мне в голову:

«Кто бы это ни сделал с Ольгой, он умрет. Человека, исповедующего кодекс самураев, не остановить никому».

…Ибо путь воина означает смерть. Когда для выбора имеются два пути, выбирай тот, который ведет к смерти, своей или чужой, это не важно. Не рассуждай! Просто направь мысль на путь, который ты предпочел, и иди!…

Я горько рассмеялся.

Услышать слова о воинской чести от кочегара, не смешно ли? Бусидо не одна сотня лет, но кто его знает в нашей стране? Я сам прочитал о нем не так давно, мне всегда нравилось подобное, в словах древнего трактата есть странность.

Но откуда Роман мог о нем узнать?

Он был серьезен, да и в глазах читалось нечто такое, что заставляло относиться к нему с уважением. И то, что он продекламировал, не являлось обычной фразой, которую заучивают для того, чтобы создать ощущение того, что человек многое знает — это была истина, с которой живут.

Что же такое разглядела в нем Ольга?

После этого разговора я начал понимать, что этот парень был явно не тем, кем хотел казаться. А в бою и любви нельзя недооценивать соперника — закон старый, как мир.

Правда, наше с ним соперничество уже закончилось. Ольга мертва, а ее закрытый гроб подносят к могиле.

Я подошел ближе, стараясь держаться чуть сзади и в стороне — давняя выработанная привычка никому никогда не мешать…

Роман бросил горсть земли на гроб, низко поклонился матери и отцу Ольги. Что-то негромко произнес и ушел. Мать Ольги перекрестила его унылую спину.

Я влился в унылую череду людей, бросающих землю на гроб. Мать и отец выглядели ужасно: его лицо было бледно-синим, он держался прямо, кусая губы, она покачивалась от слабости и, если бы женщину не держал сзади за плечи кто-то из родственников, давно бы упала.

После того, как все отошли от ямы, подъехал небольшой трактор и опрокинул на гроб волну земли. Трое рабочих быстро заработали лопатами, создавая могильный холмик, на который тут же навалили венки. На этом все закончилось, и люди пошли к автобусам.

На поминки, конечно, не мог собраться весь город, да и не по средствам это было бы ее родителям, тем не менее, маленькое кафе не смогло вместить всех желающих, и часть столов вынесли на улицу. Я остался внутри, хоть по- прежнему держался в стороне от людей, но уже по другой причине: обычно не употребляю спиртное, со мной что-то происходит после этого.

Но выпить мне в этот тоскливый день хотелось, потому что сердце болело и рвалось из груди.

Я держался довольно долго.

Но когда мать Ольги вскрикнула и упала в обморок, а отец, пытаясь ее поднять, упал на нее, я потянулся к стопке…

С этого момента действительность для меня растворилась в прозрачной мерзкой жидкости.

День похорон, а возможно, и не только он, закончился пустотой и забвением…

Я осознал себя в детском саду, на своем рабочем месте — с пересохшим горлом, помятым лицом и жуткой болью в желудке. Обычно это ощущается, как возвращение из небытия. Появляешься из ниоткуда с черной дырой в памяти, с больным телом и мутным сознанием.

Я разделся и пошел в бассейн, в котором купаются малыши.

Пусть меня простят брезгливые мамаши, но другого у нас нет, а воду я меняю сам, это входит в мои обязанности. Вреда детям не приношу, потому что всегда промываю бассейн после себя.

Я упал в воду, пахнущую антисептиком, и долго впитывал каждой клеткой кожи так необходимую организму влагу.

Это всегда помогало, подействовало и на этот раз. У меня даже руки почти не дрожали, когда я одевался. Не могу сказать, что взор прояснился, но чувствовал себя, несомненно, лучше.

После бассейна лучше всего занять себя какой-нибудь работой, чтобы не обращать внимания на свое жуткое состояние. Для начала я перемыл котлы, заодно подчищая из них все, что осталось, бросая объедки в рот.

Потом начистил картошки для малышей на обед, подмел садик и площадку перед входом, сменил воду в бассейне, принял душ и сел ждать заведующую, глядя на поднимающееся над деревьями ярко-желтое солнце.

Осень начиналась очень скоро, если не обманывал висевший на стене календарь. Я немного загрустил, потому что лето любил больше, чем все остальные времена года.

Я сидел и щурился на солнце, как кот, краешком глаза разглядывая редких прохожих, спешащих на работу. Число их понемногу увеличивалось, часть уже начала сворачивать в наш двор. Мамаши и папаши сдавали своих отпрысков появившейся из боковой калитки воспитательнице. Она приветливо помахала мне рукой.

Хорошая девушка, умная и образованная, но… об этом можно даже не думать. Я — изгой, больной человек без прошлого и будущего.

Рабочий день у меня закончился, смену, как говорится, сдал.

Заведующая пришла последней, как и положено. Взаймы не дала, пообещав через пару дней выдать полностью зарплату, а заодно и отпускные. Последнюю фразу я не понял, но переспрашивать не стал. Раскланиваясь с воспитателями, нянечками и поварами, вышел из садика через открытые ворота, и тут дорогу мне перегородил черный джип.

Говорят, такие машины съедают столько горючего, что вслед за ними обычно идет бензовоз для дозаправки в пути.

Интересно, что же я натворил спьяну? Похоже, обидел не простых людей, а состоятельных, убивать будут…

Из джипа вышел высокий хмурый парень, я его знал: учились в одной школе. Родители у него были вполне обычные люди, не сволочи, а имя он носил легкое — Костя.

— Привет, Макс, — деловито сказал он, однако не протягивая руки. — Садись в машину, с тобой хотят поговорить серьезные люди.

— А ты сейчас на Болта работаешь, если судить по тачке? — беззаботно улыбнулся я. — Разбогател на крови невинно убиенных?

Хорошее солнце, жить хочется, а тут вот такая встреча. Я попытался разглядеть, кто находится в джипе, но ничего не увидел, стекла были тонированы.

— Лучше на Болта работать, чем как ты, сторожем, — ощерился ровными керамическими зубами Костя. — Помогло тебе в жизни высшее образование?

Замечание было верным.

— Зато у тебя, вижу, все сложилось замечательно: джип, перстень с бриллиантом, — я говорил все это, мучительно раздумывая над тем, кому же понадобился.

Неужели обидел бандитов? Тогда точно зароют…

— И не бомжую, как ты, — Костя брезгливо сморщился. — Сколько дней в запое?

Я развел руками:

— Может, день, может, месяц, а может и год. Кого это волнует? Сегодня впервые смотрю на мир ясными глазами, поэтому пока ничего не знаю. А дня через два, глядишь, вспомню, сколько пил, когда и с кем…

— Был такой фильм со Шварцнегером, «Вспомнить все», — Костя кому-то кивнул, из джипа вышли двое с пустыми обмороженными глазами. Двигались они со странной медлительностью, едва передвигая ноги: похоже, обкурились травки. — Садись в машину, и, пожалуйста, без скандала. Убежать — не убежишь, можешь даже не пытаться — если помнишь, у меня разряд по бегу, — а ребята тебе ноги переломают, они у нас большие специалисты по ломке…

— Увидят люди, как меня увозят, — произнес я не очень уверенно. — И если что потом со мной случится, расскажут милиции, как вы меня силой в джип сажали. Машина заметная, таких в городе всего десяток наберется…

— Ты все такой же наивный, как был, — одноклассник толкнул меня в руки наркоманам. — Никто слова не скажет, потому что своя рубашка ближе к телу. Да и менты никого расспрашивать не станут, для этого их и подкармливают. Садись, и желательно — молча. Может, еще останешься живым. Здоровья не обещаю, близнецы что-нибудь все равно отобьют…

Куда повезете? Вы бы хоть объяснили…

Один из наркоманов ударил меня снизу хорошо поставленным ударом. Похоже, бывший боксер, перворазрядник или даже выше…

Все закружилось, содержимое желудка подступило к горлу, а дальше ничего не помню.

Ветер? Запах?

Я открыл глаза, облизал окровавленные губы и огляделся. Антураж до боли знакомый по телевизионным сериалам: подвал, батарея, на запястьях наручники.

Эти сериалы, похоже, специально снимают как учебные пособия для братвы…

Футболка и джинсы были мокрые — видно, меня отливали водой. Желудок опять скорчился в судороге, выдавливая остаток детсадовских макарон пополам с желчью. Очень противный вкус… и запах. Скорее убили бы, что ли…

Что-то мне совсем плохо стало. Даже когда очнулся в садике, чувствовал себя лучше…

— Выпить хочешь? — спросил с левого боку равнодушный голос. Я повернул голову и едва разглядел в полумраке «Филю», одного из подручных Болта. Он был одет в спортивный костюм. У братвы это как рабочая одежда: движений не стесняет, а в крови перепачкаешь, выкинуть не жалко…

Похоже, правда собрались убивать, раз одеты в униформу…

Что им от меня нужно?

Филя жил в другом районе, я был плохо с ним знаком. Знал, что уже лет с пятнадцати он загремел в зону, а теперь служил у Болта специалистом по отъему ценностей и собственности. Может, они решили забрать мою квартиру? Но она оформлена на сестру, без ее подписи не продашь…

— Ответишь сам, или ребят позвать? — специалист по отъему ценностей подошел ближе, крутя в руках резиновую дубинку. — Бить мне тебя не хочется — новый костюм забрызгаешь, а он дорогой. Кстати, нравится?

Филя крутнулся передо мной на одной ноге, демонстрируя обновку, при этом дубинка с размаха ударила меня по ребрам, вряд ли это было проделано случайно…

Милицейская резина хорошо бьет, кости ломает с легкостью, у меня была такая когда-то. Может, и сейчас где-то валяется на антресолях, только она мне без надобности, людей не бью…

— Не надо никого звать, — я облизал пересохшие окровавленные губы, когда боль немного утихла. Противный вкус. — Не пью, не хочется, а костюм и в самом деле хорош…

— Давно не пьешь? — Филя закурил, от сигаретного дыма мне стало еще хуже. Табак был хорошим, возможно, английским, только его запах смешивался со зловонием моей рвоты, поэтому я едва сдерживался, чтобы не испортить дорогой костюм. — Ты не знаешь, почему я тебе не верю? Вот хочется поверить, а не могу…

— С сегодняшнего утра в завязке… — прошептал я. — Водички не дашь? Во рту пересохло, даже плюнуть в тебя нечем…

— А до этого пил? — Филя пропустил мимо ушей мой жалкий пассаж о плевке, а я так старался, придумывал…

На его работе чего только не наслушаешься, должно быть, каждый обещает его удавить, прибить, застрелить. Только аллея жертв на кладбище от этих угроз длиннее становится, а Филя — вот он, и сейчас живее всех живых. — Если пил, то с кем? Кто подтвердить сможет?

Допрос велся профессионально, вот кого у нас в органах не хватает. Все хорошие специалисты ушли в банды, а у этого опыт, самого не раз допрашивали…

— Ничего не помню: ни с кем, ни сколько, ни когда, — выдохнул я устало. Ребра, наверное, треснули, боль никак не проходила. — А чем вас так заинтересовало мое пьянство? Хотите записать в общество трезвости, или отправить на принудительное лечение?

— Не собираемся мы тебя никуда записывать, ты нам вообще без надобности, — вежливо пояснил Филя. — Но если настаиваешь, можем помочь. Сегодня вечером и закопаем. Средство проверенное, на людях испытанное, все довольны, никто еще не жаловался. И врач тебе больше не понадобится. Мы люди добрые, готовы забесплатно работать и с гарантией. Квартиру нам отпишешь, и все, считай себя уже мертвым и без вредных привычек…

— Спасибо за заботу, — прошептал я. Что-то мне снова стало дурно, да и настроение испортилось. Самое смешное, что Филя легко мог исполнить свои слова, даже не особо задумываясь. — Но лучше не надо, поживу еще. К тому же квартира записана на сестру…

— Поживешь, не поживешь, это вопрос скорее философский, — Филя с размаху ударил дубинкой по трубе, звук мне показался очень неприятным, а ребра содрогнулись от предчувствия. — Дело в том, что «Шарика» вчера убили, а мы не знаем, кто. Думали, расскажешь нам все добровольно, а ты нас работать заставляешь, бить тебя, а мы это не любим…

— Его убили, а я тут при чем? — еще раз облизал пересохшие губы. — Интересно, кому могло в голову придти, что это я его? Любить его не любил, это точно, но и убивать бы не стал. Мы с ним еще в детстве все между собой решили — я его не трогаю, а он меня…

Шарика я знал хорошо. Длинный и узкий шрам на ноге я получил от него, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Он сколачивал свою первую банду, я отказался в нее вступить, пришлось драться.

Мне повезло: по дворовому закону мы дрались до первой крови. А другого паренька из нашего двора нашли потом в реке ниже по течению с множеством ран на теле, поэтому лично я плакать по Шарику не буду…

— Ты, я думаю, ни при чем, но проверить все равно надо. — Филя зевнул. — Если повезет, то информация, как говорят, не подтвердится.

Хороший тогда у тебя сегодня будет день, счастливый, можно сказать, день твоего рождения, а все потому, что я добрый. Сейчас ребята с твоей квартиры приедут, проверят, действительно ли пил, узнают с кем, может, сразу и отпустим…

— Узнать бы еще имя хорошего человека, который так захотел моей смерти, — я посмотрел на яркую лампу над головой, свет резал глаза. — Этот нехороший человек направил вас ко мне, заставил работать, бить дубинкой. Вы бы мне его имя сказали, а я бы направил ему отдельную благодарность от вашего имени…

— Благодарность ему твоя ни к чему, но в память о Шарике кое-что скажу. Он как-то высказался, что ты нормальный парень, не трус.

— Так оно и есть, — согласился я. — Только о Шарике я такого сказать не могу, хоть и дрались часто…

— Тебе бы лучше помолчать, — недобро усмехнулся Филя. — О покойниках либо хорошо, либо ничего. А подсказали нам добрые люди, что был ты вчера в роще, где Ольгу убили.

Имен не назову, ни к чему тебе они — морду им бить не пойдешь, характером не вышел, хоть и говорили о тебе всякое, но у меня глаз наметанный — слабак ты!

— А я там действительно был? — меня снова начинало лихорадить, еще немного и пальцы начнут дрожать так, что звяканье от наручников станет слышно не только в подвале, но и во всем доме.

— Это я у тебя спрашиваю. Если заходил в рощу, то с какой целью?

— Обманывать не стану, может, и заходил, — выдохнул я устало. Меня снова начало мутить. — Только ничего не помню, свойство у меня такое — как выпью, так без памяти…

Мог ли Шарика убить? Не знаю. Но причины его убивать у меня не было. Наши дороги с ним уже лет десять не пересекались…

— Подтверждаю, — донесся с другого боку откуда-то из темноты голос Кости. — Стоит этому придурку выпить грамм сто, никогда потом ничего не помнит. Ребята как-то квасили с ним вместе, так он один пятерых так отделал, что те в больницу попали, а на следующий день все забыл…

— Было такое? — Филя снова ударил по трубе, у меня внутри от этого все заурчало. Зря это он так близко ко мне стоит. Понимаю, напугать хочет, но все равно зря. Еще немного, и не выдержу…

Потом же не отмоется, а запах рвоты — очень стойкий, дорогого мыла много переведет…

— И этого не помню, хоть рассказ об этом слышал, — покивал я. — Но знаю, меня лучше не поить.

— А если ничего не помнишь, то может, в долг нам дашь? — ухмыльнулся Филя. — Всегда хотелось у кого-нибудь занять, а потом не отдавать. А то и квартиру подаришь? Я тебе налью, к нотариусу съездим, ты мне бумаги подпишешь, а завтра ничего и не вспомнишь…

— Подарит все, что у него есть, — подтвердил Костя. — Только нет у него ничего, квартира записана на сестру. Недействительны будут бумаги. Мы проверяли, хотели сами его раскрутить…

— А… все равно нормально, — заржал Филя. — Если ему сейчас в глотку грамм сто влить, то он даже и не вспомнит, что мы его в подвале держали, так, что ли?

— В этом не сомневайся! — кивнул Костя. — Проверено. И не вспомнит, а если ему сказать, что он твой кулак своей кровью испачкал, еще и станет извиняться.

— Прикольно, — ухмыльнулся Филя. —

Испробуем обязательно, только пацанов дождемся.

Почти сразу же в темноте послышались тяжелые шаги, из-за угла к лампочке вышли двое наркоманов-близнецов, что вталкивали меня в машину. У одного удар хорошо поставлен — бывший боксер.

— Квартиру осмотрели, воняет в ней, словно кошка неделю назад сдохла, — пробурчал он. — Соседи подтверждают: вечером уходил на работу, утром возвращался, а сам как лунатик, ничего не соображал, и так все три дня. Но приходил и уходил один, собутыльников к себе не водил.

— А на работе?

— Подтверждают. Сменщик говорит, что этот за него две ночи отработал, только вряд ли об этом вспомнит. Так что не он однозначно. Да и Шарик этого алкаша одним пальцем бы раздавил…

— Может, и так, наше дело проверить, — пожал плечами Филя. — Влейте ему грамм двести водки, я знаю, у вас есть, и отвезите домой. Проведем следственный эксперимент: вспомнит потом хоть что-нибудь или нет…

— Не повезем! Он всю машину нам заблюет, — нахмурился бывший боксер. — Проще здесь его замочить. О нем и не вспомнит никто. Бросим на рельсы, все решат, что сам под поезд попал…

— До паровоза его на чем-то все равно везти надо, — резонно заметил Филя. — К тому же шеф предупредил: пока не узнаем, кто наших ребят мочит, аккуратнее с трупами. А то, говорит, замучаемся разбираться со всеми, кто на нас обиду держит… — Да на нас весь город обиду держит… — хохотнули близнецы. — Всех прижали, кого могли.

— Болт узнает, пожалеете о своем базаре…

— Нам-то что… — отвернулись обиженно близнецы. — Только алкаша живым в своей машине не повезем. Да и зачем мы его вообще сюда везли? Сам сказал, поговорить надо, а мы ему даже рожу не разбили…

Мне прикольнее напоить, ухмыльнулся Филя. — Гожу-то мы ему всегда разобьем, а вот посмотреть, как он потом ничего не вспомнит, смешнее. Рож я много разбитых видел, а о таком цирке в первый раз слышу…

— Не стоит водку в меня вливать, — вздохнул я. — Только сегодня очнулся, худо мне будет, тем более что денег на восстановление нет…

— Деньги я тебе дам, — Филя сунул мне за пазуху пару тысячных бумажек. — Так сказать, получи моральную компенсацию и отметь свой новый день рождения, не забудь за меня выпить, только за здравие…

— Ты чего? — встрепенулся Костя. — У тебя деньги лишние? Так лучше мне дай, а не этому уроду.

— Учить ты меня будешь, кому давать, а кому нет… — нахмурился Филя. — Кстати, насчет своих ограничений по жмурикам нет. Например, тебя можем оприходовать прямо сейчас. Близнецы?

Те сделали шаг к Косте и зловеще усмехнулись.

— Да запросто зароем, он давно уже нам надоел со своими претензиями: то одно ему не нравится, то другое…

— Я только спросил… — Костя испуганно отодвинулся от Фили и близнецов в дальний угол. — С деньгами у меня туго, машину новую купил, а она бензина жрет много…

— А мне прикольно на него посмотреть, к тому же мой следственный эксперимент еще не закончен. — Филя повернулся к близнецам. — А вы его можете до дома не везти, где захотите, там и бросьте. Главное, чтобы не меньше пары кварталов отсюда.

— Это его дружок, а не наш, — наркоманы кивнули на Костю. — Он наколку на него давал, пусть и везет.

— Какой он мне дружок? — запротестовал тот. — Учились вместе… Мне что, за всех, кого в школе знал, отвечать? — Не повезло, так не повезло, — заржал Филя. — Я вот с седьмого класса нигде не учился, в зоне школа не в счет. Близнецы тоже нигде не учились, так что ты у нас один грамотный, тебе и везти. Напоите его и засуньте этому грамотею в багажник, а будет выступать, то по печени…

Наркоманы подошли ближе, один из них достал бутылку водки, кстати, самой дешевой…

Прозрачная жидкость полилась мне в горло. Знакомый запах, все тот же мерзкий вкус. Но я наслаждался каждым глотком, словно целебным нектаром, спасающим от болезней этого мерзкого мира, потому что знал — меня ждет забытье.

Очнулся снова в родном садике с пересохшим горлом, помятым лицом и жуткой болью в желудке. Рецепт лечения известен. Я разделся и пошел в бассейн.

Холодная вода подействовала как всегда. У меня даже руки почти не дрожали, когда стал одеваться, хоть внутри я по-прежнему напоминал кипящий котел с плотно закрытой крышкой, на которой заварили предохранительный клапан.

Эти ощущения для меня привычны. Огонь отвели, давление больше не повысится, значит, взрыва не будет. Нужно только несколько дней, пока давление не спадет, обращаться с собой аккуратно, как с взведенной гранатой.

Я перемыл котлы на кухне, заодно бросая в рот как в топку котла все, что оставили в кастрюлях повара. Есть надо хотя бы раз в день или раз в ночь…

Начистил картошки на обед, подмел игровую площадку и парадный пятак перед входом, и только после этого посмотрел на часы, стрелки приближались к шести, ночь закончилась, солнце уже поднималось над горизонтом. Я сел на ступеньки, с наслаждением впитывая в себя каждый желтенький лучик.

Какой наступил день недели, мне было неизвестно, как и то, что со мной происходило в прошедшие дни. Но это вспомнится позже отдельными несвязанными между собой фрагментами. Надеюсь, что вспомнится, хотя если это не произойдет, печалиться не стану.

Для воина существует только один миг — настоящий. Я не воин, но живу по тем же законам. Так получилось…

Я поздоровался с появившейся у калитки заведующей и побрел домой. О зарплате в этот раз не спрашивал. Что-то внутри меня говорило, что это уже происходило, и не раз.

Я не алкоголик. Правда, смешное утверждение?

Хотя пьянею сразу и бесповоротно. В этом есть свои плюсы и минусы. Плюс — то, что пью мало, хоть и чувствую себя после этого, как другие после затяжного пьянства. Минус, что потом ничего не помню. Или почти ничего…

У меня нет острого желания выпить, как у алкоголиков. Точнее сказать, большую часть времени его нет.

Иногда оно появляется, как правило, вместе с тяжелой душевной травмой, но и тогда я пытаюсь удержаться, сколько могу.

К моему несчастью, у нас пьют по любому поводу. Я борюсь долго, пока не уступаю…

А дальше все идет по отработанной схеме. Открываю глаза на третий или четвертый день после первого глотка. Промежутка для меня просто не существует. В памяти остаются только смутные образы и чувство раскаяния.

Один знакомый психиатр мне объяснил, что на самом деле мой мозг помнит все, но ему стыдно за мерзкое поведение, поэтому он и вычеркивает прошедшие дни из моей памяти.

Если честно, то я этому не верю, как и тому, что у меня отсутствует фермент, расщепляющий спирт на глюкозу и воду. Такую версию я тоже слышал. На самом деле мне кажется, что кто-то живущий во мне просто пользуется моим опьянением, чтобы захватить наше общее с ним тело и пожить как ему хочется.

Но кого интересует, во что я верю? Даже мне самому по большому счету это неинтересно. Я просто смирился с тем, что мне нельзя пить, и все… Вернувшись домой, я устроил в квартире генеральную уборку, вымыл и вычистил все, до чего смог добраться. Кстати, запах был еще тот — не то чтобы кошка сдохла, но очень похоже…

Кстати, где я подцепил это выражение, оно же явно не мое?

Запах разложения появился от скисшего молока, которым я обычно себя отпаиваю, когда выхожу из небытия. По логике получается, что мне не дали нормально провести весь процесс возвращения к людям. Что-то, должно быть, произошло…

Обычно я стараюсь выдержать все фазы моего возвращения, иначе закончится все плохо, проверено…

Но это сейчас уже не имеет никакого значения. Главное — снизить давление пара в котле. Я прошел по чистой квартире, собирая пустые бутылки, в основном молочные. Их набралось немного.

Бутылки сдал в ближайший приемный пункт и на вырученные деньги, добавив мелочь, которая оказалась неожиданно в кармане моих джинсов, купил хлеба и молока.

Первый день возвращения из небытия — самый сложный, в нем главное не расплескать себя.

Скучно жить за гранью реальности, в мире, в котором нет ничего, кроме раскаяния. А может, и не скучно, только мне это неизвестно, потому что ничего другого не помню.

В глазах все плыло и накладывалось друг на друга. Асфальт раскачивался под ногами, как палуба корабля во время шторма. Но я мужественно дошел до своего дома, поднялся по лестнице, гордясь тем, что мне хватило на это силы…

Мысли путались, прошлое, будущее, настоящее перемешались между собой, превратив мою жизнь в странный временной коктейль

Я лег на чисто вымытый, еще влажный линолеум, глотнул молока из бутылки и задумался…

Точнее попытался, поскольку у меня ничего не получилось — внутри по-прежнему бурлило, руки дрожали, выбивая дробь стеклом бутылки по зубам. Я выпил еще один большой глоток, болезненно задевая эмаль. Где-то там, в глубине моего мозга бродили нужные мне мысли, иногда я видел их обрывки, когда глаза не застилали розовые пятна, и меня не трясло от избытка адреналина, выходящего с дурно пахнущим потом.

…Шарик умер, его убили. Кто-то до него добрался, и бандиты встревожены. Но это не обычные разборки, его убил кто-то чужой. Поэтому они дернули меня. Решили почему-то, что я его замочил.

Какой из меня убийца? Я даже муху убить не могу, на комара рука не поднимется…

Правда…

Я так устроен, что при одной мысли об убийстве любого живого существа внутри меня всё восстает…

Да и зачем мне убивать Шарика? Из-за того, что мы с ним дрались в детстве?

Перед моими глазами услужливо поползли давние картины — Шарик в нашей первой схватке во дворе, нам было лет по шесть. Он пнул меня ногой и попал как раз туда, куда хотел. Даже Скорую вызывали. А потом я долго ходил к врачу, меня кололи долго м много, думали, что останусь импотентом, но все постепенно пришло в норму…

Мы с ним дрались и позже, пока его не посадили, но при этом относились друг к другу с уважением. При необходимости я мог бы обратиться к Шарику, и он обязательно оказал мне какую-нибудь простую услугу — убил бы кого-нибудь или изувечил…

Правда, плата за это была бы непомерной даже для моей изрядно похудевшей самооценки.

И он мог обратиться ко мне в случае, требующем напряжения мозговых извилин, на что он никогда не был большим мастером…

Только не стоит сейчас об этом говорить. Поздно. Шарик мертв.

Интересно, кто его убил? А еще любопытнее, почему бандиты считают, что это сделал я?

Костя… у меня перед глазами всплыло его лицо, что-то он рассказывал…

Нет, не помню. А вот Филю запомнился хорошо, он был в новом спортивном костюме, с милицейской резиновой дубинкой в руках. А за его спиной маячили два близнеца-наркомана, готовых убивать просто из удовольствия.

И все-таки, почему бандиты решили, что я имею отношение к убийству?

Я мог убить Шарика только в одном случае…

При одной этой мысли мне пришлось одежду с себя сбрасывать немедленно, потому что пот рекой полился из пор…

Плохо дело. Это говорило о том, что моя догадка верна.

Если Шарик участвовал в убийстве Ольги, то я мог убить его, как и любого, кто в этом участвовал, вне зависимости от звания и должности, охраны и финансового состояния.

При одной мысли о мести моя голова перестает соображать, а глаза наливаются кровью от бешенства. Конечно, я не способен даже комара прихлопнуть, но в некоторых случаях…

Тот, кто решил, что я мог убить Шарика, хорошо меня знал, а это значило, что мои проблемы только начинаются.

Будут меня бить, будут убивать, не ходите дети в Африку гулять…

Как оказывается, много всего произошло, пока я пребывал в небытии…

«Интересно, когда состоятся похороны видного и заслуженного бандита нашего города? — всплыла в моей голове первая разумная мысль за последние полчаса. — Нужно начинать именно с похорон, только там можно услышать все последние версии. Люди расскажут все, если их вежливо попросить…»

Я встал и пошел к соседу — дяде Игорю. Этот человек носил милицейские погоны не один десяток лет, и при этом не потерял достоинства. Его уважали даже бандиты, правда, в основном старой закваски — для новых не существует правил, они не признают никого и ничего, а уважают лишь себя и свои желания.

Дядя Игорь открыл дверь с несколько растерянным выражением на лице, держа в руке раскрытую газету.

— А… это ты! Заходи. Появились проблемы, которые не можешь решить сам?

— Да, как всегда… — пробормотал я, проходя в квартиру и садясь на потертый диван. — Я несколько дней отсутствовал и, кажется, пропустил нечто любопытное…

— Вопросы есть и у меня, — дядя Игорь сел в кресло и стал разглядывать меня с тем же растерянным выражением. — В первую очередь, что это за добрые люди вчера допрашивали жителей нашего подъезда? Их почему-то интересовал ты. Не расскажешь, в какую историю влез? — Что-то еще произошло кроме этого? — я бросил красноречивый взгляд на раскрытую газету. — Как понимаю, мои проблемы не самые главные для вас на сегодняшний день…

— Убили моего друга, — буркнул дядя Игорь. — Но с этим разберусь без тебя, а пока жду ответа на свои вопросы.

— Еще не знаю, куда влез, — ответил я, разводя руками, — аналитический аппарат отказывает, поэтому и пришел к вам за советом и пояснениями. А рассказать о том, что было вчера, могу…

Погиб преступный авторитет по кличке «Шарик». Братва почему-то решила, что это я его замочил. Вчера сюда приходили отдельные особи данного вида, чтобы проверить мое алиби…

— Серьезная история, — недоверчиво хмыкнул дядя Игорь. — Хотя, конечно, после твоих слов многое становится понятным. Мне, например, в голову бы не пришло связать убийство Шарафутдинова Владимира

Анатольевича, 19S0 года рождения, неоднократно судимого, более известного в криминальной среде под кличкой Шарик, с твоей личностью. Должно быть, совсем состарился, хватку теряю… Получается, эти мальчики, запугивая местных старушек, твое алиби проверяли?

— Именно так, за подтверждение оного моя искренняя всем благодарность…

— А почему они решили, что его убил ты?

— дядя Игорь достал из холодильника бутылку водки, налил себе в рюмку и выпил, а мне бросил на колени пакет кефира. — Тебе не предлагаю: знаю, что нельзя, хотя, наверное, очень хочется. Вряд ли тебя допрашивали, соблюдая международные конвенции о неприменении пыток. Били?

— На удивление — почти нет, — я зубами надорвал пакет. Вкус кефира был замечательно кислым, желудок сразу ответил бурлением, и мне захотелось повеситься. — Дали пару раз, но без злобы, скорее в назидание. Может, они подписали все-таки эту вашу конвенцию о пытках?

— Эти точно не подписывали, а то бы я знал, — дядя Игорь снова достал убранную было бутылку, налил и выпил. — Они еще писать не умеют, пока научились только ставить вместо подписи кресты, и то не на бумаге, а на кладбищах. Прости, что пью на твоих глазах, но должен помянуть друга, да и сердце схватило, сейчас отпустит. Алкоголь — лучшее средство от сердечной и душевной боли, не при тебе будет сказано.

— Жаль, что не могу с вами согласиться. Просто не знаю, так это или не так. Для меня алкоголь средство забвения, причем в буквальном смысле…

Дядя Игорь выпил третью рюмку и вернул бутылку в холодильник.

— Хочется еще, но нельзя, иначе и у меня аналитический аппарат откажет. Слушаю твои вопросы. Могу, правда, предваряя некоторые из них, ответить то же самое, что и приходившим вчера господам.

Прошедшие три дня ты был незаметен, на одежде и лице человеческой или какой другой крови не наблюдалось. Глаза казались абсолютно бессмысленными, но меня узнавал, кланялся и тут же прятался в своей берлоге.

— В квартире тоже следов крови нет.

Осмотрел всю одежду и обувь…

— Вот скажи честно… — дядя Игорь взглянул мне в глаза. — Ты, когда невменяемый, о чем-то думаешь? Почему всегда молчишь, а на мои вопросы только виновато разводишь руками? Ты меня узнаешь, или здороваешься со всеми, кого увидишь?

— Ничего не могу сказать… — я допил кефир, с удовлетворением прислушиваясь к бурлению в желудке. — Сам себя в таком состоянии не наблюдал, а если видел в зеркале, то не помню.

— Альтер Эго, — пояснил дядя Игорь. —

Проще говоря, второе «я», которое появляется на какое-то время, а потом исчезает. Ни одно из твоих «я» ничего не знает о другом. Это имеет какое-то длинное название в психиатрии, по- моему, не лечится, подраздел шизофрения.

Можешь сам посмотреть…

— Меня врачи смотрели… Что ни психиатр, то новый диагноз, но слово «шизофрения» звучало часто. Вернемся к нашим баранам?

— Не к нашим, а к вашим, — хмыкнул дядя Игорь и с тоской посмотрел на холодильник, куда спрятал бутылку. — Я лично с вашими баранами не был знаком до вчерашнего дня. Кстати, любопытно: тебя вчера доставили в невменяемом виде, раньше ты еще три дня никого не узнавал бы … С каким из твоих эго я сейчас имею честь разговаривать?

— Понятия не имею, поскольку знаком только с одним, — я допил кефир и встал. —

Вообще-то зашел узнать, когда состоятся похороны Шарика. — Думаешь, там удастся встретить настоящего убийцу? Или желаешь завалить всю братву, еще оставшуюся в живых по недосмотру?

— Пока ни то, ни другое, просто хочу разобраться в том, что происходит. Надеюсь, что на кладбище удастся что-нибудь узнать. Все-таки соберется политическая элита города, все авторитеты…

Сразу предупреждаю, не пытайся никого убить, — дядя Игорь снова полез в холодильник, — это вряд ли удастся сделать без последствий. Милиция переведена на усиленный вариант несения службы, рядовому составу выдали автоматы и бронежилеты. Машины родственников и друзей усопшего пойдут колонной в сопровождении ГАИ, прохождение процессии под контролем у начальника ГОВД. Дополнительные посты на месте захоронения, оцепление кладбища и все такое…

— Прямо Пасха с Первомаем… Когда состоится вынос тела?

— Сегодня в час дня, — дядя Игорь подсунул мне газету с объявлением. Друзей покойного приглашали явиться по знакомому мне с детства адресу. — Но если, несмотря на мои предупреждения, захочешь все-таки разобраться с братвой, позови обязательно. Если пропущу такое удовольствие, то не прощу тебе никогда.

— Как только появится желание всех авторитетов закопать в одну братскую могилу, обязательно сообщу, — покивал я. — Но пока, к сожалению, даже братва во мне разочаровалась — поверила, что я не способен на убийство…

— А Альтер Эго? Может, это оно

Шарафутдинова отправило на тот свет?

— Сие неизвестно. Схожу на кладбище, может, там чего узнаю…

— Ты там поосторожней, — предупредил дядя Игорь, когда я уходил. — На кладбище будет личная охрана Болта с легальными стволами, если им что-то не понравится, там же тебя и уложат в пустующую могилу.

— А милиция?

У милиции задача не допустить беспорядков. Если попадешься на глаза, они тебя сами в камеру закроют, для них так спокойнее…

— Понял, постараюсь не попасться на чужие недобрые глаза! — прокричал я уже из прихожей. — И вообще иду просто так, со слабой надеждой что-то вспомнить… — Ну-ну, тогда я тоже пойду из любопытства, а вдруг ты все-таки начнешь всех крошить из припрятанного заранее «Максима». Видел такое в каком-то западном фильме…

Я вернулся в свою квартиру и снова лег на уже просохший линолеум. Итак, в крови не приходил, и мое поведение никому и ничем не запомнилось. Что это мне дает?

Да, ничего… но на душе стало спокойнее.

На полу лежать было приятно: прохладно, тихо, стрелки часов замерли около десяти, в голове стучал пневмомолот, в желудке бурление после кефира еще больше усилилось. Сердце, постанывая и охая, с трудом качало по венам загустевшую кровь.

И очень хотелось пить.

Вспомнилось, что при выведении алкоголя из крови одновременно вымываются все соли, отсюда такие странные и неприятные ощущения, аналогичные происходящим при обезвоживании в пустыне.

Рекомендуется, как народное восстановительное средство, вода с высоким содержанием соли, замечателен капустный рассол, еще лучше огуречный, в крайнем случае помидорный…

В дверь позвонили. Вставать ох как не хотелось, но что-то мне внутри подсказывало, что открыть дверь будет в моих интересах. Тем более что бандитов я не ждал, а всем остальным живущим на свете был рад.

Охая и постанывая, я побрел к двери. За ней стояла соседка баба Галя из квартиры на нижнем этаже. Я начал витиевато извиняться за беспокойство, которое ей доставил за свою недолгую жизнь в этом доме.

В ответ она только тяжело вздохнула и сунула мне в руки литровую банку с огуречным рассолом.

У меня даже руки задрожали от возбуждения и предвкушения.

Слышала я, как ты с Игорем разговаривал, — вздохнула баба Галя, придирчиво глядя, как я глотаю, торопясь и захлебываясь. — Ну, думаю, раз заговорил, значит, оживает. А с похмелья рассол самое милое дело. Вроде и парень ты неплохой, не дурак, да и руки куда надо вставлены, а вот на тебе, какая беда. Алкоголик!

— Не алкоголик… — я вытер ладонью губы. — Был бы алкоголиком, меня вылечить можно было бы. А так гораздо хуже. Лечить никто не берется, даже торпеду не вшивают — говорят, не поможет: мне слишком мало надо выпить, чтобы отключиться.

— Так не пей совсем, — произнесла с укором баба Галя. — Люди же есть, которые не пьют, сама таких встречала, их хоть немного, но они существуют: у кого-то язва, у кого-то сердце или печень.

— Тут вы правы, — я с сожалением возвратил опустевшую банку. — Только не получается у меня. Кстати, рассола больше нет?

— Радуйся, что этот не вылила, два дня стоял, тебя дожидался, — сурово произнесла баба Галя и добавила более ласково. — Ты уж держись как-нибудь. Я же и родителей твоих знала, да и всю твою семью, начиная с деда — ох и непутевый был. Но никто из ваших алкоголизмом не страдал, как ты. Вот горе-то!

Баба Галя ушла, я закрыл дверь и снова лег на линолеум, на этот раз возле двери, чтобы далеко не идти, если кто-нибудь еще вздумает меня осчастливить божественным напитком.

Но в дверь больше не звонили. Полежав еще немного, я пополз в ванную, благо до нее всего три шага. Вставать мне не хотелось, а одежду все равно менять, да и полы чистые.

В ванной сбросил одежду и, пользуясь тем, что желудок, успокоенный огуречным нектаром, перестал о себе напоминать, включил холодный душ, потом тут же переключил на горячий.

Контрастный душ — лучшее средство в моем сегодняшнем состоянии, по крайней мере, есть шанс остаться в живых. Как-то раз, когда я еще многого о себе не знал, налил в ванну очень горячую воду, кончился этот эксперимент тем, что едва дополз до двери дяди Игоря.

Тот оказался человеком бывалым, сразу вызвал «скорую», меня отвезли в больницу, и еще два часа врачи боролись за мою непутевую жизнь…

Сердце подводит меня нечасто, но основательно. До сих пор думаю, почему пополз к дяде Игорю, а не к кому другому. Или это уже был не я, а мое второе «я»?

Очнулся уже в реанимации, подключенный к различным аппаратам, даже дышал не я, а аппарат. Потом не вспомнил ничего интересного — ни темного туннеля, ни яркого света, ни близких родственников, встречающих меня по ту сторону жизни.

Как там говорил дядя Игорь? Альтер эго. Это оно меня спасло? Только сначала бы ему лучше было подумать, а стоит ли это делать. Смерть была так желанна… …Путь воина — означает смерть. Когда для выбора имеются два пути, выбирай тот, который ведет к смерти. Не рассуждай! Направь мысль на путь, который ты предпочел, и иди!

Так учит кодекс самураев.