Дом Полнолуния
Часть первая
Книга отголосков
Into this house we’re born
Into this world we’re thrown
Riders on the storm
Jim Morrison
То ли Дом восходящего солнца пуст,
То ли полночь еще не вошла во вкус
Пикник
Я бегу по коридору, а под ногами у меня хлюпают масляные лужи. Коридор очень узкий, полметра всего, иногда я больно задеваю плечом за всякие углы и косяки, но останавливаться нельзя. Я уже сбился с ритма и дышу кое-как, легкие просто горят, да что там горят – такое чувство, будто их рвет на части. Кажется, я надышался бензином, голова болит ужасно, и кровь бухает в висках, бух-бух.
Иногда я оглядываюсь, но сзади все тот же коридор без начала и конца, узкий и темный, едва подсвеченный флуоресцентными лампами, которые похожи на слепых и белых подземных рыб. Кто-то развесил под потолком коридора дохлых подземных рыб. У кого-то больное чувство юмора. Лампы горят синеватым светом, выхватывают из тьмы участки стен, пола и потолка.
Стены здесь выкрашены в идиотский голубой цвет, а кое-где выложены кафелем, который отблескивает синим; потолок весь грязен и закопчен, а пол черный и мокрый. Да, а потолок здесь ужасно низкий, настолько низкий, что бежать приходится, пригнувшись, и еще под ним тянутся какие-то трубы, насквозь проржавевшие. Я сложился почти пополам и несусь вперед, как гончая. В лицо тянет вонючим сквозняком.
Коридор соединяет резервуары второго корпуса с запасным выходом № 3. Я очень надеюсь добраться до запасного выхода. Запасной выход – это просто ржавая лестница вроде пожарной. Она идет от самого подвала до третьего этажа. И если я ничего не напутал, а план на стене не врет, то бежать осталось не так уж долго.
Да как же сильно бухает кровь в висках!
…А ведь еще с утра засела в голове дурацкая песенка:
Дым твоей сигареты так сладок,
как прыжок неизвестно откуда,
здесь скрещены лезвия звезд
в ожидании нового чуда.
Ты перепутал двери, вошел не туда,
здесь новые стены пахнут, как дым,
а тот, кто раньше был молодым,
смеется теперь беззубым ртом.
В ней нет ни ритма, ни рифм, ни черта нет. Просто сегодня утром радиоточка разбудила меня ею. Как будто кто-то спьяну колотил большой вилкой по не менее большой кастрюле и в экстазе подвывал. Потом еще какие-то колокольчики тошнотворные появились. Особенно мерзко выходило «без-ззуу-быы-иим ра-тоом», причем именно эту фразу кто-то повторял особенно долго. Сама песня длилась минут десять, и у меня от нее заболела голова. Вот и теперь я несусь по коридору, задеваю за стены плечом и боюсь оглянуться, а в голове у меня «беззубым ртом».
Иногда сбоку открываются пасти ответвлений. На плане они не обозначены. Оттуда нестерпимо несет затхлостью и бензином. Впрочем, вру. Бензином тут несет отовсюду. Просто бензиновый рай какой-то.
Бух-бух-бух – это мое сердце колотится, опережая стук подошв. Быстрее, быстрее, быстрее. Даже воздух здесь вязкий, иногда кажется, что я переставляю ноги нарочито медленно, будто они у меня то ли из ваты, то ли из камня. Да будет этому коридору конец?
Я с самого начала знал, что все неспроста. С утра все шло, если не считать мерзкой песенки, слишком гладко и тихо. А ближе к закату я спустился сюда, на резервуарный уровень, потому что на моем шестнадцатом этаже погас свет, а я боялся остаться на ночь в темноте. Я нашел руководство по чрезвычайным ситуациям и прочел, что в этом случае, если не удается запустить контрольный щиток на своем этаже, нужно подключить резервное освещение со щитка № 26, который находится вот на этом самом подвальном уровне. И я полез вниз.
Все как-то тихо было, как тогда, на Черной Свадьбе. Кажется, когда я спускался на предпоследний этаж, из репродуктора за спиной раздалось какое-то мерзкое стариковское хихиканье. Я открыл тяжеленную дверь с вентилем посередине (теперь понятно, зачем этот вентиль, похожий на бублик-переросток, весь в корках ржавчины, – это чтобы при взрыве огонь не перекинулся на вышележащие уровни). Так вот, я открыл эту дверь и спустился еще на пролет. Тут очень пахло бензином. Я вырвал из руководства листик с планом этажа, чтобы не плутать, и теперь поглядывал на него, поднося к самым лампам (ну и дохлые здесь флуоресцентки! Еще дохлее, чем у меня на этаже!).
Прямо, потом налево, потом снова прямо, и пропустить два проема. Там будет дверь распределительной. Туда я добрался без проблем, только вот от вездесущего запаха бензина разболелась голова. В распределительной, как ни странно, был только один щиток, он назывался «Аварийный». Насколько я понимаю, Дом – саморегулирующаяся система, и к работе теперь должен подключиться не весь аварийный блок, а только та его часть, которая снабжает мой этаж. Я слабо разбираюсь в технике, но мне кажется, что это так.
Я приналег на чуть заржавевший рычаг, что-то загудело, и я с удовольствием поглядел на табло, укрепленное рядом с ним. Напротив надписи «ВКЛ» зажглась зеленая лампочка. Еще там были две красные лампочки. Они не горели и были похожи на глаза какого-то особо тупого насекомого. Система включилась. Я отошел от щитка и хотел было идти назад, но остановился. Что-то мне здесь определенно не нравилось. И что это за дверь такая справа? И почему так пахнет паленой резиной?
А за дверью были резервуары. Едва я ее открыл, в нос шибануло бензином, да так, что голова пошла кругом, а во рту стало сладко. Большие емкости, стальные цистерны на бетонных основаниях, высотой в мой рост. Всего их было три штуки, поблескивающих в свете подслеповатой лампочки, которая свисала с потолка на шнуре.
Шнур.
Запах горелой изоляции.
Я поднял глаза, и мне стало очень холодно.
Провод, шедший от распределительного щитка к лампочке, вонял и дымился. И я знал, что через несколько минут он загорится.
Он не мог загореться вчера, когда меня здесь не было. Он не загорится через час, когда меня здесь уже не будет. Он загорится сейчас. А вокруг – бензин. Какая-то емкость, видимо, течет – вон, лужи какие маслянистые на полу. Пары – да здесь все пропитано бензином! И если провод загорится, то через несколько минут это будет маленький Армагеддон.
Дом не рухнет, нет. Он вечен. А вот целый этаж выгорит. Вместе со мной. Это небольшой подарок мне на вечную память. И я побежал. Рванул оттуда, как заяц. Сначала бежать было легко, и я словно летел, а потом наткнулся на запертую дверь. Все точно – те же повороты, те же дверные проемы – ничего не изменилось. Вот ступеньки, а вот стальная дверь, в которую я вошел. Теперь уже не выйду. Я на минуту оцепенел.
«Беззуубыыиим ратооам».
Все ясно. Меня заперли, а теперь будут поджаривать. Захотелось кричать. Может быть, я и закричал бы, но весь сжался, не давая себе раскиснуть. Здесь должен быть шанс, хоть один маленький шанс. И я вспомнил. План этажа – вот основной выход, вот резервуарная, а потом коридор делает поворот направо, раздваивается, и одно его колено, то, что подлиннее, упирается в значок «Запасной Выход». Там не должно быть замков. А над всем этим – мелким шрифтом: «Масштаб не учтен». И я побежал еще быстрее.
Всю иронию этой надписи я понял только теперь. Я бегу уже очень давно, просто валюсь с ног, и сейчас, кажется, вообще отключусь от бензиновых паров, которые вдруг сгустились и специально переползли в эту часть коридора, а заветная лестница еще даже не показалась.
А может, провод вообще не загорится? И взрыва не будет?
Нет. Я же слишком долго знаю Дом. Будет. Он, похоже, наигрался со мной, я ему надоел, вот он и решил напоследок поразвлечься. Взрыв будет. Но он всегда оставляет какой-нибудь шанс – а вдруг и сейчас получится? Что, если я успею схватиться за железные перекладины и быстро, как обезьяна, полезу вверх, а за моей спиной все будет гореть и рушиться, а я, живой и невредимый, только слегка поцарапанный, усядусь где-нибудь наверху и буду равнодушно слушать пожар…
Хотя, впрочем, что это я. Дом просто не мешает мне отыскивать шансы. Он не помогает ничем и никогда. Вот и сейчас я бегу и не знаю, есть ли там на самом деле выход. Может быть, там глухая стена.
А за поворотом и правда был выход. Ржавая железная лестница, точь-в-точь, как я себе представлял. И когда я протянул к ней руку, стены и потолок дрогнули, сначала слабо, а потом еще раз, сильнее, я полетел на пол, и стало очень тихо, но всего лишь на секунду, потому что потом вокруг были рев и вой. В затылок ударило горячим. Краем глаза я успел увидеть, как загораются веселыми язычками лужи на полу. А потом на мне полыхнула одежда, стало очень больно, и я закричал.
Я все еще кричал, даже когда вскочил с кровати, кричал хрипло, негромко. Потом стоял посреди комнаты, оглядывал вдруг ставшие незнакомыми облупленные стены, сероватый потолок, грязное окно, хлам в углу. Тяжело дышал. Знаю ведь, нельзя спать днем. День – идеальное время для кошмаров. И ночь тоже. И вообще, моя жизнь – это идеальное время для кошмаров.
В окно падал мутный бежевый свет. Может быть, это солнце пробивается через тучи. Да где ему.
* * *
Сегодня посреди ночи я проснулся и долго глядел в потолок. Сердце колотилось. Кажется, я снова увидел во сне правду.
Дом – страшная тварь. Он отнял у меня все: имя, лицо, прошлое и будущее. Оставил только немного настоящего, да и то наполовину чужого. Он украл у меня память. Это больно. Иногда я изо всех сил пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь, хотя бы свое имя, а вспоминаю коридоры, стены, мигающие флуоресцентки, голод, страх, подвалы. Тогда я изо всех сил сжимаю виски и снова вспоминаю. Туман, перехлестывающий через стену, тусклый свет, стук чьих-то шагов, треск радиоточек, голоса, яркие вспышки. Еще я вспоминаю, как ветер гонит по пустым коридорам газеты, а они шуршат, будто чей-то длинный шлейф. В моей памяти живет теперь только Дом. И когда я вспоминаю это, я кричу. Я раскачиваюсь из стороны в сторону, закрываю лицо руками и кричу ему: «Верни меня! Слышишь, верни меня, ну не забирай же все, оставь хоть что-нибудь, хоть кусочек, верни меня!» Дом слышит и смеется старушечьим смехом.
Дом – большой выдумщик. Иногда он придумывает мне прошлое. Он подсовывает мне его неожиданно, предлагает разные варианты, вытаскивает их из рукава и крутит у меня перед носом. А я должен выбирать. Иногда я вижу свое возможное прошлое в оконных стеклах, иногда это картины, в которые складываются трещины на стенах, а еще оно приходит во сне. И тогда это кошмары. В них всегда какой-то особый привкус тления. Но вот до одной штуки Дом добраться не может и не доберется никогда. Я надежно ее спрятал.
Конечно, иногда я кое-что вспоминаю, вернее, узнаю о себе кучу всяких вещей. Например, я знаю, что не разбираюсь в технике, знаю еще, что не умею играть на гитаре. Однажды во время экспедиции в ближний корпус я нашел в тамошнем коридоре на полу поломанную гитару. Я потрогал ее носком сапога и подумал, что ведь все равно я не умею играть. Дом позволяет мне узнавать эти безобидные мелочи, но он ни за что не позволит приблизиться хоть на шаг к чему-нибудь, что подсказало бы мне, кто же я на самом деле, зачем я здесь, и что мне делать.
Так вот, сегодня мне поначалу снился Дом во всей своей красе. Будто бы я поднимаюсь вдоль его этажей, но почему-то снаружи, взлетаю, как воздушный шарик. Я глядел на серые щербатые стены, черные проемы окон – почему-то мне все больше попадались выбитые стекла, хотя в моем корпусе их не так уж много, – а внизу был двор и знакомая куча мусора с двухкамерным холодильником на вершине.
А потом я увидел свое окно – самое крайнее на последнем, шестнадцатом этаже. Окно под крышей. Меня словно притянуло к нему, и через него я увидел свою комнату, убогую и выстывшую, с лампочкой под потолком, радиоточкой на стене, железной кроватью и кучей тряпок в углу. А на полу возле кровати сидел я сам – тощий, длинный, немытый и унылый. А потом я все видел уже как будто сижу на полу возле кровати.
Да, я сидел и бросал в стену камешки, а они со стуком падали на пол. День был ярким, в окно лился желтоватый свет, было тепло. И вдруг в коридоре раздался звук – топот множества ног, невнятное лопотание и как будто песни. Я выскочил из комнаты и столкнулся с целой процессией карликов.
Я нисколько не удивился, просто стало как-то любопытно. Они шли, словно на праздник. Топали ногами, громко переговаривались на совершенно непонятном, но все же каком-то знакомом языке, размахивали руками, некоторые пели. Это были страшные уродцы – пузатые, лупоглазые, похожие на жаб с белой бугристой кожей и огромными слюнявыми ртами. Некоторые из них были калеками: у них не хватало рук или ног, один вообще полз по полу, извиваясь, словно червяк. Кое у кого было по нескольку лишних конечностей. Один ковылял на пяти ногах, и это нисколько не мешало ему распевать веселую песню. Некоторые были голыми, некоторые наоборот, одеты вычурно, в расшитые кафтаны и, почему-то красные, штаны и колпаки.
Я кинулся им навстречу, замахал руками, закричал. Но они не остановились. Они просто не заметили меня. Я кричал им в уши, тряс их за плечи, заглядывал в глаза, а они все шли мимо. У них была холодная влажная кожа, как половая тряпка. Они продолжали болтать и петь. Когда я останавливал кого-нибудь из них, просто становясь у него на пути, он топтался, упираясь своей бугристой головой мне в живот, и ронял на пол слюни, бессмысленно улыбаясь и продолжая болтать. И так до бесконечности.
Не помню, откуда, у меня взялся топор. Точно такой же, как в жизни – на длинной рукоятке, покрашенной в красный цвет, очень удобный. Не совсем понимая, что и зачем я делаю, я подбежал к одному из них, голому скрюченному уроду, который что-то оживленно рассказывал своему соседу – пузатому и лупоглазому, в красной шапке. Сначала я потряс скрюченного за плечо, но он никак не ответил. Тогда я размахнулся и ударил его топором. К потолку поднялся фонтан крови, она облила меня и урода в красной шапке, и стены, и пол. Скрюченный упал и забился, изо рта у него шла пена. А его сосед повернулся к пустому месту, где только что был его собеседник, пожевал отвисшими губами и сказал неожиданным басом, словно отвечая на вопрос:
– А гала ду. Шибар ог тукрато ох нараг гала ду.
И тогда я закричал, и кричал, пока не увидел жемчужно-серое осеннее небо, легкое и высокое, и солнце, которое было за облаками, золотистое пятно на сером шелке, и узор из голых темных веток, словно кружево, брошенное в это небо, и лохматые птичьи гнезда, и самих птиц, черных и большекрылых. Я знал, что скоро может пойти дождь, мне было светло и хотелось смеяться.
А потом я проснулся. Иногда ко мне приходит этот сон – осеннее небо (я почему-то точно знаю, что оно осеннее), ветки, птицы. Тогда я снова обретаю надежду, потому что это – единственное неподдельное воспоминание, все это действительно было со мной когда-то и где-то. Это моя единственная правда. И тогда я верю, что на свете есть не только Дом.
* * *
…А напоследок Собеседник бросил через плечо:
– Сегодня на третьем этаже в 218-й комнате Черная Свадьба.
Я ничего не ответил, а Собеседник вышел в коридор и там истаял. Так уж у него заведено.
Я немного посидел в углу, а потом все же пошел. Конечно, после разговоров с Собеседником уже ничего не хочется – ни свадеб, ни поминок. Ничто уже не удивляет. Собеседник дико утомителен. Сейчас вот он сидел и битых два часа вещал мне о бессмысленности какого-либо общения вообще. Он объяснял это тем, что все равно я слышу только то, что хочу услышать. «А чего ж ты ко мне все время ходишь, если ты такой умный?» – спросил я его, наконец. Тут Собеседник стушевался и понес свою обычную желчную ахинею. Я послушал его, и мне расхотелось делать вообще хоть что-нибудь, а ведь планы были – я собирался найти еще уайт-спирита и развести вечером большой костер из мебели, может быть, даже на крыше…
А теперь, после этой долгой и безнадежной беседы, мне хотелось одного: сесть где-нибудь в темном углу, закрыть глаза и ждать, а вдруг что-нибудь будет. Так бы я и сделал, если бы не последние слова Собеседника.
Черная Свадьба.
Это что-то новое. Я попробовал эти слова на вкус, и они сплелись у меня перед глазами, словно две черные змейки, две гадюки на берегу стоячего пруда. Черная Свадьба – на ум приходили вещи, которые я никак не мог помнить, но, тем не менее, откуда-то знал. Сейчас я не понимал, что они значат, остались только какие-то мутные картины и названия: Черная Свадьба, опустевшие деревни, мертвые дома хлопают ставнями, кто-то, кто-то у окна, смотрит. Ночные перекрестки, двурогий месяц, наговор-приговор, хлеб-да-соль, Иван Купало, отченаш, но наоборот, свечи, много свечей, а в конце – снова Черная Свадьба.
Как-то зябко становилось от этих слов, и я решил пойти. Пусть Собеседник сколько угодно говорит, что Дом непостижим и непобедим, потому что это неизменная данность (только подумать, сколько «не», Собеседник – сплошное отрицание). Пусть болтает про пепел, про то, что я – только горсть пыли, а Дом – единственная истина, что все это зря. А я все равно буду кидаться навстречу каждому шороху и огоньку в дальнем окне. Другой вопрос, надолго ли меня хватит.
Я взял топор и пошел.
Путь на третий этаж был неблизкий. Ходить по главной лестнице я все еще опасался, а значит, придется через актовый зал выбраться в хозяйственный блок, а оттуда – к запасному выходу. Это продуваемая всеми ветрами и жутко захламленная лестница. Три четверти окон на лестничных площадках выбиты, так что там вечный сквозняк и окаменевшие на ветру кучи мусора. По вечерам в окна заползает туман и клубится на лестничных пролетах.
С площадки между шестнадцатым и пятнадцатым этажами виден двор от первого корпуса до четвертого. Видны большие контейнеры, ржавые и пустые, куча щебня прямо перед входом в четвертый корпус, котлован, трубы, которые отсюда кажутся россыпью спичек. Видна Стена, но для того, чтобы разглядеть ее, как следует, нужно высунуть в разбитое окно голову. Над ее серой лентой заметна темная полоса колючей проволоки. Во всем Доме нет ничего более исправного и надежного, чем эта колючая проволока под высоким напряжением.
Где-то на уровне десятого этажа за спиной у меня послышалось хрипение и кашель. Это включился репродуктор. Они висят на всех лестничных площадках, такие большие ржавые коробки с прорезями на передней стенке. Включаются и выключаются они так же неожиданно, как и комнатные радиоточки. Сначала репродуктор плевался кашей помех и треском, а потом его прорвало:
– …передачу для тех, кто не спит… – на дворе стоял день, из окон было видно тускло-желтое небо. – Начнет ее наш специальный корреспондент с репортажем из района затекания. Поскольку Меркурий расположен в четвертом доме, концерт по заявкам наших радиослушателей мы переносим в район затемнения.
Потом он снова поперхнулся, и какой-то визгливый женский голос продолжил:
– А майонез по три двадцать и весь водянистый, такой горький, и я ей говорю, у тебя же майонез весь водянистый и горький, ты что же это, по три двадцать, да что же ты делаешь такое, а она мне – ах ты, лошадь, а я ей – да что ж это такое, а она мне…
Местные радиоточки – разговор особый. Вчера, например, тарелка на стене в моей комнате целый час гоготала по-гусиному и хрюкала. Был вечер, комната до верху наполнялась хлопаньем крыльев и нестройным птичьим шумом, а за этим слышалось шевеление и вздохи каких-то крупных животных. Я уныло глядел на нее, а потом швырнул несколько бутылок, после чего радиоточка вдруг задумчиво сказала:
– Счастлив грезящий смертный и счастлив
Всякий, изведавший силу огня.
– А пошел ты, – искренне сказал я, и радиоточка понесла совершенную околесицу.
– В чужих руках я словно проблеск счастья,
Я горький привкус на твоих губах, – сказала она, в частности.
Здесь, на лестнице, от этого радиобреда было как-то не по себе. Дом настойчиво напоминал, что он меня видит. На уровне шестого этажа репродуктор вдруг неожиданно выдал разудалый марш с фанфарами и тарелками. Я подпрыгнул, попробовал достать его топором, но без толку. А когда я заходил на третий этаж, репродуктор за спиной хихикнул и сказал:
– Наш зеркальный завод предлагает только лучшую продукцию – зеркала всех форм и размеров, всех стилей и направлений, всех эпох и течений, с напылением и без, с искажением и без, создающие искривления, сглаживающие неровности, зеркала со встроенным отвечателем…
Я слушал весь этот бред вполуха, а пока прикидывал, куда же мне пойти, налево или направо. Третий этаж я не особо любил и бывал тут редко.
– Иногда вам будет казаться, что на вас смотрит кто-то другой, кого вы давным-давно знаете или никогда не видели, и это тоже предусмотрено контрактом.
На третьем этаже был кинозал, большое помещение с окнами, замазанными черной краской. В нем была куча ржавых погнутых железяк. Как-то раз я забрался туда, сослепу не заметил смятого в блин остова кровати на полу, споткнулся и здорово ушибся. Свет в кинозале мне не удалось включить ни разу.
– Ваше отражение живет вместо вас! Новейшее достижение науки и техники!
Меня никак не отпускало ощущение, что я уже слышал эти слова – про отражение. Или видел, или еще что-нибудь, но я это знал. Почему-то сразу представлялся ночной свет и какое-то странное кресло с высокой спинкой. И зеркало напротив, которое рябится, как вода. Наверное, это просто кошмар, который я не помню. Тонкая женская рука, бледная, с длинными легкими пальцами, торчащая из стены. Просто из известки. Кажется, пальцы чуть-чуть шевелятся, не то манят к себе, не то гонят прочь. Меня немножко передернуло, стало холоднее. Уж слишком это было реально, как будто и вправду происходило со мной когда-то и где-то. Да ерунда, сны.
В сущности, третий этаж похож на шестнадцатый. В моем корпусе вообще все этажи словно неухоженные братья-олигофрены. Только на седьмом этаже коридор оклеен голубенькими обоями в цветочек, настолько не к месту, что одно время я всерьез намеревался их ободрать, но как-то отвлекся.
На каждом этаже есть что-то свое. Например, на четвертом – целый ряд безголовых бюстов, стоящих вдоль стены, а на восьмом – комнаты с толстыми канатами, закрепленными вместо люстр под потолком. На первом этаже все окна были выбиты. На моем этаже была выбита половина. Третий этаж на фоне этого хилого разнообразия выглядел еще серее и посредственнее остальных. Тут не было ни надписей на стенах, ни кафельных тамбуров, ни душевых, в которых иногда открывались все краны, ни подозрительных газовых труб. Просто комнаты, такие же нищие, как и везде, неизменный сквозняк в коридорах, который гоняет туда-сюда мятые газеты, флуоресцентки или подслеповатые лампочки в намордниках, тарелки радиоточек, а в комнатах – железные кровати, бумажный и тряпичный хлам, убогая мебель и пустые бутылки. Разве что кинозал, темная конура, до верху набитая железным ломом.
Я ходил по этажу вот уже битый час. Пожалуй, кое в чем он оригинален – здесь на редкость бредово пронумерованы комнаты. 1004 номер находился прямо рядом с 83. Еще две двери были без номеров, причем на одной кривыми буквами было написано «Мест нет», а следом – 583, 584 и 47. Кроме того, здесь невероятно исправно работали радиоточки.
– Номер третий! Номер третий, да выйди ж ты из строя! – приветствовал меня командный бас в одной из комнат, куда я завернул в поисках Черной Свадьбы.
Очень интересно искать то, что даже представить себе не можешь. Может, я уже три раза заходил в эту растреклятую 218-ю и видел Черную Свадьбу, но только не понял, что это. Может, это бутылка какая-то особенная. Даже видение змей, сплетающихся в узел, отступило – я был поглощен стихией поиска.
– Наехал на Черную Башню Роланд, – визгливый голосок радиоточки.
– …который мне и говорит…
– …и мы в сотый раз скажем «нет» агрессивной политике Альянса, направленной против мирных жителей, трудящихся во имя…
– …трех стаканов муки вполне достаточно. Потом необходимо долить стакан сливками…
– …и водой с вороньего крыла, после чего горшок следует закопать в полнолуние на перекрестке, обратив лицо к западу. Если после этого три ночи подряд приходить на этот перекресток и обращать молитвы к ночной всаднице, то она…
– …непременно приедет, и мы отметим еще один юбилей нашего завода.
Похоже, здешние радиоточки говорили взахлеб, перебивая друг друга. Я не стал к ним прислушиваться. Это абсолютно бесполезно.
218 комната отыскалась сама собой. Я шел, лениво и безучастно глядя по сторонам, а потом коридор вывел меня к ней. Зеленая дверь из фанерного блина, тонкая и дребезжащая. Посреди комнаты – массивный хромой стол, весь исцарапанный и местами прожженный, куча ящиков и коробок в углу, а под ними – гора тряпок; железная кровать в другом углу. Радиоточки на стене не было. Хоть это радует.
Ничего необычного. Таких комнат сотни и сотни. А я ожидал хоть какой-нибудь каверзы – надписи на стене, забытой безделушки – ну хоть какой-нибудь необычной штуки. Ничего. Я еще раз прошел по комнате, пошатал стол, отчего тот заскрипел, сел на кровать и слегка на ней попрыгал – тоже ничего. Порылся носком ботинка в куче хлама – оттуда выкатилась безногая и безрукая кукла с удивительно глупым выражением лица, кроме того, там отыскались грязные бинты в желтых подтеках, стоптанный спортивный туфель и поломанная бадминтонная ракетка.
Из окна был виден уголок двора, тот, где свалены огромные трубы. Через Стену перехлестывали хлопья тумана. Я обошел комнату еще раз, потом присел на краешек стола и стал ждать. Может быть, это произойдет не сейчас, может, через несколько часов. Положил топор рядом и стал смотреть в стену. Удивительно успокаивает.
Кажется, я прогрессивно глупею. Дом отобрал у меня большинство мыслей и желаний, а те, что остались, не отличаются особым разнообразием, скорее, какой-то изобретательностью сумасшедшего. Я с удивительным упорством могу взламывать замки или выдумывать хитроумные блоки для подъема ящиков с консервами из затопленной секции подвала, но стоит мне задуматься хоть о чем-то важном (я даже не знаю, почему разные вещи вдруг становятся для меня ужасно важными), как мысли превращаются в рой мух, чудом доживших до ноября. Они тупо, упорно и слабо бьются в оконное стекло, пытаясь выбраться в неведомую даль, толком не зная, что их там ожидает, но раз за разом стучатся лбом в невидимую стену. Так они постепенно слабеют и падают на пол.
Например, недавно я битый час лежал и вспоминал, зачем мне нужно выбраться наружу, и никак не мог понять. Просто назойливо гудела мысль – мне нужно выбраться наружу – и больше ничего. Мне стало страшно, потому что Дом посягнул на последнюю часть меня, которую еще не отобрал, – на мои мысли и желания. Пусть я не помню, кто я и почему я здесь, но пока я осознаю себя, пока могу хотеть чего-то, кроме еды, я все еще человек. Пока я помню, из-за чего я его ненавижу, он меня не победил. Поэтому память облетает с меня, уходит, утекает, остается лишь несколько островков, соломинок, за которые я хватаюсь изо всех сил.
Я помню боль, которую причинил мне Дом. Помню страх, без которого нельзя представить себе ни одного дня в Доме, помню унижение, отчаяние, безнадежность – в общем, почти все, из чего теперь состоит моя жизнь. А желания? Их осталось всего несколько: не умереть с голоду, не погибнуть по глупой случайности, отомстить Дому и, самое главное, выбраться отсюда. Еще – вспомнить. А может, вспомнить и выбраться – это одно и то же? Я могу сколько угодно думать об этом, представлять, как я доберусь до естества Дома, до его потаенной сущности, – доберусь и отомщу.
Сколько раз я представлял себе эту самую сущность! Почему-то я уверен, что она существует, что безумием Дома управляет кто-то. Может быть, это человек, злой и насмешливый гений, неведомо за что возненавидевший меня, может, огромный серый мозг, сочащийся влагой. Он висит, распятый на нитках нервов где-нибудь в затхлой подвальной комнате и бредит, и его вечная агония воплощается в Дом… А может, это старый колдун в изодранном балахоне (на фоне перегорающей электропроводки и неисправных холодильников он смотрелся бы наиболее дико, но в Доме возможно все) или разбухший мертвец, который бродит по этажам, до сих пор не замеченный мною, и своим прикосновением превращает время и пространство в кошмар.
Мне все кажется, что вот-вот, и я его найду, найду хотя бы его след. Я могу сколько угодно бегать по этажам с топором, стучать в запертые двери и сшибать репродукторы, могу не спать по ночам, выжидая, когда же в коридоре раздадутся шаги, чтобы выбежать навстречу очередному невидимке, могу слушать радиопередачи и пытаться отыскать в них смысл, могу вести долгие разговоры с Собеседником. Дом не запрещает. Более того, он подбрасывает мне большие и маленькие пакости: пожары, наводнения, ночные визиты, да много чего. Но есть запретные области. Кое-что Дом охраняет свято. Окно на восточную сторону, туда, где, кажется, можно перебраться через стену, или подвал – я вспомнил случай с поджогом и поежился. Тут Дом посягательств не прощает и наказывает за них очень больно. А сейчас – Черная Свадьба. Что это – очередная милая шуточка или его уязвимое место? А может, просто выходки Собеседника. Похоже, что так.
Я сидел уже довольно долго, но ничего так и не произошло. За окнами стемнело. Кажется, начинается вечер. Я поднялся, взял топор и еще раз обошел комнату – без толку. Черная Свадьба… Да здесь все время какая-нибудь Черная Свадьба.
И только когда я вышел в коридор, я понял – что-то все-таки изменилось. Там была зловещая тишина – исчез шум и треск сотен радиоточек. Не помню, когда. Может, в одночасье, а может, они смолкали одна за другой, будто кто-то бродил по комнатам и выключал их. А потом за спиной хлопнула дверь. Я обернулся. Комната была закрыта. Подергал ручку, но дверь никак не поддавалась. Ведь помню же – изнутри не было ни защелки, ни щеколды. Заклинило, что ли?
Было тихо. Даже вездесущий сквозняк не дребезжал оконными стеклами и не гонял по полу газет. Я стукнул по двери кулаком. Она словно вросла в пол – даже не шелохнулась. Тогда я несколько раз лягнул ее, дверь дернулась, но только чуть-чуть, словно это было не хилое создание из крашеной фанеры, а крепостные ворота. Так я поупражнялся минут десять. Я пробовал высадить дверь плечом, колотил по ней ногами, потом стал ее рубить, отбил несколько щепок, но все без толку. Рахитичная дверь превратилась в монолит. Она стала не то стальной, не то резиновой, даже чуть-чуть пружинила под ударами топора, от чего тот с силой отлетал, норовя выскользнуть у меня из рук.
И тут из-за двери пришел звук. Я остановился и прислушался. Топот ног, не меньше двадцати пар, в комнату заходили люди, словно появлялись из воздуха прямо перед дверью. Потом были нестройные голоса и приветственные восклицания, шарканье – видимо, гости разувались, потом шорох и жужжание змеек – наверное, они снимали пальто и куртки. Изредка до меня доносились обрывки разговоров.
– А тут, это, таки, вот…
– Тапочки, тапочки, тапулечки…
– Ах, Паливаныч, да что же это вы такое говорите, – сказал женский голос.
– А мы завсегда так, старая гвардия, – ответил мужской.
– Так к столу же, к столу!
– А где же Пеца? Почему нет Пецы? Он же обещал?
– Ах, ты что, не знаешь его вечные задвиги?
– Здравствуйте, – вдруг сказал кто-то, жуя и растягивая гласные, – вот наконец-то!
Потом они говорили еще что-то, я не разобрал, по-моему, рассказывали какой-то анекдот, довольно скабрезный, потому что сначала густой бас что-то бормотал, видимо, кому-то на ухо, а потом, давясь смехом, визгливо выкрикнул: «Сверху! Сверху, нет, ты понял!» – и раздалось ржание. Потом звуки отдалились, наверное, гости прошли к столу, а еще через секунду послышалось тарахтение отодвигаемых стульев, притом их тоже было штук двадцать, а столько стульев в комнате раньше не было, это точно. Гости усаживались и галдели.
– А ты чего у стенки?
– Стоишь, как засватанный. А может, и правда? Ты еще не женился, нет?
– Да нет пока, вот, Полина же не соглашается…
Это было явно шуткой, потому что снова послышалось ржание. Интересно, а почему Полина не соглашается? И кто она такая?
– Кто скажет? Кто скажет?
– Подожди, еще не открыли.
– А кто открывать будет?
– Тот, кто спрашивает. В армии инициатива наказуема.
– Да у меня же руки дрожат.
– Пить надо меньше.
Потом послышалось бульканье.
– Вот, вот, вот! – забубнили голоса.
– И вот, сейчас…
– Ой, мне еще, мне.
– Так кто же скажет, кто скажет, кто говорить будет? Ты?
– Нет, я после, я после второй.
– А я потом, я после зародителей, я пока посижу.
– Ну, давайте я.
– Давай, давай, скажи!
Я стоял в полном обалдении.
– Мы собрались здесь, – продолжил голос, который мог бы показаться мягким и вкрадчивым, если бы не чрезмерный надрыв, казалось, его обладатель вот-вот зарыдает, – за этим столом, в этой комнате, сегодня, на несколько минут, и никто не знает, сможем ли мы сойтись так еще раз, и свет этой свечи кажется сейчас настолько нереальным, что не верится, будто все происходит с нами на самом деле. Слушайте! Слушайте эту тишину, может быть, этого больше никогда не будет, ведь, кто знает, что случится с нами потом, встретимся ли мы когда-нибудь. Давайте просто посмотрим друг другу в глаза, ведь глаза… – тут голос как-то по-особому слезливо надломился. Я еще раз пнул дверь, но она была все так же непоколебима. – Глаза никогда не лгут, ведь каждый из нас испытывает сейчас какие-нибудь чувства ко всем остальным, может быть, это дружба, может, любовь, а может быть, в целях улучшения качества продукции, необходимо полное преобразование узлов 5 и 12, с заменой муфт под номерами 3А и 8Д и последующей прочисткой системы сжатым воздухом. Кроме того, необходимо проверить систему охлаждения. В целом, процесс модернизации соответствует графику, а расходы на него полностью укладываются в контрольную смету.
– Молодец! Вот это сказал, вот это сказал, это ж надо так здорово! – одобрительно загудели голоса.
Потом было какое-то мокрое хлюпанье и шлепанье, видимо, это падал в тарелки салат.
– Позвольте, я за вами поухаживаю.
– Тебе салат?
– Нет, мне этих, зеленых, и вон того, бурого.
– Вторую открывайте, вторую.
– Нет, мне белой, прозрачненькой.
– Ну, ты, блин, и даешь!
– Встретил одного мужика, а он…
– А вот еще один раз были мы с ним, скажи, Вовчик. Ведь это мы с тобой тогда были, ты помнишь…
– …стопроцентным идиотом.
– Очень миленький такой фасончик, весь в цветочек.
– А я ей говорю, что это не ее дело, я же имею право на собственное мнение, в конце концов, а она смотрит так презрительно и отвечает: «Это ты и твоя компания думаете, что лучше всех, с самого начала стараетесь доказать, что вы умнее».
– …двух будет недостаточно.
– …а он все бегает туда-сюда, да где ему понять, крыса загнанная.
– Да, давайте.
Раздалось чье-то кряхтение под одобрительные возгласы, а потом хлопок. Взвизгнула женщина.
– Вот так надо, чтобы в потолок, в потолок.
– А ты еще тогда говоришь – ну, не надо же так жестоко, а я тебе – ничего, пусть учится.
– Вот, смотри, это Люся. А мы с Люсей совсем как сестрички, она и я, мы друг другу все-все рассказываем, – сказал уже довольно пьяный женский голос и глупо захихикал.
– Ну, давайте я скажу.
– Скажи, скажи.
– О-о, наконец, а я все жду, когда же она скажет.
– Люди, я не очень умею красиво, вот как он. Я скажу просто, вот как мы здесь все сидим: народ! Отдыхайте!
– Ого-го! А можно твой телефончик?
– …две части водки, одна коньяка…
– И я о том же.
– Пересекутся ли наши пути, менестрель, – вдруг сказал знакомый голос с надрывом, притом нарочито громко, так, что мне показалось, будто он обращается к кому-то, кого сейчас нет за столом или даже в комнате.
– …и два гвоздя сверху.
– Да, так вот, сидим мы, ждем, а его все нет, и Пеца говорит – ну, блин, чего же его все нет…
– А мы тебя ждали, а ты не пришел, помнишь…
– На то был свой дифференс.
А при чем тут дифференс, хотел бы я знать?
– Третью давай, третью!
– Дык это уже шестая…
– Черви, черви, гниль и черви…
– Обломись ты, говорю ему…
– Ну, наливай, наливай, не томи.
– А вот тебе уже хватит, – сказал металлический женский голос.
– Да я только начал, что ты, что ты, – ответил дрожащий мужской.
– А давай на брудершафт, это так здорово…
Потом кто-то зашел, и все заорали:
– Горячее! Горячее!
Кто-то прогрохотал к столу, донеслось звяканье отодвигаемых тарелок. Потом на стол опустилось что-то тяжелое.
– Ой, а мне вон тот, тот кусочек.
– Такой весь из себя…
– А она еще с ним встречается?
– Нет, послала давно, и правильно, я всегда говорила.
– А с кем она встречается?
– С каким-то чучмеком.
Некоторое время все молчали, слышалось бульканье и чавканье.
– И добавь уксуса…
– …недостойно тебя. Ты связался со всяким отребьем, все твои друзья отвернулись от тебя из-за этого…
– …шляешься туда-сюда, блядь, а надо просто…
– …и делом заниматься, делом, а не херней!
– Так вот, там было шесть бутылок, и все попадали под стол, и под конец за столом остались только вот мы с ним, скажи, правда?
– Ах ты… Ах, сука… Я… Да я ща…
– Че ты, че, слабо, да? Заело, да?
– Мальчики, мальчики, не надо…
– Не, ну ты нарвался…
– Ща посмотрим…
– Ну-ну, пацаны, че вы, че…
– Да ладно, не порть вечер.
– А мне вообще пофиг.
– Да че там…
И тут по ушам ударила тишина. Больше не было застольных разговоров, звона, бульканья, шарканья, кашля, чавканья, мягкого шлепанья еды, бормотания, смеха, звона посуды. Остался только ритм моего сердца и неровное дыхание. И, словно под его напором, дверь передо мной приоткрылась сама по себе. Заскрипела и стала слегка раскачиваться на незаметном сквозняке. Я шагнул внутрь.
Все стало черным: потолок, пол, стены. Стол сгорел, весь пол был покрыт углями и головешками, посреди комнаты возвышалась большая куча белесого пепла. Оконная рама тоже обгорела, но стекла даже не потрескались. Линолеум превратился в тонкий слой спрессованного пепла. Кровать в углу стала грудой оплавленного и искореженного железа. Потолок был весь в черных разводах сажи, местами штукатурка отвалилась. Шнур электропроводки оплавился, от стен, тоже угольно-черных, пластами отходила взбугрившаяся краска. Вместо кучи хлама в углу была груда углей. Больше в комнате не было ничего.
Кажется, здесь часа три бушевал сильнейший пожар. А дверь даже не нагрелась. Я поднял головешку. Она тоже была холодная. Пахло дымом. Я вышел вон.
* * *
Я возвращался из хранилища, нес ужин и немного на завтрак. Сегодня мне крупно повезло – я нашел новое хранилище на пятом этаже, в радиорубке. Наконец-то я добрался до давно приглянувшейся дверцы. Неприметная такая узкая дверь, похожая на стенной шкаф. Радиорубка изогнута буквой Г, и дверца как раз в торце, за углом. Я пробовал ее открыть сразу, как нашел радиорубку, но тогда со мной не было топора. Потом случилось много всего, и я позабыл об этой двери. Но вот уже неделю, как я доедал три последние банки тушенки.
В душевой комнате – это за две двери до меня – кафельный пол. Я принес туда несколько кирпичей. Кирпичи я нашел на своем же этаже, на лестничной площадке, под брезентом, их там оказалась целая куча. Я сложил из них простенький очаг и накрыл его решеткой, которую выломал из старого холодильника (холодильников на моем этаже ужасно много – чуть не в каждой комнате – и ни один не работает). Получилась великолепная плита. Потом я пошел в актовый зал и порубил три кресла, наколол щепы, набрал газет побольше, вытащил заветную бутылку уайт-спирита и развел в плите огонь. Спички я ношу с собой всегда. На этом огне я сварил дивную баланду из тушенки и муки (ржавая такая банка была в старом хранилище, а в ней несколько пригоршней муки и гвозди на дне). На эту баланду и пошли все три банки. Если уж я за что-нибудь берусь, то с размахом. Потом праздник кончился, баланду я съел удивительно быстро, а на следующее утро после того, как опустела кастрюля, выяснилось, что в старом хранилище воцарился вакуум. Куда-то делись три воблы, лежавшие на верхней полке, исчезла большая банка с джемом и несколько жестянок абрикосов, а я на них так рассчитывал. Вместо них на полке я нашел пару ободранных дворницких варежек. Видно, растреклятые карлики все растащили.
Я кинулся на поиски. За три дня я облазил восемь этажей, заглядывал во все двери, которые смог открыть или взломать, но нигде не нашел ничего даже похожего на еду. Несколько раз, правда, сильно пахло колбасой. Когда проголодаешь три дня, обоняние обостряется до невозможности. Я знал, что никакой колбасы здесь быть не может, – вся пища в Доме – консервы, в лучшем случае, вобла весьма сомнительного качества и доисторические сухофрукты. А тут пахло сухой колбасой, и от этого запаха я чуть не взбесился. Я бегал по коридорам (это было на восьмом этаже, там, где из окон видны шестой и четвертый блоки) и заглядывал в комнаты. В одной из них на полу была гора стоптанных ботинок, еще в одной – чучело осла на маленькой подставке. Осел был какой-то ощипанный и безучастный.
В остальных все неизменно: железные кровати, некоторые почему-то перевернуты, вечные тарелки радиоточек на стенах, мутные стекла. Туман выдался особенно густым. Он похож то ли на дым, то ли на мутную воду. Кое-где на полу были кучи золы и какое-то тряпье. На стенке в одной из комнат – огромный пожелтевший плакат с безразмерным дяденькой, а у дяденьки в руке вилка совершенно сатанинского вида, и на ней дымящийся кусок чьей-то плоти. Под всем этим шедевром надпись внушительными красными буквами, которые почему-то не выцвели: «Не переедай». Дом развлекался. Милые шуточки.
И вот мне повезло. С утра бродил с топором и изредка лупил в запертые двери, прорубал в жиденьких досках дырки и заглядывал внутрь. Ничего похожего на хранилище я поначалу не находил. Большинство запертых дверей на пятом этаже (не знаю, почему я выбрал именно этот этаж) вели в такие же пустые однотипные комнаты, разве что некоторые были темны, словно бы в них вовсе не было окон. Там пахло затхлостью, заплесневелым тряпьем и старой бумагой.
Еще была комната, забитая поломанной мебелью, посреди нее, как корабль во льдах, возвышался монолитный комод с огромными дырками в стенах и дверцах, как будто его кто-то грыз.
В одной из комнат на полу рядом с кроватью был рисунок мелом. Мне стало любопытно, и я вошел. Та же железная кровать с проволочной сеткой, радиоточка на стене, в углу – куча пустых пыльных бутылок, почему-то накрытых ватником. Все покрашено знакомой истерично-зеленой краской (по-моему, этот цвет называется салатовым, но для меня он – просто тошнотворный). Все было так же, как и в сотнях других комнат, вот только на полу возле кровати мелом расчерчены классики. Детская игра такая, чтобы прыгать. Вот-вот. Я так и сел. Обошел эту картинку. Оглядел со всех сторон. Цифры были кривые, линии дрожащие, будто рисовал их ребенок, едва научившийся писать. Были там, в частности, «4» и «7» в зеркальном отражении. На одном конце рисунка к квадратам был пририсован полукруг с расходящимися в стороны кривыми палками, и написано «Солнце».
Не знаю, что на меня нашло. Я как-то хихикнул вслух, отшвырнул на кровать топор и рюкзак (там громыхнули отвертка с молотком; после того, как Дом запер меня в бойлерной, я стараюсь с ними не расставаться) и стал неуклюже прыгать с цифры на цифру. Сначала медленно, потому что не знал, что делать, а потом все быстрее, громко топал башмаками, втаптывал мел в дешевый рыжий линолеум. Потом я уже просто прыгал на месте, растирал дрожащие кривые линии на полу, намертво давил их, добивал, а в висках стучало, кажется, я что-то говорил сквозь сжатые зубы, может быть, ругательства. В дальнем коридоре что-то упало и разбилось, но мне было все равно. Так я прыгал, не знаю, сколько, становясь все злее и злее, и не переставая кричал и ругался. Потом вдруг замолчал, потому что оказалось, что я топчу солнце. Стало ужасно тихо. Вместо классиков на полу осталось размазанное белесое пятно. Я понял, что очень устал, взял топор и рюкзак и пошел к выходу. Почему-то я был совершенно уверен, что теперь найду что-нибудь интересное, но это была какая-то вялая уверенность.
Радиорубку я взломал давным-давно. В общем-то, никакая это не радиорубка – просто комната, узкая, длинная и изогнутая, в которой висит сразу пять тарелок-радиоточек, много столов какого-то технического вида, казенных и неухоженных, словно пьющий вахтер. В углу, подле окон, стоит непонятный пульт с латинскими буквами и трехзначными цифрами. Впрочем, толку от него мало, поскольку всю начинку из него выдрали, осталась только панель управления и паутина внутри.
Когда я зашел в радиорубку, все тарелки разом включились. К счастью, только фон. Ничто так не раздражает, как радиоточка, бубнящая над ухом, особенно если ты занят важным делом. Ничего, будем шарить под шум и треск. Я прошел, нарочно не оглядываясь по сторонам, – это назло, плевал я на ваши радиопередачи. Маленькая дверца полностью оправдала мои ожидания. Там, за ней, оказалась каморка, а в ней – стеллажи с консервами. Самые разные банки, не меньше пятидесяти штук. Я подпрыгнул от радости. Несколько банок я вскрыл тут же, прямо на месте, одну, кильки, просто с голоду. Эти рыбьи трупы, вперемешку лежащие в болоте помидорной крови, – нет, за всю историю мира не выдумано ничего лучше, чем банка килек вовремя. Я их моментально съел, прямо руками. Еще несколько банок без этикеток я вскрыл на пробу. Был случай, когда Дом подсунул мне кладовую, в которой все консервные банки были набиты песком. Но ничего, сейчас там оказался томатный сок. Великолепно. Я решил упаковаться под завязку. Взял с собой пять тушенок, десять каких-то рыб, а сверху бросил несколько томатных соков и сгущенок. Все. Снова пойду в актовый зал, наломаю там досок, и вот на этом топливе приготовлю себе чудесную тушенку в томатном соусе.
Рюкзак оказался совершенно неподъемным, вот-вот порвутся лямки. А мне еще лезть к себе, на шестнадцатый. Я пойду черным ходом. Последний раз, где-то с неделю назад, когда я поднимался по основной лестнице, случилось неладное. Шум воды я услышал где-то между восьмым и девятым этажом, но не придал этому значения, мне все казалось, что вода шумит внизу. Я перегнулся через перила и стал смотреть вниз, и поднял глаза в последнюю минуту, чтобы увидеть стену воды, которая показалась мне огромной. Она неслась мне навстречу сверху, по лестнице. Казалось, что Дом тонет, но только с обратной стороны. Волна ударила меня, сбила с ног, понесла вниз, ударяя о ступеньки. На лестничной площадке она припечатала меня к стене, и я стал тонуть, потому что она накрыла меня с головой. Поначалу я старался не открывать рот, но не получилось, и я наглотался. Я стал захлебываться, и было очень холодно. Я попробовал было приподняться, но не смог – вода давила на меня, как гранитная плита, а, кроме того, я сильно ударился о стену. Стало очень темно, и я понял, что это погасли флуоресцентные лампы, а, может, я потерял сознание, и я не знаю, сколько пролежал вот так, под водой, но потом вдруг оказалось, что я сижу спиной к стене на лестничной площадке, мокрый и продрогший, а кругом лужи.
Подниматься было больно, я все-таки здорово ушибся. С тех пор я перестал ходить по основной лестнице – стоит мне на нее ступить, как я слышу шум воды. Тогда я отбегаю в сторону, в коридор, за угол, и стою, прислонившись лбом к стене, чтобы как-то успокоиться.
Вот и сейчас я поднимался по запасной лестнице. Туман немного рассеялся, и день за окнами был желтоватый. Из одного окна я выглянул. Видно было Стену. Я хотел рассмотреть тот участок, где я пытался перелезть, но не смог. Она безнадежно одинаковая, эта Стена, если смотреть на нее издали.
Поднимался я очень долго, когда добрался до шестнадцатого этажа, еле держался на ногах. Теперь надо найти свою комнату. Удивительное дело! Всегда, когда я находил что-нибудь полезное, – еду или инструменты – Дом перепрятывал комнату, и приходилось часа три плутать по всему этажу. Я знаю, что окна моей комнаты выходят во двор, а сама она – крайняя, а за две двери от меня – душевая. И я петлял по знакомым, но незаметно изменившимся коридорам, а сквозняк гнал за мной следом мусор.
Да, еще. Поблизости от моей комнаты краска на стене облупилась, трещина похожа на молнию. Но сегодня ничего подобного не было. Коридоры остались прежними, было тихо. Кажется, будто я иду по барабану, так гулко звучат мои шаги. На полу у окна желто-серебристый прямоугольник света. Флуоресцентки не горят, ведь еще день. Воздух очень влажный. Тихо-то как. Даже перестука капель из кранов в душевой нет. Засосало под ложечкой, и я понял – сейчас что-нибудь будет. Опять я за старое. Снова показалось, будто кто-то стоит за спиной. Я обернулся. Ясное дело, никого. Да ведь это сердце у меня колотится, вот что. Я взялся за ручку двери своей комнаты и потянул.
Когда я их увидел, они висели неподвижно, в едином взмахе. Я сначала не понял, что это, но все-таки успел прикрыть глаза рукой – привычка такая. Птицы. Целая стая огромных серых птиц, вроде чаек, а, может, и правда чайки, они висели в воздухе, напротив двери, ожидая меня, а потом, увидев, сорвались с места, и тишина лопнула гулким шумом крыльев и визгом.
Они накинулись на меня все сразу, били крыльями по голове, рвали одежду и кожу когтями, так что шее сразу стало тепло – это кто-то из них целился в лицо, но я увернулся. Чей-то клюв, словно тупой гвоздь, воткнулся в правое плечо. Я не удержался на ногах, упал на спину, закрывая лицо руками и прижимая колени к животу. Сейчас надо перевернуться, подставить им спину, главное – беречь глаза. Мысль оказалась деловитой, назойливой, но я все равно ничего не смог сделать. Я никогда не думал, что птицы такие сильные. Удары их крыльев почти оглушили меня. Я оттолкнулся ногами от стены и перекатился к противоположной стене коридора, а меня били, клевали и рвали когтями.
Неужели все кончится так глупо? Я не закрывал глаз, только прикрыл их пальцами. Я видел бессмысленную ярость в их зрачках – это просто так, от рождения, – их желтые разинутые клювы, у некоторых испачканные красным, моей кровью, их огромные крылья и когти, и перья, их самих – серых крылатых демонов. Они кричали, пронзительно и зло, и я тоже кричал, хрипло, очень громко, так громко я давно не кричал. Я пытался перевернуться или встать на ноги, но не мог, так сильно и неожиданно они меня били. Я зажмурился.
А потом все исчезло. Разом стих визг, и меня уже никто не клевал. Я открыл глаза. По коридору, в дальний конец, прочь от меня, летело штук десять больших серых птиц, мерно и бесшумно взмахивая крыльями. А когда они долетали до поворота, они падали на пол, на лету превращаясь в какие-то лохматые комья. Я поднялся, цепляясь за стену, и пошел туда.
На полу лежало несколько куч пепла, по-видимому, от сгоревшей бумаги. Наверное, газеты. И точно – вот сохранившийся листик – на нем тускло проступали слова «прогресс» и «наверное». Потом по коридору потянуло сквозняком, и он разметал пепел. Серебристые струйки закрутились у моих ног, а после их понесло дальше, куда-то к лестнице.
Я сполз по стене на пол. Мне было стыдно оттого, что я плачу, но я не смог удержаться. Мне больно, я устал, безумно устал, мне одиноко и страшно, а тут еще эти огромные птицы, которые на лету сморщиваются, чернеют и бесшумно падают на пол кучей сгоревшей бумаги. Я теперь не смогу спать. Мне страшно, мне очень страшно. Мне страшно.
Я сидел долго. Сквозняк разметал золу, испачкал меня сажей. Сейчас надо бы пойти, умыться, посмотреть, насколько сильно меня поранили эти твари, потом надо поесть, но я не мог заставить себя подняться. Я сидел, пробовал свою кровь на вкус – у меня разбиты губы и, кажется, рассечена бровь – мерз, и мне было ужасно пусто. Пустота – естественное состояние Дома, но я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Вот сейчас мне пусто, и от этого еще страшнее, чем от стаи птиц, которая кидается в лицо. Ну как они оказались в комнате, как? Ведь окно закрыто, а дверь я запер, и как им удавалось неподвижно висеть в воздухе, ожидая меня? Хотя, это глупо, задавать такие вопросы в Доме. Здесь ничего нельзя объяснить.
Потом я пошел в душевую. Вода, к счастью, была. Тонкая ржавая струйка, но хоть что-нибудь. Я долго умывался. Пустяки: царапина на лбу, несколько ссадин на шее. Хуже всего – правая рука, ее здорово поклевали. Я нашел три глубоких раны. Разорвал в клочья цветастую рубаху из кучи хлама в коридоре. Рубашка эта показалась мне более чистой, чем остальные тряпки, вот ею я и перевязался.
Кажется, мое отражение в зеркале снова помолодело. Теперь мне лет двадцать, не больше.
А потом я сидел в душевой на полу и подливал в костерок уайт-спирита, отчего он поднимался ввысь, шипел и взрывался. Я поглядел в темноту за маленьким мутным окном. Ночь.
* * *
Надо обязательно запомнить, как дрожат на ветру хрупкие ржавые кости антенн, а с неба падают первые капли дождя. Еще я видел двор сверху. Сегодня все-таки выбрался на крышу, это оказалось совсем не так сложно – железный люк, который, как я раньше думал, приварен намертво, оказывается, просто приржавел. Я промучился с ним полчаса и все-таки открыл. В глаза посыпалась ржавая труха, пыль и какие-то серые хлопья, люк оказался удивительно тяжелым, я изогнулся и открыл его даже не руками, а как-то спиной, сам не знаю, как. При этом я чуть не свалился с лестницы. Она очень плохая: две трубы, к которым кое-как приварены тонкие прутья, под ногой они ощутимо вибрируют и прогибаются. Пока я открывал люк, все боялся, что упаду с лестницы на площадку, или, хуже того, через перила – и еще на пролет ниже. Я вертелся, как воробей-переросток, упирался в люк руками и плечами, ощутимо краснел и потел, а мои позвонки терлись друг о друга и хрустели, а перед глазами стояло одно: вот я слишком сильно напираю на люк, и мой правый ботинок теряет опору, соскальзывает со ступеньки, еще секунду я стараюсь удержать равновесие, цепляюсь рифленой подошвой за пустоту, беспомощно шарю пальцами по потолку, все никак не могу догадаться, что сейчас нужно пригнуться и ухватиться за лестницу, ведь мысли вдруг стали неповоротливыми, вертятся только вокруг соскользнувшего ботинка, а потом пустота, и только уши закладывает, но это недолго, ведь я не разобьюсь насмерть, я упаду на ступеньки лестничного пролета, уходящего вниз, на пятнадцатый этаж, осколки ребер проткнут легкие, и кровь пойдет изо рта, станет трудно дышать, и я перестану чувствовать ноги, потому что сломаю позвоночник, и еще, может быть, я обделаюсь. Ой, нет. Не надо. Я изо всех сил гнал от себя это видение – я, как большой червяк, ползу вверх по лестнице, волочу за собой ставшие чужими ноги с неуклюже подвернутыми стопами в огромных ботинках, а подбородок у меня в крови. Ой, нет, нет. Я даже фыркнул, сплюнул вниз. Руки вспотели, от ладоней на известке остаются сероватые отпечатки, и вот, наконец, над головой что-то заскрипело. Люк открылся, и я по инерции почти выпрыгнул на крышу, вылетел туда, как пробка.
Раньше я бывал на крыше всего несколько раз – люк я открыть не мог и потому поднимался по пожарной лестнице. Она тянулась к крыше от шестого этажа, и из окна одной из комнат шестнадцатого этажа до нее почти можно было дотянуться. Если не смотреть вниз. В те разы я пользовался хитрой конструкцией из веревки и пучка изогнутых прутьев: лежа животом на подоконнике, максимально вытянувшись наружу, я забрасывал кошку на лестницу, пока прутья не цеплялись за перекладину, потом привязывал конец к радиатору, делал несколько глубоких вдохов и выходил на карниз, держась за веревку. Карниз на шестнадцатом этаже широкий – сантиметров двадцать. Теперь главное – не смотреть вниз, вот так, лицом к бетону, правая рука шарит по стене, левой я цепляюсь за веревку, прижимаю ее животом к стене. Теперь три шага, всего три, ну, ведь если представить, что я на земле или хотя бы на карнизе второго этажа, это совсем просто. Раз, два, три – и все. Но я на шестнадцатом этаже и не могу забыть об этом ни на секунду. Ноги от этого ватные, и так тянет посмотреть вниз, а этого делать нельзя. Потом, после неизмеримо долгого пути, я хватался за лестницу, и все было хорошо. Были ветер и высота, и хрупкие кости антенн, и можно было танцевать танец со смертью наедине, на краю бездны, навстречу туману. Все будет хорошо.
А в последний раз, возвращаясь назад, я увидел, что кошки с тросом нет. Вернее, они были – веревка свисала из окна, а кошка качалась на ветру, где-то на уровне окон четырнадцатого этажа. Я быстро вполз обратно на крышу и там долго не мог признаться себе, что сейчас придется возвращаться. Почему-то тогда я не подумал о люке. Я был просто уверен, что он заварен.
Я боюсь высоты. Боюсь мучительно, до дрожи в коленках, до боли в животе. Это еще одна новость обо мне. Когда я оказываюсь наедине с нею, меня так и тянет сделать еще один шаг, перемахнуть через перила, перешагнуть парапет, спрыгнуть с подоконника, да что там, я боюсь этого, до мути в голове, а ноги сами несут меня, все ближе и ближе, чтобы я смог дойти до самой границы страха, туда, где он вот-вот превратится в забытье. Я очень боюсь высоты и поэтому ищу любой возможности с ней столкнуться.
Так вот, потом я снова спустился на карниз. Не помню, как шел, помню только, что день был серый-серый, накрапывал дождь, а у меня ужасно вспотели ладони. Потом я долго сидел у себя в комнате на кровати и уныло думал одну мысль – больше я так не могу. Значит, придется искать другой путь.
Я очень люблю выбираться на крышу. Это каждый раз маленькая победа, моя победа. На крыше силы Дома как будто слабеют. Конечно, он вездесущ, и здесь я тоже в его власти, но все же на крыше мне спокойней и даже легче. На крыше я иногда не боюсь – это удивительное чувство, как будто где-то под сердцем разжимается деревянный кулак, и можно вдохнуть полной грудью. Там лес антенн, тонких и ржавых, словно паутинных, и черный рубероид, на стыках листов налиты застывшие лужи смолы, и почти никакого ограждения, только низенький, по колено, парапет, а за ним шестнадцать этажей свободы. Нет сквозняков, газет, радиоточек, отдаленных голосов и шагов, только ветер, иногда такой сильный, что трудно выпрямиться в полный рост. И еще с крыши можно разглядеть двор и Стену, и другие корпуса. Вот самый ближний – серая и неуклюжая десятиэтажка, вытянутая буквой С, унылая до безумия, а еще чуть подальше – две одинаковых шетиэтажки стоят друг напротив друга и даже соединяются двумя переходами на втором этаже (не помню, как это называется, может галерея, но я не уверен). Дальше уже трудно разглядеть. Есть еще несколько высоких зданий, не то в двенадцать, не то в четырнадцать этажей. На плоской крыше одного из них установлена огромная антенна – ажурный шпиль, уходящий куда-то вверх. Его верхушки почти никогда не видно. Я там никогда не бывал. Я вообще был только в соседней десятиэтажке и еще пару раз в шестиэтажных близнецах. А зачем мне что-то еще? Просто я знаю, что всего корпусов восемь, и у них есть невразумительные коды-обозначения, и у каждого как будто есть своя функция. Мой, например, – Аккумулятор. Есть еще Преобразователь, Имитатор, Инвертор, Выпрямитель, Репродуктор, Инициатор, Альтератор. Так, во всяком случае, пишется в Руководстве по Чрезвычайным Ситуациям.
Начинался дождь. Пока еще редкие капли, холодные и невидимые, летели откуда-то сверху и оставляли на лице влажные следы. Казалось, что я плачу. А может, так и было. Не помню. Я ловил капли ртом, но у меня не получалось. Дрожали антенны. Потом дождь пошел вовсю, стал шуршать по рубероиду и скапливаться в лужицы. Сейчас начнет течь потолок в моей комнате, и когда я вернусь, весь тряпичный хлам будет хоть выжимай, так что спать мне негде. О том, чтобы спать где-нибудь, кроме своей комнаты, и речи не было. Во-первых, не засну, это я уже пробовал, а во-вторых, даже если засну, Дом до утра будет изводить меня кошмарами и еще чем похуже. В общем-то, кошмары будут, даже если я останусь в своей комнате, но там хотя бы сердце не будет останавливаться. Ведь был же случай.
В тот раз я долго копошился в затопленном подвале, вытаскивая из-под воды очередной ящик с консервами (получалось обидно – за день я вытащил уже три ящика, полных железными банками, но во всех оказались пепел и песок). Я соорудил страшную конструкцию из палок и веревок и теперь лежал над черной водой в чем-то вроде гамака из старых одеял, пытаясь поддеть очередной ящик, смутно видневшийся где-то на дне, удочкой из толстой веревки и проволочного крюка. Когда мне это, наконец, удалось, я зацепил веревку за два колесика от детской коляски, присобаченных к старой кровати (кровать помещалась как раз на площадке лестницы, спускавшейся в воду. Мой конструкторский гений иногда внушает северный ужас мне самому). Потянул. По идее, должно было сработать, в голове крутились слова «вектор», «момент силы» и почему-то «несинхрон». Но не сработало. Когда я дернул за веревку, упершись ногами в пол, та с басовым жужжанием порвалась, а кровать, повинуясь неведомо каким законам силы, подалась вперед и резво запрыгала по ступенькам, уходя под воду, потом свалилась на бок и вовсе скрылась из виду. Я плюнул, выругался последними словами и пошел прочь оттуда.
Я был весь мокрый, уставший, есть было совершенно нечего вот уже два дня, к тому же, успешно стемнело, и подниматься к себе не хотелось. Поэтому я подыскал себе на первом этаже комнату потеплее и устроился там. Разбитое окно вполне компенсировалось двумя демисезонными пальто, из которых я свернул что-то вроде кокона. Комната была самая обычная, с хламом, поломанными стульями и железной кроватью с сетчатым матрацем. Допоздна заливалась радиоточка, выводила что-то гнусавым голосом на языке, которого я не знал. Потом меня сморил сон.
Мне снилось, что я стою на верхней ступеньке лестницы, той самой, подвальной. Она уходит под воду, черную, непрозрачную. Вода доходит мне до щиколоток, и я чувствую, что она просто ледяная. Потом я делаю шаг и спускаюсь на ступеньку ниже. Я не хочу этого, хочу закричать, пытаюсь хотя бы разжать губы, но не могу, потому что весь я из пластмассы, вместо глаз у меня синие стеклянные шарики, а выкрашенные нежно-розовым губы навсегда сложились в самодовольную улыбочку. Я ничего не могу сделать. У меня не гнутся пальцы, не шевелятся руки. Я ничего не могу сделать, но все чувствую. Я чувствую, как скользят под ногой поросшие черными водорослями ступеньки, чувствую холод воды, но ничего не могу изменить и опускаюсь все ниже и ниже. Я совсем ничего не могу сделать, я не владею собой, только сейчас понял, насколько же это страшно.
Вот я уже на середине лестницы, и вода по пояс. Не знаю, что будет дальше, не знаю, перестану ли я дышать под водой, потому что не слышу своего дыхания даже сейчас. Еще я не чувствую сердца. Как, оказывается, я к нему привык. Оно всегда тут, рядом, трепещет тугой птицей, колотится о ребра, а тут его нет. Абсолютная пустота. Я пуст изнутри, мне остались только страх и холод. Вот вода уже по грудь, теперь по шею, а я все так же полуулыбаюсь и не могу закрыть глаз. В воде скрываются подбородок, рот, нос. Последняя ступенька – и я тону. Тону, тону, тону.
– А-а-а-н-нну! – непосильное напряжение вытолкнуло меня из сна, согнуло пружиной, и я не то спрыгнул, не то скатился с кровати.
Сон. Кошмар чужой комнаты, ну, как я сам не догадался. Лицо стало мокрым от пота, рубашка и штаны прилипли к телу. Я сел на пол, спиной к ножке кровати, и попробовал успокоиться.
Кстати, а почему у меня не шумит в голове? Всегда, когда я просыпался от кошмаров, а ведь это почти каждый день, у меня в голове как будто паровой молот, нет, наверное, я просто слишком испугался, я этого просто не чувствую, пусть будет так, что я еще не совсем проснулся, пусть будет так, что я просто этого не чувствую. Мне кажется, мне кажется, мне только показалось, не может быть, я бы давно умер.
Вот только не надо врать самому себе. Я же знаю, что может. Еще как может.
Я засунул руку под рубашку. Кожа холодная и влажная, значит, это уже давно. И я успел остыть. То-то ноги меня так плохо слушаются. Да я же просто коченею. А там, в груди, – ничего, пустота. Непрочный остов ребер, а под ними – остановившееся сердце. Оно покоится там, словно труп ребенка, и тоже, наверное, остывает. Я никогда не мог подумать, что это бывает именно так.
В первые секунды я не знал, что делать, просто сидел, разом сделавшись ко всему безучастным, рука упала, перед глазами поплыла муть, а в ушах – серебряные колокольчики. А потом я вспомнил Ненависть, свое заветное слово, своего ангела. Да, я не позволю ему вот так разделаться со мной, остановить, как останавливают часы. Пока у меня есть ненависть, я не сдамся. Я должен, должен во имя этой боли, которая вечно внутри, которая и есть я.
Я вскочил и стал бить себя кулаком в грудь, туда, где спало сердце. Сейчас, сейчас, я тебя заставлю, я тебе приказываю, я же знаю, ты не можешь предать меня теперь. Потом я обнял себя, сильно, с размаху, чтобы руками сдавить грудную клетку, хоть немного сжать сердце, попробовать его разбудить. Нет, я не уйду вот так просто, не стану еще одним из твоих привидений. Пока у меня есть Ненависть и Боль, ты меня не возьмешь. Еще, еще и еще раз, теперь подпрыгнуть. Я бросился грудью на спинку кровати и не почувствовал боли, потом снова ударил кулаком, еще и еще, ну, просыпайся.
Кажется, я слабею все больше. Вот уже и ноги заплетаются, а руки поднимаются еле-еле, как во сне, удары выходят вялыми, я их почти не чувствую. Но нельзя, нельзя падать. Упаду – больше не встану.
Еще раз обхватил себя, широко размахнувшись, потом отклонился назад, вдохнул в полную силу, так что больно стало легким, потом нырнул вперед, выдыхая и обхватывая себя руками с размаху, так, чтобы локти ударились о ребра. Не удержался на ногах, упал, только успел подумать, что глупо, глупо, глупо, ведь так и не успел вспомнить, а надеялся, что хоть сейчас…
В груди у меня что-то вяло шевельнулось, потом еще и еще раз, а потом заколотилось, быстро, сбивчиво, разгоняя кровь, возвращая жизнь, и с жизнью вернулась боль. Болело все, каждая клеточка. Меня словно разрывало на части, и голова наполнилась огнем, в ней молотком бил пульс. Я лежал на полу еще очень долго, дышал тихо, чтобы унять боль, и смотрел на пятна серебристого ночного света на полу. Боль отпустила только к утру.
Что-то я задержался на крыше. Дождь лил, я смотрел в небо и пробовал угадать, где же сейчас солнце. Я его ждал, а туман переваливался через Стену. Он обступил ее, густой, как молоко, как мутная вода, и переползал через колючую проволоку клоками, а потом за Стеной его прибыло, и он потек, уже ничего не стесняясь, во двор, переполняя его, наливая собою доверху, и так по всему периметру. Сейчас он поднимется до окон первого этажа, а затем, с наступлением темноты, доберется до верхних этажей, полезет ко мне в окно. Жди беды.