«Игра – это не всегда плохо, – думала актриса, – Просто в любой игре должно быть препятствие, которое нужно преодолевать. И победитель… Но, победитель – это не главное. Главное – это препятствие, которое нужно преодолевать. Неужели трудно дать мне это препятствие?»
«Нельзя быть таким хорошим. Сделай так, чтобы я хоть немножко тебя завоевала…, – подумала актриса «слегка за сорок», а вслух попросила его поставить чайник.
– Да, меня всегда тянуло к плохим мальчикам, – подтвердила Марфа слова Зи Гранкиной, – Не буду спорить. Самое смешное, что и ко мне тянулись именно плохие мальчики. Это было ненадолго, но ярко.
– А теперь? – Зи потягивала коктейль через трубочку, стараясь не издавать звуков, и ей это почти удавалось.
Все-таки она была очень элегантной, эта Зи Гранкина. Несмотря на всю свою артистичность.
– А теперь я так рада, когда он целует меня во сне. И ругает, когда я прихожу поздно. Даже бросает трубку. А потом извиняется. Он спрашивает, что я ела на завтрак и заставляет надевать шапку в мороз. И не разрешает мне много курить. Называет меня «мой паровозик»…
– Я даже не думала, что можно радоваться том, что тебе что-то не разрешают, – сказала Зи.
– Я тоже не думала, что мне это может нравиться, – улыбнулась Марфа, – но это так.
Зи Гранкина, которая долго боролась за свою свободу, вдруг поняла, что сейчас не знает, что ей делать с этой своей свободой. И осознала, что есть еще вещи, которые находятся вне ее понимания. «Нужно работать над собой, – подумала своевольная Зи, которая упорно не могла понять, как можно смаковать мысль о том, что тебе что-то не разрешают.
Впрочем, все было понятно. Если смотреть со стороны. Никто никогда не спрашивал Зи, что именно она ела на завтрак. Тем более, не заставлял надевать шапку в морозную погоду. Ну, разве что мама… И то… в средних классах средней школы.
Но Зи, эта сумасшедшая Зи, никогда не могла терпеть что-то среднее. Зи гонялась за крайностями.
Более того, она была твердо убеждена, что именно так и нужно жить.
Твердые убеждения только качали головой.
– Проходит некоторое время, и мы меняемся, – говорили ей твердые убеждения, – Главное – не наделать глупостей, пока время еще не прошло.
– У разных людей время идет с разной скоростью, – подумало время и продолжало идти с разной скоростью у разных людей.
– Подумаешь! – презрительно сказали всякие глупости, – Люди успевают накуролесить даже в самый короткий промежуток. Для этого много времени не нужно. За одну ночь можно стать знаменитым, а можно – потерять свою единственную любовь. Которая предназначалась «на всю жизнь».
– Кто знает обо мне? – заметило предназначение, – Люди тратят годы для того, чтобы меня найти. Хотя я, по определению, есть у каждого.
– Потому и тратят, – откликнулось время, – Много лет уходит у людей на то, чтобы определить, что у них есть «по определению».
– Кто дает определения? – определениям определенно не нравилось, что все пытались определить их определенность, – Вы уж как-нибудь определитесь, господа, что вы имеете в виду.
Вид, в котором все что-то имели, только вздохнул. Смыслы менялись с каждым поколением новых умников, которые имели очень слабое представление о грамматике и других вещах.
– Я его имела в виду, – пожилая характерная актриса, которая с большим успехом играла любую роль в спектакле, где местом действия был одесский базар, – Я вам имею сказать, что я-таки имела его в виду.
– Вы так много имеете, что с вами просто страшно жить, – с той же интонацией вторил ей герой-любовник, которого по ходу пьесы характерная актриса всегда обводила вокруг пальца, что нарушало все законы всех жанров, но смотрелось весьма современно.
– Иметь и обладать – это разные вещи, – проговорили законы жанров, которые постоянно нарушали в современных постановках.
Иногда получалось даже забавно. Иногда- оригинально. В некоторых случаях – глупо и искусственно.
Но законы жанров продолжали настаивать на своем. Только чуть-чуть сдвигали свои границы. Совсем не в угоду времени, а в знак уважения.
… В королевстве аксессуаров Зи перчатки занимали особое место. Существовал один из видов перчаток, которые просто сохраняли температуру руки. Наденешь на теплую руку – она останется теплой. Наденешь на холодную – она не согреется.
Поэтому, когда Зи говорили о том, что она меняет мужчин, как перчатки, она только пожимала плечами. Если с перчатками, как и с мужчинами все зависит от тебя самой, то… что остается делать?
Тем более, не так уж и часто она их меняла.
Перчатки.
Да и мужчин, впрочем, тоже.
Хотя, со стороны казалось, что…
«Со стороны всегда виднее, – говорила сторона, с которой было виднее, – Вы можете сами в этом убедиться».
«Совсем не всегда, – возражала своенравная Зи, – разве кто-то, кроме меня, может знать, что происходит с моей рукой в перчатке? Причем тут какая-то другая сторона? Мы хорошо знаем, что любая изреченная мысль – это ложь… Ну, пусть, не всегда ложь, но существенная погрешность все-таки присутствует…»
Несмотря на всю свою искрящуюся сексуальность, симпатичность и легкомыслие, иногда Зи просто поражала своей глубиной. Особенно, если речь шла о мужчинах.
Ну и о перчатках, заодно.
«Сегодня мне можно присудить черный пояс по черным мыслям, – говорила Зи Марфе, – все не так и не туда. Хочется сесть и ныть кому-то в жилетку…»
«Уже и здесь меня приплели, – подумал черный пояс, – я бы не стал смешивать все в одну кучу.»
Но Зи Гранкина любила блеснуть красным словцом, причем это у нее обычно неплохо получалось. Проблема сегодняшнего дня заключалась в том, что пояс и мысли были черными, а словцо – красным. Вот Зи и не придумала ничего лучше.
– Я возмущена до мозга костей, – вздохнула Марфа, – как можно так поступать?
«Мозг костей», который поместили на место «глубины души», только вздохнул. «Ах, девушки-девушки, вам бы только выразиться посимпатичнее…»
– Если не выражаться посимпатичнее, то во время беседы может возникнуть неловкая пауза, – заметила неловкая пауза, которая в отличие от обычной паузы, всегда ставила собеседников в неловкое положение.
– Ха-ха, – отозвалась опять сторона, – И все-таки, все зависит от того, с какой стороны смотреть… Одна и та же пауза одному кажется неловкой, а другому – самой обычной.
– Я часто бываю самой обычной, и мне ничуть не стыдно в этом признаться, – подумала пауза, – это сами люди делают меня неловкой. Но я в этом совсем не виновата. Разве кто-то упрекнет в неловкости, например, музыкальную паузу?
– А уж про театр и говорить нечего, – воскликнула крыша театра, – театр без паузы – это не совсем театр. Вспомните Джулию Ламберт! О, сколько глубокомысленных и многозначительных пауз находится одновременно под одной крышей!
– Очень часто именно во время паузы случается все самое важное! – добавила пауза, – И не только в театре, заметьте…
– Нужно просто уметь их делать. Я имею в виду паузы, – заявила теория относительности, хотя, с первого взгляда, она была тут совершенно некстати.
– Так вот, «кстати» или «некстати» – это тоже очень относительно, – продолжала настаивать на своем теория, – все зависит от точки зрения, – вы же не станете спорить, что две пылинки на шкафу – это одно, а две пылинки во Вселенной – это другое?
– Не станем, – отозвались пылинки, – редко кто будет уравнивать в правах пылинку на подоконнике с пылинкой в собственном глазу.
* * *
Разговор не клеился.
Бармен посматривал на странную пару.
Куприянов был таким усталым от жизни. Таким страдающим от собственного величия. Таким непонятым. Таким требовательным – «ну падайте же, наконец, в обморок от того, как я великолепен».
Но великолепие было каким-то… полуистлевшим, что ли…
Тонкие сильные пальцы гитариста. Седые виски. Дорогая небрежная одежда. Жесткие скулы. Мудрый безразличный взгляд.
«Достойный мужик», – думал бармен. Но думал как-то поверхностно. Как будто не от своего имени думал, а признавал, что ТАКОЙ мужчина должен, просто обязан, производить неизгладимое впечатление.
Хотя у Куприянова на лбу было написано «Я? Я никому ничего не должен!»
А она? Кем была сегодня она?
– Ну, рассказывай, – он накрыл ее руку своей, – Как ты? Что нового?
Аня знала, что стоит ей начать говорить о себе, как тут же на его лице она прочитает, насколько ему все равно.
Она улыбнулась.
О, сколько усилий он обычно тратил, чтобы показать, что ему все равно. На вещи, к которым ты равнодушен, как правило, не тратят столько сил и эмоций…
Но и доказывать ничего не хотелось.
– Нормально… Потихоньку… Можно даже сказать, все хорошо…
Бармен не слышал разговора, но краем глаза заметил, что она аккуратно вытащила свою руку из-под его руки.
– Ну а ты – как живешь? – спросила Аня, улыбаясь. Она хорошо понимала, что сегодня он и рад был бы ее порасспрашивать, но не может изменить своим привычкам и принципам.
Как это – признать, что кто-то может быть ему интересен?!
Я! Я! Я! Только я могу быть в центре всего! Во главе! В основе! Все остальное – фон, на котором царю я!
«Как забавно, – подумала Анна, – Даже жалко. И подыгрывать ему не хочется. А с каким упоением я делала это раньше!»
Он опять взял ее руку, что само по себе было странным. Он никогда не показывал, что тоже ждет и хочет ее прикосновений.
Сжал ее руку. Потер пальцами место, где не было обручального кольца. Грустно улыбнулся…
Раньше он никогда, практически, не смотрел ей в глаза. Объяснял это тем, что его сила влияния так высока, что не все выдерживают. Она верила.
Сейчас смотрел прямо в глаза. Ей было грустно и смешно. Влияния не было. Никакого.
Он чувствовал и злился. И от того, что очень не хотел этого показать, демонстрировал свою досаду еще более явно.
Аня уже просто пожалела его.
– Над чем сейчас работаешь?
«Пусть седлает своего любимого конька, – вздохнула она мысленно, – пусть услышит дифирамбы, которых он так ждет. Пусть скажет потом, что ему опять все-равно… О, как все предсказуемо».
– Да так… Есть несколько проектов, – слегка напыщенно сказал Куприянов.
«Ладно… Доставлю ему еще одно удовольствие», – подумала Аня.
– Как дела в личной жизни? – спросила она.
Он воспользовался ее подачей.
– При случае как-нибудь расскажу.
Несколько месяцев назад она кинулась бы приставать к нему с расспросами. Сейчас, задавая вопрос, практически, «для приличия», остановилась…
«Неужели все проходит так бесследно? – подумала Аня, – Неужели совсем ничего не остается от тех мук и терзаний, из-за которых я не спала ночами? Совсем ничего? Даже странно. Даже жаль».
– Ты жалеешь, что перестала мучать себя? – спросило отражение в зеркале кафе.
– Нет-нет, что ты? – Анна покачала головой, – Надо быть полной идиоткой, чтобы об этом жалеть.
– Вот именно, – сказало ей отражение, – Но ты же не такая? Все очень просто. Книги, фильмы и красивые истории учат нас, что страдания в любви – это красиво, что дикие страсти наполняют наше существование смыслом, что без ссор и примирений наша жизнь становится однообразной. Что просто жить и радоваться – это скучно…
– Глупо так рассуждать, – подумала Аня.
– Так а я о чем? – закивало головой отражение.
– Я только спросила, неужели от такой сильной влюбленности, которая играла в каждой клетке моего вечно сомневающегося во всем организма, не остается хоть какой-нибудь пылинки.
– Если ты хочешь знать, не остается ли боль, то тебе повезло. А если ты спрашиваешь, остается ли какой-нибудь след, то…, конечно, да. Иначе, откуда бы на земле появлялись места силы и мощи? Это не что иное, как концентрация пылинок, которые остались от большой любви…
– Да я не о земле, а о себе, прекрасной…
– Ты и так уже все поняла.
– Значит, все случается не зря?
– Безусловно…
Куприянов наблюдал за тем, как Аня посматривает в зеркало.
– Хороша, – ласково сказал он и протянул руку, чтобы поправить ей прядь волос.
Она немного отстранилась.
Сомнений не осталось.