I

Несколько дней спустя «Рендир», следуя через Тихий океан, оставил утесы Рапы, самые южные острова Полинезии. Затем и эта земля, населенная полинезийцами, скрылась за горизонтом – мы покинули Океанию.

Зайдя в Чили, мы вышли из Тихого океана через Магелланов пролив и направились в Европу через Ла-Плату, Бразилию и Азорские острова.

 

II

Унылое мартовское утро… Брезжит смутный рассвет ненастного дня… Я стою у дверей родного дома в Брайтбери. Меня еще не ждут.

Я упал в материнские объятия – мать вся трепетала от нечаянной радости. Так же встретили меня все родственники.

Но первые радостные мгновенья быстро сменились тоской; щемящее чувство примешивалось к сладости возвращения. Прошли годы вдали от родины. Глядишь на дорогие лица, и сердце сжимается: все постарели, полиняли будто. И счастлив тот, кто, возвратившись, не находит опустевшего места у очага.

Тоскливо зимнее утро в наших северных краях, особенно если в памяти твоей солнечные тропики. Тоску наводит бледный свет, хмурое низкое небо, старые безлиственные деревья, влажные замшелые стволы, плети хмеля на серых камнях…

И все же как хорошо дома! Как приятно увидать всех родных; старых слуг, которые заботились о тебе с раннего детства; приятно воскрешать милые, почти позабытые обычаи, славные зимние вечера… А каким дивным сном кажется Океания, когда сидишь у камелька!

Когда я стучался в дверь своего дома в Брайтбери, за моей спиной громоздились бесчисленные чемоданы, тюки, огромные сундуки.

Вот ты приехал – и забавляешься, разбирая багаж. На свет извлечено первобытное оружие, таитянские божки, головные уборы полинезийских вождей… И так фантастично выглядит все это под английским небом, в моем старом доме! Особенно я волновался, доставая из сундуков сухие травы и увядшие венки, – они дышали ароматом дальних странствий, наполняли комнату волшебными запахами Океании…

 

III

Несколько дней спустя почта принесла мне письмо с американскими марками, доставленное по Трансамериканской магистрали. Конверт был надписан рукой моего приятеля из Папеэте Джорджа Т., он же по-таитянски – Татехау.

Обмирая, я глядел на два листочка, прилежно исписанных крупным детским почерком Рараху, – она посылала мне из-за океана крик своей души.

РАРАХУ – ЛОТИ

Папеурири, 15 января 1874

Милый друг мой Лоти, милый дорогой муж мой!

Единственная радость моя на Таити!

Привет тебе в истинном Боге.

Это письмо тебе скажет, как я горюю по тебе.

С того дня, как ты уехал, нет меры моей тоске.

Тебя нет, но ты всегда в мыслях моих.

Ай, друг мой дорогой, вот тебе слово мое: я никогда не выйду замуж – ведь ты муж мой!

Вернись, и мы навеки будем вместе – мы с тобою поселимся на родине моей Бора-Бора. Не оставайся надолго в земле твоей и будь мне верен.

Вот еще слово: приезжай на Бора-Бора. Мне не нужно богатства. Не заботься об этом и приезжай на Таити!

Ай, какое счастье быть вместе! Ай, как обрадуется сердце мое, что снова будет рядом с твоим! Ай, как дорога мне мысль, что ты мой муж! Ай, как я хочу тела твоего, хочу насытиться тобой!

Вот еще слово: я живу в Папеурири. Веду себя хорошо, я очень спокойная. Тиауи заботится обо мне.

Признаюсь тебе, душа моя, мне нездоровится. Обострилась та болезнь, про которую ты знаешь – та самая, а не другая. И мне приходится терпеть эту болезнь, потому что ты забыл меня. Если бы ты был со мной, мне было бы немного легче.

А вот Тиауи и ее родственники помнят о дружбе с тобой, и я помню; люди моей земли никогда тебя не забудут.

Я кончила свою речь.

Привет тебе, мой милый дорогой муж.

Привет тебе, мой Лоти,

от Рараху, жены твоей.

Рараху.

Я отдала это письмо Татехау – Крысиному Глазу, так как не знаю, в какое место тебе писать.

Привет тебе, друг мой милый.

Рараху.

 

IV

ПРИМЕЧАНИЕ ПЛАМКЕТТА

Лоти написал Рараху большое письмо по-таитянски; он писал ей о том, как любит ее. Подбирая доступные для Рараху слова и обороты, он описывал полугодовое плавание на «Рендире», бурю у мыса Горн, когда корабль едва не утонул и многие сундуки с сувенирами из Океании погибли. Он писал ей о своем возвращении домой, про свои родные края. И еще о том, как мечтает вернуться на Таити, повидать любимый остров и милую дикарку-жену.

 

V

РАРАХУ – ЛОТИ

(год спустя)

Папеэте, 3 декабря 1874

Милый друг мой, горе мое бесценное,

привет тебе в истинном Боге.

Мне очень грустно и удивительно, что от тебя нет писем. Я пять раз тебе писала, но от тебя не получила ни словечка.

Наверное, ты забыл меня: вот я вижу, мои письма ушли к тебе, а ты мне не отвечаешь.

Горе мое бесценное, почему ты забыл меня?

Жизнь моя кончена: тоска, болезнь, боль…

Но если бы ты хоть изредка писал мне, то это согрело бы мое сердце, но ты не думаешь об этом.

А я по-прежнему люблю тебя и так же плачу о тебе, как будто в твоем сердце есть еще местечко для любви ко мне…

Ах, если бы можно было приехать к тебе в любую даль, я бы приехала, но нельзя…

В прошлом месяце в Папеэте был праздник в честь внучки королевы. Все веселились и плясали до утра.

И я там была. Я надела красивый венок из птичьих перьев, но сердце мое печалилось.

И вот теперь королева Помаре и вся ее семья, и внучка Помаре, и принцесса Ариитеа говорят тебе: иа ора на.

На Таити ничего нового, только Ариифате, муж королевы, умер шестого числа августа.

Никогда больше не насытится моя большая любовь к тебе, супруг мой!

Ай, ай! и цветочек арума уже завял!

Раньше цветочек арума был красивый! Теперь он завял, он теперь некрасивый!

Будь у меня крылья, я бы улетела высоко на вершину Паза, чтобы никто не видел моих слез…

Ай! ай! друг мой дорогой, друг мой нежно любимый!

Ай! ай! друг мой милый!

Я кончила говорить.

Привет тебе в истинном Боге.

Рараху.

 

VI

Лондон, 20 февраля 1875

В девять часов вечера я шел по Риджент-стрит. Было холодно и туманно; множество газовых фонарей освещало людской муравейник – черную промокшую толпу.

Позади меня раздался голос:

– Иа ора на, Лоти!

Пораженный, я оглянулся и увидел своего приятеля Джорджа Т., того самого, которого на Таити называли Татехау. Он остался в Папеэте с намерением закончить свои дни на райском острове.

 

VII

Уютно устроившись у камина, мы стали беседовать о дивном острове.

– Рараху… – произнес он не без смущения. – Да, кажется, когда я уезжал, она была в добром здравии… Если бы я с нею перед отъездом попрощался, она наверняка передала бы вам весточку.

Как вы знаете, она уехала из Папеэте сразу после вас. В городе распространился слух, что Лоти увез Рараху с собой.

Только я знал, что она живет у своей подруги Тиауи, потому что получал письма, любезно подписанные так: Татехау Крысиному Глазу, для Лоти.

Через полгода или чуть позже она снова появилась в Папеэте, краше прежнего, повзрослевшая, пополневшая. Грусть очень красила ее; от образа ее веяло истинной поэзией.

В нее без памяти влюбился молодой французский офицер; она стала жить с ним. Он бешено ревновал ее к вам (а ее продолжали называть «маленькой женой Лоти») и клялся забрать с собой в Европу.

Так продолжалось два-три месяца; она слыла первой красавицей Папеэте.

Потом тихо угасла маленькая Помаре V. Незадолго до ее кончины устроили большой праздник для развлечения девочки; она сама распоряжалась на нем.

Кстати, старую Помаре подкосило это горе, самое страшное, вряд ли она его переживет. (Королева умерла в 1877 году, оставив престол своему второму сыну Арииауэ. Внучку она пережила ненадолго. С этого времени и начался заметный упадок Таити, его обычаев, очарования, своеобразия, местного колорита.) Она построила себе домик у внучкиной могилы, затворилась в нем и не желала видеть ни одной живой души.

Рараху тогда по этикету, положенному фрейлинам, остригла свои чудные черные волосы и обрилась наголо.

Королеве это понравилось, но любовник устроил страшный скандал. Она воспользовалась предлогом уйти от него, так как не любила своего офицера.

Мне нечем вас порадовать, дорогой Лоти. Рараху не вернулась к подруге в деревню. Она осталась в Папеэте и ведет, по моим сведениям, беспутную жизнь…

 

VIII

ПРИМЕЧАНИЕ ПЛАМКЕТТА

С этого времени в дневниках Лоти все реже и реже поминается Полинезия, сохранившаяся в глубине его души; образ Рараху отдаляется, тускнеет…

Приведенные ниже отрывки попадаются среди путаных, весьма эксцентричных приключений, случившихся в разных краях света, особенно в Африке и позже в Италии.

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ЛОТИ

Сьерра-Леоне, март 1875

О подружка моя возлюбленная, встретимся ли мы с тобой на блаженном нашем острове, сядем ли рядышком на вечернем коралловом пляже?!

Бобдиара (Сенегамбия), октябрь 1875

ТАМ сейчас сезон больших дождей, вся земля покрыта цветочками, похожими на наши английские подснежники; мох промок насквозь, в джунглях огромные лужи…

Здесь закатное солнце освещает зловещим, кроваво-пепельным светом пески пустыни. А ТАМ сейчас три часа ночи: темно, тупапаху бродят в джунглях…

Прошло два года, а я продолжаю любить эту землю ничуть не меньше, чем в первые дни. Столько впечатлений уже потускнело, а память о ней не умирает, как о Брайтбери, как об отчизне…

Мой домик в зелени огромных деревьев и пленительная таитяночка моя!.. Боже, неужели никогда я их не увижу, никогда не услышу вечером под приморскими пальмами печальных напевов виво?

Саутгемптон, март 1876

Таити, Бора-Бора, Океания… Боже мой, как все это далеко!

Вернусь ли я туда, да и что там найду, кроме горького разочарования и пронзительной тоски о былом? Я плачу при мысли об утраченной очарованности юных лет – очарованности, которую никакая сила не вернет; все это невозможно выразить на бумаге – слова слишком бедны и тусклы…

Ах, где же она, таитянская жизнь: праздники у королевы, хоры химене при лунном свете?.. Рараху, Ариитеа, Таимаха – где они все?

Где та страшная незабываемая ночь на Моореа? Все прежние грезы и переживания, где они? А названый братец Джон, с которым мы делились первыми впечатлениями юности – яркими, свежими, чистыми, – где?

Амбровый запах гардений… Шум буйного ветра над коралловым рифом; таинственные тени, хриплые ночные голоса – и вездесущий ветер, пронизывающий темноту… Где невыразимая прелесть этой зелени, свежесть первых любовных переживаний, взаимных радостей?..

Ах, с каким горьким наслаждением я вызываю в памяти все эта ощущения, поглощаемые жадным временем, когда что-нибудь вдруг напомнит о них: записка, засохший стебелек, пучок рева-рева, запах цветочного венка, рассыпающегося в прах от прикосновения, или звуки почта забытого языка – нежные и печальные…

Здесь, в Саутгемптоне, обычная для моряка жизнь: рестораны, кабачки, случайный ночлег, случайные приятели; зачем-то собираемся, как-то веселимся…

Я очень переменился за последние два года. Оглядываюсь назад – и не узнаю сам себя. Очертя голову бросился я в водоворот разгула. Зачем не спросясь дали мне жизнь? Смысл существования – неразрешимая загадка для меня! А значит…

 

IX

Остров Мальта, 2 мая 1876

Около сорока офицеров флота ее величества собрались в кафе Ла-Валетте на Мальте.

Наша эскадра ненадолго зашла в этот порт по дороге на Ближний Восток; там только что зарезали французского и германского консулов – назревали серьезные события.

Среди офицеров был один, бывавший на Таити. Мы отошли в сторону поговорить.

 

X

– Кажется, вы поминали малышку Рараху с Бора-Бора? – подошел к нам лейтенант Бенсон; он был на Таити позже нас. – В последнее время она низко пала, но это необыкновенная девушка!

Лицо у нее было восковое, как у мертвого ребенка, а на голове всегда венок из свежих цветов. В конце концов она лишилась даже собственного жилья – так и бродила по улицам, а за нею тащился хромой кот с серьгами в ушах; она его очень любила. Кот повсюду ходил за ней и жалобно мяукал.

Частенько она ночевала у королевы. Та ее, несмотря ни на что, жалела и ласково с нею обходилась.

Матросы с «Морской ласточки» очень ее любили, хотя она исхудала как скелет. А она жаждала всех, кто хоть немного был недурен собой.

Рараху умирала от чахотки. К тому же пристрастилась к водке – от этого болезнь развивалась еще быстрей.

Однажды – это было в ноябре прошлого года – со своим хромым котом она отправилась на родной остров Бора-Бора умирать. И кажется, через несколько дней ее не стало. А ведь ей было не больше восемнадцати.

 

XI

Смертельный холод сковал мое сердце, свет померк в глазах.

Бедная моя дикарочка! Милая моя подружка! Как часто, просыпаясь среди ночи, я видел перед собою ее пленительное личико; вопреки всему с какой-то нежной грустью, с какой-то смутной надеждой представлял я образ ее – с неопределенными мечтами о прощении и спасении. И вот все утонуло в грязи, в бездне вечного небытия!

Смертельный холод пронзил мое сердце. Черная пелена застлала глаза. А я продолжал как ни в чем не бывало сидеть и непринужденно болтать об Океании.

Лился поток пошлости и непристойностей – и я купался в нем вместе с другими! Лампы ярко сияли, отражаясь в зеркалах; слышались веселые разговоры, смех, тосты, звон бокалов – и я, как все, развязно говорил:

– Прекрасная страна Океания. Красивые женщины таитянки. Лица их далеки от классического идеала, но эта своеобразная красота еще привлекательней; а фигуры – прямо античные… Да что! Пустые женщины – их любишь, как свежую воду, как сладкие фрукты, как цветы…

Я видел Таити совсем молодым, меня тогда все очаровывало, все казалось дивным и диковинным… Что ж, для двадцатилетних – чудная страна, но скоро приедается. В тридцать же, думаю, лучше не возвращаться туда.

НАТУАЗА

(ночной кошмар)

Там, на оборотной стороне земли, далеко-далеко от Европы, вздымался черной тенью в сером сумеречном небе моего видения утес Бора-Бора.

Я бесшумно скользил на черном челне по недвижной водной глади; ветер не подгонял его, а он плыл и плыл… Близко, близко от тверди земной, под какими-то черными громадами – деревьями, что ли? – челн уткнулся в коралловую отмель и остановился. Было темно. Я с невыразимым ужасом уставился в землю, замер не шевелясь ожидая рассвета…

Наконец взошло солнце, большое и бледное, смертельно-бледное, словно возвещая конец света. Огромное мертвое солнце…

Мертвенные лучи осветили Бора-Бора. Я разглядел на берегу фигуры сидящих людей, словно бы поджидающих меня, и вышел из лодки…

Среди колонн серых унылых пальм сидели на земле женщины, обхватив головы руками, как на похоронах. Казалось, они сидят так целую вечность, занавесившись длинными волосами; сомкнув веки, не шевелясь. Но я ощущал их взгляды, устремленные на меня сквозь опущенные веки…

В центре на панданусовом ложе покоилась прозрачная белая фигура…

Я подошел к призраку и заглянул в лицо. Это была Рараху. Она открыла мертвые глаза и захохотала.

И в этот миг погасло солнце. Я снова очутился во мраке. Над головой со свистом промчался страшный шквал, и ужас обуял меня. Гнулись, как тростинки, гигантские пальмы; под сенью их сидели татуированные призраки; скелеты, окрашенные красной землей полинезийских кладбищ… С потусторонним звуком шуршало море на коралловых рифах; синие крабы, спутники мертвецов, пищали во тьме… А в центре этого хаоса лежало детское тело Рараху в саване черных волос; глазницы ее были пусты – и она смеялась леденящим душу смехом, вечным смехом тупапаху…

«О мой друг дорогой! О цветок мой душистый вечерний! Сердцу моему больно, что я тебя больше не вижу. О звезда моя утренняя! Глаза мои исходят слезами, что ты не возвращаешься.

Привет тебе в истинном Боге и вере Христовой.

Твоя подружка Рараху».