Где-то снаружи громко хлопнула дверь, затопотали тяжелые шаги, донеслись возбужденные мужские голоса. Фуоко прислушалась. Кажется, явилась большая группа, человек семь или восемь как минимум. За ней?

Сколько времени прошло с тех пор, как ее привезли сюда? Вторые сутки минули, кажется — если только она ни разу не провалялась без сознания больше суток подряд. Мысли путались, тяжелая сонливость сковывала тело, клонила подбородок к груди и смыкала веки. Наверное, ей все-таки что-то подсыпали в еду. Или в питье. Она с трудом могла вспомнить, как ее сажали в машину в Шансиме и везли сначала по городским улицам, потом вроде бы за городом… а потом — серый туман. И отрывки воспоминаний, с трудом прорывавшихся через него: какая-то грязная, с клочьями отслаивающихся обоев, комната (не нынешняя), тусклое оконце, отвратительный на вкус слипшийся вареный рис, какие-то люди, ходящие взад и вперед… И сны, в которых перед глазами вспухали и съеживались разноцветные шары, волновались полотнища ясного чистого света и трехмерные спутанные графики математических функций, по которым она скользила, словно по горным склонам. Она все время чувствовала Кириса, близко, совсем рядом, слышала его чистый протяжный звук, словно далекая фанфара, иногда затухающая совсем, иногда зовущая торжественно и оглушительно громко. Иногда его нота заглушалась мощными симфониями и хоралами, водопадами миллиардов звуков, но потом все равно прорезалась снова. Изредка что-то большое и родное, но смертельно перепуганное ворочалось за далеким невидимым горизонтом, посылая лучи неуверенности и страха. Тогда Фуоко вместе с другими детьми, такими же испуганными, как и то, большое, шарила по окрестностям взглядом, щупала невидимыми многочисленными руками в надежде найти и раздавить маленькие, злые и колючие крошки угрозы, постоянно вспыхивающие вокруг, словно орды комарья, вылетающие из неведомого болота. Но крошки оказывались слишком шустрыми, они появлялись, распухали, высовывали дразнящие языки и скалили жуткие зубы — но тут же исчезали, прежде чем она успевала поймать и раздавить их, и чувство отчаяния охватывало всех вокруг. Роза должна распуститься, звучали тихие голоса, семена созреют, но пожиратели придут и уничтожат все, как уничтожали раньше, и нельзя бежать, потому что мать уже посадила семя в оранжерее, и оно дало ростки, и нельзя извлечь его и бежать, нельзя бежать, нужно защищаться, пока роза не распустится…

Потом Фуоко выныривала из сна, и горячечные образы пропадали… нет, не так. Они оставались где-то глубоко-глубоко в подсознании, просясь наружу, но окутывающий сознание тяжелый серый туман не выпускал их из призрачной клетки. Девушка часами лежала, бездумно глядя в потолок, по которому перемещались блики света от щелястых ставен, закрывавших окна. Изредка ей приносили поесть… кажется, потому что она помнила ощущение тяжелой неудобной вилки в руке. Один раз она с трудом поднялась и нашла посудину вроде глиняного ночного горшка с отбитой ручкой. Использовав ее и оставив прямо посреди комнаты, она снова легла и впала в полузабытье.

Сейчас серый туман стремительно рассеивался, и она уже вспомнила, кто она и что с ней случилось. Ее украли. Сначала она ушла добровольно с одним бандитом, который вроде бы оказался довольно неплохим дядькой, а потом ее украли — или нужно говорить «увезли силой»? — совсем другие. И эти другие, похоже, церемониться с ней не собирались. Нужно бежать. Но как? Мысли все еще ворочались с трудом, но что ее охраняют — к гадалке не ходи. Ее попытаются остановить — и что? Наверняка она сумеет их сжечь, как уже дважды сжигала людей. Но она не хочет никого убивать. Что делать? Нужно собраться с мыслями. Полежать еще немного, приходя в себя — и начать думать. И ни в коем случае больше не есть и не пить, даже если ее попытаются заставить.

За стеной по-прежнему тяжело ходили и переговаривались. Она повернула ватную голову и вгляделась в полумрак комнаты. Здесь пусто. Голые, плохо оштукатуренные стены, некрашеный и наверняка занозистый пол, потолок из переплетенных дранок — и окно, хотя и закрытое снаружи щелястыми ставнями, но с отчетливо различимым силуэтом решетки. Лишь теперь Фуоко ощутила, насколько твердая под ней кровать. Она провела рукой: нет, даже не кровать, а что-то дощатое, с тонким матрасиком и тощей подушкой. Одежда? Какие-то грубые тряпки — хотя нет, она сама так оделась еще в гостях у… как его звали? Девушка напрягла память — и на нее вдруг словно выплеснули ушат ледяной воды. Все вокруг стало кристально-ясным и звонким, словно на заснеженном склоне горнолыжного курорта в солнечный день. Воспоминания нахлынули волной: двое суток плена обрушились на голову всем своим весом, и несколько секунд она задыхалась, пытаясь справиться с потоком образов и звуков. Теперь она отчетливо знала, что за стенами ее комнаты — восемнадцать микроскопических студенистых комочков, чуть светящихся изнутри, с разнообразными примесями и плотными металлическими вкраплениями, реагирующих на попытки общения умеренно-раздражительным кинетическим воздействием, а иногда и локальным усилением энтропии. Их едва заметное свечение уже не вызывало такого любопытства, как поначалу, а поскольку любые попытки поговорить обычно приводят к быстрому потуханию света…

Что происходит?! Приступ паники захлестнул Фуоко, и она резко вскочила на ноги, дико оглядываясь. Словно кто-то думал за нее — или вкладывал ей в голову свои мысли, понятные, но абсолютно чужеродные. Она что, с ума сходит? Какие комочки? Какое свечение?..

Додумать она не успела, потому что дверь вдруг резко распахнулась от сильного удара, и в комнату вошли пятеро. Один, высокий и плотный, с глазами, глубоко посаженными под нависающим лбом, и пятью стальными серьгами-клипсами в ухе, казался смутно знакомым. Кажется, именно с ним она ехала в машине. Как его называл… Мэй? Да. Мэй, предводитель той группировки. Он назвал имя, но оно совершенно вылетело из головы. Двое других — здоровые громилы, даже выше и шире в плечах, чем первый — смотрели сумрачно, их руки лежали на небольших, со странными горбами автоматах с длинными магазинами. Стволы пока что смотрели в пол, но, насколько Фуоко могла судить по воспоминаниям о домашней охране, оружие уже было переведено в режим автоматического огня. Один из громил с легкостью тянул за собой небольшого человечка в рваном халате (и даже без штанов), а еще один человек, выглядящий почти нормальным и носящий обычные местные штаны и рубашку с длинными рукавами, опасливо семенил позади всех.

Смутно знакомый остановился, ткнул пальцем в Фуоко и что-то рявкнул на катару, повернувшись к бесштанному. Привыкшая к местному произношению девушка вздрогнула: здоровяк явно пребывал в дурном настроении, потому что его речь казалась не столько мяукающей, сколько лающей и гремящей. Скорее, такие тона подошли бы для цимля. Говорил он с такой скоростью, что Фуоко не могла разобрать ни единого слова, кроме «ксура» (пишется «кусура», но «у» между глухими согласными редуцируется, некстати пришло на ум), повторенного несколько раз. Смысл слова она помнила: «лекарство» или что-то такое, аптечное. Бесштанный только низко кланялся, одновременно пытаясь вырваться, и в конце концов преуспел. Оставив в пальцах громилы клок и без того рваного халата, он отскочил к стене, съежился там и замер, неслышный.

Смутно знакомый сплюнул и уставился на Фуоко. Потом он сделал жест рукой, и человек, шедший позади, поспешно шагнул вперед. Смутно знакомый заговорил.

— Торанна Ли Фай-атара недовольный, — с очевидным трудом подбирая слова, произнес на кваре почти нормальный. Переводчик, что ли? — Очень недовольный. Отец… — он замолчал и зашевелил губами. — Ты отец плохой. Ты отец… Торанна слать человек… Ты отец убивать… голова резать… бросать… дверь дом Ценгань море та сторона бросать…

Фуоко растерянно смотрела на горе-переводчика. Слова она разбирала, несмотря на жуткий акцент, но складываться во что-то понятное они не желали категорически. «Ты отец убивать» — она, что ли, кого-то убила? Неужели один из тех, кого она случайно сожгла в злополучном переулке, оказался отцом… Торанна Ли Фай? Точно. Когда ее отбирали у Мэя, именно это имя он и назвал.

— Ты отец плохой… — повторил переводчик, подумал, и вдруг просиял: — Твой отец плохой, правильно! Твой отец убивать человек посылать Торанна-атара. Голова бросать дом Ценгань… кора! Ценгань посольство бросать!

Фуоко задохнулась. Ее отец убил человека Торанны? И отрезанную голову подбросили в посольство Ценганя в Кайтаре? Зачем?!

— Твой отец писать угрожать убивать Торанна-атара! — с явным облегчением закончил свой нелегкий труд переводчик, отступая назад. — Ты наказать есть. Палец резать. Кино снимать. Кайтар посылать.

Лицо Торанны перекосила ухмылка, зловещая в сумраке комнаты. Он щелкнул пальцами, и Фуоко не успела даже охнуть, как оба громилы синхронно шагнули вперед, ухватили ее за плечи и поволокли наружу. Протащив через анфиладу из трех или четырех комнат, меблированных немногим лучше той, в которой девушка очнулась, ее выбросили во двор — большой, пыльный и пустой, если не считать деревянной колоды посередине, покрытой бурыми пятнами, и полутора десятков разномастно одетых мужчин по периметру. Чуть поодаль стоял еще один предмет, который Фуоко даже не сразу опознала: древний киноаппарат-треножник с плоскими катушками пленки и вращающейся ручкой сбоку. Точно такой же сохранился, отлитый в чугуне, на Звездной набережной в Колуне. Впрочем, возможности разглядеть музейную древность ей не дали: Торанна ухватил ее одной рукой за платье на груди и вздернул в воздух с такой легкостью, словно она и не весила девяносто катти. Дохнув ей в лицо отвратительной вонью гнилых зубов, бандит снова заговорил.

— Ты сейчас резать палец, — заторопился сбоку переводчик. — Мы делать кино. Кино и палец Кайтар посылать. Торанна-атара приказать плакать громко для твой отец понимать. Доктор ты лечить потом. Ты отец глупый если, ты потом умирать. Плакать громко для твой отец хорошо понимать.

Торанна отшвырнул Фуоко так, что она не удержалась на ногах и упала в пыль. Впрочем ее тут же снова подхватили под мышки и подняли на ноги. Схваченная двумя мордоворотами, она не могла даже пошевелиться. Переводчик, видимо, обладающий универсальными талантами, быстро отошел к киноаппарату и принялся возиться с ним, переключая какие-то рычажки. Фуоко тупо смотрела на него: разум отказывался понимать происходящее. Резать палец… резать палец… что он говорит? И только когда аппарат громко затрещал, а ее бросили на колени перед колодой, и один из бандитов достал огромный нож, прижав ее кисть к иссеченной поверхности, она опомнилась.

Ей действительно хотят отрезать палец. Бурые пятна на дереве — кровь. Наверное, она не первая, кого здесь истязают. Еще немного — и ее навсегда искалечат…

И когда здоровяк с ножом оттянул в сторону ее левый мизинец, Фуоко рванулась — не просто телом, но и… душой. Раскаленная боль пронзила ее руки, а потом и все тело, и сетка молний окутала ее: не слабые, едва видимые в солнечном свете разряды, как обычно, а ярко-голубая раскаленная сеть, тут и там быстро исчезающая под серой шубой энергоплазмы, вырывающейся из тела. Вскрикнув, истязатель выпустил ее и, бросив нож, отскочил назад, тряся в воздухе обожженными ладонями. Его одежда дымилась. Фуоко отступила назад, сводя ладони ковшиком, и в них замерцало и принялось наливаться зловещим огнем багровое яблоко шаровой молнии. Еще немного — и она вырвется из ладоней и разнесет в клочья кого-нибудь… а что дальше?

Второй громила уже нацелил на нее автомат, и сам Торанна, отступивший в сторону, направил на нее откуда-то выхваченный пистолет самого зловещего вида. Если она выстрелит в одного из них, второй успеет ее убить. И мужчины по периметру двора — некоторые из них тоже держали в руках оружие. Если бы они стояли поближе друг к другу, она, возможно, сумела бы накрыть их одним выплеском пламени, как тех, в переулке, но весь двор — слишком много.

И еще — она вовсе не хочет никого убивать. Даже такую мразь, как бандиты из Анъями. Хватит, достаточно уже. Она стояла в напряженной позе с шаровой молнией, бьющейся меж ладоней и изо всех сил старающейся разорвать невидимые узы, вырваться на свободу, и сетка молний поверх серой шубы энергоплазмы плясала вокруг ее тела, и тяжелая тишина стояла над пыльным двором. Потом Торанна заговорил.

Осознав, что никто не переводит, он повернул голову и громко рявкнул. Переводчик, успевший отбежать в дом и выглядывающий из дверного проема, опасливо вернулся в зону слышимости и снова принялся переводить, запинаясь больше прежнего и с явным страхом озираясь то на Фуоко, то на своего хозяина:

— Торанна-атара говорить… ты храбрый… ты сильный… ты палец резать нет. Твой отец письмо послать. Твой картинка послать. Твой отец плохой снова — ты сразу убивать. Бежать нет. Люди много везде. Ты бежать, ты убивать. Ты жечь люди снова — ты убивать. Ты огонь сейчас быстрый выключать, ты не убивать.

Стиснув зубы, Фуоко смотрела на Торанну. Ухмылка, больше похожая на оскал, бродила на его лице. Поверить? А есть ли выбор? Даже если она решит сопротивляться, ее пристрелят: не эти, так другие прибегут. А если ее схватят и снова попробуют отрезать палец, она шарахнет их молнией или волной пламени уже всерьез.

Добилась, чего хотела, дура? Не пожелала вернуться в Университет, так теперь ругай только себя. Она глубоко вздохнула и заставила жгущий жар в теле медленно раствориться в пустоте. Сетка молний вокруг нее погасла, шаровая молния растаяла, серый туман энергоплазмы быстро рассеялся. Торанна опустил пистолет, но продолжал разглядывать ее вдруг замаслившимися глазами. Его оскал стал глумливым. Что-то мягко коснулось бедер девушки. Она опустила взгляд — и с привычной усталой досадой плотно сжала губы. Разумеется, ее одежда не выдержала издевательств, и сейчас мелкие клочки обугленной ткани и облачка пепла неторопливо осыпались на землю. Вот она и опять голая. Похоже, в последнее время такой исход становится привычным. Заказать, что ли, трусы из асбеста, когда выберется отсюда?

Фуоко безразлично смотрела перед собой. Странно: она стоит в чем мать родила перед толпой незнакомых мужчин и не чувствует не то что стыда, но даже и легкого смущения. А ведь еще недавно на свободных пляжах Хёнкона лишь в женской секции рисковала полностью разоблачаться, да и то с робостью. Привыкла за время, проведенное в лаборатории? Переняла паладарское отношение? Нет. Скорее, те, кто пялятся сейчас, просто совершенно ей безразличны — не более чем детали декораций в скверном спектакле. И еще она видит ужас в глазах окружающих: похоже, им сейчас не до игривых мыслишек. А что Торанна скалится — да пусть себе. Если попробует хотя бы дотронуться, она его сожжет, а за погляд денег не берут.

Небрежным движением стряхнув с груди приставший обугленный клочок (и заодно размазав сажу по коже), она шагнула вперед, и горилла с автоматом поспешно отступил в сторону. Он даже выпустил оружие, так что оно повисло на ремне, и принялся делать перед собой странные знаки руками. Колдует, что ли? «Паладари н’оманко», — разобрала она тихое бормотание откуда-то со стороны. По-прежнему глядя перед собой, она прошла мимо не шелохнувшегося Торанны в дом, миновала анфиладу пустых комнат, чувствуя, как впиваются в босые подошвы занозы из плохо оструганных досок пола, и вошла «к себе». Там она упала лицом на кровать и постаралась перестать думать. Совсем. О чем думать, если все пути в жизни внезапно скрылись в тумане, а будущего больше не существует?

Она быстро погрузилась в прежнее полузабытье. Где-то неподалеку все так же настойчиво звучала нота Кириса, и вокруг плясали изумительные по красоте абстрактные картины: полотнища, волны и фонтаны разноцветного чистого пламени, танцующая сеть плавных геометрических линий, пульсирующие шары, пирамиды и параллелепипеды, скользящие по сложным графикам математических функций. Где-то там, за невидимым горизонтом мутного омута, в потоке чистой воды посреди оранжереи медленно росла прекрасная огромная роза. Ее пока еще туго сжатый бутон наливался упругими семенами. Роза ужасно чего-то боялась, она отращивала длинные шипы и колыхала облаком длинных плотных листьев, и вместе с другими детьми Фуоко снова искала и гасила злые колючие искры пожирателей, хаотично вспыхивающие там и сям, но бесполезно, бесполезно, бесполезно…

Она смутно отражала реальность. Кажется, ее укрыли тряпками, и какой-то человек на цыпочках ходил по комнате. Скользили по стенам и полу солнечные щели от закрытых ставен, медленно плавали где-то снаружи чуть светящиеся студенистые капли, с которыми играли другие дети, и ее собственный светлячок тоже плавал в такой капле, из-за чего голова зудела и стремилась вырваться на свободу из опасной ловушки. Но стоило только чуть приблизиться к границе ненадежного и опасного вещества, как светлячок начинал мерцать, и приходилось терпеть, чтобы ненароком не погасить его совсем. Однажды он уже предупредил об опасности, и может предупредить снова. Если он пропадет, мать может расстроиться, что ее просьба выполнена так плохо. А мать нельзя расстраивать, она и так испугана блуждающими поблизости пожирателями. И если роза не распустится…