Сначала я позвонил Колину. Я беспокоился о нем. Мама сказала мне, что его матери стало хуже. Ведь если Оливия Берден не может обойтись без Колина, логично предположить, что и ему без нее туговато. Более того, я позвонил ему два раза, оставил сообщения, но он так и не перезвонил. Неужели настолько разозлился? До этой размолвки на гольфе он всегда мне перезванивал, сразу же, причем охотно.

В то утро он наконец перезвонил, но разговаривал как-то странно. Не злился, нет, скорее наоборот. Он был какой-то радостный, возбужденный.

— Фрэнки, привет!

— Колин! Как поживаешь, дружище?

— Отлично. Отлично.

— Послушай, мне очень неловко… я не хотел… тогда в гольф-клубе…

— Фрэнки, перестань. Все нормально. Забудь. Правда.

Мне сразу полегчало.

— Знаешь, Колин… давай встретимся. Я все-таки хочу объясниться. Извиниться.

Тишина в трубке.

— Колин? Ты меня слышишь?

— Да. Слышу.

— Ты видел Ноджа? Тони?

— Нет, я никого не видел.

— Вообще никого, что ли?

— Ну да. Так, с одним приятелем встречался, но ты его не знаешь.

— A-а, хорошо. Здорово, — пробормотал я, стараясь поскорее закрыть эту тему.

Снова тишина. Я видел некоторых приятелей Колина. У него их много, и задерживаются они ненадолго. Он бывает на всяких компьютерных тусовках. Эти парни все зануды, неудачники, помешанные на компьютерах. Надеюсь, он не собирается нас знакомить. Разговорами о железе, гигабайтах, чипах и прочей хрени, которыми меня кормил Колин, я и так сыт по горло.

— Слушай, может, встретимся? Вдвоем.

— Хорошо, — отвечает Колин.

Достаю ежедневник: вся неделя занята. Я продолжал урабатываться до полусмерти. Окно есть только сегодня утром: я собирался встретиться со священником Церкви Всех Святых, в которой мы должны были венчаться с Вероникой. Ему очень не понравилось, что мы отменили всё практически накануне свадьбы, вот я и решил зайти, чем-нибудь умаслить его. Подкинуть денег на ремонт купола, на благотворительность, на сирот — короче, на что они там тратят. Он приятный человек, да и вообще торговцу недвижимостью не стоит портить отношения с представителями местной диаспоры. Я наметил встретиться с ним в понедельник между двенадцатью и часом. А от церкви до дома Колина всего ничего.

— А сегодня ты никак не сможешь?

— Смогу.

— Мне нужно встретиться со священником на Рэйвенскорт-парк. В двенадцать.

Опять молчание.

— С кем?

— Со священником. Ну, они в таких черных одеждах. Служат литургии, отпевают, все такое. И венчают.

— А…

— Может, мы с тобой после этого состыкуемся? В парке, скажем, в четверть первого?

— Хорошо.

— Пока, Кол.

— Пока, Фрэнки.

Разговор был три часа назад. А сейчас я еду по шоссе вдоль парка. Притормаживаю свой «бимер», паркуюсь, вылезаю из машины. И вижу Колина: сидит себе на скамейке, крошит хлеб голубям. Он один.

День прохладный, и в парке никого. Кроме одиноко сидящего на скамейке Колина. Вид у него даже хуже, чем обычно: одежда грязная и мятая, волосы немытые. Рубашка на нем явно не по погоде — с коротким рукавом. На лице щетина.

Он увидел меня и просиял. Тут же вскакивает и направляется ко мне. К моему изумлению, обнимает меня. Потом еще раз. Целует в щеку. Отступает на шаг и смотрит так, будто видит меня в первый раз в жизни. Пытаясь загладить неловкость ситуации, говорю:

— Привет, Колин. Роскошно выглядишь. Ты что, выиграл в лотерею?

Колин по-прежнему молчит. Просто кивает головой. Я чувствую себя еще более неловко и пытаюсь завязать разговор.

— Чем занимаешься?

— Да всем понемногу.

Я сажусь на деревянную скамейку, Колин все стоит.

— Так, значит, ты не виделся ни с Тони, ни с Ноджем?

— Нет, я виделся только со своим старым приятелем.

Мне все труднее продолжать разговор. В Колине появилась какая-то неприступность, и это заставляет меня дергаться. Я замечаю, что кусок старой краски прилип к руке, начинаю его отдирать.

— Забавно получилось, правда?

— Что?

— Ну, тогда, на гольфе.

— Да, забавно.

Это становится невыносимым. Я уже начинаю жалеть о том, что позвонил ему.

— Как мама? Все в порядке?

— Да, в порядке.

— Хорошо.

— Отлично.

— Вот и замечательно.

— Хотя… Все не так уж хорошо.

— Нет?

— Нет.

Он смотрит на меня, прищурившись. Глаза запавшие. Выглядит гораздо старше своего возраста, но так он выглядит уже лет пять.

— На самом деле ее забрали.

— Куда забрали?

— В больницу.

— Почему?

— Потому что у нее появились странности.

— Но ведь она… уже давно… то есть…

— Нет, это посерьезней… чем раньше. Она, например, не могла вспомнить, кто она. Ни имя, ни фамилию.

— Ого!

— Начала ходить под себя, и все такое. И по большому тоже. И потом она стала буйной.

— Буйной?

— Она ударила человека из соцстраха. По лицу. Укусила почтальона за руку, когда он принес заказное письмо. Даже на меня пыталась наброситься. Со спицей в руках…

Он повернул правую руку. Прямо над локтем был виден свежий шрам, перетянутый швами в нескольких местах.

— Пришлось ее увезти.

— Я… это…

— Я теперь один в квартире.

У меня нет слов. Наступает долгая пауза. Я слышу звуки парка. В пруду дерутся утки. Дети на площадке кричат друг на друга. Удары мяча на теннисных кортах. Ветер у меня в ушах.

— Ты к ней ездишь?

— Иногда. Она просто сидит в кресле и смотрит в окно. Меня не узнает.

— Ей… она может поправиться?

— Нет. Она скоро умрет.

Он говорит это совершенно спокойно, как будто пиво в баре заказывает. Ровным, вежливым тоном. Я в легком шоке.

— Колин, мне очень жаль. Правда… почему ты мне не позвонил? Я не знал. Все это ужасно.

Колин качает головой.

— Все нормально, Фрэнки. У меня все хорошо. Это очень давняя история. Просто мне нужно было побыть одному, чтобы во всем разобраться. Я сейчас все вижу по-новому, яснее. Знаешь, я иногда думаю, что моя бедная, старая мама слишком на меня полагалась. Уверен в этом. Наверное, не надо было ее так жалеть. Или она не должна была знать, как я ее жалею. Ты понимаешь, что я имею в виду?

«Ё-мое, Кол», — думаю я про себя, а вслух говорю:

— Да, понимаю. Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И все равно, старушку Оливию жалко. Это было… она страдала?

На секунду он грустнеет, а потом на его лице снова появляется маска непрошибаемого спокойствия.

— Да. Думаю, она сильно мучилась. И потом, она всего боится. Она страшно напугана. Я пытался объяснить ей, что бояться нечего. Но у нее в одно ухо вошло, в другое вышло.

Я киваю и складываю руки на груди. Мне хочется обнять Колина, прижать к себе, но что-то меня останавливает. То самое «что-то», которое заставляет нас прерывать неловкое молчание, конкурировать с другими, наказывать их, а не утешать. Мне особенно нечего сказать. Ветер ерошит грязные волосы на голове Колина, и от этого он кажется еще более странным. Аккуратный, тщательно начищенный значок «Рейнджерс» приколот к вороту грязной рубашки. Я замечаю рядом с ним еще один, чуть побольше, с буквами «ЧБСИ?».

— Что это значит?

— Ничего. Просто шутка.

— А-а-а… Смешно. Ты неплохо выглядишь, — соврал я.

— Да, у меня все хорошо. Лучше, чем когда-либо, как ни странно.

— Нет худа без…

— Именно.

Бродячая собака подбегает к нам, запрыгивает передними лапами Колину на колени: он всегда боялся собак, а эта довольно крупная, какая-то помесь овчарки. Но он наклоняется и гладит ее по голове:

— Хорошая, хорошая собака.

Я смотрю на часы. Уже опаздываю к священнику.

— Колин, мне нужно зайти в церковь. По поводу венчания.

— Угу.

— Может, зайдешь со мной?

— Давай.

Колин отрывается от собаки и направляется к выходу из парка. Я иду за ним. Он шагает медленно, уверенно. Прямо на ходу вдруг начинает говорить, тихо и монотонно, как будто его загипнотизировали. На меня он при этом не смотрит.

— Фрэнки, ты всегда был моим другом. Я знаю, что у тебя на этот счет сомнения, но это так. Конечно, ты был сильнее, успешнее, и все такое. И мне непросто было смириться с собственной никчемностью. Это бывало унизительно. Это похоже на… наркотическую зависимость. Что-то, что ты ненавидишь… но от чего не можешь избавиться.

Он останавливается, смотрит на меня. Я тоже останавливаюсь.

— Ты не виноват, Фрэнки. Хотя, вероятно, что-то тебе это давало. Чувство превосходства? Наверное. Не думаю, что ты относишься ко мне как к другу. Скорее как к ученику? Или к любимому щенку? Да, щеночек Колин, верный, преданный пес. Гав-гав!

Он лает и смеется одновременно. Я пытаюсь сказать что-то, но он жестом пресекает меня. И срывается с места, я за ним, на полшага сзади. Голос нейтральный, без выражения.

— Теперь это уже неважно. Неважно, согласен ты или нет. Теперь все изменилось. С тех пор, как они забрали маму, я начал смотреть на вещи по-другому. А до этого была игра в гольф. Так странно: все друзья исчезают в одночасье. Было такое ощущение, что все это время я носил темные очки и видел только контуры предметов. А потом, когда забрали маму и все вы исчезли, очки сняли. И я увидел, что ты всегда смотрел на меня сверху вниз. Считал, что ты лучше, чем я. Жалел меня… презирал, что ли.

— Ерунда какая-то. Что ты несешь?

— Ты не волнуйся, я не обижаюсь, — радостно перебивает он. — Правда, все нормально. Нам сюда?

Мы стоим на пороге большой англиканской церкви, примыкающей к парку. На двери табличка «Церковь Всех Святых». Над ней — зелено-голубая мозаика с золотом, с голубем и, надо думать, святыми. Дверь приоткрыта, Колин заходит внутрь. Над входом зависли два ангелочка, того и гляди, оторвутся от деревянной панели.

— В чем разница между херувимом и серафимом? — спрашивает Колин.

— По-моему, я слышал этот анекдот, но не помню, в чем там юмор, — говорю я.

— Это не анекдот. Просто хочу понять разницу.

Я киваю, глядя на скамейки в церкви. Обстановка действует на меня угнетающе, в ней есть безнадежность, загнанность, безысходность. Заглядываю к священнику. Никого. Потом появляется секретарша с халой на голове и спрашивает:

— Вы мистер Блю?

— Да.

— Преподобного срочно вызвали. Он вернется минут через десять. Подождете?

— Нет. Зайду в другой раз, — раздраженно бормочу я.

Кто мог его вызвать? Что стряслось, Второе пришествие? Я всего-навсего хотел подбросить им деньжат.

Колин между тем зашел в храм: мне ничего не остается, как последовать за ним. Шаги гулко отдаются в высоких сводах. По дороге к алтарю я от нечего делать прихватываю приходской журнал, на обороте — вирши графомана:

Я сую опус Колину:

— Кол, смотри, прям откровение…

Колин протягивает руку, но не успевает подхватить.

Внутри церкви почти никого. Кафедра у алтаря, свечи, неф, ряды скамеек. И обычный для церквей, во всяком случае, в Шепердс-Буш, жутковатый загробный полумрак. Солнце уже высоко: его лучи пробиваются сквозь мутные стекла разноцветных витражей. Часть из них попадает на Колина, придавая его лицу призрачно-прозрачный желтоватый оттенок.

Церковь самая обычная: алтарь, витражи с непонятными библейскими сценами, жесткие скамейки. Объявление гласит, что на выращивание нарциссов собрано 238 фунтов 70 пенсов. Потрясающе! На фотографии старикан в каком-то странном одеянии типа туники с поясом. И подпись: «Сэр Мэтью. Святой покровитель сборщиков податей, бухгалтеров и охранников». Сначала я подумал, что это шутка, но потом решил, что все на полном серьезе: надпись сделана красивым золотым курсивом.

Я все еще не могу успокоиться после монолога Колина: ну, что я его презирал, и все такое. Злюсь, потому что знаю: это правда. Поскорее бы уйти отсюда.

Оглядываюсь и вижу, что Колин зажигает свечу, наверное, за здоровье старушки Оливии. Я рассматриваю подушки, разложенные на длинных деревянных скамейках. На них вышиты цитаты из Библии и ангелочки с арфами, лютнями и флейтами. Смотрю на ту, что лежит рядом со мной.

— Чтоб мне сдохнуть! Овца с крыльями и нимбом!

— Это святой агнец божий, Фрэнки, — тихо говорит Колин.

— А, понятно, — ворчу я нетерпеливо в надежде, что произойдет что-то еще.

Сейчас я бы не отказался от общества священника: все лучше, чем то, что есть.

— Хочешь познакомиться с моим новым другом? — спрашивает Колин.

— Конечно. Давай на следующей неделе, — говорю я, только чтобы отделаться.

— А сейчас? — спрашивает Колин.

Свет все еще падает на его лицо. Он поворачивается и с улыбкой идет ко мне. Наверное, шутит.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Что ты имеешь в виду? Он что, здесь?

— Конечно. Он везде. Моего нового друга зовут Иисус.

Я начинаю было смеяться, но смех застревает в горле при взгляде на лицо Колина. Лицо, выражающее отвратительный экстаз, фальшивое умиротворение. Мне не раз приходилось наблюдать подобное выражение на лицах, когда я случайно попадал на церковный канал. Ума не приложу, откуда оно берется у несчастных, бессмысленно и робко улыбающихся в камеру людей. И у Колина было именно это выражение: отвратительная смесь жалости, удовлетворения и страха.

— Надеюсь, ты шутишь, — говорю я без особой надежды.

Колин кивает, давая понять, что именно такой реакции он и ожидал.

— Конечно, тебе это трудно понять. Ты даже представить себе не можешь, что это значит, когда Он — твой друг. Когда появляется кто-то, на кого можно положиться. Кто всегда тебя выслушает. Кто тебя любит. Фрэнки, это потрясающе! И не думай, что у меня крышу снесло. Со стороны это, наверное, кажется странным. Но я знаю: Он со мной. Я это чувствую. Вот и ты позвонил мне и предложил встретиться в церкви. Разве это не знак? Не где-нибудь, а в церкви! Что это, Фрэнки? Простое совпадение?

Глазам своим не верю: Колин сел на церковную скамейку, смотрит в мою сторону, но не на меня.

— Конечно, совпадение. Что же еще? — отвечаю я автоматически.

Но он продолжает бубнить своим дурацким монотонным голосом, не обращая на меня внимания.

— Знаешь, Фрэнки, я никогда не был по-настоящему счастлив. Может, потому что я такой застенчивый. Неудачник. Я никогда не признавался тебе в этом. Так же, как не сказал, что маму увезли. О таких вещах с друзьями не говорят. О реальных вещах. Чтобы не смущать, не создавать неловкой ситуации. Это уже не по правилам, так ведь? Об этом не поговоришь за кружкой пива. Мама умирает, медленно, мучительно, теряя рассудок и все такое. И друзья разбежались. Даже если бы не разбежались, на большее, чем треп о футболе или о сексе с последней девицей, рассчитывать не приходится.

Меня знобит. В церквях всегда холодно. Независимо от времени года. Интересно, у них есть кондиционеры? Глупый вопрос. Колин продолжает говорить, и голос у него уже не монотонный, а мелодичный, легкий, как дуновение ветерка.

— Но это не страшно. Я все равно всех вас люблю: Ноджа, Тони, даже тебя. А люблю я вас потому, что есть существо, которое любит меня. Именно это дает мне силы.

Мне кажется, я попал в мир любимого колинского фильма: как будто моим лучшим другом завладели инопланетяне и от него осталась только внешняя оболочка.

— И вот, глазом не успеешь моргнуть, как ты другой человек.

Колин уставился на витражи: на лице изумленное благоговение. Меня начинает подташнивать: от стыда, от того, что я его предал, от нового Колина, от произошедшего с ним преображения. Мне кажется, что стены церкви давят на меня, что свет не проходит сквозь высокие окна, что мне нужно как можно скорее выбраться наружу.

Я поворачиваюсь к Колину, все еще надеясь, что это шутка, что крыша у него не съехала окончательно. Мое внимание снова привлекает значок. Колин, кажется, меня не замечает. И тут я вдруг понимаю, что означают буквы «ЧБСИ?». Я видел как-то эту аббревиатуру в журнале американских евангелистов.

Это значит «Что бы сделал Иисус?». И до меня доходит, что это не дурацкая шутка, не случайный набор букв. Я словно сдулся, сморщился, скукожился. Сев рядом с Колином, кладу ему руку на плечо.

— Колин, если это твой выбор, то я… то мне… в общем, я очень рад за тебя.

К моему ужасу и изумлению, Колин злобно набрасывается на меня:

— Твои грехи настигнут тебя. Ты понимаешь? Ложь, обман, безразличие, эгоизм, ненависть к женщинам, любовь к деньгам. Я говорю это тебе, потому что я твой друг, Фрэнки, — и он хватает меня за руку. — Мир прогнил. Мы все погрязли в разврате.

Я пытаюсь выдернуть руку, но он вцепился мертвой хваткой.

— Надеюсь, и тебя когда-нибудь озарит этот свет, Фрэнки. Я не хочу, чтобы ты был наказан за грехи. Надеюсь, ты еще разделишь со мной эту радость.

Я киваю.

— Потрясающе, Колин. Так и будет. Мы еще поговорим об этом. Об Иисусе и всем остальном. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Не уверен, что в моем случае… Но главное, это тебе помогает. Давай сходим как-нибудь выпьем пива?

Тут Колин отпускает мою руку, глядя на меня с таким видом, будто я заблудший ученик, а он — мудрый всезнающий учитель. Смотрит молча, а я продолжаю бормотать:

— Послушай, я очень за тебя переживаю. Сейчас мне надо бежать, но я тебе позвоню, ладно? Все здорово, Колин. Рад за тебя. Потом позвоню, потом.

Выйдя на улицу, я понимаю, что никакого потом не будет. Что я потерял Колина навсегда, что его уже не вернуть. Ни уговорами, ни извинениями, ни пивом. Оглушенный надрывным визгом чаек, я сломя голову несусь к машине.