Еду к Ноджу домой. Уверен, если позвоню, он бросит трубку. А Нодж — мой последний шанс хоть что-то склеить из этих обломков.

Я смутно помню, что он выезжает на работу из Шепердс-Буш часов в десять. Сейчас половина десятого, так что у меня есть шанс его застать. Иду по Голдхок-роуд, собирая волю в кулак. Выхлопные газы наполняют воздух вонью окурков, серы и подмокших бенгальских огней.

И тут приближается такси с зеленым огоньком. Дверцы расписаны рекламой. Через лобовое стекло успеваю разглядеть Ноджа. Он несется на бешеной скорости. Очень непривычно видеть его за рулем такси. Как ни странно, я почти и не видел его на работе. В выходные Нодж водит «форд-эскорт». Но в такси он смотрится совершенно по-другому: как будто меньше, трагичнее.

Я складываю пальцы и свищу. Поначалу мне кажется, что он проедет мимо, но нет — перестраивается из среднего ряда и останавливается около меня. Огонек выключается. Я подхожу к открытому окну. Когда он поворачивается, по его изумленному виду становится понятно, что он меня не узнал. Он молчит, я тоже. Потом отворачивается, включает огонек и трогается.

— Нодж!

Рука зависла над коробкой передач. Он говорит тихим, бесстрастным голосом:

— Я — в Уэст-Энд. У меня там вызов. Поезжай на автобусе.

Но передачу не включает.

— Можно я поеду с тобой? Мне как раз надо в том районе дом посмотреть.

Я вру, и Нодж это знает. Но с места не двигается, поэтому я направляюсь к переднему сиденью.

— Спереди нельзя. Страховкой не покрывается, — говорит он ледяным тоном. На меня даже не взглянул.

— Ладно, тогда я поеду как пассажир.

Подхожу к задней двери, и в тот момент, когда прикасаюсь к ручке, слышу щелчок. Замок закрылся.

— Нодж, ну хватит. Пожалуйста!

Нодж глубоко вздыхает. Мне кажется, это длится целую вечность. Чувствую, что сейчас он сорвется с места.

— Я обычный пассажир. Можешь не включать переговорное устройство, раз не хочешь со мной говорить. А если ты откажешься меня довезти, я напишу жалобу. Я знаю, как это делается. Ты не имеешь права отказать клиенту без веских на то оснований. У тебя могут отобрать лицензию.

Нодж качает головой, выражая одновременно отвращение и готовность уступить. Щелчок, и дверь открывается. Я залезаю внутрь. Перед пассажирским местом табличка «Благодарим Вас за то, что Вы не курите в салоне» и освежитель воздуха в виде зеленой елочки. А впереди три пустые пачки «Крейвен Эй».

Такси пристраивается к потоку машин. В салоне вечная мерзлота.

Я кричу в переговорник:

— До Тоттенхэм-корт-роуд, пожалуйста.

В ответ получаю едва заметный кивок.

— Ты видел рисунок в «Частной жизни»? Пассажир на заднем сиденье такси, водитель поворачивается и что-то говорит. И надпись: «Заранее благодарны, что Вы на все согласны».

Нодж опять делает вид, будто ничего не слышит. Я заметил, что счетчик включен. Нодж пристально наблюдает за движением. Я вижу только его немигающие глаза в зеркальце заднего вида. Карие глаза. Странно, до сих пор я не обращал внимания на их цвет.

Наклоняюсь вперед и пытаюсь сдвинуть перегородку между нами, но она не поддается. Стучу по стеклу ключом. Сначала он не обращает на меня внимания, но я долблю до тех пор, пока стук не заставляет его откликнуться.

Слышу, как включается переговорное устройство.

— Перегородка закрыта. Я услышу в переговорное устройство, если ты захочешь что-то сказать.

При этом Нодж по-прежнему смотрит на дорогу. Едет он быстро. За пять минут доехал до Ланкастер-гейт. У меня остается не больше пятнадцати минут, если я хочу что-то выжать из ситуации.

Пытаюсь разглядеть, где находится переключатель интеркома (хочу точно знать, что Нодж меня слышит), но ничего не вижу. Тогда я говорю как можно громче и отчетливей, стараясь перекрыть шум мотора.

— Помнишь гонку с таксистами? В наше первое четырнадцатое августа. В восемьдесят четвертом.

Молчание.

— Странно, что ты стал таксистом. Кто бы мог предположить, что будет с нами со всеми. Я торгую недвижимостью. Да, четырнадцатое августа восемьдесят четвертого. Было время. Есть что вспомнить.

Нодж пробормотал что-то. Неразборчиво. Я не сразу понял, что он сказал.

— Времена меняются.

Мы подрезаем серебристый «мерс». Водитель орет на нас и грозит кулаком. Нодж не обращает внимания. Он не сбавляет скорость. Тикает счетчик. Я делаю глубокий вдох, нервы у меня на пределе.

— «Тот падает, кто мчится во всю прыть».

Сам не знаю, почему вдруг всплыли эти слова. Нодж вжался в сиденье.

Криво улыбаясь, я объясняю:

— Это из «Ромео и Джульетты».

И тут же понимаю, что не надо было объяснять. Нодж воспримет это как очередную демонстрацию моего интеллектуального превосходства. Кривая улыбка так и застыла у меня на лице. В зеркальце я вижу, как у Ноджа заблестели глаза. И наконец слышу его громкий и отчетливый голос:

— Шекспир? А вот отрывок из Шекспира для тебя, Фрэнки. «Гамлет», акт четвертый, сцена первая: «Человек может вам улыбаться, улыбаться и быть при этом подлецом» — он поворачивает ко мне свое застывшее лицо. — Я слегка отредактировал, чтобы тебе было понятнее.

Вижу, как Нодж протягивает руку, чтобы выключить интерком.

— Это правда, то, что ты сказал тогда, после гольфа?

Смотрю на неподвижный затылок Ноджа.

— Про то, что ты, ну… голубой.

Какое-то время я думаю, что переговорник, возможно, был выключен, потом Нодж кивает. И хотя я знал, что это правда, еще до того, как спросил, все равно, мне не по себе. Я ничего не имею против людей нестандартной ориентации. Мне плевать, кто и как распоряжается своим хозяйством. Просто я никогда не предполагал, что Нодж…

Пристально смотрю на его затылок, как будто так смогу проникнуть в мысли Ноджа. Нодж заговаривает первым:

— А ты сказал правду?

— О чем?

— О том, что Вероника ушла?

— Да.

— Ты идиот. Она была классная.

— Знаю.

Но я уже не слушаю, а раз за разом прокручиваю кивок Ноджа — потрясший меня ответ на мой вопрос.

— А почему ты раньше не сказал? О том, что ты… ну, понимаешь…

Он объезжает пробку на Бэйсуотер-роуд. Потом снова выруливает на шоссе и произносит с горечью:

— Что я педик?

— Да. То есть нет. О том, что ты гомосексуалист.

Звучит фальшиво, официально, так говорят люди из собеса и старающиеся быть вежливыми полицейские. Снова раздается голос Ноджа:

— Я такой же, как ты, Фрэнки. Не хочу выбиваться из стада. И хочу, чтобы меня любили.

Интерком доносит какой-то тусклый, неживой голос. Приходится напрягаться, чтобы разобрать слова.

Нодж вдруг резко поворачивает налево, и я заваливаюсь набок.

— Эй! Потише!

Он никак не реагирует. Просто продолжает говорить:

— И потом, это не по правилам. Ведь для настоящих мужчин существуют определенные правила.

Я выпрямляюсь и прикидываю, не пристегнуться ли.

— Но мне всегда казалось, что ты стремишься говорить правду, Нодж. Во всяком случае, так ты…

Нодж снова заваливает меня, теперь уже вправо. Я опять не удержался и врезался головой в пепельницу, которую кто-то оставил открытой. Кажется, она рассекла мне кожу на лбу, но боли я не чувствую.

— Думать и говорить — разные вещи. Ты-то должен хорошо это знать, Фрэнки.

Какое-то время мы молчим. Я чувствую, как по лицу стекает тонкая струйка крови. Мы огибаем Гайд-парк, едем параллельно Оксфорд-стрит. Мраморная Арка справа от меня утонула в море рычащих, пыхтящих авто. Нодж опять начинает говорить. Я смотрю на него в зеркальце заднего вида. На этот раз он очень близок к тому, чтобы взглянуть на меня. Он как будто хочет и не может сделать этого. По крайней мере, озлобленность сменилась отрешенностью, он как будто далеко отсюда.

— На этом все бы и кончилось. Да так оно и вышло. Кончилось все: наша с Тони, Колином и тобой дружба, четырнадцатое августа, все. Ведь голубой — это не цвет «Рейнджерс»? Нет! Никому я не мог об этом сказать. Тем более тебе.

— Почему тем более мне?

Чтобы объехать пробку, Нодж сворачивает в узкий проулок, выкручивая руль влево с еще большей яростью, чем раньше. Я успеваю схватиться за ручку. Меня заносит с огромной силой. Снова слышен голос Ноджа. На него накладываются эфирные помехи, но я без труда разбираю, что он говорит.

— Помнишь, ты переспал с Рут? Она мне сразу все рассказала. Из-за этого мы и расстались. Не она меня бросила. Я ее бросил. Я не мог этого пережить. Фрэнки, ты не поверишь. Я доверял тебе. А ты так со мной поступил.

Чувствую, как угрызения совести комком сжались у меня в желудке, я ощущаю их как язвенную резь. И не знаю, что сказать. Ложь хороша и безобидна, пока тебя не поймали. В противном случае она оборачивается злобным, мстительным монстром.

А из интеркома опять доносится бестелесный голос Ноджа:

— Думаю, ты не совсем понимаешь… Меня задело не то, что ты переспал с Рут. Мы с Рут были всего лишь друзьями, хотя она и претендовала на большее. И я не могу ее в этом винить. С сексом у нас не складывалось. Мне очень нравилась ее зрелость. Ее… уверенность. А я всегда был не уверен в себе, Фрэнки.

Я начинаю моргать. В глаз попала кровь. Найдя, наконец, микрофон, говорю прямо в него, тихим, извиняющимся голосом:

— А мне казалось, что ты… из всех нас… казалось, ты всегда все знаешь, и мне хотелось быть таким…

Кажется, микрофон отключен, потому что Нодж, не прерываясь, продолжает:

— Меня разозлило то, что Рут переспала с тобой. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Фрэнки?

Смотрю в зеркальце. В первый раз за это время карие глаза глядят прямо на меня. Я выдерживаю взгляд Ноджа. Потом в растерянности отрицательно качаю головой.

— Я не Рут ревновал. Я тебя ревновал. Я ведь хотел… быть тебе больше, чем другом, с той самой ночи у тебя дома. Помнишь? После «Утренней славы».

Огромный грузовик с прицепом оглушительно сигналит, затем проезжает мимо. Нодж повторяет с отчаянием в голосе:

— Помнишь? Скажи, что ты не забыл, Фрэнки.

До меня начинает доходить смысл его слов. Ранка на лбу сильно саднит. На груди пятнышко от крови. Нодж смотрит на меня с мольбой и отчаянием.

— Помню, — шепчу я губами.

Нодж кивает.

— В этом все дело. Ты думаешь, что мы были близки. Так и есть. Но я был ближе, чем ты думаешь.

Мы едем вдоль Грейт-Портланд-стрит и попадаем в небольшую пробку перед светофором. Остановка все меняет, это похоже на вынужденный интим, когда ты с кем-то застрял в лифте.

— Но я знаю, что для тебя та ночь значила гораздо меньше, чем для меня. Ведь так, Фрэнки? Я прав?

Он практически повернулся ко мне. С трудом выдерживаю взгляд этих глаз, в которых умирает надежда. И вдруг понимаю, что она жила в них всегда. Стараюсь окружить себя непроницаемым панцирем и отвечаю твердо и решительно:

— Нет, Нодж. Для меня та ночь ничего не значила. Я все помню, но для меня она ничего не значила… Я не такой. Это здорово, конечно… Но не для меня. Для меня это просто детская игра. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Нодж утвердительно кивает. Я снова встречаюсь с ним глазами. Но в них нет уже прежнего огонька. Они плоские, без глубины. Я смотрю в окно и понимаю, что мы на Тоттенхэм-Корт-роуд. Нодж резко тормозит, внутрь врывается рев машин.

— Приехали. С тебя девять пятьдесят, — говорит он.

Я не двигаюсь с места. Нодж тоже. Потом он поворачивается, и раздается щелчок. Разделяющее нас стекло опускается. Из рамы на меня смотрит круглое лицо Ноджа: выглядит оно неожиданно старым. Нодж не сводит с меня глаз, словно изучает, а потом расплывается в доброй, широкой улыбке, которую я так хорошо помню еще со школьных времен; мне казалось, он утратил ее навсегда.

— Надеюсь, мы остались друзьями, Фрэнки? — тихо спрашивает он.

Я улыбаюсь в ответ и тянусь к ручке двери.

— Конечно, Джон.

Выбравшись из такси, останавливаюсь у открытого переднего окна. Нодж протягивает мне руку, и я сжимаю ее сначала одной, а потом обеими руками. Похоже, мы довольно надолго так застыли. Наконец Нодж резко отстраняется и вцепляется в руль. Я машинально полез за бумажником.

— За мой счет, — остановил меня Нодж.

Без интеркома его голос кажется совсем другим — ярче, насыщеннее, полнее. Теперь я слышу настоящего, живого Ноджа — в первый раз.

— Спасибо, — говорю я.

Долгая пауза.

— Ты пойдешь на матч в субботу? — спрашивает он.

— Еще не знаю.

Тру родимое пятно, обвожу его пальцем по контуру.

— У меня есть лишний билет, так что, если надумаешь…

Я улыбаюсь.

— Отлично. «Рейнджерс» — супер, а?

— Ага. Супер.

Рядом с нами остановился цементовоз, и образовалась пробка. Получилось, что такси Ноджа заблокировало движение. Сзади послышались громкие сигналы. Нодж высунулся из окна и прокричал:

— Ради бога, успокойтесь! Сейчас уеду, — затем снова повернулся ко мне и включил зеленый огонек. — Береги себя, Фрэнки.

— И ты, Джон, береги себя.

Нодж вливается в практически неподвижный поток, огонек такси мерцает в полумраке сумрачного дня.