И снова очередной вечер вторника на Голдхок-роуд. Я уговариваю уже пятую бутылку «Старопрамена» с намерением как следует нагрузиться и наконец-то расслабиться, но голова у меня по-прежнему абсолютно ясна. Желание напиться сегодня вечером — не каприз. Мне это действительно необходимо. Потому что сегодня я должен сказать им, что ухожу от них, что все кончено, что ничего хорошего у нас с ними не вышло, что я подло их бросаю.

Тони-Бриллиантовый, Нодж и Колин тут же, со мной, в пабе «Буш-Рейнджерс», мы все смотрим по телевизору футбол. В тот же телевизор, задрав головы, пялятся еще человек сто, по преимуществу мужчины. Лица у них покрыты грубым загаром испанских пляжей, сальные волосы коротко стрижены, усы белые от пивной пены. Одеты они в нейлоновые куртки и вареные джинсы, в ушах — золотые серьги, на ногах — поддельная спортивная обувь от лучших производителей, купленная на ближайшем рынке. Тут встретишь и кроссовки для серфингистов, и специальные, с ненужными дизайнерскими наворотами, для занятия бегом; найковские «эрмакс» соседствуют с «DMX-2000» от «Рибок». В пабе пахнет пивом «Фостерс-айс» и одеколоном «Линкс» после бритья. Мне запах нравится. Он очень домашний.

Из нас четверых — как мне хочется думать — один Колин выглядит типичным болельщиком. И дело не столько в одежде — на нем широкие длинные шорты, форменная фуфайка работника стадиона «Рейнджерс-Уоспс» и украшенная пивными подтеками ветровка — сколько в выражении лица, еще сохранившего вокруг рта следы подростковых прыщиков. На его лице написаны восторг, изумление, молитвенная сосредоточенность. В свои тридцать он чересчур серьезно относится ко всякой ерунде.

Для Колина больше, чем для любого из нас, значат эти моменты в толпе, вперившейся в зеленый прямоугольник газона, на котором играет в свои игры фортуна. Его лицо так и светится напряжением. На какую-то секунду он становится похож на пятилетнего ребенка — это когда Кевин Галлен умудряется, пробив по пустым воротам, изящно послать мяч на пятнадцать футов левее штанги. Личико Колина искажают боль и досада, словно кто-то предал его, намеренно причинил ему зло.

У него до сих пор вся спальня от пола до потолка обклеена плакатами «Куинз Парк Рейнджерс», как и пятнадцать лет назад, он старается не пропустить ни одного матча. В обычной жизни Колин спокоен и приветлив, но стоит ему завестись, и он уже не способен сдерживать эмоции. Иногда может и заорать, хотя вообще-то предпочитает не привлекать к себе внимания. Колину так и не удалось освоить позу индифферентности, которую мы, остальные трое, подаем на людях как подлинное отражение своей эмоциональной жизни.

Сейчас он покачивает головой в приступе разочарования. Иногда Колин кажется мне в каком-то смысле заторможенным — он до сих пор живет вместе с матерью, у него никогда не было девушки. Все его переживания обращены на мирок, рамки которого он по собственной воле ограничил фильмами ужасов, компьютером, друзьями и футболом. Я даже побаиваюсь, что он вот-вот заплачет, но, к моему облегчению, Колин отворачивается от экрана и принимается мрачно жевать чипсы — «Уокерс двойной хруст» с перцем чили.

Нет, сегодня не выйдет увлечься игрой. Мне на нее наплевать. Весь день я думаю о Веронике. Вернее, я думаю о себе самом и пытаюсь представить, какой эффект произведет на них то, о чем я собираюсь им сообщить. У меня возникает ощущение, будто я сижу внутри воздушного пузыря и оттуда наблюдаю за происходящим вокруг. На глаза мне попадается физиономия Тони, она преображается в профиль, задранный вверх к экрану.

Тони — Энтони Диамонте, он же Тони-Бриллиантовый, он же ТБ — хохочет во весь голос. Он и всегда-то смеется громче нас всех, а сейчас и вовсе твердо намерен перекрыть общий галдеж, и поэтому еще прибавляет громкости. Тони всегда стремится всех обыграть и оказаться первым, даже когда никто с ним не играет. Тони приподнялся на стуле и жестами объясняет Галлену, который, упав на колени, закрыл лицо руками, все, что он о нем думает. В свете прожекторов Галлен отбрасывает четыре тени. Смех Тони звучит злорадно, без намека на веселье.

В свете телевизионного экрана его бежевая водолазка от Джил Сандер кажется фисташковой. Тони в ней небось отчаянно жарко, но держится он великолепно — жара, по всей видимости, не причиняет ему ни малейших неудобств. Даже в прокуренном полумраке паба всем понятно, что денег у Тони куры не клюют. На могучие плечи наброшено роскошное темно-малиновое пальто, костюм сшит на заказ, туфли — от Патрика Кокса, часы — «Орис Биг-Краун Коммандер». И на лице у него тоже написано, что Тони богат, по виду типичный еврохлам — оливковая кожа, черные волнистые волосы, безукоризненная улыбка обнажает сияющие белизной зубы. Его ни за что не примешь за парикмахера — то есть, простите, стилиста — из Шепердс-Буш; он больше похож на матадора или на эффектного статиста из итальянского арт-хаусного фильма.

Женщины Тони обожают. Им дела нет до того, что все в нем туфта — и оливковый загар, и манера держаться, и улыбка. Наверное, он красавчик. Да точно, красавчик, и никуда от этого не деться. Сколько бы я ни врал другим — а вру я сплошь и рядом, — с самим собой все-таки стараюсь быть честным. Это непросто, только я все не могу понять почему.

На вид Тони весь из себя такой умудренный жизнью, а на самом деле — молокосос, как и все мы. И даже больший, чем мы, потому что я-то, если задуматься, не молокосос, да и Нодж с Колином тоже. Все здешние футбольные болельщики давно уже перестали быть молокососами. Они читают Ирвина Уэлша, слушают по радио «Классику FM», а потом идут на работу — в типографию или торговать коврами. В этом мире нынче все не к месту. Взять хотя бы меня с моим университетским дипломом, или Тони с его костюмами по нескольку тысяч каждый, или Ноджа с его нечитабельными книжками. Таксист зачитывается Роинтоном Мистри. Охренеть можно! Короче, все развалилось на частицы, которые потом безнадежно перемешались.

А вот Тони со всеми его деньгами — не поймите меня неправильно, он мне друг, я его люблю, и все такое — Тони, он…

Первым на язык просится слово «жестокий».

Нет, «жестокий» — не то. Жестокий человек получает удовольствие, причиняя боль другим, а про Тони этого не скажешь. Причиняя боль человеку, вставшему у него на пути, он просто не обращает на это внимания. Тут нет ничего личного. Он уверен, что в жизни есть вещи и поважнее, чем думать о чувствах окружающих. По-моему, это очень не по-английски. Но Тони и не англичанин, он сицилиец, во всяком случае, его родители родом с Сицилии. Он терпеть не может, когда ему об этом напоминают. А сам носит на шее оберег от злых духов — ладонь и коровьи рога. Из чистого золота.

Впрочем, узнав его поближе, понимаешь, что Тони, по большому счету, просто выпендривается, а вообще-то он ничего. Я почти в этом уверен, иначе бы мы не дружили.

Он — мой друг, мой лучший друг. Он веселый. Вокруг него всегда что-то происходит. Он — как циклон. И к тому же он уже очень давно рядом со мной. Не так давно, как Колин, но ровно столько же времени, сколько Нодж. Наверное, лет пятнадцать.

Я поворачиваюсь к Ноджу. Действие «Старопрамена» уже ощущается, но, вместо того чтобы почувствовать единение с приятелями, я, хмелея, начинаю отгораживаться от них. Нодж в кислой усмешке слегка выпятил губы, и это единственное его движение с самого начала вечера. Он вообще не любит совершать необязательных действий. Никогда без крайней необходимости не сдвинется с места. Прямо как растение: меня здесь посадили, эта грядка навсегда моя, и никому не стоит на нее претендовать.

Ровно это и написано у него на лице. Оно у Ноджа пухлое и рыхлое, и словно бы стекающее к центру — можно подумать, кто-то дал ему в нос и на месте удара образовалась вмятина с дряблой оправой по краям. Такое впечатление, что без буферной зоны — розоватых скул, бровей и подбородка — его физиономия совсем бы потеряла свои черты. Это лицо лишний раз не шевельнется, не изменит себе. Лицо упрямое, не падкое на приманки. Низкие, спящей гусеницей устроившиеся на экваторе черепа густые брови срослись между собой, как у Лайама Галлахера.

На лице Ноджа привычное неодобрительно-осуждающее выражение. Оно означает, что он никогда не простит этого проступка Галлену, у которого уже имелось достаточно случаев оправдать себя в глазах Ноджа. Нодж принимает футбол очень лично, переживая игру чуть ли не в нравственных категориях. To есть Галлен не просто допустил ошибку — он совершил дурной поступок. Однако Нодж любит делать вид, что ему все равно, что он уже давно перерос подобные вещи. Для него футбол кое-что значит, но уж точно не так много, как для Колина.

Нодж наклоняется и на дюйм подворачивает черные холщовые брюки «Некст». Эта привычка осталась у него с детства, когда мать обряжала его в штаны на вырост. Нодж всегда одевается в черное или темно-серое, а по особо радостным случаям — в шоколадно-коричневое. Он считает себя благоразумным и прагматичным. Тряпки от «Тимбердэнд», «Гэп Эссеншиалс» и «Стоун-айленд», лесорубские ботинки и спортивные пуховики — вот обычный прикид Ноджа.

Не повышая тона, он произносит два слова, подчеркивая каждое движением пальца, направленного на гигантский экран, который по-прежнему показывает коленопреклоненного Галлена:

— Не. Годится.

Отлично сказано. Нодж мог бы сделать эти слова своим личным девизом и вырезать их у себя над дверью.

До конца игры остается две минуты, «Рейнджерс» проигрывает 0:1. Мне кажется очень важным, чтобы наши выиграли или хотя бы сделали ничью, но вдруг в голове у меня мелькает неожиданная и тревожная мысль: а почему, собственно, это важно? В последнее время я довольно часто ловлю себя на странных мыслях — может, это у меня начинается кризис среднего возраста? Хотя вроде бы тридцать лет для кризиса рановато. Похоже, в моей жизни все не к месту.

К какому еще месту?.. Наверное, пиво дало мне по мозгам сильнее, чем я ожидал.

Я хочу сказать, ведь игроки нашей команды не живут в Шепердс-Буш, как живем — или когда-то жили — мы сами. Футболисты — всего лишь наемники, солдаты удачи. И с какой стати мы должны переживать за бестолковую компанию из одиннадцати неудачников? Взглянув со стороны на себя, думающего эту крамольную мысль, я начинаю понимать: мне абсолютно все равно, выиграют наши или проиграют. Собственно говоря, мне глубоко на них плевать.

Я снова поворачиваюсь к экрану. Найджел Квоши делает опасный навес в штрафную. Галлен принимает передачу, чуть было не теряет мяч, но все же умудряется кое-как отбить его обратно Квоши. Тот подставляет ногу, и мяч взмывает в воздух. Арбитр смотрит на часы. Галлен делает рывок и подныривает под мяч. Молниеносным движением он подпрыгивает, заваливается на спину и в тот момент, когда голова касается земли, дотягивается до мяча и с десяти ярдов четко посылает его через себя в дальний от вратаря угол ворот.

В «Буш-Рейнджерс» происходит настоящий взрыв. Нодж обнимает меня. Тони целует, Колин танцует в экстазе. Все лица в пабе сияют, и в эту секунду, в этот потрясающий миг, мы все преисполнены трепетной любви друг к другу. В подобные редкие моменты не сомневаешься: нет ничего лучше, чем быть чьим-то другом и иметь друзей. На пол льется пиво из опрокинутой в радостной суматохе кружки. На экране творится то же, что и в пабе: игроки в бело-голубых футболках радуются от всей души, целуются и обнимаются.

Из динамиков телевизора доносится высокий звук — это финальный свисток. Мы празднуем победу, но тут по пабу пробегает волнение: несмотря на свисток, матч почему-то продолжается. Галлен в ярости вздымает руки к небесам. Игроки плотной толпой окружают арбитра. И постепенно до всех нас доходит, что свисток был не финальным, а всего лишь означал положение вне игры. Зрители в пабе наотрез отказываются в это верить. Всеобщая любовь и счастье победителей немедленно выветриваются. Раздаются сокрушенные стоны: на замедленном повторе ясно видно, что Галлен забежал на пять футов в офсайд.

Игра продолжается. Через десять секунд судья дает на сей раз настоящий финальный свисток. Мы стоим в пяти футах друг от друга, клубы табачного дыма разъединяют нас надежнее отбойника на автостраде. Колин слегка морщится, но молчит. Тони выстреливает в экран соленым орешком, тот отскакивает от стеклянной поверхности и падает на ковер. Нодж, который никак не может простить Галлена, сминает в руках пустую пивную банку. Как заевшая пластинка, он все бормочет себе под нос:

— Безнадежный кретин. Галлен. Безнадежный кретин. Галлен…

Сегодня я точно все им скажу. Нужно только выбрать правильный момент. Экран бледнеет и гаснет. В пабе начинается препарирование трупа.

— Вечная история. Ничего не могут сделать как следует.

— Защитники еле ползают. А Стив Морроу вообще козел.

— Продать надо Галлена к чертовой матери, тухлятина!

— Да просто вышвырнуть на хрен!

— Чего?

— Тухлятину обычно в помойку выкидывают!

— Ладно, ладно!

— Да кто же его купит, Галлена-то?

Так продолжается несколько минут, потом Тони ставит банку на стол и говорит как о решенном деле:

— Никто не хочет карри?

— Не знаю.

— Я что-то…

— А я бы съел чего-нибудь восточного. «Хэппи Гарден» еще не открыли?

— Не знаю.

— Есть тут одно новое заведение…

— Такое пижонское индийское?

— Ага. «Храм мелочей».

— Оно не так называется.

— Именно так. Это индийский тапас-бар. Там все подают такими маленькими кусочками.

— Не слишком вдохновляет.

— Я бы лучше сходил к китайцам.

— Ладно, пошли. По дороге решим, — говорю я.

На сегодня с меня довольно огорчений. Сколько еще может катиться вниз наш «Рейнджерс»? Из премьер-лиги в первую и еще ниже. Мы с Тони выходим на улицу, Колин и Нодж идут за нами. Нодж не торопится — ему кажется, что к индийцам его тащат силой, но в конце концов решает не усугублять и без того неприятную ситуацию.

— Поехали на твоем такси, а, Нодж? — предлагает Колин. — Пешком далековато.

Нодж качает головой и отвечает, что слишком много выпил. На самом деле выпитое им ни при чем — просто Нодж упрямится, ему все-таки хочется в китайский ресторан, и он не желает везти нас на своем такси куда-то в другое место. Его такси — черный «метрокэб» последней модели — припарковано перед пабом. Нодж всегда следит за машиной, и она сияет в свете ближайшего фонаря.

К машине прислонились двое чернокожих парней. На них широченные спортивные штаны и фуфайки с капюшонами, низко надвинутыми на угрюмые лица. На капоте автомобиля Ноджа стоит полная кружка пива. Нодж устремляется к чернокожим, но Тони его опережает. Он берет кружку, выливает пиво в сточный колодец и с издевательской улыбочкой вручает пустую кружку одному из парней. Тот без всякого выражения на лице смотрит на Тони, потом поворачивается к своему приятелю. С минуту посовещавшись, они быстро и бесшумно проходят мимо нас. Один из них роняет на мостовую бумажку. Я ее подбираю.

Тони возвращается к нам, насмешливо фыркает и идет прочь вдоль по Голдхок-роуд. Сжимая в руке бумажку, я оглядываюсь на такси и вижу: к машине подошли два огромных татуированных болельщика «Рейнджерс» и озадаченно уставились на то место, где еще недавно стояла их кружка. Заметив это, Нодж припускается вслед за Тони, почти догоняет его и шепчет что-то сквозь зубы. Мы с Колином тоже спешим ретироваться.

— Это было не их пиво, — говорит Нодж.

Тони ничего не отвечает.

— Да и машину они даже не поцарапали. — Нодж прибавляет пару децибелов: — Слушай, глупо это. Прям как маленький.

Тони по-прежнему молчит, но замедляет шаг, чтобы Нодж поравнялся с ним:

— Мог бы просто попросить их отойти.

Тони почти останавливается, и несколько мгновений мне кажется, что он собрался попросить извинения. Такого раньше не случалось — ни с Тони, ни с кем-нибудь еще из нас. Мы никогда не извиняемся, во всяком случае друг перед другом. Не спрашивайте, почему. Так уж у нас заведено.

— Слушай, Нодж, рот закрой, а? У них так и так ничего хорошего на уме не было. Типичная банда на ночном промысле. Пошли поедим и забудем это дело, ладно? В новом индийском заведении вкусно, говорят, офигительно.

При этом Тони даже не оборачивается, а знай себе топает вперед. В интонации, с какой он произносит эти слова, нет ни тени вызова — они у него звучат совершенно нейтрально. В принятой между нами манере общения это сходит за извинение. Нодж слегка задумывается над сказанным Тони и решает не отвечать. Он покусывает губу. Никто на моей памяти так часто не кусал себе губы. Они у Ноджа вместо резиновой кости, о которую чешут зубы щенята. Зато никто никогда не видел, чтобы Нодж выходил из себя. Для него самообладание — важнейшая черта характера, главный признак того, что ты уже взрослый.

Колин нервничает. Он терпеть не может, когда рядом с ним у кого-то возникают разногласия — ведь трудно же соглашаться с обоими спорящими. А я все еще внутри своего воздушного пузыря. Смотрю на проплывающие мимо вывески. Ирландский паб анонсирует матч «Уэксфорд» — «Типперари» и советует ни в коем случае его не пропустить. За ирландским пабом — бар «Золотая рыбка». Над аркой рынка Шепердс-Буш полумесяц с нарисованными на нем бананами, новогодним серпантином, перцами, ананасами, чайниками и котятами. По краям вывеска проржавела, так же как и сделанная из какой-то хреновой железки овца — украшение над входом станции метро «Буш-Грин».

Я вспоминаю про бумажку, которую обронил чернокожий парень, и рассматриваю ее. Бумажка оказывается плохо отпечатанной листовкой, над текстом заголовок «Куда мы все идем?» и картинка: лучи, расходящиеся от непонятного источника света. Такие листовки я уже видал раньше — их подсовывали под дверь моей квартиры. Значит, угрюмые парни были «Свидетелями Иеговы». Так что Тони и тут не изменил себе: выпалил не глядя, уложил невинных.

Мы идем по Голдхок-роуд, идем быстро и ждем, чтобы со временем возникшее между нами напряжение спало. Я стараюсь не думать о Веронике. Мы останавливаемся на переходе. На ограде висит плакат «Насильников и педофилов — на виселицу!» Рядом с ним другой: «Пишите „Иисус Христос“ правильно! Уважайте злобу, а не зло. Дьявола нет!»

Колин замер у магазина «Юниверсал Джинс» и смотрит на витрину: «Келвин Кляйн», «Босс», «Ив Сен-Лоран», «Москино», «Донна Каран», «Армани»… Глядя на лейблы, можно подумать, что попал куда-нибудь на Саут-Молтон-стрит, но вещи тут дрянные. А одна пара джинсов — так совсем уж невероятное дерьмо: вареные, мешковатые, на редкость уродливые.

— Великоваты, — произносит Колин как завороженный.

Что с Колином происходит, непонятно. Тони едва бросает на него взгляд. Они с Ноджем бок о бок уходят вперед.

Скоро мы снова быстро шагаем мимо магазинов с опущенными решетками на витринах, мусульманских мясных лавок, пиццерий, индийских закусочных, прачечных-автоматов, скобяных лавок. За витриной одной из лавочек нет ничего, кроме плакатов с видами Мекки и написанного крупными буквами призыва «Добро пожаловать в волшебный мир ислама!».

— Аллах акбар! — выкрикивает Тони.

— Смерть неверному псу Рушди! — подхватывает Нодж, но у него получается не как у араба, а на манер Питера Селлера, изображающего китайского кули.

Колин не меняет выражения лица и говорит:

— В жопу папу римского.

Колин не знает, кто такой Рушди. Тони знает, кто он такой, но его не любит и поэтому всей душой поддерживает фетву. Тони любит Энди Макнаба, а когда чувствует себя интеллектуалом — Джеймса Эллроя, причем чем мерзостнее вещь, тем ему лучше. «Черная Далия» — его любимая книга. Я знаю, кто такой Рушди, и даже начал читать одну его книжку, но бросил на странице двенадцать. Полная чушь. Нодж утверждает, что прочел «Сатанинские стихи» и они ему даже понравились. Просиживая целыми днями в своем такси, он порой и не до такого додумывается. Больше всего на свете Ноджу хочется быть умным, но он неумен. Я вот умен, однако ловко это скрываю — в Шепердс-Буш быть умным не слишком удобно.

Мы минуем польскую гастрономическую лавочку, ливанскую закусочную с едой на вынос, турецкую кебабную, ресторан карибской кухни и пиццерию «Домино». Слева появляются облагороженные коттеджи 6-го Западного округа.

Винный магазин возвещает изменения в экономической географии района. С фонарных столбов теперь свисают корзины цветов. Рестораны здесь еще не пафосные, но уже довольно модные: «Брэкенбери», «Эйнджелси», какое-то вегетарианское заведение. В полумиле справа виднеются многоэтажки Уайт-сити — Колин до сих пор живет там со своей мамой. На границе Уайт-сити, но уже среди частных, стоящих стена к стене кирпичных домов с бронзовыми дверными молотками на входе, находится и мое жилище. По милости «Фарли, Рэтчетт и Гуинн» это аккуратный беленький четырехкомнатный домик — две комнаты внизу, две наверху.

Тони и Нодж, которые все так и идут впереди, останавливаются у здания, похожего на супер-новый ресторан. Его облик минималистичен — кубические формы, затененные оконные стекла, голые бетонные стены. Зал ресторана заполнен на три четверти, все посетители явно редакторы Би-би-си, болтающие о всякой ерунде.

— Пришли, — объявляет Тони.

— По-моему, дерьмо, — говорит Нодж.

— Давайте зайдем, посмотрим, — предлагаю я.

Колин кивает. Он всегда кивает, всегда говорит только «да». Без выражения согласия не обходится ни одна его фраза. Оно у Колина сродни заиканию.

Входим, нас усаживают за столик у окна. Живот у меня бурчит в предвкушении. Приносят меню — не привычные старомодные меню в красной искусственной коже и с убойными ценами на курицу карри, мургх-алоо и бхинди-бхаджи, — а нечто, напоминающее пергаментные свитки, испещренные каллиграфическими письменами.

Мы снимаем верхнюю одежду, вешаем на спинки стульев и принимаемся изучать меню. Нодж нудит, Тони всех подначивает, Колин со всеми соглашается. У нас всегда так. Я же понемногу участвую и в том, и в другом, и в третьем. Если у меня и есть свое собственное амплуа, то это, пожалуй, вранье. В нем я силен.

Ноджа чтение меню обескураживает. Я понимаю это по тому, как сжимаются его губы, когда он пробегает глазами названия блюд, и как они белеют, когда он смотрит на цены. Таксисты зарабатывают меньше, чем принято думать, да к тому же Нодж с его потаенным, то есть напрочь отсутствующим, обаянием вряд ли получает большие чаевые.

— Намешали дерьма всякого, — заявляет он достаточно громко, чтобы проходящий мимо официант в иссиня-черном пиджаке без воротничка и с блестящими пуговицами скривил губы.

Я смотрю в меню и понимаю, что имеет в виду Нодж. «Лобстер под легким тминным соусом, покоящийся на чечевичной подстилке». Напротив меня сидит Тони с сияющей физиономией. Ему здесь определенно нравится.

— Попробовать, что ли, решми-кебаб? — говорит он.

Нодж замогильным голосом зачитывает из меню:

— «Этот куриный кебаб будет на вашей тарелке такой же роскошью, что и драгоценный атлас, в честь которого он получил свое название». — Сделав для пущего эффекта паузу, Нодж повторяет: — Намешали дерьма всякого.

Зануда он все-таки.

Тони не обращает на него внимания. Фешенебельная обстановка вынуждает его к сдержанности. В той же мере, в какой Ноджу хочется быть умным, Тони всегда стремится соответствовать обстановке, стилю и моде. Всем нам, каждому по-своему, хочется соответствовать. Наверное, поэтому-то я и боюсь рассказывать им про Веронику. Потому что я соответствую им. Это они помогают мне держаться на ногах, с ними все мое прошлое.

Короче говоря, от них не отделаешься. Не то чтобы мне этого хотелось. Не то чтобы этого хотелось даже мыслящей моей стороне. Но всяких разных сторон во мне много. И они беспардонно помыкают мной.

На прошлой неделе я чуть было этого не сделал. Я чуть не убил их. Чуть не забил до смерти. Серьезно, я не шучу. И все из-за Вероники. Это она заставила меня захотеть их убить.