Первую из трех замечательных женщин я встретил в двадцать пять. Это были 80-е. Дела у меня шли хорошо. Рекламный бизнес находился на подъеме, и в его фарватере я снимал свои сливки. Я перешел в одно из крупнейших агентств, выполнял заказы самых престижных клиентов. Одевался от Армани, ездил на «фольксвагене» «Карманн-Гия» 1967 года выпуска, короче, мягко говоря, не делал секрета из своей шестизначной зарплаты. Я скакал по кроватям бесчисленных, однообразных, тощих Шерон, с калькуляторами в голове и подплечниками в пиджаках. 0 СПИДе тогда еще никто не слышал, хотя его приход был не за горами, и все вокруг кружилось в гедонистическом хороводе диско, с обедами за счет фирмы, с неправдоподобно раздутыми бонусами на Рождество, ночными клубами и шампанским по утрам. Лучшее время в моей жизни.

Только ничего хорошего в нем не было. Я верил, что все прекрасно, не сомневался в этом. Разве можно не быть счастливым, когда ты молод, денег куры не клюют, записная книжка не вмещает всех телефонов, ты постоянно на совещаниях, где тебя хвалят, сулят светлое будущее, называют чудом. Благодаря моему гениальному рекламному проекту «Волшебная шипучка» уровень продаж энергетической колы вырос на двадцать процентов. По телевизору показывали, как Мистер Шипучка останавливает людей на улице, эдакий Джереми Бидл потустороннего мира, и спрашивает, пили они сегодня энергетическую колу или нет. Если они признаются, что не пили, он дает команду подъемному крану опустить шестиметровую бочку с «Волшебной шипучкой», забирается на нее, вытаскивает здоровенную затычку и…

Это невозможно описать. Это надо видеть. Или мой «Фимиам сказочного дракона», реклама папиросной бумаги «Роцца», стилизация под Басби Беркли, с носорогами и всякими придуманными тварями, которых и в бреду не увидишь, или проект «А что тебе нравится в моих джинсах?», после которого целое поколение перешло на стретч. Я был нарасхват.

Но где-то глубоко внутри я не был счастлив. Не был счастлив, потому что понимал: все, что я делаю, – просто трюк, детская забава, как умение хрустеть суставами пальцев. После того как мне однажды повезло, корпоративный треп рекламщиков возвел ореол вокруг всего, что я делал, и тогда, по определению, я не мог сделать ничего плохого. Но я занимался совершенной чушью, бессмысленной чушью. А мои связи с кучей… незнакомых женщин хоть и давали мне что-то, но все больше теряли свою привлекательность. Я был одинок. Прошло несколько лет с тех пор, как удалось освободиться от Хелен; урок, который я вынес из этой истории: не попадайся. И я стал бегать и не мог остановиться. Прежде чем на горизонте появлялось что-либо угрожавшее перерасти в серьезные отношения, меня уже не было, я исчезал быстрее, чем вы успеваете произнести «А что тебе нравится в моих джинсах?».

Вот тогда и появилась Келли Корнелиус. Я ужинал в модном ресторане, в таком, где за крошечную порцию вы отваливаете кучу денег, в компании из семи человек, с которыми был едва знаком, одна доза кокаина прожигала мне карман, другая расчищала новые лазейки в моих носовых перегородках. Беседа за столом была бурной, бессмысленной, утомительной. Несмотря на кокаин, я все больше мрачнел. Мои сотрапезники из кожи вон лезли, как будто их избитые фразы и банальные замечания могли затмить Дороти Паркер. И вдруг в голове у меня прояснилось: я понял, что попал на сборище уродцев, что все это – Вавилонская башня, неудачная юмористическая программа на «Радио-1». Мне захотелось убежать из ресторана, купить подержанную «Смит-Корону», уехать в Мексику и там написать потрясающий роман. Остановило меня сознание того, что мои писательские способности ограничиваются восемью звучными слогами да парой абзацев сопроводительного текста.

Я тоскливо смотрел по сторонам, скрежетал зубами и вертел в руках крошечное пирожное с кремом, украшенное в стиле импрессионистов (девять с половиной фунтов за штуку, по размеру и вкусу напоминает диетические сухарики), и тут увидел Келли.

На самом деле она находилась за столом весь вечер, но почему-то раньше я ее не замечал. Она была нарочито неяркой, может, поэтому я не обратил на нее внимания. Никакой косметики, хотя в те годы все работающие женщины красились; никакого делового костюма; беспорядочные завитки на голове, небрежные и непокорные, образовывали большое птичье гнездо. Но в ней было спокойствие, нетронутая, поразительная отстраненность от этого балагана, что придавало ей необъяснимое достоинство.

Рядом с ней сидел директор финансового отдела нашего агентства Хуго Бане, в леденцового цвета подтяжках и с зализанными назад волосами, – он рассказывал анекдот громким, звучным голосом. Поэтому я мог следить за ней, оставаясь незамеченным. У нее была хорошая кожа, матовая, ровная. Круглое лицо, небольшая складка на подбородке – но не противная, не то что второй подбородок. Она слегка кивнула, когда рассказ Хуго достиг кульминации. Мне показалось, она не поняла, когда нужно смеяться, но не хотела обижать его. Ей было невдомек, что Хуго закалили годы, проведенные в небольшой частной школе. Ее смех был преждевременным и неестественным, но она старалась быть скорее вежливой, чем неискренней. Потом она посмотрела в сторону и мы встретились взглядами.

Ее глаза были удивительно голубыми и чуть раскосыми. Мне это даже нравилось – очень сексуально. Она смотрела на меня одну, может, две секунды, но достаточно для того, чтобы составить определенное и, возможно, верное представление о человеке. Подозреваю, что оценили меня невысоко: красный нос, скрежещущие зубы, нетронутая еда – все это говорило само за себя. Потом она снова повернулась к Хуго, который уже рассказывал следующий анекдот. И поднесла маленькую ладонь – крошечную, изящную – ко рту, чтобы скрыть зевок. Я заметил, что на рукаве ее кофты небольшая дырочка, и сама кофта как будто куплена в секонд-хенде. Она покупала одежду в Оксфаме, тогда как остальные женщины за столом выкладывали по сто пятьдесят фунтов за шарфик.

Все это меня заинтересовало. Потом дали счет, мы расплатились и поднялись, чтобы разойтись. Я снова стал украдкой наблюдать. Мне повезло: она отделилась от толпы, выходя из ресторана, и я направился за ней. Странно: раньше я ее не видел, а пришла она вроде одна. Мы свернули за угол, я отставал на десять шагов. Мы оказались на узкой дорожке, ведущей к перекрестку двух улиц, вокруг не было ни души. Чувствовал я себя неважно, однако мной овладело смутное возбуждение. Мне хотелось ее окликнуть, но что я скажу? Я продолжал идти за ней: один переулок, другой. Она прибавила шагу, я стал задыхаться, но она не подавала виду, что заметила меня. И вдруг заговорила, очень мелодично:

– Почему вы идете за мной?

Она повернулась и подождала меня. Ее темные брови были вопросительно подняты. Моя голова проветрилась на свежем воздухе, а нос замерз. Она равнодушно смотрела мне в глаза.

– Вы меня преследуете? Да?

Я перевел дыхание, потом ответил:

– Не преследую. Просто иду в том же направлении.

– В каком?

– Я иду в Холборн.

– Холборн в другой стороне.

– Тогда на Чансери-Лейн.

– Это тоже в другую сторону.

– Хорошо, я вас преследую. Но не с той целью, о которой вы подумали.

– А сколько существует целей преследования?

– Несколько.

– Да вы знаток.

– Вовсе нет. Очевидно, я потерпел фиаско.

– Зависит от того, на что вы рассчитывали.

Она закуталась в пальто. Пальто было дешевое, но выглядело неплохо, хотя края рукавов слегка обтрепались. Ситуация становилась нелепой, однако я видел, что она не злится. Она едва заметно улыбалась уголками рта, и я не понимал – с презрением или удивлением.

– Наверное, вы правы.

– Так на что вы рассчитывали?

– Точно не знаю.

– А почему пошли именно за мной?

– Потому что вы смеетесь невпопад, когда рассказывают анекдот.

– И вам это кажется привлекательным?

– Мне кажется, это признак некоторой наивности. Или искренности.

– Я не такая уж наивная.

– А я не такой уж искренний. Я пошел за вами потому, что у вас дырка на кофте, потому, что вы не были у парикмахера лет пять. И в силу всего этого выпадали из контекста.

– Из какого контекста?

– Контекста такого соседа, как Хуго Банс.

Она улыбнулась:

– Хуго был очень мил. Он просил меня о свидании.

– Вы согласились?

– Еще не решила.

– А зачем вам Хуго?

– Ничего лучше не наблюдается. Вообще, почему мои свидания заинтересовали такую знаменитость?

– Я не знаменитость.

– Вы Мистер Шипучка.

– Так вот как меня называют. А вы?…

Она улыбнулась, уже широко, показав не очень ровные зубы и розовый кончик языка.

– Меня зовут Келли.

– Келли. А могу я вас угостить, Келли?

– Бары уже закрыты.

– Я член небольшого клуба, здесь, за углом.

– Не сомневаюсь.

Несколько секунд она колебалась, потом засунула руки в карманы пальто, достала пачку дешевых сигарет, закурила.

– Ладно, Мистер Шипучка. Показывайте дорогу.

Келли вошла следом за мной в маленький клуб на Сент-Мартинз-Лейн. Она выглядела здесь чужой – все остальные женщины были в нарядах от лучших модельеров. При ярком свете она выглядела неопрятно, даже убого. Но мне было все равно. В ней таилась какая-то загадка, а я еще не разгадал какая.

Как выяснилось, она рисовала, занималась живописью. Относительная бедность, любопытство в глазах, непонятные оживление и отстраненность. Хотя моя работа и считалась творческой, я встречал мало настоящих художников – это не значит, что в тот момент я Думал, будто Келли – настоящий художник, ведь наличие мастерской и участие в паре выставок – недостаточная информация, чтобы делать какие-то выводы.

Но каковы бы ни были ее творческие возможности, она обладала одной особенностью, отличавшей ее от женщин, которых я знал по рекламному бизнесу. У нее полностью отсутствовала потребность продавать себя. И еще она неизменно выдерживала паузу после того, как ей что-то говорили, как будто ждала, пока смысл слов проникнет в самую сердцевину ее существа. Она всегда все внимательно изучала, скрупулезно исследовала и взвешивала возможные последствия. Разговаривая с ней, я зачастую ощущал себя полным ничтожеством – особенно если пытался произвести на нее впечатление. Но когда я не стремился казаться кем-то другим, когда становился самим собой, когда у меня находились средства выразить собственные чувства и мнения, а не предлагать то, что модно на этой неделе, или то, что представит меня в более выгодном свете, она отзывалась. Ее глаза расширялись, шея вытягивалась, она начинала слушать. Говорила она не много и не чувствовала в этом необходимости, если не знала, что сказать.

Несмотря на самообладание и интеллект, она была робкой и застенчивой, и мне это нравилось. Она опрокинула первый бокал, который я заказал, за первым вскоре последовал второй. Она ерзала на стуле и все время моргала. Казалось – хотя вряд ли я понимал это тогда, – что между ней и остальным миром слишком тонкий слой, что ее защитное поле создано из совершенно прозрачного материала. Это делало ее уязвимой, а в плане любви уязвимость, на мой взгляд, препочтительнее силы. Людей, лишенных слабостей, можно уважать, но любить их трудно.

Спустя несколько часов она сказала, что устала, и я вызвал такси, чтобы отвезти ее домой. Мы обменялись телефонами, я обещал позвонить. Она чмокнула меня в щеку, прежде чем исчезнуть в ночи.

– Что, помогаете обездоленным и одиноким?

Это был Том, бармен, тертый калач, и язык у него злой, он наблюдал за нами, неодобрительно разглядывая ее «битый молью» туалет среди всей этой роскоши.

– Да, – спокойно ответил я. – Именно так.

Через неделю у нас было свидание, а уже после следующего мы переспали. В постели она была робкой и неуверенной, но меня это не напрягало. Мне казалось, что рядом со мной человек… как это объяснить… скроенный не лучше меня, но из исходных материалов лучшего качества. И хотя из нас двоих у меня было больше денег, возможностей, связей, достижений, рядом с Келли я чувствовал себя каким-то недоделанным. Иногда она смотрела на меня, и я понимал, что сказал что-то жалкое, женоненавистническое, плохое или жестокое, и мне становилось стыдно. Она не осуждала меня, а просто ставила перед зеркалом.

И делала это очень мягко, без злобы или надменности. Она наблюдала за миром с легкой отстраненностью – не критикуя, не ускоряя, но с врожденной скрупулезностью.

Любопытно, что художником она оказалась никудышным. Это было еще до того, как весь артистический мир занялся инсталляциями и созданием шедевров при помощи белья из прачечной и слоновьего помета. Келли была традиционным художником. Ее полотна, пылившиеся в крошечной комнате в Уондзуорте, представляли собой самую отвратительную мазню под Джексона Поллока, какую только можно вообразить. Выставки, как выяснилось, были не персональными, а какими-то сезонами «Новой британской живописи» в галерее в Марилебоне. Ни разу ни один покупатель не проявил интереса к ее картинам, но Кэлли это ни капельки не огорчало. Отсутствие таланта она возмещала желанием творить независимо от того, нравятся или не нравятся кому-то ее картины, покупают их или нет. И это было не претензией, не позой, а просто внутренним императивом, против которого она не могла устоять. И я любил ее за эту чистоту целеустремленности, за необычность видения.

А она любила меня. Не очень понимаю за что: насколько я помню, в то время мои потребности сводились исключительно к поверхностным вещам – одежда, машины, деньги. Но я думаю, она увидела, что какая-то часть меня – крошечная, истинно творческая часть, загнанная в угол деньгами и успехом, – пыталась дотянуться до такой же составляющей в ней самой. Она была благодарна, что я не критиковал ее картины и потребность рисовать, что мне нравилась ее искренняя целеустремленность. И еще она видела, что я по-своему преклонялся перед ней, что ее неспособность устанавливать связи с внешним миром была притягательна для меня – при том, что сам я насквозь пропитался посредничеством, сосредоточенностью на внешнем и умением продать товар.

Мы встречались три года и познали то тихое, неприметное блаженство, которого я не знал ни до, ни после. Правда, в сексе мы не достигли больших успехов, как, впрочем, и в реализации наших творческих амбиций. Но мы составляли единое целое и прекрасно дополняли друг друга. Ее незаурядное внутреннее спокойствие было хорошим противоядием нервозному, изменчивому миру, в котором я обитал. А у меня, думаю, были чуждые ей жизненная энергия, природная решительность и честолюбие, изумлявшие, а иногда и пугавшие ее.

Хотя, возможно, дело совсем не в этом. Возможно, отношения строятся не на достоинствах, а на недостатках, на способности относиться друг к другу терпимо. Мне было очевидно, что Келли никогда не добьется успеха, что она со странностями, плохо вписывается в общество, отнюдь не красавица, что она неряшлива и несобранна, но почему-то я мирился с этим без труда. Я же любил пустить пыль в глаза, любил рискнуть, сам себе создавая рекламу, – и она тоже легко с этим мирилась. Мы существовали в замкнутом пространстве вариантов, но играли в открытую. И были счастливы.

За три года мы ни разу не поссорились, не поругались, не испытали ненависти друг к другу. Я оплачивал почти все расходы, но, если бы я их не оплачивал, она бы даже не заметила, и за это я ее любил. Пока она могла писать свои ужасные картины, деньги ничего не значили для нее.

С течением времени, по-прежнему оставаясь ужасными, картины Келли стали качественно меняться. Сначала это были искромсанные, раздваивающиеся, отдельные линии и пятна. Если они и имели какой-то смысл, то он был выражен на кантонском диалекте китайского или на столь же непонятном для меня языке, когда о смысле высказываний можно догадаться только по громкости и интонации. Небольшой доступный мне набор символов выражал разрушение, хаос, одиночество. Но по мере развития наших отношений картины начали обретать некую логику. Другим стал и их язык. Теперь они словно говорили мне: разобщенности больше нет.

Я понимал это так, что она счастлива, довольна жизнью, что у нее появилась устойчивость. Но я упустил нечто важное: картины говорили, что она хочет остаться со мной и создать семью.

Нам обоим было по двадцать девять, и мой последний опыт совместного проживания я определял тогда как самовольное заточение. Я любил Келли – любил так, как никогда не любил Хелен, но я был самоуверен и чувствовал себя неуязвимым – в той или иной степени. Мои представления о женщинах, сложившиеся еще в 50-х годах, так и не вышли за рамки детских: я по-прежнему верил, что любая женщина признательна мужчине за то, что он с ней. Меня никто никогда не бросал. Затащив женщину в постель, что было непростой задачей, я либо позволял ей любить себя, либо нет. Я не отличался от многих мужчин, считавших, что все представительницы слабого пола стремятся только к одному – заполучить их: женщины смотрят на мир сквозь призму мечты об абсолютном единении, мужчины – мечты об абсолютной свободе.

А у Келли была ярко выраженная цель в жизни – искусство. Несмотря на кажущуюся неуверенность в себе, она всегда говорила то, что думала, и думала то, что говорила. И потому, когда однажды весной она вдруг сказала: «По-моему, пора сделать следующий шаг», мне нужно было прислушаться. Нужно было насторожиться. Нужно было внимательнее всматриваться в ее картины. Она сказала, что хочет, чтобы мы жили вместе и через год-другой завели бы детей. Я слушал и кивал, а потом произнес сакраментальную фразу, которую, уверен, произносили до меня миллионы мужчин: «Нам и так хорошо, зачем все портить?»

Правда, зачем? Я искренне не понимал в то время, что жизнь не стоит на месте, что нужно постоянно меняться и приспосабливаться. Я полагал, что ее можно как бы заморозить на взлете. Женщины не питают таких иллюзий. Им не позволяет их физическое тело.

Келли, в своей обычной манере, не стала ни спорить, ни убеждать меня. Она сказала то, что хотела. Я ее отверг. Будь я повнимательней, заметил бы пытливый взгляд голубых глаз, устремленный в самую глубь моего возражения в попытке раскрыть причины отказа. Возможно, недоуменный изгиб ее темных бровей стал круче на секунду-другую. Она делала выводы не столько о моей иллюзии свободы, сколько о степени моей любви: что же это за любовь, если самое важное предложение отвергается с такой легкостью. Она говорила со мной своими картинами. Я не понял. Тогда она высказала все напрямую. Я же в ответ фактически пожал плечами. Как бы ответил тот, кто действительно дорожил ею?

Она мысленно перебрала все предоставленные мне возможности, подвергла пересмотру все преимущества неопределенности и приняла решение начать процедуру отдаления. Звездная туманность перемен была заключена в этих нескольких секундах, пока я произносил: «Нам и так хорошо, зачем все портить?»

А она, наверное, уже думала, что делать дальше, как добиться того, чего ей так хотелось.

Забавно, но тогда я, как и сейчас, пытался учиться на ошибках прошлого и понял, что жить с женщиной – значит оказаться в клетке, значит уничтожить страсть, убить свободу, а это – начало конца. Однако в тот момент, когда вы собираетесь применить уроки прошлого, выясняется, что жизнь давно ушла вперед, изменилась до неузнаваемости, оставив вас далеко позади.

Около полугода у нас все было по-прежнему. Во всяком случае, так мне казалось. Мы разгадывали кроссворды, лежа в постели, подолгу гуляли в Хампстед-Хит, болтали до поздней ночи. Келли больше не упоминала ни о совместном проживании, ни о детях, и я перестал об этом думать, решив, что одержал легкую победу.

А потом однажды она перестала со мной разговаривать.

Ни с того ни с сего просто замолчала. От привычной колеи, в которой мы были так счастливы, осталось лишь воспоминание. Мы шли в ресторан, и за ужином она не произносила ни слова, просто ела и смотрела в окно. Мы решали кроссворд, и она даже не пыталась ничего отгадывать. Уходила в себя. Ее картины снова претерпели трансформацию: в них появились какие-то странные фигуры – переплетенные, перекрученные, болезненные, и еще – пугающая напряженность. Я решил, что она стала рисовать лучше: менее банально, более страстно. Я как раз рассматривал последнюю ее работу – это был разгул желтого и зеленого на огромном холсте, покрывавшем почти всю стену комнаты, – когда она вдруг нарушила свое молчание:

– Спайк. Не знаю, как это сказать, так что не буду вдаваться в подробности. Короче, я ухожу от тебя.

Она говорила спокойным, совсем не извиняющимся голосом. Сначала я засмеялся. Не принял – не мог принять – это всерьез.

– Что?

Я отвернулся от картины. Келли стояла рядом со мной – одна рука на поясе, в другой сигарета. Как всегда, сдержанна, немного печальна, но, очевидно, спокойна. Она обняла меня и сразу же отошла. В ее чуть раскосых глазах не блеснуло ни одной слезинки. Она была очень красива. И неожиданно до боли неприступна.

И я понял, там и тогда, что потерял ее, что она далеко, что сердце ее уже не здесь, что я упустил добычу, что я сам все испортил, совершив самую большую ошибку в своей жизни.

– Что ты имеешь в виду?

– Я ухожу, Дэнни. Я встретила другого человека. Мы хотим жить вместе.

Она изобразила добрую улыбку. Не думаю, что когда-нибудь сталкивался с чем-то более невероятным: ведь я был счастлив, а из этого неминуемо следовало, что Келли тоже должна быть счастлива. В то время я все воспринимал через призму собственного эго: я даже не пытался посмотреть на вещи с точки зрения другого человека, что так естественно дается (или, если хотите, так свойственно) женщинам. Я рассуждал буквально: если бы Келли была несчастна, она бы мне сказала, и я бы что-нибудь сделал. Я был слишком глуп и слеп, чтобы увидеть все ключи к разгадке, выложенные передо мной: изменившиеся картины, то, что она эмоционально отделилась от меня и одновременно начала слишком тщательно следить за собой (стала пользоваться косметикой и ходить в спортзал). Даже молчание я объяснял преходящей артистической хандрой. Я видел только то, что хотел видеть: и теперь пришло время расплаты.

В любом случае, даже если отношения разладились, уйти должен был я. Меня никто никогда не бросал. Статистика разрывов выявляет соотношение пятьдесят на пятьдесят, но вряд ли распределение равное. Все люди делятся на группы. Одних преимущественно бросают, а другие преимущественно уходят сами. Я из тех, кто уходит. Я настолько не сомневался в себе – частично в основе этого лежала присущая мужчинам самоуверенность, которая лишь недавно, в исторической перспективе, сменилась неуверенностью и рефлексиями, – что считал аксиомой: ни одна женщина не может меня бросить. С нынешних моих позиций эта иллюзия кажется невероятной. Но тогда мне было за двадцать, я жил в мире, где все определяли мужчины. Мне еще предстояло раскрыть для себя вещи, которым, рано или поздно, кто-то должен был меня научить.

– Ты встретила другого.

– На самом деле я его давно знаю. Это Хуго.

– Хуго…

Хуго Бане. Богат, как Крез, и туп, как пробка. Может, я понял бы, уйди она от меня к нищему художнику, к непризнанному гению или к какому-нибудь калеке – из жалости, например. А лучше ко всем троим сразу. Но Хуго… Если она предпочитает мне Хуго – после всего, что у нас было, после наших отношений, наших общих воспоминаний, только нам двоим понятных шуток и страстных писем, наших игр в постели и условных знаков, – Хуго, этого жалкого тупицу из частной школы, то кем же тогда был я?

Так я смотрел на все это из своего придуманного мира. Самовлюбленный кретин. Тогда я не знал, что любовь, как это ни странно, не адресована конкретному человеку. Люди влюбляются по самым неожиданным причинам, часто не имеющим никакого отношения к добродетелям, характеру, интеллекту или внешности. Каким-то образом мы находим именно то, что нам нужно. После многих лет нищенского служения искусству Келли вдруг решила, что ей нужны дом, дети, стабильность и кто-то, кто оценит ее так, как я не сумел.

А может, Келли просто была одной из тех, в прочих отношениях замечательных, женщин, которых неумолимо тянет к негодяям? Кто знает.

Как я это перенес? Думаю, нормально. Если считать нормальным, что неделю я не вставал с постели, даже для того, чтобы умыться или побриться. А один раз и в сортир не вышел.

В первый раз в жизни мое сердце было действительно разбито. Я грустил, когда порвал с Хелен, скучал еще по паре женщин после расставания с ними. Но на сей раз все было всерьез. Впервые я понял, что значит «разбитое сердце». Этот маленький комочек в груди, в котором в последнее время все было так ладно, так правильно устроено и сплетено, превратился в груду осколков. Все причиняло боль. Каждый день, каждая минута заставляли страдать.

Я лежал в постели и думал о том, что Келли сейчас с Хуго, что я постепенно исчезаю из жизни Келли, по меньшей мере, перемещаюсь на ее эмоциональном глобусе в сторону Антарктики, а ведь совсем недавно был экватором, Гринвичским меридианом, центром Земли. И эти перемещения на карте, это отрицание нашего прошлого – вот что было больнее всего. Я представлял себе, как она лежит в постели с Хуго, рассуждая обо мне в прошедшем времени. Дэнни был… Дэнни всегда… Дэнни никогда…

Я разваливался на куски. И знал это. Меня оторвали от тела и души человека, которого я привык считать частью себя. И потому, когда Келли ушла, я стал казаться самому себе невидимым, невесомым, исчезающим. И в то же время я был истощен, изможден, заморожен. Внутри меня жило постоянное напряжение, я пытался удержать то, что терял. А нужно было «отпустить», как сейчас говорят. Нужен был «засов», как выражается мой психотерапевт. Однако выбросить Келли из головы не удавалось.

Какой урок я могу из этого извлечь? Самый главный урок для любого мужчины. Будь начеку. Никогда и ни за что не расслабляйся. Неусыпная бдительность – вот плата за любовь.

Через неделю я встал с постели, а еще через неделю вышел на работу, но присутствие мое было чисто формальным. Мне предстоял еще долгий период исцеления, прежде чем начинать хотя бы думать о женщинах. Очень жаль, что я так скоро оказался вовлечен в отношения с Наташей Блисс.

Мы с Бет сидим в приемной дома в Хаммерсмите, у каждого из нас лист бумаги и ручка. Я в шести метрах от нее – как можно дальше. Мы оба изучаем список. Пришло время делить имущество. Это один из последних актов многосерийного бракоразводного фарса. Я почти вижу, как из левой кулисы выходит викарий в подвернутых брюках.

Даже комната похожа на театральные подмостки, обстановка напоминает сцену смерти в последнем акте. Ощущение остановившегося времени, словно мы играем по чужому сценарию. Чувствую, что мой выбор предопределен сценаристом, вот только не знаю, кто он и что написано в тексте. Как часто случалось раньше, я не выучил свою роль.

Между тем для этого существует хорошо выверенная процедура, которой мы и должны следовать. Список составлен профессиональным агентством, специализирующимся на разделе любого имущества при подобных обстоятельствах. Теперь мы пункт за пунктом отбираем то, что каждый хочет оставить себе. Потом бросим монетку, чтобы выбрать, кто начнет. Похоже на настольную игру, честное слово. Отличие лишь в том, что дележу подвергается наша история, наша совместная жизнь, наш брак.

Теренс пытался подготовить меня. Советовал придерживаться следующей линии поведения: Не кричать. Не плакать. Сосредоточиться. Пройти через это.

Я беззвучно вздыхаю и начинаю делать бессмысленные пометки на полях тщательно составленного перечня.

1 стереорадиола фирмы «Бэнг энд Олуфсен»

1 пара динамиков фирмы «Бэнг энд Олуфсен»

2 диванные подушки в «этническом» стиле

1 зеркало в деревянной раме

1 большой детский рисунок, в рамке, с надписью «Маме и папе с любовю, Поппи»

1 дуршлаг

Меня начинает тошнить. Я отваживаюсь бросить взгляд на Бет. Она надела очки для чтения, оправа от Дольче и Габбана. Очки подчеркивают ее свежий, деловой имидж. Сдержанность, официальность, жестко сжатые губы – все это меня подавляет. Но через все это надо пройти. Она отпивает кофе, который приготовила себе.

5 кофейных чашек фирмы «Хабитат»

6 бокалов для вина, неизвестного производителя

1 персидский ковер, подделка

1 дорожные часы с надписью «Дэнни и Бет на свадьбу от счастливых родителей невесты, Дороти и Майка»

1 пара сношенных детских балетных тапочек

3 молочных зуба в полиэтиленовом пакете

Набор кофейных столиков

В конце концов, я так и не понял, как это нужно делать. Здесь требуется применить определенную тактику и быть готовым к злобным выпадам. Нельзя просто выбрать то, что ты хочешь, в том порядке, в котором это важно для тебя. Наилучшего результата я добьюсь, если угадаю, чего не хочет Бет. Тогда можно будет отложить эти вещи на потом, начав с тех, которые я действительно хочу и которые она тоже хочет. Но с другой стороны, что мешает Бет поступить так же?

Все осложняется еще и тем, что речь идет не о стоимости этих вещей: они имеют чувственную и мстительную ценность. Мстительная ценность – это если Бет или я нарочно выберем какую-то вещь, чтобы досадить друг другу. Это настоящая холодная война, леденее не бывает.

Пара подставок для книг, из слоновой кости в форме головы слона

217 компакт-дисков, различные исполнители

Сделанное на заказ кружево цвета слоновой кости

Шелковое свадебное платье из магазина «Хэрродз» [32]

Офисный степлер со скрепками

Не важно, кто чем владел до брака. Как только мы подписали брачное свидетельство, все это стало совместной собственностью. Это имеет лишь моральное, а не юридическое значение. А мораль в данном случае выбрала свой, неправый путь, после года нарушенных обещаний и несдержанных слов.

– Так ты готов?

Я оборачиваюсь. Бет беззаботно посасывает карандаш. Своего рода артподготовка. Как будто ей все равно, как будто она выше всего этого. Но мы оба не выше. Над нами высится жизнь, а мы просто смешны.

– Думаю, да.

– Тогда я брошу монетку?

Стоит ли ей доверять? Может, у нее двусторонняя монетка или она умеет поворачивать ее в кулаке нужной стороной? Может, нам лучше снять колоду или позвать посредника?

– Конечно.

Она достает из кошелька десятипенсовую монетку, подбрасывает в воздух и ловит. Я слежу за ее движениями, плавными, даже изящными. Она почти вся в белом сегодня, словно празднует возвращение девственности или антисвадьбу. А я в черном.

– Орел или решка?

– Орел.

– Это решка.

– Можно посмотреть?

Бет окидывает меня презрительным взглядом. Один – ноль в ее пользу.

– Если для тебя это так важно, начинай ты.

– Я просто хочу посмотреть.

– Ладно.

Она раскрывает ладонь. Решка.

– Хорошо. Твой ход.

Мы еще не начали, а она уже получила моральный перевес. Меня обошли. Но я не намерен сдаваться без боя.

– Я возьму этот рисунок.

Она показывает на рисунок Поппи… «Маме и папе с любовю, Поппи». Хороший ход: все сразу приобретает новый нравственный оттенок – она хочет не самую дорогостоящую вещь, а ту, которая наиболее важна для нее. Но все не так просто, ведь эта вещь не меньше значит и для меня. Ее я пометил первой в своем списке. И Бет это знала. Потому и начала с нее. То, что может показаться нравственным проявлением, на самом деле является выплеском жестокости и злобы.

– Послушай, Бет. Не делай этого.

– Не делать чего?

– Выбери что-нибудь другое. В конце концов, у тебя есть Поппи. А мне нужно что-то, напоминающее о ней, когда ее нет рядом.

Эта картинка была первым произведением Поппи. И она очень хороша: дом, мы с Бет стоим у окна и улыбаемся, Поппи играет в саду. На деревьях растут сладости, солнце удивленно взирает с небес. Птички летают над облаками. Поппи нарисовала ее, когда ей исполнилось четыре года. Она даже поставила дату.

– Прекрати выяснять отношения, Дэнни. Теперь ни к чему эти споры. Лучше закончим все как можно быстрее и как можно спокойнее. Давай выберем и разойдемся.

– Хорошо. Я возьму часы.

Я показываю на дорожные часы с надписью от ее родителей. Бет бледнеет. Она знает, что я терпеть не могу эти часы и не испытываю особой нежности к ее родителям. Знает, что мне известно, как много эти часы значат для нее.

– Это было необязательно. Это жестоко.

– Ты отдаешь мне рисунок, я отдаю тебе часы.

– Я возьму молочные зубы Поппи.

Мне хочется задушить ее. Это я всегда был Зубной Феей, я подкладывал монетки под подушку. Я сохранил на память эти зубы. Бет хочет заполучить всю Поппи без остатка. Хочет забрать ее драгоценные избыточности. Хочет отобрать у меня мои воспоминания. Она не остановится. Она будет делать все более и более высокие ставки. Она нажмет на ядерную кнопку. Я чувствую, как силы покидают меня. Мне не следовало затевать эту игру.

– Ладно, – говорю я устало. Беру карандаш и наугад тыкаю в список. – Я возьму… степлер.

Бет недоверчиво улыбается, и моя попытка показать, что я выше всего этого, не остается безответной.

– Я возьму стереорадиолу «Бэнг энд Олуфсен».

– Хорошо. А я динамики.

Ясно, что от радиолы без динамиков толку никакого. Но Бет не отступает.

– Балетки Поппи.

– Твое свадебное платье.

И так далее. Через полчаса мы закончили. Как и следовало ожидать, получилась жуткая мешанина. Мы оба завладели тем, что нам совсем не нужно, нас переполняют обида и злость друг на друга. Победителей нет, есть только потерпевшие. Надо бы все начать сначала. Но невозможно пренебречь жесточайшим законом жизни. Нельзя начать все сначала. Ни сейчас, ни когда-либо.

Мы гуляем в парке: я, Элис и Поппи. Элис качает Поппи на качелях. Я занял выигрышную позицию сбоку: взгромоздившись на победно улыбающуюся пластиковую черепаху, наблюдаю за Элис. Она не смотрит на меня, так что я могу изучать ее в свое удовольствие. Силу и нежность ее лица, покатость плеч, мерцание улыбки. Я люблю эту женщину и верю, что мы будем вместе. Навсегда, до конца.

Все получится, ведь я хорошо усвоил уроки прошлого. Я разговаривал с Теренсом, сверялся с блокнотом, у меня в голове все разложено по полочкам. Я больше не сделаю дурацких ошибок, не буду вести себя глупо. Просто не могу себе этого позволить.

Пробегаюсь по списку из блокнота: очевидно, я влюбился слишком быстро, но тут уж ничего не изменишь. Что случилось, то случилось. Правило Шерон Смит – секс = власть – теперь не так актуально, как когда мне было тринадцать. Его заменил Принцип Бет: дети = власть. Но у нас с Элис детей нет, так что тут оно не подходит.

Не знаю, каковы парадоксы Элис, но я к ним готов и полон решимости, когда они проявятся, разгадать их, стерпеть, мучаться из-за них или даже уничтожить их. Что касается теней, или doppelgängers, похоже, Мартин – самая большая тень, с которой мне придется иметь дело. Элис до сих пор говорит о нем, до сих пор иногда говорит с ним: вернее, со мной, однако подразумевая при этом, что я должен вести себя, как он. Что я способен на необдуманные поступки (и ей следует быть начеку), что я уязвим (и значит, обо мне нужно заботиться), что я часто теряюсь и становлюсь нерешительным (а потому она должна взять инициативу в свои руки). Неторопливо, аккуратно, терпеливо я приведу все это в порядок. Я – это я, и любит она меня. С Мартином у них все в прошлом, что, как мне кажется, она уже почти приняла. Я готов пройти с ней весь этот путь до конца, готов бороться со всеми ее тенями, вызывать на поединки ее doppelgängers, пока они не запросят пощады.

Я понял тайный язык женщин. Я прочитал «Мужчины с Марса, женщины с Венеры» Джона Грея и «Вы просто не понимаете» Деборы Таннен. Я умею разгадывать символы, научился абстрагироваться от буквального. Я способен предвидеть – знаю, что женщина может разозлиться на мужчину за то, чего он не делал. Знаю, надо делать то, что они хотят, ни о чем не спрашивая. Знаю, что нельзя недооценивать последние слова в этом предложении. Я везде вижу разгадки и знаки.

Женщинам нравится безразличие? Хорошо. Мне нелегко быть безразличным к Элис, я люблю ее, но изо всех сил стараюсь не слишком демонстрировать свои чувства. Это попахивает неискренностью, и все же я буду и дальше держать себя в узде, потому что, когда мужчина дает волю чувствам, женщин это раздражает. Мне трудно в точности следовать Закону Мартина, ведь на самом деле я не безразличен, как он. Но я, по возможности, ограничиваю количество влюбленных взглядов, сдерживаю переполняющее меня желание обнять ее, поцеловать, быть с нею двадцать четыре часа в сутки.

Пытаюсь ли я ее разрушить, потому что она слабая? Нет. Поскольку она не слабая. Да если б и была слабая, я бы заботился о ней, а не пытался разрушить.

А что у нас с Парадоксом Джилфезера? Женщины проверяют любовь мужчин путем жестоких испытаний. Иногда такое случается, но я отношу это на счет резкого перехода от Мартина ко мне. Временами, правда, она бывает так жестока, как будто стремится к разрыву наших отношений. Однако знаю, ей просто нужно, чтобы я доказал свою любовь. И именно это я намерен сделать.

Что касается постулата о необходимости беспощадно прекращать… ну, в данном случае это неприменимо. Потому что мои отношения с Элис не прекратятся.

Осталась только Проблема X. Я уже не надеюсь вспомнить, в чем там суть. Да это и неважно: у меня и без того достаточно твердый фундамент. У нас все будет хорошо, хорошо, хорошо.

Господи, как же прекрасна жизнь!

Я по-прежнему наблюдаю за Элис. Она даже качели раскачивает с какой-то особой грацией. Элис с Поппи еще мало знакомы, но мне нравится, как они общаются. Элис любит детей, а дети любят ее.

И вдруг я понимаю: теперь это вопрос не только наших отношений с Элис.

Я уже однажды причинил боль Поппи, лишив ее главной опоры в жизни: папа с мамой больше не живут в одном доме, не защищают и не поддерживают ее вместе, как одно целое, как единая, непоколебимая сила Добра. Сейчас эта сила раскололась, и Поппи, иногда захлебываясь от злобы и возмущения, стала по-настоящему несчастной. И это сделали мы с Бет.

Вот что я имею в виду. Не хочу, чтобы такое повторилось. Это не должно повториться. Не хочу говорить Поппи, что полюбил кого-то, что этот человек всегда будет рядом, ведь, возможно, Поппи тоже полюбит ее – хоть она и не мама – или, по крайней мере, привыкнет, а потом…

Я уверен в своей любви к Элис, уверен в ее любви ко мне… Но боже упаси, если что-то не сложится.

Элис уже не качает Поппи, Поппи кувыркается на турнике. Элис подошла ко мне.

– Как ты?

– Неважно.

– Ты выглядишь опрокинутым.

– Господи… Понимаешь… Этот дележ имущества, это как… Что за суперстерва, стерва в квадрате! Я ведь рассказывал тебе, как все было? Впрочем, лучше не вспоминать.

– Ладно, не будем…

– И вдобавок… Сегодня я опять поссорился с Бет, а на следующей неделе у нас суд. У меня голова раскалывается. Она такая упрямая. Я устал от всего этого. От всей этой борьбы и… злобы. Она бьет без устали. Знаешь, создается впечатление, что единственная ее задача – причинять мне боль. Сука! Прости… Прости… Но… ты ведь понимаешь. В общем, теперь она велела своему адвокату подать на полное судебное слушание. Чего она добивается? Как будто Поппи станет от этого лучше. Поппи нужно, чтобы все это поскорее закончилось. Ты не согласна? Но разве она о Поппи думает? Нет. Она говорит, что думает о Поппи, но, когда доходит до дела, все, о чем она думает, – это сколько денег будет у нее на счету. Я всего лишь… всего лишь… дойная корова, а никакой не отец. Иногда мне кажется, ей просто хочется драться – и плевать, если даже она проиграет. Это высасывает все больше и больше средств, которые можно было бы потратить, например, на образование Поппи. Временами мне не верится, что в конце тоннеля есть свет, все так долго тянется… Я вымотался. А Поппи молодец. Знаешь, что она сказала мне сегодня? Я даже рассмеялся, честное слово.

– Дэнни. Ты замечаешь, как часто говоришь о Бет? О Бет и Поппи?

– Что?

– Ты помешан на этом. На разводе и всем остальном.

– Я помешан на своей дочери. Да, черт возьми, помешан!

– Совсем не обязательно ругаться.

– «Черт возьми» – не ругательство. Ты меня не слушаешь. Большое спасибо за поддержку. Я только…

– Мне это начинает надоедать, Дэнни.

– Что – это?

Элис вздыхает.

– Ты сам знаешь. Я люблю тебя, и все хорошо, но… это не моя жизнь. Поппи – хорошая девочка. Но… она не моя дочь.

– Что это значит?

– Это значит… что все не так просто. И я имею в виду не Поппи, Дэнни. Я имею в виду Бет. Ты все время о ней думаешь – ты думаешь о ней больше, чем обо мне.

– Это не так.

– Так. Похоже, ты даже не осознаешь, насколько часто говоришь о ней. Я пытаюсь тебя поддержать, но иногда мне кажется, кажется…

– Что тебе кажется?

– Что я хочу быть от всего этого подальше.

Пауза.

– Ты и так далека от этого.

Элис вздыхает, смотрит, как Поппи слезла с турникета и бежит к нам.

– Наверное, да.

– Элис! Элис! Подбрось меня!

Элис поднимает ее, раскачивает в воздухе, и на лице у Поппи совершенное блаженство, Элис тоже улыбается, но к улыбке примешивается грусть, и что-то еще, не могу определить, что именно, и это меня пугает. Усилием воли я прогоняю страх. Ситуация, конечно, не простая. Но мы с ней справимся. Любовь всегда найдет выход.

Через пару часов мы отвезли Поппи домой к ее матери. С Бет я теперь не разговариваю, не могу простить ей то, что она сказала Поппи обо мне: «Если бы папа любил Поппи больше, он не заставил бы маму обращаться в суд». Вот только в суд обратиться решила Бет, но в любом случае нельзя вмешивать в это Поппи и нельзя настраивать ребенка против отца. Так что теперь я с Бет не разговариваю. Меня тошнит от одного ее вида. Оставляю Поппи в конце дорожки, смотрю, как она подходит к дому и дверь начинает открываться. Посылаю ей воздушный поцелуй и ухожу.

Конечно, я понимаю, Поппи это может быть неприятно, но, если мы с Бет начнем осыпать друг друга оскорблениями на пороге дома, будет еще хуже. Возвращаюсь к машине, в которой ждет Элис. Меня трясет, я готов расплакаться, однако держу себя в руках: после того, что Элис мне высказала сегодня, Не хочу усугублять ситуацию. Боль и напряжение сковали мое тело. Мне трудно говорить. Элис сидит рядом, и мы едем ко мне на квартиру. В полном молчании.

Дома я готовлю чай, пока Элис приводит себя в порядок. Приношу чай в комнату и ставлю на стол. Когда я собираюсь сесть, она спрашивает:

– А что ты пишешь в этом блокноте?

– Ты очем?

– Сам знаешь о чем. «Любовные секреты Дон Жуана». Это поиски судьбоносного решения для рекламной кампании? И почему их только девять?

На самом деле теперь их десять. Еще один я не успел записать, плод моего последнего сеанса самоанализа.

Проблема: Женщины не всегда дают понять, когда собираются уйти. См. Келли Корнелиус. Результат: разбитое сердце, муки, раскаяние. Решение: быть начеку. Следить за мячом.

– Да. Для рекламной кампании.

– Для какой?

– Мне не хочется обсуждать это.

– А…

И тут я понимаю, что не смогу придерживаться избранной версии. Элис права: слишком часто я говорю о Бет и Поппи. Было бы несправедливо утаить от нее правду.

– Это не реклама. Это… думаю, это можно назвать «помоги себе сам». Теренс, мой психотерапевт, посоветовал мне заняться самоанализом. Я пытаюсь найти способы понять женщин и себя. Пытаюсь усвоить некоторые уроки.

Кажется, бесплодность вышеозначенных попыток лишила Элис дара речи.

– Ну… По крайней мере, я пытаюсь.

– Удачи.

Она пьет чай. Я тоже.

– Элис, ты так и не спросила, как мы встретились с Мартином.

– Да?

– Тебе неинтересно?

– Конечно интересно.

– Просто ты ничего не спрашиваешь.

– Наверное, выскочило из головы.

– Я рассказал ему о нас. О тебе и обо мне. Долгая пауза.

– Знаю.

Я пристально смотрю на нее.

– Знаешь?

– Да. Он сказал мне.

– Не подозревал, что вы до сих пор поддерживаете отношения.

– Мартин всегда будет моим другом, а я – его.

– Вот как?

Не уверен, что мне все это нравится. Меня беспокоят глаза Элис, в них какая-то непонятная смесь желания оправдаться и бросить вызов.

– Да.

– И… что же он сказал?

– Сказал, что хочет жениться на мне.

Я в шутливой форме высмеиваю вероятность такого исхода. Выражение лица Элис не меняется, но я продолжаю развивать свою мысль:

– Господи, ну разве не забавно? Не могу поверить. Еще на прошлой неделе он тебя не любил, всячески демонстрировал, как ты ему безразлична. За все время, что вы были вместе, он ни разу не признался тебе в любви. А теперь, когда ты со мной, вдруг захотел жениться. Это не просто трогательно, это воплощенная трогательность.

Элис не двигается. Потом говорит:

– У меня такое ощущение, что я оказалась в тупике.

Не могу сдержать скептический смех.

– В тупике? Из-за чего?

– Дэнни, мы, с Мартином долго были вместе. Два года. Когда мы с тобой начали встречаться, я все еще любила его, и ты знал об этом…

– Да, но…

– Дело в том, что у Мартина большие проблемы с чувствами. Они у него заблокированы.

– Я бы сказал, они у него вообще отсутствуют, особенно когда речь идет о женщине. Я его лучший друг, так что уж кому-кому, а мне это хорошо известно.

– Не уверена. Когда я его увидела…

– Ты его видела?

– Да. Он заезжал вчера вечером.

– Вчера вечером?

– Да. Он был такой… не знаю. Такой грустный, потерянный, и так страдал.

Убийственная комбинация – уязвимость и недосягаемость. Вот только теперь он досягаем. Мужчина, которого не удавалось заполучить ни одной женщине, лежал на блюдечке. И Элис будет той, кто его… нет. Она этого не сделает.

– Надеюсь, ты объяснила ему, что его поезд ушел?

– Все не так просто, Дэнни.

– Вот как?

– Да.

Я злюсь из-за того, что начинаю паниковать.

– И в чем проблема? Разве это так чертовски сложно?

– Нельзя просто выбросить из жизни два года, проведенные вместе. Нельзя выкинуть в мусор свои чувства в тот самый день, когда уходишь. Я думаю, он изменился. Мне кажется… кажется, что я нужна ему.

– А я думаю, что меня сейчас стошнит. Нужна ему? Мартину никто не нужен. Им движет уязвленное самолюбие: его бывшая девушка встречается не с кем-нибудь, а с его другом. Речь идет о чувстве собственности – не о любви.

– По-моему, это не так. Просто раньше он не понимал, что любит меня.

Я закрываю лицо руками, сидя напротив нее, и гляжу сквозь пальцы, не решаясь смотреть прямо. А потом говорю – тихо, с отчаянием в голосе:

– Ты умная и проницательная женщина, Элис. Но если ты в это веришь, значит, абсолютно не разбираешься в мужчинах. Ты не понимаешь, насколько для них важна власть. Даже я недооценил это… то есть, я не предполагал, что Мартин будет…

Закончить мне не удается. Элис начинает плакать. Плохой знак.

– Знаешь, Дэнни, я не уверена, что ты уже готов к продолжительным отношениям. Ты еще слишком связан со своей женой. Ты еще не оправился после кораблекрушения. И мне не нравится это кораблекрушение. Я не хочу оказаться посреди обломков металла и стекла. И потом, Поппи…

– Что – Поппи?

– Она наполовину Бет. И похожа на Бет. Она – живая история. А ты хочешь, чтобы я ее полюбила. Это огромная ответственность.

– У каждого свой анамнез.

– Но не всегда такой осязаемый.

– Так тебе не нравится Поппи?

– Как раз наоборот. Очень нравится. Дело не в этом.

Она права. Все, что она говорит, – справедливо. Зачем привлекательной, востребованной женщине взваливать на себя все эти проблемы? Вокруг полно одиноких, ничем не обремененных мужчин. Успешных. И даже богатых. Жизнь – сложная штука. Видит Бог, я понимаю, о чем она.

И все-таки мне тяжело признавать это, не могу выразить, как тяжело.

Мы замолкаем. Слов не осталось. Или сказать больше нечего. Но молчание слишком затягивается. В конце концов я с трудом задаю вопрос, на который уже знаю ответ, а потому не хочу его слышать:

– Ты возвращаешься к Мартину?

Глаза Элис наполняются слезами, она сжимает губы, чтобы сдержать рыдания. Этого достаточно.

– Ты чертова дура, Элис.

– Боюсь, что так.

Я встаю на колени, падаю ниц перед ней. Мой мир рушится.

– Я женюсь на тебе. Мне больше никто не нужен. Прошу тебя. Я…

Она качает головой. Я тоже начинаю плакать. Третья замечательная женщина. Последняя. И я ее потерял. Что бы ни случилось, я ее уже потерял. Хотя сомневаюсь, что у них с Мартином что-то получится, неважно, любит он ее или нет. После того, что произошло, наши отношения не восстановить. Она разбила их вдребезги, ни за что, ни про что. Я ни в чем не провинился. Учел свои ошибки. Все делал правильно.

Именно, что правильно. Мартин никогда не беспокоится о том, чтобы все делать правильно. Возможно, так и надо.

И вдруг меня обжигает другая мысль. Удивительно, почему это раньше не пришло мне в голову. Чувствую, как во мне закипает ярость. Я встаю, с осуждением нависаю над Элис, которая по-прежнему сидит за столом с чашкой в руке. Когда я начинаю говорить, мои губы искривляются от презрения.

– Ты все это подстроила.

Она смотрит мне в глаза.

– Ты знала, что Мартин вернется к тебе, если ты переспишь со мной. Ты знала это. Знала, что я расскажу ему. Ты все спланировала заранее.

Лицо у Элис становится непроницаемым.

– И тебе было наплевать. Ты была готова. Ты была готова сделать больно мне, сделать больно Поппи, ты была готова на все, лишь бы получить желаемое, лишь бы добиться своего. Ведь так?

– Я люблю тебя, Дэнни.

– Конечно ты меня любишь. Не сомневаюсь. Просто все пошло не по плану, не правда ли? И это одна из причин, почему у вас с Мартином ничего не получится, другая – то, что, образно выражаясь, Мартин хочет поиметь меня, а не тебя. Но все равно это была мерзкая затея. Господи, какие же женщины жестокие.

Элис молчит секунд пятнадцать. А потом произносит почти шепотом:

– Мы все становимся жестокими, когда стремимся получить то, что нам нужно, Дэнни. И ты это знаешь. Ты бы поступил так же.

– Нет, Элис, – говорю я абсолютно спокойным голосом. – Я бы так не поступил. Честное слово.

– Прости меня, Дэнни. Прости.

– Выматывайся из моей квартиры.

– Что?

– Выматывайся. Из моей. Квартиры.

– О Господи…

Она дрожит, собирая вещи, и я вижу ее страдания, вижу, как она борется сама с собой, – она действительно любит меня и разрывается на части. Но нельзя простить то, что она сделала. Она причинила боль мне, причинила боль Поппи… и сейчас я одновременно потеряю лучшего друга и любимую женщину.

Вот так легко моя жизнь снова превратилась в мусорную свалку.

Когда Элис ушла, я по-прежнему сидел, ни о чем не думая, глядя в пустоту. Потом посмотрел на блокнот и почти без эмоций, как робот, взял фломастер. Потому что вспомнил забытый последний Любовный секрет Дон Жуана, Проблему X, я ее вспомнил, и теперь надо найти ей место в этом списке. В самом начале.

Проблема: Женщины строят козни и плетут интриги. В войне полов они – партизаны, коварные, стремительные, беспощадные. Результат: им нельзя доверять. Решение:

Я думаю. Наконец ответ высвечивается холодными синими неоновыми буквами.

Не любить их.

Никогда не любить их.

Больше никогда не любить их.

Два дня спустя я представляю свою работу в маркетинговом отделе шоколадной фабрики средней руки. Переговоры не клеятся.

Напротив меня трое мужчин и две женщины – клиенты. Мужчины чувствуют себя неловко. Одна из женщин, та, что помоложе, со стянутыми сзади волосами и бледно-розовой помадой на губах, кажется, злится. Та, что постарше, с выражением знаем-плавали на лице, смотрит на все скептически и удивленно. Я стою перед плакатом, только что я изложил идею рекламной кампании их шоколадно-орехового продукта, «хрум-Батончика». Маленькая «х». Заглавная «Б». Моя находка.

На плакате диаграммы, цифры и графики. Я спокоен и невозмутим в своей сделанной на заказ тройке – большое яичное пятно на пиджаке, которое оставила Поппи, когда я обувал ее перед тем, как отвезти в школу, бросилось мне в глаза позже. После моего выступления повисает длительное молчание. Первой его нарушает женщина с зализанными волосами. Голос сдержанный, тон – на грани враждебного.

– И вы искренне полагаете, что этот проект подойдет для продукта, ориентированного на подростково-молодежную аудиторию среднего класса?

– Да. Проект адресован молодым, сексуальным. В нем есть ирония. Он ставит проблему нехватки времени. Говорит о новом предназначении женщины.

– Вот как?

– Конечно. Упор сделан на то, что женщины стали сильнее и теперь они командуют парадом.

Она кивает, что-то помечает. Теперь ее голос звучит резче, он почти ледяной:

– Я не увидела этого.

– He увидели?

– В проекте девушку подвергают средневековым пыткам – тут и «железная дева», и ящик с шипами, в который ее помещают. Подойдет ли такой образ для шоколадного батончика? Это скорее из области крайнего женоненавистничества, а вовсе не свидетельство нового предназначения женщины.

– Мы живем в эпоху постфеминизма. По-моему, подобное восприятие… это прошлый век, честно говоря. Кроме того, в ящик ее помещает другая женщина. А не мужчина.

– То есть женщины – и палачи, и жертвы.

– Мне кажется, вы преувеличиваете политическую составляющую. Это просто еще один шоколадный батончик.

– Это не обычный шоколадный батончик.

– Нуда, конечно, он особенный… и очень вкусный. Потрясающий продукт.

– И думаю, вряд ли постфеминизм предполагает, что мы должны отказаться от любых попыток избегать унижения и насилия над женщиной на экране.

– Это же шутка. Она берет с собой в ящик «хрум-Батончик», и, когда шипы вонзаются в нее…

Один из мужчин кашляет.

– Что делают?

– Вонзаются.

Женщина с прилизанными волосами снимает очки, протирает их и снова надевает.

– А зритель видит, как шипы вонзаются? – спрашивает та, что постарше.

Я поворачиваюсь к ней и замечаю, что в голосе у меня появились признаки отчаяния.

– Нет. Конечно нет. Это понятно по выражению ее лица. Она изображает боль. Но удовольствие сильнее боли. Конечно, тут можно увидеть намек на садомазохизм, но это хорошо, это рискованная реклама, на грани фола.

– Она обязательно должна быть обнаженной?

– Она не должна быть обнаженной. Но это внесет изюминку. Вы же хотели с изюминкой.

Еще одна долгая пауза. Женщина в очках теперь нетерпеливо постукивает карандашом по столу.

– И вы считаете, что так мы привлечем молодых женщин?

Я смотрю на ее лицо. Жесткая, деловая, крепкий орешек, прекрасно понимает, что делает. Чего она ко мне пристала? Конечно, это привлечет женский сегмент рынка. А производителю только того и нужно. Потому что женщины думают об одном – как бы купить какое-нибудь дерьмо. Маркс не захотел писать об этом, но шоппинг – идеологическая надстройка, определяющая экономический базис: у женщин уникальная способность тратить, в силу которой они попадают в рабскую зависимость от мишуры капитализма двадцать первого века. Шоппинг – это то, чем они занимаются в свободное от издевательств время. И еще строят из себя жертв. Орда лживых интриганок, невыносимых, неуловимых, дьявольская армия ведьм…

Стоп. Хватит. Я моргаю. Надеюсь, что подноготная моего проекта скрыта от аудитории. Насколько нелепо… откровенно оскорбительно то, что я предлагаю этим людям! Хочется, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Я уже не могу отличить иронию от полного идиотизма. В горле пересохло. Мне нужен этот заказ, но, если я сейчас не найду подходящей трактовки, остается мечтать лишь об одном – выбраться отсюда без помощи охраны.

– Да. Я… я… хочу сказать… – Словно ища поддержки, оглядываю комнату. Пять ничего не выражающих физиономий. – Мне понятны ваши опасения. Но, с другой стороны…

– Что, с другой стороны? – спрашивает молодая.

– Мужчины будут в восторге.

Наверное, не следовало этого говорить. Молодая вздохнула. Та, что постарше, кажется, сочувствует мне. Она улыбается.

– А у вас нет альтернативных вариантов, мистер Сэвидж?

Я снова моргаю. Альтернативный варианту меня имеется. Какая-то часть моего «я» знала, что концепция «железной девы» полетит к черту, как семитонный валун с высоты северного склона горы Айгер.

– Конечно есть. Что скажете вот об этом? – Я меняю плакат. – Главное действующее лицо этой концепции – девушка, стильная, но в меру. Образно говоря, самая крутая девушка не в самой крутой школе. Она умная, проницательная, взрослая. И у нее есть парень, но он еще не повзрослел. И ведет себя как ребенок. Он хочет «хрум-Батончик», прямо СЕЙЧАС. Когда она говорит: «Нет», он постепенно превращается в плачущего младенца. Тогда она сажает его на колени…

Идея простая, убедительная, привычная. Умная, сильная женщина и беспомощный, инфантильный мужчина. Я смотрю на пять физиономий и вижу, как они изменились. Они дружелюбные, заинтересованные, вовлеченные. Дело в шляпе.

Итак, кондитерский лексикон пополнился новым слоганом: «Если хочешь жить без шума, дай ему немножко хрума». Уровень продаж вырос на десять процентов. Еще бы. Кто бы сомневался.