По-прежнему держась тени, я возвращался к дому. Замки Сантану не удержат. Так где же он? Укрылся на веранде? Притаился в комнате или здесь, за ближайшим деревом?
Стоило покинуть укрытие, как меня ослепил свет прожекторов. Задний двор превратился в школьный стадион пятничным вечером.
– Только дернись – и умрешь, – буднично произнес Сантана, словно и не угрожал мне смертью. – Выбрось оружие, и я не сломаю шею твоей псине. Кстати, тебе в грудь нацелен пистолет. Поднимись на веранду, О’Брайен, присядем, и ты скажешь последние слова в этой жизни.
Отбросив «Глок» в сторону, я поднялся по крыльцу на веранду. Сантана сидел в кресле-качалке; Макс, выпучив глаза, лежала у него на коленях. Она смотрела на меня умоляющим взглядом, дрожа: в одной руке Сантана держал пистолет, вторую положил ей на загривок.
– Собака-то здесь при чем?
– Когда-то я с ними дрался за еду. В детстве отбирал у них объедки на помойке. Давай по-быстрому, О’Брайен. У меня еще дела имеются, надо кое-куда успеть. Однако мне стало интересно, ведь ты упомянул Джоша Бреннена. Никто – никто из живых – не знает, что он мой отец. Как ты выяснил? Впрочем, не важно, ты все равно умрешь, так что секрет останется при мне. При ублюдке, как ты меня изволил назвать.
– Это папаша тебя так назвал.
– Откуда ты его знаешь?
– Пили вместе. При мне он всегда откровенничал. Забавно, как односолодовый виски развязывает мужику язык. Заставляет выбалтывать тайны.
Говоря, я тихонько приближался к столу. Наконечник так и лежал на прежнем месте. Больше мне рассчитывать было не на что.
– Ну все, ни шагу ближе, – сказал Сантана, поднимаясь из кресла.
– Не держи Макс. Пусть выбежит на улицу.
Опустив таксу на пол, он сказал:
– Говори, что там тебе наболтал старик.
Макс взглянула на меня.
– Сначала я выпущу собаку на улицу.
– Оставь эту крысу! Что сказал старик?
– Что ты не получил бы его имя, никогда. Что у тебя, наверное, еще с десяток ублюдочных сестер и братьев. – Я немного приблизился к столу. – Старик гордился победами над темнокожими бабами. Сколько бы ты ни старался, Сантана, Ричарда тебе было не превзойти.
– Он слабак! Жалкий гомик!
– Зато ты – ублюдок из Гватемалы! Ричард – законный отпрыск, а ты бы никогда не вписался в их мир. Никогда.
До наконечника оставалось менее пяти футов.
– Старик говорил, что общего у вас двоих только цвет глаз. Но глаза – не характер, его ты не унаследовал. Ты не стал бы таким же человеком, как Джош Бреннен. Он тебя презирал – нет, он тебя жалел. Говорил, что выше сборщика помидоров ты не поднимешься. Мозгов не хватило бы. Ты не вписывался в его круг, в его мир. Он даже имени твоей мамаши не помнил. Называл ее просто «сука смуглая».
– Врешь. – Он пнул Макс в сторону, будто мячик, и я бросился на него… опоздав на долю секунды. Пуля вошла мне в живот и бросила на пол с силой полновесного удара бейсбольной битой. Я перекатился к столу, схватил каменный наконечник и, поднявшись, ударил им Сантану в лоб. Звук был такой, словно топор вошел в сухое полено. Потекла кровь. Я ударил еще раз, полоснул козла по груди – порвалась рубашка, открывая две большие татуировки в виде кобр. Глаза гадов горели как угли.
«Он носит знак змеев».
– Ты не убьешь меня! – захохотал Сантана. – Я слишком живуч. Пуля в живот – смерть долгая и мучительная. В самый раз для тебя, детектив О’Брайен. Встретишь моего папашу в аду, передай слова сборщика помидоров: «Отсоси!»
Перед глазами плыло. Сантана встал надо мной.
– Я ведь могу просто сесть в кресло и смотреть, как ты подыхаешь. Эта часть мне нравится больше всего. Микробы проникают в организм через рану, ты барахтаешься в крови и дерьме, О’Брайен. Когда тебя найдут, собака уже сдохнет от голода, а твое тело наверняка сожрут крысы.
Голова кружилась. Пение лягушек и цикад словно раздавалось прямо в мозгу: из ритмичного хора оно превратилось в пульсирующие крики толпы на боксерском матче. Тьма обволакивала разум; Макс заходилась лаем, больше похожим на вой. Приподнявшись на руках в липкой луже крови, я пополз в сторону кухни. Стряхнув оцепенение, сел. Голос Макс звучал уже тише, или это сознание покидало меня? Я встал, зажимая рану, и кое-как вошел в кухню. Там в углу стоял лук, а рядом – стрела. Забрав их, я вышел на веранду. Макс бежала впереди. Гавкая, она устремилась к причалу.
Полная луна косо светила мне в спину, вместе с прожекторами заливая двор мягким светом. Сантана отвязывал лодку. Он удивленно взглянул на меня и улыбнулся:
– Ты что, ходячий мертвец?
Наложив стрелу на тетиву, я дюйм за дюймом приближался к пирсу. Макс обгоняла меня ярдов на двадцать.
– Потрясающе, О’Брайен, сколько в тебе духа! Ты восстал из могилы и вот этим доисторическим оружием собираешься поразить меня. Но ты уже проиграл последний бой.
Я видел красные глаза змей на его татуировках.
Сантана навел пистолет на Макс.
– Ты даже выстрелить не успеешь, как я убью собаку. И вообще, ты промажешь, футов на двадцать. Ночь на дворе, темно, ты еле стоишь на ногах. Потерял много крови. В глазах уже двоится, О’Брайен? Черт возьми, хреново выглядишь. Схватился за примитивный лук. Умираешь. Попрощайся со своей крикливой шавкой.
В голове у меня прозвучал голос Джо Билли: «Задерживаешь дыхание, натягиваешь лук, смотришь в оба, не думаешь ни о чем, кроме цели… И отпускаешь».
Сантана поднял пистолет, а я вскинул лук, прицелился и выстрелил. Стрела попала прямо между глаз вытатуированной змее. Сантану отбросило в реку. Он еще пытался плыть против течения, дергаясь, будто через него пропустили ток.
Раздался громкий всплеск у берега, и в лунном свете я заметил крупного аллигатора. Пока Сантана вяло бил руками по воде, здоровенная плотоядная рептилия подплыла к нему. Ее зубы вонзились умирающему маньяку в живот и спину, переломив ребра и позвоночник, будто сухие веточки. Аллигатор выдернул Сантану из воды, запрокинул голову и перевернулся.
Я поплелся к причалу. Меня тошнило, ноги не слушались, перед глазами плыло. Я бросил лук и упал рядом с Макс. Такса лежала в траве, и я не видел, жива они или нет. Подполз к ней, взял на руки. Макс дрожала.
– Ты как, старушка?.. Держись… Все будет хорошо…
Я кашлянул и сплюнул кровь. Разум застила мутная пелена, я уже почти не слышал сверчков, лежал на спине, прижимая к груди Макс. С темно-пурпурного неба посыпались звезды. Огненные следы отпечатались на сетчатке; на уши давила тишина небесного фейерверка. Серое облако медленно заслонило луну, и свет погас, как пламя на кончике догоревшей спички.
Стало очень темно. С реки налетел ветер, который здорово холодил мне спину. Я задрожал. Со стороны берега ко мне слетелись чернильно-черные силуэты. Я будто поднялся над землей, воспарил и лишь с трудом удержался от падения в бездну, где нет ни времени, ни пространства. Превратился в сгусток эмоций, переживаний и воспоминаний. Ничто меня не держало, я был абсолютно гол, ничего не мог скрыть, повернуть вспять, переделать. Да мне и не хотелось. Планета Земля существует пять миллиардов лет, и моя жизнь – просто пшик, меньше секунды. Так значит ли она хоть что-то в таком масштабе? Разум мой отделился от тела. Был ли он вообще к нему привязан?
На бушприте нашей яхты стояла Шерри и протягивала мне руку. Ее волосы развевались на ветру. Господи, как же она была прекрасна. Я хотел позвать жену по имени, снова признаться в любви, но говорить больше не мог. Послышалось далекое женское пение, с моря налетел черный туман и скрыл от меня Шерри.
Глубоко в утробе разливался холод, словно мне вкололи наркотик. Открыв глаза, я увидел Джо Билли. Он опустился рядом на колени.
– Ты не настоящий… все ненастоящее… все сон… – произнес я чужим голосом.
Индеец молча осмотрел рану, и холод у меня в животе сменился огнем, который скоро остыл.
Меня снова накрыла тьма. Я очутился под водой, в океане посреди ночи, и плыл навстречу огням своей лодки. Задержав дыхание, сделал рывок. Понесся наверх. Еще секунда, и можно будет дышать! Наконец я вырвался из-под прозрачной пелены вод и вдохнул полной грудью.
Сквозь крону дубов пробивались отсветы полицейских мигалок и огней «Скорой». Стрекотал вертолет, и мысленно я перенесся в окутанную сумерками афганскую долину: «вертушки» черной саранчой носились на фоне пурпурного неба.
Меня уложили на носилки.
– Вы справитесь, – сказал парамедик. – Держитесь! Собака тоже будет жить.