Генрих VIII и его королевы

Лоудз Дэвид

Драматическая история короля-многоженца Генриха VIII, получившего прозвище «Синей Бороды», поскольку две из его шести жен умерли на плахе, стала уже легендарной. В книге английского исследователя Дэвида Лоудза история злосчастных браков английского короля впервые развернута достаточно полно и объективно, так что фигура главного героя этой ренессансной драмы становится почти трагической, а сменяющие друг друга королевы обретают живые характеры, во многом объясняющие их судьбы.

Эту книгу с увлечением прочтут все, кто интересуется не только событиями великой эпохи Возрождения, но и игрой человеческих страстей, близких любому времени.

В эпоху ренессансных монархий, поскольку правители стремились к централизации власти, личные интересы были неотделимы от политических. Семейные отношения имели политический резонанс, и нигде в такой степени, как в Англии, где попытки Генриха VIII обеспечить престолонаследие определяли всю его внутреннюю политику с 1525 года.

Сначала была долгая борьба за то, чтобы освободиться от цепкой Екатерины Арагонской и жениться на совершенной иной по характеру, но столь же умной Анне Болейн — кризис, получивший известность как «великое дело» короля. После этого король обрел покой с Джейн Сеймур, которая умерла во имя династических интересов, произведя на свет долгожданного наследника трона. К 1539 году Генрих был готов во второй раз рискнуть на международном брачном рынке, пытаясь сохранить свою с таким трудом обретенную автономию, ни с плачевным исходом в виде Анны Клевской. Обескураженный и отчаянно пытающийся вернуть свою молодость, стареющий Генрих совершил после этого ошибку, влюбившись в кукольное создание семьи Ховардов, Екатерину, роковые оплошности которой почти разрушили его душевное равновесие. Обретя спасение в своем последнем браке с Екатериной Парр, король позволил ее друзьям-реформатором достичь главенствующего положения при дворе в последние годы его царствования и тем самым сделал последующий политический режим гораздо более радикальным, чем он мог предполагать.

Это прекрасно иллюстрированное исследование раскрывает хорошо известную историю Генриха VIII и его жен в свете политической перспективы и показывает, какую важную и порой осознанную роль играла каждая из жен в его политическом и личном становлении.

Дэвид Лоудз является профессором истории в университетском колледже северного Уэльса, в Бангоре. Им написаны книги «Политика и нация», «Двор Тюдоров», «Мария Тюдор, история жизни» и «Кризис междуцарствия Тюдоров».

 

 

Предисловие

Это книга о короле. Она вовсе не о его шести женах, хотя их роль очень важна в этой истории. Генрих VIII был женат на всех, кроме одной, своих женах, потому что ему в свое время этого хотелось. Только раз он женился по политическим соображениям, и это был самый кратковременный и наименее счастливый из его союзов. Каждая женитьба создавала свой собственный политический климат, и этот климат менялся, по мере того как менялись отношения. В этом не было ничего особенно исключительного для абсолютной монархии, за исключением удивительной решимости Генриха идти собственным путем. Дело не в том, что он отличался особой распущенностью. В противовес тому, что порой говорилось, он не был беспорядочен в связях, и его любовниц можно сосчитать на пальцах одной руки. В этом отношении он был превзойден обоими своими главными современниками, не только почтенным Франциском I Французским, но и рассудительным и благочестивым Священным римским императором — Карлом V. Самыми отличительными чертами Генриха VIII были его непредсказуемость и напористая самоуверенность. Он имел обыкновение считать, что если он чего-нибудь хочет, значит, вполне законно и оправданно с точки зрения морали следовать избранному курсу. Четыре его брака распались с неисчислимыми политическими последствиями, и каждый по особым причинам. Всякий раз, однако, король убеждал себя, что он являлся обманутой и пострадавшей стороной, и именно это убеждение определяло жестокость и даже коварство его действий. Следовательно, каждый из браков Генриха заслуживает особого изучения как с точки зрения политики, так и с точки зрения психологии короля. В совокупности они составляют самый важный элемент в истории его царствования. С ними также связана его в высшей степени устойчивая и превратная репутация.

Поэтому я написал эту книгу не для того, чтобы восславить жен Генриха VIII, и не для того, чтобы увековечить самого короля, но для того, чтобы исследовать взаимосвязь человеческой природы, сексуальности и политики в исторический момент, когда важность такой взаимосвязи не просто признавалась, но была самоочевидной. В эпоху Ренессанса власти положено было приходить не от людей, а от Бога через посредство короля. Следовательно, для благосостояния его подданных решающее значение имело то, как вел себя король и насколько добрые отношения с Богом он поддерживал. Не только надежность престолонаследия, но также качество урожая и стабильность общественного порядка могли зависеть от его умения их поддерживать. Неудивительно, что англичане часто бывали очарованы, но нередко и разочарованы выходками одного из своих наиболее уважаемых королей.

Прежде всего я обязан поблагодарить Алана Саттона за то, что он предложил мне написать эту книгу. Мои студенты в Бангоре поддерживали мой интерес к Генриху VIII своими вопросами и любопытством, и я повсюду рассказывал коллегам легенды об этом своенравном короле. Я благодарен Софи Голсуорси за подготовку примечаний и моей жене Джудит за ее постоянное ободрение и поддержку. Ей, в полном соответствии с избранной тематикой, с любовью посвящается эта книга.

Д. Л. Университет Уэльса, Бангор Апрель 1994

 

Введение. Династическая политика в эпоху возрождения

Королевские браки составляли самую суть высокой политики в Европе эпохи средневековья и начала нового времени. Судьбы государств зависели от плодовитости монархов и их супруг и от бедствий детской смертности. Неудивительно, что принцы и люди, им подобные, признавали свою беспомощность перед лицом Бога, если все усилия их политики могли быть сведены к генетической рулетке. Главной целью таких браков было, разумеется, рождение наследников мужского пола, но другие дети тоже имели дипломатическую ценность, и браки сами по себе могли создавать важные политические союзы. В то время, когда различие между государственными и личными владениями еще не было четко определено, наследница могла передать своему мужу земли, которые до того времени обладали автономией. Когда герцогиня Анна Британская в 1491 году вышла замуж за короля Карла VIII Французского, она организовала личный союз, в результате которого ее герцогство окончательно вошло в это королевство[1]Герцог Франциск II Бретонский умер в 1488 году, оставив наследницей свою двенадцатилетнюю дочь Анну. Карл VIII предложил ей опекунство, как феодальный сюзерен ее отца, а спустя три года на ней женился, несмотря на резкие возражения, высказанные и Генрихом VII, и Максимилианом. Этот брак оказался бездетным, и когда в 1498 году Карл умер, ему наследовал его кузен, Людовик XII. Чтобы сохранить этот союз, Людовику было дано разрешение отослать свою тогдашнюю жену, Жанну, чтобы жениться на двадцатидвухлетней вдове. В октябре 1499 года она родила ему дочь Клод. В январе 1514 года, когда Анна умерла, Клод автоматически стала герцогиней, но Бретань осталась под контролем ее отца. В мае 1514 года Клод вышла замуж за Франциска Ангулемского, наследника трона, и в этом же году стала его королевой, когда умер ее отец. В июне 1515 года Клод убедили передать управление этим герцогством навечно французской короне, и после ее смерти в 1532 году оно было формально и окончательно аннексировано.
. Еще более драматические последствия имел брак Марии Бургундской с Максимилианом Габсбургом в августе 1477 года. Такие династические союзы намного превосходили по значению обычные кратковременные альянсы, хотя те тоже бывали важны. Без связей, определившихся в результате брака его сестры Маргариты с герцогом Карлом Бургундским, король Эдуард IV Английский никогда не смог бы вернуть себе короны в 1471 году. Королевскими браками обычно скрепляли мирные договоры, как, например, между Англией и Францией в 1514 году, или предрешали иные акции международной политики, каким, вероятно, было намерение Генриха VII, когда он выдал свою дочь Маргариту за Якова IV Шотландского в августе 1503 года[2]Интерес Генриха к брачному союзу с Шотландией возник сначала после поддержки Якова IV Перкином Варбеком в 1495–1496 гг. Шотландцы во имя интересов Варбека вторглись в Англию в сентябре 1496 года, но претендент не имел поддержки южнее границы, и Яков заключил с Генрихом Эйтонское перемирие в 1497 году. Благодаря дальнейшим дипломатическим усилиям епископа Ричарда Фокса из Дарема это перемирие было повторно заключено в 1499 году. На этот раз Варбек уже не принимал участия в действиях, но Генриху хотелось долгосрочного соглашения, и мирный договор, скрепленный брачным союзом, был заключен в 1502 году.
. Брак мог быть сигналом серьезного изменения политики — к примеру, союз Жермены де Фуа с Фердинандом Арагонским в 1505 году — или даже победы одного феодального владения над другим, о чем свидетельствовал брак Генриха VI с Маргаритой Анжуйской в 1445 году.

Следовательно, для правящего монарха или для наследника трона, женитьбы была очень серьезным делом, на которое нельзя было решиться без долгих раздумий и советов. Нужно было принимать в расчет не только сиюминутную политическую ситуацию, но также и династические перспективы дальнейшего будущего. Империя Карла V сложилась в результате серии таких союзов и едва ли могла создаваться по плану, но устроители браков Габсбургов могли наверняка почувствовать, что Всемогущий посмеялся над их усилиями. Внутренние браки, разумеется, не несли с собой ни риска, ни выгоды иностранного союза, но были чреваты случайностями иного характера. Эдуард IV предпочел жениться на вдове одного из своих баронов, вместо того чтобы скрепить династический альянс с Францией. Очень непохоже, что это был просто романтический жест. Эдуарду крайне необходимо было продемонстрировать, что он способен принимать самостоятельные решения, и в особенности свою независимость от графа Варвика, который усиленно продвигал французские переговоры[3]Элизабет Грей была дочерью Ричарда Вудвилла, лорда Риверса, и вдовой сэра Джона Грея Гроуби, сына лорда Феррерса. Ее матерью была Джакетта Люксембургская, вдова Джона герцога Бедфорда. Charles Ross, Edward IV, 85–93.
. Мог или не мог он обдумывать новый политический союз с кланом своей жены, но это не был предсказуемый результат. Это было сделано весьма неуклюже, возможно, из-за неопытности короля, и остальные советники, независимые от Варвика, оскорбились тем, что с ними не проконсультировались. Главные мятежи 1469 и 1470 гг. были в определенной мере вызваны этим недовольством, но за этим последовало десятилетие благополучного и спокойного правления, так как члены родственного клана королевы, Грей и Вудвилл, заключили внутренние браки с наследственной знатью. Вряд ли Эдуард виновен в том, что его преждевременная смерть в 1483 году подвигнет прежде верного ему брата, Ричарда Глостера, начать войну с этим кланом и в ходе ее сокрушить дом Йорков. С позиций времени брак Эдуарда был, вероятно, не более и не менее ошибочным, чем брак его предшественника, Генриха VI. В противоположность этому, брак неуверенного Генриха VII с Елизаветой Йоркской в 1486 году оказался безусловно удачным. Он ознаменовал воссоединение домов Йорков и Ланкастеров, а также решительно предотвратил попытки использовать юную принцессу против того, кто занял место ее дяди. Генрих оказался неспособен обеспечить признание его матримониального союза за пределами страны в начале своего царствования, но цена, за это уплаченная, была достойной.

Между 1415 и 1603 гг. только один английский монарх вступил на трон женатым. Из оставшихся девяти три (Эдуард V, Эдуард VI и Елизавета) умерли, не имея брачных уз. Генрих V, Генрих VI и Мария выбрали своих партнеров за границей, Эдуард IV и Генрих VII женились дома, и только Генрих VIII женился не единожды, взяв двух невест из других королевских семей, а четырех — из числа собственных подданных. Несмотря на столь разнородный опыт, существовали тем не менее определенные, строго установленные условности, и присущая правителю свобода выбора обычно не была столь беспредельна, как может показаться. Чтобы заключить почетный союз с чужеземной невестой, необходимо было происходить из мощной и крепкой династии, и хотя от такого брака не ждали устойчивых родственных связей, клан невесты мог заметно воздействовать на свободу действий жениха. Подобным же образом супруга из великого благородного рода могла оказывать в своем доме нежелательное давление, но брак на более низком социальном уровне влек за собой одновременно и зависть, и пренебрежительное отношение. Эдуард IV создал себе серьезные затруднения и тем, что женился на признанной выскочке, и тем, что принял свое решение втайне. Отсутствие благородного происхождения было одним из бесчисленных обвинений, которые выдвигались против Анны Болейн[4]По отцовской линии Анна происходила от Батлеров, графов Ормондов, а ее матерью была Елизавета, дочь Томаса Ховарда, третьего герцога Норфолка, но этого не хватало, чтобы разбить лед, потому что главной ее преследовательницей была сестра короля Мария. Е. W. Ives, Anne Boleyn. Oxford, 1986, 206–207.4
. Немногие короли рассчитывали видеть в лице жены помощницу. Маргарита Анжуйская добавляла немного жесткости, которой так сильно не хватало Генриху VI, но это была вместе с тем исключительная ситуация и вряд ли кому-нибудь захотелось бы ее повторить. Обычно в обязанности супруги не входило активное участие в правлении, поэтому соответствующие способности не особенно превозносились. Более полезным было благочестие, и не только потому, что оно помогало поддерживать образ Короны, но и потому, что могло привлечь некоторые необходимые Божественные милости. Красота тоже была весьма ценным достоянием. Согласно Кастильоне, «многого не хватает женщине, которая лишена красоты», поскольку в этом случае она лишена главных средств для того, чтобы убедить мужчину не замечать ее недостатков[5]Baldesar Castiglione, The Book of the Courtier, trans George Bull, 211.
. Однако самым желанным достоинством была плодовитость, и именно с ней были связаны самые хитроумные расчеты. После смерти Елизаветы Йоркской Генрих VII вполне серьезно обдумывал план женитьбы на психически больной Хуане, овдовевшей герцогине Бургундской, потому что ей удалось родить своему последнему мужу двух здоровых сыновей и нескольких дочерей[6]В действительности сумасшествие Хуаны могло быть скорее кажущимся, чем реальным, потому что оно удобно было ее отцу, а позже ее сыну, чтобы убрать ее с дороги. Однако трудно согласиться с С. Б. Краймсом в том, что Генрих «не имел оснований предполагать» о ее безумии, когда размышлял о браке. Henry VII, 291.
.

Генрих также поручил своим посредникам с теми же целями оценить овдовевшую королеву Неаполитанскую, но их правдивый отчет не давал пищи воображению. Однако из такого, почти клинического, подхода не стоит делать вывод, что королевские браки были абсолютно лишены естественной склонности. Немногие монархи могут позволить себе жениться по любви, но есть масса примеров, когда такие политические союзы зачастую перерастали в истинно близкие отношения, приносившие удовлетворение и той и другой стороне. Теплые отношения могут способствовать приумножению рода и отвлекать супругу от опасных политических интриг, но для каждого, кроме самих партнеров, это было неуместным отклонением от правил и могло даже стать препятствием, если по каким-то причинам нужно было положить конец данному браку. Развод в современном смысле был фактически невозможен, но аннулировать брак удавалось по многим причинам, например, по причине не возникших брачных отношений или скрытого кровного родства. Порой такие предлоги служили лишь прозрачным прикрытием политических расчетов. Например, в 1499 году Людовик XII Французский сумел избавиться от своей супруги Жанны, чтобы жениться на Анне Бретонской, вдове своего предшественника, и объединить таким образом их значительные владения. Канонический закон о браке представлял собой истинные джунгли, и средневековая церковь позднего времени не всегда достаточно скрупулёзно разбиралась в нем, но ни один из английских королей никогда не считал необходимым пытаться аннулировать не удовлетворяющий его союз. Может быть, причиной было то, что Плантагенеты никогда не страдали от недостатка потомства. Генрих VI и Ричард III смогли иметь только по одному сыну, зато Эдуард IV оставил двух сыновей и четырех дочерей. Его брат Джордж, герцог Кларенс, также оставил после смерти сына и дочь. Сначала казалось, что Тюдоры будут столь же удачливы. В начале династии Генрих VII и Елизавета имели трех сыновей и двух дочерей[7]Артур (1486–1502), Генрих (1491–1547), Эдмунд (1499–1500), Маргарита (1489–1541), Мария (1496–1533).
. Но когда в 1503 году умерла Елизавета, в живых оставался всего один сын и престолонаследие оказалось под угрозой.

Генрих VII (1457–1509) (неизвестный художник, около 1515 года)

Это не только заставило короля срочно искать вторую жену, но и высветило тот факт, что престолонаследие в Англии управлялось не законом, а традицией. Когда Ричард Йоркский в 1460 году предъявил права на корону короля Генриха VI, судьи и судебные исполнители объявили, что они недостаточно компетентны, чтобы судить о столь высокой тайне. Вместо этого они предложили опираться на «различные документы и хроники» в надежде, что история представит подобный прецедент[8]R. A. Griffiths, The Reign of King Henry VI, 868.
. По этому пункту существовало разногласие между главным наследником, с основным правом, переданным по женской линии, и младшим наследником по мужской линии, право которого передавалось непосредственно от отца к сыну. Закон не мог решить, является ли Корона титулом или собственностью, и это решение стало ставкой в войне. Права потомков не могли быть признаны безусловно, даже если у монарха был законный сын. У Генриха VI был безусловно законный сын, когда Йорк был признан его наследником. Более того, и законность рождения могла оказаться слабой подпоркой. Хотя и ходили слухи, но никто всерьез не сомневался в законности сыновей Эдуарда IV, пока Ричард Глостер не оспорил это летом 1483 года. Отвергнув главные притязания графа Варвика на основании формальностей, он после этого захватил трон сам. Он был принцем королевской крови, достигшим совершеннолетия, дееспособным, и этого оказалось достаточно для большинства пэров Англии. Не законность притязаний Йорков свергла его с престола два года спустя, а возобновление притязаний Ланкастеров при французской поддержке. Будущему Генриху VIII было около одиннадцати лет и он обладал неоспоримыми законными правами, когда его отец заболел и некоторые «знатные особы»

«…стали говорить о благе короля и о мире, который наступит после него, если таковое благо его покинет. Тогда [сэр Хью Конвей] сказал, что некоторые из них говорили о милорде Бекингеме, подчеркивая, что он благородный человек и мог бы стать правителем королевства. Другие, которые там находились, говорили, как он сказал, подобным же образом о вашем изменнике, Эдмунде де ла Поле, но ни один из них, сказал он, не говорил о милорде принце…» [9]

Бюст ребенка, предположительно изображающий Генриха VIII — мальчика (приписывается Гвидо Мадзони, около 1500 года)

Ничто не могло быть гарантировано в этом конституционном вакууме, потому что после 1422 года не было ни одного неоспоримого наследника и всего только три после 1327 года. Неудивительно, что Генрих VII почти с параноическим постоянством занимался этим сюжетом в последние годы своей жизни. Эти опасения и неопределенность сохранились и после того, как его неоспоримый наследник, сын, вступил на престол в 1509 году.

Женитьба правителя составляла высочайший уровень матримониальной игры и привлекала самые большие ставки, но это был не единственный уровень. И сыновья, и дочери становились фигурами в дипломатической игре, которая обычно начиналась, когда они еще были в колыбелях. Дочь, в особенности, могла быть обручена раз двенадцать в интересах высокой политики до того, как ее судьба окончательно решалась. Некоторые современники считали, что молодые женщины недопустимо свободны в выборе партнеров, но это очень редко случалось с принцессами. Младшая дочь Эдуарда IV, Бриджит, в конце концов ушла в монастырь, но только после смерти своего отца. Поскольку он умер молодым, к 1483 году никто из детей Эдуарда не состоял в браке, и невозможно сказать, с кем его дочери могли быть сосватаны[10]После Эдуарда остались Елизавета, которая вышла замуж за Генриха VII; Сесиль, вышедшая замуж за виконта Джона Уэллеса; Анна, ставшая женой Томаса Ховарда, второго герцога Норфолка; Екатерина, вышедшая замуж за Уильяма Кортни, графа Девонского и Эдуард, Ричард и Бриджит, которые умерли, не вступая в брак. Если бы он был жив, то скорее всего один или несколько его детей были бы сосватаны во имя упрочения иностранных союзов.
, но похоже, определился резкий контраст между отношением к браку у Йорков и Тюдоров. Не только сам Эдуард женился в пределах собственной страны, но так же поступили его братья, Джордж и Ричард. Только его сестра, Маргарита, была вывезена за границу. Генрих VII, наоборот, женил своего старшего сына в Испании, а старшую дочь выдал замуж в Шотландии. Вопреки обыкновению, союз Артура с Екатериной, младшей дочерью Фердинанда и Изабеллы, продержался очень крепко более десяти лет. Это произошло не потому, что существовал какой-то план матримониального захвата Кастилии, а потому, что молодая принцесса Уэльская была признана самой новой из европейских правящих семей как принадлежащая одному из древнейших родов. Маргарита Тюдор, как только она достигла возраста, допускавшего совместное проживание с мужем, была послана на север ради главной цели — сопротивления французскому влиянию в Шотландии и упрочения северных союзов Англии. Младшая дочь Генриха, Мария, была подобным же образом использована своим братом, чтобы нейтрализовать Людовика XII Французского. Но когда он через несколько месяцев умер, она предприняла беспрецедентный шаг и предотвратила все последующие попытки, настаивая на своем союзе с Чарлзом Брэндоном, новоиспеченным герцогом Саффолком. Ее племянница Мария бесконечно использовалась в такой же игре Генрихом VIII, возможно, потому, что была до 1533 года его единственным законным ребенком. Мария была обручена с дофином Франциском и с Карлом, молодым принцем Священной Римской империи, еще до того, как ей исполнилось пять лет, а в дальнейшем шла речь о ее помолвках с Яковом V Шотландским и Франциском I (который был всего двумя годами моложе ее отца и к тому же являлся известным распутником). Пользы от Марии стало гораздо меньше, когда поползли слухи, со временем подтвердившиеся, что ее следует объявить незаконной.

Королевские бастарды имели собственное применение на брачном рынке, но обычно не принимались королевскими семьями. Габсбурги использовали их для скрепления союзов могущественных, но неверных вассалов, а Валуа даровали их жаждущим возвышения благородным семействам. У Тюдоров их было слишком мало, чтобы сделать какие-либо обобщения, и Мария, разумеется, оставалась незамужней, пока она, уже будучи королевой, не выбрала себе спутника сама. Отдавая своих дочерей, каждый принц эпохи Возрождения должен был помнить о том, что в один прекрасный день зять сможет унаследовать его корону. Генрих VII, Франциск I и Фердинанд Арагонский потеряли своих старших сыновей при жизни. Генрих и Франциск имели вторых сыновей, которые в конце концов им наследовали, а Фердинанд остался перед сложной дилеммой, когда его жена Изабелла умерла в 1504 году. Будучи кастильской королевой, она была принуждена признать за своим мужем равный статус, но у нее не было намерения позволить ему удержать матримониальную корону после ее смерти. Смерть их сына Хуана в 1499 году оставила права наследования в руках их старшей дочери Хуаны и ее мужа Филиппа Габсбурга. Хуана скорее всего никогда не стала бы властной правительницей, но Филипп явно был готов воцариться, когда безвременная смерть устранила его со сцены в 1506 году. Это позволило Фердинанду удержать власть, и когда он в 1516 году умер, ему наследовал в обоих королевствах старший сын Хуаны Карл. Династически это могло выглядеть вполне приемлемо, но в Испании вспыхнул мятеж, и прошло много лет, прежде чем народ окончательно принял своего чужеземного и зачастую отсутствующего монарха. Простейшим способом решения подобных проблем явилось бы введение салического права (которое исключало всех женщин из порядка наследования), но это не соответствовало обычаю Кастилии и Англии. Каждый раз, когда Генрих VIII использовал свою дочь в матримониальном гамбите, он четко сознавал, что его избранник может со временем оказаться английским королем, и судя по всему, именно поэтому попытки с Франциском I и Яковом V не были доведены до конца. Упорное нежелание Генриха признать перспективу наследования престола женщиной должно было стать одним из наиболее важных факторов в той истории, которая за этим последует, и важно помнить, что такое нежелание разделялось его подданными. Анонимный аристократ, который заявил, что, будь в нем французская кровь, он бы вырезал ее ножом, был ксенофобом не в большей степени, чем большинство его сельских приятелей.

Проблема женского наследования в определенной степени связана с преобладающей культурой мужского превосходства и в какой-то мере с неопределенностью законов. Согласно традиционной точке зрения, сформированной мужчинами, но разделяемой также большинством женщин, человеческая самка слаба как телом, так и умом, подвержена искушениям и сама является источником моральной порчи для мужчин. Тот неоспоримый факт, что церковь признала многих женщин святыми и что недавняя история могла продемонстрировать в Изабелле Кастильской королеву столь же превосходную, как и любой из королей, ни в малой мере не подорвал этого стереотипа. Даже такой педагог-гуманист, как Хуан Луис Вивес, который говорил о школьном образовании девочек, не допускал каких-либо элементов равенства. И сама Изабелла дала своим дочерям превосходное образование, но не готовила их к правлению. Считалось, что если женщина унаследует корону, то править будет ее муж. Он получит матримониальную корону, и его власть автоматически будет равна ее власти. Что должно произойти в случае ее смерти, было неясно. Если существовал совершеннолетний наследник, его роль заканчивалась; если наследник не достигал нужного возраста, он мог с полным основанием рассчитывать на регентство. Но если престолонаследие оспаривалось, он мог спокойно оставаться у власти, как это сделал Фердинанд в Кастилии. Некоторые английские законники, которые были особенно склонны к панике в связи с женским престолонаследием, даже заявляли, что королевство должно переходить в полную собственность супруга королевы до конца его жизни, пока оно не перейдет к очередному наследнику[11]D. V. Loades, «Philip II and the Government of England» in Law and Government under the Tudors, eds. C. Cross, D. Loades and J. Scarisbrick, 177-94.
. Когда столь важный момент связан с такой полной неопределенностью, неудивительно, что предпринимались усилия избежать случайности. Шотландцы сопротивлялись изо всех сил, чтобы предотвратить в 1540-е годы брак своей юной королевы Марии и принца Эдуарда Английского, боясь, что более могущественный сосед поглотит их. Они победили ценой срочного сближения с Францией, а потом погрузились во внутренние раздоры, когда Мария избрала своего второго мужа поближе к дому. Короче, Шотландия стала хорошим примером, помогающим понять, почему Генрих VIII так долго готовился обеспечить мужскую линию наследования.

Поскольку брак был церковным таинством, разрешение споров было предоставлено церковным судам, и, к несчастью, канонический закон на этот счет не отличался ни простотой, ни ясностью. Например, существовало несколько способов заключения брачного контракта. Обручение per verba de fiituro не являлось нерушимым и было обычным приемом, используемым в дипломатических целях, когда обе стороны желали сохранить свободу действий, а королевские особы были, вероятно, еще детьми. С другой стороны, обручение per verba de praesenti было более серьезным делом и наверняка достаточным основанием, чтобы заключить какой-нибудь контракт, если только оно не расторгалось по взаимному согласию. Такое обручение, за которым следовали брачные отношения, должно было стать полноценным и законным браком, даже если брачная церемония не проводилась. Когда проводилась церемония, но не начинались брачные отношения, брак считался законным, но его довольно легко было расторгнуть. При этой усложненной и часто повторяющейся системе королевских брачных переговоров было нормальной практикой предоставлять церковному правосудию расчищать обломки предшествующей дипломатии, когда наступало время заключить нерушимый союз. Неосторожность в таких вопросах могла иметь самые серьезные последствия, как например заключенный предварительно контракт Эдуарда IV с леди Элеонорой Батлер стал предлогом для признания в 1483 году обоих его сыновей незаконнорожденными. Должен был приниматься в расчет и довольно коварный вопрос о кровном родстве. Многим категориям родственников открыто запрещалось вступать в брак, но двоюродные братья и сестры в этом отношении составляли обширное и необозримое поле. В эпоху, когда большинство королевских семей состояли в определенной степени в родстве, они создавали множество неожиданных ситуаций. Обычно в случае сомнения такой брак разрешался. Однако даже обращение в верховный церковный суд не всегда гарантировало безопасность. Некоторые формы родства были запрещены Божественным законом, и никакое разрешение не предоставлялось вопреки такому закону. К несчастью, представители канонического права не могли точно договориться о том, где проходит демаркационная линия, поэтому некоторые разрешения всегда могли быть оспорены. Более того, было чрезвычайно важно сформулировать разрешение в точном соответствии с конкретным случаем, потому что при возникновении споров несоблюдение формальностей создавало постоянный риск. Когда было признано, что на внесупружеские связи также распространяется запрет на кровосмешение, независимо от того, стало ли о них известно или нет, то на основании этого легко себе представить, в какие джунгли могли превратиться законы. С тех пор как судейское сословие разбогатело благодаря своему ремеслу, оно не склонно было потворствовать каким-либо упрощениям.

Хотя немногие в большей мере, чем средневековые короли, являлись политическими животными, следует все же помнить о том, что они были и людьми. Королевские браки были политическими актами, подобно тому, как аристократические браки являются деловыми сделками. Но и в том и в другом случае мужчины и женщины должны жить в определенной гармонии, чтобы стремиться к этой цели. Современная теория состояла в том, что любовь следует за браком, а не предшествует ему, и, возможно, это самая реалистичная позиция среди всех прочих, но браки могли разрушаться и разрушались. Однако женская половина занимала довольно слабые позиции. Очень редко даже собственная семья решалась на политический конфликт с их мужьями, поддерживая их в случае разрыва. Принцессы привыкали к тому, что с ними обращаются, как со стадом кобыл, и культура данной эпохи не оставляла им никакого выхода, кроме поисков утешения в религии. Королеве не полагалось протестовать против неверности своего господина (хотя она часто это делала), а если она рисковала пуститься в какую-либо авантюру, ее ожидали осуждение и тюремное заключение, а порой и смерть. Причина такого неравенства вполне ясна. Бастарды короля никому не причиняли вреда и даже демонстрировали его мужскую силу; но любое сомнение в законности ребенка, рожденного королевой, могло нарушить порядок наследования в государстве. Генрих VIII за свою не слишком долгую жизнь сконцентрировал все виды матримониального опыта, и эта история есть история человеческих причуд, недостатков и слабостей. Но главным образом — это история конституционных манипуляций и политического соперничества, классический, а может быть, и исключительный, пример функционирования абсолютной монархии в эпоху Ренессанса.

 

Глава первая. Ренессансный принц: Генрих и Екатерина, 1504-1525

Екатерина сначала приехала в Англию, чтобы стать залогом дружбы между Англией и Испанией и обозначить признание династии Тюдоров древнейшим королевским домом Трастамара. Ей было шестнадцать лет, и она была обручена с Артуром, принцем Уэльским, с того времени, как она себя помнила[12]Это было заранее согласовано договором в Медина дель Кампо в 1489 году, и хотя окончательное решение не было принято, в течение последующих десяти лет Екатерину, похоже, не называли иначе, как «принцесса Уэльская». Jeronimo Zunita, Anales de la Corona de Aragon (Saragossa, 1610) IV, 358–359; G. Mattingly, Catherine of Aragon, 21.
. Поскольку Екатерина была младшей дочерью, родители считали долгом сделать ставку на ее будущее, чего они не могли сделать по отношению к ребенку, более близкому к линии наследования. К 1501 году ее брат Хуан был уже мертв. Ее сестра Изабелла, ставшая сначала женой Альфонсо Португальского, а затем его кузена и наследника Мануэля, умерла при родах за три года до этого. Тогда Мануэль женился на другой сестре, Марии, повинуясь неумолимой династической необходимости. Только ее любимой сестре Хуане, кажется, улыбнулась судьба. Она вышла замуж за Филиппа, герцога Бургундского, и была уже матерью вполне здорового сына. Следовательно, Екатерина знала, что ожидает королевских принцесс, и понимала всю степень риска. Она была заботливо воспитана не для того, чтобы править, а чтобы быть супругой правителя. В отличие от Португалии, Англия была далекой и чужой страной, и в отличие от Габсбургов, Тюдоры не представляли большой династической ценности. Но к 1501 году Фердинанд и Изабелла были довольны тем, что будущее Екатерины было обеспечено настолько надежно, насколько это вообще возможно. Англичане могли жить на туманном острове, говорить на странном и варварском наречии, но они были известны своим благочестием почти так же, как кастильцы, а это являлось важным аргументом. Мать Екатерины, Изабелла, стала женой и правительницей по воле обстоятельств, но строгая набожность создала ей репутацию «коронованной монахини». Екатерина унаследовала частицу этой строгости и от природы, и в результате воспитания. Вместе с гордостью за свое древнее королевское происхождение, это должно было придать миловидной девушке, въехавшей в Лондон под рукоплескания толпы в октябре 1501 года, ту стальную непреклонность, которая стала ее главной чертой и одним из самых мощных политических факторов английской истории.

Замок Лудлоу, служивший домом принцу Артуру и Екатерине Арагонской в течение четырех месяцев их семейной жизни в 1502 году

Генрих VII был необычайно горд своей новой невесткой и «и послал знатных лордов и рыцарей, чтобы торжественно сопроводить ее к супругу и мужу. И после 12 дня ноября она была доставлена из Ламбета через Лондон со всей торжественностью и почестями, какие только можно вообразить, в епископство, к собору Св. Павла»[13]Edward Hall, Chronicle, 493. Более полное описание этого празднества и его особенностей см.: S. Anglo, Spectacle, Pageantry and Early Tudor Policy, 56–97.
.

Это празднество было самым великолепным и изысканным из тех, которые когда-либо видел город. В нефе собора Св. Павла была возведена сцена, или возвышение.

«После дня святого Эркенвальда и после воскресенья эта самая дама была возведена на это возвышение, и там принц Артур прилюдно заключил с ней брак, и оба они были в белом, оба влюблены и исполнены желания…»

Принц Уэльский мог выглядеть влюбленным и исполненным желания в день своей свадьбы, но в действительности он был хрупким юношей, едва достигшим пятнадцатилетия. Этот факт был в достаточной мере оценен некоторыми советниками его отца, но, к несчастью, вопрос о незамедлительном осуществлении брака имел политическое значение. Король проявлял нехарактерную для него нерешительность, а мнения испанцев разделились, поскольку некоторые помнили о судьбе принца Хуана, оказавшегося в подобных же обстоятельствах. Однако духовник Екатерины, взяв на себя власть, которой он, по-видимому не обладал, объявил, что это выражение воли их Католических Величеств, чтобы молодая пара сразу начала жить вместе, и никто не мог на это возразить[14]Mattingly, op. cit., 40–41.
. Поэтому перед Рождеством Артура и Екатерину отослали в Лудлоу, где в течение нескольких месяцев он исполнял волю своего отца, и с ними отправился большой штат придворных и прислуги, как английской, так и испанской.

Екатерина Арагонская (1485–1536) в девичестве (портрет Майкла Ситтоу)

Мало что известно об их жизни в течение следующих четырех месяцев, и остается полный простор для воображаемых реконструкций того, что происходило внутри мрачного замка, где советники принца пытались установить мирные и добропорядочные отношения между сторонами. Екатерина пока не говорила по-английски и немного объяснялась по-французски. Поэтому латинский язык Артура был, вероятно, основным средством общения, причем оба они считали уэльский диалект, на котором обычно говорило местное население, совершенно недоступным пониманию. Кроме того внимания, которое мог оказывать ей муж, о принцессе заботились не только ее великолепная дуэнья, донья Эльвира Мануэль, но также камердинер Артура, сэр Ричард Поул и его жена. Маргарита Поул была дочерью Джорджа, герцога Кларенса, и следовательно, принцессой королевской крови. Вероятно, именно в это время начала складываться дружба между этими двумя женщинами, которой суждено было выдерживать удары судьбы в течение многих лет. Артур умер 2 апреля 1502 года от «чахотки», которая в данном контексте обозначает скорее пневмонию, чем туберкулез, оставив своих родителей безутешными, а невесту, насколько нам известно, еще девственной. Екатерина не видела помпезных, под проливным дождем, похорон своего мужа, которые прошли в соборе Вустера три недели спустя. Она сама тоже была больна и лишь с наступлением теплой погоды смогла совершать необременительные поездки в Лондон[15]Polydore Vergil, Anglica Historia, ed. D. Hay (Camden Society, LXXIV, 1950).
. Кроме горя семнадцатилетней вдовы, смерть Артура имела множество последствий. Генрих и Елизавета, теперь серьезно опечаленные смертью двух своих сыновей, решили сделать еще одну попытку. Елизавета зачала, но ребенок оказался девочкой, родив ее И февраля 1503 года, королева также умерла. Между тем в Испании реакция более выразилась в форме политической тревоги, нежели личного сочувствия. Фердинанд, занятый своей войной с Францией, был особенно заинтересован в том, чтобы не потерять связи с Англией. Он не мог признаться в своей слабости Генриху, и в Англию был направлен Эрнан, герцог д’Эстрада, который получил жесткие словесные инструкции потребовать возвращения той части приданого Екатерины, которая уже была выплачена (сто тысяч крон), ее вдовьего права на одну треть доходов от Уэльса, Честера и Корнуэлла и ее немедленной отправки в Испанию[16]Calendar of State Papers, Spanish, I, 267.
. Это, конечно, была торговая сделка, и Эстрада это очень хорошо понимал, но в отличие от постоянного посла, Родриго де Пуэбла, он не был профессиональным дипломатом и вскоре увяз в сложных деталях этого дела. Генрих был в равной степени заинтересован в укреплении такого альянса, но все же не желал раскошеливаться. Он потребовал баланс невыплаченной вдовьей доли Екатерины. Но поскольку Эстрада постепенно продвигался к главному пункту полученных им инструкций, острый спор возник по поводу фактического осуществления брака умершего принца. Противниками стали де Пуэбла, который, ссылаясь на духовника Екатерины, утверждал, что брак состоялся и принцесса, возможно, носит в себе ребенка, и донья Эльвира, которая клялась, что ее подопечная является virgo intacta, и обвиняла посла во лжи своему хозяину. Пуэбла почти наверняка был неправильно информирован, но поскольку именно он, а не Эстрада, должен был вести серьезные переговоры, его позиция была принята как более безопасная. Весной 1503 года Генрих попытался намекнуть, что он и сам может жениться на юной вдове, но благодушно принял резкий отказ Изабеллы и 23 июня 1503 года подписал новый договор, согласно которому Екатерина обручалась с его оставшимся сыном Генрихом, которому в ту пору было двенадцать лет.

Именно этот договор стал причиной многих последующих волнений, потому что он содержал пункт, согласно которому в том случае, если стороны были связаны первой степенью родства, подписывающие обязаны были получить необходимое разрешение из Рима. После этого брак должен был свершиться, когда Генриху исполнится пятнадцать лет. Король получал недостающий баланс вдовьей доли, и Екатерина отказывалась от своего вдовьего имущества, поскольку обретала такое же обеспечение после своего второго брака. Хотя этот договор удовлетворил стремление Фердинанда закрепить связь с Англией, он оставлял за Генрихом более сильную позицию. Он не был обязан исполнять этот договор в течение двух лет, а потом должен был выполнить его только после уплаты еще ста тысяч крон. Между тем Екатерина оставалась в Англии если не как заложница, то по крайней мере как объект королевской щедрости и под сильным контролем короля. Принцесса, как кажется, приняла эту ситуацию скорее весьма положительно, чем негативно. Англия была, так сказать, ее «плацдармом», местом исполнения долга, и, может быть, ее даже волновала перспектива выйти замуж за парня, который уже обещал быть вдвойне мужчиной по сравнению со своим братом[17]Раннее вдовство Екатерины, как кажется, привело ее к затворничеству, во-первых, из-за ее траура, и во-вторых, из-за строгого надзора доньи Эльвиры, но она скорее всего знала Генриха внешне, и ей было известно, что их имена связаны. Mattingly, op. cit., 51–52.
. Итак, она приготовилась ждать, в Дарем-хаусе, в Стрэнде, в резиденции, которая была ей пожалована. Генрих выделил ей 100 фунтов стерлингов в месяц и назначил одного из собственных чиновников надзирать за исполнением. Примерно в течение восемнадцати месяцев в доме Екатерины отмеряли время с разумным спокойствием, хотя внутри этого сообщества людей, живущих вне родины, не обходилось без некоторых своих мелких ссор и обид. Переговоры с Римом шли положенным чередом, и наконец в конце ноября 1504 года Юлий II дал разрешение, исходя из первой степени родства, на брак Екатерины и юного Генриха. Другими словами, папа официально признал, что между Екатериной и Артуром были сексуальные отношения. Однако пятнадцать лет Генриху исполнялось 28 июня 1506 года, поэтому надо было еще в течение некоторого времени ждать. Многое произошло, прежде чем этот договор вступил в силу.

Сначала случилось так, что 26 ноября 1504 года, через несколько дней после получения разрешения, умерла Изабелла, и политическая ситуация в Испании изменилась. Кастилия перешла, в соответствии с правами наследования и с последними четкими распоряжениями королевы, ее дочери Хуане. В случае если Хуана и ее муж Филипп намерены были заявить о своих правах, власть Фердинанда ограничилась бы Арагоном и его международный авторитет существенным образом снизился. Более того, поскольку у Филиппа и Хуаны было двое сыновей и дочь Мария Португальская, было мало шансов, что Екатерина вдруг станет королевой Кастилии. Возникла также острая напряженность в англо-испанских отношениях, когда совет Кастилии отказался ратифицировать последний торговый договор Изабеллы с Англией и несколько сот английских купцов были выдворены из Севильи, а их товар конфискован[18]Ibid., 57.
. Даже если бы он этого хотел, Фердинанд не мог сделать ничего, чтобы изменить эту ситуацию. И Генрих начал догадываться, что остаток приданого Екатерины никогда не будет выплачен. 27 июня 1505 года, накануне своего четырнадцатилетия, юный Генрих выступил с официальным протестом против своего обручения, поскольку оно было совершено при его малолетстве и без его согласия. Король был теперь волен ловить рыбу в других водах. В сложившихся обстоятельствах его действия были разумными и оправданными. Но они, однако, не дали никаких результатов. Летом 1505 года он прекратил выплачивать Екатерине содержание, прекрасно зная, что ее отец не имеет возможности прилично ее обеспечить. Возможно, он рассчитывал заставить ее вернуться в Испанию. Если это так, то он недооценил ее твердости и целеустремленности. К тому же и Фердинанд не желал возвращения дочери. Он не отдавал Кастилию без боя, и Екатерина создавала сложности, без которых он мог бы обойтись. Более того, английский брачный договор был для него теперь более значим, чем когда-либо. Итак, Екатерина оставалась на своем посту, фактически без денег и с очень малыми надеждами.

Подробный анализ политики в течение последующих трех лет не должен нас интересовать, а Генрих перенес все свое внимание с Испании на Нидерланды. Существовали три возможных брачных союза, которые могли бы укрепить такой альянс. Сам король мог жениться на дважды овдовевшей сестре Филиппа Маргарите; принц Уэльский мог взять в жены его дочь Элеонору, которая имела подходящий возраст, а младшая дочь Генриха, Мария, могла быть обручена с шестилетним сыном Филиппа, Карлом. По иронии судьбы, главным представителем Филиппа в этих переговорах был дон Хуан Мануэль. Бывший прислужник Фердинанда, он теперь полностью посвятил себя ликвидации арагонского правления в Кастилии и воцарению Филиппа и Хуаны. Парадокс был в том, что донья Эльвира, поддерживавшая железной рукой пошатнувшееся благосостояние Екатерины, была его сестрой. Действуя вместе, брат и сестра замыслили воспользоваться принцессой, чтобы устроить встречу Генриха и Филиппа, целью которой было бы выдворение Фердинанда из Кастилии. Этот заговор был вскоре раскрыт послом Фердинанда, де Пуэблой, и после страшной вспышки гнева в духе Трастамары, который обрушила Екатерина, достигшая двадцати одного года, донья Эльвира была уволена, а Генрих воздержался от этой встречи. Для принцессы это были очень трудные дни. Лишенная опеки доньи Эльвиры, она быстро повзрослела, но без защиты со стороны своей компаньонки и фактически лишенная каких-либо средств, она была неспособна сопротивляться давлению короля, который принуждал ее отказаться от отдельной резиденции и жить при дворе даже с еще меньшим содержанием. Более того, последствия разоблачения ею махинаций Мануэлей оказались временными. В начале 1506 года, скорее случайно, чем намеренно, в Англию приехал Филипп. Был подписан договор об альянсе, и представилась возможность заключения браков, которые уже были намечены. Екатерина, несмотря на краткую радость, которую доставила ей первая за многие годы встреча с любимой сестрой, была в отчаянии. Интересы ее отца и собственные надежды на брак с принцем Уэльским были теперь, как кажется, полностью разрушены.

Именно Фердинанд избавил ее от бесцельного существования — не тем, что послал ей деньги, в которых она так нуждалась, а тем, что заставил ее исполнять определенную работу. Де Пуэбла был честнейшим человеком, который делал все, что мог, но Екатерина ему не доверяла, и он был полностью лишен харизмы[19]Родриго де Пуэбла был человеком низкого происхождения и, что еще хуже, евреем. Он наверняка должен считаться одним из самых преданных дипломатов своего времени, хотя использовался не по назначению. Фердинанд доверял ему, но вечно держал его в безденежье, так что он стал зависим от субсидий, поступающих от Генриха VII. Екатерина, презирая его, оставалась типичной испанской аристократкой. G. Mattingly, «The Reputation of Dr de Puebla», E[nglish] Historical] R[eview], LV, 1940, 27–46.
. Не исключая его, король Арагона фактически сделал свою дочь еще одним послом. Это ввергло Екатерину в глубины политики, разрушило ее изоляцию и решающим образом способствовало тому, что она овладела английским языком и познала английскую жизнь. Это не избавило ее от хронической нищеты, зависимости от случайных подачек Генриха и Фердинанда, но помогло ей действовать во имя собственного будущего, поскольку Генрих дал ясно понять, что ее шансы на брак с его сыном зависят от состояния англо-испанских отношений, а не от чего-либо другого. После пережитого в начале 1506 года приступа отчаяния события уже не стали складываться против нее. Летом этого же года, по мере того как Филипп продвигался через Кастилию, создалось впечатление, что Фердинанд желает отказаться от дальнейшей борьбы. Но в октябре муж Хуаны умер, и сама королева, по крайней мере на время, вышла из игры. Это могло оказаться личным горем для Екатерины, но на время сняло с повестки дня проблему Кастилии. Генрих после смерти Филиппа продолжал стремиться к союзу с Габсбургами, но это уже было несравнимо с дружбой Фердинанда, и последний, имея к концу 1507 года надежное регентство в Кастилии, был даже готов найти остаток приданого своей дочери. К несчастью, эту обнадеживающую ситуацию резко изменила сама принцесса. Будучи не способна преодолеть свою враждебность к Пуэбле, она всячески давила на своего отца, чтобы он прислал более достойного представителя. В начале 1508 года он уступил ее домогательствам. 22 февраля дон Гутьерре Гомес де Фуэнсалида представил в Лондоне свои верительные грамоты и быстро настроил против себя всех, с кем он имел дело. Разрушив все соглашения своей самоуверенной непреклонностью, он в конце концов был изгнан двором, и испанское влияние резко пошатнулось. Частично неприятности были спровоцированы его болезненным негодованием по поводу обращения с Екатериной. Оно переполняло его письма Фердинанду и тут же стало известно в Англии через посланника Генриха Джона Стила. Даже Екатерина, которая сначала благосклонно отнеслась к нему, как к аристократу и воину, постепенно поняла, что он приносит больше вреда, чем пользы. Когда он в конце концов попытался запретить ей присутствовать на церемонии обручения принцессы Марии и ее племянника Карла (единственный матримониальный проект с Габсбургами, который чем-то закончился), она порвала с ним, предпочитая не наносить оскорбления Гейриху без должных оснований. «Ваш посол, — написала она отцу, — предатель. Отзовите его и накажите, как он того заслуживает»[20]Correspondencia de Gutierre Gomez de Fuensalida, ed. Duke of Berwick and Alba, 490.9
.

Но, тем не менее, урон был нанесен. Надежда на возобновление ее собственного брачного договора вновь исчезла за дипломатическим горизонтом. С другой стороны, была и некоторая компенсация. Юный Генрих еще не был женат, а Екатерина не только научилась доверять своим собственным суждениям, но и привыкла полагаться на Бога. Будучи всегда глубоко набожной, она после смерти мужа полагалась главным образом на духовников, представленных ей доньей Эльвирой, и после отъезда последней в момент надвигавшейся грозы в 1505 году она мучительно страдала от недостатка духовного руководства и утешения. И тогда в начале 1507 года она нашла францисканца самого строгого толка, по имени брат Диего Фернандес. Брат Диего был кастильцем, который в течение некоторого времени жил в Англии, и бегло говорил на английском языке. Он быстро стал самым доверенным ее другом и наставником и искренне одобрял ее стремления осуществить свою миссию в Англии. Кажется, что именно при поддержке брата Диего она пришла к убеждению, что Бог вознаградит ее упорство в свой час. Одной из самых тяжких ошибок Фуэнсалиды была ссора с братом Диего. Посол был убежден, возможно, по наущению тоскующих и деморализованных слуг Екатерины, что ее следует отправить во Фландрию, где ей может быть обеспечено достойное финансовое содержание. Именно брат Диего раскрыл этот заговор и заставил принцессу написать вышеупомянутое резкое письмо с требованием отставки. Тем не менее к концу 1508 года ни один объективный наблюдатель не засвидетельствовал, что позиции духовника были прочны. Отношение Генриха к Фердинанду никогда не было более враждебным и, поскольку его здоровье в начале 1509 года ухудшилось, партиями, которые должны были поднять влияние его наследника, считались французская и Габсбурги. Первые желали укрепить свое влияние, женив будущего короля на Маргарите Алансонской, в то время как последние остановились на кандидатуре Элеоноры, сестры молодого герцога Карла. Фуэнсалида, все еще уныло и бесполезно пребывающий на посту, в то время как жизнь старого короля понемногу угасала, не видел оснований для оптимизма ни в существующем распределении сил, ни в том, что ему удалось выяснить о наследнике трона.

Испанцы, однако, были слишком далеки от центра событий, чтобы его мнение могло иметь какой-то вес. Параноидальный страх перед отцом вынудил Генриха вести жизнь добродетельного отшельника. Правда, о его воспитании мало что известно, и при жизни отца он не допускался к каким-либо общественным обязанностям. С другой стороны, последующие деяния дают понять, что он получил достаточно полное и прогрессивное образование. Мы знаем, что этот король довел свой природный атлетизм до полного совершенства в теннисе и рыцарских турнирах — двух видах спорта, в которых он впоследствии блистал[21]B[ritish] L[ibrary], Additional MS 7099, ff. 18, 19, 36, 41, где сообщается, что король играл в теннис профессионально и умело.
. Генрих VIII действительно был настоящим мужчиной, каким его сделал отец, и в своих достоинствах и в недостатках. Прежде всего он был великолепной физической особью. Необычайно высокий и прекрасно сложенный, он обладал живой привлекательностью своего деда по материнской линии, хотя был более румян. Екатерина, приближавшаяся к тому времени к своему двадцатипятилетию, хорошо знала его внешне, хотя они вряд ли имели возможность беседовать. Он также наверняка знал эту рыжеватую красавицу небольшого роста, хотя неизвестно, могли ли они друг другу понравиться за эти прошедшие пять лет. Учитывая его молодость и полное отсутствие опыта, следует признать, что король чрезвычайно быстро проявил самостоятельность как правитель. Через несколько дней признанные, но крайне непопулярные приближенные его отца, сэр Ричард Эмпсон и Эдмунд Дадли, оказались в Тауэре, а король выбрал себе жену. Через многие годы, уже обладая знанием о тех событиях, хроникер Эвард Холл писал:

«… король с некоторыми своими советниками склонялся к тому, что было бы почетно и полезно для его королевства взять в жены леди Екатерину, бывшую жену его умершего брата Артура, поскольку, имея столь значительное приданое, она могла выйти замуж и за пределами королевства, что было бы ему невыгодно: и по этим настояниям король, будучи молодым и не зная Божественных законов, женился на упомянутой леди Екатерине в третий день июня…»[22]Hall, Chronicle, 507.
.

Такое объяснение совершенно не соответствует современным свидетельствам. Генрих сам объявил, что он поступает в соответствии с последним желанием отца, но кажется, что эта была лишь благочестивая уловка. Новый король мог желать предстать в этом отношении, как и в прочих, послушным долгу сыном, но истина, кажется, состоит в том, что он сам этого хотел.

Еще три года назад он говорил об Екатерине как о «моей дражайшей и любимой супруге, моей жене-принцессе», но с тех пор утекло много воды, и нет оснований считать, что он ощущал себя связанным прежним договором. Возможно, подобно Эдуарду IV, ему необходимо было продемонстрировать свою независимость, а возможно, он получил совет, но из того источника, который так и остался неизвестным. Какой бы ни была истина, Фуэнсалида больше не получал предупреждений. 27 апреля, через пять дней после смерти старого короля, два члена совета сообщили ему, что его преемник не утвержден в должности[23]Correspondencia, 515–517.
. Он вдруг внезапно вновь был введен в совет, чтобы услышать о чрезвычайном расположении короля по отношению к принцессе и получить заверения, что небольшой вопрос о ее приданом (или об его части) — это та мелочь, которую, как надеются, он может сразу же прояснить. То препятствие, по поводу которого велись переговоры в течение месяцев, если не лет, попросту рухнуло в считанные минуты. Советники, казалось, были сами изумлены, так же, как и посол, тем, что они говорят. Разъяснения архиепископа Уорхэма по поводу действенности разрешения, полученного шесть лет назад и снимавшего преграду кровного родства, были восприняты так же, как и вопрос о приданом — nihil obstat. Если и имелись серьезные возражения (а это не вполне выяснено), то Генрих просто отмел их, и 11 июня 1509 года заключил брак с Екатериной во францисканской церкви в Гринвиче. Невеста была старше его на пять лет, и ее здоровье сильно пошатнулось от волнений и лишений последних пяти лет. Но несмотря на это она оставалась необыкновенно красивой и показала себя поразительно выносливой как телом, так и духом. Совершенно внезапно Екатерина достигла цели, к которой стремилась, о которой молилась со времени смерти Артура в 1502 году. Она, естественно, приписала решающее изменение собственной судьбы прямому вмешательству Бога. Генрих мог иметь в виду соблюдение договора и необходимость сломить возрастающую силу Франции, но его жена верила и продолжала верить до самой смерти, что он подчинился воле Бога.

На заре своего царствования Генрих был полон радости и жизни. «Наш король гонится не за золотом, камнями или драгоценными металлами, а за добродетелью, славой, бессмертием…», — писал восторженный лорд Маунтджой, и послы наперебой возносили ему хвалы. Его коронация, которую он разделил со своей королевой, была отпразднована в духе эпохи, сопровождаясь великолепным турниром, где «Рыцари Афины» и «Рыцари Дианы» символизировали одновременно рыцарские традиции и классические вкусы двора. В этой ситуации сам король не сражался в честь своей дамы, но его преданность выражалась в декоративных украшениях: «……и в каждом призе были или Роза, или Померанец, или Пучок стрел, или еще буквы Г и К, покрытые тонким золотом, с золочеными арками или башенками, поддерживающими этот замок…»[24]Полное описание этого турнира см.: Hall, Chronicle, 510–512.
.

Коронация Генриха VIII и Екатерины Арагонской (резьба на дереве — фрагмент из «Joyfull Medytacyon» Стефена Хауэса, около 1510)

В разгар этих празднеств Екатерина, повинуясь долгу, писала своему отцу, который, должно быть, как никто был поражен стремительным поворотом событий в Англии: «… в этих королевствах… все спокойно, и проявляют большую любовь к королю, моему властелину, и ко мне. Наше время заполнено бесконечными праздниками…». Она не испытывала особого восторга, но ее письма этих первых месяцев светятся счастьем и полным удовлетворением. Ее роль была вовсе не простой. Генрих часто вел себя как школьник-переросток, каким он и был, появляясь перед нею в самых замысловатых обличьях в неурочные часы и ожидая, что она неизменно будет очарована и изумлена. Раздражаясь подобными выходками, она никогда не демонстрировала этого, и ее снисходительность была не только проявлением такта и хорошего воспитания. Несмотря на странные обстоятельства, при которых свершился брак Генриха и Екатерины, между ними сложились теплые и любовные отношения.

Головы Генриха VIII и Екатерины Арагонской (детали окна часовни при дворце Нью-Холл, акварельные рисунки Даниэля Чэндлера)

И на людях, и в частной жизни они были хорошей парой. Их интеллектуальные склонности и уровень образования были сходны, оба они любили наряды и развлечения, прекрасно ездили верхом и со страстью предавались охоте. Екатерина была спокойной, когда в Генрихе бурлили страсти, ее набожность была, вероятно, глубже и искреннее. Его стремление доставить ей удовольствие иногда принимало ребяческие формы, но ее желание угодить ему было не меньшим, и она не только очень заботилась о своей внешности, но была расчетливо почтительна. Трудно оценить ее влияние на государственные дела.

Генрих отправляется на турнир в честь рождения Генриха, принца Уэльского, 1511 (из Вестминстерского турнирного свитка)

Оставаясь во многом послом своего отца, и ее можно считать архитектором международной политики Генриха в ранний период, за исключением того, что король явно не нуждался в каких-либо вмешательствах в отношении войны с Францией. Однако исподволь королева стала его доверенным советником. Генрих недостаточно занимался государственными делами, которые дали бы ему возможность чувствовать себя уверенно с опытными государственными деятелями поколения его отца, такими, как Уильям Уорхэм или сэр Генри Марни. Проявив осмотрительность, он сохранил за ними посты, возможно, не зная, как ему поступить, но до начала карьеры Томаса Уолси в 1512 году при нем не было советника, избранного им самим, которому он мог бы полностью доверять. Екатерина заполнила эту пустоту. Она могла многого не знать об английских делах, но обладала глубоким умом и проницательно судила о людях. Более того, она умела налаживать дружеские отношения и спокойно восстановила некоторые связи с высшими аристократическими семействами, которые Генрих VII случайно или намеренно ослабил. Ее дружба с Маргаритой Поул — хороший тому пример, но далеко не единственный. К тому же только на ней лежала задача утвердить веру в себя, которой Генриху, при всем его величии, по-видимому, явно не хватало.

Генрих сражается на турнире перед Екатериной Арагонской в честь рождения сына, 1511 (из Вестминстерского турнирного свитка)

Принц королевской крови, столь щедро одаренный физической энергией, естественно, должен был приобрести определенный сексуальный опыт к тому времени, когда он достиг возраста Генриха. Однако нет оснований считать, что именно так было с юным Тюдором, и, может быть, именно на это обстоятельство намекал Фуэнсалида, когда говорил, что Генрих сохранился перед своим вступлением на престол, «как юная дева». Екатерина, если мы согласимся с тем, что ее первый брак фактически не был осуществлен, была столь же неопытна, несмотря на более зрелый возраст. К счастью, они, по-видимому, очень понравились друг другу. Подобно Елизавете Йоркской до нее, Екатерина зачала поразительно быстро, а это прекрасный знак, свидетельствующий о плодовитости обоих супругов. 31 января 1510 года Екатерина родила недоношенную девочку, за много недель до срока. С оглядкой на опыт это было похоже на знамение будущей катастрофы, но в то время это не показалось столь зловещим. Эта неудача не показалась им слишком серьезной, и через несколько недель королева уже была вновь беременна. В этот период она играла главную роль в переговорах между своим мужем и отцом, в ходе которых вновь назначенный Фердинандом посол Дон Луис Карос был наделен особым доверием[25]Cal. Sp., II, 44.
. Война с Францией не стала их непосредственным результатом, потому что Фердинанд приготовился выжидать, а Генрих, несмотря на свое нетерпение, имел достаточно здравого смысла, чтобы не действовать в одностороннем порядке. Но к концу года, папа, на поддержку которого они рассчитывали, уже выступил против непокорного Людовика XII, а Фердинанд все еще выжидал. И в новогодний день 1511 года дочь подарила ему внука. Радость охватила Англию, как праздничный костер. Ребенок был крещен под именем Генриха, и его гордый отец немедленно отвез его к Вальсингаму, чтобы воздать должные благодарности за милость, которой Бог одарил короля. Как только королева посетила церковь, двор двинулся в Вестминстер, где был устроен пышный турнир не только для того, чтобы отпраздновать рождение наследника, но и продемонстрировать любовное согласие между Генрихом и Екатериной, обещавшее обильный урожай в будущем. Король под именем «Верного Сердца» сражался блистательно, геральдические знаки всенародно подтверждали его преданность, и все трофеи он положил к ее ногам.

Но ровно через семь недель праздничный костер превратился в пепел, и последний Генрих Тюдор умел в своей роскошной детской в Ричмонде. На этот раз были уже и горе и тревога. Екатерина обратилась к молитвам, Генрих — достаточно экстравагантно проявлял сомнения и жалость к самому себе. Что он такого сделал, чтобы оскорбить Бога? Насколько нам известно, взаимных обвинений не было. Расхожие представления той эпохи всегда обвиняли в отсутствии или неполноценности детей женскую половину, но детская смертность рассматривалась как наказание за грех. Вопрос состоял в том, что же это за грех. Король оправился от этого удара быстрее, чем королева. Он был моложе, и мог начать войну хотя бы для того, чтобы себя занять. Он мог также отвлечься и другими способами. Определилась первая трещина в их отношениях. История эта вполне банальна. Она исходит от Дона Луиса Кароса, который был не особенно близок к королевской чете. Эта история касалась Анны Гастингс и Елизаветы Рэтклифф, двух замужних сестер герцога Бекингемского. Елизавета входила в узкий круг королевы и скорее всего сообщила своему брату, что Уильям Комптон, близкий приятель Генриха, в связи с поведением короля, предупредил обо всем Анну. Бекингем был настолько разгневан или рассержен, что был готов объясниться с Генрихом и удалиться от двора, а это всегда довольно рискованно. Король в свою очередь настаивал, чтобы его жена удалила Елизавету из своего окружения, и она уступила после бурной ссоры. Гэррет Мэттингли был, вероятно, прав, когда предположил, что эта весьма правдоподобная история была поведана Каросу бывшей служанкой Екатерины, Франческой де Карсерес, и не имела подтверждения в других источниках. Но даже если она не соответствует истине, то имеет несомненно важное значение[26]Франческа, неисправимая сплетница, оставила свою должность при Екатерине в 1509 году и вышла замуж за итальянского банкира, жившего в Лондоне, по имени Гримальди. Mattingly, Catherine, 110–112.
. Королевский брак уже не был идиллией, и прошло более двух лет, прежде чем Екатерина снова забеременела. Если Генрих и развлекался с другими женщинами, то он был на этот счет чрезвычайно осторожен и не оставил бастардов, о которых было бы известно. Внешне он продолжал проявлять исключительное внимание к своей жене, и она оставалась образцом супружеского долга, но их затянувшаяся бездетность бросала тень на их отношения.

Екатерина была к тому же заложницей дипломатических успехов, как и десять лет назад. В мае 1511 года Генрих послал отряд из тысячи стрелков под командованием лорда Дарси на помощь Фердинанду во время его выступления против мавров. Эта экспедиция потерпела фиаско главным образом потому, что после прибытия отряда король Арагона объявил, что нужды в нем нет, и отослал его назад. Генрих, вероятно, пришел бы в негодование от того, что его опозоренное войско вернулось, если бы в это время не был занят воспеванием Священной лиги. Этот союз, дававший ему возможности вести войну против Франции, принял форму альянса Фердинанда с папой. Поэтому Генрих сдержал свое раздражение и тут же начал готовиться ко второй и более масштабной военной экспедиции на юге, которая должна была стать частью объединенного англо-испанского похода на Аквитанию. Однако в 1512 году фиаско предыдущего года повторилось с еще большим размахом и по сходным причинам. Фердинанд не предоставил помощи, которую обещал, и попросту использовал своих союзников как прикрытие для собственного захвата Наварры. Маркиз Дорсет и его армия были брошены в Фуэнтаррабии без продовольствия и транспорта, без всякого согласованного плана военной кампании, и через несколько недель армия стала небоеспособной. Повинуясь необходимости, офицеры наняли корабли и, к величайшей скорби Генриха, вернулись в Англию. Фердинанд не только саботировал эту кампанию, но также обрел превосходный предлог, чтобы обвинить своих союзников в том, что они его покинули.

«Король Арагона был очень недоволен их отъездом, так как они потратили много денег и припасов в его стране, и открыто говорил, что если бы они подождали, он бы вторгся в Гвиану, а англичане были рады, что покинули такую страну, где они потеряли здоровье и массу времени и имели так мало удовольствий: но пока они там были, король Арагона захватил королевство Наварру, и англичане потеряли здесь столько же денег, сколько он отослал в Англию со своей дочерью»[27]Hall, Chronicle, 532. Холл дает полный и подробный отчет об этой кампании. См. также: J. J. Scarisbrick, Henry VIII, 29–31.
.

Не сумев извлечь уроки из двуличия своего тестя, Генрих продолжал приготовления к следующей военной кампании, скорее униженный, чем разгневанный тем, что произошло. Случилось так, что его действия в Северной Франции в 1513 году оказались гораздо более успешными, завершившись захватом Теруана и Турне и в определенном смысле бесполезной победой в Битве Шпор. Но ни одна из этих побед ничем не была обязана его союзу с Фердинандом. Между тем Екатерина удостоилась высшего доверия своего мужа, будучи названа регентшей во время его пребывания во Франции.

Деталь росписи в Хэмптон-Корте, изображающая город Теруан и часть города Турне (слева) на заднем плане, а также Битву шпор на переднем плане

Битва Шпор, 1513

Победа, которую одержал от ее имени над шотландцами граф Серрей, была более сокрушительной и значимой, чем все, чего достиг Генрих. Он послал ей свои трофеи с детской восторженностью, а в ответ получил окровавленный плащ, в котором погиб Яков IV во Флоддене. Эти успехи были всего лишь прелюдией триумфа, который последовал в 1514 году, но еще до начала этой кампании Генрих вдруг изменил свои планы и вступил в мирные переговоры. Такому повороту событий способствовали, по-видимому, две причины, и ни одна из них не была связана с Екатериной. Первая состояла в том, что Фердинанд в 1512 году заключил сепаратный мир, не выполнив ни одного из обязательств, которые он имел в этом альянсе, без притворства выражая таким образом свой праведный гнев. Второй причиной было усиление влияния Томаса У о леи. Уолси чрезвычайно успешно организовал кампанию 1513 года, но исходя из собственных интересов, всячески стремился склонить короля к миру[28]Letters and Papers… of the Reign of Henry VIII (BL Cotton MS Vit. В IV, ff. 107) Scarisbrick, Henry VIII, 52–53. P. J. Gwin, The King’s Cardinal.
. Генрих вконец разочаровался в своем тесте и с большим негодованием воспринимал то, как его одурачили в 1512 году. Это стечение обстоятельств породило слухи, что он выдворит Екатерину и женится на французской принцессе. Вероятно, они не соответствовали истине, но давнее обручение внука Фердинанда, Карла, и младшей сестры Генриха, Марии, было расторгнуто, и Мария вышла замуж за Людовика XII Французского. Каковы бы ни были причины, но голос королевы уже не был решающим среди советчиков короля. Екатерина была достаточно умна, чтобы знать, чем отразить стратегическое поражение, и ее брак, как кажется, не особенно от этого пострадал. В начале 1513 года она как будто вновь забеременела: хотя не сохранилось современных упоминаний о ее положении, 8 октября государственный исполнитель Джеймс Бенисиус сообщил, что она родила сына. Если это правда, то ребенок был почти наверняка мертв и родился за много недель до срока. Тот факт, что не было никакого переполоха или сетований, должен поставить под сомнение правдивость сообщения Бенисиуса. Однако в сентябре 1514 года королева была, несомненно, беременна, и в январе следующего года разрешилась недоношенным восьмимесячным сыном[29]Андреа Бадоэр дожу и сенату, 8 января 1515, Calendar of State Papers Venetian, II, 555.
.

На этот раз было много горя и сетований. Екатерине было уже тридцать, ее красота начала тускнеть, а набожность приобрела оттенок одержимости. Как именно отреагировал на это Генрих, мы не знаем. Нет упоминаний об обмене соболезнованиями, как после смерти Генриха в 1511 году, но по-прежнему не было никаких внешних признаков отчуждения. Королева, несомненно, понимала и даже, может быть, разделяла гнев своего мужа по отношению к своему отцу. Она наверняка не раз давала Дону Луису Каросу резкие отповеди, и он жаловался, что она забыла испанский, чтобы завоевать любовь англичан. Если это было так, то это урок, который она постепенно усвоила. Примерно в это же время Генрих начал флиртовать с хорошенькой молодой дамой, по имени Елизавета Блаунт. После шести лет брака положение Екатерины начало превращаться в осадное. Тем не менее год, который начался отчаянием, завершился надеждой. Смерть Людовика XII положила конец краткому англо-французскому сближению. Мария снова вернулась домой и тайно вышла замуж за герцога Саффолка, а новый король, Франциск I, всячески старался затмить Генриха как ренессансного принца, что было гарантией возобновления вражды. Вновь возник союз между Генрихом и Фердинандом и, что самое важное, Екатерина снова забеременела. 18 февраля 1516 года во дворце в Гринвиче она родила здорового ребенка. Радость была искренней, но не бурной, потому что ребенок оказался девочкой, которую крестили под именем Марии со всей помпой, на которую был способен двор[30]BL Harleian MS 3504, f. 232. David Loades, Mary Tudor: a Life, 14–15.
. Наконец королева доказала свою способность родить здорового ребенка. Генрих радостно говорил о сыновьях, которые последуют «милостью Божией», и весь двор был охвачен каким-то иллюзорным оптимизмом. Казалось, будто удача перечеркнула прошлое, и люди говорили о Екатерине, как о юной невесте, у которой впереди многие годы для деторождения. Она-?? все знала лучше других. У нее теперь было мало времени, и хотя нельзя предполагать, что развлечения Генриха заставляли его пренебрегать ее ложем, вновь она забеременела только в начале 1518 года — и, как доказано, в последний раз.

Просветление от Библии для Генриха VIII и Екатерины Арагонской, около 1509, или, согласно недавней датировке, около 1530 (неизвестный фламандский художник)

К этому времени произошли и другие перемены в положении королевы. Ее духовник брат Диего проявил очередную неосторожность и вернулся в Испанию. Последняя из ее испанских камеристок, Мария де Салинас, оставила свой пост, чтобы стать леди Уиллоубай, и, что самое главное, 23 января 1516 года умер ее отец. Все эти события ослабили ее связи с родиной, которую она не видела почти двадцать лет. Ее племянник Карл, теперь получивший испанскую корону, был разве что деревенским парнем, рожденным и воспитанным в Нидерландах. Роль посла, которая занимала у Екатерины много времени и внимания в течение первых пяти лет брака, теперь закончилась. Вместо этого она превратилась в своего рода домашнего казначея, следя за чистотой мужниного белья и вышивая собственноручно его рубашки. Она все еще прекрасно одевалась и эффектно выглядела на публике, но похвалы, которые сопровождали каждое упоминание о ней в дипломатических отчетах, ушли в прошлое. «Старая и безобразная», — так сказал Франциск I, когда ему захотелось особенно больно задеть своего царственного брата. «Как никогда уродливая», — заметил один более объективный венецианец. Она также проигрывала оттого, что ей не по душе были грубые развлечения Генриха. Время от времени она охотилась и еще более редко танцевала, но ее все больше занимали дела благочестивые, домашние обязанности и дочь. Она начала носить под своими королевскими платьями францисканскую власяницу, и современные отчеты были заполнены упоминаниями о ее паломничествах, раздачах милостыни и постоянных молитвах. Тем не менее в течение какого-то времени ее политическая роль оставалась центральной. В продолжение лета 1518 года Томас Уолси, теперь уже кардинал и вице-канцлер, стремился установить в Европе мир на основе англо-французского договора. В конце июля папский легат, кардинал Кампеджио, прибыл в Лондон, чтобы призвать Генриха и его братьев, христианских монархов, предать забвению свои распри, чтобы объединиться в крестовом походе против неверных. Второго октября был оглашен масштабный план: общий пакт о ненападении, охватывающий более двадцати участников, великих и малых. Не могло возникнуть никаких возражений против столь мягкой формулировки, которая не требовала каких-либо особых обязательств. Большинство из планируемых участников подписались под так называемым Лондонским договором в течение последующих месяцев. Быстрый, но очень кратковременный подъем престижа Англии оказался единственным заметным результатом[31]T. Rymer, ed., Foedera, conventiones… etc. XIII, 624 ff. Scarisbrick, Henry VIII, 71–73.
.

Особое англо-французское соглашение, которое было подписано 4 октября, хотя не оказалось долговечным, привело еще к двум важным и непосредственным результатам. Его основу составлял договор об обручении двухлетней принцессы Марии с дофином Франциском, ребенком, который был еще моложе ее. Прежде чем согласиться на этот пункт, французские представители, участвовавшие в переговорах, выдвинули условие, чтобы юная принцесса была назначена наследницей своего отца. Несмотря на салическое право, французы были не против того, чтобы присоединять к себе королевства путем брачных союзов, что они продемонстрировали по отношению к Шотландии тридцатью годами ранее. Имея в виду крайнюю молодость партнеров, английские представители, вероятно, не приняли эту слишком далекую угрозу всерьез, но проницательный венецианец Мариан Густиниан считал, что этот договор никогда не был бы подписан, если бы королева тогда не была беременна[32]Cal. Ven., II, 1103.
. 5 октября Мария торжественно обручилась в комнате своей матери в Гринвиче, что должно было показаться Екатерине крайне неприятной церемонией, а через месяц, 9 ноября, королева родила дочь. Мы даже не знаем, родился ли этот ребенок живым. Если и так, то он прожил недолго, так как нет никаких упоминаний о его крещении. Это вызвало разочарование, граничащее со страхом. Страна страстно желала принца, писал Густиниан, и хотя Генрих подписал свой договор с Францией 15 декабря, беспокойство, которое, как каждый надеялся, могла развеять Екатерина, сохранялось и углублялось. Турне, завоеванный в 1513 году, стал не добычей, а потенциальной опасностью.

Никто, разумеется, в дни Рождества 1518 года не знал, что период деторождения для королевы закончился. Ей было только тридцать три года, но бесконечные беременности, и муки повторяющихся рождений и смертей подорвали и ее душевные силы и здоровье. Никто (и меньше всех сам Генрих) не обвинял короля в этом обострении династической ситуации. Это Екатерина не смогла выполнить свой первостепенный долг, долг, который ее мать и старшая сестра исполнили успешно. Ситуация усугубилась тем, что в какой-то нам неизвестный день 1519 года Елизавета Блаунт, которая была любовницей Генриха около двух лет, родила здорового сына, который был немедленно признан и назван Генрихом Фитцроем. Кардинал Уолси был крестным отцом при его крещении. Для Екатерины 1519 год оказался суровым. Подобно многим другим королевам до нее и после нее, она была вынуждена закрывать глаза на неизбежные факты неверности своего супруга и сохранять внешне полное согласие. В феврале умер император Максимилиан, и после продолжительной военной кампании на его место был избран ее племянник, Карлос. Это был положительный результат, но вскоре стало очевидно, что новый император смотрит на отношения Генриха с французским двором с подозрением и неодобрением. Генрих изо всех сил старался быть любезным с Франциском и его послами, с готовностью отвечал на опасливые расспросы французского двора о состоянии здоровья Марии и назначил личную встречу с французским королем на лето 1520 года. У королевы не было никаких признаков беременности, а Уолси начинал все больше тяготеть к королю, поэтому ею начали откровенно пренебрегать. Она ответила тем, что еще больше погрузилась в благотворительную деятельность и покровительство ученым, что, возможно, и не имело сознательной политической цели.

Как и любой королевской супруге, Екатерине после замужества была выделена имущественная доля — земли с ежегодным доходом около 3000 фунтов, который мог обеспечивать ей определенную свободу действий. Трудно знать наверняка, какая часть этого дохода раздавалась ею в качестве милостыни или выдавалась управляющим ее многочисленных поместий, но этого было достаточно, чтобы обеспечить себе репутацию щедрой дамы. Часть легенды, создавшейся вокруг нее за время последующих бедствий, состояла в том, что сотни бедных семейств выжили благодаря ее щедрости, и утверждали даже, что простые англичане любили свою королеву, потому что она их кормила[33]Mattingly, Catherine, 135–136.
. Истина, вероятно, была менее эффектна, но есть факты, подтверждающие, что многие получатели денег имели фонды, специально предназначенные для благотворительных целей. Нет оснований считать, что она убедила или пыталась убедить Генриха создать какой-то фонд пособий по бедности, который занимался бы распределением средств, пищи или одежды в случае крайней необходимости. Такая деятельность была для нее выражением личного милосердия, а не социальной политики. От нее этого ждали и как от королевы, и как от доброй христианки. Точно так же от нее ожидали ходатайства за преступников и выслушивания петиций вдов и сирот. Подобно тому, как Святая Мария считалась самой могущественной защитницей караемых грешников перед своим Божественным Сыном, так и земная королева должна была смягчать королевское правосудие милосердием. Это соответствовало женской природе и женской роли. Поэтому хотя совершенно точно установлено, что Екатерина успешно вступилась за лондонцев, осужденных за мятеж в 1517 году (Evil May Day), не менее хорошо известно, что это была часть разыгранного королевского спектакля, в который она была вовлечена королем и Уолси. Возможно, по натуре она была жалостлива, но об этом нельзя судить по данному конкретному делу, предназначенному для публики, и которое впоследствии использовалось теми, для которых отлученная королева стала святой и мученицей. Баллада Томаса Церковника закрепила эту легенду:

За что милосердная королева, радуясь сердцем, Услышала благодарности и хвалы их матерей И оставалась любимой до конца своих дней [34] .

Хуан Луис Вивес, один из ученых, который пользовался покровительством Екатерины Арагонской

Пристрастие Екатерины к наукам может оказаться столь же истинным, как и ее приверженность благодеяниям, но в связи с ним благочестивый экстаз был не столь выражен. Учителя, нанятые матерью, научили ее хорошему латинского языку в стиле Цицерона, и она писала на своем родном кастильском с достаточной элегантностью и правильностью. Эразм, мнения которого никогда не были до конца свободны от личного интереса, заявил, что «королева любила хорошую литературу, которую она успешно изучала с самого детства». Поэтому он был разочарован, когда она покритиковала его греческий перевод «Нового Завета» в 1516 году на том основании, что он вознамерился быть умнее святого Иеронима. Создается впечатление, что интерес к новой науке развивался медленно и никогда не посягал на ее ортодоксальные религиозные воззрения. Лорд Маунтджой, сам покровитель ученых, стал в 1512 году ее камердинером, а позже она сделала своего выдающегося земляка, Хуана Луиса Вивеса, наставником принцессы Марии. Вивес приехал в Англию в 1523 году, и в том же самом году Екатерина поручила ему написать трактат «Об образовании женщин-христианок». Эта работа была написана не специально ради образования Марии, но скорее в связи с общим интересом королевы к данной проблеме[35]Maria Dowling, Humanism in the Age of Henry VIII, 223–224.
. Вивес был не единственным ученым, которому покровительствовала Екатерина, но, вероятно, самым близким ей по настроению и целям. Похоже, что она скорее была хорошо начитана и умна, чем образованна в чисто академическом смысле, и, быть может, считала глубокую образованность несовместимой ни с ее полом, ни с социальным положением. Ее задачей было покровительство и поддержка, а не соперничество со своими подопечными, и Томас Линакр, Джон Колет, Ричард Пейс и Ричард Уитфорд были в определенной мере облагодетельствованы ее щедротами. Она поощряла Генриха в его довольно дилетантской интеллектуальности и была достаточно умна, чтобы льстить его самолюбию в этом отношении. Возможно, единственным видом искусства, в котором ее муж преуспел, была музыка, но по крайней мере в начале своего брака они, как кажется, обсуждали многие проблемы таким образом, что это удивляло их страны и вызывало восхищение в литературном сообществе. Такая блестящая репутация мало помогла Екатерине, когда после 1525 года разразились политические бури. Только Джон Фишер защищал ее умело и решительно и, вероятно, действовал лишь во имя ее дружбы, поскольку был признанным ученым и аскетом задолго до того, как она имела какую-либо возможность предложить ему свое покровительство.

Джон Колет (1467?-1519), настоятель собора Святого Павла, 1504–1519, и основатель школы Святого Павла

В 1520 году Екатерина стала решающей фигурой в своей области. Поскольку она перестала быть лишь украшением и фоном для Генриха, постепенно определялась ее собственная личность. Во время «Лагеря из золотой парчи» она была гораздо менее заметна, чем кардинал Уолси, выполнявший ее поручения с минимальной готовностью и желанием. Раз Генрих стремился к дружбе с Францией, она не могла ему препятствовать, но у нее не было желания способствовать тому, что превратилось бы в военный союз против ее племянника-императора. В действительности, как подозревал Франциск, Генрих вел двойную игру, и, может быть, по этой причине принцесса Мария, которую французы так желали видеть, оставалась в Англии[36]2 июля 1520 года, перед возвращением Генриха из Кале, трое придворных Франциска нанесли официальный визит принцессе в Ричмонде и смогли подтвердить в своем донесении, что ее отсутствие не вызвано какой-либо болезнью или неизвестным до этого физическим недостатком. Loades, Mary Tudor, 19–20.
. Это решение наверняка должно было понравиться королеве, даже если она не имела к нему никакого отношения. Карл посетил Англию незадолго до «Лагеря золотой парчи» и впервые встретился с Екатериной в Кентербери. Если у королевы было какое-то намерение восстановить политическое влияние, которое она уступила Уолси, то эта встреча предоставляла такую возможность. Император, вероятно, прекрасно знал, что его тетушка за кулисами действует в его интересах, но мог скептически оценивать ее влияние. Однако после трех дней, проведенных с Генрихом, он вполне мог восстановить свое доверие. Разговоры создавали обстановку семейной встречи, и на многие из них не были допущены даже самые доверенные советники. Екатерине все это должно было напомнить золотые дни десятилетней давности, за возврат к которым было дорого заплачено неприятными воспоминаниями о встрече с Франциском. Генрих, однако, был менее послушен, чем в то время, когда Фердинанд делал из него дурака. Уолси старался сохранить мир, который он так последовательно возводил в Лондонском договоре, а королева осторожно подталкивала его к имперскому союзу, но за эти годы он стал архитектором своей собственной политики. В начале 1521 года, торжественно заверяя Франциска, что их дружба прекрасна и нерушима, король начал закидывать удочку насчет брака своей дочери с Габсбургами. Его расчет был тонок, так как в мае король Франции воспользовался преимуществом в связи с тем, что его соперник был занят мятежом communeros, чтобы вторгнуться в Испанскую Наварру и захватить ее. Обострение вражды было неизбежным, и английские акции на дипломатическом рынке в значительно выросли в цене. Сначала Генрих предложил свое посредничество, но 29 июля он официально уполномочил Уолси заключить новое соглашение, и 14 сентября был подписан договор в Брюгге[37]Letters and Papers, III 1508, 1571.
.

Томас Линакр (14607-1524), изображенный неизвестным художником. Врач и гуманист, он был учителем латинского языка у принцессы Марии в 1523 году

Пятилетняя Мария была обручена с императором двадцати одного года, чтобы выйти замуж, как только достигнет минимального канонического возраста — двенадцати лет. Если бы она к этому времени все еще оставалась наследницей Генриха, ее доля составляла бы 80 000 или 120 000 фунтов. Хотя Генрих и Екатерина относились к этому одобрительно, всерьез все это воспринято быть не могло. Готов ли в самом деле Карл ждать семь лет, пока дитя-невеста подрастет? Генрих понимал, что такой договор «… не помешает императору жениться на любой женщине соответствующего закону возраста, прежде чем наша дочь достигнет зрелости, и он связан только тем, что возьмет ее, если будет свободен»[38]Letters and Papers, III, 1150.
. Это обручение было в сущности скорее символическим, чем реальным. Реальный смысл договора состоял в том, чтобы оказать императору вооруженную помощь, если французы не прекратят своих враждебных действий к ноябрю 1851 года, хотя Англия не была связана обязательством широкомасштабной военной кампании до мая 1523 года. Зная отвращение Уолси к войне и не до конца доверяя своему союзнику, Карл вернулся в Англию в мае 1522 года и пробыл здесь больше месяца. Его визит имел огромный успех. Он точно знал, как польстить тщеславию Генриха, и ко времени своего отъезда 6 июля добился ратификации договора в Брюгге и возобновления соглашения об объединенной военной кампании в следующем году. Он также повстречался со своей предполагаемой невестой. 2 июня, когда он приехал в Гринвич, «у дверей зала его встречала королева и принцы, и все дамы принимали и приветствовали его… и император с великой радостью увидел королеву, свою тетушку, и в особенности свою кузину леди Марию»[39]Hall, Chronicle, 635.
.

Генрих VIII садится на корабль в Дувре (неизвестный художник, около 1545). Флот отправляется во Францию, 1520. На переднем плане видны пять главных кораблей, а слева — Дувр

«Лагерь из золотой парчи», изображение встречи Генриха VIII и Франциска I

Двойной портрет Генриха VIII (справа) и Карла V, вероятно после визита Карла в Англию в 1522 году (неизвестный художник). На картине перед ними какой-то документ, скорее всего договор

После этого вечером они танцевали, и он обращался с этой девочкой с величественной галантностью, которая произвела впечатление на всех присутствующих и о которой ей придется вспоминать еще долгие годы. Подобно своей матери, Екатерина не имела особого отвращения к войне, если она считала ее справедливой, и призналась одному из посланников своего племянника, что считает французского короля хуже турок, которые в это время угрожали Венгрии и Венеции. По крайней мере в этом отношении дочь Изабеллы сильно разочаровала Эразма, но она была достойной спутницей воинственного короля.

К 1523 году можно было не сомневаться в том, что этот брак был только простой формальностью. Елизавету Блаунт сменила в постели короля Мария Болейн, старшая дочь сэра Томаса Болейна и Елизаветы Ховард, дочери герцога Норфолка. Мария в 1520 году вышла замуж за Уильяма Кэри, придворного из штата короля. Был ли этот брак простой ширмой, устроенной королем для сокрытия реальной ситуации, или она стала его любовницей после свадьбы, неизвестно. Их отношения закончились к 1525 году, и после них не осталось законных детей. Позже предполагалось, что Генрих Кэри, который родился к концу этого года, в действительности был сыном короля, но это почти наверняка не соответствует реальности. Мария родила своему мужу двоих детей: в 1525 и 1527 годах, из чего следует, что она начала жить с ним не раньше 1524 года. Из этого также следует, что плодовитость короля была сомнительной. Или его обычно плодовитые любовницы не могли зачать, когда попадали в его постель, или они, как и королева, имели выкидыши или недоношенных детей. Как бы ни обстояло дело, это имеет значение для всей эпопеи его супружеской жизни. Уильям Кэри получал щедрые королевские дары ежегодно с 1522 по 1525 год, что также является предположительным. Спустя годы, когда Генрих пытался расчистить себе дорогу к браку с Анной Болейн, сторонники Екатерины обвинили его в том, что он «имел дело» и с ее сестрой и с ее матерью, на что король смог ответить весьма жалкой фразой — «только не с матерью». Клевета в связи с Елизаветой Болейн возникла, вероятно, как предполагает Эрик Ивз, от того, что ее спутали с Елизаветой Блаунт[40]Ives, Anne Boleyn, 19. Letters and Papers, XII(2), 952.
. После 1525 года король должен был или ограничиться случайными связями, о которых не сохранилось сведений, или вступить в долгий период воздержания. К этому времени он отказался от надежды иметь детей от Екатерины и почти полностью прекратил сексуальные отношения с нею.

В политическом отношении эти годы также были пустыми и тягостными. Еще не успели высохнуть чернила на англо-имперском договоре, как Уолси попытался использовать Марию в качестве приманки, чтобы подорвать традиционно дружеские отношения Шотландии с Францией. Яков V был девятилетним мальчиком, т. е. в гораздо более подходящем возрасте, чем император. К несчастью, хотя можно было с полным основанием предполагать, что последний не будет ждать, он принял решение для самого себя, а принцессу пока нельзя было брать в расчет. Было бы намного проще, если бы у Генриха была не одна дочь, не говоря уже о сыне. Более того, даже слуха о шотландском браке оказалось достаточно, чтобы английская аристократия растопырила перья. Перспектива находиться под правлением Габсбургов была скверной, но чтобы управляли Стюарты…! Беспокойство Генриха по поводу отсутствия у него наследника мужского пола разделялось его подданными. Война была почти так же бесперспективна. Несмотря на обилие воинственных речей, большая часть лета 1523 года прошла без серьезных военных выступлений. Только когда герцог Бурбонский поссорился с Франциском по личному вопросу и предложил свои услуги императору, появилась надежда на серьезные акции. Внезапно в августе определились планы тройной атаки на Париж, и в сентябре герцог Саффолк высадился в Пикардии примерно с десятью тысячами людей. Учитывая скорость, с которой все это было подготовлено, эта экспедиционная армия оказалась очень действенной, но в итоге все это ничем не закончилось. Виной тому были не Саффолк или Уолси, а сочетание погодных условий и отсутствия поддержки. Кампания Бурбонов попросту потерпела фиаско, в то время как обещанные императором войска были немногочисленны и появились слишком поздно. Восхваляемый своим союзником, Генрих благосклонно принял новую инициативу своей сестры в Шотландии, и к осени 1524 года сложилось впечатление, что он готовится заключить сепаратный мир с Францией и разорвать брачный договор с Габсбургами. Карл с исключительной подозрительностью стал оценивать его намерения и в один момент даже поверил в то, что шотландский брак окончательно согласован. Однако в феврале 1525 года ситуация резко изменилась после полной победы императора при Павии, когда король Франции стал узником, а вся Северная Италия сдалась на милость императора.

Генрих, которого после провала экспедиции Саффолка удерживал своей уклончивой политикой Уолси, теперь загорелся энтузиазмом. Речь шла о массированном вторжении, даже о разделе Франции. К сожалению, такие кампании требовали денег, и когда Уолси провалил переговоры с парламентом в 1523 году, поддержка оказалась невелика. Более того, император был разочарован в англичанах, как и они в нем, и, использовав неудачу Генриха и в 1524 году, нашел повод начать переговоры о браке с инфантой Изабеллой Португальской. 7 июня, когда эти переговоры почти что завершились, он предъявил Генриху ультиматум. Он поднимет свою армию, чтобы вторгнуться во Францию, если король за это заплатит, и он женится на его дочери, если ей сразу будет передано все приданое. Оба требования были в равной степени нереалистичны, и он прекрасно об этом знал. Генрих был беден, и попытка кардинала Уолси поправить эту ситуацию за счет добровольных приношений населения, известная как Дружеское Пожертвование, потерпела полное фиаско.

«Когда это стало известно в Англии, — писал Эдвард Холл, — люди могущественные представили его как чудо, бедняки проклинали, а богатые отвергали, светлые головы осуждали, и в конце концов все люди прокляли кардинала и его сподвижников как ниспровергателей законов и свободы Англии. Ибо они сказали, что если люди отдадут свое имущество Комиссии, это будет хуже французских налогов, и тогда Англия потеряет свободу и впадет в рабство…»[41]Hall, Chronicle, 696. Полный анализ Дружеского Пожертвования и его последствий см. в кн.: G. W. Bernard, War, Taxation and Rebellion in Early Tudor England, passim.

Генрих вынужден был отступить с максимальной осторожностью, и его доверие к своему министру было хотя бы временно, но решительно поколеблено. Король подвергся унижению и у себя дома, и за границей. И ему оставалось только урезать свои расходы. 30 августа он заключил договор с Францией. Союз с Габсбургами умер, и Мария снова стала доступной добычей. Это, однако, оказалось небольшим выигрышем, так как ни французы, ни шотландцы не стремились искать ее руки, а сразу возникли вопросы об ее статусе.

Сначала эти вопросы были вполне невинными, но при создавшихся обстоятельствах ответа на них не было. Наследует ли Мария королевство? И если не наследует, каким будет положение ее мужа? Еще в ноябре 1524 года один наблюдатель в Риме высказал проницательное суждение: «… представляется маловероятным, чтобы дочь английского короля принесла с собой в качестве приданого это королевство…»[42]Giovanni Batista Sangi to the Bishop of Capua, Letters and Papers, IV, 843.
. Англичане особенно отличались ксенофобией, и хотя Генрих старательно подчеркивал тот факт, что Мария его наследница, используя ее в качестве приманки, он уклонялся от подтверждения, что она и дальше будет занимать такую позицию. К 1525 году ситуация не терпела отлагательств, и король вынужден был определить свои намерения. Если бы он подтвердил, что Мария его наследница, — а она в конце концов ею и была, поскольку являлась его единственным законным ребенком, — тогда было бы разумно обеспечить ее брак как можно раньше, чтобы предоставить ей наилучшую возможность произвести на свет сына, который мог бы достичь зрелости при его жизни и, возможно, под его собственным контролем. Однако принцессе было только девять лет, и она не демонстрировала никаких признаков раннего физического развития — скорее наоборот. Такая ситуация должна была, следовательно, означать отсрочку по крайней мере на пять лет, не считая необычных генетических случайностей. Даже если бы все шло хорошо, потребовалось бы еще восемнадцать лет, чтобы исключить угрозу чужеземного регентства. Если бы Мария оставалась наследницей, то появились бы шансы, что она унаследует королевство и что ее муж будет в лучшем случае регентом при ее сыне. В худшем случае он стал бы королем, и Англия потеряла бы и свою династию Тюдоров, и свою независимость. Чтобы избегнуть этого, у Генриха было два выхода, и оба были связаны с огромными трудностями. Первый состоял в том, чтобы узаконить Генри Фитцроя. Это было бы формально возможно с помощью папы, но при этом существовал риск, так как подобные решения всегда могли быть оспорены. Объявить его по статусу наследником без церковного подтверждения законности было в то время невозможно, хотя это будет сделано и для Марии, и для Елизаветы в 1544 году. Второй выход состоял в том, чтобы дать отставку своей жене, с которой он прожил шестнадцать лет, и жениться вновь. Это тоже было возможно только при поддержке папы и имело больший смысл, так как данное в первом случае разрешение всегда таило бы в себе некоторое сомнение. Такое решение было, однако, чревато и политическими, и эмоциональными трудностями, и неудивительно, что Генрих некоторое время предавался сомнениям и колебался.

18 июня 1525 года шестилетний Фитцрой был сделан герцогом Ричмондом и Сомерсетом, а вскоре после этого отослан на север Англии с почетным титулом лейтенанта, советником и придворным штатом. Екатерина, которой Генрих явно не рассказал о таком решении, была смертельно напугана. Считая это угрозой позиции своей дочери, она выразила громкий протест, что было для нее нетипично и не слишком разумно. В связи с возвышением Ричмонда речь скорее шла о планах Уолси, стремившегося укрепить свои позиции, чем о каком-то плане престолонаследия, но королева была не единственной, кто считал себя способным читать между строк. Однако спустя несколько недель Мария подобным же образом была отправлена в Лудлоу, чтобы формально возглавить совет в Марчизе, в Уэльсе. Это показалось сигналом к возведению ее в титул принцессы Уэльской, что означало бы недвусмысленное признание ее наследницей. В таком смысле о ней часто говорили, но это не имело формального подтверждения. Как и в ситуации с Фитцроем, ее придворный штат и советник были главным образом творением рук кардинала. Генрих тоже, кажется, был склонен подчеркнуть временное отстранение своей дочери от рынка невест и наверняка хотел ослабить материнское влияние на нее. Итак, вывод, который мог быть сделан из этих решений, состоял не в том, что Генрих всерьез размышлял о проблемах престолонаследия, а в том, что кардинал одержал решающую тактическую победу над королевой. В 1523 году влияние Екатерины, по-видимому, вновь усилилось в связи с обновлением имперского союза. Два года спустя ее положение резко ухудшилось. Это был не только результат действий Уолси, хотя он тому немало способствовал. В апреле 1525 года Карл отозвал своего посла, Луиса де Праета, с которым королева поддерживала необходимую связь, и заменил его испанским солдатом, по имени Пеналоза. Замена была неудачной, и Пеналоза не имел никакого понятия о той роли, которую прежде играла Екатерина. Поэтому он вообще не вошел с ней в контакт, и когда его миссия привела к разрыву отношений, она не могла предпринять ничего, что смягчило бы последствия подобных действий. Тем не менее, несмотря на все эти разочарования и недомолвки, год закончился довольно спокойно. Здоровье королевы, которое раньше вызывало беспокойство, в особенности в последние три года, улучшилось. В сорок один год она пережила менопаузу и смирилась со своим династическим поражением. Генрих встретился с ней в Ричмонде в октябре, после своих летних поездок, и в их отношениях воскресла, казалась, прежняя близость. Мария писала, старательно и послушно, а Екатерина отвечала ей заботливыми наставлениями («Ибо для меня было бы большим утешением видеть, что ты учишь латинский, прекрасно пишешь и все прочее…») и рекомендациями своей старой подруге Маргарите Поул, ныне графине Солсбери и гувернантке ее дочери[43]H. Ellis, Original Letters Illustrative of English History, II, 19.
. Если Генрих и обдумывал решение проблемы престолонаследия путем повторной женитьбы, то в конце 1525 года он никак не давал этого понять.

В этом смысле Анну Болейн можно сравнить с тучкой, размер которой не превышал человеческой ладони. Болейны были придворной семьей. Ее отец, сэр Томас, был эсквайром и придворном штате Генриха VII и вошел в милость до такой степени, чтобы соединиться в браке с семьей Ховардов где-то около 1500 года. В 1512 году он получил свое первое дипломатическое назначение ко двору герцогини Маргариты, регентши Нидерландов. Здесь он настолько угодил Маргарите, что она согласилась взять его младшую дочь в число своих восемнадцати фрейлин, и поэтому Анна была отправлена в 1513 году в Брюссель в возрасте примерно двенадцати лет[44]Шел длительный спор по поводу соотношения возрастов Марии и Анны. Здесь я принимаю датировку, предложенную Ивзом (Anne Boleyn, 17–19). С другой стороны, Рита Уорник (The Rise and Fall of Anne Boleyn) полагает, что Анна была старше, но поскольку она тоже, по-видимому, считает годом рождения Анны 1507, Марии должно было быть не больше двенадцати в момент ее брака, а возможно, еще меньше тогда, когда она стала любовницей короля. Если Анна родилась в 1507 году, то Мария наверняка была старше двенадцати, но я убежден, что Анна родилась в 1501 году и что Мария была, соответственно, моложе.
. На регентшу она произвела благоприятное впечатление. «Я считаю ее столь яркой и обаятельной для ее возраста, — писала она сэру Томасу, — что я более обязана вам за то, что вы ее ко мне прислали, чем вы мне». Это пребывание оказалось недолговременным, и не из-за охлаждения с обеих сторон, а в связи с международной ситуацией. В 1514 году Генрих заключил мир с Францией, и отношения с Испанией и Нидерландами стали прохладными. Король к тому же нуждался в девушках из хороших семей, искусных во французском языке, чтобы сопровождать его сестру для бракосочетания в Париже. Итак, Анна была отозвана, ко всеобщему сожалению, и оказалась в возрасте тринадцати лет в должности переводчика. Кажется, она не переправлялась во Францию в свите Марии, и вывод Эрика Ивза о том, что она, вероятно, присоединилась к французскому двору, выехав прямо из Нидерландов, может оказаться верным[45]Ives, op. cit., 32–34.
. Если это так, то когда она прибыла, то встретила свою сестру уже на месте, потому что Мария Болейн, которая, вероятно, была старше двумя годами, сопровождала новую королеву из Англии. Однако через несколько месяцев Мария Тюдор оказалась вдовой, и Генрих послал своего верного друга, герцога Саффолка, чтобы доставить ее домой. За этим последовала удивительная цепь событий.

Чарлз Брэндон был привлекательным мужчиной со сложной, если не сказать, бесстыдной, матримониальной историей. Его имя совсем недавно было связано с Маргаритой Австрийской, а в 1514 году он заключил брачный контракт со своей восьмилетней подопечной, Елизаветой, леди Лисл[46]S. J. Gunn, Charles Brandon, Duke of Suffolk, 1484–1545, 28–30.
. La Reine Blanche имела, однако, другие намерения. Было решено, что она согласится выйти замуж за Людовика только при том условии, что сможет в следующий раз сделать собственный выбор, но трудно представить, чтобы король согласился на такой открытый финал, и этот сюжет, быть может, является просто романтической легендой. Мария решила, ни с кем не советуясь (и меньше всего, как кажется, с самим Брэндоном), что герцог будет ее вторым мужем. Как выразился один из современных историков, «прежде чем он понял, что случилось, он оказался в постели Марии». Эта пара поженилась тайно и вернулась в Англию, где начались самые тяжкие шесть месяцев жизни Брэндона.

Миниатюра Генриха VIII (приписывается Лукасу Горенбауту, около 1525–1527). Король изображен в возрасте тридцати пяти лет

Мария Болейн вернулась с новой герцогиней Саффолк, но не осталась у нее на службе. Сэр Томас также был в достаточной мере осторожен, чтобы подвергнуться такому риску, и Мария скорее всего оказалась при дворе королевы. Анна осталась во Франции. Неизвестно, кто предложил ей такое место, но она тут же была взята на службу к новой королеве Клод. Англо-французские отношения продолжали оставаться дружескими в начале царствования Франциска, так что ничто не препятствовало тому, чтобы она осталась, но должно было обладать какими-то поистине необычайными достоинствами, чтобы убедить Клод найти место в своем штате для четырнадцатилетней английской девочки, которая не обладала даже преимуществом хороших связей. Будучи, несомненно, яркой и умной, она была слишком молода, чтобы обучиться замысловатому языку, который был обычно принят при французском дворе. Возможно, Клод, которой было только шестнадцать лет, обрела в ней приятную компаньонку, а может быть, постоянное курсирование английских придворных, посланников и дипломатов убедило королеву, что она нуждается в ком-то, кто говорит на английском языке. Какой бы ни была причина, все устроилось прекрасно, потому что Анна оставалась на службе у Клод до 1521 года, когда англо-имперский договор в Брюгге и последовавшая за ним напряженность в отношениях между Францией и Англией привели к тому, что ее отозвали. Клод, несмотря на свою физическую хрупкость, в продолжение этого периода почти каждый год бывала беременна, и Анна должна была немало знать о родах. Позже, когда она прославилась по всей Европе, Ланселот де Кар лес вспоминал, что еще будучи во Франции, она стала прекрасной музыкантшей и приобрела свойственное ей необычайное изящество в танцах[47]G. Ascoli, La Grand-Bretagne devant l'Opinion Francaise, lines 55–58, cited Ives, 36–37.
. В это время французский двор, даже в большей мере, чем его английский союзник, был центром литературного и художественного развития, и сама Клод с удивительным вкусом создавала живописные миниатюры и рисунки в рукописных книгах. Как одна из фрейлин королевы, Анна скорее всего не получила дальнейшего формального образования, но есть основания предполагать, что она восприняла интересы блестящего ренессансного двора и усовершенствовала собственные природные дары и ум. Она также была знакома, хотя неизвестно, насколько близко, с сестрой Франциска Маргаритой, герцогиней Алансонской. Маргарита была главной вдохновительницей христианского гуманизма, и позже ее подозревали в ереси. Последующий интерес Анны к религиозной реформе вполне мог возникнуть в результате этого знакомства. Она присутствовала на церемонии «Лагеря из золотой парчи» в свите Клод и вполне могла продемонстрировать свою значимость в подобной ситуации. К этому времени ей уже было девятнадцать, однако создавалось впечатление, что не ведется никаких переговоров по поводу ее брака во Франции, из чего мы можем заключить, что отец с самого начала намеревался вызвать ее и что ей предстояло покинуть свиту королевы очень скоро, даже если бы не было перемен в международном климате[48]Ives, Anne Boleyn, 43–46.
.

Маргарита Поул, графиня Солсбери, около 1530. Правоверная католичка, она течение многих лет была другом Екатерины Арагонской и гувернанткой принцессы Марии; она осталась с королевой после ее развода

В действительности ее имя уже в 1520 году связывалось с именем Джеймса Батлера в матримониальном торге, который должен был положить конец спорам о наследовании ирландского графства Ормонд. Томас Батлер, предшествующий граф, умер в 1515 году, что определило тяжбу между его наследником по мужской линии сэром Пиерсом Батлером и основными наследниками — сэром Джеймсом Сент-Леджером и сэром Томасом Болейном. В 1520 году дядя Анны и шурин сэра Томаса, граф Серрей, был лейтенантом Ирландии и получил от короля инструкции решить этот спор в пользу Болейна. Однако Серрей обнаружил, что сэр Пиерс абсолютно непреклонен, а местная община во многом на его стороне, в то время как позиция короля была непрочной и его собственные возможности недостаточны. Поэтому он предложил брак между сыном сэра Пиерса, Джеймсом, и дочерью сэра Томаса как более или менее дружеский компромисс. Джеймс в то время находился при кардинале Уолси, и кардинал постарался способствовать этому союзу. Он не свершился по целому ряду причин, связанных с тонкостями ирландской политики, и только в 1529 году сэр Томас Болейн наконец обеспечил себе этот титул Ормонда. Между тем незамужняя и весьма привлекательная как партия Анна Болейн была допущена к английскому двору в начале 1522 года. Ее первое публичное появление произошло на празднестве, связанном с турниром в последний день масленицы — взятием Chateau Verte, во время которого Анна предстала в виде аллегорической фигуры Упорства. Ее сестра Мария изображала на этом же празднике Доброту, а герцогиня Саффолк (давно вернувшая себе милость) — Красоту[49]Letters and Papers, III, 1559; Hall, Chronicle, 631; Ives, 47–48.
. В отличие от сестры короля, Анна не была красавицей, как позже все считали, даже менее хорошенькой, чем ее сестра или Елизавета Блаунт. Однако она отличалась чрезвычайной привлекательностью и выделялась на любом фоне. Она была высокого роста, темноволосой, с благородной посадкой головы, но по существу эта привлекательность в определенной мере состояла в ее приобретенной французской изысканности, а также в своеобразном животном магнетизме, суть которого трудно объяснить, но который, возможно, является попросту сексапильностью.

Довольно странно, но сэр Томас после неудачи, постигшей проект брака с Батлером, не сразу начал переговоры по поводу своей дочери. Это не было связано с тем, что она привлекла внимание короля. На этой стадии не она, а Мария делила королевское ложе. Скорее всего, будучи очень умной девушкой, она ясно дала понять, что больше не желает быть отвергнутой. Без сомнения, она нисколько не скучала. Игра в куртуазную любовь, изобретенная трубадурами из Лангедока за четыре столетия до этого и возродившаяся среди бургундского рыцарства, столь любимого Тюдорами, предлагала широкое поле действий молодой женщине, одаренной остроумием. Екатерина никогда не имела реальной возможности ей предаваться. При английском дворе ее знали только как королеву, не считая случайностей, которые ей были дозволены, и хотя сам Генрих одарял ее вниманием, никому больше не дозволялось делать то же самое. Однако ее дамы, в особенности незамужние, скорее всего с удовольствием приняли во всем этом участие. При дворе всегда было мало женщин, и его постоянным врагом была скука, так что эта относительно безвредная игра была очень популярна, и королевских фрейлин всегда осаждали кавалеры[50]Ibid., 77-110; D. Loades, The Tudor Court, 96-113.
. Обычно обмен комплиментами и подарками, замысловатый диалог и тайные свидания мало что значили, в особенности потому, что число игроков-мужчин превышало число женщин в пропорции пять или шесть к одной. Анна, которой после возвращения из Франции было отведено место в штате Екатерины, была исключительно искусным игроком, в гораздо большей мере, чем обычно требуется. Это могло иметь плачевные последствия. Согласно церемониймейстеру Уолси, Джорджу Кавендишу, она походя ввергла несчастного Генри Перси в безрассудную страсть. Перси, который был сыном и наследником графа Нортумберленда, жил в это время в резиденции Уолси (между 1522 и 1524) и был довольно неловким юношей. К тому же он по контракту должен был жениться на Марии Тальбот, дочери графа Шрусбери. Все это завершилось своего рода скандалом и опалой несчастного юноши[51]George Cavendish, The Life and Death of Cardinal Wolsey, ed. R. S. Sylvester (Early English Text Society), 243, 29–35.
.

Сама Анна, как кажется, получила лишь головомойку от собственного отца, но к 1525 году она стала для него источником некоторого беспокойства. В свои двадцать четыре года она была самой изысканной придворной да мой, пребывающей в центре самого престижного брачного рынка Англии, однако никаких перспектив брака не обнаруживалось. Еще несколько ситуаций, подобных ее флирту с Генри Перси, — и она могла бы попросту лишиться своего места в свите королевы, которая всегда отличалась известной строгостью, а теперь становилась все более старомодной. Именно в этот момент, зимой 1525–1526 года, она затеяла куртуазную игру с самим королем. В этом не было ничего особенного. Генрих был неутомимым волокитой в течение многих лет, но, сохраняя должное внимание по отношению к жене, он никогда не строил свои отношения таким образом. Ничего неизвестно об их первоначальном сближении. Это ясно свидетельствует о том, что оба они в этот момент не считали свои отношения сколько-нибудь серьезными. Однако во время масленичного турнира 1526 года король появился «… в изысканной шляпе с лентами, на которых было написано Declare ie nose, что по-английски значит „Объявить не смею“…»[52]Hall, Chronicles, 707.
.

Это был далекий отзвук «Львиного Сердца», но сам по себе он мало что означает. Только когда, через год или чуть позже, Генрих намекнул на постоянство своей любви, это показалось многозначительным. В первые месяцы 1526 года условная куртуазная игра незаметно стала приобретать серьезность, и на этот раз партнером был не наивный юный дворянин, а сам король. Если Анна рассчитывала на такое продолжение, то она вела очень опасную игру. Скорее она была вовлечена в нее совершенно случайно. Она знала свою собственную привлекательность, но по сравнению с Франциском, мужем ее прежней госпожи, король не отличался живостью, а его двор был воплощением благопристойности в сравнении с французским. Анна знала, как вести себя в обычных обстоятельствах, но к лету 1526 года она поняла, что подцепила на крючок очень опасную рыбу.

Тюдоры всегда желали идти собственным путем, как в любви, так и во всем остальном. Генрих женился на Екатерине, потому что он ее хотел, не считаясь с политическими последствиями этой ситуации. Мария упорно стремилась заполучить Чарлза Брэндона, хотя прекрасно знала, что он совершает настоящую измену, вступая с ней в отношения без согласия короля. Маргарита после смерти своего первого мужа Якова IV, погибшего в битве при Флоддене в 1513 году, вышла замуж за Арчибальда, графа Энгуса, и весьма вероятно, без согласия своего брата или кого-либо еще. В политическом смысле это не был разумный шаг. Она подвергала опасности и себя, и собственного сына. Позже она его покинула, к притворному во многом гневу Генриха. Следовательно, когда король решил, что он хочет Анну Болейн, единственный вопрос состоял в том, как ему этого достичь, и никто не рассчитывал, что ответ появится незамедлительно.

 

Глава вторая. «Великое дело» короля: Екатерина и Анна, 1525-1533

Куртуазная любовь была игрой, полной противоречий. Часто сами ее участники, кажется, не знали, насколько она серьезна, а зрители, несомненно, с удовольствием следили за ее развитием. Когда мы встречаем профессионального поэта, вроде Джона Скелтона, пишущего страстные вирши, каких требовал этикет, но на сочинение которых у многих кавалеров недоставало искусства, нам предлагается попросту вообразить себе ролевую пьесу. Однако если такие сонеты становятся произведением дворянина, который одновременно был одним из утонченнейших поэтов этой эпохи, не столь уж легко понять истину. Сэр Томас Уайет, несомненно, в этом куртуазном контексте адресовал свои любовные песни Анне Болейн, и на этой основе впоследствии была сочинена история, имевшая целью доказать, что у нее были с ним сексуальные отношения, прежде чем король начал оказывать ей серьезное внимание. Если так и было, то это должно было происходить в конце 1526 года, но реальных доказательств такого эпизода не существует. Ранние стихотворения Уайета, которые предположительно намекают на нее, или имеют сомнительное авторство, или очень туманны по форме выражения. Единственный сонет, который содержит эти строки:

Охотники, я знаю лань в лесах, Ее выслеживаю много лет, Но вожделений ловчего предмет Мои усилья обращает в прах

и заканчивается знаменитыми словами

Повязка шею обвивает ей, Где вышиты алмазами слова: «Не тронь меня , мне Цезарь — господин, И укротит меня лишь он один» [53]

(Пер. В. Рогова)

был написан намного позже и мог быть ответом на сообщение о ее смерти. Более того, все сохранившиеся стихотворения, посвященные этому сюжету, содержат недвусмысленные и «политически корректные» намеки на тот факт, что обожаемая возлюбленная неприкосновенна — и не запятнана. Следовательно, история о том, что Уайет был предшественником своего господина и был увлечен дамой сомнительной нравственности, должна быть отброшена. Вели ли Уайет и король с Анной одну и ту же игру в одно и то же время — так и останется неясным. Это возможно, и могли даже быть некоторые осложнения, но единственное сообщение об этом поступило спустя много лет от Анны Заух, бывшей служанки, и связано с кражей Уайетом безделушки — обычного приема в куртуазной любовной игре.

На этой стадии влечение Генриха к Анне Болейн, возможно, было скорее связано с затянувшимся периодом его сексуального воздержания, чем с какими-либо решениями относительно женитьбы. Но в этом трудно быть уверенными, потому что в то самое время произошли два события. Враги Анны позже представляли их как причину и следствие, но это безусловно неверно. Король периодически, в течение почти десяти лет, печально размышлял на тему деторождения, в особенности сыновей. Со времени рождения Генри Фитцроя в 1519 году он все более убеждался в том, что его союз с Екатериной навлек какой-то божественный гнев. Он, разумеется, знал, что существовало церковное препятствие их браку, которое было все-таки благополучно преодолено, и в 1521 году он написал книгу против немецкого еретика Мартина Лютера, содержащую великодушное признание полноты папской власти. Однако книга «Assertio septem sacramentorum» была далеко не случайным сочинением, написанным в надежде укрепить папский титул, и вовсе не обязательно отражала во всей полноте убеждения короля. Критика папства была широко распространена в начале 1520-х годов, и не только среди еретиков. Некоторые из опекаемых Генрихом гуманистов были настроены явно нелицеприятно в отношении римской курии в современную эпоху. Предмет стольких восторгов, Эразм даже опубликовал в 1513 году особенно злую сатиру под названием «Julius exclusus e coelis» против самого папы, который разрешал брак между родственниками. Более того, король считал себя хорошим теологом и хорошо знал свою Библию, следуя современному образовательному стандарту. И неудивительно, что он все больше убеждался в том, что несет на себе проклятье, обозначенное в книге Левита (20:21), как человек, взявший в жены вдову своего брата, и все более сомневался в действенности папского разрешения.

Титульный лист книги Генриха «Assertio septem Sacramentorum», направленной против идей Лютера, 1521

Существовали, как он должен был понимать, два главных возражения против его оценки данной ситуации. Одно было связано с так называемым «levirate» (законом о вдове брата) в книге Второзаконие, который предписывал мужчине жениться на вдове своего брата, если первый союз был бездетным. Второе было связано с тем фактом, что брак с Екатериной не был бездетным. У них была здоровая, хоть и недостаточно развитая для своего возраста, дочь. Первое возражение можно было не принимать во внимание на том основании, что книга Второзаконие полна противоречий, а второе было опровергнуто одним знатоком еврейской культуры, Робертом Уэйкфилдом, который сделал перевод книги Левит, опровергающий перевод Вульгаты. Обычно считалось, что в подлинном еврейском тексте сказано: «если у них не будет детей», но на самом деле — «если у них не будет сыновей»[54]BL Cotton MS Otho С X, f. 185. The Divorce Tracts of Henry VIII, eds. J. Sturtz and V. Murphy, XIII.
. К 1527 году он со всей страстью своей упрямой натуры убедил себя, что нарушил божественный закон, женившись на Екатерине, и что папа бессилен устранить подобное препятствие. Это оказалось по многим причинам катастрофическим открытием. Во-первых, оно обострило конфликт с королевой, которая, наоборот, была убеждена, что ее брак был свершен именно на небесах, и считала сомнения своего мужа, если только они не лицемерны, заведомо кощунственными. Во-вторых, это означало, что предшественник нынешнего папы действовал ultra vires и предписывал курии библейские толкования. Наконец, это влекло за собой отрицание других, менее значимых канонических формальностей, что, однако, обеспечивало большую вероятность успеха. В действительности вся эта история «великого дела» короля — это история самоуверенного человека, который сам лишил себя возможностей успешного разрешения конфликта ошибочной тактикой и ненужными провокациями. Вероятно, к 1530 году Генрих не мог получить разумного совета и не понимал реальной политической ситуации, с которой он столкнулся.

Анна Болейн(1507–1536) (художник и время неизвестны). Это изображение, признанное подлинным из-за колье в форме буквы «В», является образцовым портретом Анны и существует в нескольких копиях

Насколько важным фактором в этой ситуации стала Анна, не вполне ясно. К сентябрю 1527 года он начал серьезно размышлять о повторном браке, но предшествовала ли этому какая-то попытка обольщения, неизвестно. Традиционный сюжет состоит в том, что Генрих предложил Анне возможность сменить свою сестру в его постели, а она якобы отказалась, настаивая на браке и таким образом подталкивая короля к аннулированию нынешнего брака[55]Томас Уайетт (обычно занимавший сторону Анны) поддерживает эту версию, говоря, что она «следовала в этом случае мудрому совету и таким образом покорила короля показной скромностью». BL Sloan MS 2495, f. 3. Ives, Anne Boleyne, 104.
. Однако представляется вполне вероятным, что король счел свой брак недействительным по крайней мере к концу 1526 года, и не сохранилось никаких точных сведений о его планах, если только он их имел. Весной 1527 года несколько разрозненных фактов начали складываться в сюжет. Кардинал Уолси был заинтересован в укреплении связей с Францией, и вновь возник вопрос о французском супруге для принцессы Марии. Сам Франциск, овдовевший в 1524 году, серьезно отнесся к этому проекту, и уже это было достаточным доказательством того, что политическое влияние Екатерины было сведено к нулю[56]Франциск был известным волокитой, и неподобающий характер этого союза широко обсуждался, особенно в окружении королевы.
. Однако к февралю 1527 года возник более приемлемый проект брака с его вторым сыном, Генрихом, герцогом Орлеанским. Считалось, что этому браку будет в высшей степени способствовать папа, желающий ослабить имперскую власть в Северной Италии, а Генриху самому не терпелось наладить отношения с Римом. Французы стремились устроить этот брак и желали завладеть принцессой незамедлительно. Уолси, однако, этого не позволил, и послы, повидавшие принцессу Марию в апреле, с этим согласились. Они сочли, что она не будет готова к брачному ложу по крайней мере еще в течение трех лет. Между тем пожелали убедиться, что она все еще остается наследницей Генриха. Это был обычный прием при заключении сделки, вовсе не означавший, что они получили какую-то тайную информацию об изменении позиций короля. Но при создавшихся обстоятельствах такие расспросы были щекотливыми. Уолси постарался их заверить, но в весьма туманных выражениях, и договор, предоставлявший свободу обеим сторонам, был подписан 18 апреля.

Прежде чем он мог быть ратифицирован, из Италии пришли плохие новости. В начале мая имперская армия подняла мятеж и предприняла яростную атаку, захватив город Рим и заключив папу в Кастель Сан-Анджело. Нет основания считать, что сам император был причастен к этим злодеяниям, но все это чрезвычайно укрепило его позиции, и Климент VII теперь не мог сделать ни одного движения без его разрешения. По иронии судьбы, именно в это время Уолси, в соответствии с тайным сговором, призвал Генриха к ответу за грех сожительства с женой своего брата, продолжавшийся в течение восемнадцати лет.

Екатерина не была информирована об этом поступке и ничего об этом не узнала. Дело было не в том, что король пытался добиться аннулирования тайно — это было бы невозможно по закону — но в том, что ему хотелось заручиться какими-то конфиденциальными мнениями по поводу своей ситуации, прежде чем решиться на ее публичное оглашение. Если он ждал восторженного одобрения, то ошибся. Мнения и представителей канонического права, и главных епископов разделились[57]Letters and Papers, IV, 3148, 3232.
. Все согласились с тем, что подобный союз есть кровосмешение, но консенсус в связи со статусом вдовы брата и действенностью папского разрешения не был достигнут. Между 17 и 31 мая было проведено несколько заседаний, но 1 июня поступили сообщения из Рима, и тайный суд был спешно прекращен. В создавшейся ситуации не было никакой надежды на то, что в Риме будет подписан вердикт против Екатерины. Уолси, однако, всю эту ситуацию оценивал противоположным образом. Поскольку Климент временно был hors de combat, он мог собрать в Авиньоне группу кардиналов, объявить о временном управлении Церковью и решить несколько срочных дел, в том числе аннулирование брака английского короля. Такой план мог бы успешно осуществиться, если бы Генрих хранил свои намерения в секрете. Однако то ли потому, что он стыдился своего лицемерия, то ли потому, что ему попросту не терпелось, но 22 июня он поставил Екатерину перед фактом, что они на самом деле никогда не были женаты. Едва ли он мог допустить более грубую ошибку. На этой стадии королева, возможно, не подозревала об Анне Болейн, и в сущности не о чем особенно было подозревать, так что честное обсуждение проблемы и расчет на ее содействие могли бы дать совершенно иной результат. Как бы то ни было, последовала первая в высшей степени бурная сцена, а вслед за нею — железная решимость защищать каждый дюйм пути, ведущего к грозящему аннулированию. Нескромность короля к тому же выбила почву из-под ног его канцлера. Прежде чем Уолси успел собрать кардиналов, от которых надеялся получить поддержку своего проекта, император уже был предупрежден о том, что за этим стояло. Один из немногих уцелевших испанских слуг Екатерины, человек, по имени Фелипес, был отправлен к Карлу в Вальядолид и добрался до него к концу июля[58]Mattingly, Catherine, 185–186.0 попытке Генриха задержать Фелипеса см. конфиденциальное письмо от Уильяма Найта к Уолси, датированное 14 июля 1527 года. Letters and Papers, IV, 3265.
. Генрих знал о миссии Фелипеса и отдал приказы о том, чтобы он был задержан, но испанец ускользнул от своих преследователей, быстро добравшись морем. Император отреагировал с неожиданной поспешностью и, кажется, был действительно шокирован угрозой своей семейной чести. Он немедленно пообещал Екатерине свою полную поддержку, написал Генриху, прося его отказаться от своего намерения, и папе, настаивая, чтобы тот лишил Уолси всякой возможности рассматривать это дело.

Кардинал Томас Уолси (14757-1530) (художник и дата неизвестны)

К осени 1527 года у Генриха и Уолси уже не было возможности принять тайное решение, но и Климент не мог воздействовать на короля Англии, как при обычных обстоятельствах. Уолси уже находился во Франции, на пол пути к запланированной встрече, когда до него дошли эти неблагоприятные новости. Не успел он вернуться в Англию, как его влияние, кажется, пошатнулось. Король, как ему рассказали, очень сблизился с герцогами Норфолком и Саффолком и с Томасом Болейном, лордом Рошфором. Рошфор был отцом Анны, и его сближение с Генрихом означало укрепление позиций его дочери. В это время Болейны не были враждебны Уолси, потому что он предлагал наилучшую возможность признать существующий брак короля недействительным, но вовсе не желали служить его целям. Имел ли кардинал твердое желание попытаться найти французскую невесту для своего хозяина, неясно, хотя, с его точки зрения, это могло бы казаться весьма разумным поступком. Ясно лишь то, что Уолси не понимал истинных намерений короля. К октябрю Генрих решил, что он женится на Анне и не будет сообщать об этом своему министру. Он послал своего секретаря Уильяма Найта прямо в Рим с очень странной просьбой. Следовало попросить папу издать буллу, позволяющую Генриху жениться на любой женщине, включая ту, с которой он связан первой степенью родства, даже если это родство было незаконным, при условии, что его первый брак будет окончательно аннулирован[59]Первоначальным намерением Генриха было получение разрешения на двоеженство, но Уолси понял, что это означает, и отговорил короля. Факт, что он не был уведомлен о второй просьбе, указывает на то, в какой степени он потерял доверие короля. Scarisbrick, Henry VIII, 159–160.
. Эта увертка, как кажется, имела целью немедленно обнародовать его намерение, как только миссия кардинала Уолси будет успешно исполнена. Сама по себе она ничего не решала. Возможно, Генрих или его окружение подозревали, что кардинал тут же начнет затягивать дело, если узнает об истинных намерениях короля. Это подозрение никак не могло затрагивать верности и исполнительности Уолси, но это был решающий шаг к разрыву доверительных отношений между королем и его министром. Если бы главная миссия кардинала закончилась успешно, он вполне мог бы завоевать прежние позиции, но этого не произошло. Прочие кардиналы оказались неуступчивыми, а император был непреклонен. И в результате — никакого временного управления церковью, никаких возможностей для Уолси хотя бы на время узурпировать функции папы и, следовательно, никакого аннулирования. Он вернулся в Англию в конце сентября 1527 года, имея весьма мрачные перспективы.

С максимальной ясностью обозначив свою собственную позицию и предупредив своего племянника о грозящих ей неприятностях, Екатерина после этого стала вести абсолютно пассивную политику. Каким бы плачевным ни было отношение короля, она находилась на высоте и с полным основанием считала, что ее невозможно убрать. Она появлялась на публике, как будто ничего не случилось, и это подсыпало соли на раны измученного короля, но он все это принимал, и они продолжали жить вместе, будучи как бы мужем и женой. В течение какого-то времени Анна также проявляла терпимость. Поскольку ей точно было известно о намерениях Генриха, она понимала, что для осуществления ее цели потребуется время, и ничего не выиграешь, пытаясь форсировать события. Личные отношения между этими двумя женщинами оставались корректными, если не дружескими, поскольку открыто нигде не говорилось о чувствах короля к миссис Болейн, и в их поведении сохранялась разумная сдержанность. Возможно даже, что зимой 1527–1528 года Екатерина не знала, кто является ее соперницей, а может быть, вообще не ведала о существовании таковой. Между тем Уолси сделал еще одну попытку изменить международную ситуацию. После своего освобождения из плена в 1526 году Франциск почти сразу же отверг договор, который должен был подписать, и возобновил войну с императором, несмотря на тот факт, что двое его сыновей оставались в качестве заложников в Мадриде. Лига Коньяка поддерживалась Англией, хотя Генрих изначально в нее не вошел. Ее главной целью было заставить Карла смягчить условия Мадридского договора и освободить двух французских принцев. При таких обстоятельствах плененный папа был скорее помехой, чем помощником, и пытаясь вырвать хотя бы один из зубов этой Лиги, Карл в декабре 1527 года позволил папе уехать в Орвьето. Будучи на свободе несколько недель, папа был в достаточной мере обижен, чтобы желать достойной мести. Если бы Уолси узнал об этом вовремя, то его повторная просьба, которая включала бы солидную финансовую поддержку, могла быть выслушана благосклонно[60]Letters and Papers, IV, 3757, 3783: Scarisbrick, Henry-VIII, 159–160.
. Однако он об этом не знал, и Климент вскоре решил, что обида — дело невыгодное и что он должен «жить и умереть в дружбе с императором». Следовательно, когда прибыл эмиссар Генриха, папа был готов дать королю Англии разрешение жениться, на ком он хочет, когда будет свободным, но не позволить ему аннулировать брак, к чему тот стремился. Ничего не изменилось, и в январе 1528 года Уолси примкнул к Лиге Коньяка. Формальное объявление войны против императора произошло 28 января.

Это был в основном блеф, и никаких военных действий не последовало, но папу убедили сделать нечто, похожее на уступку. Он был подготовлен к тому, чтобы предоставить право Уолси и еще одному кардиналу слушать дело короля в Англии. Между тем Генрих пытался справиться со все более сложной домашней ситуацией. Анна оставалась при дворе, и ее поведение по-прежнему отличалось сдержанностью, но напряжение с обеих сторон начинало сказываться. Единственным, кто выиграл в первой половине 1528 года, был Уолси. Его кажущийся успех в организации специальной комиссии по делу о вдове брата был истолкован неправильно, и отношения с Анной стали откровенно сердечными. Когда в июле он написал ей, поздравляя с выздоровлением после инфекционной лихорадки, она ответила: «… во все дни моей жизни я более всего обязана, после короля, любить вас и служить вам; и прошу вас никогда не сомневаться, что я не изменю этой мысли, пока жив дух в моем теле»[61]BL Cotton Otho С X, f. 220. Letters and Papers, IV, Appendix 197. Ives, Anne Boleyn, 133.
. Лихорадка на время прервала королевский роман, потому что никакая преданность не могла заставить Генриха подвергнуться риску заражения. Он не слишком галантно бежал в начале июня, беспрерывно странствуя, пока в первых числах августа опасность не миновала. Уолси был рад восстановлению своих отношений с королем, свидетельством чему была сердечность Анны, но не обольщался относительно причины такой перемены. Всю весну помощники пытались превратить его комиссию в законодательную, которая могла бы придать решениям окончательный характер. Все эти попытки оказались неудачными, и поэтому Уолси знал, что столь ожидаемый приезд его сотрудника, Лоренцо Кампеджио, не обязательно возвестит об окончании волнений Генриха. В сентябре с довольно бессмысленной прямотой король отослал Анну пожить со своей матерью в замке Хевер и 8 ноября облегчил свою совесть перед специально собранным заседанием советников, придворных и старейшин Лондона:

«Но когда мы вспоминаем о нашей бренности и том, что мы должны умереть, тогда видим, что все наши деяния в ходе жизни нашей неправедны и не заслуживают упоминания, если в момент смерти мы оставляем вас в тревоге. Ибо наш истинный наследник не будет известен в момент нашей смерти, и какие горе и беды обрушатся тогда на вас и ваших детей… И хотя всемогущему Богу угодно было послать нам прекрасную дочь от меня и одной благородной дамы, принесшую нам большую радость, однако многие великие священнослужители сказали нам, что ни она не является нашей законной дочерью, ни ее мать — нашей законной женой…»[62]Hall, Chronicle, 754.
.

Нет оснований сомневаться в его искренности, но даже весьма лояльный Эдвард Холл не скрывает того факта, что его покаяние было встречено недоброжелательно.

«Впечатление, которое произвела на слушателей эта речь, было странно, ибо некоторые вздыхали и ничего не говорили, другие печалились оттого, что короля так мучают угрызения совести. Другие, которые благоволили к королеве, очень жалели, что это дело наконец открылось…»[63]Ibid., 755.
. Кампеджио уже добрался до Лондона и встретился с королем 24 октября. Он застал короля в лихорадочном нетерпении и полной убежденности в правоте своего дела.

Несмотря на эту уверенность, настроение Генриха было неровным. Казалось, он был полностью сбит с толку тем, что его речь 8 ноября была принята без должного сочувствия, и пытаясь запугать Кампеджио, он одновременно тщетно искал поддержки и одобрения. Все это, что вполне очевидно и закономерно, он нашел в самой Анне. Может быть, он даже предпринял новую попытку уговорить ее стать его любовницей. Если он это и сделал, то не достиг никакого успеха. Ему сказали, и вполне определенно, — что он должен продолжать настаивать на аннулировании брака. Нет ничего удивительного в том, что она настояла и на своем возвращении ко двору и приехала 9 декабря, когда французский посол, Дю Белле, заметил, что устроилась она с большой пышностью неподалеку от собственных покоев короля. Когда двор отправился на Рождество в Гринвич, Анне также были выделены комнаты во дворце. Реакция Екатерины на этот menage a trois была молчаливой, но вполне ясной. Когда король сражался с сыном Кампеджио во время празднеств, «… королева не проявила к ним никакой благосклонности и не выразила никакой радости, все мысли ее были в тревоге»[64]Ibid., 756.
. У нее были все основания тревожиться, потому что к этому времени всем стало очевидно, что она полностью утратила свое влияние на мужа, уступив его гораздо более молодой и привлекательной женщине. Она могла добиться того, чтобы удержать его от женитьбы на ней, и воспользоваться сочувствием и поддержкой английского народа, но это было жалким и бесплодным утешением, когда потеряны любовь и уважение человека, с которым она прожила почти двадцать лет и который обращался с ней с таким почтением и нежностью.

Анна имела весьма незначительную поддержку вне собственной семьи, но к январю 1529 года она обнаружила, что располагает определенной властью, которая связана с огромным влиянием на короля в сфере его абсолютного правления. Летом 1528 года она решительно вмешалась, хотя и не с большой пользой, в назначение новой аббатиссы Уилтона и, возможно, ненамеренно оставила Уолси с носом. Позже пришли к мнению, что ее использовали в качестве орудия члены совета, которых обижало затянувшееся главенство кардинала.

«Они прекрасно понимали, — писал Джордж Кавендиш, — что им чрезвычайно трудно сделать что-либо самим, поэтому, зная о большой привязанности, которую король питал к миссис Анне Болейн, они вбили себе в голову, что она будет для них удобным и послушным орудием, чтобы осуществить их низкие замыслы, и часто с ней об этом советовались…»[65]George Cavendish, The Life and Death of Cardinal Wolsey, ed. R. S. Sylvester (Early English Text Society), 243, 35–36.
. Однако это наверняка ошибочное мнение. Анна не имела намерения подрывать позиции Уолси при короле, пока он, как казалось, оставался именно тем человеком, который мог добиться аннулирования брака Генриха. Как только он продемонстрировал свою неспособность доставить этот трофей, гнев короля вряд ли стоило раздувать. Кучка дворян, которым Анна могла оказывать политические услуги, — Томас Уайет, сэр Томас Чени и ее зять Уильям Кэри — вряд ли составляла политическую партию, несмотря на тот факт, что все они были членами тайной палаты. Представление о том, что она возглавляла мощную коалицию против Уолси, включающую герцогов Норфолка и Саффолка, возникло скорее всего в богатом воображении Иниго де Мендосы, посла императора, хотя Кавендиш тоже в это поверил уже много лет спустя. В действительности о непосредственной политической деятельности Анны до лета 1529 года известно очень мало. Домыслы и косвенные данные могут быть извлечены из возвышения людей, подобных сэру Френсису Брайену, но до падения Уолси не существовало того, что называют «рукой Болейн». И если бы он пережил кризис 1529–1530 годов, то не было бы оснований предполагать, что они не действовали заодно.

В начале 1529 года ключевой фигурой был (или казался) Лоренцо Кампеджио. Как только его полномочия закончились, выяснилось, что они недостаточны, но от папы были получены дополнительные гарантии, и король по-прежнему сохранял полный оптимизм. С другой стороны, у Уолси не было никаких иллюзий. Лучшее, на что он мог надеяться, — это убедить Кампеджио в абсолютной необходимости выполнения просьбы Генриха, так что они могли вместе надавить на папу, чтобы освободить его от имперского влияния. Однако они понимали, что дело короля с позиций канонического права является довольно спорным. Уолси предпочел бы, чтобы Генрих обжаловал разрешение, данное Юлием, на том основании, что оно устраняло фактор кровосмешения, а не по мотивам чести (другими словами, в основе этого разрешения лежало предположение о том, что первый брак Екатерины был осуществлен, тогда как на самом деле он фактически не состоялся). Тот факт, что кровосмешение было более серьезным грехом, чем посягательство на честь, не стоило акцентировать. Тогда бы брак можно было признать недействительным по чисто формальным причинам. Этого было бы достаточно, чтобы заставить Климента встать на сторону короля, не высказывая никаких суждений об истинном смысле этого дела. Король, однако, не позволил воспользоваться таким аргументом. Возможно, он не мог допустить, что Екатерина была во всем чиста в своем первом браке, а он — нет, или он был настолько одержим своим собственной верой в проклятье брачного союза с женой брата, что попросту отказывался подать апелляцию по другому поводу. Кампеджио, понимая, что король непреклонен и не поддается никаким разумным аргументам, сосредоточил свои усилия на Екатерине. Он имел тайные инструкции, как можно дольше затягивать это дело и вовсе не при любых обстоятельствах действовать в пользу короля. С другой стороны, он начинал понимать политические опасности, возникшие в связи с упрямством короля. Только если королеву удастся уговорить пойти на уступки, можно будет избежать столкновения между несокрушимой силой и неподвижной материей.

Решение легата было простым и надежным. Если Екатерину удастся убедить уйти в монастырь, то возникнет благовидный предлог, с точки зрения канонического права, чтобы позволить ее мужу жениться повторно. Эта ситуация не была бесспорной, но существовала весьма авторитетная точка зрения, согласно которой если один из супругов посвящал себя религии, то брак расторгался[66]J. Dauvillier, Le Marriage dans le Droit Classique de l’Eglise; Scarisbrick, 214.
. Выгода такого решения могла бы состоять в том, что оно опиралось на мнение Екатерины о своем собственном браке, не касалось проблемы законности рождения Марии и в то же время предоставляло Генриху ту свободу, которой он так страстно жаждал. К несчастью для Кампеджио, этот план понравился королю настолько, что он пустил в ход всю свою неукротимую силу, чтобы Екатерина тут же его приняла. Если и существовал какой-то шанс, что она так и поступит, то напор Генриха его уничтожил. Ее категорический и упрямый отказ, который по-человечески совершенно понятен, был облечен в любопытные мотивы. Она так же хорошо, как и Генрих, знала, что никогда больше не родит ребенка. Она также знала о его горячем желании иметь сына, хотя могла этому не сочувствовать. Она была глубоко благочестивой женщиной, и монашество влекло ее раньше. Не возникло бы вопроса о ее бесчестии и необходимости защищать права ее дочери.

Печать кардинала Кампеджио, который был послан папой Климентом VII в качестве легата, чтобы присутствовать вместе с Уолси на церковном суде в Блекфрайерсе

Следовательно, ее решение основывалось в большей мере на гордости и на общественном мнении, чем на духовном смысле ситуации. С того времени как ее муж в сущности публично отрекся от нее и открыто намеревается жениться на другой женщине, такой уход был бы истолкован как отступление, как молчаливое признание его прав, или в крайнем случае его силы. Поэтому ее нельзя было принудить ни угрозами, ни уговорами, и после этого не осталось ничего другого, как слушание дела in foro publico, на церковном суде. Вследствие этого Уолси и Камподжио предписали королю и королеве предстать перед ними в Блекфрайерсе 18 июня 1529 года.

Отказ королевы Екатерины (гравюра с полотна Уильяма Гамильтона). Королеву посетили кардиналы Уолси и Кампеджио, но она решительно отказалась выполнить их просьбы

К этому времени Екатерина чувствовала, что окружена недоброжелательством, но в действительности ее позиции были гораздо сильнее позиций короля. С разрешения Генриха она назначила совет, который должен был защищать ее на суде. Его членами были Уильям Уорхэм, архиепископ Кентерберийский, Джон Фишер, блестящий епископ Рочестерский, Луис Вивес и Георг Атекуа, ее испанский духовник, который также руководил епархией Ландэфа. Важнее всего было то, что дело Генриха находилось в состоянии полного кризиса. В Испании объявилось, вдобавок к булле Юлия 1503 года, письмо, датированное тем же временем[67]Letters and Papers, IV, 3844; Cal. Sp., Ill, ii, 845.
. У Екатерины была копия, которую она хранила у себя, и из просочившейся информации было совершенно очевидно, что это письмо полностью подрывает законодательную комиссию кардинала, которая имела дело только с буллой. Король делал отчаянные попытки преодолеть это препятствие, возобновив дипломатические контакты в Риме, и когда они потерпели неудачу, определилось несколько возможностей, при которых папа мог позволить ему решить главную проблему. Предполагалось даже, что они оба, Генрих и Екатерина, должны согласиться удалиться от мира при тайном условии, что папа потом освободит его от обета! Климент уклонился от участия в подобном мошенничестве, но не сохранилось сведений, удалось ли ему сохранить лицо. Дело приняло еще худший оборот, когда закончилась война Франции с империей и папа вошел с императором в еще более тесный союз. Генрих не мог найти ни одного способа добиться своей цели. В апреле Екатерина тайно попросила Климента отозвать это дело в Рим, и к тому времени, когда назначен был суд, император присоединился к просьбе Екатерины, придав ей характер официального запроса. Несмотря на свои бедствия, королева не только имела более разумные юридические советы и более выгодную ситуацию, но весь расклад политических событий был в ее пользу.

В Англии под жестоким давлением требовали быстрого решения, а на Рим давили с еще большей жесткостью, требуя отмены суда. И Климент, и Кампеджио обезумели от беспокойства и растерянности, и в течение нескольких недель правая рука не знала, что делает левая. На первой сессии в Блекфрайерсе королева неожиданно появилась собственной персоной только для того, чтобы заявить суду свой протест и формально обозначить свое обращение в Рим. На второй сессии, 21 июня, на суд явились и Генрих и Екатерина:: он для того, чтобы заявить о своих непреодолимых угрызениях совести, она — чтобы умолять его, наверняка для благотворного воздействия на общественное мнение, не бесчестить ее и не лишать прав их дочь. Затем она удалилась, объявив, что не признает законность церковного суда. Ее объявили не подчинившейся решению суда, и в дальнейшем процесс продолжался без нее, но это была единственная победа, которой радовался король, если это вообще можно было назвать победой. Джон Фишер продолжал защищать дело королевы в ее отсутствие, демонстрируя огромные знания, которые создали ему славу выдающегося человека. Но он не выдерживал строгого порядка улик и свидетельств, многие из которых были в той или иной мере в пользу Генриха. В течение нескольких дней в лагере короля, который, разумеется, не ведал о подлинных инструкциях, полученных Кампеджио, царил показной оптимизм. Однако к 27 июля дело застряло в бесконечных формальностях, которые могли возникать спонтанно, а могли и подставляться опытным и все более испуганным легатом. Уолси признал себя побежденным и срочно отослал тайное письмо Клименту, прося его разрешить срочно завершить это дело, чтобы оно ни в коем случае не рассматривалось в Риме[68]Letters and Papers, IV, 5797.
. Но когда это письмо пришло, было уже слишком поздно. 13 июля папа поддался давлению императора, аннулировал комиссию и приказал Генриху явиться на священный римский суд.

К счастью, эта новость не сразу достигла Англии. Ситуация была неблагоприятной и без такого последнего удара, поскольку 31 июля Кампеджио объявил, что суд будет придерживаться римского календаря и удалится на каникулы, т. е. будет отложен до октября. Генрих пришел в бешенство и послал герцогов Норфолка и Саффолка просить, чтобы суд продолжался и вынес окончательное решение. Когда эта просьба была отвергнута, Саффолк, который был почти так же разгневан, как и король, произнес пророческие слова: «… теперь я вижу, что то, что говорили старики, верно: ни один легат и ни один кардинал никогда не приносил блага Англии». Вполне вероятно, что некомпетентность самого Генриха вызвала этот унизительный отказ, но у него были основания испытывать ярость в связи с бесчестными уловками, к которым прибегали папа и его агенты. Екатерина и в самом деле могла быть популярной в Англии, но дворяне, состоявшие при короле, даже те, которые не особенно одобряли его действия, в августе 1529 года разделяли его негодование. Периодическое вмешательство самого Генриха, без сомнения, вредило делу, но человеком, которому достался главный позор в связи с этим провалом, неизбежно оказался Уолси. Положение в церковной иерархии и влияние в курии обязывало его провести предполагаемое аннулирование через бурные воды папской политики, и все, чего он достиг, — это судебный фарс в Блекфрайерсе. Король был разочарован, а Анна Болейн, отбросив легата, как сломанный тростник, впервые проявила открытую враждебность. Как долго Уолси выдерживал объединенный натиск Болейнов и своих аристократических врагов, считавших Блекфрайерс его личным провалом, мы никогда не узнаем. Несмотря на ярость, Генрих не сразу объявил Риму о своем отказе. Казалось, не было другого способа поддерживать, пусть даже очень хрупкую, возможность, и кардинал мог еще превратиться в ключевую фигуру. Однако он был настолько сосредоточен на этом суде, что не следил за событиями на дипломатической сцене и прозрел только тогда, когда было уже слишком поздно, потому что договор Франции с империей должен был вот-вот подписан. Он поспешно, но недостаточно своевременно, послал в Камбре послов, чтобы повлиять на соглашение. Договор был подписан 3 августа только при подразумеваемом английском участии[69]Ibid., 574; Ives, Anne Boleyn, 145.
. Генрих был не только унижен во второй раз за несколько дней тем, что его подобным образом отодвинули. Уолси тоже совершил ошибку, поссорившись с французским послом и стараясь опорочить Франциска за это отстранение от переговоров. Учитывая характер проблемы, возникшей в связи с императором, король Франции оставался тем единственным человеком, с которым Генрих не мог позволить себе поссориться. К началу сентября Уолси балансировал на краю, и Анна использовала все свое влияние, чтобы столкнуть его.

В связи с его падением в начале октября рассказывалось немало историй, но самая драматичная из всех та, когда Анна якобы уговорила короля не предоставлять ему аудиенции и увлекла своего любовника охотой и пикниками, является скорее всего романтическим вымыслом. В действительности кардинал в течение сентября имел немало приватных бесед с королем, и многие наблюдатели считали, что он успешно смирил королевский гнев. Но недоверие Генриха полностью определилось, и его решение отстранить своего давнего слугу было вызвано не только женскими хитростями Анны Болейн. Тем не менее когда Уолси 9 октября был обвинен в предательстве, а неделю спустя смещен с должности канцлера, его падение рассматривалось как триумф Анны и ее сторонников. Испытывала ли Екатерина, которая предсказывала этот исход, какое-либо удовлетворение от точности своих прогнозов, мы не знаем. У нее, естественно, не было причин печалиться по поводу отставки Уолси, но триумф партии Болейнов при дворе делал ее более чем когда-либо зависимой от покровительства родственников Габсбургов, и такое положение создавало серьезные неудобства. Ее победа над королем оказалась решительной, но чисто негативной. Она могла оставаться его женой в глазах закона и церкви, но она не могла заставить его так к себе относиться, и ничто не могло восстановить тех отношений, которые когда-то между ними существовали. То ли Генриху недоставало мужества, то ли он с особой тщательностью соблюдал внешние формы, мы не знаем, но почти в течение двух лет он не предпринимал новых акций против Екатерины. Она оставалась королевой, со своей свитой и с теми же почестями, но в некоем политическом лимбе, не играя никакой активной роли в политике. 8 декабря Томас Болейн был сделан графом Уилтширом, а его союзники Джордж Гастингс и Роберт Рэдклифф — соответственно графами Хантингдоном и Сассексом. Это сопровождалось пышной церемонией, во время которой Анна предстала рядом с королем. К концу года было создано новое правительство, в котором герцог Норфолк стал президентом совета, и, как писал Дю Белле — «над всем этим — мадемуазель Анна». Она вознеслась достаточно высоко, чтобы вырвать брачную корону у своей соперницы.

Уолси (сидит) передает Большую печать Англии — эмблему лорда-канцлера — своим врагам, герцогам Норфолку и Саффолку (из биографии Уолси, написанной его слугой Джорджем Кавендишем)

Генрих, который сам должен был разрешить это затруднение, был атакован с обеих сторон. Когда он обедал с королевой, как это происходило время от времени, или вел с ней какие-нибудь разговоры, его укоряли за пренебрежение и сообщали, что только зловредное упрямство мешает ему принять свое поражение с должной покорностью. С другой стороны, когда он искал утешения у Анны, его также ожидала своего рода буря, которая и разразилась в начале ноября.

«Разве я не говорила вам, что когда вы ведете разговоры с королевой, она уверена в своем превосходстве? Я вижу, что в одно прекрасное утро вы сдадитесь на ее уговоры и выгоните меня. Я долго ждала и могла за это время заключить какой-нибудь выгодный брак… Но увы! Следует сказать „прости“ моему времени и моей юности, растраченным совершенно понапрасну»[70]Ibid., 154.
.

Вполне может быть, что король считал такие одухотворенные пассажи частью обаяния Анны, но он не воспринимал их с особым доверием, как явствует из сообщений послов, которые являются главным источником информации в связи с этими событиями. Он провел пышное, но безрадостное празднование Рождества в Гринвиче вместе с Екатериной, а затем надолго удалился с Анной в Йорк, в то время как королева оставалась в Ричмонде. Однако не только мужское достоинство Генриха находилось в опасности. Начали звучать намеки, что он собирается кардинально решить вопрос, по поводу которого папа не мог ему точно сказать, что он может и чего он не может. Послы продолжали умолять, обхаживать Рим и угрожать ему, но король Англии был также Божьим избранником и мог отвечать непосредственно перед Богом. Возникли угрозы обратиться к общему совету, что означало выведение Англии из-под папской юрисдикции, но они не были всерьез восприняты курией. Эсташ Шапуис, новый посол императора, считал их простым блефом, и большинство наблюдателей разделяли его позицию. Уолси знал обо всем лучше. Его панические предупреждения о возможности полного разрыва отношений были основаны на гораздо более глубоком знании психологии короля по сравнению с остальными людьми. То же самое настроение, которое между 1520 и 1525 годом постепенно привело его к непоколебимому убеждению в незаконности своего брака. Теперь оно убеждало в том, что папа не обладает законным правом решить это дело. Причиной сейсмического колебания королевской совести была не Анна Болейн, как и в первом случае, но она явилась поводом и для того и для другого.

Анна в конечном счете не свергла Уолси; он сам себя уничтожил. Отстраненный от короля, он предпринял тайную и в высшей степени рискованную попытку сближения с Екатериной и ее друзьями. Когда это обнаружилось, вероятно, в связи с информацией, поступившей от французов, Анне не понадобилось устраивать спектакль, чтобы убедить Генриха выступить против своего бывшего приближенного. Был отдан приказ об аресте кардинала, и во время дачи показаний в ответ на выдвинутые обвинения он умер 29 ноября 1530 года. Неоспоримая власть при дворе не могла, однако, помочь Болейнам решить матримониальную проблему короля. Несмотря на неутомимые и иногда довольно хаотичные дипломатические шаги, все, чего мог достичь Генрих, — это отсрочка приговора Рима против него, который все считали неизбежным. Между тем создался довольно неудобный menage a trois, и очевидная неизбежность взрыва, вместе с возрастающей непопулярностью Анны, вызывали ропот даже среди сторонников короля. Придворные начали тайно шептаться о том, чтобы попробовать убедить своего властителя изменить позицию, и нарастала тревога в связи с последствиями затянувшейся вражды с императором[71]Ibid., 170–173.
. Эта атмосфера неуверенности усердно нагнеталась вкрадчивым и невероятно искусным послом, Эсташем Шапуисом, который быстро превратился в самого сильного противника Болейнов и одного из тех, кому Анна, при всем своем влиянии на Генриха, не могла ничего противопоставить. Но то, что она могла, однако, сделать, — это начать подвигать короля от бесцельного упрямства к поиску решения своих проблем в Риме. Именно она наверняка обратила его к книге Уильяма Тиндэла «Послушание христианина», где было ясно сказано о полной автономии королевской власти, и поощряла его увлечение теологическими воззрениями Томаса Крэнмера[72]О полемике в связи с этими идеями и об их влиянии см.: Jasper Ridley, Thomas Cranmer, 24–28; D. Loades, Cranmer and the English Reformation, 4–9; G. D. Nicholson, «The Nature and function of historical argument in the Henrician Reformation» (Cambridge University Ph. D, 1977) passim.
. Как-то в 1530 году Генрих получил consulta, известную как collectanea satis copiosa, привлекшую его внимание к различным аргументам как теоретического, так и исторического характера, которые могли быть использованы, в целом или частично, для его освобождения из-под юрисдикции папы. Это была та линия нападения, которой друзья королевы не ожидали и против которой их неуязвимая, с точки зрения канонического закона, позиция оказалась беззащитной.

Освещая события задним числом, поздние протестантские летописцы происходящего представляли Анну как вдохновительницу Реформации: «… всем известно, эта царственная дама была избрана Богом как его самая выдающаяся посредница и помощница в этом опасном и трудном деле…» , — писал Джордж Уайет[73]The Papers of George Wyatt, ed. D. Loades (Camden Society, 4th series, Vol. V, 1968), 24.
. Легко сделать обобщения из того, что впоследствии проповедники и писатели Реформации пользовались ее покровительством, но было ли это результатом убеждений или диктовалось логикой ситуации, не вполне ясно. В 1530 году у нее был стимул любой ценой пошатнуть позицию Екатерины, особенно после того, как в марте Климент резко запретил Генриху вступать в любой новый брак, пока апелляция королевы находится в стадии рассмотрения. В июне был сделан определенный шаг в этом направлении, когда сторонники Анны решили подать петицию, официально как бы от всей английской знати, прося папу удовлетворить желание короля в интересах общего благоденствия Англии. Если такого разрешения не последует, предупреждала далее эта петиция, то, хотя положение Англии станет в высшей степени плачевным, «… оно не будет безнадежным, так как можно найти выход и другим путем»[74]Edward Herbert, The History of England under Henry VIII, ed. White Kennett, 446–451.
. К этому времени Генрих не был готов идти дальше угроз такого рода, но если бы в ближайшее время он стал действовать более решительно, это привело бы к ослаблению его поддержки. Вероятно, именно осознание этого, в большей мере, чем какое-либо конкретное событие, вызвало кризис летом 1531 года. Целый ряд весьма многозначительных акций был совершен в первые месяцы этого года, когда король обвинил весь синод в измене и заставил духовенство принять его собственную власть над собой, «настолько, насколько позволяет закон Христа». Это спровоцировало новую активность Рима, и были даны строгие указания о том, что рассмотрение дела Генриха в римском церковном суде, о чем было вынесено постановление в июле 1529 года, скоро будет совершено и что королю предстоит явиться.

31 мая была сделана последняя попытка убедить Екатерину уступить. Делегация примерно из тридцати советников и пэров посетила ее в Гринвиче, умоляя от имени короля и государства. Они напрасно потратили время и пыл. Она всего-навсего подтвердила свой статус законной супруги Генриха и свое намерение выполнить решение папского суда[75]«Я говорю, что я его законная жена, соединенная с ним законным браком, и по закону святой церкви я была предназначена ему как его верная супруга…». Mattingly, Catherine, 241.
. Трудно поверить, что король или его послы ожидали другого ответа, но это создало необходимый предлог для разрыва menage a trois. Генрих покинул двор, взяв с собой Анну и оставив Екатерину в Виндзоре. Ненадолго вернувшись, 14 июля он снова уехал в Вудсток, отдав недвусмысленное распоряжение, чтобы королева оставалась там, где она находится. Не представляя себе конкретных особенностей ситуации и четко, как всегда, отстаивая свои законные права, Екатерина решительно воспротивилась такому обращению. Король преисполнился гнева, заявив, что он больше не будет иметь с ней никаких отношений и никогда ее больше не увидит. Открыто или исподволь Анне удалось теперь лишить свою соперницу присутствия короля и положить конец тем слухам о примирении, которые распускали сами сторонники королевы. Но похоже, что ей не удалось окончательно изменить юридическую ситуацию. Ни Шапуис, ни венецианец Марио Саворньяно не считали, что что-нибудь изменилось. Брак не мог быть аннулирован, не только потому, что в этом отказывал папа, но и потому, что «... власти королевства, и духовные и земные, а также народ были против этого»[76]Cal. Ven., IV, 682; 25 August 1531.
. Победа Анны рассеяла, однако, некоторую неопределенность. В течение лета 1531 года Екатерина держала собственный двор и постепенно становилась, хотя, быть может, и невольно, центром политической оппозиции не только по отношению к Болейнам, но и по отношению к королю.

Королевская власть Генриха теперь стояла перед испытанием. Или он должен был осуществить свои угрозы и пренебречь папой, обозначив внутреннюю оппозицию, или уступить, как он это сделал на основании Договора о согласии в 1525 году, оправдав свою неуверенность. Оптимизм Шапуиса не разделялся всеми советниками императора. В начале ноября 1530 года Родриго Нино предупредил своего хозяина о возможности того, что король попытается получить решение de facto от своих собственных епископов. Боялись даже, что, отчаявшись, Генрих убьет свою жену. Такие подозрения, однако, просто доказывали, что даже хорошо информированные наблюдатели плохо себе представляли, в каком направлении движется мысль короля. К концу 1531 года он пришел к убеждению, что папа присвоил себе большую власть, чем могли подтвердить примеры из истории или Священного Писания. Для психологии Генриха было вполне типично, что когда он действительно чего-то хотел, он мог сам себя убедить, что, совершая это, он прав с точки зрения морали и закона. В данном случае он, однако, не недооценивал трудностей, которые создавались в совокупности общим противостоянием и отсутствием ясного представления о плане действий. Уильям Тиндэл, при всех своих прекрасных идеях, был еретиком, а король гордился своей приверженностью истинной вере. Возможно, новый советник Генриха, Томас Кромвель, умный юрист-самоучка из окружения Уолси, в конце концов проложил путь сквозь эту чащу. Воспользовавшись антиклерикальными настроениями, которые поддерживались в палате общин недовольством в связи с возрастающими поборами за погребальные услуги и с внезапным всплеском преследования ересей, 18 марта 1532 года он представил в Палату петицию, озаглавленную «Жалоба на священников».

Смысл этой петиции состоял в обращении к королю как к «единственному суверенному правителю и защитнику» от имени и духовенства, и мирян с просьбой законодательно обосновать в парламенте его «королевскую юрисдикцию и прерогативы»[77]Ives, Anne Boleyn, 190.
в решении вопросов, возникающих между земными и духовными властями. Мудрость такой формулировки состояла в том, что она представляла поражение синода, происшедшее за год до этого, в истинном свете. Король считал, что его воспринимали как «главу церкви», что бы это ни значило, в то время как духовенство считало своей спасительной формулой «настолько, насколько позволяет закон Христа», означающей, что оно ничего не решало. Следовательно, когда синод был приглашен на слушание «Жалобы» в апреле, его фактически заставили объявить о своей позиции. Не ощущая опасности, он доверил ответное слово Стефену Гардинеру, епископу Винчестерскому, который выступил с громогласной речью в защиту церковной независимости, отрицая право короля законодательно представлять в парламенте духовенство. «Мы, покорнейшие слуги, не можем доверить исполнение наших обетов и обязанностей, предписанных Богом, санкции вашего высочества»[78]A. Ogle, The Tragedie of the Lollards’ Tower, 340.
. Генрих, понимая, что формулировка 1531 года была бессмысленной и что он позволил себя одурачить, реагировал яростно. Более того, сам характер составленной петиции привлек на строну короля большинство влиятельных мирян. Под угрозой возобновления процедуры устранения и законных посягательств на церковную собственность синод уступил и согласился представлять все свои будущие постановления на утверждение королю. Лорд-канцлер, сэр Томас Мор, уже попавший в немилость из-за своей поддержки оппозиции в палате лордов, на следующий день отдал Большую печать, а Гардинеру, насколько это удавалось, пришлось защищать свою пошатнувшуюся репутацию.

Это поражение, как первым заметил Мор, стало критическим поворотным пунктом. Что бы ни думал по этому поводу синод в 1531 году, в 1532 году он утратил свою независимость. С назначением канцлером Томаса О дли и появлением Кромвеля как главного советника Генриха открылся путь для вывода «великого дела» короля из тупика. Более того, Генрих теперь принял критическое решение, и те, кто держал нос по ветру, начали объединяться вокруг фракции Болейнов, иногда вынужденные терпеть их почти открытое пренебрежение. К июлю разговоры о повторном браке стали вестись вслух, но он не свершился незамедлительно. По-видимому, возникли сомнения насчет того, как лучше это устроить, учитывая обструкцию большинства главных церковных властей. В этой связи смерть престарелого Уильяма Уорхэма, архиепископа Кентерберийского, в августе 1532 года облегчила положение. Его преемник был назван не сразу, но теперь существовала возможность назначить более сговорчивого первосвященника. Отношения Генриха с Анной также утратили свой полуподпольный характер. Она постоянно находилась в обществе короля, и ей должна была быть определена соответствующая роль в давно назначенной встрече с Франциском I, запланированной на осень. Ни французская королева, ни сестра Франциска, Маргарита Ангулемская, не были готовы встретиться с ней как с равной, а не вполне серьезное предложение Франциска появиться в сопровождении своей любовницы также было неприемлемо для Генриха. Во время этого события, хотя она была вознесена 1 сентября до полноправного титула высшей знати как маркиза Пемброк — почти уникальный знак особой милости[79]Только еще одна женщина удостоилась такой чести в шестнадцатом веке. Маргарита Поул была сделана графиней Солсбери в 1513 году, но она была дочерью герцога Кларенса, и ее дед по материнской линии носил этот титул.
— Анна не принимала участия в официальных церемониях. Она помогала развлекать французского короля во время его посещения Кале, но это был неформальный, добровольный жест, и он не компрометировал Франциска в глазах папы, союз с которым король всячески желал укрепить[80]Hall, Chronicle, 793–794. Франциск вел переговоры о браке между своим вторым сыном Генрихом и племянницей папы, Екатериной Медичи, который состоялся в октябре 1533 года.
.

Несмотря на этот резкий отпор, визит Анны в Кале ознаменовал новый шаг на пути к ее возвышению, потому что Генрих донес это до каждого пэра, который был назначен их сопровождать, и таким образом связал их с новым порядком. Он мог не особенно волноваться насчет их жен, потому что было решено, что на самой встрече на высшем уровне будут присутствовать только мужчины, но его могли предупредить, что многие отказались бы из принципа, включая его собственную сестру, герцогиню Саффолк. Эта поездка могла быть значима и в другом отношении, потому что, вероятно, в течение тех десяти дней, которые они вместе провели в Кале, Анна наконец уступила долго сдерживаемой страсти короля. При сложившихся обстоятельствах это был способ заставить его назвать конкретный день. Между тем Екатерина оставалась королевой. Несмотря на политический закат, ее положение оставалось незыблемым. И хотя Шапуис постоянно жаловался на бессердечное к ней отношение, это не вело к какому-нибудь фактическому ущербу или утрате свободы. Единственное место, куда она не могла свободно входить, — это то место, где находился король. Тем не менее она остро чувствовала позорность своего положение и была лишена общества своей дочери Марии, которой исполнилось шестнадцать лет, и это создавало эмоциональные сложности. Даже переписка между ними была теоретически запрещена, так как Генрих старался отвратить девочку от страстной привязанности к матери. Но в действительности они имели регулярную переписку при посредничестве верных слуг, и король не особенно старался ее прервать. Хоть и изолированная от общества, Екатерина не могла не знать о личной поддержке, которой она пока пользовалась, и незаменимый Шапуис обеспечивал ее постоянную связь с племянником, императором, которого она беспрерывно изводила требованиями оказать дипломатическое давление на ее заблудшего мужа.

Екатерина или не хотела, или не могла понять, как происходящие перемены влияют на ее собственное положение. Когда Генрих потребовал ее драгоценности, она отказалась их уступить, частично на том основании, что сам король приказал ей больше не посылать ему подарков — горькое эхо плачевно закончившихся переговоров в период предшествующего Рождества — а частично потому, что она не желала видеть, как они украшают «скандал в христианском мире». В общем-то вполне понятная, бескомпромиссная позиция была политически неуместной и в сущности лишь усиливала ее страдания. Какая-либо разрядка ее отношений с Генрихом или Анной была невозможна, но император стал воспринимать ее саму как помеху. Сохраняя общую поддержку, он не стал бы рисковать ради нее полным разрывом отношений с Англией, а потому начал воспринимать ее упреки с заметным раздражением. Даже папа уже не высказывался вполне уверенно в ее пользу, и стало возникать впечатление, что если он это сделает, то Генрих поступит так, как немыслимо было бы еще пять лет назад, и попросту отвергнет его вердикт как ultra vires. Император был прав, когда считал, что эта вновь возникшая уверенность в некоторой степени зависит от взаимопонимания, которого Генрих достиг с Франциском, взаимопонимания, влекущего за собой оборонительный союз в случае нападения Карла на Англию под любым предлогом, даже если бы это было выполнением папского декрета[81]Кажется, Генрих к тому же считал, что Франциск поддержит его, если он обратится с апелляцией по своему делу в Общий Совет. Ives, Anne Boleyn, 202.
. Однако он ошибался, когда воспринимал все только в этом свете, будучи введен в заблуждение собственными сановниками. Генрих также был уверен, что установил правильные отношения с Богом и, освободив свою совесть от мук в связи с проблемой брака, он теперь обрел способ снять с себя ответственность за духовное благоденствие своих подданных. Как бы ни стоял вопрос в начале «великого дела», к тому времени, когда он был решен, проблема Екатерины и Анны и даже нужда в наследнике стала частью общей заботы всех властных структур английской короны.

К середине ноября 1532 года Генрих и Анна уже вполне открыто жили вместе, а к концу декабря обнаружилось, что она беременна. Зайдя так далеко в своем стремлении иметь наследника, король теперь вынужден был действовать быстро, чтобы обеспечить его законность. К концу января 1533 года они тайно сочетались браком в присутствии минимального количества свидетелей, и формальное расторжение первого брака Генриха стало не только обязательным, но и срочным. Чуть раньше в этом самом месяце Томас Крэнмер был отозван во время исполнения им дипломатической миссии при императоре, чтобы стать архиепископом Кентерберийским. Крэнмер был советником короля по теологическим вопросам в течение трех лет и при этом находился на службе у отца Анны, который с декабря 1529 года был графом Уилтшир. Он был изначально связан с делом короля, и хотя его воззрения были удобны как для короля, так и для него самого, нет оснований сомневаться в их искренности[82]Крэнмер с момента своего первого появления на общественном форуме выступил как решительный сторонник воззрений Эраста. J. Foxe, Acts and Monuments of the English Martyrs, eds. S. R. Cattley and George Townsend, Vin, 9.
. Несмотря на те шаги, которые он уже сделал и которые собирался сделать, Генрих представил как должно 21 февраля кандидатуру Крэнмера в папскую консисторию для утверждения. Возможно, он все еще надеялся, что дипломатическое давление подействует на Климента, или возможно, просто рассчитывал ввести в заблуждение консервативных противников у себя в стране. Каковы бы ни были мотивы, но он действовал согласно традиционной процедуре. Еще более удивительно, особенно в связи с предупреждениями, которые он получил, что папа не высказал возражений, и новый архиепископ был должным образом утвержден. Спустя месяц он был посвящен в сан и получил мантию, подготовив в то же время формальный, но тайный протест против своей клятвы повиновения. Таким образом была подготовлена сцена для последнего акта «великого дела».

5 апреля синод объявил (при наличии нескольких разгневанных диссидентов), что первый брак короля противоречил Божественному закону и что папа не мог отпустить связанный с ним грех — 7 апреля парламент был распущен, и акт получил королевскую санкцию без права обжалования, что формально и впервые разорвало юридические связи между Англией и Римом и сделало английское духовенство конечным арбитром в решении всех религиозных вопросов внутри государства. 10 мая Крэнмер собрал двор в Данстебле, чтобы объявить статус Екатерины как королевы quetas. Она, разумеется, не признавала юридических полномочий архиепископа, и вся процедура, несмотря на то, что Крэнмер пытался придать ей вид тщательного расследования, оказалась простой формальностью. 23 мая он торжественно объявил, что брак между Генрихом и Екатериной недействителен, а брак между Генрихом и Анной является законным. Семь дней спустя, в воскресенье, Анна была коронована и стала королевой, и рабочие начали сбивать гербы Екатерины со стен королевских дворцов и даже с королевской баржи.

 

Глава третья. Недолгое царствование королевы Анны, 1533-1536

Генрих приложил все усилия, чтобы превратить коронацию Анны в радостное событие, но это была трудная задача. Хотя брак, совершенный в мае 1533 года, казался большой политической победой (и это действительно была победа), от него остался горький привкус. Некоторые из ближайших друзей короля воспротивились его желаниям и приняли свершившийся факт с большой неохотой, в особенности его деверь, Чарлз Брэндон. Это было одной из причин того, что все они так усердно отдавали новой королеве почести в течение четырех дней с 29 мая по 1 июня, пока длились празднества. Какие бы обиды против короля ни затаили простые граждане или пэры, в это время они не обнаруживались. Церемония в самом деле оказалась шедевром зрелищной политики. Внешняя парадность, огромная вереница пэров и высшей знати, тысячи лондонцев, выстроившихся вдоль дорог, даже срочно опубликованный отчет о празднествах, озаглавленный «Благородная торжественная коронация королевы Анны»[83]Printed by Wynkyn de Worde for John Gough, In 1533 (STC 656). Reprinted in A. F. Pollard, Tudor Tracts (London, 1903), 9-29.
, — все указывало на тонкий политический расчет и пристальное внимание к деталям. Любой свидетель этих событий мог бы легко поверить, что Генрих получил безусловное одобрение своей рискованной политики, воплощенной в Анне, и чем больше людей в это верило, тем более это соответствовало истине. Факт, что Генрих подверг свою жену такому суровому испытанию, несмотря на заботу об их еще не родившемся ребенке, — это убедительное доказательство того, какое значение он придавал этой внешней стороне, и он был прав. Презрение Шапуиса к «наложнице» не произвело особого впечатления на императора, который должен был решить, какую позицию избрать перед лицом такого ошеломляющего вызова католической церкви. И дерзость короля, перехватившего инициативу, принесла прекрасные результаты. В то время, когда происходили эти драматические события, при английском дворе находился папский нунций, Андреа дель Борго, который был вооружен письмом, предписывающим Генриху прекратить сожительство с Анной и вернуться к своей законной жене. Однако ни Климент, ни дель Борго не пожелали способствовать кризису, и письму не был дан ход.

Титульный лист книги «Благородная торжественная коронация королевы Анны», 1533

Процессия по случаю коронации Анны Болейн движется в Вестминстер (с картины Дэвида Робертса из коллекции Тиррелла)

Советники императора разделились на два лагеря. Шапуис требовал действий, и 6 мая Мартин Перес также писал, советуя своему хозяину проконсультироваться с английскими лордами и начать войну с Генрихом с их помощью[84]Loades, Mary Tudor, 69.
. Карл, однако, сомневался, захотят ли англичане выступить против своего монарха по такому поводу, и 31 мая он получил от совета заключение, указывающее, что забота императора о чести своей тетушки — это личное дело, которое не затрагивает его общественных и политических обязанностей. «Оно должно рассматриваться именно так, — продолжал совет, — … что хотя король женился на упомянутой Анне Болейн, он не действовал против королевы насильственно или грубо, и он обязался не выступать против императора, потому что мог бы считать это нарушением договора в Камбре…»[85]Letters and Papers, VI, 568.
. Постоянно настороженный по отношению к французам, с которыми Генрих уже подозрительно сблизился, Карл не имел желания сближать их еще больше или тратить драгоценные ресурсы на рыцарские походы. Все это удручало Екатерину и ее друзей, уже доведенных до напряжения отсрочками и недомолвками. С другой стороны, не вполне ясно, чего они ожидали от императора. Папе следовало объявить свой приговор открыто и незамедлительно, угрожая королю духовными санкциями, но Карлу лучше всего было бы прибегнуть к насилию, потому что королева яростно отказывалась смириться. Она не желала искать убежища за границей, даже в Испании. На фоне происходящих событий он ограничился тем, что распускал порочащие слухи и позволил Шапуису продолжать взятую им на себя задачу раздувать недовольство среди многочисленных врагов Анны.

Итак, Генрих выиграл, но это была не очень надежная победа. Его оппоненты разделились и чувствовали себя неуверенно, избрав чисто негативную тактику, имеющую целью принудить короля изменить свою позицию. Екатерина являлась поводом, но отнюдь не лидером, и не существовало аристократа или группы аристократов, которые имели достаточный политический авторитет, чтобы взять на себя эту роль. Традиционные обвинения в адрес якобы злоумышленного совета не имели никакого веса, поскольку политика вполне очевидно проводилась самим королем, и последней надеждой было опровержение церковных бенефиций Генриха, чего никто не осознавал. Гражданские войны предшествующего столетия приобрели особую значимость в мифологии Тюдоров, и в любом случае не заключали в себе мирной альтернативы. С другой стороны, если бы появился вызывающий доверие лидер, который был бы достаточно искусен, чтобы приобрести моральный вес и убедить парламент отказать в дальнейшей поддержке, тогда король оказался бы в столь трудном положении, что его можно было бы заставить отступить. Поэтому продолжались обвинения, был отправлен в отставку Томас Мор, и возобновилось давление на саму королеву. Аннулирование брака Екатерины формально низводило ее до ранга вдовствующей принцессы Уэльской, и так был обозначен ее титул. Она, естественно, отказалась принять подобный статус и изгоняла каждого, кто имел неосторожность этот титул использовать. В июле делегация пэров, возглавляемая ее собственным управляющим лордом Маунтджоем, посетила Эмптхилл и просила ее, в силу ее вассальной преданности, принять решение короля. Она отказалась, заявив, что ее совесть выше всех земных обязанностей[86]Cal. Sp., IV, ii, 510. Mattingly, Catherine, 258.
. Советники грозили ей преследованием за государственную измену, но Генрих не хотел идти на крайние меры. Разумно не поддавшись на провокации в связи с ее непримиримостью, он ограничил владения уровнем, приличествующим вдовствующей принцессе, и определил в качестве ее резиденции бывший дворец епископов Линкольнов в Бакдене в Хантингдоншире. Шапуис, как и ожидалось, был разгневан и говорил о Бакдене как о покосившейся лачуге в болотах. В действительности это был расположенный в отдалении, но удобный и просторный дом, находившийся в отличном состоянии. Жизнь здесь была чем-то средним между ссылкой и домашним арестом. Екатерине не дозволялось уезжать без разрешения короля, и агенты Кромвеля внимательно следили за ее домом, но она вовсе не была лишена соответствующего штата. С ней находились восемь или десять дам, избранных ею самою, еще несколько человек из испанской свиты, включая капелланов и врачей, со скромными помещениями и личной прислугой. Все это обходилось Генриху примерно в 3000 фунтов в год[87]Перечень трат Екатерины с 19 декабря 1533 года по 30 сентября 1534 года, после повторного сокращения ее содержания, составляли приход в 3000 фунтов и расход в 2950 фунтов. Letters and Papers, VII, 1208.
. Когда позже Шапуис описывал, как королева и ее дамы готовили себе пищу на печке в своих личных покоях, он, несомненно, описал то, что действительно видел, но причиной этого был все возрастающий параноидальный страх Екатерины перед ядом, а не карательные санкции мстительного монарха, как он пытался убедить.

Кроме Екатерины и ее дочери Марии, которая разделяла ее принципиальную непокорность, оставалось весьма немного тех, кто готов был отказать в королевских почестях должным образом коронованной и помазанной королеве. Один французский наблюдатель позже писал: «… англичане стремились бесконечно чествовать свою королеву. Не потому, я думаю, что они этого хотели, но чтобы угодить своему королю…»[88]Ascoli, l’Opinion, lines 111–127.
. Поэтому у Анны, вероятно, было мало иллюзий насчет своей истинной популярности. Однако это фактически не имело значения. Пока она будет пользоваться благосклонностью короля, подданные будут почтительно ожидать у ее дверей, а враги-аристократы прижмут языки, как это было во времена столь же непопулярного Томаса Уолси. Даже обвинениями в государственной измене не всегда удавалось сломить народных агитаторов или сплетников в пивных, но их можно было предоставить всегда стоящему на страже министру короля. Однако судьба Уолси была и известным предупреждением о том, что может произойти, если Генрих разочаруется и голоса критиков достигнут его ушей.

Дворец Бакден, Хантингдоншир (гравюра Бака, 1730). Здесь жила Екатерина после развода

Безопасность Анны летом 1533 года была, наконец, обеспечена королем из-за ребенка, которого она носила, и из-за всех будущих детей, которых она могла зачать. Генрих совершал обычный объезд ближайших графств, несмотря на ее положение, и двор с напряжением ждал события, которое должно было произойти в сентябре. Анна прибыла в Гринвич, чтобы, согласно обычаю, побыть в затворничестве, 26 августа, учитывая, что роды ожидались к концу следующего месяца. Однако 7 сентября она разрешилась от бремени дочерью. То ли ребенок родился несколько раньше срока, то ли королевская чета намеренно отложила срок родов, чтобы скрыть время зачатия, — неизвестно. Самым главным было то, что этот ребенок оказался девочкой вместо столь страстно желаемого сына. Торжества были негромкими, и Шапуис не мог удержаться от смешков. Однако это не напоминало то разочарование, которое вызвал последний выкидыш Екатерины в 1518 году. Более того, ребенок был здоров и прекрасно сложен, так что вряд ли можно было сделать вывод, что Бог осудил второй брак короля, даже если его благословение не сразу исполнилось до конца. Разочарование не нарушило отношений Генриха с его новой женой, и крестины, состоявшиеся в церкви францисканского братства 10 сентября, были проведены с такой же политической дальновидностью, как и коронация[89]Ives, Anne Boleyn, 230–231.
. Само это братство было центром очень активного и открытого противодействия разводу и подверглось в связи с этим чистке. Многих из друзей Екатерины вынудили также участвовать в службе, чего они с радостью бы избегли, но не осмелились. Маркиз Экстер нес свечку, маркиза была крестной матерью, а камердинер Марии, лорд Хессей, помогал держать полог. В ходе этой церемонии, которую возглавляли Болейны и Ховарды, а Томас Крэнмер был в роли крестного отца, они были полностью скомпрометированы. Если кто-нибудь надеялся, что рождение Елизаветы ослабит власть Болейнов, то они были быстро и жестоко разочарованы. Только со временем обнаружилось, что вопрос о наследнике продолжает держать Анну в ожидании контратаки, а ее будущее — в неопределенности. Но в это время ее колесница продолжала катиться вперед. У нее уже был независимый доход в сумме 1000 фунтов в год, который давали земли в Пемброке, а также некоторые другие более мелкие владения, и в начале 1534 года парламент передал ей королевскую долю, которая прежде принадлежала Екатерине. Учитывая еще пару королевских даров, все это увеличило ее доход до 5000 фунтов в год, больше, чем у графа Шрусбери, который был признан богатейшим из пэров Генриха[90]8Letters and Papers, IX, 477 (PRO SC6 Henry VIII6680). Неполное состояние 5-го графа Шрусбери в 1538–1539 гг. давало земельный доход в 1, 735 фунтов, что предполагает общий доход около 3 500 фунтов; PRO С54412. В 1560 году граф законно имел 4000 фунтов в год.
. Екатерина, пребывавшая в своей ссылке в Бакдене, могла бояться наступления зимы и негодовать по поводу уменьшения собственного состояния, но она продолжала одерживать маленькие победы. Когда король весьма неумно попросил принадлежавшую ей крестильную рубашку для своей новой дочери, она прогнала его послов. Если у Кромвеля было какое-то намерение запугать ее опасными пророчествами Елизаветы Бартон, то он потерпел полное поражение, а в декабре она успешно выстояла при попытке герцога Саффолка перевезти ее в Сомерсхэм в Кембриджшире по приказу короля. Ее уменьшившаяся свита постоянно отказывалась обращаться к ней иначе как к королеве, и хотя некоторые из этих людей были арестованы и заключены в тюрьму, не было сделано попыток распустить эту свиту[91]Mattingly, Catherine, 258–261.
. В определенном смысле Екатерина становилась помехой, и не имело смысла возбуждать дальнейшее сочувствие к ее бедственному положению, когда ее можно было попросту не замечать.

В политическом смысле Мария стала гораздо более важной фигурой, чем ее мать. Официально она была леди Марией, родной дочерью короля. Она была наделена всем упрямством своей матери, если не сказать самоуверенностью, и никогда бы не приняла того титула, который был дан ее матери — вдовствующей принцессы. 1 октября 1533 года в связи с ее новым статусом был создан величественный штат, состоящий из 162 человек во главе с ее прежней гувернанткой, графиней Солсбери. Вряд ли это было меньше, чем она могла бы ожидать для себя как для принцессы, но скоро стало ясно, что исполнение этого плана будет зависеть от ее собственного согласия. В Нью-Холле ее посетила группа парламентариев во главе с графом Оксфорд, который информировал ее, что король со скорбью узнал, «что она, пренебрегая своим дочерним долгом и послушанием, пытается… насильственно узурпировать титул принцессы, кажется, претендуя быть наследницей, и побуждает других делать то же самое…»[92]Letters and Papers, VI, 1186.
.

Они предупредили ее, что если она не откажется от своих претензий, то навлечет на себя «очень большое неудовольствие короля и наказание по закону». Перемена порядка престолонаследия, когда официальной наследницей была другая девочка всего нескольких недель от роду, было делом гораздо более серьезным, чем отказ признать принудительное изгнание из королевской постели. Мария не только отвергла этот ультиматум, но в письме от 2 октября продолжала объяснять своему отцу неправильность его поведения. Не всякий, даже самый миролюбивый, монарх позволил бы себе не заметить такой дерзости, и Шапуис, как горячо он ни поддерживал ее верность принципам, искренне и с полным основанием испугался риска, которому она себя подвергала. В начале ноября проект о новой придворной свите был отставлен, а две недели спустя ее фактическая резиденция в Нью-Холле была отобрана. На фоне театральных сцен с участием самой Марии и графини Солсбери последняя была отправлена в Хэтфилд с небольшой группой личных слуг, чтобы обосноваться в новой резиденции, созданной для инфанты Елизаветы. Теоретически это была общая резиденция королевских дочерей, но, разумеется, законная принцесса имела бы преимущества во всем, а Мария, подобно ее матери, содержалась бы под домашним арестом.

Какую роль королева Анна играла, если она вообще ее играла, в этих тягостных событиях, не вполне ясно. Шапуис объяснил всю эту ситуацию следствием ее коварства, но это наверняка не соответствует истине. Генрих не нуждался в подталкивании со стороны своей жены, чтобы понять, что он должен действовать решительно. Какой бы упрямой ни была Екатерина, она бы никогда не подняла против него мятеж и не позволила бы использовать себя с этой целью, но Мария была молода и, возможно, податлива. «Невозможно описать любовь, которую эти люди (англичане) имеют к принцессе», — сообщал Шапуис 16 октября и продолжал советовать императору предпринять немедленные шаги, чтобы воспользоваться столь благоприятной ситуацией[93]Ibid., VI, 1296.
. Карл желал реагировать не более, чем раньше, но Анна слишком хорошо знала о настойчивости Шапуиса, и если бы она заставляла короля принять жесткие меры по отношению к Марии, то это было бы разумной защитой своих собственных интересов и интересов своей дочери. Самым лучшим способом защиты, однако, было бы рождение сына, и к февралю 1534 года королева была вновь беременна. Генрих был уверен в успехе, и в апреле заказал своему ювелиру изготовить изысканную серебряную колыбель для ожидаемого принца, но после этого, в июле, случилось несчастье. Когда весь двор находился на летнем отдыхе, у Анны произошел выкидыш. Весь этот эпизод не вполне ясен, потому что создается впечатление, что его сознательно скрывали. Даже этот выкидыш — это всего лишь логический вывод из того факта, что не было сделано никаких приготовлений для родов. Плод должен был вполне сформироваться на восьмом месяце беременности, но мы не знаем, был ли это мальчик или девочка. Эта трагедия, по-видимому, обозначила конец долгого медового месяца Генриха с его второй королевой. Нахлынули воспоминания о неудачах Екатерины, и король, кажется, разрывался между инстинктивной потребностью обвинить во всем Анну и глубокими сомнениями в отношении собственных сексуальных возможностей. А не мог ли он во второй раз оскорбить Бога?

Мы не знаем, как восприняла эти новости Екатерина, но она должна была быть более чем человечной, если они не доставили ей некоторого удовлетворения. Шапуис был в высшей степени вознагражден, думая, что Бог выражает свое неудовольствие в связи с поведением короля так наглядно, и немедленно начал отправлять депеши о том, что Генрих имеет дело с «другой очень красивой фрейлиной». Личность этой дамы не установлена, и скорее похоже, что интерес короля к нее был чисто внешним — не более чем общепринятые в придворном мире «амуры». Хотя данное свидетельство посла сомнительно, существуют и другие указания на то, что король в эти месяцы посматривал на сторону, чем Анна была недовольна. Это не означало, что происходило что-то действительно серьезное, но для королевы, которая была в центре внимания с 1527 года, это явилось неприятным сюрпризом. Екатерина периодически бывала недовольна романами короля, но они никогда не посягали на ее статус. Когда он решил прервать их брак, это произошло не потому, что он предпочел другую женщину. Позиция Анны была другой. Она завоевала короля своим очарованием и сексуальной привлекательностью и могла потерять его точно таким же образом. Не было недостатка в жадных руках, чтобы оттолкнуть ее, когда она начнет спотыкаться. Итак, вместо того чтобы относиться к этим юношеским шалостям с легким пренебрежением, она стала сварливой и устраивала сцены. В действительности ей был известен лишь один способ удержать внимание короля. Он был отработан за пять тяжелых и напряженных лет ухаживанья, но это была тактика любовницы, а не жены. Дело усугублялось тем, что их отношения имели характер истинной страсти, склонной в бешеным ссорам и пылким примирениям, а королеве, как считалось, так вести себя не стоит. Генрих был во многих отношениях весьма посредственным человеком и, совершая переход от любовника к мужу, не оценил всей его сложности. Было бы преувеличением сказать, что их отношения осенью 1534 года стали более прохладными, но они определенно стали менее устойчивыми. Несмотря на свой громкий триумф в 1533 году, Анна так и не смогла расслабиться. Хотя Генрих в конечном счете был виновен в этом обострении, он постепенно стал находить все это утомительным.

Старый дворец, Хэтфилд (из «Иллюстрированных лондонских новостей», 1846). Здесь находилась общая резиденция принцесс Марии и Елизаветы

Если бы она родила сына, вся эта история могла бы стать совершенно иной. Сам король утратил бы напряжение и смог сосредоточиться на производстве новых детей, а не на платонических галантных играх с фрейлинами своего двора. Анна, однако, никак не претендовала на роль дурочки или ничтожества, и привычное положение отодвинутой в тень королевской супруги вовсе не соответствовало ее стилю. Она оставалась такой, какой была до 1533 года, — хитрой и целеустремленной политиканкой. Ее острая восприимчивость и зрелость ума часто были более уместны в палате парламента, чем в будуаре. Сначала Генриху доставляли удовольствие перепалки с ней, и он прислушивался к ее советам, но в отличие от Екатерины, она так и не научилась промолчать, когда нужно. Если она не соглашалась с королем или считала, что он делает глупость, она ему об этом говорила. Подобно любовным ссорам, такие ситуации стали частью их жизненного стиля и часто казались безвредными, но Анна, как и Уолси, целиком зависела от благосклонности короля, и к концу 1534 года скользила по очень тонкому льду. Одним из постоянных источников напряжения была старшая дочь Генриха, поведение которой за те два с половиной года, которые она провела в доме своей сводной сестры, причиняло страдания ей самой и всем, с кем она имела дело[94]Loades, Mary Tudor, 82–83.
. Так как она отказывалась иметь отношения с кем-либо, кто не называл ее «принцессой», даже повседневное общение становилось почти невозможным. Она также унаследовала от своей матери панический ужас перед ядом, который держал в постоянном напряжении леди Шелтон, главную гувернантку, отвечающую за ее безопасность. Как ни был удручен Генрих ее отношением, он никогда не терял любви в Марии, и здесь таилась опасность, которая ясно представлялась Анне. В марте 1534 года, когда двор совершал обычный переезд, Мария отказалась двинуться с места, усмотрев какое-то посягательство на ее статус. Разгневанная леди Шелтон сама молча запихнула ее в носилки и отправилась в путь, что вызвало протестующие жалобы самой Марии и Шапуиса. Подобным же образом в сентябре 1534 года, когда епископ Тарба нанес официальный визит Елизавете от имени Франциска I, Марии физически воспрепятствовали самой предстать перед послом на том основании, что при дворе есть только одна принцесса, а ей положено оставаться в своих покоях[95]Ibid.
. Каждый такой эпизод мог быть представлен как жестокое преследование свободы совести, и ответственность обычно возлагалась на королеву. Это, во-первых, было связано с тем, что леди Шелтон была ее тетушкой, во-вторых, с ее предполагаемой враждебностью, а в-третьих, потому что было удобно в политическом отношении.

Анна превратилась в воплощение этого обычного средневекового козла отпущения, злую советчицу. Несмотря на Шапуиса, император вынужден был поддерживать с Генрихом государственные отношения в целях собственной выгоды. Следовательно, он предпочел поверить, что Анна интригует против Марии (и Екатерины) за спиной своего мужа. Подобным же образом Мария заставила себя поверить, что не отец подвергает ее такому безжалостному давлению, а злая женщина, которая приобрела над ним большую власть. В действительности ситуация была гораздо более сложной, и Анна балансировала между своего рода истерическими вспышками против Марии и довольно неуклюжими попытками привлечь ее к себе. Последние были отвергнуты, что вполне предсказуемо, но с совершенно ненужной грубостью. В начале 1534 года, когда королева совершала визит к Елизавете, она предложила сделку. Если Мария признает ее статус, она сделает все необходимое, чтобы восстановить ее добрые отношения с отцом. Ответ гласил, что Мария не знает никакой другой королевы, кроме своей матери; однако если любовница короля берется посодействовать ей, ее соответствующим образом отблагодарят[96]Letters and Papers, VII, 296; Ives, Anne Boleyn, 248.
. Чтобы проглотить такое обдуманное оскорбление хладнокровно, потребовалась бы или бесхарактерность или чувство полной защищенности, а у Анны не было ни того, ни другого. Она не могла даже опереться на декрет о наследовании, который формально признавал Марию незаконнорожденной и возлагал права наследования на ее детей.

Абсолютная правомочность статуса была делом новым и неопробованным, и было вполне возможно доказать, что Мария, рожденная «in bona fide parentum», оставалась законной с точки зрения права, даже если брак ее родителей был впоследствии признан неправомочным[97]Томас Кромвель прекрасно знал об этом аргументе уже по крайней мере с 1533 года и обратил на него внимание в апреле того же года, когда брак Екатерины был наконец объявлен недействительным. Letters and Papers, VI, 386 Ii.
. Вот почему для Анны было так важно попытаться одержать победу над своим юным врагом, поскольку санкции, исполнение которых затягивалось, не могли окончательно разрешить эту проблему. Если только Марию удастся уговорить уступить или если Анна сможет родить сына, тогда эти сомнения можно будет отбросить. При таких обстоятельствах неудивительно, что королева постоянно изрекала страшные угрозы, переходя от намерения сломить упорство Марии к угрозе предать ее смерти, если король осуществит свой план поездки в Кале. Все эти сказанные в пылу фразы торжественно фиксировались Шапуисом, и их следует расценивать всего лишь как свидетельство нарастающей тревоги Анны. Она лишь слегка драматизировала, когда заявляла, что она сама — смерть Марии, а Мария — ее смерть.

До этого не дошло, но при всем своем влиянии на Генриха Анна была неспособна выиграть эту битву. Несмотря на строгий запрет встречаться, Мария и Екатерина регулярно переписывались, используя верных слуг, преданность которых, казалось, ничто не могло сломить. Когда Марию впервые подвергли изоляции в конце 1533 года, ее мать писала ей в том стиле, в каком обращался апостол к мученику: «… пришло время, когда всемогущий Господь будет испытывать тебя, и я очень этому рада, потому что я верю, что он дарует тебе благую любовь»[98]BL Arundel MS 151 f. 194; Letters and Papers, VI, 1126. По поводу датировки этого письма см.: Loades, Магу Tudor, 78 п. 5.
. В тон, как вели себя две эти дамы, стремящиеся усилить преследования, от которых они страдали, был элемент мазохистского удовольствия, но, быть может, также и тонкий расчет. Обе прекрасно знали, что они пользуются значительной поддержкой как среди народа, так и среди элиты, и что Анну можно будет убрать за минуту, когда она утратит расположение короля. Чем более притесняемыми они будут казаться, тем больше будут негодовать их многочисленные сторонники и тем больше позора падет на королеву, так как все, руководствуясь благими соображениями, избегали осуждать короля. Итак, миф об этой «пучеглазой блуднице Нэн Баллен», порождающей ереси и побуждающей зачарованного короля к дальнейшему насилию и жестокости, имел истоки в народной фантазии. Как комментировал один французский наблюдатель после казни лондонских картезианцев, Джона Фишера и сэра Томаса Мора, в 1535 году, «люди, ужаснувшиеся при виде столь неслыханных и диких жестокостей, шептались об этих событиях и часто обвиняли королеву Анну»[99]Ascoli, l’Opinion, lines 209–213.
.

Томас Кромвель, тщательно контролируя эти проявления недовольства и предупреждая всякую попытку его внешнего проявления, уже к концу 1535 года хорошо знал, что ответственность ложилась на Анну. Ее непопулярность нисколько не уменьшилась, и это подрывало уважение как к авторитету короля, так и к закону. Позже Джордж Кавиндиш приписал ей следующие слова: «Я была причиной того, что создавались законы. Ибо говорить против меня означало угрожать невинному…». Даже религиозные реформаторы, которым она искренне покровительствовала, считали ее поддержку неоднозначным благословением. Два поколения спустя, восхваляя ее поддержку «истинной религии», Джордж Уайет обозначил эту проблему:

«Я тогда понял, что светлые лучи ее разума освещают все ярче и ярче каждый уголок… даже черный туман коварства и темные тучи грязи и злые насмешки тех, которых научали и повелевали их языкам чернить ее славу своей самой мрачной и злой клеветой, направляемой против нее, без сомнения, самим адом специально для того, чтобы затмить благословенное великолепие Евангелия, которое тогда вновь засияло своим золотым светом над нашим миром…»[100]BL Wyatt MS 18, f. lv. Loades, George Wyatte (Camden Society, 4 th series, Vol. V 1968), 22.
.

Более того, хотя она могла быть им очень полезной, реформаторы не были расположены ее поддерживать в том случае, если дела примут дурной оборот. Идеи Уильяма Тиндэла по поводу королевской власти могли нравиться королю, но у него не было времени на еретиков, и не было повода демонстрировать свою религиозную ортодоксальность, особенно когда он думал об императоре, который только этого и ждал. В международных делах Анна, по вполне объективным причинам, тяготела к французскому альянсу, и в 1534–1535 годах Генрих тоже тяготел в этом направлении. Однако этот союз скреплялся не столько доброй волей, сколько исключительно выгодой. Это делало положение королевы непрочным, и когда в ноябре 1534 года было выдвинуто предложение о возобновлении общего союза, включавшее в себя проект брака Марии с дофином, Анна почувствовала, что ее предали, и не скрывала своих чувств. Генрих сделал попытку разрядить ситуацию, предложив союз между Елизаветой и третьим сыном Франциска, но это не было встречено с энтузиазмом, и к маю 1535 года англо-французские отношения стали явно холодными. Этому охлаждению во многом способствовала обиженная королева, но в дипломатическом смысле у нее не было никакого будущего, и эта изоляция, по вполне понятным причинам, беспокоила Генриха.

На рубеже 1534–1536 годов судьба Анны оказалась между двумя полюсами. Круг ее сторонников продолжал сужаться, но отец был теперь лордом-хранителем печати, а брат — членом тайной палаты. Архиепископ Кентерберийский был ее надежным другом, и таким же, по-видимому, был всемогущий секретарь короля, Томас Кромвель, за которым стояли такие сателлиты, как Томас Одли, лорд-канцлер. Ее стратегическая позиция усиливалась также за счет падения некоторых из ее самых явных и влиятельных оппонентов. Герцог Саффолк был только жалкой тенью прежнего себя. Его жена, сестра короля, умерла в 1533 году, и он подвергся тяжелому финансовому гнету. Герцог Норфолк уже давно утратил интерес к своей племяннице, и был скорее врагом Кромвеля, а не королевы, стараясь в эти годы старался быть незаметным. Стефен Гардинер, некогда могущественный епископ Винчестерский, все еще стремился восстановить свое положение после громкого провала в связи с петицией «Жалоба на священников» в 1532 году и в это время находился во Франции в качестве посла. Среди наиболее верных друзей Екатерины только маркиз Экстер сохранил свое место при дворе, хотя она оставляла пока весьма влиятельных союзников среди членов тайного совета. Сама Екатерина находилась в тисках своей предсмертной болезни, и ей предстояло умереть 7 января 1536 года, но задолго до этого она прекратила играть ведущую роль, и ее смерть никак не могла усилить позиций королевы. В это же самое время Анна была беременна впервые с лета 1534 года, и надежды Генриха на сына вновь воскресли. Если бы на этот раз она произвела на свет сына, ее положение в обозримом будущем стало бы неуязвимым. Если же ей предстояла неудача, все вопросы, которые возникли за предшествующие восемнадцать месяцев, снова обострились бы и требовали бы ответов.

Сэр Томас Мор (1478–1535) (Ганс Гольбейн, около 1527–1528). Подобно Фишеру, он отказался принести клятву, которая подтвердила бы законность развода короля с Екатериной, был заключен в Тауэр и казнен в 1535 году

Одна из проблем, с которой связано понимание драматических событий начала 1536 года, состоит в том, что все эти события видятся через прошлое. Например, в сентябре 1535 года, король и королева в конце летнего сезона общались свободно со всеми и друг с другом, они посетили Вулф-Холл близ Мальборо. Это было поместье сэра Джона Сеймура, одной из дочерей которого, Джейн, предстояло стать третьей женой Генриха. Это обстоятельство позволило предположить, что уже в сентябре 1535 года король начал домогаться Джейн Сеймур и что окончательный спад влияния Анны начался в это время. Нет, однако, никаких сведений о том, что Джейн находилась в Вулф-Холле во время этого визита, и существует множество свидетельств, подтверждающих, что король знал об ее присутствии при дворе уже в течение нескольких лет[101]Letters and Papers, IX, 271, 326. Ives, Anne Boleyn, 336–337.
. Реальный повод, объясняющий, почему король решил оказать честь сэру Джону визитом, состоял, вероятно, в устройстве карьеры его старшего сына Эдварда, который состоял в королевской гвардии и заслужил уважение короля. Другими словами. Сеймуры были преуспевающим придворным семейством, у которого случайно оказался подходящий дом, расположенный по пути движения короля. В начале октябре французский посол сообщил Франциску, что король охладел к Анне, потому что нашел новую любовь, но такие сообщения поступали периодически и раньше и обычно ничего не означали, кроме танца с одной из фрейлин и посылки ей условного подарка. Позже, в октябре же, в некоторых сообщениях говорилось, что королевская чета «ласкова» друг с другом, а в ноябре один высокопоставленный наблюдатель говорил, что она имеет больше влияния на короля, чем Томас Кромвель, что, разумеется, звучало как похвала. Нет реальных причин предполагать, что Анна серьезно протестовала против увлечений Генриха вплоть до 1536 года. И рассказы о том, что он начал смотреть по сторонам, когда беременность сделала ее сексуально недоступной, — это просто сплетни. Даже те, кто ближе всего находился к Генриху и Анне, не могли понять природы их отношений, в которых любовь и ненависть были двумя сторонами одной и той же монеты и где гнев, смех и вожделение создавали удивительный калейдоскоп поступков. Это были необычные отношения, и Анна была совершенно необычной женщиной. Вся беда была в том, что Генрих по природе своей вовсе не был необычным человеком, и он действовал не против своей воли, а против своего склада ума. Если бы этот склад ума возобладал, их отношения легко бы могли прийти к концу. Однако это не совсем соответствует тому, что произошло.

Кардинал Джон Фишер (1469–1535), епископ Рочестерский (с рисунка Ганса Гольбейна, около 1532). Резко противясь планам короля в связи с разводом, он поддерживал Екатерину во время суда в Блекфрайера и был смещен с поста в 1534 году за отказ признать законным королевский развод. В следующем году он был обезглавлен за отказ признать короля главой церкви.

История падения Анны Болейн еще более противоречива, чем история ее восхождения. Когда Екатерина умерла, все, казалось, испустили общий вздох облегчения. Возможно, теперь Мария станет вести себя не столь вызывающе, когда ее не будет поддерживать несгибаемая материнская воля. Возможно, император будет менее заинтересован во вмешательстве в английские дела и потребует от своего посла, чтобы тот прекратил действовать как подстрекатель. Возможно, те, кто продолжал признавать Екатерину королевой, смирятся теперь со вторым браком короля, и угроза политической нестабильности уменьшится. Часто говорилось о бесчувственности короля и его бестактной радости, но это было вполне понятно в создавшихся обстоятельствах. Несмотря на то, что, по сообщению Эдварда Холла, Анна по случаю траура облачилась в желтое, ее реакция была, вероятно, еще более двусмысленной[102]Hall, Chronicle, 818. На публике Анна торжествовала так же, как и Генрих, но существует мнение, что в частной жизни они была расстроена смертью своей бывшей соперницы; Letters and Papers, IX, 199.
. Теперь было меньше оснований оспаривать ее статус, но в действительности ее больше заботили претензии Марии на статус Елизаветы, а здесь все оставалось неизменным. Может быть, ей приходило в голову, что если она потеряет непредсказуемое расположение короля, то возникнет опасность, что его заставят или убедят вернуться к первой жене. Однако при ее прекрасно развивавшейся беременности и добром расположении Генриха не было, казалось, никаких явных поводов для беспокойства. Анна даже сделана еще одну попытку примириться с Марией, предложив себя в качестве «второй матери» в обмен на признание. Возможно, она попыталась воспользоваться ее бурным отчаянием или действительно испытывала сочувствие. В любом случае, она зря потратила время, потому что Мария оказалась не более сговорчивой, чем раньше. Шапуис был искренне опечален смертью Екатерины и оскорблен поведением Генриха, но поскольку отношения империи с Францией зашли в очередной тупик, не было надежды, что император обратится за защитой к своему кузену. Более того, король уже сказал послу без обиняков, что отношения между ним и его дочерью вообще не касаются Карла[103]Сообщение об этом выговоре содержится в его инструкциях, направленных его собственному послу при дворе императора в сентябре 1534 года: «… мы думаем, что недопустимо, чтобы кто-то предписывал нам, как руководить собственной дочерью, ибо мы являемся ее родным отцом». Letters and Papers, VII, 1209.
.

В конце января, однако, события приняли драматический оборот. Анна стала трудно переносить свою беременность, что вызвало у нее депрессию и раздражительность, а 24 января Генрих свалился с лошади, после чего два часа находился без сознания. Он быстро поправился, но испытал тяжелое потрясение. А пять дней спустя Анна в результате выкидыша потеряла сына, и король пережил почти истерический приступ жалости к себе. Был ли этот выкидыш результатом потрясения после несчастного случая с королем, как утверждала сама королева, или результатом кульминации всех трудностей, которые она уже пережила, мы не знаем, но последствия его оказались чрезвычайно серьезными. В конце концов это был второй выкидыш после трех беременностей, и неудивительно, что Генрих должен был почувствовать, на какой он вступил путь. Бог все еще отказывал ему в сыне. С избирательной амнезией, которая была для него типична, он заявил, что его завлекли в этот брак, а Бог этого не одобрил. Этот брак оказался недействительным и никчемным, и ему необходимо взять другую жену. Тревога в связи с этой вспышкой и многие сопутствующие ей обстоятельства — все это исходит из сомнительного источника, т. е. из отчета, представленного Шапуису маркизом Экстером и переданного затем императору. Все это представляется до определенной степени правдоподобным, но мнение о том, что эти довольно дикие мысли, высказанные в момент отчаяния, являются обдуманным политическим заявлением короля, должно восприниматься скорее как высказанное вслух желание. Утверждали также, что к январю 1536 года Генрих уже испытывал интерес к Джейн Сеймур и что Анна объясняла свое несчастье главным образом неверностью короля, за которую она его горько упрекала. Все это подтверждается независимыми источниками, не современными, а скорее всего сохранившимися в устной передаче и исходившими от одной из дам Анны, о чем много лет спустя сообщил Джордж Уайет:

«Поскольку эта женщина была преисполнена скорби, рассказывали, что король пришел к нее и скорбел и обвинял ее в гибели их сына, и услышали, как вырвались слова ее сердечной муки, возлагавшие вину на его недоброту…»[104]George Wyatt, «The Life of Queen Anne Boleigne» in the Life of Cardinal Wolsey by George Cavendish, ed. S. W. Singer, 443; Более подробно о теории «сексуальной ереси», объясняющей падение Анны Болейн, см.: Warnicke, Rise and Fall, 191–233.
.

Анна и раньше реагировала весьма болезненно даже на самый невинный флирт своего мужа, а это оказалось гораздо более серьезным, так что рассказанная история вполне может быть правдой.

Не следует, однако, делать вывод, что эти события конца января и начала февраля прямо привели к громкому скандалу и падению Анны в конце апреля. Много лет спустя Николас Сэндер, католический публицист и враг дочери Анны Елизаветы, распространил историю, согласно которой ребенок, которого преждевременно родила королева, имел серьезные уродства и что из этого Генрих сделал вывод, что он не мог быть его отцом[105]Warnicke, Rise and Fall, 195.
. Если такое предположение правильно, то подобный вывод вполне мог быть сделан, ибо уродство детей признавалось в то время божественным осуждением обоих родителей. Оно также ассоциировалось с незаконным зачатием, и в особенности с инцестом. Следовательно, существует большой соблазн увидеть обвинения, выдвинутые против Анны, в этом свете. Ассоциация колдовства с инцестом и другими формами запретных сексуальных связей может также объяснить те высказывания, которые позволил себе Генрих, утверждая, что его невольно сделали жертвой черной магии. К сожалению, эта удобная и психологически привлекательная теория не опирается на какие-либо современные свидетельства, согласно которым у недоношенного плода не было отмечено каких-либо уродств. Плод этот имел три с половиной месяца и поэтому должен был исследоваться особенно тщательно, чтобы определить его пол. К тому же, в отличие от событий лета 1534 года, не было предпринято никаких попыток скрыть происшедшее. Генрих оплакивал потерю «своего мальчика» и роптал на Бога и судьбу, но не на Анну. Это она обвинила его в неверности, а не в чем-либо другом. Все это не вполне точно, но необходимы какие-то особые аргументы, чтобы объяснить, почему уродство, которое должны были заметить еще в январе, прошло незамеченным до конца апреля, чтобы внезапно превратиться в неизвестную ранее причину громкого обвинения в предательской супружеской измене[106]До Сэндера не было никаких упоминаний об этом уродстве, и то, что оно признано столь важным, есть всего лишь результат психологической реконструкции.
. Истина, кажется, состояла в том, что позиции Анны серьезно пошатнулись из-за ее выкидыша, но ни в коем случае не рухнули.

Генрих VIII во время молитвы (рисунок из «Libe Niger» Ордена Подвязки 1534)

Эта ситуация ослабила давление на Марию, потому что больше не было необходимости провоцировать гнев короля, представляя арагонский брак как средство ее реабилитации. К тому же теперь не имело особого значения, признает она Анну королевой или нет. Итак, Генрих временно прекратил свое давление на Марию с требованием клятвы повиновения, а она поняла это так, что любое ослабление позиций Анны автоматически усиливает ее собственные. Открылись также и новые возможности. Отношения Генриха с Джейн Сеймур перешли за границу галантного «ухаживания» и предстали как впечатляющая реальность. По уровню своему Джейн не шла в сравнение с Анной, но этот уровень уже ничего не решал. Болейны несли бремя ответственности за политику последних двух лет, которая была так мало популярна, но которой никто, кроме Фишера и Мора, не осмеливался реально противостоять. Следовательно, ее смещение могло бы успокоить многих страждущих. Для Генриха это была манящая возможность нового старта. Что бы он ни чувствовал к Анне, он знал, что с ней связано охлаждение в его отношениях с императором, и как бы он ни настаивал, многие из его подданных отказывались признать Елизавету законной. Третий брак, по поводу которого не могло возникнуть сомнений, может помочь ему заставить забыть все это «великое дело». Мы не знаем, ухватилась ли Джейн за одну из этих возможностей, но ее честолюбивый брат Эдвард наверняка все это предусмотрел. Назначенный в марте в состав тайного совета, он воспользовался добрым отношением короля, чтобы поощрить Генриха, и вошел в союз со сторонниками Марии. Их далеко идущие планы не во всем были совместимыми, ибо Эдуард, без сомнения, намерен был стать дядюшкой наследника трона. Но у них была ближайшая общая цель — сместить королеву, и этого было достаточно, чтобы поладить.

Джейн старательно обучали тактике «сдержанности», которой сама Анна пользовалась между 1527 и 1532 годами.

«У нее не было большего сокровища в этом мире, чем ее честь, и она предпочла бы тысячу раз умереть, только бы не запятнать ее…»[107]Ives, Anne Boleyne, 347–348.
и т. д.

Когда Генрих проявил полную глупость, послав ей дорогой подарок и письмо, она вернула и то и другое с выражениями нижайшего почтения и покорности, но с демонстративной непреклонностью. Если бы Джейн была предоставлена сама себе, она вполне бы могла стать любовницей короля весной 1536 года, но это не устроило бы Эдварда или его вновь обретенных друзей. Влияние этого заговора против короля оценить нелегко. Шапуис, который умел уловить любой сигнал, ошибался, говоря, что «дни наложницы сочтены» и что король «сильно влюблен в Джейн» и серьезно обсуждает перспективу женитьбы на ней. С другой стороны, существует множество свидетельств, относящихся к концу апреля, что влияние Болейнов при дворе было еще очень сильным и что система этой фракции еще работала вовсю. Одним из декретов, получивших одобрение короля от 14 апреля, было выведение города Линна в Норфолке из-под юрисдикции епископа Норвича, и вскоре после этого он был присоединен к владениям графа Уилтшира, который также получил выгодную аренду, по милости короля, в Ралее в Эссексе.

Даже такие просители, как граф Уэстморленд, все еще обращались за милостями к королеве. Если ее звезда близилась к закату, то было немало высокопоставленных наблюдателей, которые этого не замечали. В политическом отношении Анна и ее сторонники оборонялись, но их способность к эффективному отпору должна была зависеть от способности королевы удержать или восстановить привязанность и уважение своего мужа. Такая картина этих трех критических месяцев от февраля до апреля весьма приблизительна, но скорее всего дело обстояло таким образом, что она продолжала воздействовать на мужа своей всемогущей магией, пока его страсть не превратилась вдруг в ненависть, и тогда его уговорили уничтожить ее, пока его настроение не переменилось.

Такое всегда могло произойти, пока не было принца, способного утихомирить нервы Генриха, но обстоятельства толкали его к окончательному решению, которое, как кажется, было скорее политическим, чем личным. Император все больше нуждался в дружбе англичан, и раз Екатерина умерла, он был склонен наладить отношения с господствующей при дворе партией. К марту он, по-видимому, убедил себя, что наилучший способ защитить Марию, за которую он чувствовал ответственность, — это не вражда, а дружба с Анной. Он удержал Павла III от обнародования отлучения Генриха и дал понять, что он готов признать второй брак короля в обмен на признание Марии законной наследницей. Выставленный аргумент «bonafide parentum» был не таким вызывающим, как могло показаться на первый взгляд. Он также имел, с точки зрения Карла, особое преимущество в том отношении, что лишал Генриха всякой возможности развестись с Анной, чтобы жениться во Франции. Возможно, он не принимал Джейн Сеймур всерьез, а возможно, его ввели в заблуждение, как часто бывало в прошлом, собственные расчеты. Кромвель, который всегда старался укрепить отношения с императором, был податлив, а Болейны, чувствуя нового и важного союзника, дали положительный ответ[108]Letters and Papers, X, 351, 699. Важная встреча состоялась между королем и Шапуисом в Гринвиче 18 апреля.
. Возникли некие протокольные «любезности», отсутствие которых в отношениях между Анной и Шапуисом всегда казалось подозрительным, и об этом начали говорить. Король, однако, имел собственные представления о том, какую сделку он собирается совершить, и ни о каких условиях, подразумевавших даже частичное примирение с Римом, не могло быть и речи. Это обнаружилось не сразу, и оба, Шапуис и Кромвель, были сначала введены в заблуждение его поведением. Когда предложения императора были сформулированы, Генрих разгневался и потребовал, чтобы Карл извинился за свое прошлое поведение по отношению к Екатерине и Марии, и предложил всего-навсего ратификацию существующих соглашений.

К концу апреля ситуация стала чрезвычайно сложной. Требование извинения, выдвинутое королем, — это был, вероятно, встречный ход, от которого он вполне мог бы отказаться в обмен на молчаливое признание всего, что он совершил, включая его разрыв с папством. Чтобы извлечь из этого пользу, Анне необходимо было бы оставаться на месте. Законность Марии была бы тогда признана без каких-либо дипломатических уступок. В то же время Генрих исподволь подталкивал Франциска I к тому, чтобы в свою очередь оказать давление на императора в надежде, что сделает Карла более уступчивым по отношению к английским требованиям. Такая игра была, однако, очень опасной, потому что Франциск хранил копию папского письма против Генриха, которому Карл не дал ходу, и был готов предъявить ее, если король ясно даст понять, что движется в сторону императора. На какое-то время Кромвель, как кажется, почувствовал себя проигравшим. Его отношения с Анной резко обострились, возможно, потому что она считала, будто он одобряет увлечение короля Джейн Сеймур. Вследствие этого он оказался в опасной близости к тому положению, в которое прежде попал Уолси. Если Анна падет, друзья Марии могут оказаться достаточно сильными, чтобы добиться его отставки за поддержку, которую он прежде оказывал Анне. С другой стороны, если она удержится, то в будущем скорее станет его врагом, чем другом. Более того, Кромвель не верил, что Генриху какой бы то ни было ценой удастся сохранить союз с императором, который обязывал бы Карла признать его главенство над церковью, и, возможно, он в этом отношении был прав. К тому же он, вероятно, верил, что Анна побуждает короля принять нереалистические условия, чтобы укрепить свои собственные позиции, и считал, что она надеется таким образом оказать услугу Шапуису. Поэтому он решил, примерно к 20 апреля, включиться в большую политическую борьбу и переметнулся на другую сторону[109]Letters and Papers, X, 908, 1069. Ives, Anne Boleyn, 355–356.
. При всей той огромной пользе, которую Кромвель приносил королю, он не помог контролировать придворную партию. Он хотел руководствоваться жизненно важными интересами, и на этой стадии он верно рассудил, что силы настолько равны, что его ошибка может иметь решающие последствия. И вновь оказался прав.

Именно из-за деликатности политической ситуации и переменчивости отношений Генриха с Анной ее враги нанесли такой удар. Короля следовало убедить, что она виновна в чудовищном и непростительном предательстве. Сама страсть, которая придала их союзу такую политическую мощь, была использована, чтобы его разрушить. Все, включая Анну, знали, что колебания настроений могут вызывать отчуждение Генриха, но прежде такие колебания были кратковременными и быстро сменялись пылким примирением. Вот почему было так важно, чтобы обвинение против Анны было самым серьезным, дошло бы до него как можно скорее, со всеми теми преувеличениями, на которое способно причудливое воображение. Гнев и ощущение собственной незащищенности могли сделать короля легковерным, подозрительным и мстительным. В то же самое время ее замечательная личность и природа ее сексуальной тактики означали, что она не склонна искать развлечений на стороне, как и ее предшественница. Жестокость, проявленная по отношению к ней, была крайней мерой, которой она опасалась. Для Кромвеля, однако, падение Анны означало лишь половину дела. Это могло бы попросту навлечь на него месть консерваторов. Во-первых, он попытался наладить отношения с теми, кого называли «арагонской партией», и с партией Сеймуров, чтобы создать объединенный союз против Болейнов. Вторая часть плана секретаря была точной и глубоко секретной. К этому времени он знал о Генрихе то, чего не могли понять консерваторы. Присутствие или отсутствие Анны уже не могло изменить положения короля как главы церкви. Следовательно, уничтожение королевы не означало бы возобновления переговоров с папским двором и вовсе не обязательно укрепило бы отношения с императором. Кромвель был рад, что Мария и ее друзья обольщаются на этот счет. Чем больше они старались, тем более уязвимыми они становятся для его второго удара. Сеймуры не имели особой поддержки у консерваторов, и после смерти Анны Джейн и ее семья непременно создадут новую правящую фракцию, с которой он будет работать.

Томас Кромвель, первый граф Эссекс (14857-1540) (по картине Ганса Гольбейна). Его влияние на короля оказалось решающим при заключении Анны Болейн в Тауэр в 1536 году

Прежде чем Кромвель к ним примкнул, консерваторы, находившиеся в составе тайного совета, не придумали, кажется, ничего другого, как уговаривать Генриха развестись с Анной и примириться с Марией — совершенно наивная позиция, которая показывала, насколько они недооценивали и королеву и ее партию. Между 18 и 25 апреля секретарь, однако, срочно попытался завоевать их доверие, вероятно, воспользовавшись для переговоров услугами Шапуиса. Значит, план, исполнение которого принадлежало прежде всего ему, должен был быть составлен именно в эти дни, хотя, возможно, заготовки погребены в мусоре придворных сплетен, курсирующих еще с января. Как сумели убедить Генриха в том, что он живет рядом с вероломной изменницей, остается неясным, несмотря на огромное количество исследований, появившихся недавно в связи с этими событиями. Почти наверняка к этому имел какое-то отношение выкидыш Анны, но это не могло стать решающим фактором, потому что король все еще официально поддерживал свою жену и признавал ее положение незыблемым вплоть до четверга пасхальной недели. Возможно, Кромвель поговорил с повитухой, которая должна была внимательно осмотреть плод после выкидыша, и решил, что ее слов достаточно, чтобы предупредить Генриха, что он был избавлен от рождения урода и все были слишком напуганы, чтобы ему об этом сказать. Эта история вовсе не должна была быть правдивой или даже правдоподобной, чтобы убедить короля, если он находился в подходящем настроении. Если такой историей воспользовались и она была полностью или в основном сфабрикована, то это может объяснить внезапное изменение поведения Генриха, а также отсутствие каких-либо более весомых доказательство, кроме намеков и недомолвок, во время происходившего суда[110]Warnicke, Rise and Fall, 204–205.
. Подобная интерпретация превращает короля в легковерного осла, но трудно совсем отбросить такой вывод, какая бы версия событий ни была принята. Для того времени сообщение об уродстве непременно заставляло предположить адюльтер или инцест, так что если Генрих проглотил такую наживку, то совершенно неудивительно, что он сразу сделал соответствующие заключения.

Если короля убедили таким методом, то остается решить, когда же произошли эти критические разоблачения. 25 апреля король говорил об Анне как о своей «глубоко любимой жене» в официальном письме, направленном Ричарду Пейту, своему посланнику в Риме[111]Letters and Papers, X, 726.
. Эти слова являлись обычной формулой, но они бы не были использованы, если бы она уже находилась под подозрением, так как письмо подписано самим Генрихом. В то же время легче было бы понять драматические события 30 апреля, если бы его разум уже был отравлен этим или подобным обвинением против Анны. Именно в тот день произошла яростная публичная ссора королевы с сэром Генри Норрисом, одним из старейших и ближайших друзей короля, во время которой она обвинила его в том, что он претендует на ее руку, «если с королем случится несчастье», — обвинение, ужаснувшее Норриса, опечалившее и озадачившее всех, кто был свидетелем этой ссоры. Генрих не смог ответить на это сразу. Несмотря на панические слухи, которые начали разноситься, Норрис ждал больше двух дней, во время которых не раз возникала возможность лично переговорить с королем, после чего был арестован и 2 мая отправлен в Тауэр. Между тем Марк Смитон, придворный музыкант незнатного происхождения, который, кажется, вздыхал по Анне в течение некоторого времени, был арестован и допрошен в доме Кромвеля в Степни[112]Ives, Anne Boleyn, 359.
. В какой-то момент, возможно в понедельник 1 мая, он сломался и признался в адюльтере с королевой, что почти наверняка было выдумкой, а может быть, и самооговором в результате психологического давления. Теперь у Кромвеля было «доказательство», которым он мог подтвердить подозрение, которое, если наша реконструкция событий верна, он заронил в душу короля несколько дней назад. Если Генрих отказывался этому верить, то теперь он был убежден, а вместе с убеждением пришла параноидальная уверенность в том, что Норрис, а возможно и другие мужчины, были вовлечены в тот же заговор. Эта убежденность дала Кромвелю возможность нанести еще более решительный удар по фракции Болейнов. Брат Анны, Джордж, который, подобно Норрису, будучи членом тайного совета, пользовался доверием и мог по-прежнему представлять опасность, был захвачен в ту же самую сеть. Он был близок со своей сестрой, и при создавшихся обстоятельствах Генриху нетрудно было внушить мысль о том, что между ними существовали кровосмесительные отношения. Анна и лорд Рошфор, подобно Норрису, были арестованы 2 мая и отправлены в Тауэр. В тот же вечер король дал волю своим чувствам в бурном негодовании и приступе жалости к себе, что ясно продемонстрировало, как далеко зашла его страсть. Теперь Анна стала «проклятой и извергающей яд блудницей», которая замыслила избавиться не только от Екатерины и Марии, но также от кровного сына короля, герцога Ричмонда, и от самого короля[113]Letters and Papers, X, 908; P. Friedman, Anne Boleyn: a Chapter of English History. 1527–1536, ii, 176?. I, 267 n. Ii.
. Вероятно, Генрих одновременно полностью потерял самоконтроль и чувство меры, и готов был поверить в любое преступление, о котором ему рассказывали, даже заведомо вымышленное.

Для Кромвеля теперь важно было не допустить, чтобы король переменил мнение. Это удалось ему, в частности, за счет того, что доступ к королю всех, кто не пользовался особым доверием самого секретаря или его сторонников из тайного совета, был прегражден. Даже Томас Крэнмер не смог пробиться через этот надежный заслон и вынужден был выражать свою печаль и сомнения письменно. Другим средством, из тех, какими он мог воспользоваться, была Джейн Сеймур, и в то время как Анна находилась под арестом и ждала суда, Генрих отдавался своей новой любви скорее с горячностью, нежели скрытно. Шапуис был не единственным, кто заметил, как мало заботила короля участь рогоносца, когда первое потрясение осталось позади. Поскольку Анна и Рошфор находились в тюрьме, а граф Уилтшир был сломлен этим несчастьем, у фракции Болейнов не оказалось больше оружия, которым бы они смогли сражаться. Однако Кромвель не слишком доверялся постоянству настроений короля и не мог обрести уверенности, пока суды и казни не закончатся. Окончательная уверенность Генриха в виновности его жены в значительной степени зависела от пэров, которые могли бы попытаться спасти ее, но одной уверенности было явно недостаточно. Не стоило опираться и на убежденность членов палаты общин, которые защищали Анну на другом суде. Норрис, Рошфор и сама Анна решительно отрицали свою виновность. Только мало что значивший Смитон мог бы покаяться в чем-то предосудительном. Как заметил сэр Эдвард Бейнтон, один из союзников Кромвеля, «немало было таких отношений, в которых ни один мужчина не пожелал бы признаться в связи с ней, но все они на что-то намекали. Поскольку (на мой непросвещенный взгляд) честь короля была бы сильно затронута, если бы это проявилось до конца…»[114]Singer, Wolsey, 458–459. Бейнтон сэру Уильяму Фитцуильяму; оба они были членами комиссии, расследовавшей обвинения против Анны и Норриса.
. Он продолжал с истинно служебным рвением объяснять, что лично убежден, что все они виновны, но в действительности необходимы были бы какие-то дополнительные доказательства. По иронии судьбы, эти доказательства возникли, но не в результате расследования, не путем формального признания, но из полуистерических выкриков, которыми Анна разоблачила себя после заключения в тюрьму. Эмоциональная взвинченность, которая всегда составляла источник силы в ее отношениях с королем, теперь ее подвела. Не допуская и мысли о каком-либо адюльтере в настоящее время, она начала говорить о своих более ранних неосторожных поступках, и эта полезная информация была тут же доведена до Кромвеля, в результате чет через несколько дней был арестован еще ряд людей — сэр Френсис Уэстон, сэр Томас Уайет и Уильям Брертон, грум тайного совета.

Поднялась лавина сплетен и слухов, большинство из которых нельзя было проверить в то время, так что они остаются сомнительными и до наших дней. Самое большее, что можно было по этому поводу сказать, — нет дыма без огня, но, имея в виду накаленную атмосферу ренессансного двора, даже это вряд ли соответствовало истине. Обвинения, которые были выдвинуты в Вестминстер-Холлс против Уэстона, Норриса, Брертона и Смитона 10 мая, были довольно специфическими и требовали специального утверждения и особых актов судов Уйатхолла или Хэмптона в особые дни. За исключением Смитона, все они не признавали себя виновными по всем пунктам обвинения, но Кромвель постарался, чтобы жюри составили почти исключительно известные враги Болейнов. Их было найти нетрудно, и все они являлись влиятельными людьми, которым было что выигрывать или терять в подобном подозрительном спектакле. Все подсудимые были признаны виновными и должным образом осуждены. Саму королеву и лорда Рошфора судили два дня спустя в Грейт-Холле Тауэра, но в отношении Анны вердикт, вынесенный против ее сообщников, уже предопределял приговор. Понимая это, она воспользовалась своим положением и отвечала на обвинения в такой манере, которую даже ее враги признали убедительной и впечатляющей. Ее обвинили, приписав ей целый список супружеских измен, начиная с осени 1533 года, но к тому же и отравление Екатерины, попытку отравить Марию, насмешки над телесным недостатком короля и участие в заговоре с целью его убийства[115]Обвинения в отравлении не были включены в обвинительный приговор, но высказывались в ходе суда. Многочисленные отчеты об этом суде рассматривались в кн.: Ives, Anne Boleyn, 386?. 6.
. На обвинения в измене она могла лишь ответить, что встречи, о которых упоминалось, были вполне невинными как по намерениям, так и фактически. Разумеется, она встречалась и беседовала с упомянутыми мужчинами; все они были придворными, которых ей трудно было избегать. «Если какой-то мужчина обвинит меня, — заявила она, — я могу лишь сказать „нет“, и они не смогут представить свидетелей»[116]Singer, Wolsey, 451, 457.
. Свидетели могли подтвердить факт встречи, но не то, что во время ее произошло. Обвинения в отравлении она попросту отвергла, и единственная улика против нее состояла в неосторожной угрозе, которая у нее случайно вырвалась.

Лондонский Тауэр и Ворота Изменников, около 1550 (А. ван Вингаэрд)

Обвинения в заговоре против короля, в большинстве своем самые серьезные, являлись при этом и самыми туманными. Возможно, телесным недостатком, о котором шла речь, была импотенция, потому что в странной конфронтации с судьями оказался лорд Рошфор, подозревавший, что двор слышал, как Анна и ее дамы шутили над королем. За этим скрывался зловещий намек на колдовство, и эхо подобных же подозрений можно услышать в чрезвычайно изощренных описаниях ее приемов обольщения[117]Warnicke, Rise and Fall, 203–204: Letters and Papers, X, 876; Charles Wriothesley, A Chronicle of England during the Reigns of the Tudors, 1485–1559, ed. W. D. Hamilton (Camden Society, 2 nd series, Vol. XI), 189–226.
. Специального обвинения в колдовстве выдвинуто не было, но давно установившееся в народе мнение об Анне, а также слова, произнесенные Генрихом после суда, создают впечатление, что он пытался объяснить свою долгую страсть, может быть, даже самому себе, исходя из подобных понятий. Колдовство, даже еще в большей степени, чем заговор, и в глазах очевидцев и вообще в накаленной атмосфере шестнадцатого века опровергнуть было невозможно. Ответы королевы на эти обвинения, как и на все прочие, были ясными и убедительными. «Она так умно и сдержанно отвечала на все, в чем ее обвиняли, оправдываясь своими словами так убедительно, как будто она никогда и не была во всем этом виновата», — писал один современный хроникер, почти убежденный ею против собственной воли. Под неусыпным взором короля, пэры послушно делали то, что от них требовалось, и она была осуждена. Парадоксально, но при этих исключительных обстоятельствах Анна обрела народную поддержку, которой никогда не знала в дни своего процветания. Даже ее старый враг Шапуис сообщал, что народ «поразился» стремительности и характеру ее падения и «странно говорил» о королевском правосудии. Король настолько сильно желал ее гибели, что даже посол императора не верил, что обвинения, выдвинутые против нее, достойны попели я В контексте всего этого приговора обвинение в инцесте с собственным братом кажется ненужной крайностью — лопатой смердящей грязи, которая должна была похоронить ее репутацию. Однако если не было никакой необходимости укреплять обвинения против Анны, это оказалось единственным серьезным обвинением против Рошфора, а Рошфор мог оставаться опасным после устранения своей сестры. Обвинение было не более правдоподобным, чем все остальные. Но он был признанным волокитой и допускал некоторую фамильярность, которая обычно существует между братом и сестрой. О суде над ним известно немного, и то, что против него свидетельствовала собственная жена, может оказаться выдумкой. Есть некоторые косвенные свидетельства того, что позже она признала его вину, но это мог быть единственный способ, с помощью которого ей удалось наладить отношения с королем. Высказывалось также предположение, что резкое изменение ее чувств было связано с разоблачением гомосексуальных отношений, в которые оказался вовлечен ее муж, но такая интерпретация, как кажется, более обязана восприятию двадцатого века, чем каким-либо точным фактам, касающимся Болейнов[118]Warnicke, Rise and Fall, 219. Ужас, с которым шестнадцатый век воспринимал гомосексуализм, был очень стойким, и если бы существовало хоть какое-то подозрение, что Рошфор вовлечен в подобные отношения, он бы независимо ни от чего предстал перед судом. Подобные свидетельства являются косвенными и не имеют значения.
. Подобно Анне, Джордж не признавал себя виновным и защищался с такой решительностью и остроумием, что камня на камне не оставил от обвинения. Но никакой защиты, однако, быть не могло. Генрих убедил себя, что жена, ради которой он так рисковал и подвергся таким поношениям, предала его, совершив инцест и ряд супружеских измен, и это убеждение передалось через Кромвеля и пэрам, и судьям. Для современного исследователя этот приговор был чисто политическим. Кромвель, Сеймуры и «арагонцы» заключили взаимовыгодный союз чтобы уничтожить Болейнов. Однако принять такую точку зрения — значит не учитывать эмоциональной организации Генриха: взрыв его ярости и чувство оскорбленной правоты в тот момент, когда всплыли все эти обвинения, был сигналом не только победы врагов Анны Болейн до начала какого-либо суда, но и внезапного пробуждения королевской совести. Он мог погасить собственное чувство вины единственным способом — убедить самого себя в том, что он является невинной жертвой мошенничества и обмана. Дело было не в том, что он попросту захотел Джейн Сеймур, он вполне мог бы реагировать точно так же, даже если бы никогда ее не видел в глаза. Он вновь нуждался в козле отпущения, и то, что Кромвель сумел использовать это, обеспечило успех его заговору.

Герцог Норфолк, выступавший как председатель суда на двух судебных заседаниях, послушно утвердил приговор, предоставив на усмотрение короля, будет ли Анна обезглавлена или сожжена заживо. По ходу дела обеим жертвам была определена милосердная (и почетная) смерть путем обезглавливания. В промежуток времени между вынесением приговора и казнью ни один из них не признавал себя виновным. Анна объявила, что готова умереть, поскольку невольно навлекла на себя немилость короля, но скорбела, как сообщал Шапуис, о невинных людях, которые также вынуждены умереть из-за нее[119]Letters and Papers, X, 908.
. Перед смертью она поклялась в своей невинности в момент причастия, и нет смысла сомневаться в искренности ее слов при подобных обстоятельствах. Рошфор подобным же образом принял свою судьбу, никак не показав, что считает ее заслуженной. Среди прочих только Марк Смитон сказал кое-что, что могло расцениваться как признание в некоей вине, поскольку он был единственным, кто признал обвинение в ходе суда. Объективно говоря, если Смитон был виновен, тогда виновна была и королева, по крайней мере в одном эпизоде, но кажется, есть все основания думать, что она невиновна ни в чем, за исключением того, что была слишком умна и сексапильна. Подлинные слова музыканта звучали таким образом: «Господа, я молю всех вас молиться за меня, потому что я заслужил смерть», — это могло означать все что угодно, но он, видимо, настаивал на правдивости своих предшествующих показаний, отчего в сложившихся обстоятельствах явно не выигрывал. Истина, вероятно, состояла в том, что Анна и Рошфор, а может быть, и другие, позволяли себе главным образом галантные игры, которые составляли неуловимую оболочку придворной любви. В результате границы между фантазией и реальностью оказались размытыми, что позволило Кромвелю грубо интерпретировать степень вероятности, которой они никогда не достигали. Наиболее опасны были шутки насчет короля. Если он был импотентом, то чьей же дочерью была Елизавета? Если такие слова и были произнесены, то они явно не имели в виду ничего серьезного, но, учитывая непредсказуемые реакции Генриха и острый глаз Кромвеля, они были в высшей степени опрометчивыми.

Осуждение королевы не повлекло за собой ослабления общего напряжения. Пока ее голова не слетела с плеч, Генриху нельзя было позволить ни минуты для размышлений или сожалений. Поэтому приговор продолжал подтверждаться бесчисленными слухами, часть которых, несомненно, возникала спонтанно, но часть призвана была нейтрализовать непредвиденную реакцию общего недоверия, которую подметил Шапуис. Джон Хессей, не слишком легковерный агент лорда Лисла, был одним из многих, кто не знал во что верить. Все оскорбления, которые когда-либо высказывались в адрес женщин, были, как он писал, налицо:

«Ничто нельзя сравнить с тем, что сделала и свершила королева Анна; хотя не все было, как я думаю, так, как гласит молва, но то, в чем призналась она и другие, обвиненные вместе с нее, по ее собственному наущению и подстрекательству, столь ужасно и омерзительно, что мне стыдно, если какая-то добронравная женщина могла слышать это…»[120] Ibid., X, 866. Почти все свидетельства против Анны поступили от женщин — членов тайного совета, в особенности от леди Уорчестер, но ни одна из них не была обвинена в сговоре или в сокрытии улик. Ives, Anne Boleyn, 397–398.
.

Томас Ховард, граф Сэррей и третий герцог Норфолк (1473–1554), в облачении лорда-казначея (Ганс Гольбейн, 1540–1541). Он пошел на уступку в момент казни Анны Болейн, своей племянницы, в 1536 году

Находясь под мощным влиянием тех, в чьих интересах было держать его в напряжении, король все время раздувал в себе гнев праведника и, казалось, получал подлинное удовольствие, планируя казнь своей предположительно неверной супруги. Сама Анна, по-видимому, утратила ту спокойную сдержанность, которая произвела такое впечатление на присутствующих в суде, как только вернулась в тюрьму. Мечты о бегстве или освобождении сменялись почти истерическими припадками при мысли о смерти. Она проводила много времени со своими духовными наставниками и в присутствии священных особ. 16 мая, во второй половине дня, за день до того, как Рошфор и другие мужчины должны были подвергнуться казни, Генрих поручил Крэнмеру выслушать исповедь Анны Мы не знаем, что было сказано, но скорее всего, в чем бы она ни призналась, но во всяком случае не в преступлениях, в которых се обвиняли. Архиепископ, ее друг и бывший подопечный, с самого начала выразил сомнение и был убран со сцены до того времени, когда его вмешательство уже ничего не могло изменить. Теперь он дол жен был убедиться, что сомнения были полностью оправданны, но уважение к закону и верность королю вынудили его хранить молчание. На следующий день, в рамках своих служебных обязанностей, он должен был возглавить самую неприятную для себя процедуру — объявление недействительным и аннулированным брака, который он провозгласил законным ровно три года назад. Основа этого резкого поворота коренилась в воле короля. Анну могла уничтожить смерть, но свойственная Генриху мания самооправдания могла быть удовлетворена только в том случае, если он избавится от этого брака и объявит незаконнорожденной дочь, на которую раньше возлагал надежды. Убедив себя в том, что он был ввергнут в обманный брак бесстыдной потаскушкой, он потребовал, чтобы вся эта история была вычеркнута из летописей. Неважно, какой формальный предлог был использован, но это должно было быть нечто новое на фоне приговора, который был уже вынесен. Профессор Ивз высказал предположение, что это имело отношение к прежней связи Генриха с Марией Болейн[121]Ives, op. cit., 404–406.
. Об этой связи было достаточно хорошо известно. В конечном счете ее прикрытием стало разрешение Климента. Можно было возразить, что в 1533 году еще понимали, что нарушение божественного закона не может быть преодолено подобным разрешением. Об этом было заявлено только в декрете 1534 года. Абсолютный запрет на браки, связанные с указанной степенью кровосмешения, был включен и в последующий акт 1536 года, который последовал за казнью Анны и основывался на тех же аргументах.

Томас Крэнмер (1489–1556), архиепископ Кентерберийский (портрет Герлаха Флике, 1546)

Когда Анна отправилась на казнь 18 мая 1536 года, она уже не была королевой и маркизой Пемброк. Ее титулы были отняты вместе с репутацией. На плахе ее слова прозвучали тихо и как подобает в такой ситуации, за одним важным исключением. Принимая смерть и молясь за короля, она вовсе не упомянула о справедливости приговора, как сообщалось, умерла скорее «гордо», чем покаянно или «хорошо». Благочестие ее смерти и подготовки к ней также были вполне условными. Несмотря на то, что она долго опекала радикальных проповедников и проявляла явные симпатии к Реформации, в эти дни духовного кризиса она проявила лишь непоколебимую ортодоксальность своих верований, особенно публично. Что бы мы ни думали о деятельности Анны при жизни и как бы ни восславляли ее как героиню Реформации в период царствования ее дочери, в момент смерти она не была протестанткой. Необычным было лишь то, что на плаху ее не сопровождал священник, но поскольку этому обычаю формально следовали и католики и протестанты, это, кажется, не имело отношения к делу. Анна была похоронена в часовне Святого Петра, в Тауэре, где произошли и суд над ней и ее казнь. Ее восхождение и падение имели одну и ту же причину. Гордая, одухотворенная и независимая женщина, она вела большую политическую игру — не как помощница, а как основная участница. И в этом она пользовалась тем оружием, которым одарила ее природа: умом, шармом, остроумием и сексуальным магнетизмом. Ее современников, как мужчин, так и женщин, приводило в ярость или завораживало ее поведение, и большинство женщин попадали в первую категорию, не стремясь к эмансипации, выгоды которой они не могли ни постичь, ни использовать. Пока король находился под ее чарами, она играла успешно и получила большой выигрыш, но когда он пришел в ярость, она погибла. Она не была ни идеалисткой, ни тем более мученицей. Сколь жестокой и несправедливой ни может показаться ее судьба теперь, она понесла обычное для той эпохи наказание за то, что играла слишком рискованно. В этом смысле ее казнь означала признание ее силы.

Как только весть о ее смерти дошла до короля, он отправился на встречу с Джейн Сеймур в тот домик на Темзе, в который он заранее поселил ее несколько дней назад. На следующий день, 19 мая, они были обручены.

 

Глава четвертая. Долгожданный наследник: Джейн Сеймур, 1536-1537

Поскольку Екатерина и Анна были мертвы, Генрих имел возможность жениться вновь, и поскольку у него до сих пор не было законного сына, вполне естественно, что он должен был так поступить. Наблюдатели за пределами Англии, в особенности из окружения папы и императора, считали, что ему следует сделать то, что, с их точки зрения, было вполне очевидным. Он должен был найти себе невесту в одном из европейских королевских домов и восстановить свои отношения с церковью. Император, который прекрасно знал о привязанности короля к Джейн Сеймур, тем не менее, надеялся, что его можно будет убедить взять в жены португальскую принцессу, или, возможно, собственную племянницу, недавно овдовевшую — герцогиню Миланскую[122]Scarisbrick, Henry VIII, 335, n. 3.
. В то же самое время, однако, и Карл и Франциск I предпочитали думать, что Генрих женится на какой-нибудь даме их двора, что создавало бы перспективы брачного альянса для другой стороны. Папа Павел III был настолько уверен, что все английские проблемы коренятся в Анне, что был готов простить казнь кардинала Фишера и отложить приговор против Генриха в обмен на формальное послушание. Надеялись как минимум на то, что король покорится власти верховного совета[123]Letters and Papers, X, 1161, 1227.
. Но ни один из этих планов не осуществился. После 1533 года Генрих убедил себя в моральной и юридической правильности курса, которому он следовал, и, как кажется, никак не связывал его с обстоятельствами своего второго брака. Не желая повторять заявлений того года, Генрих начал проявлять явную тревогу, когда Павел собрал верховный совет в Мантуе в июне 1536 года, и делал все, чтобы саботировать установленную процедуру. Надежды кардинала Кампеджио на то, что он вернется в Англию в роли посредника и представителя власти, рухнули, и английская схизма продолжала набирать силу.

Джейн Сеймур вовсе не являлась причиной всего этого. Ни она, ни ее семья не считались антипапистами, не говоря уж о протестантизме. Друзья Марии при дворе считали ее своей союзницей и не демонстрировали стремления отвратить короля от очевидного намерения на ней жениться. По их понятиям, брак Генриха и его возвращение к политическому и религиозному порядку были неразделимы. Джейн родилась около 1509 года, она была пятым ребенком, но при этом старшей дочерью в своем плодовитом семействе. В начале своего царствования король подшучивал над прославленной мужской силой сэра Джона, но к 1536 году он имел все основания ей завидовать. Такая многообещающая родословная могла, однако, стать одной из причин того, что Генрих обратил свое внимание на Джейн. Она явно не была красавицей, о чем свидетельствуют описания всех современников и портрет Ганса Гольбейна. «Средних статей», — как заметил Шапуис, но современный наблюдатель скорее назвал бы ее простоватой и неуклюжей. Тот факт, что в свои двадцать семь лет она еще была не замужем, заставляет предполагать, что поклонники особо не усердствовали, хотя это могло быть связано и с неспособностью сэра Джона найти для нее подходящее приданое, а не только с отсутствием женского очарования. С точки зрения Генриха, она была истинным бальзамом после возбуждающих, но утомительно бурных отношений с Анной. Джейн не была ни страстной, ни требовательной. Она считалась умной, но мало что непосредственно это подтверждает. Обычно Генриха не привлекали глупые или недалекие женщины, и ей наверняка досталось нелегкое супружество за время их короткого брака, так что ее репутация, может быть, была заслуженной. «Король попал из ада в рай, обретя нежность, взамен злобы и несчастья, свойственных первому», — писал сэр Джон Рассел в конце мая 1536 года не без политического умысла, но, возможно, в определенной степени оправданно[124]Ibid., 1047.
.

Достоинствами, которыми Джейн скорее всего была наделена и которых никогда не замечалось в Анне, были спокойствие и сочетающийся с выдержкой здравый смысл. Возможно, она была послушна по натуре, а может быть, просто приучена к послушанию. Как бы то ни было, она оказалась полной противоположностью своей непокорной и опасной предшественницы. Джейн не воплощала в себе никакой идеологии и не возглавляла никакой партии. Обстоятельства ее восхождения могут показаться отвратительными, но она в этом не виновата. Эта самая добродетель, которая современному взору представляется чем-то театральным, в то время воспринималась очень серьезно и восхвалялась в особенности потому, что не шла ни в какое сравнение с триумфом Анны над Екатериной в 1533 году. Столь же неподдельная девственность Анны воспринималась со скептическим недоверием, поскольку ее соперница не только была жива, но умела представить себя пострадавшей и полностью невинной стороной. Джейн недолго пробыла в роли «другой женщины», с февраля по март 1536 года, оставаясь незаметной, и трудно представить себе, что с этого времени и до конца она воплощала в себе блудницу, как это приписывалось Анне.

18 мая 1536 года, за день до ее обручения с королем и именно в день казни Анны, Томас Крэнмер обнародовал разрешение для Генриха жениться «в третьей и третьей степенях родства»[125]Ibid., 384.
. Причина этого не вполне ясна. Существовало очень отдаленное родство между королем и его новой невестой, восходящее за шесть поколений к Лионелю, герцогу Кларенсу, сыну Эдуарда III, но они были всего лишь четвероюродными братом и сестрой. Возможно, Генрих взял себе также в неизвестные любовницы одну из четвероюродных кузин Джейн. Может быть, в связи с неустойчивостью канонического права в Англии в то время, он просто не хотел рисковать. После этого Джейн отправилась в Вулф-Холл для подготовки к бракосочетанию, которое было назначено в Уайтхолле (с, можно сказать, постыдной поспешностью) на четверг, 30 мая. Генрих, по собственным стандартам, был человеком нравственным, и необычайно сильно желал Джейн; может быть, он даже не имел каких-либо сексуальных отношений с начала беременности Анны в предшествующем октябре и должен был вести эту конкретную игру по правилам, предложенным Джейн. Если и возникло некоторое недовольство, то оно заглохло, потому что новая королева оказалась в благоприятном положении, не имея врагов, по крайней мере таких, о которых нам известно.

Несмотря на явно безобидный характер, третий брак короля скоро выявил свое политическое значение. Друзья Марии и сама принцесса сочли, что ее безусловная реабилитация дело решенное и представляет только вопрос времени. Это не обязательно означало, что они надеялись на восстановление союза с папством, но большинство из них наверняка на это рассчитывали. Однако они не смогли правильно интерпретировать сигналы. За несколько дней до того, как состоялось падение Болейнов, король предупредил Шапуиса:

«Что касается законною признания нашей дочери Марии,… если она подчинится нашей милости, не протестуя против непреложности наших законов, мы признаем ее и будем обращаться с нею как с собственной дочерью; но мы не потерпим здесь советов или давления…»[126]Loades, Mary Tudor, 98–99.5
.

Окрыленный падением «наложницы», посол был, однако, чрезвычайно осторожен в отношении возможных последствий. Когда несколько прежних слуг Марии собрались в Хансдоне, ожидая немедленного восстановления в правах, он настоятельно советовал гувернантке Елизаветы, леди Шелтон, не принимать никого, пока король не даст недвусмысленный приказ.

Аннулирование второго брака короля означало теперь, что у него есть две незаконнорожденные дочери, и положение самой Анны Шелтон, принадлежавшей к семейству Болейнов, требовало чрезвычайной осторожности. Мария, кажется, не чувствовала всей этой неопределенности. На протяжении второй половины мая она ежедневно принимала поздравления от аристократических доброжелателей, и то, что Анна Шелтон по-прежнему оставалась на своем месте, по-видимому никак ее не удивляло, будто бы не имело особого значения. Не ранее 26 мая затянувшееся молчание отца убедило ее, что следует сделать первый шаг. В этот день она написала Томасу Кромвелю, прося его вступиться за нее, поскольку женщины, которая была причиной их отчуждения, уже больше не существует[127]BL Cotton MS Otho С X, f. 278. Letters and Papers, X, 968.
. Ответ секретаря не сохранился, но кажется, он посоветовал ей стремиться к послушанию как к единственному условию восстановления в правах. Если смысл письма был таков, то она его не поняла, потому что четыре дня спустя написала вновь, прося увидеться со своим отцом и обещая всего-навсего «быть столь послушной милости короля, как вы разумно от меня потребовали…»[128]Loades, Mary Tudor, 101.
. Не дожидаясь ответа, она написала прямо королю, признавая, что вела себя по отношению к нему оскорбительно, и униженно прося его благословения. Она также поздравила его со свадьбой, чтобы дать понять, что не таит никаких обид на этот счет. Она только никак не могла бы принять аннулирования брака своей матери или статуса короля как главы церкви. И из некоторых слов письма ясно, что эти вопросы пока еще составляют дело ее совести и что ее обещанное послушание было «волей Бога», и это по сути дела было оболочкой того условного послушания, которому она следовала и прежде.

На Генриха это не произвело никакого впечатления; в сущности он даже очень рассердился и настаивал на серии допросов, которым должна была подвергнуться Мария и после которых не должно было остаться никаких недомолвок. Со времени Акта о государственной измене 1534 года признавалось серьезнейшей изменой не оказывать знаков почтения или послушания, право на которые давали титулы. Вольно или невольно Мария направила лодку своей совести прямо на скалы. И Кромвель и Шапуис не могли не видеть того, что происходило, и пытались различными способами спасти Марию от себя самой. 6 июня Шапуису показалось, что он добился успеха, хотя каким образом — неясно. Его оптимизм, должно быть, передался Марии, потому что 7 июня она написала Кромвелю, прося у него какой-то залог ее прощения, которое она, как ей казалось, заслужила. 10 июня вслед за этим письмом последовало второе, направленное ее отцу, в котором она просила его благословения, раз теперь на нее должна распространиться его милость. В то же время просила, чтобы он не требовал от ее совести более того, что она может вынести[129]BL Cotton MS Otho С X, f. 278; Letters and Papers, X, 1022.
. Генрих слышал все это и раньше и не дрогнул. Если она хочет быть принятой как его дочь, ее послушание должно быть полным и безусловным. Примерно 15 июня герцог Норфолк, граф Сассекс и епископ Чичестерский посетили ее в Хансдоне, выполняя поручение короля. Они обязали ее добровольно признать и собственную незаконность и верховенство короля. После бурной и эмоциональной сцены она отказалась. Судьи намекнули королю, что она должна подвергнуться наказанию за государственную измену, и совет срочно созвал сессию. Возник серьезнейший политический кризис, который доставил подлинное удовольствие секретарю. Кромвель никогда не имел ни малейшего желания делить власть с религиозными и политическими консерваторами, которые оказались такими полезными союзниками в борьбе с Болейнами. Теперь он настал их врасплох. Маркиз Экстер и сэр Уильям Фитцуильям были исключены из совета. Сэр Энтони Браун и сэр Френсис Брайен арестованы и допрошены «в связи с положением леди Марии»[130]Loades, Mary Tudor, 101.
. Если принцесса останется непреклонной и заслужит высшее наказание, они все будут причастны к ее измене. Если она капитулирует, то их политические зубы окажутся вырванными, а ему останется сотрудничать с относительно без обидными Сеймурами. Факты до сих пор не совсем ясны, но создается впечатление, что Кромвель все это держал в голове, манипулируя и Марией и Шапуисом, чтобы добиться быстрой и эффектной развязки. Он не испытывал особой вражды к Марии и предпочел бы воспользоваться ее капитуляцией, а не казнью. Поэтому он, вероятно, использовал в период критической недели с 15 до 22 июня все свои самые надежные уловки, чтобы снять ее с крючка. Но наверняка именно он с самого начала и насадил ее на этот крючок.

Джейн Сеймур(1509?-1537) (Ганс Гольбейн)

Давление было жестоким, потому что Кромвелю удалось убедить и Марию и Шапуиса в том, что существовала единственная альтернатива — капитуляция или смерть. И посол также уговаривал ее уступить, отчасти потому, что самопожертвование ни к чему не приведет, отчасти потому, что отступление, сделанное под воздействием столь жестокого принуждения, не могло затронуть совесть[131]Letters and Papers, XI, 7; Шапуис — императору, 1 июля 1536.
Лишенная нравственной стойкости своей матери, имея таких друзей, как леди Хессей, которая ежедневно приходила в Тауэр, чтобы поддерживать ее, Мария отказалась от сопротивления. 22 июня она подписала все предложенные ей статьи договора и написала своему отцу благопристойное письмо о безусловной капитуляции. Когда эта новость достигла двора, раздался общий вздох облегчения. Ее друзья утешались мыслью, что она все-таки будет жить, чтобы начать сражаться в будущем, а враги поздравляли себя с тем, что она теперь политически безвредна. Неважно, что дальновидный Шапуис мог заявлять, что она принесла в жертву свою цельность и потеряла все доверие как потенциальный лидер оппозиции политике ее отца. Настроение Марии после этого кризиса восстановить было трудно. Шапуис представил ее полностью разбитой и просящей его связаться с Римом, чтобы защитить ее специальным распоряжением[132]Ibid.
. С другой стороны, сохранившиеся ее письма свидетельствуют об успокоении и почти бурной жизнерадостности. Она безгранично благодарна Кромвелю за неоценимую помощь, которая могла заключаться и в составлении чрезвычайно «корректного» письма, обеспечившего, наконец, ее реабилитацию. Но и в ее письмах к отцу, и к королеве Джейн также обнаруживается почти наивное желание понравиться и заслужить похвалу. Если это писалось с расчетом скрыть подлинные чувства, то составлены они были весьма искусно. Ее последующее поведение на королевском троне после 1553 года дает понять, что Шапуис был прав и что Мария в действительности никогда не могла простить себе предательства собственных принципов. С другой стороны, ничто из того, что она сказала или сделала в оставшиеся годы царствования своего отца, не дает оснований предположить, что она лицемерила. Она снова вошла в милость, и единственной внешней формой раскаяния явились многочисленные неудачные переговоры относительно ее брака. Император был озадачен и недоволен ее позицией, особенно когда она позже подтвердила истинность своего обращения. В качестве послушной дочери, она не хотела, чтобы ее использовали те, кто желает оказать давление на Генриха, и его интерес к ее устройству довольно быстро угас.

Роль Джейн в этих драматических событиях была благотворной, но незаметной и очень ограниченной. Она, казалось, любила Марию, что само по себе было делом нелегким, и сочувствовала ее положению. Вероятно, в этот тяжелый период, пока еще сохраняла влияние новобрачной в период медового месяца, она побуждала короля оказать милость своей старшей дочери, а ей говорили, что лучше заняться производством собственных детей, чем заботиться о благосостоянии чужих[133]Historical Manuscripts Commission, Twelfth Report, Ruthland MSS, Part IV, i, 309–311.
. Это ее не смущало, и через несколько дней она могла завести те же самые разговоры при более благоприятных обстоятельствах. Добродушная невозмутимость, которую она, казалось, сохраняла все это время, была главной силой Джейн. «Хороший отдых и спокойствие» короля и его существующих детей, считала она, приведут к их собственному счастью, а следовательно, дадут возможность иметь и других детей. Немного спокойствия после бурь последних лет не принесет королевству, добавляла она, никакого вреда. Это была тема, которую Генрих с удовольствием подхватывал и развивал, когда обстоятельства этому соответствовали. В первый раз, когда Шапуис разговаривал с королем в присутствии Джейн, он высказал мнение, что ее следовало бы назвать «тихой», на что Генрих ответил, что действительно «она по натуре мягка и склонна к миролюбию», настолько, что боялась какой-нибудь войны, которая отняла бы его у нее. В возрасте сорока пяти лет Генрих снова стал любовником, и это было хорошим предзнаменованием для все еще актуального вопроса престолонаследия. 23 июля умер восемнадцати летний герцог Ричмонд. Собирался ли король ввести его имя в число наследников — этот вопрос остается чисто академическим, но 18 июля он дал свое согласие на указ, который упразднял оба его брака, первый и второй, и устанавливал право наследование за любым ребенком, который мог быть рожден его третьей женой. Если Джейн и ощущала тяжесть такой ответственности, то она никогда даже малейшим намеком этого не показывала.

Генри Фитцрой, герцог Ричмонд (миниатюра, приписываемая Лукасу Горенбауту, около 1534–1535)

Осенью 1536 года Генриху очень нужен был этот вновь обретенный внутренний мир, так как оппозиция передвинулась из дворца в провинцию. На первый взгляд, кажется парадоксальным, что мятеж только усилился, когда непопулярная и радикальная партия Болейнов была разгромлена и уничтожена. Консерваторы приветствовали Джейн. Даже Реджинальд Поул, уже готовый стать самым яростным врагом короля, написал из Италии, чтобы выразить свое твердое убеждение в том, что ныне, когда Бог своей добротой убрал «причину всех его ошибок», Генрих увидит свет, «ибо я уже понял, что вместо нее, от которой исходили все беспорядки… Бог дал вам ту, которая полна доброты и с которой, как я понял, соединено теперь ваше блаженство»[134]John Strype, Ecclesiastical Memorials, Vol. I, pt. ii, 304.
. Он совершил ту же самую ошибку, что и Мария, и только тогда, когда победа, которую, как все сочли, они одержали в мае, оказалась иллюзорной, была предпринята отчаянная попытка вооруженного сопротивления. Были и другие причины для линкольнширского восстания и паломничества Божьей Милости. Оба эти события в значительной степени отразили стихийное недовольство низов религиозными реформами, в которых обвинялись Крэнмер и Кромвель, упразднением более мелких религиозных организаций (в соответствии с указом, появившимся в течение лета) и экономическим давлением, вызванным возросшей численностью населения[135]М. H. and R. Dodds, The Pilgrimage of Grace and the Exeter Conspiracy; C. S. L. Davies, «The Pilgrimage of Grace reconsidered», Past and Present, 41, 1968, 54–76; G. R. Elton, «Politics and the Pilgrimage of Grace», in Studies iln Tudor and Stuart Government.
. Страдало также дворянство, которому ни к чему было верховенство короля над их феодами и вторжение придворных, подобных герцогу Саффолку, в традиционные иерархии относительно отдаленных территорий. Однако не было никаких особых причин для обострений волнений в сентябре и октябре 1536 года, за исключением того, что насущная проблема руководства была частично решена за счет привлечения группы весьма непопулярных придворных. Именно этот фактор превратил то, что стало бы в ином случае чередой разрозненных и незначительных мятежей, в целенаправленное движение, которое в один момент объединяло под ружьем тридцать тысяч человек.

Роберт Зек, предводитель Йоркского восстания, прикрепляющий свои прокламации к дверям Йоркского министра (гравюра Эдварда Лиера)

Великое восстание, о котором так долго мечтал Шапуис, чтобы свергнуть тирана и отступника с трона, теперь, кажется, наступило, но посол изменил свой тон, а император больше не проявлял к этому делу ни малейшего интереса. Более того, те великие магнаты-консерваторы, которые нашептывали Шапуису о злодеяниях Болейнов и Томаса Кромвеля, не имели желания раскрыть собственных карт перед самим королем. Графы Дерби и Шрусбери, и даже граф Нортумберленд, семья которого была тесно связана с мятежниками, хранили молчание. Отношение Генриха к своей дочери ясно демонстрировало, что, каковыми бы ни были истоки такой политики, к лету 1536 года она воплощала истинную волю и намерения короля. Диссиденты могли сколько угодно утверждать противоположное и пытаться возложить вину на «дурных советников», подобных Крэнмеру и Кромвелю, Паломничество Божьей Милости было проявлением государственной измены, и знатные лорды, деды которых не задумываясь, вывели бы свои свиты, предпочитали позаботиться, чтобы в их «владениях» все было тихо и спокойно. В ответ на подобный вызов Генрих избрал тактику, представлявшую собой смесь обмана и насилия. Нет никаких сомнений, что он не смог бы разбить мятежников, если бы они продолжили свой марш к югу, но их можно было уговорить нанести поражение самим себе. Они знали, чего хотят добиться, но несмотря на силу одухотворяющих их эмоций, они не знали, как этого добиться. Лорд Дарси вполне мог предвосхитить слова, сказанные лордом Манчестером в 1643 году: «… если даже мы разобьем короля девяносто девять раз, он все равно останется королем…». Не было достойного претендента, который выступил бы против него, а Мария теперь полностью отказалась от претензий на подобную роль. Не в силах удерживать постоянно в поле армию крестьян, что было с разумной точки зрения невозможно, лидеры Паломничества не имели другого выхода, как поверить обещаниям Генриха. К тому времени, когда он их предал, было слишком поздно что-то предпринять.

Пилигримы Божьей Милости, 1536

Пока эти важные события происходили на севере и некоторые наблюдатели считали, что корона Генриха качается, Джейн и Мария обменивались мелкими любезностями, и последняя успешно восстановила свой двор, что теперь было ей позволено впервые после 1533 года[136]BL Cotton MS Vespasian С XIV, f. 246; Letters and Papers, X, 1187. Loades, Mary Tudor, 105.
. Постепенно она собрала свиту примерно около двадцати пяти человек, включая некоторых из тех, кто служил ей в прежние годы. Джейн всячески стремилась поощрять ее морально и небольшими подарками, продолжая воздействовать на короля, обращая его к любви и благородству. 6 июля королевская чета посетила Хансдон и пробыла там два дня. Это был первый раз за почти три года, когда Генрих увидел свою дочь, и эта встреча, по-видимому, немало способствовала ее реабилитации. В сентябре король послал ей в дар 20 фунтов, а Кромвель — скаковую лошадь. В октябре французский посол заметил, что «мадам Мария» была при дворе и являлась «первой после королевы»[137]Ibid., 107.
. Несмотря на то, что они были незаконнорожденными, Мария и Елизавета имели преимущество перед своими законными кузинами — Френсис и Элеонорой Брэндон, дочерьми недавно умершей сестры Генриха, герцогини Саффолк. Тот факт, что все эти знаки внимания оказывались в то время, когда северные мятежники требовали восстановления Марии в правах наследования, ясно дает понять, что король не сомневался в искренности ее вновь подтвержденной верности.

Выполненные Гансом Гольбейном украшения для золотой чаши, сделанной для Джейн Сеймур, 1536

Между тем сама Джейн начала приобретать главное символическое значение. Генрих говорил о ней как о своей первой «верной жене», и ее штат был подобран с особым старанием. Не имея, подобно Анне, королевского происхождения, она должна была окружить себя не только особами высокого происхождения, но при этом великолепно вышколенными и строго дисциплинированными. Даже и тени скандала не могло быть позволено, а при дворе, который в большой мере не был чужд распутства, это требовало постоянной бдительности. К счастью, Джейн по натуре отличалась от своей предшественницы строгостью.

Одной из ее фрейлин была Анна Бэссет, приемная дочь незаконнорожденного родственника Генриха, виконта Лисла. Письма Лисла представляют обширный и детализированный отчет о том, как должна была быть снаряжена юная Анна для своей новой престижной службы[138]Letters and Papers, XII, 254, 286.
. Французские капюшоны не считались тогда чисто декоративными, а низкие вырезы должны были скромно заполняться «грудями». Позже Анну описывали как «милое юное создание», и, может быть, графиня Сассекс, которая отвечала за повседневный порядок дома, заранее определила возможную проблему и постаралась тут же ее предотвратить. Вкусы самой Джейн склонялись к великолепным платьям и драгоценностям, но, насколько мы можем судить, не к чрезмерным развлечениям. В первом порыве восторга, через две недели после свадьбы, Генрих устроил для своей новой королевы пышное празднество на Темзе и величественный турнир, но его собственные турнирные подвиги остались в прошлом, и он ограничился тем, что появился в костюме турецкого султана. На Джейн все это, по-видимому, произвело должное впечатление, но подобные события не повторялись. В данном случае играли роль не соображения экономии, потому что новая королева должна была стать дорогой игрушкой. Каменщики и стекольщики работали в дюжине королевских дворцов, снимая или сбивая эмблемы и гербы Анны, чтобы заменить их гербами и эмблемами Джейн. Королевский художник, Ганс Гольбейн, рисовал, а королевские ювелиры изготовили множество великолепных драгоценностей — изумрудные подвески, украшенные жемчугом, и огромную золотую чашу весом в 65 1/2 унций. Последняя было роскошно изукрашена королевской монограммой Н & J, с гербом Джейн и с удивительно соответствующем ее натуре девизом «Готовая служить и повиноваться». В течение лета имущественная доля королевы также была передана ей: свыше ста владений в девятнадцати различных графствах, пять замков и несколько охотничьих угодий и лесов, что давало доход по меньшей мере равный тому, каким обладала Анна.

Планировалась также торжественная коронация. О ней начали говорить в конце лета, и назывались различные даты — от 29 сентября до конца октября. И Екатерина и Анна были коронованы, поэтому были те, кто считал (не имея никаких юридических оснований), что некоронованной королеве недостает какой-то очень важной части ее статуса. Шапуис услышал, что церемония должна была отличаться каким-то особым великолепием, но фактически она так и не была проведена. Во-первых, в Лондоне произошла небольшая, но тревожная вспышка чумы, которая вынудила Генриха искать укрытия, и приготовления были приостановлены. Затем у короля появились более серьезные заботы, так как он должен был отреагировать на мятеж с севера. 21 декабря умер отец Джейн, сэр Джон Сеймур, а вскоре после этого началась такая суровая зима, что Темза замерзла. Рождество праздновалось в Гринвиче с необычной пышностью и торжественностью, хотя королевская партия вынуждена была покинуть Вестминстер из-за состояния реки. Говорили даже о том, что коронация состоится в Йорке, как часть плана по воссоединению с севером. Такой жест был бы воспринят с одобрением, и можно предположить, что в течение нескольких недель король намеревался по крайней мере отправиться на встречу с пилигримами, чтобы выслушать их жалобы. Роберт Эск, наиболее активный из их лидеров, хотя и не самый знатный по рангу, гостил в Гринвиче во время рождественских праздников, где велись серьезные переговоры. Однако коронация не была устроена и в Йорке. Произошедший в январе мятеж в Йоркшире, возглавленный сэром Френсисом Бигодом, хотя и не имевший отношения к первоначальному Паломничеству, положил конец всем планам примирения, если они когда-нибудь реально существовали[139]Scarisbrick, Henry VIII, 345–346.
.

К концу февраля обнаружилось, что Джейн беременна, и все разговоры о коронации сами собой затихли. Положение Анны не стало препятствием для ее восхождения на трон четыре года назад, но тогда у Генриха были особые причины, чтобы настаивать на этой церемонии. Положение Джейн не было двусмысленным, и король вполне мог рассудить, что вынужденная отсрочка на шесть месяцев между днем свадьбы и коронацией делает последнюю как бы излишней[140]He совсем ясно, почему планы коронации Джейн не осуществились, хотя все мотивы, здесь обозначенные, могут иметь значение. Некоторые свидетельства дают понять, что этот план мог бы возникнуть вновь, если бы Джейн осталась жить после рождения Эдуарда. Letters and Papers, Addenda I, pt. I, 430–431.
. Это могло бы даже стать сигналом нестабильности, чего он меньше всего хотел. Когда суровая зима 1537 года закончилась, Генрих имел все основания быть довольным сам собой. Мятеж Бигода оказался незначительным событием, но предоставил ему великолепный повод уйти от всех переговоров и начать политику жестоких репрессий на севере. Теоретически в декабре была проведена амнистия, но при новых обстоятельствах этим легко можно было пренебречь. Герцог Норфолк, имея на этот раз соответствующую военную поддержку, был послан на север, чтобы осуществить «беспощадное уничтожение» мятежных регионов. В апреле и мае были устроены суды над отдельными жертвами, и в пяти графствах были проведены казни ad terrorem populi. Главари паломников, включая Дарси, Хессея и Эска, ни один из которых с декабря не был виновен в каком-либо преступлении, были доставлены в Лондон, подверглись пыткам и признались. Дарси и Хессей были обезглавлены, а Эск отправлен в Йорк, где подвергся той же судьбе 28 июня. Примерно в это же время пели Те Deum за благополучное рождение ребенка королевы, по всему Лондону жгли жертвенные костры, и подавались бочки с вином, чтобы утопить все сомнения или жалость к «северянам». На публичных службах, а также в частных беседах верноподданных граждан снова зазвучали страстные моления о принце. Члены Совета Оксфордского университета, как истинные ученые мужи, определили три повода для радости в это время: их Божественный Властитель избавил их от тирании римского епископа; «негодяи», возмущенные дьяволом против него, уничтожены; и «наша прекраснейшая дама и госпожа королева Джейн… возвышена ребенком…»[141]Letters and Papers, XII, pt. i, 600.
.

На этот раз, казалось, не было никаких скандалов или напряжения, чтобы создался риск для этой беременности. Извлек ли Генрих уроки или Джейн действительно была совершенной моделью послушания и покорности — идеальная женщина шестнадцатого века, как ее называли? Попытки ее вмешательства в государственные дела были весьма немногочисленны и обычно кончались выговором в ее адрес. Считалось, что осенью 1536 года она просила короля пощадить монастыри, роспуск которых был болезненно воспринят в определенных кругах в то время. Если эта история представлена точно, то Генрих предупредил ее, ссылаясь на пример предшественницы, чтобы она не вмешивалась, и она безропотно подчинилась этому решению. С другой стороны, согласно его же словам, она «часто вмешивалась». Это позволяет предположить, что тот случай был не единичным примером неудачного исхода. Некоторые отрывочные сведения о ее деятельности спустя шесть месяцев также позволяют предположить, что она играла положительную роль. Когда император послал Диего де Мендосу в Англию со специальным поручением предложить брачный союз между Марией и его шурином доном Луисом Португальским, Мендоса получил особые рекомендации королеве. В ответ Джейн заверила и Мендосу и Шапуиса, что она сделает все от нее зависящее, чтобы поддержать императора и принцессу[142]Cal. Sp., Further Supplement, 453.
. Позже она продолжала заверять последнего, что всячески старалась убедить своего мужа не оказывать предпочтения Франции, и была готова продолжить свои усилия. Это может быть и политической фикцией, но даже если это так, то очевидно, Джейн не считала себя исключенной из политических дискуссий и не была полностью лишена влияния. Огромная разница между Джейн и Анной состояла не в уме и даже не в образованности, а в том, что одна из них была женщиной, которая знала, когда надо остановиться, а вторая этого не умела. Все факты свидетельствуют о том, что Джейн не только сознательно поддерживала империю, но твердо стояла на позициях религиозного консерватизма. Она, конечно, не была убежденной паписткой, но симпатизировала скорее Стефену Гардинеру и герцогу Норфолку, чем Томасу Кромвелю. Однако ее царствование совпало с периодом, когда влияние Реформации стало особенно сильным, и Томас Кромвель и Томас Крэнмер с полного одобрения короля вводила в действие свою программу по запрету мест паломничества и других традиционных обрядов. Поражение паломников и капитуляция Марии ясно показали, до какой черты простирается терпимость Генриха, и королева сама почувствовала некоторые барьеры, так как ей точно были известны правила игры — быть внешне покорной и думать так, как думает король. Не известно, чтобы Джейн покровительствовала каким-либо богословам, но это отражает скорее ее здравый смысл, чем недостаток набожности. Она могла незаметно вмешиваться в политику, но идеологический конфликт был гораздо более опасен и заметен.

Герб Генриха VIII и Джейн Сеймур

Сеймуры, следовательно, не составили партии по отношению к главному вопросу, который разделил на два лагеря королевских советников и придворных между 1533 и 1540. Задним числом легко понять, что они не поддерживали реформаторов, по крайней мере, Томас и Эдвард. Но нет современных свидетельств, которые могли бы это подтвердить. Эдвард был уже рыцарем и членом тайного совета, когда его сестра стала королевой. После этого его восхождение совершалось плавно. Он был возведен в звание пэра как виконт Бошан 6 июня и присягнул на совете 22 мая 1537 года[143]Helen Miller, The English Nobility in the Reign of Henry VIII, 233 ff.
. В качестве подтверждения своего нового титула он получил значительные земельные угодья, большей частью в Уилтшире, и стал капитаном Джерси. Позже он стал известен как опытный воин, и милости, которыми был осыпан в 1540-е годы, были связаны главным образом с этим, но единственные его заметные заслуги были связаны с 1522 годом, когда еще был почти ребенком. С другой стороны, своим быстрым продвижением он был обязан не только родству с Джейн. В отличие от сэра Томаса Болейна, сэр Джон Сеймур, хотя и хорошо известный Генриху, не обеспечил себе продвижения по службе. Возможно, использовать наилучшим образом триумф дочери ему помешало слабое здоровье, или он просто был нечестолюбивым человеком, предпочитавшим свой деревенский покой. Если причина была в этом, то за ним последовал и его второй сын, Генри, который никогда не появлялся при дворе, за исключением краткого визита, и прожил долгую и незаметную жизнь в своих владениях. Томас, третий сын сэра Джона, был придворным, но гораздо менее удачливым, чем его старший брат. Будучи ярким, но временами неровным по характеру человеком, он получил место в тайном совете и управление замком Чирк, но всегда оставался в тени Эдварда. Старший брат королевы был в своем роде талантливым человеком. Честный, восприимчивый и хорошо образованный, он обучился тонкостям придворной политики и заслужил расположение короля постоянными проявлениями такта и преданности. Его первый брак с Екатериной Филлол был аннулирован по чисто формальным причинам, и к 1536 году он был женат на Анне Стенхоуп. Первый сын от этого брака родился в феврале 1536 года, и на крестинах его сестра была крестной матерью. Эдвард Сеймур был более основательным человеком, чем Джордж Болейн, и по характеру не столь испорченным. Все Сеймуры были сговорчивыми. В отличие от Болейнов, они не предприняли попытку установить власть своей партии, и потому их возвышение не вызвало такой враждебности. Если бы Джейн осталась жива, чтобы родить королю еще больше детей, их дяди могли бы стать политической силой намного раньше, чем им это удалось, но при этом они ни для кого не представляли опасности.

К лету 1537 года, хотя беременность Джейн протекала нормально, король начал проявлять вполне понятные признаки беспокойства. 12 июня он отменил поход на север, который должен был последовать за подавлением мятежников, на том основании, что члены совета рекомендовали ему не отходить дальше чем на шестьдесят миль, от того места, где находилась королева[144]State Papers of King Henry VIII, I, pt. ii, 551.
. Было бы жестоко предположить, что король заботился о собственной безопасности в потенциально недружественной обстановке, но при создавшихся обстоятельствах не существовало возможности резкого отпора, так что его упрямое желание остаться на юге наверняка имело одну реальную причину — поддержать Джейн своим присутствием. Он должен был хорошо помнить, что Анна обвинила его в январе 1536 года в том, что случившийся у нее выкидыш произошел от беспокойства, которое он причинил ей своим падением с лошади. На этот раз он должен был оставаться на месте и никак не рисковать. Это, как он сообщил герцогу Норфолку, который все еще вел военную кампанию на севере, было полностью его собственным решением. Королева не вынуждала его остаться, но «пребывала в том самом настроении любви и почтительного спокойствия, которым она может во всех положениях утешить и успокоить себя в том, что мы сочли бы серьезным и должным…»[145]Ibid.
. Все лето астрологи и прорицатели, официальные и неофициальные, предсказывали появление принца, как они поступали и во многих предшествующих ситуациях. У них было 50 % возможностей оказаться правыми, и было очевидно, что желает услышать король. Генрих был так убежден, что даже приготовил место в алтаре в часовне Гартер в Виндзоре для нового принца Уэльского. Кажется, была некоторая неопределенность, даже с точки зрения самой Джейн, относительно точных сроков предстоящего счастливого события, но она могла быть вполне введена в заблуждение многочисленными экспертами, главным образом женского пола, которые ее окружали В конце сентября она приняла традиционное затворничество в Хэмптоне, из чего следовало, что роды ожидались в конце октября. Но, как это было и с Анной Болейн, схватки начались через две недели, 9 октября. После благополучной беременности роды оказались трудными и затяжными. Два дня спустя ребенок еще не появился на свет. Возносились тревожные молитвы, и торжественные процессии проходили по улицам Лондона. Наконец через два дня и три ночи «в день святого Эуарда родился… благородный принц Эдуард……После рождения этого благородного принца зажглись большие костры по всему королевству, и великая радость вместе с благодарностью вознеслась к всемогущему Богу, который послал благородного принца, чтобы наследовать корону этого королевства…»[146]Hall, Chronicle, 825.
.

Говорили, что Генрих рыдал от волнения, так как понимал, сколько людей пострадало, включая его самого, ради того, чтобы свершилось это событие. Несмотря на всю тяжесть, это были естественные роды. Роды посредством кесарева сечения, в современном смысле, в шестнадцатом веке были невозможны. Проводилась операция, известная с древних времен, по извлечению живого ребенка из утробы умершей или умирающей матери, после которой ни ребенок, ни мать не выживали. Эдуарду было дано имя, с одной стороны, в честь его дедушки, с другой — в честь даты его рождения. Он был красивым и здоровым ребенком, а его мать, учитывая страдания, которые она перенесла, выглядела не хуже, чем можно было ожидать. Крещение состоялось в Хэмптоне 15 октября с традиционной пышностью, предусмотренной для наследника трона, которой в Англии не видывали со времен злополучного крещения принца Генриха в январе 1511 года. Крестными отцами были архиепископ Кентерберийский и герцог Норфолк, а крестной матерью — принцесса Мария. Эдвард Сеймур, виконт Бошан, нес четырехлетнюю принцессу Елизавету, для которой весь этот день оказался слишком утомительным. После этого все вернулись, чтобы отдать почести королеве, которая чувствовала себя достаточно хорошо и, тепло укутанная, ожидала в прихожей часовни. 18 октября принц был провозглашен принцем Уэльским, герцогом Корнуэлом и графом Кенарфоном. В тот же день, в символическом соседстве с главным событием, его дядя, виконт Бошан, стал графом Хертфордом и получил земли стоимостью около 600 фунтов в подтверждение своего нового титула[147]Miller, English Nobility, loc. cit.
. Празднества продолжали греметь по стране целые недели, и было выпито невероятное количество алкоголя за счет тех верноподданных, которые не хотели навлечь на себя обвинения в недостатке преданности. Две тысячи ружей стреляли с лондонского Тауэра, и Хью Лэтимер так забылся, что сравнил королеву со святой Елизаветой. «Возблагодарим нашего Бога, Бога Англии!» — восклицал он, и многие другие реформаторы должны были испытывать то же самое, потому что наконец-то печать Божественного одобрения была наложена на деяния короля. Ни у кого в то время не было дурного предчувствия, но сознательный отказ Генриха восстановить отношения с папством означал, что в глазах католической Европы Эдуард был не более законен, чем Елизавета или Генрих Фитцрой. Третий брак короля, отпразднованный в то время, когда королевство претерпело раскол, был не более законен, чем второй, отпразднованный при жизни его первой жены. Вполне понятно, что ни один человек в Англии не мог сказать об этом Генриху в лицо осенью 1537 года (это означало бы немедленный и мучительный конец), но любопытно, что такая мысль, кажется, даже не возникала и среди ближайших друзей Марии. Сама Мария не давала ни малейшего повода считать, что она относится к своему новому сводному брату не как к законному наследнику своего отца. Если в Англии 1537 года и существовали паписты, то она, кажется, к ним не относилась.

Эдвард Сеймур (15067-1552), первый граф Хертфорд и герцог Сомерсет, брат Джейн Сеймур

Между тем королева выздоравливала не слишком быстро. К 18 октября у нее развилась родильная горячка, и ее жизнь оказалась в опасности. Ее слуг позже обвинили в том, что они позволяли ей есть неподходящую пищу, пить холодные напитки, но истина состояла в том, что медицина не располагала эффективными средствами в той ситуации. К вечеру 23 октября началось заражение крови, и королева впала в бессознательное состояние. На следующее утро ее поспешно причастили и, промучившись весь день, она умерла этой же ночью. Был ли с ней в это время Генрих, мы не знаем. Скорее всего, он находился в Хэмптоне, отложив поездку на охоту в Эшер, когда новости о состоянии королевы стали тревожными. Горе было всеобщим и искренним, «… и никто в королевстве не страдал больше самого Его величества, которого эта смерть заставила немедленно вернуться в Вестминстер, где он скорбел и долго пребывал в сокровенном одиночестве…»[148]Hall, Chronicle, 825.
.

За Те Deum спешно последовали погребальные мессы, и официальные послания с поздравлениями по случаю рождения королевского сына сопровождались наспех составленными в дополнение соболезнованиями. Мария, как и ее отец, была сражена смертью Джейн, потому что дружба двух этих женщин, имевших разницу в возрасте всего в семь лет, был теплой и доверительной. Джейн не только подарила королю бесценного законного сына, она также открыла ему такой тип отношений, каких он не знал с начала своего первою брака. Мы не знаем, выдержали бы они испытание временем. Возможно, со временем ее кротость и отсутствие физической красоты показались бы ему столь же утомительными, как страсть и политический ум Анны. Но умерев, Джейн неизгладимо запечатлелась как образец совершенства, и когда пришел его собственный час, он приказал, чтобы его похоронили рядом с ней.

Ни одна из английских королев не умирала «достойно» со времен матери короля Елизаветы Йоркской в 1503 году, поэтому точное соблюдение церемониала потребовало специальных усилий. Сначала тело очистили, затем вскрыли и забальзамировали. Потом его уложили в свинцовый ящик и после этого в деревянный гроб, который оставался в зале Хэмптона до 31 октября. В течение этого времени караул несли фрейлины и придворные двора, следуя строгой системе, и все время горела двадцать одна восковая свечка. В День Всех Святых, 1 ноября, носилки, на которых стоял гроб, пронесли с факелами через галереи, затянутые черным, в часовню, которая была убрана подобным же образом. Здесь в течение двенадцати дней выдерживался еще один траурный караул — священники королевской часовни в течение ночи, а личные фрейлины королевы днем[149]Порядок этого похоронного обряда был установлен герцогом Норфолком, графом Маршаллом, и сэром Уильямом Пейджетом как государственным казначеем. Antonia Fraser, The Six Wives of Henry VIII, 280–281.
. Наконец 12 ноября погребальная процессия двинулась в Виндзор. По традиции король не появлялся, и Мария была главной скорбящей, едущей впереди процессии верхом на коне, покрытом черным бархатом. Погребение состоялось на следующий день в часовне Святого Георгия с огромной торжественностью. Двор оставался в трауре до Рождества, которое праздновалось в Гринвиче, но только на Сретение, 2 февраля, Генрих наконец снял траур, и восстановилась видимость внешнего порядка. Личные драгоценности Джейн были распределены между ее фрейлинами и другими членами ее семьи. Мария, которая, по-видимому, была самой близкой из ее подруг, также получила щедрый подарок. Принадлежащие ей земли, разумеется, отошли королю. В первый раз за время своего царствования король оказался без супруги, и хотя теперь существовала королевская детская, порядок наследования пока еще держался на нити одной юной жизни. Как бы ни переживал Генрих свою личную потерю, среди его советников скоро начались разговоры о том, что необходим герцог Йоркский — традиционный титул второго сына короля — и следовательно, новая королевская женитьба.

Томас Кромвель уже поднимал эту тему в своей переписке с послами еще до того, как Джейн похоронили. Совет, заявил он, уговорил Его Величество «ради спасения королевства». Вряд ли Кромвель попытался бы таким образом поручиться за своего хозяина, если бы это не было правдой, но кажется, что готовность министра намного превосходила готовность короля, по крайней мере в тот момент. Одной из причин такого решения была необходимость прочного международного альянса. Уже дважды Генрих женился «по плотскому влечению» на своих собственных подданных, пренебрегая матримониальным оружием в международной политике. Если бы он так поступил вновь, то весьма возможно, что вернулась бы эпоха фракционной политики Болейнов и положение самого Кромвеля оказалось бы под угрозой. Более того, появились недобрые признаки того, что император и король Франции близки к тому, чтобы разрешить свои разногласия, по крайней мере в настоящий момент. Если они к этому придут, то папа окажет на них мощное давление, чтобы они объединились против Англии. В прошлом Франциск обнаружил гораздо больше сочувствия непримиримой религиозной политике Генриха, чем Карл, и поэтому Кромвель и его агенты сначала обратились к Франции. Существовали две возможности: собственная дочь короля Маргарита и Мария, овдовевшая дочь герцога де Гиза[150]Letters and Papers, XII, ii, 1004; Scarisbrick, Henry VIII, 356.
. У Марии уже был один сын, и к концу декабря, еще не сняв свой траур, Генрих уже с удовольствием размышлял о ее прелестях. Его посол во Франции, сэр Джон Уоллоп, был настроен оптимистически и считал ее подходящей партией. Соответственно в феврале 1538 года король послал Питера Мьютеса, дворянина из своего личного кабинета, во Францию, чтобы раздобыть ее портрет. К тому времени, когда прибыл Мьютес, Мария предназначалась в жены Якову V Шотландскому и переговоры успешно продвигались еще до того, как Генрих открыл свой список. Он со свойственной ему уверенностью считал, что сможет все поломать. На что может рассчитывать этот жалкий король шотландцев?

Полный воодушевления Генрих отказался от такого проекта и вместо этого принял предложение, поступившее от его посла в Брюсселе. Если у французов настолько плохой вкус, чтобы отправлять свою принцессу в Шотландию, он проучит их, заключив брак в лагере императора. Объектом его интереса в этом случае явилась Кристина, шестнадцати летняя овдовевшая герцогиня Миланская, которая была к тому же племянницей императора. Сэр Томас Уайет, английский посол при дворе императора, получил инструкции сделать предложение неофициально, как будто это была его собственная идея. Кристина находилась к этому времени в Нидерландах, живя при дворе регента. Мария Венгерская и еще один дворянин из тайного совета, Филипп Хоуби, были посланы с тайной миссией разведать о ней. К этому времени Генрих достаточно трезво сознавал свои возможности, чтобы не рассчитывать на удачные сексуальные отношения с женщиной, которую он не считал физически привлекательной. Поэтому он не послал Хоуби с миссией действовать по собственному усмотрению, а поступил, как его отец, который когда-то посылал наблюдателей для изучения юной королевы Хуаны Неаполитанской[151]Memorials of King Henry VII, ed. J. Gairdner (Rolls Series), 223–239.
. Вместе с Хоуби отправился королевский художник, Ганс Гольбейн-младший, и рисунки, которые он привез, убедили Генриха в том, что молодая герцогиня более чем подходящий вариант. Гольбейн позже превратил эти зарисовки в великолепный портрет, который теперь висит в Национальной Галерее. Когда началась весна, к королю вернулось хорошее настроение, много говорили о танцах и праздниках. Планировались два брака: Генриха с Кристиной и Марии с (вновь) доном Луисом Португальским. К этому времени король нетерпеливо шел по следу, но поскольку начались серьезные переговоры, стало ясно, какая трудная дипломатическая задача предстоит. Брачный альянс с Габсбургами сам по себе был не особенно полезен. Карл мог бы по меньшей мере попробовать включить Англию в любой мирный договор, который он подпишет с Францией, но Генрих также очень хотел избежать двусмысленной опеки общего церковного совета, поскольку папа теперь явно намеревался его учредить[152]Letters and Papers, XIII, i, 387, 695, 1132–1133; Scarisbrick, Henry VIII, 357–358.
. Император мог, вероятно, согласиться с последним, но не видел смысла подрывать столь важные для него отношения с курией ради того, чтобы спасти Генриха из западни, которую тот сам себе устроил. В то же время статус всех вовлеченных сторон создавал свои проблемы. Мария была по английским законам незаконнорожденной и не имела никаких перспектив наследования, в то время как Кристина и Генрих были связаны некими запрещенными узами родства. Это родство не было близким, и разрешение можно было получить без труда, но от кого? Сам Генрих не отдал бы себя под папскую юрисдикцию, а император не признал бы авторитета архиепископа Кентерберийского[153]Ibid.
.

Кристина, герцогиня Миланская (портрет, который ныне находится в Национальной Галерее, выполненный по рисункам Ганса Гольбейна, сделанным для Генриха VIII, 1538)

Пока эти переговоры оставались в шатком положении, новые перспективы открылись во Франции. Главным стремлением Франциска могло быть просто желание препятствовать союзу Генриха с императором, но его двор был богат подходящими молодыми дамами, и их имена должным образом обсуждались: Луиза и Рене, сестры Марии де Гиз, Мария Вандомская и Анна де Лоррен. Филипп Хоуби обыскал всю Францию, таская за собой Гольбейна, чтобы убедиться в привлекательности этих признанных красавиц, но преуспел только частично. Генрих, очарованный таким богатым выбором, не отвлекался от своей главной цели, и Франциску были предъявлены те же требования, что и Карлу: включение в международные договоры и поддержка в случае угрозы общего совета. Не все эти препятствия были чисто дипломатическими. Враги короля, особенно в Риме, преуспели, создав ему репутацию Синей Бороды. Кристина бледнела при мысли стать его четвертой невестой, «так как ее советники подозревали, что ее троюродная тетушка была отравлена, что вторая жена была предана смерти, а третья умерла, не вынеся родов…»[154]Letters and Papers, XIV, ii, 400.
.

Потерю одной жены можно было бы счесть несчастьем, но потерять трех означало нечто худшее, чем пренебрежение. Генрих был также склонен переигрывать, потому что в конце концов брачный союз стал значить для него больше, чем для кого-либо из вступивших в состязание партнеров. Когда он попытался потребовать, чтобы все французские претендентки на его руку собрались в Кале для того, чтобы он устроил их просмотр, Франциск упрекнул его в отсутствии рыцарства и заявил, что французские принцессы — это не табун кобыл; выставленных на продажу. Такие выходки создавали осложнения и время от времени вредили делу, ибо, поскольку переговоры затягивались, и Франциску и Карлу начинало казаться, что король Англии в действительности хочет внести между ними разлад, чтобы защитить свои собственные позиции, а поиск невесты является в данном случае лишь предлогом. Такое впечатление, в частности, создавалось из-за действий английских посредников, которые постоянно стремились выяснить вопрос о правах Кристины в Милане, являвшемся чрезвычайно спорной территорией огромного стратегического значения для обеих сторон. Предполагать, что Милан может отойти к Англии в качестве приданого Кристины, было бы слишком самонадеянно. К несчастью, с точки зрения Генриха, это было только частью дела. Он действительно очень хотел иметь жену, и его собственная бестактность подрывала усилия послов без пользы для дела. В июне 1538 года Франциск и Карл встретились в Ницце и подписали договор на десять лет, в котором вообще не упоминалось об Англии. Брачные переговоры продолжались, но без заметных результатов, и к концу года Павел III, ощутив преимущества новой международной ситуации, решил продвинуть буллу, которая была подготовлена для Генриха еще три года назад[155]Letters and Papers, XIII, ii, 1087; Scarisbrick, Henry VIII, 361.
, объявлявшую его лишенным трона, а подданных — освобожденными от обязательств. Похоже было, что отсутствие жены скоро не будет самой большой проблемой Генриха.

Со своей стороны король также начал догадываться, что с ним плутуют, и угроза, которая возникала после заключения перемирия в Ницце, заставила его подумать о собственной безопасности. Мария теперь не имела значения, но были ли столь же безвредны ее прежние сторонники? Политически «арагонская фракция» потерпела окончательное поражение летом 1536 года, а ее радикальное крыло было уничтожено после Паломничества Божьей Милости, но можно ли было полагаться на лояльность семей, подобных Поулам и Кортнеям? Маркиз Экстер и графиня Солсбери некогда пользовались большим доверием Генриха и поддерживали Екатерину тайно и незаметно, но не могло быть никаких сомнений в том, что они являются противниками политики, которую король вел с 1533 года. После падения Болейнов у них не могло быть иллюзий в отношении того, кому они противостояли. Джейн Сеймур предложила план примирения, но после ее смерти Томас Кромвель стал сильнее, чем когда-либо, крупные религиозные организации вынуждены были капитулировать в ответ на давление, и голоса радикальных проповедников звучали все громче. В этих обстоятельствах Кромвелю нетрудно было убедить короля, что аристократы, которые столь мало сочувствуют тому, что он делает, могут составить папскую пятую колонну. Действия Реджинальда Поула, третьего сына графини, делали эту идею более чем вероятной. Реджинальд был воспитан и получил образование главным образом за счет короля, и в 1529–1530 году на него было оказано сильное давление, чтобы он поддержал кампанию против Екатерины[156]D. B. Fenlon, Heresy and Obedience In Tridentin Italy, 27–28.
. Когда он ясно дал понять, что совесть не позволяет ему избрать такой путь, Генрих, проявив разумное милосердие, позволил ему отправиться в Италию для продолжения образования. Там он был привлечен реформаторской партией в курию и в 1536 году назначен кардиналом. В том же самом году он опубликовал в Риме резкую отповедь английскому королю под названием «Pro Ecclesiasticae Unitatis Defensione». Генрих был смертельно оскорблен не только сутью самих обвинений, но и подлой неблагодарностью автора. Ситуация усугубилась еще и тем, что во время Паломничества Поул был послан папой на север координировать действия против Генриха в надежде, что можно будет уговорить императора оказать помощь мятежникам. Эта миссия оказалась пустой тратой времени и сил, но она утвердила короля в той мысли, что Реджинальд Поул является предателем.

Это Паломничество не только могло оказаться на руку его иностранным врагам, оно напомнило Генриху о том, что он еще полностью не освободился от мятежников у себя дома. Графиня Солсбери была дочерью Джорджа, герцога Кларенса, и следовательно, племянницей короля Эдуарда IV. Королевская кровь Плантагенетов играла в ее сыновьях Генри, лорде Монтегью, Реджинальде и Джеффри. Подобным же образом мать Генри Коутнея, маркиза Экстер, была дочерью Эдуарда IV, Екатериной, и таким образом он оказывался двоюродным братом короля. Опасности 1536 года напомнили Генриху, что еще существует Белая Роза, и когда обстановка на международной сцене в 1538 году приобрела зловещий характер, он с тревогой услышал, что в Италии открыто говорят: «Если что-нибудь случится с королем (Англии)…, то леди Мария, дочь короля, сможет выйти замуж за сына маркиза Экстера, и они вместе получат королевство»[157]Loades, Mary Tudor, 120–121.
. Можно усомниться в том, насколько важна была такая сплетня и представляла ли она серьезную угрозу, но король находился на грани поражения, не имея возможности заключить достойный брачный контракт, а Кромвель всегда был готов отразить потенциальные угрозы своему могуществу. Поэтому в конце лета 1538 года Генрих начал действия против Поулов и Кортнеев, как прежде он выступил против Болейнов. В августе был арестован и заключен в Тауэр Джеффри, младший брат Реджинальда Поула. Здесь он под пыткой признался во всех тайных переговорах, происходивших между его родственниками и друзьями, которым назначенный адвокат мог придать самые зловещие цели: старая идея, что Реджинальд собирается жениться на Марии (которая была теоретически возможна, так как он находился только в чине диакона), туманные намеки насчет искренности послушания Марии и критика религиозной политики короля. Под давлением таких улик были арестованы и обвинены в государственной измене его жена и сын, старший брат Джеффри, лорд Монтегью, и сэр Эдуард Невилл.

Никогда не существовало никакого «заговора Экстера», и нет никаких свидетельств о том, что эти люди отказывались признавать сына Джейн Сеймур законным наследником. Вся эта история пришла из Италии, но неизвестно, какой неведомый англичанин ее впервые сочинил и имел ли он какую-нибудь связь с Кортнеями. Она повлекла за собой неодобрение в самом широком смысле: все то же глубокое невезенье, которое преследовало Генриха и все его дела. Если мысль была преступна, тогда заговорщики были виновны в предательстве, но только в том смысле, как это определил бы современный суд. Тем не менее в ноябре три человека были приговорены и 9 декабря казнены. Маркиза и ее младший сын на некоторое время остались в тюрьме. В определенном смысле они были даже менее виновны, чем Анна Болейн и лорд Рошфор, поскольку не посягали на власть при дворе. Но с другой стороны, отчуждение от политического курса, который избрал для себя король, превращало их в опасную и непредсказуемую силу, пока для Англии существовала серьезная угроза стать жертвой нападения со стороны католического союза. Мог ли Генрих рассчитывать на их военную поддержку, если бы Реджинальд вернулся вместе с императорской армией, что он и пытался сделать? Неудивительно, что 9 января 1539 года Кромвель будто бы сказал Шапуису, что «маркиз собирался узурпировать страну, женив своего сына на принцессе и убив принца…»[158]Letters and Papers, XIV, 37; Chapuys to Charles V, 9 January 1539.
. Это было то, во что ему необходимо было поверить. К концу этого месяца международная ситуация стала еще более напряженной. 12 января в Толедо Карл и Франциск подписали договор, в котором каждому предписывалось не заключать никаких дальнейших соглашений с Англией. Создается впечатление, что все попытки Генриха выйти из изоляции в конце концов ушли в песок и что больше не появятся невесты ни из лагеря Габсбургов, ни из лагеря Валуа. По всей Англии были устроены военные смотры для предупреждения возможного нападения, а некоторые оставшиеся консерваторы, вроде графини Солсбери и сэра Николаса Кэрью, были арестованы, допрошены и обвинены в государственной измене. Кэрью был казнен 3 марта, в то время как графиня получила приговор и вернулась в тюрьму. Если кто-нибудь сочтет, что Генрих прибег к неоправданным предосторожностям, то следует учесть, что в феврале кардинал Поул адресовал императору пространную проповедь, в которой от своего имени и от имени папы объявлял английского короля вне закона как бесстыдного тирана и призывал всех христианских монархов повернуть свои мечи против него, как против безбожника.

 

Глава пятая. Пробы и ошибки: Анна Клевская и Екатерина Ховард, 1540-1541

В начале 1539 года стали более явственно слышны первые признаки бури. Договор в Толедо был наиболее наглядным предупреждением, но явно не единственным. Через два дня после Рождества Реджинальд Поул, преисполненный злобы, которую он выразил всего несколько недель назад, отправился из Рима с инструкциями убедить и Франциска и Карла отозвать своих послов из Англии, а также установить режим эмбарго[159]Leyyers and Papers, XIV, i, 345, 365. Scarisbrick, Henry VIII, 361–362.
. Его неофициальная, но тщательно скрываемая миссия состояла в том, чтобы попытаться организовать широкомасштабное вторжение с помощью одной или двух сторон. В это же время шотландец Дэвид Битон был сделан кардиналом и послан на родину с целью вовлечь Якова V в антианглийский альянс. Крушение матримониальных проектов было, следовательно, наименьшей из забот Генриха. Военный психоз охватил страну. Устраивались военные смотры, принимались срочные меры для укрепления обороны Кале, Гвисна и Бервика. Оборонительные укрепления спешно возводились по всему южному побережью[160]Ibid., 362.?. M. Colvin, The History of the King’s Works, IV, passim.
. Флот был мобилизован, и отправление иностранных судов приостановлено. Считалось, что вражеская армия соберется в Нидерландах, а флот — в Антверпене и Булони. Однако произошло только то, что бы отозван французский посол. Возможно, было также намерение отозвать Шапуиса, но оно так и не было выполнено. Поул был встречен императором довольно прохладно, и ему ясно дали понять, что намерены использовать отсрочку войны с Францией для решения неотложных проблем лютеранства в собственной стране, а не для поисков опасных приключений в Англии в интересах папы. Франциск, казалось, проявил больше сочувствия, но в начале марта он сменил своего посла в Лондоне, а в следующем месяце написал Генриху, отрекаясь от каких-либо враждебных намерений. В мае король все еще проводил смотр своего флота и смотрел на парады собственных войск перед Сент-Джеймсским дворцом, но к тому времени опасность, если она и была, миновала. Парадоксально, но в результате этого кризиса выиграл прежде всего Генрих, который летом 1539 года вел страну по тому пути, который диссидентам 1536–1537 годов казался невозможным.

За этим стояли две главные причины. Во-первых, как бы ни страдали англичане от некоторых особенностей политики своего короля, он все-таки оставался их королем, и они готовы были защищать его от чужеземных врагов. Только духовные лица, подобные Фишеру и Поулу, верили, что подданные Генриха откажутся от своих обязательств по религиозным мотивам, предоставив ему в одиночку обороняться от папы. Во-вторых, Генрих сделал рассчитанный жест примирения по отношению к религиозным консерваторам, издав в мае Акт о шести статьях. Трудно понять этот акт вне контекста международной ситуации, поскольку он отражал все движение политики на протяжении предшествующих пяти лет, включал разнородные элементы и стал фактически мертвой буквой по прошествии еще пяти лет. Акты о лишении гражданских и имущественных прав Поул а, его матери и еще нескольких ссыльных единомышленников были подписаны в дополнение к первому посланию. Король был не еретиком, а просто жертвой коварства папы, и любой англичанин (или англичанка), который не усвоил этот момент, становился предателем. Вполне возможно, что Генрих также отлично понимал, насколько разрушительной становилась деятельность некоторых особо радикальных проповедников, и хотел их сломить[161]S. E. Brigden, Popular disturbance and the fall of Thomas Cromwell and the Reformers, 1539–1540, H(istorical) J(ournal), 24, 1981, 257–278.
. В связи с Актом о шести статьях можно было предполагать некоторый элемент «трусости», но он не означал никакого основательного или долговременного изменения направления религиозной политики. Тактическая природа этих маневров становится яснее, когда мы оцениваем их с позиций дипломатического контекста. В январе, в момент наивысшей тревоги, Генрих послал Кристофера Монта к герцогу Саксонскому и ландграфу Гессенскому, чтобы провести переговоры об альянсе с лютеранской лигой Шмалькальден. Подобные же предложения были сделаны Дании с перспективой формирования общего фронта против папы, но лютеране не проявили особого энтузиазма[162]Letters and Papers, XIV, i, 441–443, 955.4
. Они справедливо подозревали, что эти предложения больше связаны с дипломатической изоляцией короля, чем с подлинной готовностью проповедовать Евангелие так, как они это понимали. Они заставляли Генриха подписаться под Аугсбургской религиозной декларацией, но он этим пренебрег. Переговоры продолжались до мая; к этому времени монархи-лютеране сумели найти общий язык с императором, и король выставил их делегацию из Англии с встречными обвинениями. Несколько дней спустя Билль о шести статьях был представлен в палату общин.

В то самое время, когда это в высшей степени консервативное положение религиозного законодательства проходило через парламент, король с грубой откровенностью продемонстрировал свои антипапистские настроения в продуманном зрелище, рассчитанном на массовую пропаганду. На Темзе был устроен шутовской поединок между двумя баржами, одна из которых представляла короля и его совет, а другая — папу и его кардиналов. После многочисленных насмешек и издевательств папская команда была должным образом спущена в реку, к удовольствию большинства. В течение этих месяцев пьесы и интермедии соответствующего содержания разыгрывались на деревенских лужайках и в гостиничных дворах по всему югу Англии, но те же самые люди, которые аплодировали падению так называемых пап и кардиналов, с облегчением убеждались, что их король все еще остается верным защитником народа и во многих отношениях опорой древней веры. Крэнмер был растерян, а Кромвель незаметно потерял поддержку наиболее влиятельных своих сторонников, но Генрих, кажется, стремился прежде всего сохранить единство страны и свободу своих действий.

Именно в этом свете должен оцениваться четвертый брак короля. Как бы он ни был «очарован» Кристиной Датской или Рене де Гиз, ухаживание за ними не сулило никакой пользы. К лету 1539 года Генрих знал, что ему нет необходимости связывать себя ни с Габсбургами, ни с Валуа, чтобы укрепить собственные позиции. Если папа не смог воспользоваться Толедским договором, значив, он вряд ли способен возглавить какую-либо действенную контратаку. Поскольку король в это время еще не успел положить глаз на какую-нибудь местную красавицу, начали активно обсуждать вариант «нейтрального» иностранного союза. В начале июня 1538 года Джон Хаттон, представитель Генриха при дворе Марии Венгерской, представил возможность брака с герцогиней Клевской. Первым было сделано предложение о брачном союзе Марии и наследника герцога, Вильяма, но возможности самого короля найти себе невесту в этом же кругу также обсуждались[163]Letters and Papers, XIII, i, 1198.
. В январе 1539 года вновь воскрес последний проект, и в середине марта начались специальные переговоры. Герцогство Клевское было особым комплексом территорий, стратегически удачно расположенным на Нижнем Рейне. В начале пятнадцатого века оно присоединило к себе соседнее графство Марки, и в 1521 году брак герцога Иоанна III создал сплав герцогства Клевского с Юлих-Бергом, в результате чего образовалось государство с весьма значительными ресурсами. Иоанн и Мария поженились за десять лет до того, как она вошла в права наследства, и, кроме Вильяма, имели трех дочерей. Старшая, Сибилла, в 1527 году вышла замуж за лютеранина Иоганна Фредерика Саксонского, но Иоанн был скорее сторонником Эразма, чем протестантом, а Мария была правоверной католичкой. Объектом внимания англичан стала их вторая дочь, Анна, родившаяся в 1515 году. Томас Кромвель был главным вдохновителем этого плана и, при его точном видении английского международного положения, этот брак с каждым уходящим месяцем становился все более привлекательным.

Летом 1538 года Вильям был признан в землях Гельдерланда законным герцогом в ответ на требование, предъявленное его матерью, но эта акция разозлила императора, который отказался утвердить их решение. Гельдерланд не был очень богатой провинцией, но имел выход к морю и его присоединение к герцогству Клевскому делало герцога слишком могущественным, что очень беспокоило Карла. Герцог Иоанн умер в феврале 1539 года, но его сын оказался гораздо более проницательным в отношении союза с Англией, чем его отец. Это было вызвано не только внешними причинами, поскольку Вильям предавался честолюбивым мечтам и видел в Генрихе союзника против императора в борьбе за Гельдерланд. Это была не вполне реалистическая перспектива, но Кромвелю выгоднее было этого не показывать. Герцог Клевский обладал в глазах англичан очевидным преимуществом, будучи оппонентом Габсбургов и в то же время не являясь законченным протестантом. Позицию Вильяма, сходную с позицией Иоанна, можно было бы определить таким образом — «католик-реформатор». Он был образованным, либеральным человеком, но ему не хватало отцовской твердости и чувства реальности. К несчастью, сестры не прошли его воспитания. Находясь под влиянием своей умной и исключительно консервативной матери, Анна не получила того, что называют образованием[164]Ellis, Original Letters (1st series, II), 122 ff.6
. Она была воспитана для того, чтобы стать женой какого-нибудь соседнего германского принца, и единственное, чем она владела в совершенстве, — это рукоделие. Музыка еще не считалась искусством в этом исключительно узком мирке, и Анна не умела ни петь, ни играть на каком-либо музыкальном инструменте. Она умела танцевать, но ее репертуар был ограничен теми традиционными германскими мерками, которые установила ее мать. Те, кто желали этого брака, превозносили ее «застенчивость», скромность и непререкаемую добродетель, пытаясь представить ее еще одной Джейн Сеймур. Ей было двадцать три года, а ее описывали застенчивой, невежественной и забитой. Она умела говорить и читать только на нижнегерманском диалекте, и если бы у нее были какие-то интеллектуальные способности, им бы никогда не дали развиться.

Все это не имело бы никакого значения, если бы она была поразительной красавицей, но, к несчастью, бедная девушка вовсе не обладала таким достоинством. Кромвель, повторяя то, что он услышал от Кристофера Монта, заверил Генриха, что Анна «настолько превосходит герцогиню (Сибиллу, свою сестру), насколько золотое солнце превосходит серебряную луну», что на самом деле ничего не означало, поскольку реальная внешность Сибиллы была неизвестна. Когда Генрих, как обычно, направил послов для осмотра этой дамы, она появилась до того закутанной, что почти невозможно было рассмотреть ни ее лица, ни ее фигуры, но ее стражи яростно на этом настаивали по соображениям скромности[165]State Papers, I, 605. Fraser, Six Wifes, 299–300.
. Все это выглядело так, будто английский король должен взять себе невесту, полностью доверяя чужому мнению, чего Генрих, по вполне объяснимым причинам, решил не делать. Спасение вновь было найдено в талантах Ганса Гольбейна, потому что было решено, что портрет не оскорбляет скромности, и художник был допущен. Результатом стал хорошо известный портрет, который находится в Лувре и был описан Николасом Уоттоном, наверняка знавшим, что Анна выглядела «как живая». Молодая женщина, которая ясным взглядом смотрит с полотна Гольбейна, на современный взгляд, несомненно привлекательна — в большей степени, чем Джейн Сеймур, — но совершенно лишена одухотворенности. Если Генриха убедили вступить в окончательные переговоры на основании портрета Гольбейна (а кажется, дело так и происходило), то он был скорее наивным, чем проницательным. К сентябрю было решено, к взаимному удовлетворению обеих сторон, что Анна может выходить замуж [166]В 1527 году уже велись переговоры насчет Анны, которой тогда было двенадцать лет, чтобы выдать ее за десятилетнего Франциска Лорренского, и не совсем ясно, почему они прервались. В 1539 году участники переговоров со стороны герцога Клевского заявляли, что Анна вольна выходить замуж по собственному выбору. Ellis, Original Letters (1st series, II), 121.
, и англичане поинтересовались насчет приданого. Наконец, 4 октября 1539 года договор был подписан.

В сравнении с той заметной ролью, которую избрал для себя Генрих в период охоты за Кристиной и французскими принцессами в прошлом году, на этот раз он принимал минимальное участие в этих дискуссиях. Он убедил себя, что вполне удовлетворен результатами и приготовился встречать свою новую невесту, но вовсе не с тем нетерпением, которое было характерно для трех его предыдущих браков. Зная о дальнейшем, легко увидеть в этом какой-то скрытый смысл, но его могло и не быть. Король прекрасно знал, что это чисто дипломатический жест, и принял условия, на которых он был совершен. Это был успех международной политики Томаса Кромвеля и, в свете ожиданий, которые в ту пору возникли, никто не мог предполагать, насколько неспособной окажется эта незадачливая немочка соответствовать тому, чего от нее ждали. Анна выехала в конце октября, и это было не лучшее время года для путешествий, но не могло быть и речи о том, чтобы ждать до весны. Довольно странно, что, учитывая путь, который ей предстоял, никто из членов семьи ее не сопровождал даже на каком-то отрезке пути. Объяснением может служить то, что весь двор еще находился в трауре по случаю кончины герцога Иоанна, но поскольку герцог умер еще в прошедшем феврале, следует искать другую причину. Англичане ожидали, что она отплывет из Антверпена или еще из какого-нибудь порта в Нидерландах, но ее официальные сопровождающие отказались от этого маршрута под тем предлогом, что длительное морское путешествие могло повредить ее здоровью. Поэтому она прибыла по суше в Кале, где губернатор, лорд Лисл, встретил ее утром 11 декабря. Ее путешествие не было быстрым. Первые впечатления оказались благоприятными. Несмотря на языковые трудности и ухудшение погодных условий, Анна была грациозной и ласковой. Леди Лисл написала своей дочери, находившейся при дворе, что новой королеве легко и приятно будет служить[167]Fraser, Six Wives, 303.
. Она была встречена любезно и, казалось, была всем удовлетворена, включая большие корабли, которые прислал Генрих для ее эскорта, хотя сомнительно, видела ли она когда-нибудь до этого океанские корабли. Она также попросила научить ее некоторым английским карточным играм и получила наставления в английском придворном этикете.

До середины декабря все шло так хорошо, как и ожидалось, и придворные и с той и с другой стороны с надеждой думали о том, сколько пройдет времени, прежде чем на свет появится герцог Йоркский. Однако после этого фортуна начала поворачиваться спиной. Погода стала штормовой, отсрочив отъезд Анны в Англию до 27 декабря, и король вынужден был провести Рождество в Гринвиче в одиночестве и нетерпении. Так как Анна двигалась к нему с какой-то особой торжественностью, Генрих начал фантазировать. Кажется, он создал ее в своем собственном воображении не только исключительной красавицей, но и истинно романтической возлюбленной. Горя желанием, он решил перехватить ее по пути, как он это сделал с Екатериной, когда юношей выдавал себя за Робин Гуда. Это была глупая идея для человека его возраста и ранга, и добром она не кончилась. 31 декабря Анна и ее свита достигли епископского дворца в Рочестере, а на следующее утро в ее комнату неожиданно ворвалась группа неизвестных мужчин в масках, которые заявили, что принесли ей новогодний подарок от короля. Принцесса не представляла, как следует на это реагировать. Она не говорила по-английски и вполне могла испугаться, что ее собираются похитить. Слуги не имели возможности предупредить ее, даже если бы они знали, кем являются эти таинственные посетители, и Генрих, который лично возглавлял этот набег, был до глубины души разочарован отсутствием в ней сообразительности и элегантности. Он удалился и через несколько минут вернулся в своем истинном облике со спутниками, стоящими по обе стороны на тот случай, если дама вновь не поймет, в чем дело. В это время до Анны, видимо, дошло, что происходит, и она «очень сильно смутилась». Они немного поговорили, насколько им это удалось, и король поцеловал ее, но все было испорчено. «Она мне не нравится», — коротко бросил он, когда собрался назад в Гринвич[168]Strype, Ecclesiastical Memorials, I, 459.
.

Анна Клевская (1515–1557) (картина Ганса Гольбейна, 1539)

Незамедлительного кризиса удалось избежать, потому что даже Генрих понимал, что он себя связал и не может отступить по собственной прихоти. Брак был отсрочен на пару дней на тот случай, если будут найдены более или менее уважительные причины, но таковых найти не смогли, и англо-клевский альянс был скреплен в комнате королевы в Гринвиче 6 января 1540 года[169]Hall, Chronicle, 832–836.
. При создавшихся обстоятельствах неудивительно, что это было полной неудачей. Формальное великолепие приема Анны в Охотничьем Зале, великолепные свадебные наряды и драгоценности лишь слегка прикрывали глубокое разочарование мужичины и недоумение молодой женщины, которая, должно быть, гадала, что же она сделала плохого, чтобы вызвать такой холод, который она ощущала. Между этой первой зловещей встречей и самой свадьбой король не прекращал жаловаться, что он надел себе на шею хомут, он «не был готов», он идет на это только для того, чтобы «всем доставить удовольствие», и так далее. Не слишком обнадеживала и позиция его подданных. Как говорили в народе, германцы — это «нищие мошенники», а новая королева — еретичка, которая собьет его с пути. Все это должно было сильно встревожить Томаса Кромвеля, архитектора этого брака. Он делал все, чтобы смягчить своего хозяина и, должно быть, страстно надеялся, что эта унылая, но далеко не уродливая девушка сможет так преуспеть в постели, что убедит своего раздраженного властелина оставить все печали. Вместо этого ситуация становилась все более тяжелой. Брачная ночь закончилась полным фиаско. Анна не просто была девственна, она была в такой степени невинна, что это обескуражило бы и более пылкого любовника. Она не только не знала, как вести себя с мужчиной, она даже не понимала, что должна как-то реагировать. Ее возлюбленному следовало быть мягким, понимающим и терпеливым, а Генрих всеми этими качествами не обладал. Он периодически страдал импотенцией и всегда был неуверен в собственной мужественности. Что сама Анна думала о своей брачной ночи, никто не ведает, хотя одна из ее дам заметила, что если судить по началу, то герцога Йоркского придется ждать очень долго[170]Strype, Ecclesiastical Memorials, II, 462.
. Королева, казалось, не была ни унижена, ни особенно обескуражена тем, что произошло, и с ужасом отвергла предложение о том, что она может получить совет от какой-то более опытной дамы.

Король соответственно объяснил неудачу отталкивающей внешностью Анны, которую он изобразил графически, но это скорее всего было чисто рассудочное объяснение. Похоже, что в то время он был вежлив и разумно доброжелателен, упорствуя в течение четырех ночей, прежде чем отказаться от дальнейших усилий одновременно с яростью и облегчением. Разумеется, неудача не была его виной. С его сексуальными рефлексами все было в порядке, просто Анна его не возбуждала: «Мне она и до этого не нравилась, а теперь не нравится еще больше». Он сделал все, чтобы исполнить свой долг во имя всяких глупостей, и напомнил Кромвелю с достаточной откровенностью, что он впервые попробовал жениться по соображениям политики, а не любви. Это не соответствовало его сущности. Между тем политика оставалась делом важным. Карл и Франциск могли не иметь серьезных намерений объединиться для нападения на Англию, но они все еще проявляли очень мало дружеского внимания к интересам Генриха. Карл V в тот момент находился в Париже по пути из Испании в Германию и его старательно развлекали при французском дворе. Герцог Клевский мог не располагать большой силой, даже не быть достойным союзником, но его владения были расположены слишком удачно, чтобы быть помехой для императора, и что бы ни думали по этому поводу англичане, он не был лютеранином. Генрих очень скоро решил, что Анне следует уехать. С его точки зрения, у нее не было спасительных достоинств, поскольку она была так же бесполезна среди оживленного и культурного ренессансного придворного мира, как и в постели. С другой стороны, ему не хотелось огорчать герцога Клевского. Как ни пререкался он с Кромвелем, намереваясь отправить его с неподходящей женой, весной 1540 года еще не было признаков того, что король и его первый министр заняли противоположные позиции в международной политике.

Дворец в Гринвиче, «рекреационный комплекс» (деталь с рисунка А. ван Вингаэрда)

В течение какого-то времени несведущий наблюдатель вряд ли заметил бы, что происходит нечто необычное. Лина не была коронована, но не была коронована и Джейн. Королевская чета, как и следовало, появлялась официально вместе. 4 февраля они проследовали на барже от Гринвича до Вестминстера, и с Тауэра была дана тысяча приветственных залпов. Можно отметить, что не было устроено процессии через Лондон, но отсутствие коронации особенно не комментировалось. Свита Анны была сформирована, разумеется, еще до ее прибытия, из обычных жаждущих охотников до мест. Всего она насчитывала 126 человек, включая нескольких немецких дам, престарелую особу, которая должна была поддерживать среди них порядок, и немецкого врача, по имени Корнелий[171]Fraser, Six Wives, 303.
. Генрих, как и прежде, настаивал, чтобы все женщины из свиты его жены были «прекрасны» — в этом заключалась ирония, ввиду того, что этого достоинства он не находил в самой королеве, — и одной из этих высокопоставленных дам была племянница герцога Норфолка, которую звали Екатерина Ховард. В течение некоторого времени жизнь при дворе текла без каких-либо взрывов, но за кулисами агенты Кромвеля начали искать способы разгадать причину неудачного брака короля. Предшествующий контракт между Анной и сыном герцога Лорренского, относившийся к 1527 году, был расторгнут. Это было известно, но немецкая сторона во время переговоров не упомянула о таком факте, сочтя его незначительным, а англичане, которые были заинтересованы в исходе дела, приняли их гарантии. Теперь они увидели в этом серьезное препятствие, но парламент, следуя процедуре, утвердил в апреле земельную часть приданого королевы, а у Кромвеля были более неотложные заботы, чем семейной счастье короля.

Политика в течение периода с апреля по июнь 1540 года трудно поддается определению, но главное состояло в том, что Кромвель подвергался атакам со стороны альянса религиозных и политических консерваторов[172]Лучшее за последнее время освещение этого конфликта представлено в кн.: J. A. Guy, Tudor England, 185–188.
. Это была не «арагонская фракция», окончательно разгромленная в 1538 году. Она не имела отношения к Марии, которая теперь была верна интересам отца и предпочитала оставаться на этой позиции. Главными действующими лицами были Стефен Гардинер, епископ Винчестерский, и герцог Норфолк, оба давние политические соперники, с которыми Кромвель боролся за поддержку короля с 1532 до 1534 года. Их шансы возросли, потому что лорд-хранитель печати начал совершать ошибки. Клевский брак был одной из таких ошибок. Само по себе это могло не иметь значения, потому что, очевидно, решение этой проблемы уже назревало до того, как в июне разразился окончательный кризис. Аннулирование брака, которое окончательно было объявлено в июле, почти наверняка свершилось бы именно в это время, если бы Кромвель все еще оставался у власти. То же самое можно сказать и в отношении международной политики, воплощением которой стал этот брак. Вместо того, чтобы подкрепить с другой стороны наметившийся матримониальный альянс — своей собственной женитьбой на Марии — герцог Вильям отправился на поиски французской невесты. Это было отступление, хотя совсем не обязательно это превращало его в менее полезного союзника, и Генрих продолжал стремиться подружиться с германскими противниками императора. Победа Карла над мятежниками в Генте в феврале 1540 года сделала такой курс более чем необходимым. Еще более важно, что Кромвель неправильно оценил ситуацию в Кале и подвергся обвинениям в поддержке радикальных, даже кощунствующих, проповедников[173]М. St Clare Byrne (ed.), The Lisle Letters, VI, 61–66.
. 19 мая он нанес ответный удар, арестовав ни в чем не повинного лорда Лисла по обвинению в секретных сношениях с кардиналом Поулом, а неделей спустя заключил в ту же тюрьму епископа Ричарда Самсона из Чичестера.

В конце мая создалось впечатление, что лорд-хранитель печати вновь одержал победу, как это было в 1533 и 1536 году. Он успешно справился с делами, которые должны были стать предметом чрезвычайно длительного рассмотрения парламентом, и 18 апреля получил титул графа Эссекса и лорда-канцлера. На этот раз, однако, он неправильно расценил политические идеи короля. Генрих внезапно, и без каких-либо объективных причин, стал проявлять повышенный интерес к религиозным спорам, которые разгорались в Лондоне, даже на церковных кафедрах. Они явились результатом политики, в которой он был полностью уверен и поддержку которой он ощущал. Однако для короля было типично никогда не брать на себя ответственность зато, что, казалось, делалось неправильно, и кому-то (возможно, Гардинеру) удалось убедить его, что Кромвель виновен в ссорах, раздирающих церковь. Подобным же образом одиннадцать лет назад он обвинил Уолси в применении юрисдикции, которую он в определенный момент полностью принимал и поддерживал. И тут же все, чао за последнее время было сделано неправильно, включая и брачный союз с герцогами Киевскими, стало виной одного Кромвеля, и только его одного. 10 июня он был арестован, вскоре после этого осужден на лишение всех имущественных и гражданских прав и казнен 28 июля. Норфолк и его друзья склонили короля к решению против Кромвеля точно так же, как Кромвель склонил его к решению против Анны Болейн. В обоих случаях непостижимая слабость характера Генриха была использована в разрушительных целях. Несчастная королева не имела никакого отношения к этим событиям. Все признали, что брак с ней был непоправимой ошибкой, и падение главного министра никак не изменило этой ситуации. Единственная ее заслуга имела чисто негативный характер, поскольку она пробудила интерес Генриха к хорошеньким девушкам. Страдая от перемежающегося неудовлетворенного желания и прекрасно сознавая свой возраст и сложение, король летом 1540 года был готов ухватиться за любую приманку, которая предлагалась бы с должной готовностью.

Екатерина Ховард была дочерью лорда Эдмунда Ховарда и Джойс Калпеппер, и ей было девятнадцать лет. Эдмунд, младший брат герцога Норфолка, произвел на свет десять детей, и не совсем точно известно, вписывалась ли Екатерина в это семейство. Она была воспитана в огромной резиденции своей неродной бабушки, вдовствующей герцогини, и, кажется, не получила почти никакого интеллектуального развития. Ее обычно представляли как глупую и доверчивую девушку, но в действительности просто нет возможности судить об ее интеллектуальном уровне. Она получила традиционное для юной аристократки воспитание, и хотя не обладала исключительным придворным лоском Анны Болейн, все же была достаточно представительна, чтобы попасть, благодаря влиянию семьи Ховард, в свиту королевы Анны в конце 1539 года. Несмотря на то, что разница в возрасте между ними составляла всего пять лет, трудно представить более разительный контраст, существовавший между Анной и Екатериной. Если первая была столь невинна, что не знала, что должно случиться в брачную ночь, то последняя была опытной кокеткой. Девичьи «покои» в беспорядочном огромном доме Ховардов в Хоршэме охранялись не слишком надежно, несколько напоминая современные студенческие общежития. Девушки общались со своими поклонниками более или менее свободно, и первый роман Екатерины с молодым учителем музыки, по имени Генри Мэннокс, произошел, когда ей было четырнадцать лет[174]PRO SP1/167 ff. 135–136. Letters and Papers, XVI, 1321.
. Эти отношения, вероятно, продолжались не менее года, но ее связь с Френсисом Дэрхемом была гораздо более серьезной и длительной. В отличие от Мэннокса, Дэрхем имел подходящий статус и состояние, чтобы стать серьезным претендентом на ее руку. Может быть, это обстоятельство удерживало герцогиню, которая прекрасно знала, что происходит, от вмешательства с целью положить этому конец. Екатерина и Френсис оставались любовниками в полном смысле этого слова в течение двух лет, с 1537 по 1539 год. Сведения о контрацепции в начале шестнадцатого века были очень примитивными, но, каковы бы они ни были, Екатерина ими располагала. В ответ на одно из предостережений она ответила, что «… женщина может миловаться с мужчиной и не зачать ребенка, если она сама этого не хочет…»[175]PRO SP1/168 f. 155. Letters and Papers, XVI, 1339.
. И какой бы способ она ни использовала, он ей помогал.

Не сохранилось ни одного достоверного изображения Екатерины Ховард, но по описаниям она была очень маленького роста и отнюдь не красавица. Вероятно, скорее ее юность и живость, а не внешность изначально привлекли внимание короля, и властная чувственность, скрытая за показной скромностью, которой должна была отличаться любая женщина, состоящая на службе у Анны. Она не могла быть подставлена специально честолюбивыми Ховардами, чтобы обольстить их впечатлительного господина, потому что, когда она получила эту должность, только немногие дипломаты знали, что собою представляет леди Клевская, и никто не знал, как отреагирует на нее Генрих. Однако когда король начал проявлять интерес к их птенчику в марте или апреле 1540 года, ни герцог, ни вдовствующая герцогиня не медлили с советами, чтобы повернуть ситуацию в наилучшую для себя сторону. Вряд ли чары Екатерины особенно повлияли на решение Генриха положить конец своему четвертому браку, хотя это могло дать ему дополнительный стимул быстрее завершить процесс аннулирования. Любая молодая женщина, обладавшая обходительностью Екатерины, не могла не увидеть, что обладает всем, чтобы победить своего царственного поклонника. Последнее публичное появление Анны в роли королевы произошло на майских праздниках, но она, по-видимому, не готова была покориться намерениям короля до конца июня. Все это время она, казалось, жила на свой лад, приятно и скромно, изучала английский язык и производила замечательное впечатление на подданных своего мужа. Им нравилась ее скромность, а так как она начала чувствовать себя более свободно, в ней, очевидно, появился определенный шарм. Тот факт, что Генрих больше не предпринимал никакой попытки спать с ней, казалось, ее не шокировал, не представляя для нее ни малейшего значения. Вполне возможно, что она испытывала даже облегчение.

Расторжение брака влекло за собой множество проблем, но они не шли ни в какое сравнение с теми, которые вызвал аналогичный поступок короля в 1529 году. Осторожное расследование не смогло выявить решающих доказательств предшествующего брачного контракта, или точнее, не удалось получить точных данных о том, что собой представлял этот контракт. Итак, главным аргументом стал неосуществленный брак, что соответствовало вполне определенной статье канонического права. Плохо информированные наблюдатели, которые собирали отовсюду слухи, проявили недоверчивость. «Поистине дело темное», — иронизировал лондонский протестант Ричард Хиллз в письме к Генри Баллингеру в Цюрих[176]Original Letters relative to the English Reformation, ed. H. Robinson, II, 205.
. Король мог быть польщен этим подтверждением его репутации в народе, но также и удивлен, когда узнал, что информация о его намерениях распространилась настолько быстро и что большей частью причиной этого считают чары Екатерины Ховард. Все ждали реакции Анны, когда эта затянувшаяся ситуация стала для нее, наконец, ясна. Теоретически она и ее брат были католиками, и по крайней мере он мог отказаться признать юрисдикцию английского церковного суда. Анна могла поклясться, что ее брак совершился (предварительно получив инструкции насчет того, что это означает). Согласно обычаю, суды всегда выслушивали показания женщины, хотя в данном случае это вряд ли состоялось бы, так как ее нужно было подвергнуть оскорбительному физическому осмотру. Если бы королева решила бороться, то брату, несомненно, удалось бы поддержать ее, и хотя он не был Карлом V, он смог бы устроить Генриху тяжелую жизнь, расстроив его дипломатические отношения.

Миниатюрный портрет, считающийся изображением Екатерины Ховард (ум. 1542), около 1540 (Ганс Гольбейн)

В момент события эти потенциальные сложности отступили. 24 июня Анну отослали в Ричмонд, якобы для того, чтобы уберечься от незначительной вспышки чумы, и туда 25 июня к ней явились королевские парламентарии, которые уведомили ее, что ее брак с Генрихом является недействительным. Эта информация была осторожно передана через переводчика, и, к их величайшему облегчению, она приняла ее с абсолютным спокойствием. Какие чувства в действительности испытывала Анна в этот момент, остается тайной. Может быть, она пришла в ужас, вспомнив о том, что случилось с одной, отвергнутой ранее, женой, о судьбе которой в Европе говорили всего четыре года назад. Может быть, она благодарила судьбу за то, что с нее снято бремя ответственности. Хотя она в определенном смысле находилась в очень невыгодной ситуации, будучи иностранкой и не имея никакого совета и поддержки, но факт, что она могла ответить по собственному усмотрению, являлся очень благоприятным. Рядом с ней не было никого, кто мог внушить ей неповиновение, чуждое ее натуре. Она ответила, что довольна всяким решением, которое может принять король, и когда написала свое официальное письмо об отставке, она подписала его так: «Анна, дочь герцога Клевского». С точки зрения Генриха, все это вышло в высшей степени удачно, и хотя герцог мог быть расстроен, когда до него впервые дошли такие новости, вскоре стало ясно, что он ничего не потерял. Покорность Анны была вознаграждена щедрым даром — земельными владениями, которые приносили примерно 3000 фунтов в год, т. е. примерно три четверти ее приданого. Такое решение было принято при условии, что она останется в Англии и станет королевской подданной[177]Fraser, Six Wives, 326–327.
. Такое соглашение всех устроило. Генрих был свободен и мог жениться вновь, и ему не грозила перспектива сварливой экс-жены, которая восстанавливает против него все дворы Европы. Вильям сохранил дружбу Англии с той же самой выгодой для себя, как если бы Анна оставалась королевой, а сама Анна обосновалась для спокойной и богатой жизни. Она могла иметь столько немецких слуг, сколько хотела, и главенствовала над всеми остальными дамами при дворе Генриха, за исключением его дочерей и последующих королев. Этот последний пункт не был чисто умозрительным, потому что, хотя прошло некоторое время, прежде чем Генрих смог заставить себя пригласить ее ко двору, ее периодические визиты очень приветствовали Екатерина и Мария[178]Первый из этих визитов состоялся на Новый год в 1541 году, когда Анна появилась в облике «доброй сестры» короля. Казалось, что она не таит никакой злобы на Екатерину за то, что та ее заменила. Мария, несмотря на то, что лично мало общалась с Екатериной, более или менее постоянно жила в это время на «половине королевы».
. Она удалилась в замок Хевер, который стал ее главной резиденцией, и мирно жила на задворках английской общественной жизни.

По мере того как Анна становилась старше, в ней стали больше проявляться ум и независимость. Она подружилась с Марией и Елизаветой, но была глубоко возмущена шестым и последним браком Генриха. После его смерти она попыталась добиться отмены аннулирования своего брака и претендовала на полную долю вдовствующей королевы, но совет короля Эдуарда VI отнесся к этому неодобрительно. В ее германском доме постоянно возникали небольшие проблемы, которые занимали добрую долю ее времени и энергии, и она начала проявлять сильное желание вернуться на родину. Английское правительство, однако, настаивало на нерушимости первоначального соглашения, и не в характере Анны было упорствовать из-за глупостей. Она утешилась тем, что превратила свой дом в миниатюрный рейнский двор и выпрашивала приглашения в Вестминстер и Гринвич, когда с приходом Марии в английской религиозной жизни восстановился должный порядок. Она умерла в Челси Мэнор после долгой болезни 16 июля 1557 года в возрасте сорока двух лет. Она так и не вышла замуж, хотя в ее положении ничто этому не препятствовало. Возможно, она не имела желания этого делать, потому что нет сведений, что кому-то из поклонников было официально отказано. Она была похоронена в Вестминстерском аббатстве 4 августа с соблюдением полного ритуала, который ей полагался, и оплакана теми, кто был ей благодарен за ее щедрость. Она была «щедрой леди» не только для своих слуг, но и для многих своих бедных соседей и заслужила негромкую популярность, которая к ней пришла в последние годы ее жизни.

Однако летом 1540 года стремительное развитие событий отодвинуло ее в сторону. 9 июля синод в должном порядке пришел к решению, что последний брак короля был незаконным, учитывая не только предварительный брачный контракт и неосуществление брака, но и то, что Генрих действовал под принуждением. Эта прозрачная ложь была просто расцвечена врагами Кромвеля, чтобы исключить все попытки оправдания павшего министра, который еще находился в Тауэре в ожидании казни. Парламент утвердил выводы синода четыре дня спустя, и короткое царствование Анны, продлившееся чуть больше шести месяцев, закончилось. И испанский, и французский дворы встретили эти новости громкими выражениями недоверия и резкого неодобрения, что на несколько недель сделало жизнь английских послов весьма тяжкой, но никак не изменило существующих дипломатических отношений. Если сам герцог Клевский не был готов порвать с Генрихом по этой причине, то ни у кого больше не было повода это сделать. Между тем парламент обратился к королю с просьбой жениться вновь ради сохранения наследования и соответственно отменил пункт о кровосмешении, касавшийся кузин в первом поколении, какими являлись Екатерина Ховард и Анна Болейн[179]Н. A. Kelly, The Matrimonial Trials of Henry VIII, 261. Этот акт также объявлял, что любой свершившийся брак отменит недействительный брак, независимо от государственного контракта, что явно было нацелено на союз с герцогом Клевским.
. Хотя надежды Екатерины еще не получили общественного признания, о них было хорошо известно, поскольку король осыпал ее дарами с начала апреля. Они поженились в Оутлэндсе 28 июля, и Генриху на таком подъеме было чрезвычайно трудно удержаться, чтобы выпустить ее из рук хотя бы на людях. В определенном смысле она была именно тем, в чем он нуждался, — живым сексуальным стимулятором, подстегивающим его слабеющую энергию и дающим, наконец, уверенность в неизбежном продолжении рода. Поэтому явная любовь короля комментировалась добродушно, скорее одобрительно, чем критически. «Любовь короля осенила эту благородную женщину таким великолепием, что неизвестно, любил ли он когда-нибудь так какую-то женщину», — писал секретарь Крэнмера, Ральф Морис[180]Narratives of the Days of the Reformation, ed. J. G. Nichols(Camden Society, LXXVII), 260.
. Послы говорили о его хорошем настроении и явном улучшении здоровья. Он со страстью охотился, рано вставал и относился миролюбиво ко всем окружающим.

Дворец Оутлэндс, где Генрих VIII и Екатерина Ховард вступили в брак 28 июля 1540 года (рисунок карандашом А. ван Вингаэрда)

К несчастью, это великолепная встряска основывалась в определенной мере на самообольщении. Генрих, казалось, всерьез поверил, что его юная невеста была невинной розой, какой она казалась на первый взгляд. Как он мог не заметить, что она явилась к нему не девственницей, это по меньшей мере загадочно. Возможно, восторг лишил его наблюдательности. Более того, хотя Екатерина могла быть великолепной партнершей в постели, но как подруга она имела весьма ограниченные возможности. Ее образованием явно пренебрегли, как и образованием Анны, хотя по другим причинам. К тому же она была тщеславна, жадна и абсолютно лишена здравого политического смысла. Поскольку она происходила из семьи Ховардов, а ее родственники были так же жадны, ее полная власть над Генрихом в первые месяцы их брака стала политической бомбой замедленного действия. Ее обширная свита, обходившаяся королю примерно в 4600 фунтов в год, включала ее многочисленных родственников и их подопечных. О Томасе Кромвеле сразу же стали вспоминать с гораздо меньшей неприязнью. Взлет вульгарных Ховардов породил зависть и злобу. Королева нуждалась в защите от осиного гнезда, которое она расшевелила, потому что сама она не обладала необходимыми для этого качествами. Все это создавало критическую ситуацию, потому что ни Генрих, ни Екатерина не обладали должной выдержкой. Если бы она сразу забеременела после его пылких объятий, все сложилось бы хорошо, но этого не произошло. Возможно, она страдала бесплодием, и это спасало ее от последствий прежних тайных романов, но скорее всего сомнительной была плодовитость ее стареющего мужа. Какими бы ни были причины, успех, ради которого даже недовольные придворные готовы были закрыть глаза на внезапное появление Екатерины, никак не обозначился.

Пятая королева Генриха так и не была коронована по причинам, которые ныне не вполне ясны, учитывая, насколько он был ею одурманен[181]В то время считали, что Екатерина была бы коронована, если бы она забеременела, и таково же было мнение Марийяка, хотя по этому поводу ничего не было сказано. Letters and Papers, XVI, 550.
. С другой стороны, ей была выделена значительно большая доля, чем Джейн Сеймур, включая обширные владения последнего графа Эссекса, Уолтера, лорда Хангерфорда, и аббатства Ридинг и Глэстонбери. На нее посыпались драгоценности, богатые одежды и общая лесть, а ее характер был не настолько твердым, чтобы справиться с таким внезапным поворотом судьбы. Сначала она была довольно послушной и верной долгу женой. Она выбрала (или ей выбрали) великолепный девиз «Non autre volonte que la sienne» — «Никаких других желаний, кроме его» — и казалось, что это действительно передавало настроение, с которым она вступала в этот брак. От короля не требовалось никаких новых усилий, чтобы быть центром вселенной; она была придворной дамой и членом семьи придворных. Однако истинную природу ее чувств к мужу понять нелегко. С одной стороны, она, казалось, верила, что он должен быть всемогущим и всеведущим, как Бог, знающим, в каких грехах каются на исповеди его подданные, потому что он был главой церкви[182]Historical Manuscripts Commission Reports, Bath Papers, II, 8 ff. Было ли это проявлением наивности или проницательной оценкой духовенства как своего рода тайной полиции короля, неясно.
. Как ни странно это звучит, она, может быть, даже верила, что он знал об ее прошлом и смотрел на него сквозь пальцы, не говоря ей ни слова. Поэтому она была искренне ему благодарна за такое благородство. С другой стороны, любовь в романтическом смысле этого слова вряд ли примешивалась ко всему этому. Она прекрасно владела физической стороной отношений, но страсть и эмоциональная самоотдача не могли подчиниться чисто волевому акту. Следовательно, это были в сущности неравные отношения, построенные на песке, с точки зрения совместимости. Через несколько месяцев стало очевидным, что у Генриха страстное чувство преобладало над дряхлеющим телом. В сорок восемь лет он уже не мог танцевать всю ночь и охотиться весь день, и реальность начала подрывать его вновь обретенное доверие. Она стал беспокойным и раздражительным, а в марте 1541 года у него на ноге открылась хроническая язва, и почти целую неделю он боялся, что может умереть. К этому времени он также значительно прибавил в весе, и его характер, и прежде непредсказуемый, стал грубым и мрачным.

В муках этой болезни он с каким-то сентиментальным сожалением начал вспоминать о Томасе Кромвеле и обвинять своих нынешних советников в том, что они уничтожили «лучшего слугу, которого он когда-либо имел». «Он начал, — как рассказывал французский посол, — с подозрением относиться к некоторым своим главным чиновникам…» Его подданные тоже были недовольны.

«Люди несчастливы при таком правлении»[183]Letters and Papers, XVI, 1426. Proceedings and Ordinances of the Privy Council of England, ed. H. Nicholas, VII, 355.
, — жаловался он. В течение десяти или двенадцати дней он отказывался видеть Екатерину. Это было не потому, что она его чем-то обидела, но потому, что он понимал, как он толст и непривлекателен. Примерно через две недели он выздоровел, но беззаботный порыв предшествующего лета навсегда ушел. У Генриха порой возникали вспышки молодой энергии, но интервалы между ними становились все более и более тягостными. Теперь его жена продемонстрировала свой характер. Будучи удобной игрушкой или вещью в счастливые дни, она не обладала способностью быть столь же милой утешительницей и в дни, когда на него находила черная меланхолия и боль или болезнь затемняла разум. Может быть, она хотела избежать стрессовой ситуации, которая оказалась ей не по силам, а может быть, это было связано с безответственностью, присущей ее характеру, но весной 1541 года Екатерина возобновила отношения с одним из своих прежних поклонников, молодым дворянином по имени Томас Калпеппер. Калпеппер был одним из молодых членов королевского тайного совета, честолюбивым волокитой с жестким и неприятным характером. По-видимому, его намерением было обрести влияние на королеву с перспективой жениться на ней, когда подорванное здоровье Генриха в конце концов отправит его на тот свет. Весной 1541 года это могло казаться очень близкой перспективой. Екатерина была не слишком привержена традиционной морали, если вообще ею обладала, и по понятным причинам считала короля очень плохим любовником, хотя в других отношениях могла испытывать к нему благоговение. Ей были необходимы услуги Калпеппера, и она, может быть, считала, что больше понравится Генриху, если будет держать себя в хорошей форме[184]L. B. Smith, A Tudor Tragedy: the Life of Catherine Howard, 188–192.
.

По каким бы причинам Екатерина ни связалась вновь с Калпеппером, она скоро попала в ловушку собственных чувств. Она писала своему любовнику страстные письма, одно из которых сохранилось, и сделала своей наперсницей главную даму своего личного двора, леди Джейн Рошфор, вдову Джорджа Рошфора. Что заставило вступить леди Рошфор на этот опасный путь — преданность своей госпоже, приличное денежное вознаграждение и (или) просто пристрастие к обману и интриге — неизвестно, но ее неусыпная бдительность в течение некоторого времени охраняла преступные тайны королевы. Речь идет о тайнах, потому что Калпеппер был не единственным кавалером, удостоенным интимности. В августе 1541 года Екатерина назначила своим личным секретарем не кого иного, как своего бывшего любовника Френсиса Дэрхема. Никто не счел странным, что она нашла должность для одного из своих старых друзей, но тогда никто при дворе не знал, какого рода была эта дружба. Во время поездки в Йорк, которую король и королева совершили в июле и августе, Калпеппер продолжал свои тайные сношения с королевой с помощью Джейн Рошфор как раз в то время, когда король благодарил судьбу за то, что нашел столь добродетельную жену. 1 ноября, когда они возвратились в Хэмптон-Корт, он даже отслужил благодарственный молебен в честь счастья, которое принесла ему королева. В это же время ничтожный Дэрхем похвалялся тем же самым, и потребовалось только время, чтобы весь этот скандал разыгрался открыто.

Екатерина была поразительно уязвима. Она не только, как казалось, не могла контролировать свои импульсы, но у нее было много врагов. Некоторые ненавидели Ховардов как соперничающий клан, а королеву в особенности, как орудие и символ их восхождения. Некоторые также ненавидели их за то, что они привели к падению Кромвеля и, по-видимому, препятствовали распространению Евангелия после 1539 года. Она также была объектом шантажа. Еще 12 июля 1540 года некий Джон Балмер, один из «постельных приятелей» Екатерины в период ее девичьих шалостей в Хоршэме, написал ей, прямо требуя должности при дворе, которая была ему незамедлительно предоставлена[185]PRO SP1/161 ff. 101–102/ Letters and Papers, XV, 875.
. Френсис Дэрхем также мог погубить ее, если бы ему не оказывалось лестное предпочтение. Екатерина просто стала заложницей случая, и поразительно, что самообольщение Генриха позволило всему этому продолжаться столько времени. В этот период распространялось много сплетен, и король, вероятно, был единственным человеком при дворе, который не имел никаких подозрений против королевы. Тем булыжником, который вызвал неизбежный сход этой лавины, оказался человек, по имени Джон Ласселлз. Ласселз был протестантом, жизнь которого должна была закончиться на костре через пять лет, и им, по-видимому, руководило чисто религиозное рвение. Его сестра, Мария Холл, находилась на службе у вдовствующей герцогини Норфолк и являлась одной из тех молодых женщин, которые знали о многих фактах, порочащих Екатерину. Джон Балмер обратил ее знания себе на пользу, Мария Холл поставила себя на службу убеждениям своего брата. 1 ноября, по иронии судьбы в тот самый день, когда король служил благодарственный молебен, Ласселз разыскал архиепископа Кентерберийского и рассказал ему все, что он услышал[186]Ridley, Cranmer, 220. Proceedings… of the Privy Council, VII, 352–354.
.

Его история оказалась такой обстоятельной и убедительной, что Крэнмер сразу понял, что передать все это королю будет для него весьма неприятной задачей. Все, что знал Ласселз, относилось, разумеется, только ко времени, предшествующему браку Екатерины с королем, так что это не было ее обвинением в адюльтере. Можно было окончательно доказать, что она вовсе не была невинной розой, когда король на ней женился, и выяснить возможность того, что она уже была помолвлена с Дэрхемом. На следующий день, 2 ноября, Крэнмер передал королю во время мессы секретное письмо с просьбой, чтобы король прочитал его без свидетелей. К этому времени он также поделился своими знаниями с двумя другими членами совета, лордом-канцлером сэром Томасом Одли и графом Хертвордом. Оба они с антипатией относились к Ховардам, но ни у одного из них не хватало мужества противостоять королю. Если, однако, они боялись взрыва гнева, то им не стоило беспокоиться. Генрих сначала отмахнулся от всех этих донесений как от злонамеренного обмана. Он назначил тайное расследование, но считал его необходимым только для того, чтобы защитить доброе имя своей жены от клеветы. Граф Саутхэмптон был послан допросить Ласселза, который повторил свой рассказ, а затем поехал в Сассекс, чтобы допросить Марию Холл.

Между тем сэр Томас Уайтсли арестовал Френсиса Дэрхема, официально по подозрению в пиратстве, а также задержал Генри Мэннокса. Под давлением оба, Мэннокс и Дэрхем, сознались, в то время как Мария Холл подтвердила рассказ своего брата во всех деталях. Король все еще не был убежден, но Екатерине было приказано не покидать своей комнаты и ждать его воли. 6 ноября он вернулся в Лондон, не увидевшись с ней, и созвал свой тайный совет на срочную сессию в резиденции епископа Винчестерского в Саутуорке. К этому времени было арестовано также несколько дам из свиты королевы, а Дэрхем при допросе указал на Калпеппера, так что история разрослась от досвадебных приключений до настоящего адюльтера. Генрих оказался не только простофилей, но и рогоносцем[187]Так и не было доказано, что Екатерина имела с Калпеппером связь после свадьбы, но король был прав, когда считал, что любое подобное упущение имело бы чисто формальный характер. Smith, Tudor Tragedy, 181–182.
.

Сохранившееся письмо Екатерины Ховард Томасу Калпепперу, 1541. Она пишет: «Никогда я ничего так не хотела, как видеть вас и говорить с вами, которому я сейчас готова все отдать»

Под грузом этих улик иллюзии короля окончательно рухнули. Он преисполнился гнева, клянясь предать неблагодарную девку мучительной смерти, а затем впал в состояние потерянности, проливая слезы и жалея себя. На этот раз он действительно пережил удар, какого прежде, видимо, не испытывал. Последние вспышки его юношеского огня потухли. Он был старым и усталым. Дни «галантной» любви остались позади, и не было смысла обольщаться и далее насчет герцога Йоркского. Но он еще мог охотиться, и пока его совет решал не слишком приятные проблемы, распутывая всю историю измен Екатерины, Генрих устранился, «чтобы развеять свое плохое настроение». 7 ноября Крэнмер и Норфолк отправились в Хэмптон-Корт, чтобы допросить Екатерину и удостовериться, что она не выходит из своих покоев. Поведение его племянницы поставило герцога в очень трудное положение, в гораздо более трудное, чем падение Анны Болейн, от которой он уже успел отойти. Он восстановил свое влияние на короля благодаря силе любви Генриха к Екатерине, и если бы он не смог действовать осмотрительно, то ее глупость стала бы и его падением. Сначала она умело проливала слезы и отрицала свою виновность по всем обвинениям, но на следующий день Крэнмер в промежутках между истерическими припадками вытянул из нее всю историю. После этого совет был поставлен перед проблемой. Дэрхем признал половую связь, но отрицал наличие брачного контракта. Если бы это можно было установить, то это сняло бы с него вину за все, что происходило до июля 1540 года, но означало бы, что Екатерина виновна в двоемужии. Если дело обстояло таким образом, то брак короля был недействительным, но это стало бы оправданием, способным спасти ей жизнь. Однако сама королева отрицала наличие какого-либо контракта, или по соображениям фамильной чести, или из-за неспособности понять реальные обстоятельства. Несколько дней спустя она написала в свое оправдание полную и униженную исповедь королю и отдалась на его милость. Она описала свои тайные отношения с Мэнноксом и Дэрхемом во всех деталях, но заявила, что отношения с последним закончились «почти за год до того, как Его Королевское Величество женился на моей госпоже Анне Клевской». После этого она дала такие объяснения:

«Мне так хотелось оказаться под вашим добрым покровительством и я была так ослеплена желанием мировой славы, что я не могла, не имела силы осознать, как велика была моя вина, когда я скрыла свои прежние прегрешения от Вашего Величества, считая, что намереваюсь до конца своей жизни быть преданной и верной Вашему Величеству…»[188]НМС, Bath Papers, И, 8–9.
.

Совет не знал, как на все это отреагировать. В то время они все еще были сосредоточены на проблеме предшествующего контракта, а большая часть исповеди не имела отношения к делу. Однако к 12 ноября были получены признания об изменах королевы после свадьбы, и тогда возникла новая ситуация. Показания Дэрхема против Калпеппера привели к аресту последнего, и он признался в сексуальных отношениях с Екатериной после брака. Сама королева это настойчиво отрицала, но ее доверенное лицо, Джейн Рошфор, пытаясь выбраться из этой трясины, подтвердила, что она считает эти отношения имевшими место[189]PRO SP1/167 f. 160. Letters and Papers, XVI, 1339.
. После этого обнаружилось, что исповедь Екатерины не только не соответствует действительности, но лицемерна, и возможность того, что ей удастся сохранить свою жизнь, стала исчезать. Она была перевезена в отдаленный монастырь Сайона, устроена скромно, но комфортабельно с четырьмя дамами и дюжиной служанок. 13 ноября ее резиденция в Хэмптон-Корт была закрыта, драгоценности подверглись инвентаризации, что всегда является дурным признаком. Крэнмер и Урайтсли предприняли еще одну попытку убедить королеву сознаться в адюльтере, но она решилась признаться только в неосторожных ночных свиданиях, которые, как она заявляла, не шли дальше пустого флирта и болтовни. Калпеппер, как она утверждала, искал этих встреч, а Джейн Рошфор их устраивала, что заставило последнюю предстать в невыгодной роли подстрекательницы. Калпеппер отрицал полностью сексуальные отношения, но признавал, что он к ним стремился. Истинный ход событий ныне не может быть раскрыт, но половые отношения не обязательно должны характеризоваться как адюльтер, и вполне может оказаться, что отказ Екатерины от обвинений был непритворным. Калпеппер заявлял, что стремление к половым отношениям было взаимным и, может быть, это было самое честное из признаний, поскольку оно ничего не могло изменить ни в его позиции, ни в позиции королевы.

Насилие над королевой издавна признавалось государственной изменой, но желание совершить таковое, при недоказанности какого-либо деяния, едва ли могло так называться. С другой стороны, Акт о государственной измене от 1534 года объявлял, что любой человек «… который путем ловкости воображает, изобретает, наносит или пытается нанести телесный вред королевской особе, или королеве, или их близким…», будет обвинен в измене[190]Statute 26 Henry VIII, с. 13; Statutes of the Realm, III, 508–509.
. Калпеппер, несомненно, «путем ловкости вообразил» телесный вред Екатерине, и тот факт, что она могла смириться с этим, ничего не менял. Королева была подобным же образом виновна в сокрытии своего собственного телесного ущерба, а также в обмане короля во время их брака. Такое поведение было изменническим по существу из-за угрозы, которую оно представляло для законности королевских детей — чрезвычайно важный пункт в ситуации Генриха. Переговоры активно шли в течение третьей недели ноября, и возможно, Калпеппер и Дэрхем подвергались пыткам. К 22 ноября совет согласился признать вину всех троих, и в Хэмптон-Корте было объявлено, что Екатерина предала честь и достоинство королевы и должна быть именована просто как леди Екатерина Ховард.

1 декабря оба мужчины были привлечены к суду и оба признали свою вину, понимая бессмысленность какого-либо другого поведения. Измена Дэрхема в действительности была пунктом гораздо более спорным, чем измена Калпеппера, потому что он не имел никакого намерения возобновлять свои отношения с Екатериной. Однако тот факт, что такие отношения существовали и что он имел возможность возобновить их, был признан достаточным основанием. Более того, именно к Дэрхему, в большей мере, чем к Калпепперу, король питал сильнейшую ненависть, возможно, потому, что тот осквернил невесту Генриха, которую он считал невинной невестой. 10 декабря оба они были отправлены в Тибурн, где Калпеппер был обезглавлен по воле короля, а Дэрхем прошел все этапы наказания от подвешивания, вытягивания и четвертования. Оба нашли «достойный конец», признав свою вину, и их головы были выставлены на мосту Тауэра.

Восхождению Ховардов при дворе был положен конец. Слуги и младшие члены семьи были изгнаны в большом количестве. 10 декабря была арестована вдовствующая герцогиня Норфолк, а 13 декабря — тетушка Екатерины, леди Брайдуотер. Герцог сначала метался, охваченный униженным покаяниям, а затем молча удалился в свои владения. 22 декабря вся семья, кроме герцога, была признана виновной в сокрытии государственной измены в результате утаивания преступлений Екатерины, приговорена к лишению прав имущества и пожизненному тюремному заключению. До этого не дошло, потому что большинство из них в ближайшие месяцы были помилованы, но удар полностью парализовал их. В течение некоторого времени казалось, что дело обернется плохо для вдовствующей герцогини, особенно когда обнаружилось, что она уничтожила некоторые бумаги Дэрхема. Но ее освободили в марте 1542 года. Кроме Екатерины, единственным из членов семьи, кто подвергся полному наказанию, оказалась несчастная леди Рошфор. Экс-королева могла быть допрошена своими пэрами, как Анна Болейн, но вместо этого решили выдвинуть парламентское обвинение в государственной измене. Причина этого не совсем ясна. Лорд-канцлер Одли, кажется, имел на этот счет некоторые сомнения, в том смысле, что нельзя будет увидеть исполнение правосудия[191]Smith, Tudor Tragedy, 200.
, но чувствовал, что публичный суд еще над одной королевой, обвиненной в том же самом преступлении, может выставить в смешном свете английскую корону. После чрезвычайно унылого Рождества парламент собрался 16 января, и Билль о государственной измене был внесен в палату лордов 21 декабря. Это подтверждало обвинения против тех, кто уже был осужден и объявляло Екатерину и леди Рошфор виновными в государственной измене. Не было доказательств в современном смысле слова, что каждая из них совершила какое-либо преступление, не считая крайней неосторожности и глупости, но поскольку двое мужчин были уже казнены за свои отношения с королевой, ее собственная вина была в определенном смысле предрешена. Могли также решить, что если Джейн Рошфор оказалась неудачливой сводницей, то не потому, что у нее не было желания стать таковой.

8 февраля билль о государственной измене был утвержден в последнем чтении, all февраля получил королевское одобрение. Все это было сделано в письменной форме, а не персонально, чтобы пощадить чувства короля, который, кажется, действительно искренне страдал. За день до этого Екатерина была перевезена по реке из Сайена в Тауэр, где ее разместили с почестями, но под стражей. У нее теперь оставалось очень мало времени, и бурные перепады настроений, которым она была подвержена с ноября, сменились постоянными слезами и причитаниями. Сначала казалось, что она неспособна оценить всю серьезность своего положения, и несмотря на периодические истерические припадки, на Рождество, казалось, больше думала о своих туалетах, чем о своей судьбе. В воскресенье, 12 февраля, ей сообщили о предстоящей смерти, и она впала в какое-то тихое оцепенение, спрашивая только, позволят ли ей умереть быстро и без свидетелей. Первая просьба была удовлетворена, но не последняя. Необходимы были свидетели того, что в конце концов составляло важный государственный акт, и на рассвете 13 февраля на лужайке перед Тауэром собралась большая толпа. Согласно Шарлю де Марийяку, французскому послу, который при этом присутствовал, преступница была слишком слаба, чтобы дойти до плахи, и смогла только в нескольких словах исповедоваться в своих тяжких (неустановленных) злодеяниях. Все согласились с тем, что у нее была очень благочестивая и христианская смерть: «... и все христиане желали посмотреть» на ее «заслуженное и справедливое наказание»[192]Ellis, Original Letters (1st series, 11) 128–129.
. Весь трагизм этой ситуации подействовал на Джейн Рошфор совершенно иначе. Придя в возбуждение, она стала необычайно красноречивой, ее исповедь и покаяние продолжались до тех пор, пока не иссякло терпение некоторых зрителей. Обе дамы умерли под топором и были погребены в ближайшей часовне Святого Петра.

Если когда-нибудь бабочка попадала под колесо, то это наверняка была Екатерина Ховард. Ей было только двадцать лет, когда она умерла, будучи виновной всего лишь в детской безответственности. Исповедь была бы более подходящим искуплением ее грехов, чем плаха. Однако две причины возвышали совершенные ею неосторожные поступки до уровня высокой политики. Первая состояла в том, что она нанесла серьезный психологический урон королю, а вторая — в том, что она была инструментом мощной аристократической фракции. Как заметил Лэси Болдуин Смит тридцать лет назад, Генрих в любом случае постарел бы, и Екатерину вряд ли можно в этом обвинять. Однако дело было не в этом. Генрих поддерживал в себе иллюзии собственной мужественности в течение многих лет и, подобно многим мужчинам среднего возраста, позволил хорошенькой девушке одурачить себя. Мужские достоинства короля составляли часть благосостояния государства, и разочарование Генриха подрывало жизнеспособность Англии. Обычно говорилось, что войны 1542–1547 гг. были отчасти вызваны желанием короля удержать свою ушедшую молодость, и в этом есть доля истины. Екатерина лишила Генриха возможности спокойно стареть. Скорее всего, это была не ее вина, но обстоятельства ее взлета и падения определили направление и внутренней и внешней политики в последние пять лет его царствования не в меньшей мере, чем уход со сцены Ховардов и консервативной партии, которую они представляли. Именно в 1541 году они получили первый смертельный удар, который будет окончательно нанесен в 1546 году.

 

Глава шестая. Последнее прибежище: Екатерина Парр, 1543-1547

Драматические события, которые привели к казни Екатерины Ховард, подорвали духовную энергию короля. К марту 1542 года двор стал понемногу возвращаться к жизни, и Генрих участвовал в празднествах по крайней мере с внешним удовольствием, но впервые не возникало разговоров о женитьбе. Когда Генрих оправился от потрясения, вызванного изменами Екатерины, он стал сожалеть о ее потере меньше, чем о потере Джейн Сеймур. В связи с этим совет сразу же занялся поисками преемницы, что заметно даже в письмах, которые сообщали об утрате, пережитой королем. На этот раз, хотя прошло всего пять лет, не было никаких признаков того, что это дело станет политическим минным полем. Акт, по которому была осуждена Екатерина, заключал в себе некоторые предосторожности против повторения подобного обмана. Обвинение в государственной измене теперь ожидало каждого, кто мог скрыть прегрешения будущей невесты, и с этим пунктом были связаны далеко идущие последствия, так что каждый, кто знакомил короля с какой-нибудь привлекательной молодой женщиной, рисковал положить свою голову на плаху[193]33 Henry VIII, с. 21. Statutes of the Realm, III, 859.
. Поэтому в 1542 году, по вполне понятным причинам, не особенно манил тот путь, который принес власть и успех поочередно Болейнам, Сеймурам и Ховардам и на котором уцелели только Сеймуры. В то же время, хотя эту тему было слишком опасно обсуждать открыто, надежд на появление у короля новых детей было немного. Потому еще меньше был стимул рисковать, уложив в его постель какую-нибудь новобрачную.

В течение нескольких последующих лет слабеющие силы Генриха поддерживала скорее война, чем любовь. Хотя и не имея желания присоединиться к антианглийскому крестовому походу шотландцев, Яков V не демонстрировал особого желания сотрудничать со своим дядюшкой. Он под носом у Генриха забрал себе Марию де Гиз, и в его совете господствовало духовенство под предводительством кардинала Битона. Генрих считал, что он уговорил Якова встретиться с ним в Йорке во время его продолжительных поездок в 1541 году, но советники Якова не доверились английским заверениям, и не было никаких оснований надеяться, что он рискнет отправиться на юг. Неявка Якова дала Генриху предлог выразить свой праведный гнев, и за этим последовали постоянные нарушения англо-шотландской границы. Продолжился обмен взаимными обвинениями, и это длилось в течение всего периода матримониального кризиса короля, вплоть до лета 1542 года. Международная ситуация, которая казалась столь угрожающей для безопасности Англии еще два года назад, теперь явно складывалась в пользу Генриха.

10 июля Карл и Франциск вновь возобновили свою периодически возникающую войну. Оба в последние месяцы закидывали удочку насчет английской поддержки, и, как это случалось и раньше, Карл оказался более удачлив. Франциск выразил интерес к браку между своим вторым сыном и принцессой Марией, но Генрих разгневал его, отказавшись объявить ее законной, несмотря на то, что она пользовалась его большой благосклонностью и главенствовала при дворе за отсутствием королевы-супруги.

В июне 1542 году, как раз перед вспышкой враждебности, было достигнуто секретное соглашение с регентшей, Марией Венгерской, действующей на стороне императора, по поводу объединенной военной кампании против Франции весной 1543 года[194]Letters and Papers, XVII, 441,447. Томас Тирлби, епископ Вестминстерский, был направлен в качестве специального посланника для ведения этих переговоров.
. Поэтому у Генриха появился хороший повод раскрыть карты в связи с Шотландией, чтобы защитить свои северные границы, прежде чем он обратит свой взор на юг.

Яков не был настроен враждебно, но относительная сговорчивость шотландских послов, которые явились в Йорк в сентябре, вовсе не соответствовала целям Генриха. Король мог опасаться того, как обошлись с ним шотландцы в 1513 году, или мог просто вооружиться цинизмом. Его парламентарии выставили неприемлемые условия и попытались вырвать обещание, что Яков на Рождество явится или в Йорк или в Лондон. Не выждав должного времени для получения ответа, Генрих срочно дал инструкции герцогу Норфолку, который отрабатывал свою немилость как лейтенант на севере, вступить с опустошительным маршем в шотландские земли. Кампания герцога длилась меньше недели, но повлекла за собой огромные разрушения. Король был очень доволен и направил дальнейшие приказы по укреплению северных границ, предчувствуя контратаку, которую он надеялся успешно предотвратить. Будучи ко всему этому не подготовленным, Яков не мог позволить себе пренебречь таким дерзким вызовом. Если бы ему не удалось дать отпор, его авторитет был бы серьезно подорван, и поэтому он устремился в явную ловушку, которую приготовил для него Генрих. 21 ноября он бросил двадцать тысяч плохо вооруженных и неподготовленных солдат на спорную территорию, к северу от Карлисла. Два дня спустя при Солвей Моссе они были разгромлены более малочисленной, но гораздо лучше экипированной английской армией. В сравнении с Флодденом или Пинки Клеем несколько лет спустя, потери были невелики, но было захвачено много пленных, включая значительное количество шотландских лордов. Через три недели после этого не очень унизительного поражения Яков V внезапно умер. Его смерть не обязательно была связана с этой битвой, скорее из-за этой своей болезни он сам не смог присутствовать при сражении, но англичанам это, естественно, было представлено как результат стыда и горя. Важным было и то, что он оставил свою шотландскую корону дочери Марии, которой исполнилась неделя от роду, и, кажется, предоставил Генриху исключительную возможность прибрать свою страну к рукам.

Если бы англичане усилили военную активность, они не встретили бы серьезного сопротивления, но в планы короля не входило продолжать широкомасштабную военную операцию на севере, когда стало ясно, что никакая опасность с этой стороны не грозит. Через несколько месяцев его армия должна была выступить против Франции, и шотландскую проблему лучше было решать политическими методами. Налицо была привычная стратегия в форме брачного союза между королевой-инфантой и его собственным пятилетним наследником Эдуардом, а орудием ее могли стать многочисленные знатные шотландские узники, которые теперь страдали в Лондоне. В качестве условия своего освобождения они должны были дать клятву, обязывающую их поддерживать английский брачный союз. После этого их пригласили ко двору на роскошное празднование Рождества и отослали домой[195]3 Hall, Chronicle, 856–857. Scarisbrick, Henry VIII, 436.
. Теоретически английский план несложен, поскольку заложники были освобождены на определенных условиях, а десять шотландцев, которых сочли наиболее заслуживающими доверия, обязаны были также принести клятву в связи с дополнительным секретным пунктом, согласно которому шотландская корона должна будет перейти к Генриху в случае смерти Марии[196]Ibid. Letters and Papers, XVIII, i, 22.
. Однако никто в Англии не мог рассчитывать, что удастся контролировать события на севере, если только английская армия не будет постоянно находиться в северной низине. И 3 января 1543 года, еще до того как «застрахованные» лорды вернулись домой, шотландский совет назначил Джеймса Гамильтона, графа Аррана, протектором страны. Граф Арран был кузеном королевы, и хотя не являлся ее ближайшим кровным родственником, но тоже был признан наследником трона. Генрих сознавал, что его партии удастся изменить это соотношение сил, но поскольку все эти люди заново входили на шотландскую политическую сцену, трудно было заставить их сдержать свое слово. Сознавая свою слабость в военном отношении, Арран умело тянул время. Он арестовал кардинала Битона, лидера профранцузской католической партии, и начал говорить о реформе церкви. В феврале он заключил трехмесячное перемирие с англичанами, и Генрих предложил брачный союз между принцессой Елизаветой и сыном графа Аррана в надежде примирить его с «застрахованной» партией.

Возможно, перспективы успехов в Шотландии поднимали дух, а может быть, из-за возникшего у Генриха чувства одиночества, в то время, когда происходили все эти события, снова начались разговоры о новом браке короля[197]Ibid., 44.
. На этот раз не было ни неоправданной спешки, ни страстных писем (по крайней мере мы о них ничего не знаем), никаких международных осложнений. В отличие от своего отца или Фердинанда Арагонского, Генрих VIII не рассматривал свой поздний повторный брак как средство достижения дипломатических целей или даже способ обеспечить наследование престола: он просто хотел обрести тот «покой сердца», которого ему так не хватало с первых дней его царствования. Избранной им дамой оказалась Екатерина Невилл, леди Лэтимер, больше известная под своим девичьим именем Екатерина Парр. Екатерина родилась около 1512 года и была старшим ребенком сэра Томаса Парра Кендэла из Уэстморленда. Сэр Томас был придворным, связи которого с северными районами были очень крепкими. Его собственный отец, сэр Уильям, умер, когда он еще был молодым, и после второго брака своей матери он оказался на юге, где его отчим, сэр Николас Воке, завел связи при дворе. Молодой Томас уже был достаточно известен, присутствуя в свите во время коронации Генриха VIII, и женился, скорее всего в 1510 году, на даме по имени Мод Грин, являвшийся наследницей скромных владений в Нортхэмптоншире[198]Susan James, «The Making of a queen; the Life and Times of Queen Kateryn Parr and William Parr, Marquis of Northampton» (forthcoming), 1-13.
. По своему статусу и происхождению сэр Томас Парр был сходен с сэром Томасом Болейном или сэром Джоном Сеймуром — товарищем по оружию молодого короля — и мог бы соперничать в успехах с первым, если бы не умер в 1517 году, оставив свою вдову с тремя маленькими детьми. Мод Парр больше замуж не выходила, и об образовании и воспитании Екатерины мало что известно. Как и большинство девушек ее сословия, она скорее всего была отправлена в дом какого-нибудь достойного доверия родственника, но неизвестно, кто это был и где он жил. По более поздним свидетельствам ясно, что она не получила школьного образования, и свойственная ей от природы восприимчивость в юности не получила какого-либо развития. Ее мать установила придворные связи, но сосредоточила все свои усилия на устройстве выгодного брака своего сына Уильяма, который был на год моложе Екатерины. В 1527 году, в возрасте четырнадцати лет, он женился на Анне Боуршир, единственной дочери лорда Эссекса. Связи и возможности Мод не помогли ей устроить такой же триумф для своей дочери, но в определенном смысле она преуспела. В 1529 году Екатерина вышла замуж за Эдварда Бороу, сына Томаса, лорда Бороу, который позже стал лордом-канцлером королевы Анны[199]James, op. cit., 35. Бороу из Гейнсбороу были древним линкольнширским родом.
.

Эдвард был человеком значительным и перспективным — вполне удовлетворительный, если не блестящий брак — но здоровье его было чрезвычайно слабым, и он умер в 1532 году, оставив бездетную вдову в возрасте 21 года. Нет однако уверенности, что этот брак фактически состоялся. К этому времени Мод Парр тоже умерла, и было очевидно, что единственной перспективой для молодой вдовы мог стать повторный брак, и ее семья, кажется, металась повсюду, чтобы его устроить. В 1533 году она вышла за Джона Невилла, лорда Лэтимера из Снейпа, уже дважды овдовевшего, человека около сорока лет с двумя взрослыми детьми. В качестве леди Лэтимер Екатерина завоевала исключительный успех, но это было трудное время. Она умело и разумно управляла огромным домом своего мужа в Йоркшире и была тактичной и доброй мачехой. Лорд Лэтимер оказался тесно связанным с движением Пилигримов Божьей Милости, но не потому, что он сам этого сильно хотел, а потому, что оказался в этом месте, и в декабре 1536 года Екатерина была посажена под домашний арест как заложница с условием возвращения ее мужа от двора. Оказавшись неизбежно замешанным в этом после показаний Роберта Эска, Джон Невилл в начале 1537 года избежал каких-либо формальных разбирательств не столько из-за отсутствия улик, сколько из-за отсутствия желания его преследовать. Здоровье, однако, было разрушено этими испытаниями, и второй раз в своей юной жизни Екатерина оказалась женой инвалида. Это была жизнь, в которой долг намного превосходил какие-либо удовольствия, но бывало и вознаграждение — не слишком долгие периоды пребывания в лондонской резиденции лорда Лэтимера Чартер-Хаус Ярд. В Лондоне было больше хороших врачей, чем в Йоркшире, и не следовало пренебрегать возможностью поправить дела Невилла, возобновив приватные придворные контакты. Екатерина подружилась с принцессой Марией, а также с несколькими членами семьи Сеймуров[200]Знакомство с Марией было результатом службы Мод Парр у ее матери. Мария никогда не забывала оценить услуги такого характера. Fraser, Six Wives, 366.
. Восхождение Ховардов в период краткого царствования пятой королевы Генриха и склонность к религиозной ортодоксии бросили их политических оппонентов в объятья реформаторов, и к 1542 году Сеймуры явно заинтересовались евангелическим гуманизмом. Во время длительной последней болезни своего мужа Екатерина начала изучать латинский язык. Она также поддерживала отношения с Томасом Сеймуром, младшим братом графа Хертфорда, хотя неизвестно, связаны ли между собой эти два факта. К началу 1543 года ее жизнь стала особенно трудной. Мог или не мог умереть лорд Лэтимер в ближайшем будущем, но в этот период и совесть, и присущая ей осторожность требовали, чтобы она сохраняла вид доброй и верной жены. С другой стороны, двое мужчин, помимо мужа, стали проявлять к ней повышенный интерес. Первым был Томас Сеймур, который, возможно, был влюблен и определенно имел виды на богатую вдову; вторым был король. О характере влечения к ней Генриха можно только догадываться. Ее привлекательность составлял явно не изощренный ум, который так пленил его в Анне Болейн. Не было в ней и того особого животного магнетизма, который потянул его к Екатерине Ховард. Пыл короля был израсходован, и его некогда великолепное тело стало тучным. Екатерина во многих отношениях была полной противоположностью своей предшественницы, и, быть может, ее достоинство и спокойное самообладание сначала пробудили его интерес. Она еще не была пригодна в жены, так как Генрих сделал свои первые авансы, когда лорд Лэтимер был еще жив, а его первый подарок ей, о котором известно, был направлен 16 февраля, за две недели до смерти ее мужа[201]Ibid.
. Это не была и очередная придворная интрижка, потому что, даже если бы Генрих все еще склонен был к таким выходкам, ни одна женщина не осмелилась бы реагировать так, как в прошлом это делали Анна или Джейн.

Бракосочетание Генриха VIII и Екатерины Парр, 12 июля 1543 года

Эта потенциально сложная ситуаций частично разрешилась 2 марта смертью Джона Новилла. При других обстоятельствах через положенное время Екатерина наверняка вышла бы замуж за Томаса Сеймура. Он, казалось, зажег в ней огонь, который притушили два неудачных брака, но не загасили окончательно. Но как бы то ни было, король неизбежно претендовал на первенство. Когда Генрих раскрыл свои намерения, неизвестно, но, вероятно, до середины июня, потому что с этого времени заметили, что леди Лэтимер и ее сестра Анна Герберт весьма многозначительно приближены ко двору. При любых обстоятельствах это ставило Екатерину перед жестокой дилеммой. В определенном смысле ей меньше всего нужен был третий неудачный брак, а король в это время превратился в уродливую карикатуру на того страстного любовника, каким он был десять лет назад. Сеймур был гораздо более привлекательной перспективой, но невозможно было выйти замуж за него, пренебрегая желанием короля. Она могла бы отказать им обоим, но брак с королем явно имел свою собственную притягательность. В тридцать один год Екатерина хорошо владела собой, а поскольку она дважды овдовела, никто не ожидал от нее девственности, так что ей нечего было бояться тех опасностей, которым подверглись две ее предшественницы. В то же время она, кажется, убедила себя, что Генрих воплощает ее истинное призвание. Четыре года спустя, когда смерть короля освободила ее для четвертого брака, она писала Сеймуру:

«… так же верно, как то, что Бог — это Бог, я полностью склоняюсь разумом теперь, когда я свободна, выйти замуж прежде всего за вас, а не за какого-нибудь другого человека. Хотя Бог сопротивлялся моему желанию, некогда столь страстному, благодаря его милости и доброте стало возможным то, что казалось мне в высшей степени невозможным; и это заставляет меня полностью отказаться от собственной воли и послушно следовать воле Его…» [202] .

Дворец Хэмптон-Корт с южной стороны, где вступили в брак Генрих и Екатерина Парр (с рисунка А. ван Вингаэрда, около 1557)

Екатерина Парр (1512–1548) (портрет приписывался Вильгельму Скротсу, около 1545). Этот портрет является единственным достоверным изображением Екатерины

Что она сказала в то время, мы не знаем, но Сеймур стушевался, и 12 июля Генрих заключил брак с леди Лэтимер в покоях королевы в Хэмптон-Корт, к великой радости семьи Парр и евангелической партии.

Религиозные консерваторы были не единственными людьми, которые не одобрили этот брак. Анна Клевская, принявшая свое собственное устранение три года назад с такой кажущейся покорностью, пришла в бешенство. Она, кажется, ожидала, что падение Ховардов станет сигналом для ее собственного возвращения — этим заблуждением можно объяснить ее прежнюю покорность. Она, видимо, так никогда и не поняла истинных причин своего устранения, и никто не брал на себя неприятную задачу ей это объяснить. Излив свое негодование Шапуису, Анна жаловалась, что Екатерина менее красива, чем она — вывод, с которым большинство современников, вероятно, было согласно[203]Letters and Papers, XX, i, 65.
. Тот факт, что ни один из свидетелей ничего не сказал об особенностях красоты королевы, может означать, что она казалась в высшей степени посредственной, а возможно, считалось, что ее внешность не имеет никакого значения. Сохранился только один ее подлинный портрет, который принадлежит кисти Вильгельма Скротса, и на нем изображено нежное, почти детское лицо, нисколько не менее привлекательное, с нашей современной точки зрения, чем лица ее предшественниц. С другой стороны, ее характер заслуживал общего одобрения. Ее описывали как жизнерадостную, дружелюбную и грациозную женщину, и обе ее приемных дочери присутствовали на церемонии, когда она выходила замуж за их отца, что считается признаком домашнего мира. Только Анна, совершенно оттесненная на задний план новым браком Генриха и дипломатическими катастрофами, пережитыми ее братом, не находила ни одного доброго слова[204]Герцог Уильям был полностью разбит императором летом 1543 года, а в сентябре, по условиям договора в Ванлоу, он вынужден был отказаться от намеченного им французского брака и уступить свои права на Зутфен и Гельдерланд. Позже он женился на племяннице Карла, Марии Австрийской, и стал полностью привержен интересам католиков и Габсбургов.
.

Как королева, Екатерина скорее воплощала мягкость, чем властность. Много лет спустя, когда историки искали объяснения тому, почему Генрих, который придерживался многих ортодоксальных католических воззрений до самой смерти, позволил своему сыну быть воспитанным протестантами, они решили, что это должно быть связано с королевой — или непосредственно, или через ее влияние на мужа. Однако ныне кажется, что такая точка зрения ошибочна[205]Maria Dowling, Humanism in the Age of Henry VIII, 234–237; Сьюзен Джеймс склонна более положительно оценивать влияние Екатерины, основываясь на ее известном покровительстве таким гуманистам, как Джон Паркхерст и Энтони Коуп, но данные о ее вмешательстве чисто косвенные.
. Екатерина, несомненно, исповедовала евангелические воззрения, которые она не боялась обсуждать с Генрихом, но она быстро уступала его авторитету, если он настаивал. Более того, образование наследника трона было делом слишком важным, чтобы поручать его кому-то, кроме самого короля. Сколь ни парадоксальным это может показаться, но именно Генрих назначил таких наставников, как Ричард Фокс, Джон Чик и Жак Бел мен, из которых позже вышли убежденные протестанты. Частично объяснение этого связано с тем фактом, что граница между евангелическим гуманизмом и протестантизмом могла быть очень размытой. Сама Екатерина написала два благочестивых сочинения, сходных по главной установке, но отличающихся толкованием доктрин. Первое из них, «Молитвы, или размышления там, где разум призван терпеливо сносить все страдания», было опубликовано королевским печатником Томасом Бертелетом в 1545 году. Это чисто евангелическое сочинение, но не выходящее за границы установленной Генрихом ортодоксии. Второе, «Сетования грешника», также написанное при жизни Генриха, не было напечатано до 1548 года и содержит несомненные пассажи, связанные с лютеранской доктриной. Весьма вероятно, что значительная часть евангелистов, включая саму королеву, приобщилась по крайней мере к некоторым лютеранским идеям до 1547 года, но они старательно скрывали это и довольно успешно. Нельзя доказать, что Эдуард изучал какие-либо еретические доктрины при жизни своего отца, хотя скорость, с которой они потом распространялись, делает такое предположение весьма вероятным.

Екатерина не была великим ученым. Она старательно продолжала заниматься латинским языком, и этот факт, в совокупности с ее истинными евангелическими убеждениями, заставил гуманистов возносить ей хвалу, которой она, в сущности, не заслуживала[206]Dowling, Humanism, 47–48.
. В отличие от Екатерины Ховард, она была также достаточно умна и готова поддерживать серьезные разговоры, но главными ее удовольствиями оставались наряды, музыка и танцы. Она также обожала животных и цветы, держала при себе шутов мужского и женского пола, и вообще создавалось впечатление, что она ценит в жизни самые простые вещи. Веселье и скромность — вот два слова, которые ее современники постоянно использовали, описывая ее, и дружелюбие, стоящее за этими словами, ясно проявлялось в ее отношениях с приемными детьми своей второй семьи. Марии к этому времени было двадцать семь лет, и то, что она до сих пор не была замужем, было аномалией. Это в большей мере был результат неопределенности ее положения, чем отсутствия привлекательности. Она вернула любовь отца с 1536 года до самой его смерти, и периодически возобновлялись разговоры о ее браке, но даже после того, как в 1544 году она была восстановлена в правах наследования, для нее не нашли мужа. Такая ситуация безмерно ее печалила, и она вынуждена была заметить, что пока ее отец жив, она будет «… только леди Марией, и самой несчастной женщиной в христианском мире»[207]Letters and Papers, XVII, 371.
. Теплые отношения с мачехой, которая была только на четыре года старше ее самой, были некоторым утешением, а много раз побывавшая замужем Екатерина была способна понять ее, по крайней мере некоторые, срывы. Ученые занятия установили между ними еще одну связь, хотя в этой ситуации прекрасно образованная Мария была учительницей, а королева — ученицей. Несмотря на последующую репутацию, благочестие этих двух женщин не тяготело в этот период к крайностям. Мария была воспитана в гуманистических традициях, подобно своему отцу, разделяла многие евангелические воззрения. Она отступала только тогда, когда совершалось посягательство на саму веру или нападки на святыни, а Екатерина таила неуклонное движение собственных убеждений в эту же сторону. Хотя у Марии были собственные слуги, она не имела независимого дохода и жила при дворе под широким крылом королевы вплоть до смерти Генриха в 1547 году, разрушившей этот сложившийся мирок.

Принцесса Мария в возрасте двадцати восьми лет (портрет Местера Джона, 1544)

Принц Эдуард (школа Ганса Гольбейна, около 1542)

Ни Эдуард, ни Елизавета не виделись так часто со своей мачехой, как Мария, по той простой причине, что они жили в другой резиденции со своим собственным штатом. Они встречались часто, и семья обычно собиралась вместе по большим праздникам, таким как Рождество или Пасха. В момент последней женитьбы отца Елизавете было около десяти лет, а ее брату — около шести, так что их отношения с Екатериной были совершенно другими, в отличие от старшей сестры. Для этих детей она была приятной, но периодически появляющейся особой, как любимая тетушка. Они писали ей по случаю письма, Эдуард, пока был школьником, по-латыни, а Елизавета (по крайней мере один раз) по-итальянски. Неважно, что эти отношения не были очень близкими, важнее, что они были гармоничными. Екатерина относилась к двум младшим детям так, как если бы они были ее собственными, и защищала их от отцовского непредсказуемого характера. Возможно, все это облегчалось тем фактом, что сама она не имела детей ни от одного из своих браков и что приемные дети Невилла уже выросли. Поэтому у Эдуарда и Елизаветы не было соперников в привязанности. Официально продолжали подчеркивать, что любой отпрыск, родившийся у короля и королевы, «будет иметь преимущество в наследовании и над Марией и над Елизаветой»[208]35 Henry VIII, с. 1; Statutes of the Realm, III 955–958.
, но на практике это представлялось все более маловероятным. Разговоры о герцоге Йоркском затихли, и ни о какой коронации, казалось, никто не думал. В этом отношении последней королеве Генриха удивительно повезло. Для нее не существовало этого мучительного ожидания беременности и даже еще более мучительных сомнений в отношении ее исхода.

Принцесса Елизавета (неизвестный художник)

Екатерине было мало дано в залог судьбой, и ее политическая роль оказалась незаметной. Ей недоставало способности Анны Болейн возглавить семейную фракцию, а в отличие от Екатерины Ховард, она не была представительницей уже мощного семейного клана. Парры, подобно Сеймурам, стали значимым придворным семейством в начале их брака, но они не представляли собой реальной силы. И Уильям и Анна уже устроили свою жизнь до 1543 года, Уильям занимал почти исключительное положение, будучи опекаем и Кромвелем, и герцогом Норфолком. Он был жизнерадостным и культурным человеком, который искренне желал быть прекрасным солдатом, но для этого ему, кажется, не хватало необходимых способностей. В 1539 году он был сделан бароном Парром Кендэлом без какого-то объективного повода, за исключением, возможно, большого состояния, которое досталось ему через жену после смерти последнего графа Эссекса[209]Letters and Papers, XIV, i, 651 (20).
. Тот факт, что он расстался с Анной, которая бросила его ради скандальной независимости, не лишил его права на ее наследство. В апреле 1543 года ему был пожалован Орден Подвязки, а в декабре этого же года, когда его сестра уже надежно обосновалась в королевской постели, он был возведен в титул своего тестя и стал лордом Эссексом. Немногие люди смогли подняться так высоко, или так стремительно, по столь ничтожным основаниям. Уильям не представлял никакого значения ни как воин, ни как политик, и его продвижение не означало никаких значительных изменений в расстановке политических сил при дворе. В течение следующих нескольких лет он перешел вместе с Сеймурами на сторону евангелистов в религиозном расколе, но, кажется, не очень утруждал себя распространением своих взглядов. Сестра Екатерины Анна Герберт, ее кузина Мод Лейн и ее сводная дочь Маргарита Невилл — все вошли в ее свиту. Ее деверь Уильям Герберт был возведен в рыцари и назначен в тайный совет, дядя Уильям стал ее лордом-канцлером, известным как лорд Парр Хортон.

Все это составляло обычную форму королевского покровительства и не имело особого значения для баланса власти при дворе, но тем не менее похоже, что приход Екатерины совпал с периодом незаметной эволюции. В марте 1543 года консерваторы в совете, скорее всего под руководством Стефена Гардинера, начали выступать против ереси. Падение Екатерины Ховард и ее семьи оживило надежды евангелистов, все еще страдавших после Билля о шести статьях и падения Кромвеля, и Гардинер, несомненно, рассчитывал пресечь это оживление. Декан Экстера, Симон Хейнс, был отправлен в ссылку за свои «злонамеренные убеждения», а через несколько дней пять членов тайного совета (включая музыкантов Стернхоулда и Марбика) были отстранены доктором Джоном Лондоном за их посягательство на святыни алтаря. Всех пятерых заключили в тюрьму, и жены троих из них были также привлечены к ответственности[210]Hall, Chronicle, 858–859; Ridley, Cranmer, 234–235.
. Ободренные этим успехом, консерваторы решились нанести удар повыше, и в начале апреля были выдвинуты обвинения против архиепископа Томаса Крэнмера. Основой так называемого «заговора пребендариев» была фракционная политика кентского дворянства и посягательство на кафедральную хартию, но он представлял собой дерзкий вызов великому уцелевшему представителю реформаторской партии[211]M. L. Zell, «The Prebendaries plot of 1543; a reconsideration», J(ournal) of E(cclesiastical) H(istory), 27, 1976, 241–253; Glyn Redworth, In Defence of the Church Catholic: a Life of Stephen Gardiner, 176–207.
. Как только эти обвинения попали в руки короля, обвиняемым осталось только ждать его благосклонности, но признаки в это время были обнадеживающими. Однако, согласно отчету, написанному двадцать лет спустя секретарем Крэнмера Ральфом Морисом, Генрих послал за архиепископом, чтобы тот проехал с ним в барже по Темзе, и радостно заявил, что теперь он знает, кто самый главный еретик в Кенте. Король не только настаивал, чтобы архиепископ провел расследование выставленных против него обвинений, но также заметил, что он много знает о своем архиепископе (включая тот факт, что он был тайно женат), но что он не собирается в связи с этим что-либо предпринимать. Если этот рассказ соответствует действительности и Морису незачем было его выдумывать, он любопытнейшим образом освещает настроение Генриха в то время, когда тот уже выбрал себе шестую жену. Позволяя своему совету преследовать тех, кто был связан непосредственно с ним, он, казалось, лично не особенно заботился о защите ортодоксальных воззрений. Он всегда был непредсказуемым, и его реакция на любую конкретную ситуацию могла зависеть не от чего другого, как от минутного настроения.

Уильям Парр (1513–1571), маркиз Нортхэмптон, граф Эссекс и барон Парр, брат Екатерины Парр

Насколько в это время был известен данный эпизод врагам Крэнмера, не вполне ясно. Возможно, они вскоре обнаружили, что их целям противодействуют, но они могли не знать, почему это происходит и каким образом. Тогда завязались дискуссии, в которые были вовлечены Норфолк, Гардинер и лорд Расселл, и было решено попробовать еще раз. При создавшихся обстоятельствах подобная настойчивость означала полную неспособность уловить настроение короля, но они, вероятно, решили, что ошибка заключалась в тактике, а не в стратегии. Через одну-две недели, возможно, к концу апреля, они приготовили новую уловку[212]Redworth, 200–201, где раскрыта роль Гардинера в этих махинациях.
. На этот раз, вместо того, чтобы опираться на обвинения, выдвинутые какой-то группой провинциального духовенства, они сами пойдут к королю, настаивая, опираясь на свой статус законных советников, что архиепископ виновен в ереси, но его обвинители слишком нервничают, чтобы выступить с показаниями, пока он не под арестом. Это была тактика, подобная той, какую использовали против Кромвеля, и все зависело от хорошо известной внушаемости короля, когда он находился в обществе людей, ему достаточно известных. Официально король на следующий день на заседании совета согласился на арест Крэнмера, но позже, этим же вечером, послал главного помощника из тайного кабинета, Энтони Денни, доставить к нему Крэнмера. Разговор, который тогда завязался, согласно Морису, был удивительно похож на тот, который происходил на королевской барже незадолго до этого. Генрих дал понять, что он прекрасно знает, каким образом разрабатывается техника подобных ударов и может даже сознаться в своих собственных слабостях. Раз Крэнмер в Тауэре, обвинения посыплются обильно и скоро, а Генрих не сможет доверить ему контроль над ними:

«… если они посадят вас в тюрьму, скоро объявятся три или четыре плута, чтобы свидетельствовать против вас и обвинить вас, а теперь, пока вы на свободе, они не осмеливаются открыть рот или появиться перед вами… Я не так плохо к вам отношусь, чтобы позволить вашим врагам так вас уничтожить….» [213] .

После этого он дал архиепископу колокольчик, который тот должен был использовать, когда его вызовут в совет, чтобы обратиться непосредственно к королю. На следующее утро задуманная сцена была разыграна четко и завершилась гневной речью короля на тему фракционной вражды и необходимости вынужденного примирения.

По каким мотивам Генрих устроил этот спектакль, не совсем ясно, и предполагалось, что он действительно изменил мнение в промежуток времени между арестом Крэнмера, на который он дал согласие, и вызовом его к себе. Это возможно, учитывая его склонность к скоропалительным решениям, но более вероятно то, что он желал преподать жестокий урок группе советников, излишнее рвение которых ему самому начало казаться утомительным. Возможно также, что он хотел самым эффектным способом продемонстрировать, что он не готов терпеть дальнейшие нападки на своего любимого прелата. Убеждения Крэнмера превратили его в почти идеального архиепископа для целей короля, и по крайней мере в этом случае Генрих знал, где лежат его истинные интересы. Следовательно, Екатерина и ее друзья-евангелисты с самого начала оказались при дворе, который больше сочувствовал их убеждениям, чем они могли предполагать. Крэнмер выиграл критическое сражение накануне ее брака, и после этого они стали союзниками в войне, которая в целом велась в их пользу. Конечная победа не была, однако, достигнута, пока сама королева подвергалась серьезной опасности, и евангелисты не могли этим удовлетвориться. Словно для того, чтобы предупредить их о деликатности ситуации, три сакраментария были сожжены в Виндзорском парке в первые дни после свадьбы[214]Ridley, Cranmer, 243.
. Одна из разгадок устойчивости Крэнмера состояла в том, что он не был сакраментарием, и к осени 1543 года ни один из реформаторов не мог не понимать, какой линии придерживается король.

В период своего царствования у Генриха периодически появлялась потребность продемонстрировать то, что он на страже, и его балансирование на грани конфликта в связи с арестом Крэнмера может служить примером этой неприятной черты. Если это так, то консерваторам разгром был не столь опасен, как казалось сначала. В 1545 году одна дворянка из Йоркшира, по имени Анна Эскью, была арестована по подозрению в принадлежности к сакраментариям. Ее позиции имели крайний характер и выражались в агрессивной форме, так что она скорее всего закончила бы на плахе, но ее статус внушал определенное уважение ортодоксам. В следующем году это дело подтолкнул арест доктора Эдварда Кроума, который при допросе назвал множество других людей и среди придворных, и в лондонском Сити. Анна принадлежала к этому же заговору, и теперь ее стали пытать с целью выяснить ее связи с людьми из окружения королевы, в особенности с леди Денни и графиней Хертфорд. Она умерла, ни в чем не признавшись, кроме того, что была лично знакома со многими компаньонками Екатерины, которые выражали сочувствие ее трудному положению. Королева между тем продолжала обсуждать теологические проблемы со своими друзьями, а также с мужем. Так сложилось с первых дней ее замужества, и Генрих всегда позволял ей определенную свободу, выслушивая от нее, как говорили, суждения, которые никто не осмелился бы произнести. Используя это преимущество для дальнейшего продвижения реформ, она противостояла своим врагам открыто. Как-то, будучи раздражен одним из ее поступков, король пожаловался Гардинеру — не подобает, чтобы ему давала наставления жена. Это был воистину посланный небом шанс, и, забыв о своих прежних поражениях, епископ поспешил согласиться, добавив, что если король даст ему соизволение, то он представит такие свидетельства, что «… его величество сразу поймет, как опасно лелеять змею у себя на груди»[215]Единственный источник сведений о заговоре против Екатерины это Foxe, Acts and Monuments, V, 553–556. О последних исследованиях и в особенности о роли в нем Гардинера см.: Redworth, In Defence, 232–237.
. Генрих дал свое согласие, как он сделал и в случае с арестом Крэнмера, были выдвинуты пункты и сложился план ареста Екатерины, обыска ее покоев и выдвижения обвинений по крайней мере против трех членов ее личного кабинета.

Соблюдалась величайшая секретность, а ничего не подозревающая королева продолжала свои евангелические дискуссии. Генрих даже подписал выдвинутые против нее статьи. Тогда, однако, весь этот заговор всплыл наружу при загадочных обстоятельствах. Копия статей с подписью короля была случайно обронена одним из членов совета; ее нашли и принесли Екатерине, у которой тут же начались судороги. Король послал за одним из своих врачей, доктором Венди, чтобы оказать ей помощь, и Венди, которому, кажется, была известна эта тайна, посоветовал ей отдаться на милость короля. Без сомнения, Анна Болейн или Екатерина Ховард были бы благодарны за подобную возможность, но это была другая история. Домогаясь милости короля, королева послушно отдавала себя «…мудрости Вашего Величества как единственному якорю». Она никогда не собиралась учить, а хотела только учиться и говорила с ним о божественных вещах лишь с целью утешить и ободрить его душу[216]Foxe, Acts and Monuments, V, 564.
. Генрих, как гласит история, был полностью обезоружен, и все это завершилось полным примирением, так что когда сэр Томас Урайтсли прибыл на следующий день в Уайтхолл с вооруженной стражей, он обнаружил, что все его обвиняемые гуляют с королем в саду, и вынужден был отправиться восвояси. Не попали ли консерваторы еще в одну умело расставленную ловушку? В том виде, как ее рассказывал Фоуке, во всей этой истории есть какая-то мелодраматическая искусственность, но при этом она поразительно напоминает обе истории с Крэнмером, которые известны из другого источника. Вел ли Генрих игру со своими советниками, чтобы унизить их, или со своей женой, чтобы убедиться в ее покорности, или он действительно балансировал между двумя курсами правления, мы никогда не узнаем. В своем общем ракурсе эта история, вероятно, правдива, и мы никогда не сможем выяснить, что в ней приукрасил Фоуке. В любом случае, последствия оказались вполне определенными. Гардинер, наконец, потерял расположение короля, и ему так и не удалось вновь его завоевать, он был исключен из регентского совета, который Генрих создал вскоре после этого для своего несовершеннолетнего сына[217]Редворт предполагает, что опала Гардинера не была непосредственным результатом неудавшейся атаки на Екатерину, а связана с гораздо более земными делами, когда ему позже, в течение этого же года, не удалось правильно понять намерения короля в связи с одной земельной сделкой. In Defence, 237–241.
. К концу этого года, когда и сам король клонился к своему концу, великий дом Ховардов, который выдержал столько катастроф, был наконец сокрушен, и герцог Норфолк вряд ли дожил до конца царствования в качестве узника Тауэра. Протестантская историография может приукрашивать все эти истории с целью представить Генриха как избранного Богом монарха, но полезно помнить о том, что консерваторы тоже могли кое-чем воспользоваться в связи с непредсказуемыми настроениями короля. В 1544 году Герман Гардинер, племянник епископа Винчестерского, внезапно был арестован и казнен по обвинению в поддержке супрематии папы. Враги Гардинера убедили короля, что за изменой племянника стоит сам епископ, но, вовремя предупрежденный, он получил аудиенцию и избег опасности.

Генрих VIII, бранящий сэра Томаса Врайтсли за попытку арестовать королеву (гравюра с картины Уильяма Гамильтона)

Между тем нужно было заниматься войной. В Шотландии граф Арран продолжал тянуть время всю весну 1543 года, кардинал Битон был освобожден, и ничего не было сделано в связи с реформацией церкви. С другой стороны, 1 июля шотландские послы подписали в Гринвиче мирный договор, который включал обязательства о браке Марии и Эдуарда. Это не соответствовало конечной цели Генриха. Шотландцы не отказались от своей дружбы с Францией, и Мария не должна была приехать в Англию, пока ей не исполнится десять лет, но это давало королю именно то, чего он хотел. Со временем стало ясно, что Генрих обольщался насчет этого мирного договора, потому что хотя были отданы заложники, не было адекватных гарантий для его выполнения. Несмотря на очевидность противоположного, он упорно верил, что шотландцы-гаранты заставят своего хитроумного регента придерживаться слова. Основанием являлось то, что шотландцы уже увели его слишком далеко от его главного занятия — войны с Францией. 11 февраля был подписан новый договор с императором, но его не обнародовали до конца мая, когда переговоры в Гринвиче продвинулись настолько, что их исход стал ясен. 22 июня французскому послу был направлен ультиматум, который прекрасно иллюстрирует настроение Генриха. На самом деле у Англии не было достаточных политических оснований, чтобы помогать императору в этом конфликте, и король просто уступил своим, идущим еще от предков, притязаниям на французскую корону[218]Letters and Papers, XVIII, i, 754, 759.
. Другими словами, он сражался, как и тридцать лет назад, потому что ему этого хотелось. Вновь скакать во главе победоносной армии и вступать в покоренные города, как он когда-то вступил в Турне, — только так он мог убедить себя, что он все еще великий король. Со своим телом, которое бунтовало против его желаний, с этой женой, которая была скорее сиделкой, чем любовницей, он обрел в войне лекарство против отчаяния и приближающейся смерти. Однако, благодаря шотландским интригам, он и так уже отложил выступление своей армии летом 1543 года, как первоначально намеревался. Враждебность вспыхнула сразу, как только экспедиционный корпус в пять тысяч человек был послан на помощь в обороне Нидерландов, но главное наступление было отложено на следующий год.

Прежде чем это могло случиться, его хрупкая власть над Шотландией дала трещину. Арран ратифицировал договор в Гринвиче, но он был бессилен его исполнять, даже если бы действительно этого захотел, потому что политическая оппозиция, которую возглавил кардинал Битон, требовала фактически восстания, подавить которое у регента не хватало возможностей. Донесения Ральфа Сэдлера из Эдинбурга становились все более тревожными, и к концу августа он убедился, что гражданская война неизбежна[219]Ibid., 880, 897, 905, etc.
. Арран обратился к Генриху за финансовой поддержкой, но прежде чем она поступила, он переметнулся на другую сторону, присоединившись к Битону в противостоянии английским интересам. Король угрожал жестокими репрессиями за шотландское коварство и действительно захватил несколько шотландских кораблей, не обращая внимание на существование официального мира. Но более конструктивным оказалось то, что он нашел двух новых союзников, возникших на гребне бурлящей северной политики, — графов Энгуса и Леннокса[220]Scarisbrick, Henry VIII, 442–443. Мэтью Стюарт, граф Леннокс, недавно вернулся из ссылки во Францию, кажется решив, что английские интересы будут ему ближе. Прежде чем Генрих отправился во Францию, он женил молодого графа на своей племяннице, леди Маргарите Дуглас.
.

11 декабря шотландский парламент торжественно отменил Гринвичский договор, и результаты Солвей Мосса были полностью аннулированы. После этого Генрих лавировал между двумя политическими курсами. Желание сразу прибегнуть к насильственным действиям было непреодолимым, но это не могло бы ничем помочь Энгусу и Ленноксу и в результате сделать их позицию шаткой. К марту 1544 года он, казалось, решил действовать через своих союзников, добился, чтобы Леннокс мог осуществлять контроль над королевой и способствовать религиозным переменам в Шотландии. Через несколько недель стало ясно, что такая задача была ему не под силу, и король обратился к прямым действиям. Игнорируя совет собственного главнокомандующего, графа Хертфорда, Генрих решил бросить карательную экспедицию, вместо того чтобы захватить плацдарм для будущих военных операций. Весной 1544 года кратковременная экспедиция с целью предотвращения попыток шотландцев вмешаться в будущую французскую кампанию была для него более важна, чем решение шотландской проблемы в целом. В начале мая Хертфорд выполнил приказы хозяина, против своего убеждения, но с безжалостной точностью. Эдинбург и Лейт были захвачены, сильно разрушены, но единственным политическим результатом всего этого была замена Аррана на посту регента королевой-матерью, Марией де Гиз. Было достигнуто то единственное преимущество, к которому стремились: шотландцы не смогут нанести главный удар по Англии, пока король будет находиться во Франции.

Император рассматривал перспективу личного появления своего союзника с большим неудовольствием. Генрих будет всего лишь обузой для армии во время военного похода. Более того, собственные советники короля через Шапуиса предпринимали все усилия, чтобы государственные чиновники Карла отговорили его. Все эти усилия оказались пустой тратой времени, потому что, с точки зрения Генриха, весь смысл этой кампании был в том, что возглавит ее он. Стратегию и тактику можно было обсуждать, а личное участие короля — нет. К несчастью, к концу мая логические дискуссии шли помимо стратегических планов, так что пока король и император обсуждали, стоит ли атаковать сразу Париж, английская армия примерно в сорок тысяч человек высадилась в Кале и бесцельно там застряла. К середине июля, в ответ на срочные донесения герцога Норфолка, был осажден Монтрейль, но осада проходила безрезультатно, и во всех многочисленных неувязках обвинили Норфолка. В этом могла быть доля расчета, потому что Генрих еще не присоединился к своей армии, и когда он это сделает, можно ожидать резкого улучшения положения. Причиной задержки можно считать его слабое здоровье, потому что есть свидетельства, что Екатерина вместе с королевскими врачами старалась подготовить его к походному режиму. Она освободила свои апартаменты и перебралась в маленькую спальню, находившуюся рядом со спальней короля, чтобы быть всегда у него под рукой не ради удовольствий, а ради обязанностей. Ее аптекарские счета содержат длинный перечень лекарств, в которых она сама не нуждалась, и современники приписывали это ее заботам. К началу июля, благодаря удачному стечению обстоятельств или умелому лечению, он был в такой форме как никогда, и 7 июля тайный совет принял решение, что «Ее Королевское Величество будет регентшей в отсутствие Его Величества и что в походе Его Величество прославит ее имя, как было принято в прошлые времена»[221]State Papers, I, 736.
.

Нельзя было дать более очевидных доказательств доверия Генриха к Екатерине. Единственным прецедентом был случай, когда в 1513 году ее предшественнице было дано такое же звание. Возможно, была надежда повторить тот удачный год. Королева отправилась в Дувр, чтобы повидаться по дороге со своим все еще не совсем здоровым супругом и буквально бомбардировала его нежными письмами во все время его отсутствия. Эти письма, ободряющие, исполненные сознания долга и заполненные мелкими домашними заботами, позволяют судить об этой женщине. В отличие от Екатерины Арагонской, она была не принцессой королевских кровей, имевшей собственное мнение в делах государства, а просто доброй женой, поддерживающей в доме горящий очаг. Дидактизм королевы (если он действительно имел место) был, по-видимому, связан исключительно с вопросами религии.

Город Дувр, изображенный Винченцо Вольпе в 1532 году. Этот пейзаж не мог сильно измениться к 1544 году, когда Екатерина увидела, как Генрих уезжает из Дувра на военную кампанию во Францию

15 июля Генрих высадился в Кале, и в течение нескольких дней кампания обрела стратегическую цель, которой ей до этого недоставало. Хотя герцоги Норфолк и Саффолк были его генералами, это должна была быть королевская кампания, и его отказ давать точные распоряжения до своего прибытия был намеренным. Пять дней спустя он добрался до лагеря, большая часть его армии двинулась на осаду Булони, в то время как оставшиеся под командованием герцога Норфолка продолжали стоять у окруженного Монтрейля. Император был в негодовании. Как насчет объединенной атаки на Париж? Генрих честно ответил, что необходимо сначала взять эти два осажденных города, чтобы обеспечить коммуникации, но скоро стало ясно, что он не собирается вести кампанию за пределами Пикардии. Карл счел это нарушением доверия, которое было оказано по условиям договора. Его собственная армия испытывала значительные трудности, он принял мирные инициативы Парижа и подписал договор в Креспи 14 сентября. Это позволило Генриху продолжать войну одному — ситуация, которой раньше принято было в качестве главной цели его международной политики всячески избегать. К счастью, спустя четыре дня Булонь капитулировала, и король мог показать хоть какие-то результаты своих усилий. Генрих получал огромное удовольствие от этой осады, сам наблюдая за всеми работами, и он так же радовался своему триумфальному вступлению в город. Наблюдатели отмечали, что в этот момент его здоровье и настроение были лучше, чем когда-либо за последние годы[222]Letters and Papers, XIX, ii, 174, 424.
. Захват Булони много значил для Генриха, и английская пропаганда, в то время и потом, придала ему статус главной победы, хотя в действительности это завоевание имело сомнительную ценность, достигнутую ценой больших потерь. Независимо от обиды, нанесенной императору, эта кампания была проведена плохо во многих отношениях, и единственным неоспоримым благом был новый приток жизненных сил, который, казалось, был дан королю.

Осада Булони, 1544 (деталь стенной росписи в Каудрей-хаусе, ныне не сохранившейся)

Единственным участием Екатерины в этих событиях было написание молитвы для воинов, идущих в битву, в которой звучала мольба «… повернуть сердца наших врагов к желанию мира». Когда Генрих мирно вернулся в Англию 30 сентября, здесь этого события почти не заметили. Зато были все признаки того, что Франциск, теперь обладавший преимуществом по сравнению со своим постоянным противником, будет оказывать на него более жесткое давление в 1545 году. Между тем королева выполняла обязанности регентши скромно, но умело. Она информировала короля о значительном прогрессе военных действий графа Леннокса в Шотландии и написала изящные благодарственные письма тем, кто оказал ему поддержку. Кажется также, что она сблизилась со своим другом и советником архиепископом Крэнмером, и это, быть может, повлияло на ее евангелическую деятельность в ближайшие два года. Пережив кризис, связанный с этой деятельностью в 1546 году, последние несколько месяцев своего брака Екатерина больше занималась физическим здоровьем и умиротворением характера короля, чем ведением теологических дебатов. Улучшение, отмеченное осенью 1544 года, не оказалось длительным, и даже тогда язвы на ноге, которые, вероятно, появились давно, после тяжелых падений на турнирах и во время охоты, продолжали беспокоить его. Даже во время осады Булони он не мог держать оружие наперевес, и его подсаживали, чтобы он сел на лошадь. Последний кризис его царствования никак не связан с королевой, но во многом связан с историей сексуальной политики, о которой мы рассказали. 2 декабря 1546 года Генрих Ховард, граф Сэррей, был арестован и обвинен в государственной измене. Фактически его преступление заключалось в присвоении части королевского оружия, что ввиду состояния здоровья короля могло быть представлено как покушение на регентство, если не на саму корону. Сэррей был жестоким и грубым человеком, который не скрывал своего презрения к семьям «выскочек», таких как Сеймуры и Парры, которыми предпочел окружить себя король. Более того, при допросе его сестра Мария, вдова герцога Ричмонда, заявила, что и брат, и отец заставляли ее стать любовницей короля в интересах сохранения влияния Ховардов при дворе[223]State Papers, I, 891, ns 1, 2. Fraser, Six Wives, 393.
. Мария, разумеется, утверждала, что она, будучи добродетельной, отказалась от такой роли, и нет никаких доказательств, что такое предложение ей было сделано, но это могло составлять семейную тактику в 1540–1541 годах, поскольку все помнили о быстром успехе Екатерины Ховард. Было ли это правдой или нет, обвинение привело Генриха в ярость, поскольку оно заключало в себе тот способ, каким его придворные и подданные могли, как они считали, эксплуатировать слабости короля на пользу себе. Сэррей был предан смерти 19 января 1547 года.

Король Генрих VIII провел свое последнее Рождество в Лондоне, будучи очень болен и занимаясь делом о государственной измене Ховардов. Екатерина, вместе с Марией и Елизаветой, накануне Рождества уехала из Вестминстера, чтобы провести праздник в Гринвиче. 16 января король все еще занимался делами, но неделей позже он только периодически приходил в сознание. К этому времени он наконец понял, что умирает, возможно, слишком поздно, чтобы послать за женой или детьми. Итак, Екатерины не было рядом с ним ни во время его последней болезни, ни в момент его смерти. Мы не имеем сведений о том, как она отреагировала на это известие. Никто из комментаторов не говорил об ее горе, даже о каких-то сетованиях, и вполне возможно, что ее преобладающим чувством было облегчение[224]Фрэзер (395) говорит, что «ее чувства были, несомненно, искренними», но я не смог обнаружить никаких следов подобных чувств.
. Ее роль была не из легких, и хотя, будучи респектабельной вдовой и отличаясь удивительным самообладанием, она никогда не была замешана ни в одном скандале, ей, вероятно, довелось оказаться мишенью опасных нападок, так как она не знала, где подвести черту в выражении своих религиозных воззрений. Все, кто имел дело с королем, ходили по натянутому канату, и поскольку она никогда не чувствовала к нему большой эмоциональной привязанности, ее освобождение от вынужденного исполнения долга можно было бы только приветствовать. Теперь, в свои тридцать пять лет, она получила возможность найти более значимые для себя отношения.

Поскольку она была последней из королев Генриха и в связи со значимостью правления малолетнего наследника, которое должно было начаться после его смерти, Екатерина стала довольно противоречивой фигурой. До возвращения короля из Франции ее считали идеальной супругой. Она продвинула свою собственную семью, насколько это было возможно, и покровительствовала священнослужителям-реформаторам и ученым. Она взяла себе девиз «Быть во всем полезной», и ее роль в заботах о королевских детях практически его подтверждала. Она не была синим чулком и временами проявляла странный антиинтеллектуализм, но по всем признакам неизменно одобряла все, что Генрих делал для образования своего сына. В первый год своего брака она, казалось, имела мало претензий, и один недавний комментатор заметил, что в ее письмах королю в период Булонской кампании нет той нотки дидактики, которая абсолютно очевидна в письмах Екатерины Арагонской, написанных в подобных же обстоятельствах[225]Mattingly, Catherine, 120–121.
. Однако в конце 1544 года, кажется, намечается некоторая перемена. Возможно, положение регентши пробудило в Екатерине политического зверя, который до этого мирно дремал. Более того, ее религиозные воззрения явно укрепились. Она предприняла по крайней мере одну попытку заинтересовать Генриха в протестантском альянсе, когда император подписал односторонний договор с Францией. В феврале 1545 года ее секретарь Уолтер Баклер сопровождал королевского парламентария Кристофера Монта в поездке, целью которой было создание союза между Англией, Данией, Гольштейном и Гессеном. Это вовсе не означает, что сама идея принадлежала королеве, потому что подобная схема наметилась еще в 1539 году, но участие секретаря подразумевает ее причастность к этому делу[226]James, «The Making of a Queen…», 140–142.
. Эта миссия сохранялась в полной тайне, но была прекращена через шесть месяцев, когда не обнаружилось никаких результатов. Год 1545 был занят в основном приготовлениями к войне с Францией, которая пыталась совершить широкомасштабное вторжение в течение июля. Эта армада вернулась в Солен без каких-либо серьезных боев, потому что английский оборонительный флот оказался хорошо подготовленным. Не сумев также отвоевать Булонь, Франциск к осени был готов к мирным переговорам, и, может быть, по этой причине поиск нового альянса был прекращен. Именно в течение этого года Екатерина начала также усиливать свою евангелическую деятельность и, возможно, перешла невидимую границу между ортодоксальным реформизмом и протестантизмом. Вторая из ее богословских работ, «Сетования», была написана или в конце 1545 или в начале 1546 года и демонстрирует враждебность к католической церкви, которая еще незаметна в «Молитве и Размышлении». «Сетования» — это наступательное, почти агрессивное произведение новообращенной, и если это отражало тон ее речей весной 1546 года, тогда нетрудно понять, почему короля можно было убедить в том, что она преступила границу.

Кризис 1546 года сильно напугал Екатерину, и восстановив дружеские отношения со своим все более слабевшим и трудным по характеру мужем, она оставила все дальнейшие попытки обратить его в свою веру. Насколько важной была ее роль в распространении и временной победе евангелической партии при дворе и в совете, должно, следовательно, остаться в сфере предположений. Всегда сочувствуя реформам, она совершила личное обращение в период между летом 1544 года и концом 1545 года, но ее особая позиция по отношению к доктринам при жизни Генриха никогда не была достаточно определенной. Как человек, занимающий то положение, позволяющее лучше всего влиять на короля, она играла очень важную роль, но не обязательно была лидером. Насколько в действительности прислушивался к ней Генрих, остается спорным, и порой ее излишний энтузиазм почти портил все дело. Мотивы короля, покровительствующего евангелической партии и время от времени уничтожающего ее оппонентов, возможно, были весьма далеки от сочувствия их религиозной программе. Хертфорд, Крэнмер, Лисл и Денни были людьми, которым он доверял в последние месяцы своей жизни, и именно им он поручил в конце концов решение проблемы престолонаследия. Его вдове никакой роли не отводилось, и она, по-видимому, рассматривалась просто как полезный участник выигравшей команды. Старый король мог быть непостоянным и даже легковерным, но его нельзя было заставить служить чьим-нибудь целям, даже целям женщины, которая готова была окружать такой заботой его дряхлеющее тело.

Генрих умер 28 января 1547 года и был похоронен в часовне Святого Георгия в Виндзоре 16 февраля. К этому времени Эдвард Сеймур, граф Хертфорд, был сделан лордом-протектором государства, хранителем особы короля и герцогом Сомерсетом[227]Acts of the Privy Council of England, ed. J. R. Dasent, II, 34–35.
. Сомерсеты были сильными союзниками в регентском совете, который утвердил Генрих для контроля за правительством, и в течение первых недель начало определяться направление внешней политики, вызвавшее возобновление войны против шотландцев и радикальные перемены в деятельности церкви. Во всем этом, однако, Екатерина не должна была участвовать, из чего следовало, что ее значение больше покоилось на мнении о ней Генриха, чем на реальных политических талантах, которыми она могла обладать. Хотя она была теперь вдовствующей королевой и необычайно богатой женщиной, ее влекло скорее к жизни домашней, чем общественной. В то же время у нее, кажется не развилась жажда власти, и вместо этого она начала искать личного удовлетворения, которого явно не хватало в ее трех брачных союзах. В первые недели Томас Сеймур, ныне лорд Сеймур Садли и главный адмирал, возобновил свое ухаживание, которое он вынужден был прекратить в 1543 году. Екатерина ответила так, как она была склонна ответить. Холодное самообладание и скрытность, которыми были отмечены восемнадцать лет ее целомудренной семейной жизни, были забыты, так как она предалась знойной страсти. Сеймур вполне мог бы преуспеть и сам, но по реакции близких друзей Екатерины ясно, что они все это одобряли и делали все, что в их силах, чтобы этому способствовать[228]Fraser, Six Wives, 400.
. Они стали любовниками скорее всего в начале мая и тайно поженились примерно в июне. Сомерсет резко противился тому, что он считал для брата залогом возвышения, но Эдуарда, который любил и свою приемную мать и своего дядюшку, уговорили благословить этот брак 25 июня, через некоторое время после того, как он состоялся. Это не понравилось ни герцогу Сомерсету, ни его жене, но это сделало невозможным какое-либо преследование нарушителей.

Завязалась необъявленная война между Екатериной, которая претендовала на главное место при дворе по праву вдовствующей королевы, и герцогиней Сомерсет, которая претендовала на него как жена первого из подданных. Эта возня была сама по себе смехотворной, но, к несчастью, она вела к возрастающей враждебности между двумя братьями Сеймурами и питала патологическую зависть Томаса к старшему брату. Он начал дуться, пренебрегая своими обязанностями главного адмирала и даже входя в тайные сношения с некоторыми пиратами, за что его собирались отдать под суд. Этот суд мог бы привести его к драматическому краху, но Екатерина не хотела жить, чтобы оплакивать единственного мужчину, который предложил ей любовь, которой она жаждала. В конце 1547 года, когда ей было почти тридцать шесть лет, она зачала своего первого ребенка. Несмотря на фиглярство ее мужа, и общество, и близкие люди отнеслись к ее беременности доброжелательно. Частные письма, которыми они обменивались, дают живую картину счастья тех дней[229]S. Haynes and W. Murdin, eds., Collection of State Papers… left by William Cecil, Lord Burghley, I, 62 etc.
. Нескромные заигрывания с принцессой Елизаветой, жившей тогда с ними, к которым оба они относились снисходительно, были, вероятно, не более чем отражением того же самого душевного подъема. Однако счастье, кажется, лишило Екатерину столь свойственного ей здравого смысла, и только когда стало слишком поздно и репутация ее мужа оказалось еще больше подмоченной, Елизавету отослали жить в другое место. В конце июня 1548 года Екатерина удалилась в замок Садли, чтобы ожидать родов, а 30 августа родила дочь, которую назвали Марией. Ребенок чувствовал себя превосходно, в отличие от матери. Как и Джейн Сеймур до нее, она подхватила родильную горячку и умерла шесть дней спустя. Ее муж, проживший с ней пятнадцать месяцев, был рядом с ней до конца, и ее похоронили по протестантскому ритуалу под надзором ее раздатчика милостыни, богослова Майлса Ковердейла.

Екатерина была бы, без сомнения, в восторге от того, как складывалось царствование ее юного приемного сына, и если бы она была жива, то лорд Томас не мог бы умереть в опале. Однако она не была повивальной бабкой протестантской Англии. Ее краткий брачный союз с Генрихом был знаменателен во многих отношениях, но больше всего миром и покоем, которые ей удалось подарить своему чрезвычайно трудному и раздражительному мужу, чем каким-либо влиянием при дворе. В конце, как впрочем и в начале, Генрих был хозяином в собственном доме и в своем королевстве, и как бы глупо он ни вел себя время от времени, он принимал решения, которые определяли будущее. Можно задуматься, а не была ли для него шестая жена просто удобным предметом домашней обстановки. Ведь Генрих испытывал влияние только по-настоящему страстных отношений, а когда она к нему пришла, время страсти уже было позади. Ее страсть еще не умерла, но она не могла быть отдана ему. Вместо этого она сберегла эту страсть для очаровательного плута, который подарил ей год счастья, чтобы вознаградить за бесплодную корону.

 

Эпилог. Король-многоженец

Генрих VIII во всех отношениях был неохватен, как сама жизнь. Физически он был гигантом, который к концу превратился почти что в монстра. Политически он выдерживал в Европе такую роль, которой не соответствовали ни его происхождение, ни ресурсы его королевства. В начале шестнадцатого века Англия и Уэльс имели население едва ли в три миллиона человек, в то время как во Франции было примерно четырнадцать миллионов и свыше тридцати миллионов на различных территориях, принадлежащих императору Карлу V. Годовой доход Генриха составлял лишь малую часть дохода его главных соперников — меньше, чем в Португалии, и чуть больше, чем в Дании[230]Обычно доход Англии (без налогов) достигал примерно 150 000 фунтов в 1530 году. Доход французской короны в начале царствования Франциска I составлял примерно 4,9 миллиона ливров, или около 950 000 фунтов.
. И однако он играл в первой лиге во все время своего царствования, три раза вторгался во Францию, не получая достойного отпора, и в течение пятнадцати лет бросал вызов всей католической Европе. В определенной степени все это имело свои исторические причины и не так уж было связано с самим Генрихом. Английская корона была традиционно сильной и лучше приспособленной к мобилизации ресурсов, чем остальные современные государства. Более того, английский народ отличался ксенофобией и был вызывающе независим, так что иностранная интервенция всегда должна была пресекаться, независимо от обстоятельств. Однако король должен был также завоевать свою долю доверия. Это он создал флот, такой же большой и хорошо вооруженный, как и у его соперников, и гораздо лучше организованный, который контролировал Ла-Манш и Ирландское море и успешно отразил одну серьезную попытку вторжения Франции в 1545 году[231]D. Loades, The Tudor Navy, 74-138.
. Это он создал двор, который во многих отношениях затмевал двор императора и соперничал с французским во всем, за исключением масштабов. Обстоятельства словно сговорились, чтобы покровительствовать ему. Соперничество между Франциском I и Карлом V, которое отчасти было унаследованным, а отчасти являлось результатом императорского выбора в 1519 году, помогало ему сталкивать их друг с другом. Не будучи никоим образом преднамеренной, его ссора с папой совпала также с подъемом лютеранского движения в Германии, которое отвлекло внимание от его действий. Однако многие его успехи можно приписать тому, что он блефовал — и дома, и за границей. Его понятие о чести, великодушие, даже вспышки его гнева — все это было до некоторой степени притворством. Все это не совершалось сознательно, потому что он обманывал себя так же постоянно, как обманывал других, и было следствием харизматической и исключительно противоречивой личности. Именно поэтому так много граней этой личности открылось в его следующих один за другим браках, которые столь интересны для исследования.

Каждый брак был в своем роде политическим и личным актом. Никто не ожидал, что Генрих в 1509 году женится на Екатерине Арагонской, и, сделав это, он объявил о своей независимости от отцовских советников и о своей уверенности в том, что он может справиться с женщиной, которая была и старше его и обладала гораздо более мощными связями. Если бы их второй ребенок, принц Генрих, выжил, то маловероятно, чтобы этот брак когда-нибудь распался, и вся последующая история Англии могла бы стать совершенно иной[232]Генриху было бы тридцать шесть лет, когда умер его отец, так что не было бы правления несовершеннолетнего, а также, вероятно, и женской линии наследования.
. Однако столь же правомерно предположить, что если бы Эдуард IV прожил еще десять лет, Тюдоры вообще никогда не вступили бы на трон; или если бы выжил один из многих потомков королевы Анны, то не было бы Ганноверской династии. Юный Генрих не выжил, и то, что в других отношениях было нормальным и удачным королевским браком, рухнуло из-за отсутствия наследника мужского пола. Такие династические неудачи были самым обычным делом, и вместе с тем король оказался единственным в своем роде, отказавшись принять назначенную ему судьбу. Было ли это следствием его чрезвычайной заинтересованности в делах государства, или собственного грандиозного самомнения — это еще вопрос. Ни Генрих, ни его подданные не хотели женщин-наследниц, но его решение обратиться к суду на основании зова совести было крайне эксцентрическим и вызвало у всех недоумение и смущение. Екатерина, при всем своем уме и силе характера, была глубоко ограниченной женщиной, неспособной понять страсти, которые руководили ее супругом в момент этого кризиса. Примерно с 1525 года Генрих стремился склонить волю Божью в свою пользу и при этом показывал, что остальные должны делать то же самое и так поступали в течение столетий. Поскольку Бог может действовать только через человеческих посредников, интерпретация Его воли будет зависеть от нормальной динамики политических сил.

Это было его открытием, которое он скорее ощущал, чем мог выразить, и оно определило действия короля на последующие десять лет. Мартин Лютер выразился резко и неодобрительно, когда сказал: «Генрих захочет стать Богом и делать все, что пожелает». Самому Генриху это виделось совсем не так. В своих глазах он был героической личностью, стремившейся освободить свое государство от мишуры древних сговоров и дать ему независимое будущее[233]Это можно заметить не только в преамбулах к его основным законом, таким, как Акт об апелляциях (24, Henry VIII, с. 12), но также в пропаганде трудов, вроде «Увещевания народа» Томаса Старки(1536).
. Чтобы осуществить это, необходимо было установить свой собственный непререкаемый контроль над церковью внутри своего государства, и королевская супрематия явилась его главным деянием. Генрих настолько был убежден в правильности такого курса действий и в его соответствии Божественным целям, что это стало пробным камнем лояльности и нравственности среди его подданных. В этом контексте следует рассматривать второй брак короля. Анна Болейн была тем препятствием, без которого он не мог обойтись, потому что его отношения с ней побудили многочисленных сторонников Екатерины представить его не более чем неверным мужем. С другой стороны, без ее поддержки, не говоря уже о том, что он страстно ее желал, вполне могло случиться, что его стремление решить свои династические и политические проблемы увенчалось бы крахом. Она привела его к цели, потому что была частью этой цели, но не составляла ее целиком, как покажут дальнейшие события. Анна воплощала свободу, не просто от Екатерины, или даже от папской юрисдикции, но от всех ограничений политического мышления[234]Quentin Skinner, The Foundation of Modem Political Thought, 11,90-108.
. Закон больше не являлся средством обнаружения наилучшего способа выразить общепринятые нормы; он стал проблемой установления законного согласия между королем и политической нацией, в которое не мог вмешаться никто посторонний. Поэтому второй брак Генриха явился событием, которое вызвало наиболее глубокие перемены. Тот факт, что он не оказался долгим, имел меньшее значение. Падение Анны произошло не из-за тех перемен, которые она помогала внедрить, а из-за динамики придворной политики и еще потому, что ее власть над королем основывалась лишь на сексуальных ухищрениях, а не более прочном фундаменте. Если бы она родила сына, то, без сомнения, осталась бы жива, но ее жизнь не была необходима для гарантии тех перемен, которые вызвало ее восхождение. Поведение короля в течение лета 1536 года свидетельствовало, что его самообман мог принять форму чудовищного и безнравственного легковерия, но оно также свидетельствовало о том, что новый курс принадлежал ему, а не Анне и ее друзьям.

Джейн Сеймур не воплощала собой новой политики, и третий брак Генриха был, вероятно, наименее значимым в политическом отношении. Ее робкие попытки убедить короля отступить от некоторых позиций, которые он принял, оказались полностью безрезультатными. С другой стороны, Джейн принесла во славу короне сына, и ее отношения с Генрихом, возможно, выявили лучшее, что в нем было. Она была желанной женщиной и незаменимой подругой, и ее краткое царствование в рамках брачного союза представляет прежде всего ее уход в домашнюю жизнь. Генрих любил ее и говорил о ней как о своей «единственной верной жене», но он не предпринимал никаких шагов, чтобы сделать их союз законным в глазах католической Европы. Поскольку она была предана своим консервативным религиозным воззрениям, то если бы осталась жива и родила королю других детей, возможно, он попытался бы заново обсудить свои отношения с папством. Однако поскольку именно в период ее царствования был издан закон о роспуске монастырей и кампания против паломников достигла своего пика, это кажется маловероятным.

Брачный союз с Анной Клевской, хотя и был во многих отношениях наименее удачным из браков Генриха, и к тому же самым кратковременным, был тем не менее важен. Кромвель наверняка, а король вполне вероятно, начали эти переговоры, основываясь на том, что женщина менее важна, чем политика, которую она собой воплощает. Если Джейн Сеймур была выдана замуж по чисто личным мотивам, то Анна Клевская была символом чисто внешней политики, целью которой было избавиться от франко-имперского аттракциона, не будучи вовлеченными в Аугсбургский союз. Как бы ей жилось, если бы международная ситуация не изменилась, остается только догадываться. Генрих достаточно открыто выражал свое отвращение, хотя его отношение к самой Анне осталось добрым[235]Strype, Ecclesiastical Memorials, I, ii, 462.
. Вся эта проблема была решена без шума частично потому, что Анна не была еще одной Екатериной Арагонской (а герцог Вильям — еще одним Карлом V), а частично потому, что королевская супрематия предоставляла королю Англии юрисдикцию решать все подобные вопросы в собственных интересах, не обращаясь к чужеземцам. Анна не воплощала собой протестантский альянс, поэтому ее отстранение не означало разрыва с протестантизмом. Не оказалось оно и главной причиной падения Томаса Кромвеля, которое явилось самым взрывоопасным событием 1540 года. Громкие негодующие речи, с которыми встретили при европейских дворах известие о расторжении этого брака были данью условности, но они помогли заново осознать, как далеко шагнул английский король за пределы правил обычного королевского поведения. Короли в прошлом время от времени изгоняли своих жен, но Генрих сделал это уже три раза менее чем за десять лет, и на этот раз, как все поняли, просто из-за отсутствия сексуального желания. Может ли монарх быть более безответственным? В то же время обращение с Анной, включая ее продолжительное пребывание в Англии, было еще одним примером того, насколько полновластным властелином является Генрих в своем собственном доме. Тем не менее в некотором смысле это был по-настоящему разрушительный эксперимент. Признаваясь своему врачу, доктору Уильяму Баттсу, что он не испытывает влечения к своей жене, он добавил, что уверен, что смог бы совершить «дело» с другой, но не с ней[236]Ibid., 460.
.

Кем была эта другая, скоро стало ясно, но чары Екатерины Ховард заговорили позже, когда изгнание Анны было уже делом решенным. Они к тому же ввергли Генриха в его самую грубую матримониальную ошибку. Не оправившись от одного унижения, он тут же подвергся другому, кажется, совершенно не думая о политических последствиях. Екатерина, подобно Джейн Сеймур, не мыслила себе политики без личной выгоды, не считая все более безнадежной мечты о будущем отпрыске. В политическом смысле она была всего лишь частью семейного клана и бесчинствовала под носом у Генриха с помощью своих родственников, нимало не заботясь о возможных последствиях. Если она вообще что-то собой представляла, то лишь попытку консолидации консервативных религиозных сил, достигших наибольшего успеха, свергнув Кромвеля. Однако этот консерватизм был относительным. Ни Норфолк, ни Гардинер не стремились присоединяться к папской реакции, прекрасно зная, какие клапаны открыть, а какие закрыть. Сама Екатерина не имела ни ума, ни зрелости, чтобы играть какую-то политическую роль, и хотя реформаторы в этот период отступили, их не убрали из совета и тайного кабинета. Продвигая молодую женщину с сомнительным прошлым и недостаточно контролирующую свои эмоции, Ховарды пошли на крайний риск, который закончился их уничтожением, но они также нанесли значительную психологическую травму королю. Не так важно было, что он резко постарел, а все дело было в том, что его растущие страхи в отношении собственной импотенции внезапно подтвердились.

К 1543 году, когда его политическая власть находилась на высоте и все посягательства на нее были сокрушены, король стал трагической фигурой. Он был невероятно тучен, стал калекой по причине, вероятно, остеомиелита, и постоянно мучился от простуды и колик[237]L. B. Smith, Henry VIII, the Mask of Royalty, 231–233.
. Его портрет, гравированный Корнелием Мэтсью, выполненный примерно в это время, изображает фигуру печально-угрожающую, с лицом, которое не без основания сравнивали с огромной картошкой. Мы не знаем, как или почему он выбрал свою последнюю невесту. Может быть, его внимание обратил на нее какой-нибудь преданный придворный, понимавший, в чем он нуждается; ее могла подставить партия реформаторов, как Екатерину Ховард — консерваторы. Мы можем быть вполне уверены в том, что она не искала этого внимания, потому что еще до того как умер лорд Лэтимер, она обратила взоры на Томаса Сеймура. Во многих отношениях это был самый лучший выбор Генриха, и она выполнила свой долг лучше, чем любая из ее предшественниц. Это было более просто, потому что взрывной сексуальный элемент, который скреплял и рвал большинство отношений короля, почти полностью отсутствовал, но иной раз он, вероятно, требовался и вряд ли был приятен. Большинство из того, что мы знаем о Екатерине Парр, связано с ее семейными добродетелями и свойственной ей добротой вообще, но не следует пренебрегать и ее политической ролью. Независимо от намерений, ее евангелическая деятельность создала ей союзников. Другими словами, она весьма активно участвовала в той борьбе за власть, которая шла при дворе в последние четыре года жизни Генриха — борьбе за власть, которая была нацелена на все более неизбежное регентство[238]James, «The Making of a Queen…», passim. Smith, Henry VIII, 238–259.
. Если у Екатерины в этой борьбе и были какие-то личные амбиции, то они не проявились. Она не выразила протеста ни в то время, ни потом, когда ее игнорировали при учреждении регентства, и ее приоритет после смерти короля имел чисто личный характер. Несмотря на свою безупречную репутацию, последняя королева Генриха исключительно умело скрывала свои подлинные чувства, и ее поведение в последний год жизни заставляет задуматься о годах ее якобы полного самопожертвования в роли подруги и сиделки короля.

Гравированный портрет Генриха VIII в возрасте пятидесяти трех лет. Корнелий Мэтсью, 1544

Для своих подданных Генрих VIII в конце концов стал великим королем, тень которого поглощала все и через двадцать лет после его смерти, и которому его долго прожившая и удачливая дочь Елизавета возносила почести[239]Современники утверждают, что Елизавета «возвеличивала» своего отца, и посол Филиппа, граф Фериа, заметил, что она «во всем шла тем же путем, каким шел ее отец…». D. Loades, The Reign of Mary Tudor, 390–392.
. Для своих европейских современников он был монстром, разрушившим здание единой церкви, чтобы удовлетворить свою незаконную похоть, и изгнал четырех жен, двух из которых убил, когда они перестали в достаточной мере удовлетворять его. Екатерина Арагонская превратилась в святую, Анна Болейн — в демона (в облике которого она до сих пор изображается на испанских карнавалах нашего столетия), а Анна Клевская стала посмешищем. Всегда есть доля истины и в иконе и в карикатуре. Какие бы мнения ни существовали о механизме английского правления в период его царствования, нельзя отрицать, что он совершил коренную перестройку законодательного процесса. Установление королевской супрематии в союзе с парламентом стало важнейшим фактором в становлении государства[240]Этот вопрос достаточно полно рассмотрен в кн.: G. R. Elton, The Tudor Constitution, 338–378.
. Это могло ничем не закончиться, но недостаточно сказать, что если бы его дочь Мария прожила дольше, то все его достижения были бы преданы забвению. К тому времени, как Генрих умер, королевская супрематия стала «английским завоеванием», и отмена Марией законов, в которых она была воплощена, не лишила ее привлекательности. Елизавета еще в большей степени, чем Генрих, превратила ее в нерушимую основу английского государства, но весьма сомнительно, смогла бы она создать ее из случайных обломков в момент своего восхождения на престол в 1559 году. Мы в самом деле должны рассматривать Генриха как одного из главных политических архитекторов, превративших средневековую Англию в мощного партнера современного национального государства. И хотя он никогда не был протестантом, он также главным образом отвечает за то, что Англия к концу шестнадцатого века стала протестантским государством, а к концу семнадцатого — мировым оплотом протестантизма. Какие бы суждения ни выносились относительно его убеждений или морали, его политические свершения оправдывали его исторический статус.

Однако Генрих был тем человеком, который не умел жить в разных, отделенных друг от друга сферах. Несмотря на то, что некоторые теории утверждают противоположное, средневековые короли обычно не отделяли для себя дела церкви и государства, и подобным же образом Генрих не умел разделять свою общественную и личную жизнь. Какими бы плачевными ни оказывались последствия, он считался со своими женами. Все они, за исключением Анны Клевской, вели будуарную политику, чтобы обеспечить продвижение собственной семьи или фаворитов, но этим их роли не исчерпывались. Екатерина Арагонская была послом, сначала у своего отца, потом — у племянника. Она была также активной сторонницей строгой религиозной ортодоксии. Следовательно, в ее отстранении играло роль не только желание короля иметь наследника. Это в сущности — повод, но причины были более сложными, и последствия выходили далеко за рамки династических проблем. По этим же причинам Анна Болейн была нечто большее, чем соблазнительница, которое украла сердце Генриха у законной жены. Она была искусным и целеустремленным политическим лидером, с программой, рассчитанной на гораздо большее, чем возвышение ее собственной семьи. Анна понимала значение королевской супрематии и пользу, которую из этого можно извлечь, гораздо более масштабную, чем обеспечение ее собственного положения. Из-за ее пола и отношений с королем ее падение было разыграно как чувствительносладострастный сюжет, но она была казнена по той же самой причине, по какой был казнен Томас Кромвель — потому что она была слишком опасна, чтобы ее просто сослать в деревню. Несмотря на надуманность выдвинутых против нее обвинений, Анна была в такой же мере отвергнутым советником, как и изменившей женой. Те, кто считали Генриха попросту варваром, который отрубал голову жене, если она ему не нравилась, предпочитали не замечать, что одна женщина, смерть которой действительно могла бы решить его проблемы, то есть Екатерина Арагонская, жила и умерла в собственной постели. Казнь королевской супруги почти не имела прецедентов, и она должна была восприниматься как отражение абсолютно исключительной роли, которую Анна решила играть в деятельности своего мужа.

Более поздние поколения, остававшиеся по обе стороны конфессии, представляли Анну как крестную мать английского протестантизма, но это совершенно неверно. Она была реформатором, и ее покровительство распространялось на многих из тех, кто впоследствии стали протестантами, но нет оснований полагать, что ее собственные воззрения на такие главные догматы, как искупление или евхаристия были отличны от ортодоксальных. Ее никогда и не обвиняли в ереси, даже когда враги выискивали любые способы очернить ее репутацию. Женщиной, которую можно было бы обвинить в этом и против которой действительно возбуждалось дело, была Екатерина Парр. После Анны она была одной из королев, обладавшей наибольшим мужеством. Однако мы можем проследить ее личное влияние на Генриха. Она воплощала ту религиозную культуру, которая постепенно завоевывала главенствующие позиции в последние месяцы царствования, что имело неоценимые последствия в будущем. В этом контексте Джейн Сеймур вряд ли стоит принимать в расчет, поскольку она была самой «нормальной» из королев Генриха. Возможно, не вполне оправданно описывать любую из них только «как женщину», но ее роль целиком зависела от физической привлекательности для короля, а ее успех — от того, что она родила ему столь необходимого сына. Политические бури, сопровождавшие ее восхождение, не были спровоцированы ею, и ее смерть едва ли вызвала какое-то брожение, кроме чисто личного горя. Екатерина Ховард способствовала укреплению репутации Генриха как «пугала», и, несомненно, ее судьба подтвердила невысокое мнение Кристины Датской о короле Англии как о предполагаемом муже[241]State Papers of Henry VIII, 142–146.
. Екатерина не была опасна в том смысле, как была опасна Анна, и с позиций времени ее смерть не может быть оправдана. Поколением раньше ее, всего вероятнее, заперли бы в монастырь, но в 1541 году в Англии монастырей не было. Ее казнь можно истолковать только как акт возмездия, как яростную реакцию Генриха на разочарование и унижение, облеченную в квазизаконную форму.

Страсть и сексуальность, таким образом, вторгались в политику эпохи царствования Генриха с начала и до конца. Война и произведение потомства, — это две сферы, в которых король мог демонстрировать свою доблесть, и он всем сердцем стремился преуспеть в обеих. Но он постоянно испытывал неудовлетворенность, и это лишало его уверенности в себе, которую ему необходимо было поддерживать. Турниры и галантное ухаживание не заменяли завоеваний чужих земель и заполненных детских. Эдуард, а потом Булонь стали драгоценными трофеями, но этого было слишком мало в компенсацию за безмерно высокие траты времени, денег и эмоциональной энергии. Последняя война Генриха с Францией, закончившаяся летом 1546 года[242]Договором в Кэмпе (июнь 1546): Guy, Tudor England, 191–192.
, обошлась ему более чем в 2 000 000 фунтов и оставила государство в больших долгах. Если бы не постигшее его фиаско в отношениях с Екатериной Ховард, ее, быть может, и не было бы. Его величайшим триумфом было установление священной супрематии, и мы не можем не сомневаться, произошло бы все это, если бы его увлечение Анной Болейн не влекло его к цели в противовес немыслимым препятствиям. Абсолютная монархия всегда полна таких сложных сплетений, но никогда страсть, честолюбие и совесть не сталкивались так странно и так опасно, как в Генрихе VIII. Современникам казалось удивительным, что он выбирал себе женщин, чтобы жениться, чего бы это ни стоило, вместо того, чтобы использовать их и отбросить, как поступали его приятели. Одной из причин этого была необходимость иметь законных детей, а другой — вера, хоть и довольно странная, в святость брака. Его оскорбляла свободная сексуальная мораль, и он упрекал свою сестру, Маргариту, когда она бросила своего второго мужа, графа Энгуса. Он завел себе двух любовниц, о которых мы знаем, тогда, когда его первый брак еще казался надежным. До 1525 года он был обычным ренессансным принцем, но после этого политические и сексуальные принципы затянули его в неведомые воды, что принесло чрезвычайно конструктивные результаты для будущего Англии. Более чем через полстолетия после его смерти Вильям Шекспир написал:

«О, скольких благ, Доступных каждому, лишен король! А много ль радостей ему доступно — Таких, каких бы каждый не имел, Коль царственную пышность исключить?» [243]

И, разумеется, кроме царственной пышности, еще и легкость, с которой король может менять жен, если этого требует государственный или личный интерес.

Ссылки

[1] Герцог Франциск II Бретонский умер в 1488 году, оставив наследницей свою двенадцатилетнюю дочь Анну. Карл VIII предложил ей опекунство, как феодальный сюзерен ее отца, а спустя три года на ней женился, несмотря на резкие возражения, высказанные и Генрихом VII, и Максимилианом. Этот брак оказался бездетным, и когда в 1498 году Карл умер, ему наследовал его кузен, Людовик XII. Чтобы сохранить этот союз, Людовику было дано разрешение отослать свою тогдашнюю жену, Жанну, чтобы жениться на двадцатидвухлетней вдове. В октябре 1499 года она родила ему дочь Клод. В январе 1514 года, когда Анна умерла, Клод автоматически стала герцогиней, но Бретань осталась под контролем ее отца. В мае 1514 года Клод вышла замуж за Франциска Ангулемского, наследника трона, и в этом же году стала его королевой, когда умер ее отец. В июне 1515 года Клод убедили передать управление этим герцогством навечно французской короне, и после ее смерти в 1532 году оно было формально и окончательно аннексировано.

[2] Интерес Генриха к брачному союзу с Шотландией возник сначала после поддержки Якова IV Перкином Варбеком в 1495–1496 гг. Шотландцы во имя интересов Варбека вторглись в Англию в сентябре 1496 года, но претендент не имел поддержки южнее границы, и Яков заключил с Генрихом Эйтонское перемирие в 1497 году. Благодаря дальнейшим дипломатическим усилиям епископа Ричарда Фокса из Дарема это перемирие было повторно заключено в 1499 году. На этот раз Варбек уже не принимал участия в действиях, но Генриху хотелось долгосрочного соглашения, и мирный договор, скрепленный брачным союзом, был заключен в 1502 году.

[3] Элизабет Грей была дочерью Ричарда Вудвилла, лорда Риверса, и вдовой сэра Джона Грея Гроуби, сына лорда Феррерса. Ее матерью была Джакетта Люксембургская, вдова Джона герцога Бедфорда. Charles Ross, Edward IV, 85–93.

[4] По отцовской линии Анна происходила от Батлеров, графов Ормондов, а ее матерью была Елизавета, дочь Томаса Ховарда, третьего герцога Норфолка, но этого не хватало, чтобы разбить лед, потому что главной ее преследовательницей была сестра короля Мария. Е. W. Ives, Anne Boleyn. Oxford, 1986, 206–207.4

[5] Baldesar Castiglione, The Book of the Courtier, trans George Bull, 211.

[6] В действительности сумасшествие Хуаны могло быть скорее кажущимся, чем реальным, потому что оно удобно было ее отцу, а позже ее сыну, чтобы убрать ее с дороги. Однако трудно согласиться с С. Б. Краймсом в том, что Генрих «не имел оснований предполагать» о ее безумии, когда размышлял о браке. Henry VII, 291.

[7] Артур (1486–1502), Генрих (1491–1547), Эдмунд (1499–1500), Маргарита (1489–1541), Мария (1496–1533).

[8] R. A. Griffiths, The Reign of King Henry VI, 868.

[9] J. Gairdner, Letters and Papers Illustrative of the Reigns of Richard III and Henry VII (Rolls Series), I, 233–234.

[10] После Эдуарда остались Елизавета, которая вышла замуж за Генриха VII; Сесиль, вышедшая замуж за виконта Джона Уэллеса; Анна, ставшая женой Томаса Ховарда, второго герцога Норфолка; Екатерина, вышедшая замуж за Уильяма Кортни, графа Девонского и Эдуард, Ричард и Бриджит, которые умерли, не вступая в брак. Если бы он был жив, то скорее всего один или несколько его детей были бы сосватаны во имя упрочения иностранных союзов.

[11] D. V. Loades, «Philip II and the Government of England» in Law and Government under the Tudors, eds. C. Cross, D. Loades and J. Scarisbrick, 177-94.

[12] Это было заранее согласовано договором в Медина дель Кампо в 1489 году, и хотя окончательное решение не было принято, в течение последующих десяти лет Екатерину, похоже, не называли иначе, как «принцесса Уэльская». Jeronimo Zunita, Anales de la Corona de Aragon (Saragossa, 1610) IV, 358–359; G. Mattingly, Catherine of Aragon, 21.

[13] Edward Hall, Chronicle, 493. Более полное описание этого празднества и его особенностей см.: S. Anglo, Spectacle, Pageantry and Early Tudor Policy, 56–97.

[14] Mattingly, op. cit., 40–41.

[15] Polydore Vergil, Anglica Historia, ed. D. Hay (Camden Society, LXXIV, 1950).

[16] Calendar of State Papers, Spanish, I, 267.

[17] Раннее вдовство Екатерины, как кажется, привело ее к затворничеству, во-первых, из-за ее траура, и во-вторых, из-за строгого надзора доньи Эльвиры, но она скорее всего знала Генриха внешне, и ей было известно, что их имена связаны. Mattingly, op. cit., 51–52.

[18] Ibid., 57.

[19] Родриго де Пуэбла был человеком низкого происхождения и, что еще хуже, евреем. Он наверняка должен считаться одним из самых преданных дипломатов своего времени, хотя использовался не по назначению. Фердинанд доверял ему, но вечно держал его в безденежье, так что он стал зависим от субсидий, поступающих от Генриха VII. Екатерина, презирая его, оставалась типичной испанской аристократкой. G. Mattingly, «The Reputation of Dr de Puebla», E[nglish] Historical] R[eview], LV, 1940, 27–46.

[20] Correspondencia de Gutierre Gomez de Fuensalida, ed. Duke of Berwick and Alba, 490.9

[21] B[ritish] L[ibrary], Additional MS 7099, ff. 18, 19, 36, 41, где сообщается, что король играл в теннис профессионально и умело.

[22] Hall, Chronicle, 507.

[23] Correspondencia, 515–517.

[24] Полное описание этого турнира см.: Hall, Chronicle, 510–512.

[25] Cal. Sp., II, 44.

[26] Франческа, неисправимая сплетница, оставила свою должность при Екатерине в 1509 году и вышла замуж за итальянского банкира, жившего в Лондоне, по имени Гримальди. Mattingly, Catherine, 110–112.

[27] Hall, Chronicle, 532. Холл дает полный и подробный отчет об этой кампании. См. также: J. J. Scarisbrick, Henry VIII, 29–31.

[28] Letters and Papers… of the Reign of Henry VIII (BL Cotton MS Vit. В IV, ff. 107) Scarisbrick, Henry VIII, 52–53. P. J. Gwin, The King’s Cardinal.

[29] Андреа Бадоэр дожу и сенату, 8 января 1515, Calendar of State Papers Venetian, II, 555.

[30] BL Harleian MS 3504, f. 232. David Loades, Mary Tudor: a Life, 14–15.

[31] T. Rymer, ed., Foedera, conventiones… etc. XIII, 624 ff. Scarisbrick, Henry VIII, 71–73.

[32] Cal. Ven., II, 1103.

[33] Mattingly, Catherine, 135–136.

[34] Там же. Описание этих событий было дано их свидетелем, венецианским посланником Чьерагато. Cal. Ven., 11,385.

[35] Maria Dowling, Humanism in the Age of Henry VIII, 223–224.

[36] 2 июля 1520 года, перед возвращением Генриха из Кале, трое придворных Франциска нанесли официальный визит принцессе в Ричмонде и смогли подтвердить в своем донесении, что ее отсутствие не вызвано какой-либо болезнью или неизвестным до этого физическим недостатком. Loades, Mary Tudor, 19–20.

[37] Letters and Papers, III 1508, 1571.

[38] Letters and Papers, III, 1150.

[39] Hall, Chronicle, 635.

[40] Ives, Anne Boleyn, 19. Letters and Papers, XII(2), 952.

[41] Hall, Chronicle, 696. Полный анализ Дружеского Пожертвования и его последствий см. в кн.: G. W. Bernard, War, Taxation and Rebellion in Early Tudor England, passim.

[42] Giovanni Batista Sangi to the Bishop of Capua, Letters and Papers, IV, 843.

[43] H. Ellis, Original Letters Illustrative of English History, II, 19.

[44] Шел длительный спор по поводу соотношения возрастов Марии и Анны. Здесь я принимаю датировку, предложенную Ивзом (Anne Boleyn, 17–19). С другой стороны, Рита Уорник (The Rise and Fall of Anne Boleyn) полагает, что Анна была старше, но поскольку она тоже, по-видимому, считает годом рождения Анны 1507, Марии должно было быть не больше двенадцати в момент ее брака, а возможно, еще меньше тогда, когда она стала любовницей короля. Если Анна родилась в 1507 году, то Мария наверняка была старше двенадцати, но я убежден, что Анна родилась в 1501 году и что Мария была, соответственно, моложе.

[45] Ives, op. cit., 32–34.

[46] S. J. Gunn, Charles Brandon, Duke of Suffolk, 1484–1545, 28–30.

[47] G. Ascoli, La Grand-Bretagne devant l'Opinion Francaise, lines 55–58, cited Ives, 36–37.

[48] Ives, Anne Boleyn, 43–46.

[49] Letters and Papers, III, 1559; Hall, Chronicle, 631; Ives, 47–48.

[50] Ibid., 77-110; D. Loades, The Tudor Court, 96-113.

[51] George Cavendish, The Life and Death of Cardinal Wolsey, ed. R. S. Sylvester (Early English Text Society), 243, 29–35.

[52] Hall, Chronicles, 707.

[53] Sir Thomas Wyatt, Collected Poems, ed. J. Daalder, VII.

[54] BL Cotton MS Otho С X, f. 185. The Divorce Tracts of Henry VIII, eds. J. Sturtz and V. Murphy, XIII.

[55] Томас Уайетт (обычно занимавший сторону Анны) поддерживает эту версию, говоря, что она «следовала в этом случае мудрому совету и таким образом покорила короля показной скромностью». BL Sloan MS 2495, f. 3. Ives, Anne Boleyne, 104.

[56] Франциск был известным волокитой, и неподобающий характер этого союза широко обсуждался, особенно в окружении королевы.

[57] Letters and Papers, IV, 3148, 3232.

[58] Mattingly, Catherine, 185–186.0 попытке Генриха задержать Фелипеса см. конфиденциальное письмо от Уильяма Найта к Уолси, датированное 14 июля 1527 года. Letters and Papers, IV, 3265.

[59] Первоначальным намерением Генриха было получение разрешения на двоеженство, но Уолси понял, что это означает, и отговорил короля. Факт, что он не был уведомлен о второй просьбе, указывает на то, в какой степени он потерял доверие короля. Scarisbrick, Henry VIII, 159–160.

[60] Letters and Papers, IV, 3757, 3783: Scarisbrick, Henry-VIII, 159–160.

[61] BL Cotton Otho С X, f. 220. Letters and Papers, IV, Appendix 197. Ives, Anne Boleyn, 133.

[62] Hall, Chronicle, 754.

[63] Ibid., 755.

[64] Ibid., 756.

[65] George Cavendish, The Life and Death of Cardinal Wolsey, ed. R. S. Sylvester (Early English Text Society), 243, 35–36.

[66] J. Dauvillier, Le Marriage dans le Droit Classique de l’Eglise; Scarisbrick, 214.

[67] Letters and Papers, IV, 3844; Cal. Sp., Ill, ii, 845.

[68] Letters and Papers, IV, 5797.

[69] Ibid., 574; Ives, Anne Boleyn, 145.

[70] Ibid., 154.

[71] Ibid., 170–173.

[72] О полемике в связи с этими идеями и об их влиянии см.: Jasper Ridley, Thomas Cranmer, 24–28; D. Loades, Cranmer and the English Reformation, 4–9; G. D. Nicholson, «The Nature and function of historical argument in the Henrician Reformation» (Cambridge University Ph. D, 1977) passim.

[73] The Papers of George Wyatt, ed. D. Loades (Camden Society, 4th series, Vol. V, 1968), 24.

[74] Edward Herbert, The History of England under Henry VIII, ed. White Kennett, 446–451.

[75] «Я говорю, что я его законная жена, соединенная с ним законным браком, и по закону святой церкви я была предназначена ему как его верная супруга…». Mattingly, Catherine, 241.

[76] Cal. Ven., IV, 682; 25 August 1531.

[77] Ives, Anne Boleyn, 190.

[78] A. Ogle, The Tragedie of the Lollards’ Tower, 340.

[79] Только еще одна женщина удостоилась такой чести в шестнадцатом веке. Маргарита Поул была сделана графиней Солсбери в 1513 году, но она была дочерью герцога Кларенса, и ее дед по материнской линии носил этот титул.

[80] Hall, Chronicle, 793–794. Франциск вел переговоры о браке между своим вторым сыном Генрихом и племянницей папы, Екатериной Медичи, который состоялся в октябре 1533 года.

[81] Кажется, Генрих к тому же считал, что Франциск поддержит его, если он обратится с апелляцией по своему делу в Общий Совет. Ives, Anne Boleyn, 202.

[82] Крэнмер с момента своего первого появления на общественном форуме выступил как решительный сторонник воззрений Эраста. J. Foxe, Acts and Monuments of the English Martyrs, eds. S. R. Cattley and George Townsend, Vin, 9.

[83] Printed by Wynkyn de Worde for John Gough, In 1533 (STC 656). Reprinted in A. F. Pollard, Tudor Tracts (London, 1903), 9-29.

[84] Loades, Mary Tudor, 69.

[85] Letters and Papers, VI, 568.

[86] Cal. Sp., IV, ii, 510. Mattingly, Catherine, 258.

[87] Перечень трат Екатерины с 19 декабря 1533 года по 30 сентября 1534 года, после повторного сокращения ее содержания, составляли приход в 3000 фунтов и расход в 2950 фунтов. Letters and Papers, VII, 1208.

[88] Ascoli, l’Opinion, lines 111–127.

[89] Ives, Anne Boleyn, 230–231.

[90] 8Letters and Papers, IX, 477 (PRO SC6 Henry VIII6680). Неполное состояние 5-го графа Шрусбери в 1538–1539 гг. давало земельный доход в 1, 735 фунтов, что предполагает общий доход около 3 500 фунтов; PRO С54412. В 1560 году граф законно имел 4000 фунтов в год.

[91] Mattingly, Catherine, 258–261.

[92] Letters and Papers, VI, 1186.

[93] Ibid., VI, 1296.

[94] Loades, Mary Tudor, 82–83.

[95] Ibid.

[96] Letters and Papers, VII, 296; Ives, Anne Boleyn, 248.

[97] Томас Кромвель прекрасно знал об этом аргументе уже по крайней мере с 1533 года и обратил на него внимание в апреле того же года, когда брак Екатерины был наконец объявлен недействительным. Letters and Papers, VI, 386 Ii.

[98] BL Arundel MS 151 f. 194; Letters and Papers, VI, 1126. По поводу датировки этого письма см.: Loades, Магу Tudor, 78 п. 5.

[99] Ascoli, l’Opinion, lines 209–213.

[100] BL Wyatt MS 18, f. lv. Loades, George Wyatte (Camden Society, 4 th series, Vol. V 1968), 22.

[101] Letters and Papers, IX, 271, 326. Ives, Anne Boleyn, 336–337.

[102] Hall, Chronicle, 818. На публике Анна торжествовала так же, как и Генрих, но существует мнение, что в частной жизни они была расстроена смертью своей бывшей соперницы; Letters and Papers, IX, 199.

[103] Сообщение об этом выговоре содержится в его инструкциях, направленных его собственному послу при дворе императора в сентябре 1534 года: «… мы думаем, что недопустимо, чтобы кто-то предписывал нам, как руководить собственной дочерью, ибо мы являемся ее родным отцом». Letters and Papers, VII, 1209.

[104] George Wyatt, «The Life of Queen Anne Boleigne» in the Life of Cardinal Wolsey by George Cavendish, ed. S. W. Singer, 443; Более подробно о теории «сексуальной ереси», объясняющей падение Анны Болейн, см.: Warnicke, Rise and Fall, 191–233.

[105] Warnicke, Rise and Fall, 195.

[106] До Сэндера не было никаких упоминаний об этом уродстве, и то, что оно признано столь важным, есть всего лишь результат психологической реконструкции.

[107] Ives, Anne Boleyne, 347–348.

[108] Letters and Papers, X, 351, 699. Важная встреча состоялась между королем и Шапуисом в Гринвиче 18 апреля.

[109] Letters and Papers, X, 908, 1069. Ives, Anne Boleyn, 355–356.

[110] Warnicke, Rise and Fall, 204–205.

[111] Letters and Papers, X, 726.

[112] Ives, Anne Boleyn, 359.

[113] Letters and Papers, X, 908; P. Friedman, Anne Boleyn: a Chapter of English History. 1527–1536, ii, 176?. I, 267 n. Ii.

[114] Singer, Wolsey, 458–459. Бейнтон сэру Уильяму Фитцуильяму; оба они были членами комиссии, расследовавшей обвинения против Анны и Норриса.

[115] Обвинения в отравлении не были включены в обвинительный приговор, но высказывались в ходе суда. Многочисленные отчеты об этом суде рассматривались в кн.: Ives, Anne Boleyn, 386?. 6.

[116] Singer, Wolsey, 451, 457.

[117] Warnicke, Rise and Fall, 203–204: Letters and Papers, X, 876; Charles Wriothesley, A Chronicle of England during the Reigns of the Tudors, 1485–1559, ed. W. D. Hamilton (Camden Society, 2 nd series, Vol. XI), 189–226.

[118] Warnicke, Rise and Fall, 219. Ужас, с которым шестнадцатый век воспринимал гомосексуализм, был очень стойким, и если бы существовало хоть какое-то подозрение, что Рошфор вовлечен в подобные отношения, он бы независимо ни от чего предстал перед судом. Подобные свидетельства являются косвенными и не имеют значения.

[119] Letters and Papers, X, 908.

[120]  Ibid., X, 866. Почти все свидетельства против Анны поступили от женщин — членов тайного совета, в особенности от леди Уорчестер, но ни одна из них не была обвинена в сговоре или в сокрытии улик. Ives, Anne Boleyn, 397–398.

[121] Ives, op. cit., 404–406.

[122] Scarisbrick, Henry VIII, 335, n. 3.

[123] Letters and Papers, X, 1161, 1227.

[124] Ibid., 1047.

[125] Ibid., 384.

[126] Loades, Mary Tudor, 98–99.5

[127] BL Cotton MS Otho С X, f. 278. Letters and Papers, X, 968.

[128] Loades, Mary Tudor, 101.

[129] BL Cotton MS Otho С X, f. 278; Letters and Papers, X, 1022.

[130] Loades, Mary Tudor, 101.

[131] Letters and Papers, XI, 7; Шапуис — императору, 1 июля 1536.

[132] Ibid.

[133] Historical Manuscripts Commission, Twelfth Report, Ruthland MSS, Part IV, i, 309–311.

[134] John Strype, Ecclesiastical Memorials, Vol. I, pt. ii, 304.

[135] М. H. and R. Dodds, The Pilgrimage of Grace and the Exeter Conspiracy; C. S. L. Davies, «The Pilgrimage of Grace reconsidered», Past and Present, 41, 1968, 54–76; G. R. Elton, «Politics and the Pilgrimage of Grace», in Studies iln Tudor and Stuart Government.

[136] BL Cotton MS Vespasian С XIV, f. 246; Letters and Papers, X, 1187. Loades, Mary Tudor, 105.

[137] Ibid., 107.

[138] Letters and Papers, XII, 254, 286.

[139] Scarisbrick, Henry VIII, 345–346.

[140] He совсем ясно, почему планы коронации Джейн не осуществились, хотя все мотивы, здесь обозначенные, могут иметь значение. Некоторые свидетельства дают понять, что этот план мог бы возникнуть вновь, если бы Джейн осталась жить после рождения Эдуарда. Letters and Papers, Addenda I, pt. I, 430–431.

[141] Letters and Papers, XII, pt. i, 600.

[142] Cal. Sp., Further Supplement, 453.

[143] Helen Miller, The English Nobility in the Reign of Henry VIII, 233 ff.

[144] State Papers of King Henry VIII, I, pt. ii, 551.

[145] Ibid.

[146] Hall, Chronicle, 825.

[147] Miller, English Nobility, loc. cit.

[148] Hall, Chronicle, 825.

[149] Порядок этого похоронного обряда был установлен герцогом Норфолком, графом Маршаллом, и сэром Уильямом Пейджетом как государственным казначеем. Antonia Fraser, The Six Wives of Henry VIII, 280–281.

[150] Letters and Papers, XII, ii, 1004; Scarisbrick, Henry VIII, 356.

[151] Memorials of King Henry VII, ed. J. Gairdner (Rolls Series), 223–239.

[152] Letters and Papers, XIII, i, 387, 695, 1132–1133; Scarisbrick, Henry VIII, 357–358.

[153] Ibid.

[154] Letters and Papers, XIV, ii, 400.

[155] Letters and Papers, XIII, ii, 1087; Scarisbrick, Henry VIII, 361.

[156] D. B. Fenlon, Heresy and Obedience In Tridentin Italy, 27–28.

[157] Loades, Mary Tudor, 120–121.

[158] Letters and Papers, XIV, 37; Chapuys to Charles V, 9 January 1539.

[159] Leyyers and Papers, XIV, i, 345, 365. Scarisbrick, Henry VIII, 361–362.

[160] Ibid., 362.?. M. Colvin, The History of the King’s Works, IV, passim.

[161] S. E. Brigden, Popular disturbance and the fall of Thomas Cromwell and the Reformers, 1539–1540, H(istorical) J(ournal), 24, 1981, 257–278.

[162] Letters and Papers, XIV, i, 441–443, 955.4

[163] Letters and Papers, XIII, i, 1198.

[164] Ellis, Original Letters (1st series, II), 122 ff.6

[165] State Papers, I, 605. Fraser, Six Wifes, 299–300.

[166] В 1527 году уже велись переговоры насчет Анны, которой тогда было двенадцать лет, чтобы выдать ее за десятилетнего Франциска Лорренского, и не совсем ясно, почему они прервались. В 1539 году участники переговоров со стороны герцога Клевского заявляли, что Анна вольна выходить замуж по собственному выбору. Ellis, Original Letters (1st series, II), 121.

[167] Fraser, Six Wives, 303.

[168] Strype, Ecclesiastical Memorials, I, 459.

[169] Hall, Chronicle, 832–836.

[170] Strype, Ecclesiastical Memorials, II, 462.

[171] Fraser, Six Wives, 303.

[172] Лучшее за последнее время освещение этого конфликта представлено в кн.: J. A. Guy, Tudor England, 185–188.

[173] М. St Clare Byrne (ed.), The Lisle Letters, VI, 61–66.

[174] PRO SP1/167 ff. 135–136. Letters and Papers, XVI, 1321.

[175] PRO SP1/168 f. 155. Letters and Papers, XVI, 1339.

[176] Original Letters relative to the English Reformation, ed. H. Robinson, II, 205.

[177] Fraser, Six Wives, 326–327.

[178] Первый из этих визитов состоялся на Новый год в 1541 году, когда Анна появилась в облике «доброй сестры» короля. Казалось, что она не таит никакой злобы на Екатерину за то, что та ее заменила. Мария, несмотря на то, что лично мало общалась с Екатериной, более или менее постоянно жила в это время на «половине королевы».

[179] Н. A. Kelly, The Matrimonial Trials of Henry VIII, 261. Этот акт также объявлял, что любой свершившийся брак отменит недействительный брак, независимо от государственного контракта, что явно было нацелено на союз с герцогом Клевским.

[180] Narratives of the Days of the Reformation, ed. J. G. Nichols(Camden Society, LXXVII), 260.

[181] В то время считали, что Екатерина была бы коронована, если бы она забеременела, и таково же было мнение Марийяка, хотя по этому поводу ничего не было сказано. Letters and Papers, XVI, 550.

[182] Historical Manuscripts Commission Reports, Bath Papers, II, 8 ff. Было ли это проявлением наивности или проницательной оценкой духовенства как своего рода тайной полиции короля, неясно.

[183] Letters and Papers, XVI, 1426. Proceedings and Ordinances of the Privy Council of England, ed. H. Nicholas, VII, 355.

[184] L. B. Smith, A Tudor Tragedy: the Life of Catherine Howard, 188–192.

[185] PRO SP1/161 ff. 101–102/ Letters and Papers, XV, 875.

[186] Ridley, Cranmer, 220. Proceedings… of the Privy Council, VII, 352–354.

[187] Так и не было доказано, что Екатерина имела с Калпеппером связь после свадьбы, но король был прав, когда считал, что любое подобное упущение имело бы чисто формальный характер. Smith, Tudor Tragedy, 181–182.

[188] НМС, Bath Papers, И, 8–9.

[189] PRO SP1/167 f. 160. Letters and Papers, XVI, 1339.

[190] Statute 26 Henry VIII, с. 13; Statutes of the Realm, III, 508–509.

[191] Smith, Tudor Tragedy, 200.

[192] Ellis, Original Letters (1st series, 11) 128–129.

[193] 33 Henry VIII, с. 21. Statutes of the Realm, III, 859.

[194] Letters and Papers, XVII, 441,447. Томас Тирлби, епископ Вестминстерский, был направлен в качестве специального посланника для ведения этих переговоров.

[195] 3 Hall, Chronicle, 856–857. Scarisbrick, Henry VIII, 436.

[196] Ibid. Letters and Papers, XVIII, i, 22.

[197] Ibid., 44.

[198] Susan James, «The Making of a queen; the Life and Times of Queen Kateryn Parr and William Parr, Marquis of Northampton» (forthcoming), 1-13.

[199] James, op. cit., 35. Бороу из Гейнсбороу были древним линкольнширским родом.

[200] Знакомство с Марией было результатом службы Мод Парр у ее матери. Мария никогда не забывала оценить услуги такого характера. Fraser, Six Wives, 366.

[201] Ibid.

[202] Letters and Papers, XX, i, 266.

[203] Letters and Papers, XX, i, 65.

[204] Герцог Уильям был полностью разбит императором летом 1543 года, а в сентябре, по условиям договора в Ванлоу, он вынужден был отказаться от намеченного им французского брака и уступить свои права на Зутфен и Гельдерланд. Позже он женился на племяннице Карла, Марии Австрийской, и стал полностью привержен интересам католиков и Габсбургов.

[205] Maria Dowling, Humanism in the Age of Henry VIII, 234–237; Сьюзен Джеймс склонна более положительно оценивать влияние Екатерины, основываясь на ее известном покровительстве таким гуманистам, как Джон Паркхерст и Энтони Коуп, но данные о ее вмешательстве чисто косвенные.

[206] Dowling, Humanism, 47–48.

[207] Letters and Papers, XVII, 371.

[208] 35 Henry VIII, с. 1; Statutes of the Realm, III 955–958.

[209] Letters and Papers, XIV, i, 651 (20).

[210] Hall, Chronicle, 858–859; Ridley, Cranmer, 234–235.

[211] M. L. Zell, «The Prebendaries plot of 1543; a reconsideration», J(ournal) of E(cclesiastical) H(istory), 27, 1976, 241–253; Glyn Redworth, In Defence of the Church Catholic: a Life of Stephen Gardiner, 176–207.

[212] Redworth, 200–201, где раскрыта роль Гардинера в этих махинациях.

[213] Nichols, Narratives, 254–258.

[214] Ridley, Cranmer, 243.

[215] Единственный источник сведений о заговоре против Екатерины это Foxe, Acts and Monuments, V, 553–556. О последних исследованиях и в особенности о роли в нем Гардинера см.: Redworth, In Defence, 232–237.

[216] Foxe, Acts and Monuments, V, 564.

[217] Редворт предполагает, что опала Гардинера не была непосредственным результатом неудавшейся атаки на Екатерину, а связана с гораздо более земными делами, когда ему позже, в течение этого же года, не удалось правильно понять намерения короля в связи с одной земельной сделкой. In Defence, 237–241.

[218] Letters and Papers, XVIII, i, 754, 759.

[219] Ibid., 880, 897, 905, etc.

[220] Scarisbrick, Henry VIII, 442–443. Мэтью Стюарт, граф Леннокс, недавно вернулся из ссылки во Францию, кажется решив, что английские интересы будут ему ближе. Прежде чем Генрих отправился во Францию, он женил молодого графа на своей племяннице, леди Маргарите Дуглас.

[221] State Papers, I, 736.

[222] Letters and Papers, XIX, ii, 174, 424.

[223] State Papers, I, 891, ns 1, 2. Fraser, Six Wives, 393.

[224] Фрэзер (395) говорит, что «ее чувства были, несомненно, искренними», но я не смог обнаружить никаких следов подобных чувств.

[225] Mattingly, Catherine, 120–121.

[226] James, «The Making of a Queen…», 140–142.

[227] Acts of the Privy Council of England, ed. J. R. Dasent, II, 34–35.

[228] Fraser, Six Wives, 400.

[229] S. Haynes and W. Murdin, eds., Collection of State Papers… left by William Cecil, Lord Burghley, I, 62 etc.

[230] Обычно доход Англии (без налогов) достигал примерно 150 000 фунтов в 1530 году. Доход французской короны в начале царствования Франциска I составлял примерно 4,9 миллиона ливров, или около 950 000 фунтов.

[231] D. Loades, The Tudor Navy, 74-138.

[232] Генриху было бы тридцать шесть лет, когда умер его отец, так что не было бы правления несовершеннолетнего, а также, вероятно, и женской линии наследования.

[233] Это можно заметить не только в преамбулах к его основным законом, таким, как Акт об апелляциях (24, Henry VIII, с. 12), но также в пропаганде трудов, вроде «Увещевания народа» Томаса Старки(1536).

[234] Quentin Skinner, The Foundation of Modem Political Thought, 11,90-108.

[235] Strype, Ecclesiastical Memorials, I, ii, 462.

[236] Ibid., 460.

[237] L. B. Smith, Henry VIII, the Mask of Royalty, 231–233.

[238] James, «The Making of a Queen…», passim. Smith, Henry VIII, 238–259.

[239] Современники утверждают, что Елизавета «возвеличивала» своего отца, и посол Филиппа, граф Фериа, заметил, что она «во всем шла тем же путем, каким шел ее отец…». D. Loades, The Reign of Mary Tudor, 390–392.

[240] Этот вопрос достаточно полно рассмотрен в кн.: G. R. Elton, The Tudor Constitution, 338–378.

[241] State Papers of Henry VIII, 142–146.

[242] Договором в Кэмпе (июнь 1546): Guy, Tudor England, 191–192.

[243] Henry V, IV. i.

Содержание